Том I. Годы детства, образования и духовно-училищной службы м. Макария. (1816–1857 г.)

Предлагаемый читателям историко-биографический очерк имеет своим предметом жизнь и деятельность московского митрополита Макария Булгакова, неожиданно скончавшегося 9-го июня 1882 г. Значение личности м. Макария в истории русской православной церкви и нашей духовной науки настолько общеизвестно и общепризнанно, что едва ли стоит говорить о важности и необходимости составления биографии этого иерарха. Возможен только вопрос о благовременности подобного труда. Но и этот вопрос решен уже общественным мнением в положительном смысле. Уже неоднократно высказывалось в печати желание иметь полную биографию м. Макария.

И такое желание должно быть признано вполне естественным и понятным. Нет ни одного богословски образованного человека в России, который бы не слышал и не знал имени м. Макария. Вот уже несколько поколений духовного юношества воспитывается у нас по руководству догматического богословия, составленному м. Макарием. Затем ни один русский ученый, занимавшийся или занимающийся в области православного богословия и русской церковной истории, – важнейших предметов в системе нашего богословского образования, не мог и не может обойтись без богословских и церковно-исторических трудов м. Макария. И сколько у нас явилось капитальных сочинений при пособии этих трудов м. Макария! Наконец, сколько ученых представителей не только духовной, но и светской науки получили уже и впредь будут получать возможность видеть свои труды в печати, или продолжать свою учено-литературную деятельность, благодаря тем пособиям и наградам, какие ежегодно выдаются из процентной суммы на капитал, пожертвованный м. Макарием в пользу русского просвещения! Таким образом, на представителях русской науки, которую так любил и о процветании которой так заботился м. Макарий, и в особенности на питомцах наших духовных академий, которые были особенно облагодетельствованы м. Макарием, еще с самого дня смерти последнего лежит нравственный долг дать русским людям описание жизни и деятельности того иерарха, которому так много и глубоко обязана русская наука и, в особенности, духовная.

Автор настоящего сочинения очень рано начал интересоваться личностью м. Макария. Как питомец той самой семинарии, в которой некогда учился м. Макарий, он еще в первые годы своего семинарского образования познакомился отчасти с личностью м. Макария на основании живых преданий, доселе еще хранящихся о нем в воспитавшей его семинарии. Еще ближе автор настоящего сочинения имел возможность рассмотреть и уяснить себе образ м. Макария при составлении истории родной семинарии. Тогда у него впервые явилась мысль о составлении биографии м. Макария. Был приготовлен, между прочим, очерк жизни преосв. Макария в годы его школьного образования. Но этот очерк без описания детских лет жизни м. Макария оказывался не имеющим начала. За необходимыми сведениями касательно детства м. Макария автор обратился к одному из ближайших родственников покойного иерарха. Прот. П. А. Солнцев весьма сочувственно отозвался на просьбу автора, доставил ему все необходимые сведения о родителях и детских летах м. Макария и кроме того обещал автору полное свое и своих родных содействие, если бы он пожелал продолжать биографию м. Макария. Действительно, по просьбе о. протоиерея, другой племянник м. Макария – С.А. Булгаков выразил согласие предоставить в распоряжение автора решительно все письма и другие бумаги, оставшиеся после м. Макария, что скоро и исполнил и за что мы от себя лично и от всех так или иначе обязанных м. Макарию лиц приносим ныне как ему, так и прот. П.А. Солнцеву глубочайшую признательность. Сочувствие родных покойного иерарха окончательно утвердило автора в принятом намерении составить биографию м. Макария и вот уже три года он почти непрерывно занимается этим делом.

Плодом этих занятий его и является настоящая книга. В ней изображается первая половина жизни и деятельности м. Макария в годы его детства, образования и духовно-училищной службы. Материал для этого изображения автор почерпал почти исключительно из документальных данных, заимствованных из архивов Курского семинарского правления, Киевского и С.-Петербургского академических правлений, и из писем разных лиц к преосв. Макарию, эти письма частью были напечатаны в разных периодических изданиях, а большею частью были доставлены автору вышеупомянутыми родственниками м. Макария. В весьма редких случаях автор пользовался воспоминаниями о, м. Макарии и при том только такими, которые были уже раньше напечатаны и которые вполне согласовались с характером жизни и деятельности м. Макария, как этот характер выяснился автору на основании документальных данных. Еще реже автор пользовался устными преданиями о м. Макарии лиц, близко знавших его, причем и их обязательно проверяя вышеуказанным способом. – Все эти источники подробно и обстоятельно указываются автором в самом тексте.

Для того, чтобы избежать субъективных суждений и выводов, которые большею частью бывают преувеличенны и односторонни, автор старался воздерживаться от собственных приговоров и заставлял говорить в своем труде других лиц. Тоже самое он делал и при оценке сочинений м. Макария. Как там, так и здесь автор, во избежание субъективных преувеличений, старался приводить, где только можно было, мнения и отзывы современных м. Макарию ученых о его деятельности и сочинениях. Если же в некоторых случаях автор и позволил себе выступать открыто на защиту имени м. Макария, то делал это всегда (напр., в вопросе об авторской самостоятельности м. Макария) по искреннему чувству справедливости. Вообще же автор не позволял себе делать ни одного вывода, не решался произносить ни одного суждения, не подкрепив его мнением или отзывом других лиц, при том безразлично, были ли это отзывы благоприятны или неблагоприятны м. Макарию.

В своем труде автор строго следовал хронологическому методу. Некоторые невыгоды такого метода он предвидел наперед, но всё таки решился до конца следовать ему, признавая его единственно верным средством к тому, чтобы проследить с желательною точностью и постепенностью развитие изображаемой личности – её способностей.

Деятельность м. Макария была весьма разностороння и потому изобразить ее полно, точно и ясно в высшей степени затруднительно, особенно для того, кто пожелал сделать это первый и притом исключительно на основании сырого, архивного материала. Само добывание этого материала иногда соединялось с большими затруднениями для автора. В виду могущих (что, конечно, стоит выше всякого сомнения) встретиться в настоящем и последующих выпусках задуманного труда разного рода вольных и невольных «описей и недописей», автор заранее просит извинения у своих читателей словами древних русских «списателей»: «оже ся где буду описал или переписал, чтите исправливая Бога деля, а не кляните, занеже книги ветшаны, а ум молод не дошел... Молю вы именем Господа, аще будет в некоем погрешено моего ради небрежения, или малоуметельства ума моего, милостиви и незазорливи бывайте: молюсь вам, чтите, а не клените, понеже... писа рука грешна и бренна; занеже и вы сами человецы и человеческим подлежите, яко требуете милости и прощения от человек, прощению вашему и мене сподобляйте».

Киев.

10 ноября 1495 года.

В лице преждевременно, по человеческим соображениям, скончавшегося 9 июня 1882 года московского митрополита Макария Булгакова понесли одинаково великую и невознаградимую утрату русская духовная наука, русская православная церковь и все вообще русское государство.

Сам неутомимый подвижник науки, своими всемирно известными трудами сделавший великий и ценный вклад в сокровищницу нашей богословской и церковно-исторической науки, он был в то же время самым доброжелательным и щедрым поощрителем научных трудов других деятелей, отличаясь удивительною ученою терпимостью к самим противникам своим. С другой стороны, как истинный церковный глубокосмыслящий дееписатель, обширным ведением, по дару Божию, испытавший прошедшие судьбы русской церкви, он имел ясное и светлое понятие о положении церковных дел в России и много содействовал, в качестве епархиального начальника и члена Святейшего Синода, преобразованию некоторых частей церковного управления, улучшению духовно-учебного образования и быта русского духовенства. Наконец, митрополит Макарий, отличаясь высокими нравственными качествами, был великою духовною силою нашего отечества и вместе с тем истинным патриотом русского государства: сердце его всегда билось в унисон с сердцами всех истинно русских людей. Кто не помнит одушевленной речи покойного московского первосвятителя, сказанной им по случаю открытия памятника Пушкину, особенно того места её, где он призывал всю Россию «помолиться, чтобы зрела на Руси здоровая мысль, чтоб развивалось и крепло русское слово, чтоб больше и больше нарождалось в России великих деятелей на всех поприщах проявления человеческого духа, чтоб не оскудевала она, родная, людьми»?...

И не смотря на то, что прошло уже более двенадцати лет с того дня, как мы лишились такого славного и великого мужа, мы до сих пор еще не имеем надлежащего полного жизнеописания его, до сих пор еще никто не попытался восстановить светлый и симпатичный образ его в сознании русских людей. А между тем время безостановочно идет и постепенно сходят в могилу все те люди, которые были ближайшими сотрудниками покойного и непосредственными очевидцами его славных деяний на пользу русской церкви и русского государства, которые посредством живых воспоминаний могли бы много содействовать уяснению его духовного образа. И неужели же приходится сознаться в том, что мы, русские, не умеем беречь и достойно ценить своих великих людей? А между тем в отношении к покойному московскому митрополиту Макарию это до некоторой степени вполне справедливо. Не странно ли, в самом деле, что в то время, как один весьма образованный английский миссионер, за два года до смерти митрополита Макария являвшийся к нему в Москву за некоторыми советами и указаниями пред отправлением в среднюю Азию, уверял затем всех, что ,,он во всю свою жизнь не встречал еще такого светлого ума», в то время, как многие заграничные издания почтили память покойного самыми симпатичными отзывами, среди русских нашлись «люди, которые, потеряв веру во все прекрасное и святое, умыслили глубоко оскорбить первосвятителя московского, чернили его в печатном слове, взводили на него гнусные клеветы, унижали его и выставляли публично на позор пред лицом подчинённого ему духовенства»¹. Вражда этих людей, достойных всякого сожаления, против великого святителя была настолько сильна, что они «не воздержались от осуждения почившего даже в торжественные минуты его погребения, – те самые минуты, которые свято чтутся не только христианами, но даже и язычниками».

Конечно, над свежею могилою не время и не место было разбирать те обвинения, какие взводило на знаменитого архипастыря человеческое легкомыслие и раздражённые страсти. Но ныне уже пора бы, кажется, снять с главы покойного святителя венец злохуления, каким увенчала его неразумная человеческая ненависть. Итак, беремся за перо не с тем, чтобы дать полный образ доблестного иерарха, – мы далеки от такой мысли, – но с тем, чтобы поделиться с нашими читателями собранными нами после долгих поисков сведениями о митрополите Макарии, что бы тем самым и других вызвать на тоже и, таким образом, хотя отчасти содействовать приближению того времени, когда будет возможно составление полного жизнеописания м. Макария. В настоящий раз проследим жизнь митрополита Макария в годы его детства, училищного, семинарского и академического образования и учительства в Киевской духовной Академии.

Время рождения Михаила Булгакова. Родители, братья и сестры его. Детство его. Болезненность. Первоначальное обучение.

19 сентября 1816 года у священника Флоровской церкви, села Суркова, Новооскольского уезда, Курской губернии, Петра Фомича Булгакова и жены его Стефаниды Григорьевны родился сын. В тот же день дитя было крещено, при чем ему нарекли имя Михаила. С крещением дитяти должны были поспешить потому, что оно родилось крайне слабым. Восприемниками Михаила при крещении были: священник Троицкой церкви, слободы Троицкой, Павел Никитский и дворовая титулярного советника Димитрия Ребинина девушка Варвара Виноградова.

Родители новорожденного Михаила были люди бедные и простые, но вместе с тем набожные и благочестивые. Сам о. Петр Булгаков был сын диакона с. Доброго Колодезя, Тимского уезда. Он учился сначала в низшем курском училище и затем в Белгородской духовной семинарии. Полного семинарского курса он, впрочем, не окончил. По крайнему недостатку средств у его бедного отца, он должен был уволиться из философского класса семинарии в 1811 году. Вскоре после выхода из семинарии, Петр Булгаков вступил в брак с Стефанидой Григорьевной, дочерью священника слободы Вознесенской Корочанского уезда, Григория Спасского, а в октябре 1811 года он был уже рукоположен архиепископом Феоктистом во диакона Флоровской церкви села Суркова. В сане диакона о. Петр Булгаков оставался немного более трех лет. В декабре 1814 года он, по собственному желанию и по ходатайству о нем любивших его прихожан, был рукоположен тем же преосвященным Феоктистом во священника церкви с. Суркова.

Как пастырь, о. Петр Булгаков оставил по себе самую добрую память. Память эта даже и доселе сохраняется по преданию среди прихожан с. Суркова. О. Петр, по общему преданию о нем, имел хорошие умственные дарования, так что он не мог окончить полного семинарского курса единственно только по бедности своего родителя. К делу пастырского служения о. Петр относился с любовью и употреблял все усилия к тому, чтобы сделаться добрым пастырем своих прихожан. Он нередко говорил в храме назидательные простые поучения, которые в большинстве случаев производили на прихожан доброе впечатление. Благодаря этому, между пастырем и пасомыми постоянно существовали самые добрые отношения. Прихожане любили часто приглашать ласкового и снисходительного пастыря в свои дома по случаю различных семейных знаменательных событий, напр, крещения детей, браков и т.п. О. Петр никогда не отказывался от подобных приглашений, при чем справедливость требует заметить, что у о. Петра Булгакова, равно как и у всех членов его семьи, не было ни малейшей склонности к употреблению спиртных напитков. Таким образом, о. Петр, часто и безотказно посещая дома своих прихожан, делал это по долгу пастыря и по влечению своего доброго сердца. В пользу искренних добрых отношений между пастырем и пасомыми может говорить также и то обстоятельство, что со многими своими прихожанами и при том преимущественно беднейшими из них о. Петр находился в духовном родстве. По метрическим книгам Флоровской церкви с. Суркова о. Петр Булгаков часто значится восприемным отцом крестьянских детей. Кто знаком с сельской жизнью, тот хорошо знает, что для бедных сельских жителей приискивание восприемников, особенно в пору летнего рабочего времени, бывает сопряжено с большими хлопотами и затруднениями. Всегда близко принимавший к сердцу интересы своих пасомых, о. Петр Булгаков в таких случаях постоянно приходил на помощь бедным прихожанам. Последние платили за это своему доброму пастырю самою искреннею любовью. Самая смерть о. Петра Булгакова последовала на глазах и среди его прихожан, в доме одного из них. Крестьянин Сурников пригласил о. Петра 5 ноября 1823 года к себе в дом благословить новобрачных. О. Петр отправился и с обычною своею любовью и словоохотливостью занимал беседою своих прихожан, во множестве собравшихся на семейное торжество своего односельчанина. Довольно тесная крестьянская изба к тому же была необыкновенно жарко натоплена, так как весь день пред тем шли приготовления к торжеству. Сильный жар и спертый воздух весьма неблагоприятно подействовали на здоровье о. Петра, отличавшегося полнотой. С ним случился апоплексический удар. Врачебной помощи больному, за отсутствием в деревне доктора или фельдшера, не могло быть, конечно, оказано никакой. Поэтому, удар сопровождался скоропостижною смертью о. Петра Булгакова.

Так, С.Г. Булгакова совершенно неожиданно осталась бедной вдовой в полном смысле этого слова. К счастью, она раньше знала нужду и была женщина глубоко верующая. Поэтому, смерть мужа хотя и поразила ее глубоко на первых порах, но все таки не ввергла ее в отчаяние.

С.Г. Булгакова, как это было тогда самым обыкновенным явлением среди женской, половины сельского духовенства, не получила в молодости никакого образования, кроме домашнего. Но при всем том она была, по сохранившимся среди родных воспоминаниям о ней, женщина очень разумная. Добрые умственные дарования её прекрасно восполнялись мягкостью и ласковостью, набожностью и благочестивою настроенностью духа. Благочестивое настроение её духа выражалось в усердном посещении церковных служб, в продолжительных домашних молитвах, сопровождавшихся частыми земными поклонами, и в строгом соблюдении постов, иногда даже сверх положенных церковным уставом. В позднейшее время жизни её, именно в 1850 году, на её пожертвования, собранные путем долгих усердных сбережений, был устроен, между прочим, жертвенник в местной приходской церкви. С величайшею любовью и вниманием она всегда слушала также чтение Четьих Миней святителя Димитрия Ростовского. Затруднительное положение, в каком С.Г. Булгакова оказалась после неожиданной смерти своего мужа, невольно располагало ее к особой расчетливости, какою она отличалась всегда. Но эта расчётливость, впрочем, была вполне благоразумная и до конца жизни С.Г. Булгаковой не перешла в скупость. Из своих самых ограниченных средств, получавшихся путем сбережений, она всегда была готова помочь бедному человеку, или пожертвовать на какое-нибудь доброе дело. В характере С.Г. Булгаковой, по свидетельству знавших ее, замечалась также вспыльчивость, раздражительность и предрасположение к мнительности.

На руках неожиданно овдовевшей 5 ноября 1823 года С.Г. Булгаковой осталась довольно многочисленная семья, состоявшая из шести малолетних детей. Старшая девочка Анна родилась 25 июля 1813 года; впоследствии она была в замужестве за А.П. Солнцевым, скончавшимся в сане протоиерея Флоровской церкви с. Суркова. Второй сын – Иоанн – родился 22 июля 1814 года; впоследствии он учился в корочанском приходском и белгородском уездном духовном училище, но не обнаруживал особенных успехов в учении. Поэтому, в 1831 году, во время бывшего тогда при еп. Иннокентии Сельнокринове разбора, был взят из высшего отделения Белгородского уездного училища в военную службу. Это произошло так неожиданно и быстро, что С.Г. Булгакова не имела даже возможности проститься с своим сыном, участь которого составляла для неё предмет постоянной глубокой скорби впоследствии. Скорбь матери была тем более естественна, что сын её Иоанн имел весьма слабое здоровье и потому, по убеждению матери, не в состоянии был долго выдерживать все трудности тогдашней суровой военной службы. Такое предчувствие матери скоро вполне оправдалось и сын её Иоанн через 8 лет военной службы скончался в Херсоне. Третьим членом осиротевшей семьи был тогда семилетний мальчик Михаил, впоследствии сделавшийся знаменитым московским митрополитом Макарием. За ним по старшинству следовали две сестры: Мария, родившаяся 25 января 1819 года и бывшая впоследствии в замужестве за священником слободы Беленькой Корочанского уезда Петром Четверековым, и Ольга, родившаяся 10 июля 1822 года и бывшая впоследствии замужем за священником с. Верхнего Березова, новооскольского уезда Михаилом Федюшиным; Ольга Федюшина одна из всех братьев и сестер митрополита Макария остается в живых до настоящего времени. Последним членом семьи был мальчик Александр, оставшийся трехмесячным ребенком после смерти о. Петра Булгакова. Впоследствии он из философского класса курской семинарии поступил в С.-Петербургскую духовную Академию, где старший брат его Макарий был тогда инспектором. По окончании академического курса со степенью магистра богословия, А.П. Булгаков состоял некоторое время профессором С.-Петербургской духовной семинарии, а потом был священником сначала при церкви Обуховской Больницы и после того при Казанском Соборе, настоятелем которого он был назначен в 1881 году, и в этом сане скончался в самом исходе 1888 года.

Оставшись вдовой с такою многочисленною семьёй, С.Г. Булгакова естественно должна была обратить свое внимание на содержание себя и детей, а затем уже и на воспитание сыновей, так как о воспитании дочерей тогда не могло быть никакой речи. И Господь видимо благословлял Своею милостью осиротевшее семейство. Не смотря на то, что о. Петр Булгаков, умирая, не оставил никаких средств к обеспечению своего многочисленного семейства, его вдова успела вырости всех своих детей, воспитать сыновей и устроить судьбу своих дочерей. Но само собою разумеется, что жизнь осиротевшего семейства была далеко не красна. Средства для скудного содержания своей семьи С.Г. Булгакова почерпала из следующих источников. Прежде всего, семейству покойного о. Петра Булгакова было предоставлено тогдашним добрым курским архипастырем Владимиром право пользования частью священнического дохода. Преемник о. Петра должен был выдавать часть своих доходов вдове покойного. Затем из, епархиального Курского попечительства выдавалось вдове Булгакова с сиротами ежегодное пособие в размере двенадцати рублей. Наконец, вдова о. Петра и самостоятельно зарабатывала кое-что для содержания своей семьи, с большим усердием занимаясь печением просфор для местной приходской церкви и приготовлением церковных свечей из домашнего воска. Материальное положение осиротевшей семьи несколько улучшилось только с тех пор, как С.Г. Булгакова выдала старшую свою дочь Анну за окончившего курс семинарии А. П. Солнцева, который был тогда же определен священником в село Сурково и сделался кормильцем всей семьи своей жены.

С этого времени С.Г. Булгакова могла уже легче вздохнуть и хотя несколько успокоиться от своих долгих трудов и тяжких жизненных испытаний. Она скончалась 29 июля 1855 года так же неожиданно, как и её супруг, во время холерной эпидемии, счастливая тем, что могла лично видеть одного из своих сыновей в сане архиерея.

Из сказанного видно, что жизнь Михаила Булгакова в детстве была совершенно чужда тех удовольствий и приятных впечатлений, какие окружают иных счастливых детей. Детские годы Михаила Булгакова проходили посреди горькой нужды, бедности и всевозможных лишений. Далеко нередко осиротевшая семья испытывала и холод и голод. Так, крестом сиротства, бедности и других испытаний начался жизненный путь будущего митрополита: крестом же он, как увидим, и окончился. Бедность жизненной обстановки и лишения во всем тем чувствительнее должны были отзываться на Михаиле Булгакове, что он от рождения обладал весьма слабым здоровьем и постоянно страдал золотухой.

Но, не смотря ни на скудость своих собственных средств, ни на болезненность мальчика, разумная мать рано начала заботиться о воспитании своего сына. Когда последнему исполнилось 7 лет, он был отдан для первоначального обучения в дом своего восприемного отца, священника слободы Троицкой, находившейся в 7 верстах от Суркова, Павла Никитского. О. Павел Никитский был очень добрый и умный старик, почему и пользовался глубоким уважением среди окрестного духовенства, которое почтило его избранием в должность своего духовника. В своем доме о. Павел с давних лет содержал школу, в которой дети местных прихожан и всего окрестного духовенства получали первоначальное образование. Это была одна из тех школ, которые в течении почти всего прошедшего столетия и даже еще в начале нынешнего были в большом ходу среди сельского духовенства и для детей бедных родителей служили почти единственными образовательными учреждениями. В рассматриваемое нами время, когда Михаил Булгаков был отдан для обучения в дом о. Павла, этот последний за старостью не заведовал уже школою, а передал дело обучения детей своему сыну – дьячку. Учитель этот не отличался ни искусством обучения, ни гуманностью педагогических приемов. Он позволял себе иногда жестоко обращаться с детьми.· Поэтому, дети сильно боялись своего учителя и считали истинным счастьем для себя, когда их сурового учителя заменял добрый и кроткий старик, отец его. И нисколько не удивительно, если суровое обращение учителя и тоска по родным так подействовали на болезненного и впечатлительного Михаила Булгакова, что он однажды решил бросить свою негостеприимную школу и возвратиться в дом матери. Однако же убежавшего примерно наказали за это и возвратили в школу. Учение Михаила Булгакова в домашней школе о. Павла Никитского после этого продолжалось еще несколько месяцев. За это время мальчик научился читать и писать. Вскоре затем началось настоящее школьное образование Михаила Булгакова.

Предварительные замечания. Обучение Михаила Булгакова в приходском и уездном училищах. Выздоровление его и быстрое умственное развитие.

Прежде чем говорить об училищном и дальнейшем образовании митрополита Макария, мы считаем необходимым сделать следующее предварительное замечание. Образ покойного московского первосвятителя, как питомца нашей старой низшей и средней духовной школы, во всей своей полноте раскрылся пред нами во время изучения прошедших судеб родной семинарии. Сознаемся, что образ этот и порадовал· нас своими необыкновенно симпатичными чертами и вместе с тем поразил своею неожиданностью.

Действительно, образ покойного московского митрополита Макария, как питомца нашей старой духовной школы, для всякого, кто с ним познакомится, должен являться полною, хотя и приятною неожиданностью после всего того, что писалось об этой школе. Всем известны записки покойного профессора С.-Петербургской дух. Академии Д.И. Ростиславова, продолжающиеся и ныне печатанием на страницах одного из светских журналов. Записки эти, являющиеся завершением обширной литературы о старой духовной школе, изображают эту последнюю в самом непривлекательном и мрачном виде. Достаточно будет заметить, что автор их почти все недостатки современного ему русского духовенства и между ними некоторые даже общенародные русские недостатки поставляет в причинную зависимость от плохого устройства нашей старой духовной школы. При чтении записок почтенного профессора как-то невольно, сами собою напрашиваются вопросы: «да подлинно ли так плоха была наша духовная школа, находившаяся под действием устава 1814 года? Неужели такова была наша старая духовная школа – преобразованная и усовершенствованная наследница тех духовных школ, которые в течении всего прошедшего столетия служили главными рассадниками русского просвещения? И неужели так плоха была та школа, которая воспитала нам Филарета, Макария, Иннокентия, Исидора, Сперанского и великое множество других замечательных мужей, с честью и славою подвизавшихся и ныне подвизающихся на поприще духовного и гражданского служения»? Нет, здесь что-то не так. Конечно, ставя все эти вопросы, мы отнюдь не желаем во всем заподозривать записки профессора Ростиславова. Очень вероятно, что в известном отношении они вполне соответствуют описываемой действительности. Но для нас в тоже самое время является почти несомненным, что записки Ростиславова изображают эту действительность тенденциозно и односторонне, с одной только дурной стороны её. Очень может быть, что такая особенность записок его явилась результатом не заранее обдуманного намерения, а самого характера автора. В самом деле, бывают люди, которые уже по складу своего характера обладают способностью подмечать в наблюдаемом явлении одни только темные стороны его. Полного своего развития такая особенность человеческого характера достигает у людей, разочарованных в жизнь, и мизантропов. И записки профессора Ростиславова являют в нем видимо разочарованного человека. Поэтому, он, при изображении духовных школ, в которых сам воспитывался, обращает главное и преимущественное внимание только па темные и дурные стороны их жизни, изображая их при том в смешном, часто даже в карикатурном виде. Замечательно, что автор записок в самом непривлекательном виде изображает лице, которое было ректором той семинарии, где он учился, и которое впоследствии было епархиальным начальником в то самое время, когда митрополит Макарий воспитывался в курской духовной семинарии. И архипастырь этот был одним из первых, заметивших необыкновенные дарования в Макарии и принявших самое живое и сердечное участие в его бедственной судьбе. Насколько пристрастен профессор Ростиславов в отношении к данному лицу, это можно видеть уже из одного того, что он ставит ему в вину даже такое, по-видимому, естественное действие, как перемена фамилии одного рязанского семинариста – Кобыльского.

Не отрицаем, что старая духовная школа, находившаяся под действием устава 1814 года, имела и недостатки в своем устройстве. Особенно печальную картину представляла материальная сторона жизни нашей старой духовной школы. Бесспорно, что недостаточное обеспечение, имевшее следствием множество других непривлекательных явлений, и господство телесных наказаний (в низших духовных училищах) были главными и самыми крупными темными пятнами на фоне жизни этой школы. Но рядом с этими темными пятнами в жизни старой духовной школы было много и светлых, в высшей степени симпатичных и отрадных явлений. И едва ли мы ошибемся, если скажем, что в известных отношениях наша старая духовная школа может быть поставлена, как идеал для новой.

Одну из самых светлых страниц в истории старой духовной школы бесспорно представляет время училищного и семинарского образования митрополита Макария. Переходим теперь к обозрению этого периода жизни Макария с предварительным замечанием, что Макарий был далеко не единственным славным представителем старой духовной школы. Последняя воспитала много и других достойных деятелей, с честью потрудившихся на пользу русского государства и русской церкви.

В самом исходе девятого года жизни Михаила Булгакова, он был отвезен своею матерью в г. Корочу. Здесь находилось приходское духовное училище, в котором, согласно распределению уездов курской епархии, сделанному при введении реформы 1817 года, должны были воспитываться дети духовенства новооскольской округи. Смотрителем училища был в то время местный протоиерей Димитрий Воинов, а учителями студенты семинарии: Павел Енохин и Андрей Чефранов. Курс приходского училища продолжался два года и разделялся на два класса. В первом классе приходского училища дети обучались чтению на российском и славянском языках, чистописанию и нотному пению, а во втором – четырем правилам арифметики, первым началам российской грамматике и сокращенному катехизису. На изучение всех этих предметов дети, кроме домашних занятий, должны были ежедневно употреблять в классе по пяти часов: три до обеда и два после обеда. Всех учеников в Корочанском приходском училище в годы обучения в нем Михаила Булгакова было 47, а в одном с ним классе 27 человек. О том, как шло обучение Михаила Булгакова и каковы были его успехи в учении, мы, к сожалению, не имеем никаких документальных свидетельств. Несомненно, впрочем, что особенно хорошими успехами в учении он не мог отличаться в это время, так как даже и впоследствии в уездном училище он сначала учился довольно посредственно. Главным тормозом хороших успехов в учении Михаила Булгакова служила его болезненность. Он и в это время еще страдал в сильной степени золотухою, которая сопровождалась постоянными головными болями. Но при своей болезненности мальчик отличался редким трудолюбием. Впоследствии, именно в 1862 году, будучи уже харьковским епископом, преосв. Макарий сам свидетельствовал о себе, что он «всегда принадлежал к числу самых исправных и аккуратных учеников». Эта исправность и аккуратность трудолюбивого и болезненного мальчика, по всей вероятности, расположили к нему смотрителя и наставников приходского училища, так что ему жилось в Короче, не смотря на всю суровость тогдашних педагогических приемов, сравнительно хорошо. По крайней мере, уже много спустя, через тридцать слишком лет, преосв. Макарий с удовольствием и радостью вспоминал время своего пребывания в корочанском приходском училище⁴. По окончании годичных испытаний в июле 1827 года, Михаил Булгаков вместе с четырнадцатью другими своими товарищами был удостоен перевода в окружное уездное училище. Таким образом, хотя мы и не знаем точно, каковы были успехи Михаила Булгакова ко времени окончания им курса приходского училища, но уже одно то, что он не вошел в число тринадцатью своих товарищей, уволенных или оставленных на повторительный курс по малоуспешности, говорит о сравнительной удовлетворительности его успехов.

Окружное уездное духовное училище, в которое должен был явиться Михаил Булгаков в начале сентября 1827 года, находилось в Белгороде и помещалось при курской духовной семинарии. Промыслу Божию угодно было, чтобы мальчик, приготовлявшийся к высшему служению, поступил для продолжения своего образования в училище, находившееся в самых лучших условиях сравнительно со всеми другими духовными училищами епархии. Вследствие близости непосредственного начальства в лице семинарского правления, Белгородское уездное училище было самым благоустроенным, по крайней мере, в учебно-воспитательном отношении. Таким именно нашел его ревизовавший семинарию и низшие духовные училища курской епархии профессор Киевской духовной Академии, протоиерей И.М. Скворцов в июле 1828 года, следовательно, в то самое время, когда Михаил Булгаков был в низшем отделении уездного училища. В своем ревизорском отчете протоиерей И.М. Скворцов писал, между прочим, что в Белгородском уездном училище он нашел «довольно успешных учеников». Что же касается материального обеспечения и всей вообще внешней обстановки, то в этом отношении Белгородское уездное училище наряду со всеми другими епархиальными духовными училищами оставляло желать весьма и весьма многого. Но свидетельству протоиерея И.М. Скворцова в том же самом ревизорском отчете его, в жилых комнатах училища было весьма тесно и нечисто; воспитанники спали поперек широких лавок друг подле друга. Подобная теснота была решительно неизбежна, так как училище Белгородское было одним из самых многолюдных. Во время обучения в нем Михаила Булгакова количество воспитанников училища постоянно колебалось между 476 и 402 человек. Всего же вместе с учениками семинарии и приходского училища в трех сравнительно небольших корпусах помещалось около 1200 чел. Даже трудно себе в настоящее время представить, как такое множество детей могло помещаться там, где впоследствии с трудом помещалось 500–600 воспитанников одной семинарии. Где же, при таком многолюдстве и неизбежной тесноте, было заботиться о чистоте и опрятности в жилых ученических комнатах? И если даже во время ревизии было «весьма нечисто» в комнатах, то что же могло быть в обыкновенное время? Вот в какой обстановке должен был продолжать свое образование Михаил Булгаков. Неудивительно, если уже в это время в голове ребенка, жившего вместе с казеннокоштными учениками в самых неблагоприятных условиях и на каждом почти шагу встречавшего препятствия к удовлетворению своей детской любознательности, могли возникать мечты о возможно лучшем устройстве духовных школ, – мечты, нашедшие впоследствии прекраснейшее выражение для себя в известном обете отдавать все сбережения от доходов за литературные труды на пользу духовных школ и просвещения в России.

Смотрителем Белгородского уездного училища во время воспитания в нем Михаила Булгакова был священник кафедрального собора Иоаким Липенский из воспитанников дореформенной курской семинарии и долгое время бывший учителем преобразованной в 1817 году семинарии по словесности. Священник Липенский был опытным педагогом и, по отзыву протоиерея И.М. Скворцова, усердно заботился о благоустройстве вверенного ему училища. Курс уездного училища в то время продолжался четыре года и разделялся на два отделения. В низшем отделении воспитанники изучали пространный катехизис, русскую и славянскую грамматику, церковное пение, церковный устав и языки: латинский и греческий. Учителями Михаила Булгакова в этом отделении были: 1) священник Иоанн Корейский из воспитанников старой Киевской Академии; 2) иеромонах Платов и 3) Семен Чеботарев, – оба последние были из студентов местной семинарии. Успехи Михаила Булгакова и в это время были далеко невыдающиеся, так как он и теперь постоянно страдал мучительною болезнью. В высшем отделении уездного училища Михаил Булгаков вместе с своими товарищами изучал греческий и латинский языки, священную и гражданскую историю, географию, арифметику и партесное пение. Учителями его в этом отделении были кандидаты II и III курсов Киевской духовной Академии: Иван Золотарев, исполнявший вместе с тем и обязанности инспектора училища, и Василий Маляревский. Оба эти учителя, по отзыву протоиерея И.М. Скворцова, отличались опытностью в преподавании и гуманностью педагогических приемов. И очень вероятно, что их толковое и здравое преподавание много содействовало пробуждению умственных дарований Михаила Булгакова, которые до того времени ничем особенным себя не заявляли.

Ко времени же пребывания Михаила Булгакова в высшем отделении уездного училища относится и тот замечательный случай, который был поворотным пунктом в развитии его ума. Об этом событии, живо сохранившемся еще доселе в предании курской духовной семинарии, писали неоднократно и при жизни митрополита Макария. И так как покойный архипастырь не отрицал его, то сохранившееся предание может считаться вполне достоверным. Кроме того, от одного из ныне здравствующих близких родственников митрополита Макария мы имеем сведение, что сам покойный владыка неоднократно сообщал об этом дивном событии в его жизни в близком кругу своих родных и знакомых. Рассказывают, что однажды Михаил Булгаков готовил урок в южной части семинарского (а вместе и училищного) двора, где обыкновенно складывались дрова. Здесь было любимое место занятий усердного мальчика. И вот в то самое время, когда мальчик был всецело поглощен чтением урока, на голову ему упал камень, брошенный одним из игравших товарищей Михаила Булгакова. Камень рассёк мальчику голову, следствием чего было сильное кровоизлияние. Ожидали, что кровоизлияние еще более увеличит болезненность мальчика, но вышло как раз наоборот. Вместе с заживлением раны, происшедшей от удара камнем, сошли все золотушные прыщи и с тех пор прежняя мучительная болезнь навсегда оставила Михаила Булгакова. Но этого мало. Физическое выздоровление мальчика имело одним из своих следствий обнаружение в нем необыкновенных умственных дарований. Михаил Булгаков вскоре после этого сделался одним из самых лучших воспитанников училища, положительно утешавшим своих наставников скромностью, прилежанием и редкими успехами. Здесь же позволительно будет заметить, что впоследствии митрополит Макарий всегда был благодарен Божественному Провидению, испытывавшему его в детстве посредством мучительной болезни, и считал свою детскую болезненность благодетельною для себя. По его убеждению, болезненность в детстве, сопровождавшаяся временным притуплением умственных дарований и особенно памяти, служила для него, отличавшегося любознательностью, одним из самых сильных побуждений к постоянному трудолюбию. Нажитое в детстве трудолюбие осталось отличительною особенностью в характере митрополита Макария на всю последующую его жизнь. Не только в бытность воспитанником семинарии и студентом Академии, но даже и впоследствии на высших постах иерархического служения Макарий всегда отличался страстною любовью к. труду и особенно в ученым занятиям. Посреди кипучего же труда постигла его и смерть. Но кто знает, могло ли бы образоваться в характере его подобное свойство при других условиях жизни, напр., в том случае, если бы дарования его сразу обнаружились и, делая для него легким всякое занятие и всякое усвоение знаний, тем самым избавляли бы его от необходимости усиленного труда?

Поступление в семинарию. Состояние курской семинарии во времени поступления в. нее Михаила Булгакова. Ревизия протоиерея И.М. Скворцова и её следствия. Успехи Михаила Булгакова в словесном, философском и богословском отделениях семинарии. Сочинения. Любимые предметы занятий. Отношение преосв. Илиодора, ректора, наставников и товарищей к Михаилу Булгакову. Лекторство. Частные уроки. Окончание курса семинарии и назначение в Киевскую духовную Академию. Предание об умственном развитии Михаила Б. в это время.

В июле 1831 года, после публичных испытаний, Михаил Булгаков с блестящим успехом окончил курс уездного училища и вместе с 82 другими своими товарищами был удостоен перевода в курскую духовную семинарию. Эта последняя находилась в то время на пути к достижению самого блестящего состояния, по крайней мере, в учебном отношении. Многие обстоятельства способствовали возвышению учебного состояния курской духовной семинарии и между ними особенно ревизия семинарии, произведенная, по поручению Академического Правления, в июле 1828 года профессором Киевской духовной Академии, протоиереем И.М. Скворцовым. Ревизия эта составила настоящую эпоху в истории курской семинарии. Протоиерей И.М. Скворцов во время весьма внимательно произведенной им ревизии нашел много крупных недостатков во всех частях жизни семинарии. Свой отчет, присланный им в Правление Академии из Белгорода от 15 июля 1828 года, он заканчивал следующими знаменательными словами: «вообще могу сказать, что хотя многие недостатки по курской семинарии и могут быть исправлены, во при великом оной многолюдстве, тесноте жительства и при настоящей ограниченности средств содержания, нет возможности довести оную семинарию до совершенного благоустройства»⁵. Такой строгий, но вместе с тем беспристрастный и проникнутый глубоким сочувствием к обревизованной семинарии отзыв авторитетного члена Академического Правления побудил это последнее обратить самое серьезное внимание на курскую семинарию. Был предпринят целый ряд улучшений во всех частях жизни курской семинарии: расширены её здания, усилен инспекторский надзор за поведением воспитанников посредством назначения особых помощников инспектора из среды преподавателей и увеличен наличный состав учительской корпорации. Все это содействовало совершенному обновлению семинарии, во главе которой с 1829 года был поставлен такой науколюбивый и гуманный ректор, как архимандрит Анатолий (Мартыновский, бывший с течением времени архиепископом Могилевским). Впоследствии протоиерей И.М. Скворцов также не забывал обревизованной им когда-то семинарии и, как влиятельный член Академического Правления, всегда отстаивал в нем интересы её. При его содействии, в курскую духовную семинарию стали назначать учителями лучших магистров и кандидатов Академии. Благодаря этому, в курской семинарии ко времени поступления в нее Михаила Булгакова образовался кружок преподавателей – даровитых, одушевленных горячею любовью к своему призванию, необыкновенно гуманных и потому имевших большое влияние на своих воспитанников.

Семинарский курс тогда был шестилетний с подразделением на три отделения: низшее, среднее и высшее. В низшем отделении воспитанникам преподавались словесные науки, гражданская история, греческий язык и один из новых. Главным из этих предметов были словесные науки, в состав которых тогда входило и церковное красноречие. Учителем Михаила Булгакова по этому предмету был Д.С. Любицкий – магистр Киевской Академии. Он был очень внимательный к своим обязанностям· наставник, как говорят, мастер своего дела. Так как употреблявшийся тогда в семинариях учебник по словесности отличался схоластическим характером, то проф. Любицкий составил на основании академических лекций свое собственное руководство в виде записок, по которым и преподавал свой предмет. Записки эти отличались краткостью, ясностью и вразумительностью. Но самое главное внимание проф. Любицкий обращал на практические упражнения учеников в сочинениях, стараясь научить своих питомцев писать кратко, правильно, складно и по возможности даже изящно. Ученические упражнения по словесности в виде хрий, периодов и описаний он прочитывал всегда внимательно дома, просиживая за этою работою нередко целые ночи, и затем в классе критически разбирал исправленные дома сочинения. Некоторые ученические упражнения, виденные нами, проф. Любицкий сам переписывал почти целиком. Желая научить воспитанников писать самостоятельно, он часто заставлял учеников писать в классе под его наблюдением краткие ответы на данные темы, при чем требовал обязательно приводить примеры собственного сочинения, а не книжные, как было принято до того времени. Это не мало интересовало и самих воспитанников, внося оживление в их занятия, которые при другом методе ведения дела могли бы сделаться скучными для них. Заботился проф. Любицкий также и о том, чтобы посредством чтения лучших новейших произведений русской словесности приучить своих учеников писать литературным языком. С этою целью он, позаботившись предварительно о пополнении семинарской библиотеки, сам выдавал из неё ученикам книги, каждому назначал статьи для прочтения и затем, требуя от каждого в классе отчета в чтении, объяснял в прочитанных статьях развитие мыслей, изложение их и план. Благодаря такому методу преподавания словесности проф. Любицким, ученики его, по крайней мере, лучшие из них за два года научались писать стройно, правильно и изящно. В частности, сам Макарий считал себя много обязанным проф. Любицкому. Свой прекрасный стиль, каким отличаются все многочисленные сочинения его, он считал прямым результатом ученических упражнений по словесности под руководством проф. Любицкого, что высказал однажды публично. В бытность харьковским епископом, преосв. Макарий как-то проездом в Петербург остановился в Белгороде. Посетив родную семинарию и войдя, между прочим, в класс словесного отделения, он, говорят, с чисто юношеским восторгом и радостью приветствовал своего бывшего профессора, в то время уже глубокого старца, доживавшего свои дни. Здесь же в классе, в присутствии начальствующих и учеников, преосв. Макарий начал припоминать слышанные им некогда уроки проф. Любецкого по словесности, с восторгом отзывался о приемах его преподавания, показывал, где он слушал уроки Любецкого и в заключение публично благодарил старца-учителя за то, что он «научил его любить русскую литературу и правильно писать». Но за то учителем по другому важнейшему предмету, преподававшемуся в словесном отделении, – по гражданской истории Михаил Булгаков и его товарищи не могли уже так восторгаться, как они восторгались проф. Любицким. Учителем гражданской истории был А. Александровский – глубокий старец, воспитанник дореформенной семинарии и по приемам преподавания составлявший полную противоположность проф. Любицкому.

В 1833 году Михаил Булгаков окончил курс низшего отделения. Переводные экзамены в июне-июле 1833 года в курской семинарии происходили под председательством местного преосвященного, который в эго время, по поручению комиссии духовных училищ, производил ревизию семинарии. На экзаменах в низшем отделении преосв. Илиодор сразу же заметил выдающиеся дарования ученика Михаила Булгакова. Прекрасными ответами его на испытании по словесности преосв. Илиодор был так восхищен, что стал подробно расспрашивать мальчика о его родине и семействе и когда узнал, что он сирота и что его мать получает только 12 рублей в год пособия, то сам обещал исходатайствовать ей сторублевый оклад и, кроме того, пристроить трех дочерей её, сестер Михаила Булгакова, что, действительно, и исполнил впоследствии. С этого времени и до самого окончания семинарского курса преосв. Илиодор не переставал интересоваться успехами даровитого мальчика и на публичных экзаменах всегда восхищался его превосходными ответами. По окончании публичных испытаний, в июле 1833 года Михаил Булгаков был переведен первым среди своих товарищей в среднее отделение, при чем оказал по словесности, гражданской истории и французскому языку отличные, а по греческому языку – очень хорошие успехи⁶.

В среднем отделении семинарии главным учебным предметом были философские науки, а второстепенными – математика, греческий и один из новых языков. Учителем Михаила Булгакова по философским наукам был П.Я. Красин – один из самых лучших магистров VI курса Киевской духовной Академии. О нем среди курского духовенства доселе еще хранятся живые предания, как о необыкновенно талантливом преподавателе, своими превосходными чтениями производившем на учеников большое образовательное влияние. «П.Я. Красин», сообщает нам один из питомцев курской семинарии⁷, «читал курс философии с особенною энергией и отличался если не самостоятельностью философской системы, то большим педагогическим тактом, вследствие чего оказывал значительное влияние на умственное развитие своих учеников». Философские науки проф. Красин читал обыкновенно на латинском языке, придерживаясь при этом не руководства Баумейстера, которое тогда было принято в духовных семинариях и отличалось схоластическим характером, а преимущественно лекций своего учителя, профессора Киевской духовной Академии прот. И.М. Скворцова. Далее, подобно проф. Любицкому, П.Я. Красин обращал особенное внимание на письменные упражнения воспитанников, считая их лучшим и вернейшим мерилом умственного развития своих учеников. В выборе тем для сочинений он был весьма осмотрителен. Он старался давать для упражнений такие вопросы, которые бы обнимали целые отделы системы и могли интересовать воспитанников, вызывая их на самостоятельные размышления. В ученических сочинениях, подававшихся ему, он ценил выше всего самостоятельность работы и оригинальность мыслей. Некоторые из сочинений Михаила Булгакова, писанных им на темы проф. Красина, сохранились и до нашего времени на ряду с другими семинарскими упражнениями его⁸. Всех философских рассуждений Михаила Булгакова уцелело три: 1) Рассуждение о возможности метафизики. В этом рассуждении молодой философ после краткого вступления, в котором разъясняется необходимость решения вопроса о возможности метафизики, формулирует сначала те возражения, какие обыкновенно высказываются против возможности метафизики, и затем уже решает самые эти возражения. Возражений против возможности метафизики указывается два: а) врожденных идей, которые собственно и составляют предмет метафизики, нет и б) если и есть в человеке идеи, то он приобретает их от других, в чем легко можно убедиться на примере человека, выросшего вне всяких сношений с другими людьми. Первое возражение Михаил Булгаков решает так: «неоспоримо, что главное начало всех наших познаний находится в опыте, но отсюда не вытекает еще необходимость отвергать существование идей, на которых основывается познание сверхопытного. Начало и основание наших познаний находится в опыте, но построение, развитие и усовершенствование оных – в уме, в его идеях. Так взгляд на мир внушает мысль о его Творце; но эта мысль не есть еще познание о Боге, а только начало или лучше повод к сему познанию. Ум, обращая внимание на сию мысль, углубляется в свои идеи, находит, в них неопровержимые доказательства на оную и, таким образом, образует прочное и основательное познание о Боге. Далее, может ли в опыте что-нибудь вполне соответствовать познанию необходимости какого-либо предмета? Опыт только говорит, что известная вещь существует, но говорит ли он, почему? – показывает ли он нашему рассудку необходимость её существования? Итак, если из опыта мы не можем узнавать необходимость существующего: то значит, что в нашей душе есть какая-то высшая сила или способность, не приобретаемая от вне, но врожденная, которая без пособий опыта рассуждает о возможном и необходимом; значит, что в вашем уме есть идеи, без которых бы мы видели только, что вещи существуют, не зная ничего о их существовании.... От чего же и для идей, которых предмет – выше опытное, нужны намеки опыта? От того, что ум, заключенный в теле, не может прямо созерцать своими идеями невидимых предметов. Он так отягчен оковами плоти, что ему непременно нужно, хотя однажды, получить от вне намек на истину, которая в нем сокрыта и как бы подавлена, нужно, так сказать, пробудить усыпленные в нем идеи и заставить их действовать». Второе возражение против возможности метафизики юный философ опровергает так: «человек, возросший наедине, есть младенец; все способности находятся в нем в спокойствии. Он не знает, как ими пользоваться. Покажите ему средства, он заставит способности свои действовать, и будет постепенно развивать их. Благоразумно ли было бы, смотря на безмолвие младенца, сказать, что человек не может говорить? Равным образом, не примечая никаких идей в невежде, возросшем наедине, нелепо заключать, будто и все люди не имеют идей». Из всего сказанного автор рассуждения делает такой вывод: если есть идеи – познающие, то должны быть и предметы, ими познаваемые. Ибо невозможно представить, чтобы Творец сообщил человеку способность познавать предметы, которых вовсе нет. Если же есть и познающее и познаваемое: то могут и должны быть и плоды их взаимного действия, т. е. познания. Следовательно, метафизика, как наука, как система познаний сверхопытных, возможна». Рассмотренное нами рассуждение Михаила Булгакова⁹ в подлиннике было исправлено рукою проф. Красина; всех поправок 12 и они или касались неточности некоторых отдельных выражений, или же указывали на поспешность заключений юного философа: напр. по поводу его категорического утверждения, что «нас никто не может лишить уверенности в существовании врожденных идей», проф. Красин заметил, что «врожденность идей, как полных понятий о внутренней природе вещей, не может быть доказана». Но не смотря на подобные замечания, строгий рецензент дал в конце сочинения такой отзыв: «видна сила рассудка: хорошо», а ректор семинарии, архимандрит Елпидифор, с своей стороны, написал на сочинении Михаила Булгакова: «суждение довольно глубокомысленное и изложение правильно и ясно. Приятно читать такие сочинения 14 февр.; 1834 г.» 2) « О праве естественном, как сущности практической философии». Это последнее рассуждение¹⁰ Михаила Булгакова отличается уже несколько схоластическим характером по сравнению с первым, что, впрочем, объясняется существом самой задачи. Рассуждение представляет стройно логическое раскрытие следующих положений: а) право естественное, не смотря на то, что составляет часть практической философии, может быть по справедливости названо сущностью её, так как оно б) раскрывает самую сущность предмета практической философии; в) вполне оправдывает определение и цель её; г) будучи как бы основанием для прочих частей её, которые сами по себе без отношения к нему не имеют никакой силы в составе науки, является их сущностью, а они – его принадлежностями и, наконец, д) имеет все принадлежности систематической науки. На этом рассуждении проф. Красин написал такую рецензию: «основательно», а ректор семинарии дал такой отзыв: «похвально усердие доказать данный предмет. 11 дек. 1834 г.» 3). «Критическое исследование превосходства греческой философии пред философией варварскою». Это последнее «исследование» было написано Михаилом Булгаковым во второй год его пребывания в философском отделении и, вероятно, уже по окончании системы философских наук, которая, судя по конспекту проф. Красина¹¹, заключалась обзором истории философии. А между тем рассматриваемое нами исследование Михаила Булгакова с очевидностью предполагает знакомство его с историей философии. Таким образом, «критическое исследование превосходства греческой философии пред философией варварской» важно для нас в двух отношениях: во-первых оно служит показателем того, в каком объёме и каким методом изучалась тогда в духовных семинариях история философии; и во-вторых оно вместе с тем служит лучшим выражением степени умственного развития Михаила Булгакова ко времени окончания им курса среднего отделения семинарии. Содержание «критического исследования превосходства греческой философии пред философией варварской» таково. «Исследование» открывается превосходным, поэтическим изображением постоянного прогресса, составляющего сущность всемирно-исторического процесса; лучшей и высшей стороной в прогрессивном всемирно-историческом процессе является умственное развитие человеческого рода, которое автор так характеризует: «человеческие познания – в начале едва заметный ручеек, сливаясь на своем пути с другими бесчисленными ручейками, и принимая в свои недра целые обильные потоки, по мере удаления от своего начала более и более расширялись и, протекши обширнейшие долины многих веков, наконец, образовали то великое море, в котором ныне погружается ум новейших мыслителей»¹². После такого вступления, автор определяет термин «варварская философия», под которою он разумеет «умствования всех древнейших народов» до греков: индейцев, китайцев, халдеев, персов, тибетцев, египтян и кельтов». 3а этим определением следует самая характеристика философских воззрений древних народов: индейцев, халдеев, персов, тибетцев, китайцев и кельтов. Считаем необходимым заметить здесь, что характеристика философских воззрений сейчас названных древних народов, содержащаяся в сочинении Михаила Булгакова, сделана очень кратко и с точки зрения нынешних исторических сведений об этих народах не лишена крупных ошибок; но при всем том характеристика эта важна для нас, так как она служит выражением историко-философских знаний, какие преподавались в духовных семинариях в тридцатых годах нынешнего столетия. За изображением варварской философии следует подробная характеристика греческой философии с подразделением истории её на отдельные эпохи. Автор характеризует воззрения: а) стихийно-физической (ионийской), б) математико-практической (пифагорейской), в) идеалистической (элеатской), г) атомистико-механической школы, д) софистов, е) Сократа, з) Платона, и) Аристотеля, к) скептиков, л) эпикурейцев и м) академиков. Хотя и характеристика греческой философии, подобно характеристике философии варварской, не лишена в сочинении Михаила Булгакова некоторых неточностей и ошибок, но вместе с тем в ней есть превосходные места, где весьма верно, точно и метко определяются отличительные особенности воззрений греческих философов, напр. Сократа, Шатена, Аристотеля¹³ и др. Правда, определения эти не отличаются особенною глубокомысленностью и силою критического анализа, но за то от них веет какою-то приятною свежестью воображения и живостью мысли. Читая характеристики философских воззрений греческих школ, невольно убеждаешься, что они были написаны на основании собственных юношеских размышлений автора, которыми сопровождалось изучение истории греческой философии. Все «критическое исследование» заканчивается, можно сказать, классическим сравнением варварской и греческой философии, какое, конечно, мог дать автор – юноша. «Философия варваров», рассуждает Михаил Булгаков, «чудовищна и несовершенна. Ее нельзя назвать философией рассудка, или ума: в ней не видно никаких следов их. Она не более, как философия, если можно так сказать, одной чувственности, одного воображения. Древние варвары не знали нашей логики; им неизвестно было, как совершает наш ум процесс своего мышления, каким образом он составляет понятия, образует из них суждения и выводит оттуда заключение; им даже и в голову не приходило, что в нас есть какие-то постоянные законы мышления, какие-то начала познания первыя и несомненные, которые поддерживают ум на всех путях его исследований; они не понимали, что не всякая мысль, рождающаяся в душе, может быть истинна; не могли постигнуть, как много нужно для полного познания даже маловажной истины. И потому-то они мыслили, сами не сознавая своего мышления; потому-то они выдавали за несомненное все, что только успевало, каким бы то ни было образом, занять место в их голове, ни мало не заботясь о том, что очень многие причины, даже в собственном уме их, видимую им истину часто превращали в грубую ложь. Окруженные со всех сторон величественными видами разнообразной природы, природы еще юной в своей деятельности и цветущей всею жизнью сил своих, первобытные варвары столько пленялись бесчисленными её красотами, так поражались огромностью размеров, в каких она представляла им некоторые свои произведения, наконец, столько удивляемы были её богатством, неистощимостью даров её, благотворительностью, с какою она являлась к ним в каждое время года, что, погрузившись вполне в природу внешнюю, они как бы не имели времени позаботиться о своем духе, усовершенствовании тех великих его способностей, какими одарило его Высочайшее Существо... Что же представляет нам философия греческая? О, здесь совсем другой мир, другие виды, другое небо; здесь вы не найдете уже ни одной мысли, брошенной просто, без основания, ни одной даже погрешности, чем-нибудь недоказанной. Уродливые мечтания испорченной фантазии здесь уже не имеют места. Вместо дикого воображения, проявлявшегося во всех учениях варваров, в философии греческой являются попеременно господствующими то рассудок, то ум; и с самого Фалеса до позднейших академиков, в этом длинном ряду философов вы не встречаете ни одного, который бы не имел известного начала для своих умствований, и не предложил себе определенной цели. Ни в одной системе Греков вы не найдете той совершенной безотчётливости, с какою пускали на воздух свои пустые мысли мудрецы варварские. Самоотчётливость, если не полная, за то основанная на самосознании, соединенная с большею или меньшею самостоятельностью и независимостью от народных преданий и предрассудков, принадлежит каждому греческому философу. С другой стороны, самый образ варваров излагать свои мысли без связи, без порядка, кое-как собранные, но не сплавленные в одно целое, разбрасывать на картине различные краски без вкуса, как-нибудь, у греческих философов вовсе изменился. Определенное начало философствования, без сомнения, различного достоинства, известное раскрытие из него мыслей, более или менее гармонирующих между собою; наконец, избранная цель, так или иначе достигаемая, – вот форма, общая системам греческой философии, являющаяся то грубою и некрасивою, то полною и даже совершенною в некоторых из них... Такое превосходство греческой философии естественно могло приобрести ей, как и действительно приобрело, уважение у потомства. Тогда как чудовищные грезы варваров, иронически, можно сказать, называемые философией, погибли вместе с их проповедниками, или остались в кругу того народа, в котором они породились, некоторые системы греков, перенесенные с отечественной почвы в другие земли, переходя из века в век, с жаром изучаемые целыми сотнями любителей мудрости, распространяют еще и теперь дальнейшие свои отростки в некоторых новейших умозрениях. И с полною уверенностью, можно сказать, пройдут века, воссияет в полном свете просвещение между людьми; но и тогда системы Платона и Аристотеля, равно как разговоры Сократа, не потеряют своей цены в глазах отдаленного потомства. Скорее новейшие Канты, Фихты и Шеллинги лишатся уважения между будущими поколениями разборчивых любомудров, нежели Платон и Аристотель останутся в пренебрежении и забвении»...¹⁴. – «Критическое исследование» Михаила Булгакова заслужило такой отзыв у проф. Красина: «взгляд на предмет верный и светлый, суждение основательно, язык правильный и красивый; вообще сочинение делает честь сочинителю»; а ректор семинарии, с своей стороны, написал на сочинении: «весьма благодарен я тебе за постоянную и успешную твою тщательность. 27 апр. 1835 г.».

В числе сочинений, писанных Михаилом Булгаковым в философском классе семинарии, сохранилась, между прочим, речь его, сказанная им на могиле одного из товарищей¹⁵. В своей речи юный оратор проводил следующие мысли: а) могила есть один из тех таинственных символов, которые природа дает человеку для размышления и самоуглубления, никогда его не разъясняя; над могилою не должно проливать слезы, так как это противно здравому разуму; особенно не должны делать этого христиане, которым могила говорит последнее, но самое выразительное слово назидания; б) оратор затем приглашает товарищей приблизиться к могиле друга, чтобы прочесть иероглифическую тайну. Тайна эта состоит в том, что движения к совершенству никогда не должно откладывать; наоборот, следует постоянно стремиться к самоусовершенствованию и в) в заключение оратор приглашал слушателей пожелать преуспеяния в будущей жизни тому, кого скрыла от них могила, пожелать ему вечного блага и не жалеть о том, что он так рано угас. Речь Михаила Булгакова над могилою товарища замечательна в двух отношениях: 1) она до некоторой степени характеризует тогдашнее богословское мировоззрение её автора, который был видимо глубоко и серьезно убежден в возможности нравственного развития христианина и вообще человека в загробном мире; скоро мы увидим, что подобное убеждение юного философа было даже слишком реально и не лишено некоторой крайности; во 2) речь была произнесена Михаилом Булгаковым на французском языке, что свидетельствуют о хорошем и основательном знакомстве её автора с этим языком еще во время учения в философском классе семинарии.

Ко времени же пребывания Михаила Булгакова в среднем отделении семинарии относится начало сближения его с ректором Курской духовной семинарии, архимандритом Елпидифором (Бенедиктовым). Событие это бесспорно имело великое значение для всей последующей жизни Михаила Булгакова.

Товарищ по окончанию курка академического и принятию иночества покойного м. Исидора (Никольского), архимандрит Елпидифор вступил в должность ректора Курской семинарии в 1832 году; следовательно, в то время когда Михаил Булгаков был еще в низшем отделении. Особенными умственными дарованиями архим. Елпидифор не выдавался. Но за то он, по общим отзывам, отличался глубоким благочестием и был истинный аскет в домашней жизни, снисходительный начальник и весьма усердный наставник. Заметив во время экзаменов 1833 года выдающиеся дарования Михаила Булгакова, ректор Елпидифор ближе познакомился с ним, при чем узнал крайнюю бедность его самого и родной семьи его. Этого было вполне достаточно для того, чтобы ректор Елпидифор привязался всей своей любящей душой к бедному сироте – даровитому, трудолюбивому и благовоспитанному мальчику. Архим. Елпидифор начал покровительствовать и помогать Михаилу Булгакову, то давая ему разные книги для чтения из собственной библиотеки, то даже нарочито покупая для него лучшие новейшие произведения русской литературы. При содействии архим. Елпидифора, Михаил Булгаков, в бытность учеником философского класса семинарии, имел возможность познакомиться с произведениями архим. Иннокентия (Борисова), учеником, которого и почитателем был сам ректор Елпидифор. Нравственное сближение между ректором и учеником, которое и теперь уже носило характер скорее дружбы и родственной любви, чем покровительственного отношения высшего к низшему, окончилось тем, что Михаил Булгаков поселился в квартире ректора Елпидифора. С несомненностью можно предполагать, что архим. Елпидифор во время совместной жизни с Михаилом Булгаковым имел на него глубокое нравственное влияние. Как юноша с живой и восприимчивой душой, Михаил Булгаков незаметно мог усвоят себе все добрые правила нравственности, какие постоянно видел на живом примере благочестивой жизни своего ректора¹⁶. И кто знает, не в это ли уже время зародилась в голове юноши мысль о посвящении себя иноческому служению? Если так, то русская церковь и русская богословская наука архим. Елпидифору главным образом обязаны воспитанием такого выдающегося святителя и замечательного ученого мужа, каким был покойный митрополит Макарий. А что между ректором Елпидифором и Михаилом Булгаковым существовала, действительно, близкая нравственная связь и что, в частности, Михаил Булгаков старался во многом подражать своему начальнику, в пользу этого говорит следующее обстоятельство. По свидетельству лиц, хорошо знавших обоих друзей, м. Макарий много напоминал преосв. Елпидифора не только манерою говорить и держать себя, но даже самой походкой своею и самым своеобразным почерком руки своей¹⁷.

Со слов же архим. Елпидифора, Михаил Булгаков еще в философском классе семинарии знал многое о выдающейся личности архимандрита Иннокентия, в то время бывшего ректором Киевской духовной Академии. Произведениями этого последнего Михаил Булгаков в семинарии положительно увлекался, перечитывал их по нескольку раз, а особенно нравившиеся ему места даже переписывал в особый сборник. В тот же самый сборник он вносил и все другие, в каком либо отношении замечательные, выдержки из произведений духовных и светских писателей. Говорят, что после сочинений Иннокентия Михаил Булгаков с особенным увлечением читал исторические произведения Карамзина и стихотворения Жуковского. Жуковский и впоследствии был самым любимым поэтом Макария. В 1835 году Михаил Булгаков окончил философский курс семинарии, при чем во время переводных двухгодичных испытаний обнаружил успехи: по философским наукам и французскому языку – отличные, по математике – весьма хорошие и по греческому языку – очень хорошие. Кроме того, в «ведомости о поведении учеников Курской духовной семинарии, извлеченной ко времени окончания учебного курса 1835 года из годовых списков семинарского Правления и ежемесячных репортов инспектора», Михаил Булгаков Отмечен: «благородного и отлично ревностного поведения»¹⁸. Невольно обращает на себя внимание то обстоятельство, что подобная же отметка о поведении Михаила Булгакова нередко встречается и в ведомостях, какие представлялись обыкновенно инспекторами Киевской духовной Академии митрополиту. И здесь мы часто встречаем указание на благородство, как на выдающуюся особенность в характере студента Михаила Булгакова¹⁹. Значит, в характере последнего, действительно, была какая то особенная черта, заставлявшая считать его именно благородным.

Летние каникулы 1835 года Михаил Булгаков проводил в кругу своей родной семьи, члены которой относились в нему теперь уже несколько с иными чувствами, так как видели в нем виновника благорасположения в себе со стороны курского архипастыря. Заботами преосв. Илиодора, семье Михаила Булгакова было исходатайствовано сравнительно значительное пособие из средств Епархиального Попечительства. Кроме того, старшая сестра Михаила Булгакова в это время была ужо замужем за А.П. Солнцевым, который служил священником в с. Суркове. Сын этого последнего, ближайший родственник покойного м. Макария, сообщает нам со слов своего отца, что во время поездки из Белгорода в Сурково летом 1835 года Михаил Булгаков едва не сделался жертвою одного несчастного случая. В одном месте, при спуске с крутой горы, вследствие неосторожной езды, экипаж опрокинулся и только благодаря счастливой случайности, или, как объясняли сами виновники события, действию Промысла Божия, Михаил Булгаков и его товарищ по учению – родственник, отделавшись одним испугом, остались совершенно невредимыми.

В сентябре 1835 года Михаил Булгаков снова явился в Белгород с несколько окрепнувшими во время летнего отдыха физическими силами. По свидетельству одного из семинарских товарищей м. Макария²⁰, этот последний во все время учения в курской семинарии не отличался особенною крепостью здоровья, хотя, впрочем, и не болел ни однажды серьезно. Физические силы семинариста Михаила Булгакова были так слабы, что он, напр., никогда не мог делать, продолжительных прогулок. Таким образом, здоровье Михаила Булгакова после детской серьезной болезни укреплялось постепенно и он чувствовал себя совершенно здоровым только уже, когда был студентом Академии. Постепенному укреплению здоровья Михаила Булгакова больше всего содействовал строго правильный образ жизни: занятия его в семинарии всегда были аккуратно распределены по часам и раз заведенный порядок времяпрепровождения никогда не нарушался, за весьма редкими исключениями. Отдавая большую часть времени чтению, размышлению о прочитанном и составлению сочинений, он никогда не доводил себя до переутомления. Кроме того, будучи в богословском классе семинарии и располагая в это время некоторыми собственными средствами, Михаил Булгаков никогда сам не занимался перепиской лекций наставников, что должна была делать большая часть его товарищей и на что ими употреблялось много сил и времени.

Воспитанники высшего отделения семинарии в то время изучали в течении двухлетнего курса богословские науки, церковную историю и языки: греческий и еврейский. Богословские науки Михаилу Булгакову и его товарищам преподавал ректор Елпидифор. Чтения последнего по богословию, насколько можно судить о них по сохранившимся в академическом архиве конспектам архим. Елпидифора²¹, не отличались особенною оригинальностью, хотя видимо были точны, подробны и обстоятельны. Кроме того, в течении нескольких последних месяцев 1835–1836 учебного курса Михаил Булгаков слушал лекции по богословию у ректора, архим. Варлаама, который был преемником архим. Елпидифора и, подобно ему, не отличался особенными преподавательскими способностями. Таким образом, оба преподавателя богословских наук не могли иметь особенного влияния на умственное развитие Михаила Булгакова своими чтениями. Гораздо большее влияние на него, особенно на развитие в нем научной любознательности мог иметь профессор церковной истории П.Д. Вышемирский, один из лучших магистров VII курса Киевской духовной Академии, обильного даровитыми студентами. Проф. Вышемирский был вполне достойным членом Курской семинарской корпорации, которая, как мы видели, состояла большею частью из даровитых наставников и в которую он вступил тотчас же по окончании академического курса (7 октября 1835 года). Таким образом, курс Михаила Булгакова первым слушал чтения проф. Вышемирского по церковной истории. Понятно, что лекции Вышемирского, как молодого профессора, не могли отличаться особенного оригинальностью и даже обширностью сообщавшихся им сведений. Но этот недостаток с избытком искупался другими превосходными качествами чтений проф. Вышемирского. Насколько можно судить по конспектам проф. Вышемирского²², он свое преподавание сопровождал чтением первоисточников и сообщением ученикам новейших исследований и открытий в области русской церковной истории. С другой стороны, обладая прекрасною дикцией и свободным даром слова он читал свои лекции не по книгам или запискам, как это водилось до него, но сообщал свои сведения посредством живого слова. Поэтому, весьма вероятно предположение, что чтения проф. Вышемирского могли впервые возбудить в любознательном Михаиле Булгакове склонность к церковно-исторической науке, которою он так неутомимо занимался до последних часов своей жизни.

Профессор же Вышемирский, в качестве одного из помощников ректора по исправлению ученических упражнений, был главным руководителем воспитанников богословского класса в составлении ими своих сочинений. Из богословских сочинений Михаила Булгакова, которые «могут служить нам самым лучшим критерием для оценки степени умственного развития его ко времени окончания семинарского курса, сохранилось восемь, именно на следующие темы: 1) о важности для человека познания о Боге. 2) Как Бог приготовлял род человеческий к принятию Мессии? 3) О необходимости таинств, как средств к получению благодати. 4) О необходимости пришествия в мир антихриста. 5) Позволительно ли христианину искать чести и достоинств? 6) О высоком достоинстве пастырского служения и о проистекающих оттуда особых обязанностях пастырей. 7) Спасутся ли язычники, неверующие в И. Христа? и 8) Unde persuademur de integritate et plenitudine S. Scripturae? Все сочинения Михаила Булгакова, писанные им на указанные темы в одинаковой мере отличаются двумя качествами: выдержанностью строго логического плана и живым, почти совершенно безукоризненным литературным, по местам даже изящным языком. По всему видно, что Михаил Булгаков предварительно обдумывал всякое свое рассуждение до мельчайших деталей и затем уже излагал его на бумаге живым и увлекательным слогом. Оттого в его сочинениях замечается полная независимость от тяжёлого, обильного длинными периодами и устарелыми выражениями книжного языка, каким излагались тогда семинарские учебники. Независимо от всего этого, некоторые из богословских семинарских сочинений Михаила Булгакова отличаются еще оригинальностью мыслей. В этом отношении особенно замечательно рассуждение на тему о том, «Спасутся ли язычники, неверующие в И. Христа?». Рассуждение это бесспорно представляет глубокий интерес для всякого, желающего ближе познакомиться с мировоззрением того богослова-семинариста, который впоследствии сделался знаменитым богословом всей православно-христианской Церкви. Конструкция данного сочинения такова. Оно состоит из двух почти равных половин. В первой половине автор устанавливает ту мысль, что неверующие язычники, по крайней мере, некоторые из них должны спастись, а во второй половине он доказывает, что неверующие язычники могут спастись. Первое из этих положений Михаил Булгаков доказывает следующим образом. «Мысль о Боге», говорит он, «благом, премудром и правосудном Боге, мысль о беспредельной силе и действии заслуг Христовых, мысль о непреложности обетований и звания Божия, – пусть эти три мысли будет для нас путеводными звездами на сбивчивом неопределенном пути, на который мы вступили»²³. Затем автор подробно рассуждает о благом, премудром и правосудном Боге, о беспредельной силе и действии заслуг Христовых и о непреложности обетований и звания Божия в приложении к неверующим язычникам и в конце приходит к следующему заключению: «таким образом путеводные наши звезды – мысль о Боге, мысль о силе и действии заслуг Христовых, мысль о непреложности обетований и звания Божия – привели нас к желанной цели: вот пред нами мысль, что и язычники должны спастись»²⁴. «Но, переходит затем автор к доказательству своего второго положения, «известно, что средство спасения – одно, – усвоение заслуг Иисуса Христа. Без этого никакое могущество, ни Ангелы, ни сам Бог не спасут человека. Возможность усвоения заслуг Спасителя для язычников не требует доказательств: Он принес Себя в жертву за всех и всех зовет к Себе, к принятию Его великих даров. Значит и язычник может сделаться участником в Его заслугах: иначе зачем и призывать его? Остается узнать, каким же образом это усвоение возможно для язычников. Оно возможно во-первых отчасти в сей жизни: чрез добрые дела их. Язычники имеют закон естественный, имеют силу и средства выполнять его. Без веры в Существо Высшее, от которого человек чувствовал бы себя в совершенной зависимости, добрые дела вообще невозможны. Для кого нет такого существа, в том подрывается и теряет всю свою силу закон естественный; для того нет побуждений к добру, невозможна и добродетель. Вера – начало и основание доброго дела; доброе дело – воплощенная вера. И язычники имеют веру в своих богов, и верою как бы одушевляют свои добрые дела. Нравственность язычников не может равняться нравственности христианской, но все же она может быть чиста, совершенна в своем роде. И вера язычников много отстоит от веры христиан. Но если язычник верует в своих богов от сердца по невольному, естественному влечению, то и его вера имеет свою силу. В лице своих истуканов он обожает Непостижимого. Стремясь к ним верою, он стремится к Тому, к Кому сама природа влечет нас. Итак, добрые дела язычников, проникнутые их верою, могут усвоят им заслуги всеобщего Ходатая, без сомнения, не столько, сколько добрые дела христиан, порожденные истинною верою. Потому-то Апостол говорит: Бог не лицеприимен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему (Деян.10:35). Валаам язычник – пророк, так громко прозвучавший слово о вечном Слове между язычниками, человек Божий, друг Божий (2Пет.2:15. 16). Чем, если не добродетелью, он заслужил честь быть орудием Св. Духа (Числ.22:6. 8. 18)? И если бы, наконец, он не изменил Иегове: нельзя ли было бы сомневаться в его вечном спасении? Как судить о волхвах, пришедших издалека поклониться младенцу Иисусу? Бог удостоил их особенного Своего водительства, удостоил прежде самих иудеев увидеть Того, Кого столько веков так нетерпеливо ожидало все человечество. Одною их добродетелью можно объяснить такое благоволение к ним всегда – Правосудного. Добродетельный Корнилий – еще не христианин – видит пред собою Ангела, возвещающего ему благоволение Божие и повеление креститься (Деян.10:1–5). Кто знает, может быть, и теперь между язычниками есть пророки, заслужившие своею доброю жизнью дары Св. Духа. Христианство не в слове, а в деле. Не тот христианин, кто только носит это имя; но тот, кто живет по христиански. Можно и благочестивого язычника назвать христианином, а худого христианина – язычником. Слава и честь, и мир всякому, делающему доброе, во-первых иудею, потом и язычнику, говорит Апостол. Ибо нет лицеприятия у Бога. Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут. И когда язычники, не имеющие закона (положительного – откровенного), по природе законное делают, то они, не имея закона, сами себе закон: они показывают, что предписанное законом написано у них в сердцах (Рим.2:10. 15). Следовательно, язычников будут судить только по закону естественному, и значит добрые дела их имеют важность в деле усвоения заслуг Христовых, в деле спасения»²⁵. Далее автор проводит ту несколько странную мысль, что «каждое божество для язычника – только символ Спасителя, и его вера, ложная вера в ложных богов, если только она проистекает из глубины души, в некотором смысле есть истинная вера в истинного Мессию. Он не знает по имени Иисуса Христа, не знает, как определить лице (in concreto); но знает по делу – в отвлеченности (in abstracto), чувствует в нем нужду, и это сильное чувство выражает покорностью своим богам», а также своими жертвоприношепиями²⁶. Но еще более возможным признает автор усвоение язычниками заслуг Иисуса Христа в будущей жизни. «И за гробом», рассуждает он, «человек живет, – живет и действует, действует еще более, чем на земли. Здесь ум его скован и отягчен плотию: она не дает· ему легко и свободно стремиться к истине. Там он совершенно свободен: ничто не стесняет его бесконечных порывов. Здесь свобода его, в беспрестанной борьбе со страстями, не успевает отражать их нападений, а о добре не имеет времени и заботиться. Там страсти уже не возмущают её покоя и делание добра, так беспрепятственно, удобно. Почему не допустить, чтобы язычник в вечности при таком удобном развитии своего ума и воли узнал, наконец, Иисуса Христа и уверовал в Него?... в вечности вечная Истина и вечное Добро будет у него как бы пред глазами и он не станет уже сомневаться в их действительности. Ужели же его ум, так близко видя Истину, не устремится к ней тем с большим напряжением; и свобода, как бы осязая Добро, не захочет погрузиться в Него?... От кого на земли среди язычников язычнику узнать, как спастись, от кого получить спасительные советы для жизни? В вечности ему помогут в этом Ангелы. Мы не можем сомневаться, чтобы эти духи, которые здесь так много благодетельствуют человеку, там оставили его. Там они открыто беседуют с ним, рассказывают ему, сколько сами постигают, премудрые планы, как Бог устроит человеческое спасение, дают ему наставления и помогают утверждаться в добре. Язычник живет на земли и не знает, что он будет жить еще на небе. Вера в бессмертие чужда ему. Вечные награды и наказания неизвестны ему. Что же может побудить его творить добро? За могильным рубежом он узнает, что ему жить вечно, что для него одно из двух: или вечно блаженствовать, или вечно страдать. Ужели же он станет медлить, пока еще не настал судный день, повергнуться пред Спасителем, Которого он прежде не знал, исповедать пред Ним свои беззакония и решиться всегда свято хранить Его святую волю»²⁷?

Словом, «обращение язычников (разумеется, ко Христу) в вечности со стороны самих язычников» автор находит возможным. «Но возможно ли оно», спрашивает он, «и со стороны Бога? Ответ на это – сошествие И. Христа во ад. Победитель смерти и ада, Он сходил туда проповедать несчастным узникам свободу и спасение. И в какое время? В самые дорогие, торжественные свои минуты, едва только успевши окончить Свой великий подвиг на земли. Изнуренное страданиями тело Его еще лежит во гробе; на земли еще никто не знает Его торжества. Самые Апостолы сомневаются в Нем. Но Он как бы забывает на время о них и спешит в селения умерших. Там, верно, еще более нуждались в Его проповеди. На Земли только двенадцать Апостолов ожидали Его воскресения. А там, быть может, целые тысячи желали только увидеть Его, чтобы к Ному обратиться. Почему не предположить подобной проповеди и всегда? Почему не сказать, что Христос, проповедовавший Свою религию на земли, перешел в вечность, чтобы там вечно проповедовать её? И самые Апостолы,· так много подвизавшиеся в приведении к Нему народов, не затем ли перешли и туда, чтобы и там продолжать свое апостольство, на которое они избраны однажды на всегда?... «Для того и мертвым было блаювествуемо», говорит Апостол, «чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом» (Пет.4:6). Значит, и за гробом возможно для язычников покаяться, креститься во И. Христа, исправить свою жизнь и усвоить себе Его заслуги. И кто поверит, чтобы Сократ, Платон и им подобные, до сих пор не были христианами? чтобы Платон, так удачно изобразивший Избавителя человеков, не узнал своего великого праведника, и узнавши не повергся перед ним? И какой-нибудь Сократ, так сильно искавший истины здесь, не отыскал её и там? Жить столько веков и действовать, действовать и не усовершиться, это что-то вовсе непонятное»²⁸...

Рассмотренное нами сочинение Михаила Булгакова удостоилось от читавшего его профессора такой рецензии: «умно, стройно и выразительно. Некоторые только места следовало поограничить, дабы они были для всех удобоприятнее. Вполне благодарю за труд. Бесспорно, что в рассуждении есть мысли ошибочные и преувеличенные. Но нельзя не согласиться и с тем, что если бы в рассуждении не было этих преувеличений и крайностей, то трудно было бы и поверить, что такое сочинение могло выйти из-под пера двадцатилетнего юноши.

В других богословских сочинениях Михаила Булгакова также есть замечательные мысли. Напр., вопрос о том, «как Бог приготовлял род человеческий к принятию Мессии»? он решает так, что иудеев Бог приготовлял к принятию Мессии средствами высшими и чрезвычайными, а язычников – средствами естественными. Этих последних было четыре: а) самый ум человеческий, «который мыслил, познавал и вел людей прямо ко Христу: мыслил о самом себе, мыслил о свободе, мыслил о чувстве, смотрел на природу, смотрел на жизнь обществ и видел, что все это повреждено, что все это требует исправления от того художника, которым первоначально все устроено»²⁹; б) многобожие язычников: когда Господь И. Христос явился на земле во всем блеске Своих чудес, то язычники, раньше предрасположенные к вере в богов иных народов и как бы сроднившиеся уже с мыслью о нисхождении богов на землю, легко могли принять Его, могли признать в Нем Сына Божия, хотя на первый раз и в том неправильном разуме, как они понимали детей божеских³⁰; в) жертвы, приносившиеся язычниками своим богам: проповеднику евангелия нужно было объяснить язычникам необходимость крестной смерти Христовой. Как же он внушил и объяснил бы эту необходимость, если бы язычники были вовсе незнакомы с жертвенною кровью? Когда явился Христос, как жертва умилостивительная, закланная на кресте, – язычник не мог уже так много соблазняться, сколько бы соблазнился, если бы к этому не был приготовлен своими средствами³¹, и г) рассеяние евреев среди язычников, благодаря которому последние познакомились и со всеми теми сверхъестественными средствами, какими Бог вел иудеев к принятию Мессии³².

Замечательно также рассуждение «О необходимости пришествия в мир антихриста». «Мрачно было начало христианства, рассуждает здесь юный богослов, мрачен будет и последний период его бытия на земле... Но неудивительно, если земля так враждебно встретила христианство – неведомого ей гостя, коего родина – небо; так принимают на земле все неземное, все небесное, высокое, святое. Но отчего же она повторит свою враждебность и при прощании с этим гостем, когда он так долго гостит у ней, что уже как бы свыкся, сроднился с нею? Непонятно, кто дерзнет восстать против христианства, когда все народы будут под его знаменем? «Однако же вражда против христианства в конце мира и явление антихриста несомненны и необходимы. Явление антихриста должно совершиться в силу общего мирового закона. Борьба противоположностей есть основной закон мира и все в мире есть сочетание противоположностей: мир произошел из бездны ничтожества по всемогущему слову Бога, которое есть высочайшая реальность; мир состоит из двух противоположностей: духа – представителя высочайшей реальности и материи – представительницы ничтожества; материальный мир составляют силы притягательные и отторгательныя, вечно борющиеся и никогда не разнимающиеся; подобные же силы служат основою жизни и мира духовного: ум – сила притягательная, а воля – сила отторгательная; самое существо человека состоит из двух противоположностей – души и тела и в постоянной борьбе духа с плотию заключается вся его деятельность. Словом, сочетание и борьба противоположностей есть всеобщий закон, по котором развивается жизнь во всех её степенях от последнего минерала до благороднейших духов, от песчинки до огромнейших тел, до целого состава мира³³. В приложении к нравственному миру борьба противоположностей есть борьба добра со злом; эта последняя борьба должна закончиться решительною победою добра над злом, которой необходимо должна предшествовать и решительная борьба; ратоборцем со стороны добра явится И. Христос – самовечное Добро, но и зло должно выставить лучшего своего подвижника, которым и будет антихрист – само воплощенное зло³⁴. Необходимость решительной и ожесточенной борьбы между добром и злом именно при конце мира автор обосновывает на следующих трех положениях: а) род человеческий, а вместе с тем и весь мир не остаются на одной и той же степени бытия, но беспрестанно развиваются в своих силах и жизни; непрерывно же развиваются добро и зло в мире; полное развитие добра и зла, а вместе с тем и решительная борьба между ними должны произойти в конце мира; б) дух злобы – источник всякого зла в людях – тогда особенно действует против них, когда видит в них что-нибудь достойное его зависти; а между тем_/ за концом мира должно последовать вечное блаженство праведных; ужели же злобный завистник потерпит, чтобы не собрать последних своих сил, не устремиться со всем адом на христиан, дабы если не всех, то, по крайней мере, некоторых из них лишить близкого счастья? и в) Господь попустит пришествие антихриста и страдания праведников, с одной стороны, для достойного приготовления праведников к блаженству, имеющему открыться по окончании мира, а с другой, для оправдания своих праведных судов не только пред людьми и ангелами, но и пред завистниками и врагами блаженства человеческого. «Когда избранные Господа устоят против всех искушений и восторжествуют над злом в лице антихриста, тогда не в праве ли Господь будет сказать пред целым светом: смотрите, прав ли Я, или нет, если возлюбленных Моих, над которыми столько веков Я бдел, как мать над детьми, прав ли Я, если награждаю их всеми моими сокровищами, ввожу их в наследие живота вечного, от сложения мира им уготованного?»³⁵.

Наконец, богословское семинарское сочинение Михаила Булгакова на тему: «unde persuademur de integritate et plenitudine S. Scripturae»? замечательно особенно в том отношении, что здесь автор единственным источником православно-христианского вероучения признает только Св. Писание: qui vero ad ecclesiam orientalem pertinent, hi quoniam traditiones et decreta ecclesiae repraesentativae pro fontibus fidei ac pietatis suae, S. Scripturae similibus, non agnoscunt, S. Scripturam, quam fontem unicum religionis suae necessario integram ac plenam putare debent»³⁶. Мысль эта не была исправлена рецензентом, из чего можно заключать, что она в нашей догматике того времени считалась правою.

Кроме обязательных упражнений, Михаил Булгаков в богословском классе семинарии часто писал рассуждения и речи, которые потом произносил в публичных собраниях. Должно заметить, что ректор, архим. Елпидифор, завел в курской семинарии торжественные собрания, которые обыкновенно происходили в семинарском зале после каждой литургии в воскресные и праздничные дни. На этих собраниях, в присутствии ректора, наставников, учеников семинарии и сторонней публики, лучшие воспитанники произносили свои сочинения на самые разнообразные темы. По свидетельству одного из семинарских товарищей м. Макария, этот последний часто выступал на подобных собраниях в роли лектора, причем его чтения всегда слушались публикою с большим удовольствием. Между прочим, вышеупомянутое рассуждение «о важности для человека познания о Боге» было произнесено им в публичном собрании 11 апр. 1836 года, рассуждение о том, «как Бог приготовлял род человеческий к принятию Мессии»? – 2 июля года и рассуждение «о необходимости таинств, как средств к получению благодати» – 16 сентября 1836 года³⁷.

Кроме того, для товарищей Михаила Булгакова и всех вообще воспитанников, учившихся при нем в курской семинарии, остались навсегда памятными дни 22 и 24 мая года. В эти дни курская семинария прощалась с своим любимым ректором, архим. Елпидифором, переведенным в Воронеж: 22 мая прощались с ним собственно ученики первого класса высшего отделения, где отъезжавший ректор преподавал богословие, а 24 мая – вся вообще семинария. В обоих случаях прощальные речи ректору от лица учеников семинарии говорил Михаил Булгаков и говорил с таким воодушевлением и искренним чувством, что, напр., 22 мая 1837 года, по свидетельству очевидца, все плакали, не исключая самого ректора и оратора. Кстати будет здесь заметить, что сменивший архим. Елпидифора в должности ректора курской семинарии архим. Варлаам относился с таким же уважением к Михаилу Булгакову, как и его предшественник. Оба они помогали потом своему любимцу во все время его академического образования. Семинарские наставники, с своей стороны, относились к Михаилу Булгакову с большим уважением, как к ученику даровитому, трудолюбивому и благовоспитанному. Красноречивейшим выражением этого уважения служило то, что некоторые наставники спрашивали на уроках Михаила Булгакова, называя его по имени и отчеству. Наконец, едва ли стоит говорить о том, что большинство товарищей глубоко уважало и любило представителя своего курса за добрые и симпатичные качества его всегда ровного и выдержанного характера. Впрочем, один из семинарских друзей м. Макария свидетельствует, что «для некоторых товарищей, не имевших ни таких способностей, какими обладал Булгаков, ни подражания ему в благоразумной ревности к научным занятиям, он служил предметом зависти с недобрыми её последствиями, для устранения, или, по крайней мере, для ослабления коих требовались с его стороны великое терпение и смирение»³⁸.

Учась в богословском классе, Михаил Булгаков, по рекомендации уважавшего его начальства, имел уроки у некоторых белгородских помещиков, напр., Гриневых, Старовых и др. Замечательно в данном случае особенно то, что Михаил Булгаков уже в это время отличался необыкновенною аккуратностью и бережливостью. Это видно из того, что получавшееся им вознаграждение за уроки он тщательно записывал и берег, и если тратил что, так только на пособие своей матеря. Ко времени окончания семинарского курса он из своих сбережений собрал до 400 руб. асс.³⁹.

Будучи же в богословском классе семинарии, Михаил Булгаков, по распоряжению Начальства, исполнял обязанности лектора в низшем отделении семинарии по гражданской истории и греческому языку. Сохранилось предание, что во время преподавания этих предметов он обнаруживал такие обширные сведения и вообще такое умственное развитие, что, по общему убеждению учеников и учителей семинарии, уже в то время мог хорошо преподавать любой предмет семинарского курса.

В июле 1837 года Михаил Булгаков вместе с своими товарищами держал последний, выпускной экзамен в семинарии. Во время внутренних и публичных испытаний он обнаружил успехи по богословию и церковной истории – отличные, а по греческому и еврейскому языкам – весьма хорошие. В то же время в инспекторской ведомости за последние два года пребывания в семинарии он был отмечен так: «примерно вел себя; добросовестен и благороден»⁴⁰.

Прекрасные успехи, редкое трудолюбие и примерно благородное поведение Михаила Булгакова за время семинарского образования были достойно увенчаны предоставлением ему первого места в списке товарищей и назначением в Киевскую духовную Академию, в которую он всей душей стремился, уже давно зная и заглазно любя ректора её, и в которую он, действительно, поступил в августе 1837 года с блестящим успехом.

Поступление Михаила Булгакова в Киевскую духовную Академию. Состояние Академии. Иннокентий – ректор её. Преподавание философских наук. Успехи Михаила Булгакова в низшем отделении Академии; сочинения его; поэтический дар. Поведение его. Переход в высшее отделение Академии. Профессор богословских наук архим. Димитрий и отношение его к Макарию. Остальные преподаватели. Успехи и поведение М. Б. в высшем отделении Академии. Отношение его к товарищам. Принятие монашества. Окончание академического курса.

В августе 1837 года Михаил Булгаков прибыл из Белгорода в Киев. Во второй половине того же месяца происходили приемные испытания студентов различных семинарий для составления десятого академического курса. Михаил Булгаков выдержал сии испытания с блестящим успехом. Из ведомости Академического Правления видно, что на экзаменах по богословским и философским наукам по словесности и латинскому языку он получил высший бал единицу, по греческому языку – два, русское сочинение его было отмечено баллом ¹/₂ и латинское – баллом 1–ца. В число студентов Академии он был принят вторым⁴¹.

С первого сентября 1837 года началось академическое образование Михаила Булгакова. Нельзя здесь не заметить, что это образование совершилось еще при более счастливых и благоприятных условиях, чем училищное и семинарское воспитание Михаила Булгакова.

Ко времени студенчества Михаила Булгакова Киевская духовная Академия вступила в самую блестящую эпоху своей истории. Тогда только что исполнился седьмой год ректорствования в Академии незабвенного Иннокентия. Слишком известно всем имя и значение Иннокентия в истории русской православной церкви и в летописях Киевской духовной Академии, чтобы нужно было говорить здесь об этом нарочито. С полного уверенностью можно сказать, что все лучшее во внутренней академической жизни того времени было созданием гениального ума Иннокентия. Постепенно и без насильственной ломки древних обычаев и порядков, вековых преданий и приемов он весьма многое преобразовал в Академии, возвысил её, укрепил и значительно подвинул вперед⁴². С дальновидностью истинного гения он на целое десятилетие опередил общее течение жизни, заменив в деле преподавания мертвый латинский язык живым русским простым и общепонятным словом, которое при нем впервые получило в Киевской духовной Академии права гражданства на кафедрах богословских и философских наук. Эта замена мертвой латыни живою русскою речью была только началом целого нового направления, нового движения в академической жизни и науке, возбужденного Иннокентием⁴³. Во главе этого движения всегда с полным сознанием своего достоинства стоял сам виновник его. Как образцовый профессор, он своими вдохновенными импровизациями возбуждал, увлекал и восторгал слушателей – студентов⁴⁴.

Впрочем, ко времени поступления в Академию Михаила Булгакова Иннокентий отказался уже от профессорской должности. Но и оставаясь только ректором, Иннокентий продолжал сам во все лично вникать и во все стороны академической жизни вносить свой светлый дух. Продолжая и после того с неустанною ревностью трудиться на поприще науки, он умел возбуждать горячую любовь к труду и в своих сослуживцах. Для поддержания энергии в наставниках Академии Иннокентий имел обыкновение часто посещать их лекции и во время этих посещений, равно как и во время экзаменов обнаруживал изумительное богатство разнородных познаний, освещая предметы часто совершенно иначе чем как они могут представляться взору обыкновенного человека⁴⁵. Глубокому и сильному влиянию Иннокентия на своих сослуживцев весьма много содействовало также и то редкое свойство человеческой души, которым он владел полновластно и благодаря которому он всегда имел возможность скреплять между окружающими его людьми общительность и любовь, везде вносить отраду и успокоение. Поэтому, во время ректорства Иннокентия академическая корпорация думала с своим ректором одну думу, жила с ним одною жизнью. Это была не корпорация, а скорее родственная семья, у которой были одни цели, одни стремления, одни заботы, одни и те же желания и радости⁴⁶.

Умел располагать к труду Иннокентий и студентов. С ними он обыкновенно обращался ласково, вежливо и благородно. В его отношениях к ним было больше отеческой доброты и заботливости, чем начальственной строгости⁴⁷. По свидетельству самого Макария, преосвященный Иннокентий «более всего старался развивать мыслительную силу в студентах и требовал, чтобы они не заучивали лекций, а непременно передавали их своими словами. Темы для сочинений давал всегда с строгого разборчивостью, более или менее интересные, животрепещущие, и внимательно следил за самыми сочинениями. Особенное же внимание обращал на усовершенствование студентов в деле проповедничества: проповеди их, после рецензии профессорской, непременно перечитывал сам, иногда призывал проповедника к себе, и целые часы проводил с ним в беседе как о его проповеди, так и вообще о деле проповедническом. Желая дать воспитанникам всестороннее образование, он советовал им не ограничиваться кругом наук, преподававшихся в Академии, а заниматься чтением и других наук, напр., астрономии, естественной истории»⁴⁸. По тем же непосредственным воспоминаниям преосвящ. Макария, Иннокентий, будучи ректором Киевской духовной Академии, возбуждал в студентах трудолюбие и усердие больше всего примером собственной чрезвычайной деятельности: «я удивляюсь», сказал он однажды студентам при своем обычном посещении их комнат, «как вы не дорожите временем и мало делаете: в прошедшую сырную неделю и первую неделю великого поста я написал около 80 листов»⁴⁹. Благодаря этому и еще более благодаря обаятельному влиянию всей симпатичней личности Иннокентия на окружающих, самый труд, которым тогда студенты были положительно подавлены, казался им не так тяжелым, каким он был на самом деле. Студенты работали без устали и без ропота, хорошо зная, что сам требовательный ректор трудится гораздо больше их. Так с искреннею любовью к Иннокентию студенты проходили весь академический курс, с нею же они выходили из Академии и с нею же жили потом до самого гроба. Существует предание, что в тех семинариях, где учительская корпорация составлялась из Киевских и московских академистов, между ними часто происходили оживленные споры, во время которых Киевляне старались всячески восхвалять своего любимого ректора и доказывать его превосходство даже пред великим московским первоиерархом Филаретом. Конечно, это было преувеличение, но оно весьма характерно, как красноречивое доказательство глубокой любви и преданности учеников к своему учителю и ректору.

Впрочем, справедливость требует сказать, что славным плодам деятельности Иннокентия в звании ректора Киевской духовной Академии много содействовали и его знаменитые сподвижники, о которых один поэт прекрасно выразился⁵⁰, что

Много славных окружило

Как ряд сияющих планет,

Тебя, центральное светило,

Всему дававший жизнь и свет.

И та эпоха – образцова!

И дорогие имена

Амфитеатрова, Скворцова

Родная ведает страна!

Действительно, во время ректорства Иннокентия и в годы академического образования Михаила Булгакова в Киевской Академии было довольно даровитых и славных наставников, производивших на питомцев своих глубокое развивающее влияние своими прекрасными чтениями.

В низшем отделении Академии Михаил Булгаков вместе с своими товарищами изучал философию, Св. Писание, словесность, математику и языки: греческий, немецкий и польский.

Главным среди этих предметов были философские науки. В то время они преподавались в Киевской Академии образцово в широком смысле этого слова. Старший одним курсом Макария воспитанник Киевской Академии В.И. Аскоченский говорит, что в то время «философия дошла до высшей степени своего совершенства. Отличные преподаватели держали её в таком виде, что Иннокентий без хвастовства мог сказать, что нигде в России не читается лучше философия»⁵¹. А другой воспитанник Киевской Академии, одним курсом бывший моложе Макария, недавно скончавшийся архим. Антонин Капустин, в свою очередь, свидетельствует, что то «было цветущее время преподавания философии в Киевской Академии. О. Протоиерей Скворцов преподавал логику и метафизику, И.Г. Михневич – историю философских систем и П.С. Авсенев – психологию. Они были одушевлены одинаковою ревностью к своему делу и трудились во всю меру своих счастливых способностей; для слушателей же представляли прекрасное и умилительное зрелище добрейших, кротких, смиренных и бескорыстнейших тружеников»⁵².

Главным руководителем студентов в занятиях философией был собственно протоиерей И.М. Скворцов. Остальные преподаватели философских наук (кроме упоминаемых архим. Антонином, к ним должно причислить еще бакалавра В. Курковского, который читал философию десятому академическому курсу в 1839 году⁵³ и который, по словам В.И. Аскоченского⁵⁴, не был даровитым наставником), как ученики прот. И.М. Скворцова, большею частью следовали указаниям своего учителя, хотя каждый из них в меру своих сил восполнял прекрасные чтения его.

Чтения прот. И.М. Скворцова по метафизике и логике отличались удивительным глубокомыслием, сжатостью, строгою последовательностью и определенностью изложения, чуждого всяких уклонений и прикрас. Самый тон его преподавания отличался особенною докторальностью и догматическою твердостью, требовавшею и от слушателей ясного и отчетливого уразумения его уроков, не допускавшею ни механического заучивания без ясного сознания, ни замены мысли и знания красивыми и бойкими фразами⁵⁵.

Из других наставников Михаила Булгакова по философским предметам наибольшее влияние на студентов оказывал своими удивительно хорошими чтениями молодой в то время бакалавр П.С. Авсенев. «Его добрая и чистая душа», по свидетельству покойного архим. Антонина, «его всегда дружеский, ласковый тон, его сердечный голос держали его всегда в некоторой особенной свази с слушателями, влекли к нему и внимание и сердце, особенно на лекциях его по истории души. Всем памятные его лекции о болезнях, о сне, о лунатизме, о смерти повергали весь класс в самое глубокое раздумье. Всегда мысленный взор его от земли устремляем был на небо и слово Божие, по учению православной церкви, руководило его в самом напряженном мышлении. Эта гармония мысли и веры, встречаемая у него там, где иной не мог бы и думать о ней была истинно поразительна, и слово мудрого наставника делала совершенною драгоценностью»⁵⁶.

В занятиях по философским наукам, преподававшимся такими славными наставниками, Михаил Булгаков, по своему обыкновению, был весьма усерден и успевал в них превосходно. Во всех списках, представлявшихся преподавателями философии к полугодичным и годичным экзаменам, он систематически занимал второе место среди товарищей, постоянно уступая первенство Матфею Муретову и получая самую лестную рекомендацию учителей в роде следующей: «способностей и успехов отличных⁵⁷.

Св. Писание Михаил Булгаков сначала, в течении первой трети курса (в 1837 году), слушал у профессора, архим. Григория (Миткенича), а потом у бакалавра Фотия (Щиревского). Замечательно, что в списке, представленном архим. Григорием к декабрьским испытаниям 1837 года, Михаил Булгаков занимал 32-е место во втором разряде⁵⁸. Но это была очевидная случайность, обусловленная, по всей вероятности, темь, что профессор в течении короткого срока времени не успел достаточно хорошо познакомиться с своими учениками, которых было 61 чел. В пользу такого предположения говорят следующие два обстоятельства: 1) в том же списке архим. Григория и другие лучшие питомцы десятого курса занимают сравнительно низкие места (М. Муретов – 7-е, А. Монастырев – 35-е и т.п.), и во 2) во все последующее время в списках иером. Фотия Михаил Булгаков занимал постоянно второе, или третье место.

С не меньшим успехом занимался Михаил Булгаков и прочими науками. Так, в списках профессора словесности С. Соловьева он занимал 7, 4 и 3-е место, в списках по математике у проф. В. Чеховича и бакалавра Д. Подгурского 6. и 4-е место, в списках учителя греческого языка Н. Проценко – 7 – Михайлова – 4. 3 и 2 место, уступая только своему товарищу Серафимову – природному греку, в списках по немецкому языку у бакалавра В. Курковского – 15, 10 и 7 место и, наконец, в списках учителя польского языка С. Гогоцкого – 9, 8 и 4-е место.

В низшем отделении Академии студенты писали сочинения преимущественно на темы по философии и словесности. Из сохранившихся упражнений Михаила Булгакова, писанных им в этом отделении, бесспорно, самым лучшим и замечательным должно быть признано его стихотворение под заглавием: «смерть старца – отшельника»⁵⁹.

Стихотворение это для биографа Макария должно представлять глубокий интерес во многих отношениях. Оно важно, прежде всего, как выражение душевного настроения, затаенных дум и намерений автора. Так смотрел на него и сам Макарий, дороживший им всю жизнь, как произведением «былой весны», лучшей поры жизни своей. Уже будучи ректором С.-Петербургской Академии, в 1850 году он собственноручно исправляет, переписывает и посылает его своей сестре, в день её ангела, как самый драгоценный подарок, доказательство «глубокой, чистой, братской горячей и безграничной любви»⁶⁰. Кроме свидетельства самого Макария, и другие соображения заставляют нас смотреть на стихотворение: «смерть старца – отшельника» как на выражение задушевных мыслей и намерений автора. Весьма вероятно, что профессор, поручавший студентам написать стихотворение, предоставлял им полную свободу в выборе темы. И Михаил Булгаков, 21-летний юноша избирает предметом стихотворения «смерть старца – отшельника». Неужели такой выбор темы мог быть случайным? Нам кажется более вероятным предположение, что выбор темы, развитие и поэтическое изложение которой, очевидно, требовали немалого труда и значительного напряжения мысли, находился в причинной связи с постоянным душевным настроением автора. А та искренность, задушевность и сердечная теплота, которыми проникнуто прекрасное стихотворение, делают это предположение для нас несомненным.

Итак, каково же было душевное настроение автора стихотворения «смерть старца – отшельника»? Ответом на это может служить самое содержание стихотворения. Вот пред нами чудный умирающий старец – отшельник, которого поэт так изображает:

Давно, давно оставил он отчизну,

Домашний кров, родных, друзей

И променял забавы юных дней

На подвиги отшельнической жизни.

Давно на горной вышине

Один меж небом и землею

Живет в пещере он. И в сладкой тишине

Парит и сердцем и душею,

Среди молитв, среди трудов

В заветный край... к Создателю миров.

Старец слышит внутренний голос, призывающий его в обители небесные. Он давно и постоянно готовился к этому путешествию. Теперь он, при весеннем чудном закате солнца, в последний раз прощается со всем окружающим: с солнцем, со всею природою, с тою пустынею, в которой он провел всю свою жизнь, и в заключение, обращаясь к людям, говорит:

А с вами, люди, я давно –

Тому уж сорок лет назад – простился,

Когда покинул край родной,

В пустыне дальней я сокрылся.

Все те же ль, братья, вы?.. И горе

Все так же ль мучит бедных вас?

По прежнему ль льётся море

Невинной крови в грозный час?

По прежнему ль порок ликует,

А добродетельный в слезах?

Коварство, хитрость торжествует,

А истина – презренный прах?

О, братья, братья! В отдаленье

Я вас по старому любил,

И здесь в святом уединенье

Для вас дышал, для вас я жил....

Старец умолк и склонился на колена с теплою мольбою. И во время молитвы за весь человеческий род и за весь мир он тихо и незаметно почил.

Из содержания стихотворения видно, что автора его глубоко занимала мысль о своем будущем. Взор его устремлялся даже на конец временной земной жизни. Под влиянием таких мыслей, он видимо серьезно думал о посвящении всего себя отшельнической, иноческой жизни. Интересно теперь знать, в каком же виде юноша – поэт представлял себе эту жизнь и, следовательно, какие стремления и побуждения руководили им в выборе будущего звания? Быть постоянно «среди молитв, среди трудов», «молить Отца миров, Отца Благого о всем мире день и ночь», «всю жизнь в молитву превратить и в молитве быть косою смертною сраженным» – вот в чем юноша – поэт полагал сущность отшельнической жизни, думы о которой наполняли тогда его чистую душу. И вся последующая жизнь Макария была лучшим и прекраснейшим осуществлением этих юношеских мечтаний его. «По скромности и умеренности в образе жизни», говорил один из близко знавших почившего архипастыря проповедников над его гробом, «,по воздержанию в пище и питии святитель был образцом строгаю инока и удивлял окружавших его скудостью, невзыскательностью своей трапезы. Любовь его к постоянному труду, к непрерывной кипучей деятельности была изумительна: подобно Филарету, не мог он пробыть минуты без дела, скучал, если был поставляем в необходимость отрешиться от занятий, тяготился, если посещавшие его не ради дела отнимали у него золотое для труда время. А время у этого неутомимого труженика было распределено для его разнообразных занятий с необычайною строгостью и пунктуальностью»⁶¹. Правда, посвятить себя отшельничеству в том виде, как оно рисовалось воображению юноши – поэта, Макарию не удалось, хотя попытки к этому, быть может, и были. По крайней мере, постоянное стремление Макария, во всю его жизнь наполнявшее его душу, – стремление быть одиноким и проводить все время в молитвах и трудах, преимущественно литературных, заставляло его тяготиться административною деятельностью по званию епархиального начальника. В 1869 году Макарий, тогда уже архиепископ литовский, в беседе с одним посетителем откровенно сознавался ему в своем нерасположении к административной деятельности, заметив при этом: «давно бы отпросился я на покой, если бы имел на то кое ни будь право, но как монах, я связан обетом безусловного послушания»⁶².О том же самом говорит Макарий и в своих письмах к прот. А.П. Солнцеву, одному из самых близких и любимых своих родственников⁶³. Очевидно, что мысль о полном отшельничестве никогда не оставляла Макария.

Но возвратимся к стихотворению Михаила Булгакова: «смерть старца-отшельника». Помимо всего прочего, это стихотворение замечательно еще тем, что обнаруживает в нашем знаменитом богослове и церковном историке истинное поэтическое дарование. Наставник, читавший стихотворение, положил на нем такую рецензию: «в этих стихах есть истинная поэзия. Труд сочинителя весьма похвален. Рекомендуется и впредь не оставлять в бездействии дар поэзии».

Неизвестно, чтоб Макарий занимался впоследствии поэтическим творчеством. Но всякий, кто хорошо знаком с его произведениями, особенно по церковной русской истории, должен согласиться, что им не чуждо возвышенное, во многих случаях идеальное, поэтическое изображение лиц и событий нашей церковной истории. В одном из писем к своему бывшему ректору Иннокентию Макарий сам сознавался в том, что он «по юности и пылкости своего воображения любил заноситься вперед с полными надеждами»⁶⁴, в чем ясно выражалось его поэтическое дарование.

По философским предметам Михаил Булгаков в низшем отделении Академии писал сочинения на следующие темы: 1) какое понятие о Боге имели греческие философы от Фалеса до Сократа? 2) О главных недостатках философии Платона. 3) От чего произошёл и что выразил собою эклектизм, бывший в первые века христианства? 4) Есть ли нужда разделять дух и душу, как особые части человеческого существа? и 5) Есть ли в мире и частный Промысл, или только один всеобщий⁶⁵? Кроме того, во время экзаменов он вместе с товарищами писал рассуждения: а) 17 декабря 1837 года «De differentia inter animam et spiritum in homine»; 6) 18 декабря того же года: «Нет ли в формах нашего мышления признаков того, что ум наш глубоко поврежден в его натуре⁶⁶?» и в) 17 июня 1838 года: «Какая часть философии важнее для воспитанника духовного»⁶⁷?

О всех вообще сохранившихся сочинениях Михаила Булгакова из времени пребывания его в низшем отделении Академии должно заметить, что сравнительно с семинарскими его упражнениями они выгодно отличаются большею серьезностью и более спокойным тоном. Здесь не встречается уже почти ни одной сколько-нибудь странной мысли, каких довольно заключается в его семинарских опытах. Но в то же самое время в академических сочинениях Михаила Булгакова невидно той тщательности во внешней обработке и той чистоты в стиле, какие бесспорно составляют лучшие качества семинарских рассуждений его. Сами наставники иногда считали необходимым указывать на это Михаилу Булгакову. Так, в одном месте рецензент сочинения на тему: «есть ли нужда разделять дух и душу, как особые части человеческого существа»? замечает автору: «не хорош оборот» и в конце сочинения пишет ему: «остроумно, хотя не везде основательно, и по местам нечисто»⁶⁸. Впрочем, большинство сочинений Михаила Булгакова, писанных им в низшем отделении Академии, заслужило одобрительные отзывы наставников.

Кроме сейчас названных сочинений Михаила Булгакова, из коих первыя пять вошли в печатное собрание ученических упражнений преосв. Макария, в самое недавнее время нам доставлены одним из ближайших родственников покойного владыки, С.А. Булгаковым, рукописные оригиналы еще следующих сочинений, писанных Михаилом Булгаковым в низшем отделении Академии: 1) « Что важнее в деле изящных искусств – гений или вкус»? Это сочинение писано было на тему, данную, очевидно, профессором словесности С. Соловьевым и в оригинале, кроме нескольких подчеркиваний, не имеет никаких поправок и никакой рецензии профессора. Однако сочинение несомненно принадлежит Михаилу Булгакову, о чем весьма красноречиво свидетельствует почерк руки и самый способ изложения. В этом сочинении, написанном прекрасным изящным и жилым языком, автор отдает полное предпочтение гению пред вкусом в деле изящных искусств. Определив предварительно понятие вкуса и показав его значение для изящных искусств, он затем так разъясняет значение гения в деле тех же искусств: «гении – помазанники неба, коих посылает Провидение на землю из века в век, как двигателей человечества к совершенству. Какая-нибудь наука стоит в известное время на известной степени. В ней есть истины, полагаемые в основание всем прочим. Ученые спокойно принимают их, пользуются ими, как ариадниной нитью в своих соображениях, нимало не подозревая в них чего-либо несообразного. Является гений, обнаруживает пред всеми шаткость и ложность доселе господствовавших основоположений, проникает глубже в природу вещей, черпает оттуда новые истины, и износит их на свет, оградивши их со всех сторон новыми, заманчивыми теориями, новыми блестящими доказательствами, указывает ученым новый путь к истине, по которому впереди всех проходить сам. Сделавши такой переворот в области знаний, этот чудесный метеор быстро исчезает с своего горизонта. Но долго еще обыкновенные люди идут медленно по той стезе, по какой пролетел он. Идут со всею осторожностью, тщательно рассматривают то, на что он только взглянул, стараются перебирать и пересуживать то, к чему он едва успел прикоснуться, на что едва намекнул. А между тем проходит столетие и целые миллионы живут истинами, похищенными избранником с неба. Тогда является на земле новый посланник небесный, чтобы дать новую умственную пищу на новое столетие. Подобным же образом гений действует и в искусствах. Орлиным взором смело прозирая в самую глубь природы, он видит в ней изящное во всей наготе его. Бросая при этом взгляд на существующие мнения о существе прекрасного, он или опровергает их, чувствуя их ложность, или исправляет, расширяет и возвышает. Выразивши свой высокий, оригинальный взгляд на изящное не в какой-нибудь выспренней теории (эстетический гений преимущественно отличается какою-то бессознательностью в часы своего восторга), а смелою кистью в великих художественных созданиях, он невольно увлекает за собою толпу подражателей, и является законодателем и образцом, быть может, для целого народа на целый век – до появления нового своего собрата. Загляните в историю искусств: вы увидите, что такие образцы вкуса были почти по всем отраслям изящного. Имена немногих из них: Гомер, Виргилий, Рафаэль, Шекспир и Гёте. Итак, гений сам законодатель вкуса, а не то, чтобы стал он подчиняться существующим вкусам»! Из таких же прекрасных, глубокомысленных и в высшей степени здравых суждений состоит и все рассматриваемое сочинение. 2) «О Кантовом начале нравственности». В первой части сочинения автор формулирует самое кантовское начало нравственности (поступай всегда по всеобщему закону из одного уважения к нему, ни мало не побуждаясь к тому предметами твоих действий) и излагает те основания, какие Кант приводил в пользу этого своего нравственного начала. Вторая часть рассуждения представляет подробную, всестороннюю и обстоятельную критику кантовского начала нравственности и его оснований. Сочинение в оригинале не имеет почти никаких поправок и было читано профессором, прот. И.М. Скворцовым, который написал в конце его такую рецензию: «предмет осмотрен правильно, со многих сторон и с философскою проницательностью¹¹. 3) «De consensu mentis et naturae». Сочинение состоит из двух частей, причем согласие ума и природы автор доказывает сначала посредством тщательного анализа присущей человеческому уму идеи Бога, как единого и премудрого Творца идеального и материального миров, а затем путем самого внимательного исследования и сравнения законов и форм мышления с законами и формами самых вещей, откуда становится совершенно ясным, что начало законов идеального и материального миров – одно и то же. Сочинение заканчивается решением вопроса, откуда, при полном согласии ума и природы, происходят столь многочисленные ошибки в суждениях человеческого ума о природе: Юный философ видел причину этих заблуждений в поврежденности человеческого ума. Рассуждение «de consensu mentis et naturae» написано прекрасным, правильным и чистым латинским языком, почти не имеет в оригинале никаких поправок (кроме одного замечания на полях и нескольких подчеркиваний) и удостоилось от читавшего его протоиерея И.М. Скворцова такого отзыва: «digna studioso Academiae meditatio. Et judicandi facultas et scribendi ratio magnam tibi laudem pariunt, т. e. рассуждение, достойное студента Академии. И способность суждения и способ изложения заслуживают тебе большой похвалы»⁶⁹.

Поведение Михаила Булгакова в бытность его студентом низшего отделения постоянно удостаивалось одобрения со стороны академических инспекторов. Напр., в ведомости инспектора, архим. Григория Миткевича за август и сентябрь 1837 года Михаил Булгаков отмечен, как студент, заслуживающий особенной похвалы за свое благоповедение, а за ноябрь и декабрь того же года инспектор хвалил «скромность Михаила Булгакова и внимание его к своим обязанностям»⁷⁰. С похвалою же отзывался о поведении Михаила Булгакова и архим. Димитрий, вступивший в должность инспектора с 4 февраля 1838 года. В его ведомости за январь, февраль и март 1838 года Михаил Булгаков рекомендован начальству, как студент «постоянный, благоразумный в занятиях и поведении и благородный в обхождении с другими»⁷¹. В последующих своих отзывах архим. Димитрий характеризовал Михаила Булгакова, как студента «постоянно прилежного, ведущего себя примерно, всегда честного и скромно, усердного к богослужению».

После внутренних и публичных экзаменов в июне 1839 года Михаил Булгакову был переведен в высшее отделение Академии третьим между своими товарищами с такою аттестацией: «при способностях отличных, прилежании весьма усердном, успевал отлично хорошо»⁷².

В высшем отделении Академии Михаил Булгаков вместе с своими товарищами изучал богословие у профессора, архим. Димитрия и бакалавров – иеромонахов: Афанасия и Серафима, св. Писание у бакалавра – иеромонаха Фотия, церковное красноречие у проф. Я.К. Амфитеатрова, церковную Историю у бакалавра Димитрия Макарова, еврейский язык – у бакалавра Максимовича и греческий язык у бакалавра Бобровницкого.

Самыми выдающимися из всех этих наставников по своему влиянию на студентов Академии были бесспорно архимандрит Димитрий и проф. Я.К. Амфитеатров.

Архимандрит Димитрий Муретов был учеником, духовным сыном по монашеству и достойнейшим преемником Иннокентия (после архим. Иеремии) по профессорству и ректорству в Киевской духовной Академии. Не обладая такого силою воображения, изящною простотой речи и прекрасною дикцией, что все в Иннокентие было неподражаемо, Димитрий в тоже время, быть может, превосходил своего славного учителя глубокомыслием, твердым, хорошо продуманным и основательным знанием, определенностью и точностью изложения своих чтений по богословию⁷³. Дарования Димитрия не имели того блеска и оригинальности, какими отличался Иннокентий; но за то им была в высокой степени свойственна та твердость, основательность и глубина мысли и чувства, каких не имел знаменитый вития. Блеск дарований и смелость воззрений Иннокентия подавали повод к недоразумениям; лекции же Димитрия никогда не возбуждали недоумений и толков. С любовью и благоговением вводил студентов необыкновенный профессор в новый, дотоле неведомый им мир, – мир боговедения и человековедения. За то и студенты буквально благоговели пред его лекциями⁷⁴. В.И. Аскоченский, весьма резко отзывающийся о большинстве своих сослуживцев, между тем свидетельствует в своем дневнике, что «ректор, т. е. Димитрий знает только свое дело, без умолку говорит битых полтора часа, изумляет всех разнообразием своих сведений, необъятностью своей памяти, энциклопедическим знанием всего, что входит как-нибудь в сферу богословия и, кончая необъятную свою лекцию, выходит сам с своими слушателями утомленным, измученным»⁷⁵. Словом, в смысле влияния на студентов Димитрий как нельзя лучше восполнял Иннокентия: если последний восторгал своих слушателей, возбуждал их чувства, то Димитрий своими многосодержательными лекциями, производившими не так видное сразу, но за то глубокое впечатление, будил мысль своих учеников. Иннокентия студенты любили и восторгались им, а Димитрия они любили и в то же время благоговели пред ним, как и ныне, многие из них благоговеют пред его памятью...

В частности, что касается влияния Димитрия, как профессора, на Михаила Булгакова, то, вероятно, всякому известно предание, до самого последнего времени поставлявшее имена Димитрия и Макария в неразрывную связь. Говорили устно и заявляли даже в печати, что Догматическое Богословие, известный капитальный труд Макария есть только переработанное печатное воспроизведение лекций архим. Димитрия по догматическому Богословию, слышанных Макарием в бытность студентом высшего отделения Академии. Указывали при этом на некоторые отзывы и действия самого Димитрия, подтверждающие, будто бы, справедливость распространенного мнения на счет источника догматики Макария. Так, один из почитателей памяти покойного архиепископа Димитрия сообщал, что преосв. Макарий, «можно сказать, только редактировал для печати лекции Димитрия», но что этот последний, но своей скромности, «нисколько не ревновал к своему ученику, а только, как гласит дошедшее до нас предание, говаривал полушутливо, смотря на огромные тома богословия Макария: тут мой крест, а его цепочка»⁷⁶. Нам приходилось еще, кроме того, слышать, что Димитрий уже обрабатывал, будто бы, свои лекции и готовил их к печати, когда получил от Макария печатное его произведение по догматическому Богословию. Димитрий долго, будто бы, перечитывал наедине этот труд Макария и затем бросил все свои рукописи в печь, чтобы обнародованием их не компрометировать своего ученика.

Как смотреть на это предание и на все толки, вызванные им? В настоящее время предание это в том виде, как мы его привели, должно быть решительно оставлено и признано совершенно неправдоподобным. Путем тщательного исследования и сравнения рукописных академических лекций Димитрия и сочинения Макария по догматическому Богословию профессор Киевской духовной Академии Μ.Ф. Ястребов ныне доказал, что между первыми и вторым нет в действительности того отношения, о каком говорится в сохранившемся предании. «Все суждения и толки», говорит он, «о каких бы то ни было заимствованиях, которые будто бы вошли в догматику преосвященного Макария из лекций преосвященного Димитрия, не имеют ни малейшего основания. Набрасывая совершенно безвинное тяжкое нарекание на светлое ученое имя высокопреосвященного Макария, суждения этого рода едва ли прибавляют славы и высокопреосвященному Димитрию, потому что прав на славу ищут для него на стороне, как будто на эту славу нет у него прав собственных»⁷⁷.

Таким образом, если сохранившееся предание и может иметь какую либо цену, то единственно только как доказательство глубокого влияния богословских чтений Димитрия на учеников его, в частности на Макария. Весьма вероятно, что догматическая система, читанная Димитрием, могла возбудить особенное расположение в Макарии к богословским занятиям и даже лечь в основу дальнейших занятий его богословскими науками. С другой стороны, возможно и такое предположение, что когда впоследствии Макарий был назначен в С.-Петербургскую духовную Академию бакалавром по богословским наукам, то он за образец для программы своих чтений мог взять программу слышанных им лекций Димитрия⁷⁸. Но от такого предположения весьма далеко до категорического утверждения, что догматика Макария есть только печатное воспроизведение богословских лекций Димитрия, – та догматика, о которой архиепископ Иннокентий, общий учитель Димитрия и Макария, свидетельствовал пред Академией Наук, что она «составляет редкое и самое отрадное явление в нашей богословской литературе, подобного коему она давно не видела на своем горизонте и, по всей вероятности, не скоро увидит. Самые иностранные богословские литературы, не смотря на их давнее развитие и вековые усовершенствования, не представляют, особенно в наше время, творения с такими достоинствами, как православная догматика преосвященного Макария»⁷⁹.

Другим выдающимся учителем Михаила Булгакова по высшему отделению Академии был профессор Я.К. Амфитеатров. Его чтения по «Церковному Красноречию» были проникнуты неподражаемою простотой, возвышенною и изящною, истинно христианскою поэзией, какие свойства прекрасно восполнялись еще общедоступностью и жизненной приспособляемостью. «Этот чудесный профессор», пишет В.И. Аскоченский в своем дневнике об Амфитеатрове, «говорил лекции свои с таким энтузиазмом, которому нельзя было не симпатизировать: мы слушали его, не переводя дух. Бывало войдет, сядет, утрется платком, – все это так неловко: заговорит себе под нос, а там, чем дальше, тем живее, а там и пошел, и пошел. Славно, умно, правильно»! Но Я.К. Амфитеатров славился далеко не одними только своими прекрасными лекциями. Нет, сам будучи редким проповедником, он вместе с тем был прекрасным и незаменимым руководителем студентов в деле церковного проповедничества. В качестве такого руководителя молодых проповедников он постоянно внушал этим последним, что сила и достоинство церковного проповеданного слова должны заключаться не в красной фразе и не в тонких умствованиях, а в силе убеждения, в силе внутреннего проникновения своим предметом и своим священным призванием, требующим благоговейного и молитвенного настроения, искренней ревности о слове Божием и благе ближнего. Главным и существенным результатом влияния проф. Я.К. Амфитеатрова на студентов было искреннее увлечение этих последних предметом, до того времени совершенно не пользовавшимся среди них популярностью. Студенты полюбили теорию церковного проповедничества, увлекались ею и положительно соревновали между собою в составлении проповедей⁸⁰. Отсюда – процветание проповедничества среди студентов – учеников Амфитеатрова, из среды которых впоследствии вышло много замечательных проповедников и между которыми Макарий занял одно из самых видных мест. Однако же нам приходилось слышать, что Макарий не пользовался вниманием Я.К. Амфитеатрова и не был известен своим проповедническим талантом в студенческие годы. Впрочем, одна из его проповедей, именно слово в неделю Крестопоклонную, впоследствии была представлена Академической Конференцией Св. Синоду в качестве образцовой.

Другая же из проповедей, писанных Михаилом Булгаковым в высшем отделении Академии, недавно доставлена нам С.А. Булгаковым в копии, которая была снята прот. П.А. Солнцевым с обветшавшего подлинника⁸¹. Это именно «Слово в день Успения Пресвятые Богородицы», произнесенное Михаилом Булгаковым, по всей вероятности, 15 августа 1840 года, на текст: «яже небес высшая сущи, в сыновне руце днес всесвятую предает душу и с нею исполняются всяческая радости» (стихир, препразд. Успения. Мин. Месячн., 14 августа). Предметом слова служило подробное раскрытие той мысли, что день Успения пресвятой Богородицы, в противоположность дню смерти обыкновенного человека, в громадном большинстве случаев являющемуся временем скорби и сетования, есть светлый, торжественный и радостный день, когда «радуется и умирающая, а с нею вместе исполняются и всяческая радости: вместе с Нею радуемся и мы – земнородные, радуются и вся силы небесные», когда торжествует и сама умирающая и вся христианская церковь – земная и небесная. В заключении слова указываются условия, при каких день смерти всякого христианина может сделаться для него и для всех окружающих его днем светлым, радостным и торжественным⁸².

Успехи Михаила Булгакова в занятиях науками и в высшем отделении Академии были так же хороши, как и прежде. Видно при этом, что любимыми предметами его занятий были преимущественно богословские науки, св. Писание, Церковное Красноречие и Церковная История, так как в списках наставников, преподававших эти предметы, он всегда занимал высшие места. Так в списках по богословским наукам и Св. Писанию он постоянно занимал 3–2 место, по Церковной истории – 3-е место, по Церковному Красноречии – 7 и 5, по греч. языку – 6 и 3 и по еврейскому языку 22, 21, 16 и 14 место⁸³.

В высшем отделении Академии Михаил Булгаков писал сочинения на следующие темы: 1) нужна ли наука Богословия при Св. Писании? 2) Нужно ли и почему, при определении и утверждении догматов веры, кроме Св. Писания, держаться и предания? 3) Исторические доказательства божественности религии Моисеевой. 4) Так называемые метафизические свойства существа Божия могут ли быть предметом нашего подражания? и 5) Объяснение 33-го псалма от 1-го стиха до 12-го⁸⁴.

Все сочинения, писанные Михаилом Булгаковым на эти темы, отличаются краткостью, основательностью и ясностью ответов. Рецензент сочинения на тему: «исторические доказательства божественности религии Моисеевой» заметил в конце, что «при полном обозрении предмета в сочинении весьма хорошо соблюдена, ясная и отчетливая краткость»⁸⁵. Рецензенты других сочинений, кроме того, одобряли легкий и свободный слог автора. Впрочем, нельзя не заметить, что и рассматриваемые сочинения Михаила Булгакова, как и сочинения, писанные им в низшем отделении Академии, не обладают той тщательностью во внешней отделке, какую мы видели в семинарских упражнениях автора. Весьма вероятно, что главной причиной этого была многосложность занятий, какими тогда были буквально подавлены студенты высшего отделения Академии.

Кроме обыкновенных занятий, состоявших в постоянном посещении и приготовлении лекций, каждый из студентов высшего отделения имел еще и специальную работу в виде курсового сочинения для получения ученой богословской степени. Михаил Булгаков писал курсовое сочинение на тему: «План христианской аскетики». В этом сочинении автор его решал трудный и важный вопрос о том, как осуществить дух христианского учения к жизни. Насколько основательно решен был автором этот вопрос, можно судить по тому, что читавший его профессор, иеромонах Афанасий (Борисович), нашел его превосходящим все известные сочинения иностранной литературы, написанные на ту же самую тему. О достоинстве этого сочинения Михаила Булгакова немало говорит также и то, что оно с честью выдержало суд такого строгого критика и ценителя, каким был приснопамятный м. Филарет московский, хотя последний и не дал о нем такого лестного отзыва, какого удостоил его раньше проф. иеромонах Афанасий. М. Филарет дал такой отзыв о сочинении «План аскетики»: «сочинение, стоившее не малого обдумывания и во многих частях соответствующее цели назидания, хотя в других отношениях требующее дальнейшего обдумывания и совершенствования»⁸⁶.

Кроме «Плана христианской аскетики»⁸⁷, Михаил Булгаков в качестве курсового произведения готовил и другое произведение, именно «Историю Киевской Академии». Эта последняя тема была предложена студентам Х-го курса еще Иннокентием, при чем он не скрывал от «них всей трудности задачи проследить на основании совершенно необработанного, сырого материала более чем двухсотлетнюю историю Академии. Однако же Михаил Булгаков, в характере которого была, между прочим, склонность брать на себя работы, трудность коих отпугивала других, взял данную тему и с обычною своею энергией принялся за работу. К чести преосв. Иннокентия должно сказать, что он не оставил молодого труженика без надлежащего и совершенно необходимого руководства в великом лабиринте открывшегося пред ним материала. Сам Иннокентий, пока он оставался в Киеве, был главным руководителем Михаила Булгакова в составлении им истории родной для них обоих Академии, о чем впоследствии Макарий вспоминал не иначе, как с искренней признательностью. Посылая преосв. Иннокентию уже напечатанную свою историю Киевской Академии, Макарий писал ему, между прочим, 8-го сентября 1843 года: «во время занятий историей своей родной Академии, автор – студент имел счастье пользоваться, между прочим, просвещенным содействием и вашего преосвященства, и охотно сознается, что некоторых важных известий о предмете не имела бы в себе изданная им ныне книга, без ваших пособий. Да будет же книга сия пред вашим преосвященством выражением совершенной признательности к вам её виновника»⁸⁸! «Другим руководителем Михаила Булгакова при написании им истории Киевской Академии был В.И. Аскоченский, которого, как учителя польского языка, Иннокентий· просил помогать Михаилу Булгакову при разборе и пользовании польскими источниками.

Направляемый на надлежащий путь в своих занятиях таким опытным руководителем и авторитетным знатоком истории нашего юго-западного края, каким был преосв. Иннокентий, и увлекаемый живым интересом самого предмета, Михаил Булгаков в течении двух лет, не смотря на другие занятия, постоянно отвлекавшие его успел проследить, насколько мог, исторические судьбы своей almae matris. Плодом ревностных двухлетних занятий его был довольно объёмистый труд, давший автору право на получение магистерской степени, после того, как он выдержал с честью строгий суд митрополита Филарета. В своем отзыве об «Истории Киевской академии», составленной Михаилом Булгаковым; м. Филарет писал: «сочинение достойное внимания по обилию собранных сведений и по порядку в изложении оных, хотя есть что отсечь в подробностях и есть что очистить в выражениях. Похвалы Феофану Прокоповичу надлежало бы умерить и ограничить. Богословии Иринея Фальковского совершенство приписано слишком щедро, а недостатки её не показаны, о чем не излишне было бы упомянуть по долгу беспристрастия. Хотя предмет сочинения не богословский, однако, касаясь суждением разных ученых предметов, сочинитель показывает себя достойным степени магистра»⁸⁹.

Согласно этим указаниям м. Филарета, Макарий впоследствии сделал в своем труде некоторые исправления и дополнения⁹⁰. В таком исправленном и дополненном виде «История Киевской Академии» была напечатана Макарием в 1843 году⁹¹ и посвящена «наставникам и воспитанникам Киевской Академии», среди которых автор прежде всего и главным образом имел в виду преосв. Иннокентия. «Благоволите снисходительно принять во свидетельство искреннего и глубокого уважения к особе вашего преосвященства», – писал Макарий Иннокентию 8 сентября 1843 года, «посылаемую при сем историю Академии, имя которой в настоящее время так тесно соединено в памяти всех образованных русских, с именем вашим. Это сочинение посвящено наставникам и воспитанникам Киевской академии: кому же первому как бы по праву должно принадлежать оно, как не вашему преосвященству»⁹²?

«История Киевской Академии» была первым печатным литературным трудом Макария открывшим собою целый ряд последующих церковно-исторических произведений, которые дали своему автору вполне заслуженное право на звание историка русской Православной церкви. Интересно поэтому знать, что представляло собою первое печатное произведение Макария, плод его юношеских, студенческих занятий?

Всякий, кто читал «Историю Киевской Академии» Макария, должен согласиться с тем, что это сочинение написано по хорошо обдуманному и строго научному плану, какой впоследствии усвоили себе все авторы подобных произведений и какой в значительной степени не потерял своего значения даже до настоящего времени. Сочинение открывается введением (стр. 7–13), в котором прекрасно, хотя и кратко разъясняются обстоятельства происхождения Киевской Академии, указываются периоды в её истории и намечается план всего исследования. Соответственно трем главным периодам исторической жизни Киевской Академии, и сочинение делится на три части, из коих каждая, в свою очередь, распадается на три главы. В первой части изображается судьба Академии в течении времени от 1589 до 1631 года, когда она была школою, или училищем; во второй – обозреваются судьбы Академии в течении времени от 1631 до 1701 года, когда она была известна под именем Киево-Могилянской Коллегии, а третья часть посвящается описанию жизни Академии с 1701 до 1819 года, когда она называлась Киево-могило-заборовской Академией. Частнее, в первой главе каждой из этих частей изображается внешнее состояние Академии, во второй – внутренняя жизнь её и в третьей – заслуги Академии на пользу отечественного просвещения и православной Церкви. В заключении кратко описывается начало нового (4-го) периода в истории Киевской Академии (1819–1842 г.).

Рассматриваемое со стороны общей композиции, плана и внутренних качеств, сочинение весьма явственно обнаруживает в авторе все задатки истинного историка. Он видимо всесторонне и основательно изучил обширнейшую и при том совершенно неразработанную литературу своего предмета. Ему не только были известны все печатные произведения, в которых заключались хоть какие-либо сведения о Киевской Академии, но и обширный архивный материал был хорошо изучен им. Он видимо весьма тщательно пересмотрел академический архив, перечитал в нем не только более или менее важные для него дела, но даже все маленькие письма и записочки разных лиц, как-либо случайно попавшие сюда; перебрал он также и всю наличную академическую библиотеку, прочитал и сличил как печатные, так и рукописные, большею частью латинские учебники, употреблявшиеся в старой Киевской Академии по разным предметам; разобрал он и воспользовался даже всеми заметками и надписями на библиотечных книгах для определения места и времени их происхождения и для других соображений. Другие Киевские книгохранилища, как, напр., софийская и лаврская, библиотеки, также были хорошо пересмотрены автором, при чем он извлек из них все, что только нашел там интересным и необходимым для своей работы.

Необыкновенно обширные, особенно для студента, сведения автор «Истории Киевской Академии» особенно ясно обнаруживает там, где он говорит о жизни и деятельности многочисленных воспитанников Академии, занимавших видные места на самых разнообразных поприщах общественного служения, равно как и там, где он следит за историей многих духовных семинарий и училищ, основанных воспитанниками Киевской Академии и в большинстве случаев устроенных по её образцу.

Слог сочинения «История Киевской Академии» – характерный слог Макария, свойственный всем его трудам, начиная с ученических упражнений и кончая посмертным (двенадцатым томом Истории русской церкви) произведением его: легкий, живой, образный, изящный и во многих местах художественно-поэтический. Можно думать, что именно этот слог сочинения, невольно увлекавший иногда автора в сторону, не понравился м. Филарету, которому больше нравились глубокомысленные философские рассуждения и который потому дал довольно сдержанный отзыв о сочинении.

Несомненно, впрочем, что некоторые положения «Истории Киевской Академии» ныне должны быть признаны или недостаточными, или неточными. Это прекрасно сознавал и сам автор, который в письме к Иннокентию 8 сентября 1848 года выражал смущение по тому поводу, что «Киевская Академия заслуживала бы лучшей истории и что труд его, несовершенный даже по его собственному сознанию, тем более должен явиться несовершенным в глазах других» и потому просил у своего бывшего руководителя «мудрой благоснисходительности к своему первому опыту, опыту студенческому-ученическому»⁹³.

Действительно, если мы станем на эту точку зрения, если мы примем во внимание то обстоятельство, что Макарий первый из историков Киевской Академии работал почти исключительно на основании сырого материала в буквальном смысле этого слова и тем не менее написал произведение, не потерявшее во многих отношениях научной ценности даже до настоящего времени, то для нас вполне определится высокое достоинство первого исторического труда Макария и потеряют всякое значение те недостатки, какие свойственны ему.

Поведение Михаила Булгакова и в высшем отделении Академии постоянно одобрялось инспекторами. В ноябрьской ведомости 1839 года он отмечен первым среди всех студентов Академии по поведению с такою при том аттестацией: «ведет себя отлично хорошо; в должности старшего весьма исправен»⁹⁴.

Старшим Михаил Булгаков был назначен Академическим Правлением 25 сентября 1839 года, по представлению инспектора, архим. Димитрия. В начале он был определен в № 14-й нового корпуса старшим над студентами низшего отделения (XI-го курса), в числе которых был, между прочим, А.Г. Лебединцев, недавно праздновавший свой пятидесятилетний юбилей, протоиерей одесского кафедрального собора⁹⁵. Надзору Михаила Булгакова было поручено пять студентов и с этою целью от инспектора была выдана ему особая инструкция, определявшая его права и обязанности. Как старший, Михаил Булгаков пользовался большим уважением со стороны подчиненных студентов и сам он, в свою очередь, относился к ним с особенным благородством. В качестве примера благородных отношений его к своим сожителям и подчиненным, нам передавали, между прочим, такой случай. В одной комнате с Михаилом Булгаковым жил студент младшего (XI) курса Д. С. Последний был во всем хороший молодой человек, за исключением одной странности. Он имел необыкновенную страсть много говорить, чем крепко надоедал своим товарищам и, прежде всего, конечно, своим сожителям. Если только кто-либо, к своему несчастью, обнаруживал склонность слушать Д. С., то последний готов был без умолку говорить в течении целых часов. С течением времени Д. С. так надоел всем, что от него стали бегать, как от чумы. Тогда, оставленный всеми, Д. С. избрал своим собеседником своего комнатного старшего Μ.П. Булгакова, которому и жаловался постоянно на то, что товарищи не понимают его. Μ.П. Булгаков всегда терпеливо выслушивал говорливого сожителя и, насколько мог, успокаивал его. Сожители, а потом даже и все студенты, заинтересовались, чем дело кончится, так как видели, что Д. С. буквально подвергает пытке своего старшего, который постоянно был занят и распределял свое время с пунктуальною точностью. И что же? Кончилось все-таки тем, что Μ.П. Булгаков не вытерпел и однажды к радости своих сожителей с сердцем и раздражением прогнал от своего занятного столика надоедливого собеседника.

И не только среди своих сожителей, но даже и между всеми студентами Академии Μ.П. Булгаков пользовался уважением. По рассказам всех лиц, знавших его в студенческие годы, он всегда держал себя в стороне от большинства товарищей и только с весьма немногими из них входил в ближайшие, дружественные сношения. К числу особенно доверенных его друзей, между прочим, принадлежали: В.Ф. Краснитский (ныне курский кафедральный протоиерей) и И.Т. Киселевский. Отношения Μ.П. Булгакова к последнему из его друзей особенно красноречиво свидетельствуют о благородстве, как основной черте его характера. Обладая недюжинными дарованиями, Киселевский имел один недостаток, который мог бы сделаться для него пагубным, если бы не нравственное влияние Μ.П. Булгакова, который когда уже ничем не мог пособить горю, старался, по крайней мере, скрывать своего друга от инспекторского надзора.

Для некоторых студентов постоянная отчужденность М. Булгакова от товарищеского кружка на первых порах казалась странною и даже обидною. Но с течением времени все поняли и убедились, что такое поведение их товарища не было следствием гордости, а естественно вытекало из особенного склада его характера. Впрочем, всегдашняя замкнутость, сосредоточенность и серьезность Μ.П. Булгакова были причиною того, что товарищи уважали только, но не любили его, как того он заслуживал на самом деле.

А каким уважением пользовался Μ.П. Булгаков среди товарищей, можно судить по следующему обстоятельству, о котором сообщал нам один из академических его товарищей. Μ.П. Булгаков в начале был назначен старшим в комнату, где жили студенты младшего (XI) курса, тогда как один из его товарищей был сделан старшим над своими сокурсниками, студентами высшего отделения. Но случилось так, что этот последний старший никак не мог приобрести необходимого авторитета среди подчиненных ему студентов-товарищей, которые нередко позволяли себе нарушать требования академической дисциплины. Инспектор, архим. Димитрий несколько раз делал замечания этому старшему, но беспорядки в его комнате все таки продолжались по прежнему. Наконец, архим. Димитрий убедился, что старший, при всем своем желании, не может быть исправным, ибо не имеет надлежащего авторитета у своих подчиненных. Тогда он определил в эту комнату старшим Μ.П. Булгакова, который не замедлил умиротворить беспокойных товарищей своим нравственным влиянием на них, о чем инспектор считал необходимым засвидетельствовать пред начальством. За декабрь 1839 года архим. Димитрий так аттестовал Михаила Булгакова: «постоянно вел себя весьма хорошо, подавая всегда добрый пример вверенным его смотрению студентам в поведении и в занятиях классических», а за апрель 1840 года он же рекомендовал его, как студента «благородного, откровенного, занимающегося со всем усердием»⁹⁶.

Должность старшего Μ.П. Булгаков проходил только до принятия монашества. После же принятия монашества он был помещен в особой комнате вместе с другими монашествующими студентами Академии.

Посвящение Μ.П. Булгакова в монашество совершилось в последний год пребывания его в Академии. Пред этим он переживал неспокойное состояние духа и даже немного переболел. Здесь кстати будет заметить, что во все время академического образования М.П. Булгаков ни однажды не был в больнице, как это можно видеть из еженедельных донесений инспекторов, и вообще, благодаря необыкновенной аккуратности и умеренности во всем, пользовался полным здоровьем⁹⁷. Но зимою 1840 года он, вероятно, под влиянием чрезмерно усердных занятий почувствовал боль в груди. Весною того же года академическое начальство отправило его на борщаговскую дачу, где прекрасный воздух содействовал быстрому поправлению больного. Тотчас же по возвращении с дачи к началу годичных экзаменов в Академии, Μ.П. Булгаков подал в Академическое Правление прошение следующего содержания: «имея искреннее и решительное желание принять на себя иноческий образ, осмеливаюсь всепокорнейше просить Правление Киевской Академии, да благоволит оно исходатайствовать для меня, у кого следует, позволение на дело, коего желает душа моя». Это было 22 мая 1840 года. 9 июля того же года Академическое Правление обратилось к м. Филарету с просьбою ходатайствовать пред Св. Синодом о разрешении постричь просителя в монашество, на что митрополит изъявил свое согласие и тогда же послал представление об этом в Св. Синод. А между тем Μ.П. Булгаков, понятно, много волновавшийся пред принятием окончательного решения на счет своей будущей судьбы, теперь видимо успокоился. Однако же Промыслу Божию угодно было подвергнуть испытанию искренность решения его в таком важном деле, как принятие иночества. 31 июля 1840 года Св. Синод дал знать указом м. Филарету, что так как студенту Михаилу Булгакову нет еще положенного Высочайше утвержденными 29 мая 1832 года правилами числа лет, то на пострижение его в монашество Св. Синод ныне разрешения дать не может. Что тут было делать? После совещания и, очевидно, с согласия м. Филарета, Академическое Правление 31 октября 1840 года снова обратилось к митрополиту с просьбою ходатайствовать пред Св. Синодом о разрешении посвятить Михаила Булгакова в монашество, при чем тут же объясняло, что студенту Михаилу Булгакову раньше в справке, прилагавшейся к делу о пострижении его в монашество, по ошибке писца, было показано 23 вместо 25 лет. На этот раз ходатайство м. Филарета было уважено Св. Синодом, который указом от 9 декабря 1840 года предписал постричь Михаила Булгакова в монашество⁹⁸.

15 февраля 1841 года совершен был чин пострижения Μ.П. Булгакова в монашество с наречением ему имени Макария в память Киевского митрополита священномученика Макария. Вместе с Макарием посвящались в монашество другие четыре его товарища, в числе которых был, между прочим, и недавно почивший преосвящ. Феофан, бывший епископ Владимирский⁹⁹.

Священнодействие совершал ректор Академии, архимандрит Иеремия в Свято-Духовской церкви Братского монастыря. Вскоре после посвящения в монашество новопостриженные иноки-студенты представлялись в Лавре митрополиту Филарету, который, сам будучи глубоко опытным к аскетической жизни, обратился к ним с такой назидательною речью: «Храните больше всего частоту души и тела: «то должно быть вашим главным отличием от прочих людей; если сохраните вашу чистоту, Господь Иисус Христос вселится в вашем сердце, и тогда вам больше ничего не нужно, ничто не повредит вам, ничто не обременит вас. Для сего будьте трезвы, воздерживайтесь не только от хмельных напитков, во и от многоядения, во всем наблюдайте умеренность. Предайте себя в волю Божию, совершенно предайте. Не думайте о возвышениях, не позволяйте мечтам входить в голову; не оскорбляйтесь, если возвышают человека, по вашему мнению, недостойного. Будьте там, где поставят; будьте довольны тем, что дадут. Верьте, что доброго монаха Бог никогда не оставит: это невозможно, невозможно! Молитесь как можно чаще, всегда молитесь, если можно, имейте Господа Бога в сердце и на устах, и – Он будет с вами всегда»¹⁰⁰.

Через месяц после посвящения Макария в монашество, 15-го марта Академическое Правление, донося м. Филарету об исполнении синодального указа, испрашивало у него разрешения посвятить инока Макария во иеродиакона, «дабы до окончания академического курса он мог приучиться к священнодействию». М. Филарет согласился и сам 25 марта, при священнослужении в Киево-Софийском соборе, рукоположил Макария во иеродиакона. По окончании же выпускных экзаменов, 29 июня 1841 года иеродиакон Макарий был рукоположен преосв. Иеремией Чигиринским (бывшим ректором Академии) во иеромонаха, при священнослужении в семинарской Петро-Павловской церкви¹⁰¹.

Окончательные академические испытания Макарий выдержал с обычным блестящим успехом. Между прочим, 16 июня 1841 года студентов Х-го курса экзаменовал по богословию сам м. Филарет, при чем иеродиакон Макарий, как видно из ведомости Правления об этом, был спрошен первым и получил высший балл единицу; а 27 июня в заключение публичного испытания студентов высшего отделения иеродиакон Макарий читал в сокращении часть собственного сочинения – Истории Киевской Академии, именно – о состоянии Академии от основания её до 1700 года¹⁰². В общем выводе по всем предметам академического курса Макарий получил тот же высший балл и следующую аттестацию: «способностей отличных, прилежания ревностного, поведения примерно хорошего».

Такие прекрасные успехи в занятиях вместе с неизменно благонравным поведением за все время академического образования были достойно вознаграждены предоставлением иеромонаху Макарию второго места в списке его товарищей, составленном общим собранием Академической Конференции и утвержденном 21 июля 1841 года м. Филаретом, а также присуждением ему магистерской степени, на что, впрочем, последовало согласие Св. Синода через полтора года¹⁰³.

Оставление иером. Макария при Академии и определение его на вновь открытую кафедру русской церковной и гражданской истории. Подготовка Макария к преподаванию порученных ему начальством предметов и затруднительное положение его в качестве академического наставника русской церковной и гражданской истории, благодаря малоразработанности этих наук. Программа чтений Макария по русской церковной истории студентам XI-го курса Киевской д. Академии. Сочинение Макария: «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира», как печатное воспроизведение его академических лекций по введению в историю русской церкви. Характеристика академических чтений Макария ко русской церковной истории на основания данного сочинения Общий план и особенности преподавания Макарием русской церковной истории. Сочинение Макария: «Очерк истории христианства в России до нашествия Татар», как печатное воспроизведение академических чтений его собственно по истории русской церкви. Свидетельства очевидцев о преподавании Макарием истории русской церкви. Программа чтений Макария по русской гражданской истории. Свидетельство непосредственного слушателя Макария о преподавании им русской гражданской истории. Случай во время внутреннего испытания по русской гражданской истории в декабре 1841 года. Статья Макария в «Маяке» за 1842 год: «Пути промысла о России в порабощении её татарами», как публичная лекция его, читанная во время испытания в июне 1842 года. Отношения Макария, в бытность учителем Академии, к студентам и академической корпорации, – Назначение Макария на должность ректора Киево-Подольских духовных училищ. Сложность и трудность ректорской должности в связи с запущенностью Киево-Подольских духовных училищ. Заботы ректора Макария об улучшении нравственно-воспитательной, учебной и экономической сторон жизни Киево-Подольских духовных училищ; отношение Макария, как ректора, к наставникам вверенных ему училищ; отзыв начальства о службе Макария в должности ректора училищ; неприятный случай с жалованьем по должности ректора училищ. Проповедническая деятельность Макария в Киеве. Перевод Макария в С.-Петербургскую духовную Академию: обстоятельства, содействовавшие этому переводу; отзыв Киевского академического начальства о дарованиях и службе Макария; отъезд Макария из Киева и посещение им своей родины на пути в С.-Петербург.

В лице иеромонаха Макария Киевская духовная Академия воспитала себе выдающегося во многих отношениях молодого ученого. Это был, прежде всего, бесспорно весьма даровитый питомец. Превосходные дарования своего ума, наделенного склонностью к глубокому анализу и широким синтетическим обобщениям и самым живым, творческим воображением, он с блестящим успехом обнаружил особенно в своих прекрасных сочинениях как обыкновенных студенческих, так и курсовых – магистерских. С другой стороны, это был в высшей степени усердный и редкий труженик, в буквальном смысле слова все время употреблявший на занятие науками. Эти два качества – даровитость и трудолюбие – должны были приобрести в глазах академического начальства еще большую ценность с тех пор, как Михаил Булгаков принял монашество и чрез то самое всецело посвятил себя на служение науке.

Понятно, что Академия, воспитав такого выдающегося молодого ученого, каким был иеромонах Макарий, не пожелала расстаться с ним, а позаботилась в лице своего начальства об оставлении его на службе Академии. Для Академии в то время крайне нужны были способные и даровитые деятели, которые бы могли не только хорошо преподавать, но даже и вновь создавать системы наук. Эта последняя, весьма важная и ответственная задача и была, действительно, возложена на окончившего академический курс иеромонаха Макария.

Должно заметить при этом, что в Киевской духовной Академии до 1841 года не было самостоятельной кафедры для преподавания таких важных наук, как русская церковная и русская гражданская история. Обе названные науки до того времени входили в состав курсов общей церковной и общей гражданской истории. Само собою разумеется, что такая постановка дела должна была крайне неблагоприятно отзываться на успехах студентов Академии в знании ими отечественной церковной и гражданской истории. Обыкновенно преподаватели общей церковной истории излагали судьбы русской церкви в конце всего учебного курса и в большинстве случаев, за недостатком времени, делали это быстро и бегло. Что же касается общей гражданской истории, в обширную программу которой входило и преподавание истории русского государства, то она совсем не слушалась некоторыми студентами Академии. Дело в том, что общая гражданская история преподавалась студентам низшего отделения Академии в одни и те же часы с физико-математическими науками. Поэтому, все те студенты, которые слушали физико-математические науки, в силу необходимости, не могли уже изучать гражданской общей и русской истории. К числу таких именно студентов, как читатели, вероятно заметили из предыдущего очерка жизни Макария, принадлежал и этот последний: слушая физико-математические науки, он совсем не изучал в Академии гражданской общей и русской истории.

Итак, выходило, что все вообще студенты Киевской Академии до 1841 года приобретали в своей alma mater самые общие и поверхностные познания по истории русской церкви, тогда как некоторые из них должны были оставлять Академию совсем без всяких научных познаний по истории русского государства. Академическое Начальство само, без сомнения, прекрасно понимало все невыгоды такого порядка вещей. Смеем думать, что Иннокентий, бывший ректором Академии до 1839 года и так ревностно заботившийся о водворении в Киевской Академии русского языка и русского духа, об оживлении в Академии преданий исторической жизни её¹⁰⁴, а в последние годы своего пребывания в Киеве помышлявший даже заняться начертанием истории отечественной церкви¹⁰⁵, должен был особенно скорбеть об упадке преподавания в Киевской Академии таких важных наук, как история русской церкви и русского государства. Однако же, при всем своем искреннем желании пособить горю, Академическое начальство в первое время решительно не могло сделать этого. Оно было крайне стеснено скудостью материальных средств, отпускавшихся на содержание Академии, и недостатком надежных ученых деятелей, которых едва доставало для замещения кафедр по главным предметам. Только уже в 1841 году, т. е. через 22 года после преобразования, когда Киевская духовная Академия приобрела себе в лице иером. Макария даровитого молодого ученого, одушевленного искреннею любовью к научным занятиям, решено было открыть особую кафедру для преподавания русской церковной и гражданской истории и определить на неё иером. Макария. Это решение состоялось 28 июля 1841 года и было так мотивировано Академическою Конференцией: «по уважению к тому обстоятельству, что для преподавания российской гражданской истории в низшем отделении и истории церкви российской в высшем под конец двухгодичного курса остается мало времени, тогда как отечественная как церковная, так и гражданская история преимущественно должны бы быть прочитываемы в надлежащей полноте; при том же гражданской отечественной истории и не все даже студенты обучаются, потому что половинная часть их обучается в те же часы физико-математическим наукам; то необходимо определить для преподавания сих предметов особого наставника, отделив по два часа в неделю в низшем отделении для преподавания российской гражданской истории, а и, высшем – церковной русской истории и назначив для сего окончившего курс студента, иеромонаха Макария»¹⁰⁶.

Такое определение Академической Конференции, состоявшееся по инициативе ректора, архимандрита Димитрия и им самим весьма резонно обоснованное, было тогда же утверждено Киевским митрополитом Филаретом и потом Свят. Синодом. В силу этого определения, иером. Макарий должен быль с началом 1841–1842 учебного года открыть чтение лекций по русской церковной и гражданской истории в родной Академии.

Невольно является здесь вопрос: в какой степени иером. Макарий был подготовлен в исполнению высоких обязанностей, возложенных на него начальством? Нельзя не признать, что семинарская и академическая школа, пройденная Макарием и много, как мы видели, содействовавшая полному раскрытию его необыкновенных дарований, в то же время могла дать ему сравнительно незначительную подготовку для преподавания собственно порученных ему предметов. Мы знаем, что как в семинарии, так и в Академии русская церковная и гражданская история входила в состав общего курса церковной и гражданской истории и в большинстве случаев изучалась там и здесь кратко, бегло и поверхностно. С другой стороны, следует заметить еще и то, что в годы студенчества Макария преподавание общей церковной и гражданской истории в Киевской духовной Академии оставляло желать многого. По свидетельству Аскоченского, оба профессора исторических наук не пользовались тогда среди студентов репутацией хороших преподавателей и потому студенты относились к их лекциям с большим равнодушием. «Д. И. Макаров» – пишет в своем дневнике Аскоченский, – «Д. И. Макаров, профессор церковной истории, читает её как бы это сказать?.. Случалось ли вам слушать старого проповедника, который боится на кафедре говорить по модному и ломает бедный язык по письменному? Или: случалось ли вам слышать чтение повести Марлинского от какого-нибудь сельского попа, или от чего-нибудь в роде этого? Если случалось, то вы поймете, как досадно и скучно слышать хорошую лекцию, исковерканную какою-то фанатическою набожностью к целости букв и положенную на какие-то жалкие ноты монотонии. Не знаю, как теперь, а в наше время¹⁰⁷ многие внимательные слушатели уроков Макарова с четверть часа не могли наладить речи своей на склад человеческий. А, впрочем, Д. И. Макаров делает свое дело добросовестно. Он трудится много, крепко много, лишь труд его невиден»¹⁰⁸. Еще более резкий отзыв делает В. Аскоченский о лекциях проф. А. Д. Граникова¹⁰⁹, который преподавал общую гражданскую историю и которого, впрочем, Макарий, как изучавший физико-математические науки, совсем не слушал.

Словом, благодаря тому, что в старой семинарии и академии исторические науки причислялись к разряду второстепенных учебных предметов, школа, пройденная Макарием, не могла дать ему вполне достаточной подготовки к преподаванию порученных ему наук. Но то, чего не дала школа, Макарий мог восполнить и, действительно, восполнил путем самостоятельных занятий.

Следует при этом заметить, что в период студенчества Макария среди воспитанников Киевской духовной Академии было весьма развито самообразование. Сам Макарий свидетельствовал впоследствии, что тогдашний ректор Академии Иннокентий, «желая дать воспитанникам всестороннее образование, советовал им не ограничиваться кругом наук, преподававшихся в Академии, а заниматься чтением и других наук, напр., астрономии, естественной истории»¹¹⁰. И по свидетельству одного из товарищей Макария, свящ. Н. Я. Оглоблина, в их время было весьма распространено в Академии самообразование студентов посредством чтения книг разнообразного содержания¹¹¹. Благодаря такому порядку вещей, исторические знания в· Киевской Академии тогда значительно процветали, не смотря даже на то, что исторические науки официально считались второстепенным, т. е. неважным в учебном отношении предметом и потому преподавались сравнительно слабо. Путем самостоятельных занятий и чтения серьезных сочинений по истории некоторые студенты успевали приобретать в Академии удивительно обширные исторические познания. В музейной библиотеке Киевской духовной Академии есть, между прочим, рукописный дневник бывшего студента её, воспитанника IX-го курса Маркиана Гребинского. По свидетельству этого Гребинского, один из его товарищей А. В. Павлов, бывший впоследствии профессором Харьковской духовной семинарии, в годы студенчества владел поразительно обширными сведениями по разным отраслям наук и особенно по истории. «Ни одна отрасль познаний человеческих», читаем в дневнике Гребинского, «не представляла ему, т. е. Павлову ровно никаких затруднений: равно блестящие успехи он оказывал при изучении самых разнообразных предметов: филология, древности, поэзия, математика, философия, история во всех своих видах, естественные науки, богословие, законоведение и пр. и пр., – все это в удивительной симметрии вмещалось у него в голове... Но то, к чему он питал неотразимую страсть, в чем находил свое высшее наслаждение, – это была история в её обширнейшем значении... Исторические сведения его, действительно, были изумительны: история каждого народа, каждой страны и по преимуществу каждой науки была известна ему во всех подробностях... Мы его звали живою библиотекою и в этом названии не было ничего преувеличенного: он точно заменял библиотеку для своих товарищей... Вообще наш Александр, как звали его все мы – товарищи, никогда не мог забыть того, что он видел когда-либо, или слышал, или читал, – а читал он непостижимо много и непостижимо быстро. Вот пример быстрого его чтения: на первый день Пасхи после обеда он начал читать, а на третий кончил шесть томов истории Полевого»¹¹².

К числу студентов, весьма много читавших серьезные сочинения по разным отраслям человеческих знаний, принадлежал и Макарий. В этом отношении он был одним из самых усердных исполнителей совета ректора Иннокентия касательно самостоятельного восполнения своих познаний посредством чтения книг разнообразного содержания. В числе ученических упражнений Михаила Булгакова вышеупомянутым родственником покойного м. Макария С. А. Булгаковым нам, между прочим, доставлены собственноручные замечания Макария о прочитанном, веденные им в годы студенчества. Из этих замечаний видно, что Макарий в период своего студенчества читал удивительно много, при чем сочинения, читанные им тогда, были самого разнообразного содержания и ко всему прочитанному он относился критически. В этих замечаниях мы находим рассуждения Макария по самым разнообразным вопросам богословского, экзегетического, апологетического, аскетического, философского и естественно-исторического характера, – рассуждения, возбужденные чтением книг по данным вопросам. Из этих же замечаний и рассуждений видно, что Макарий в период своего студенчества читал весьма много по истории всеобщей и русской как церковной, так гражданской и, благодаря этому, владел обширными сведениями по данным предметам. Видно также из этих студенческих заметок Макария, что он уже тогда весьма внимательно следил за новыми открытиями в области истории, знакомясь с новыми историческими исследованиями по тогдашним периодическим изданиям. Но как ни широки (сравнительно) были сведения по русской церковной и гражданской истории, какие Макарий мог приобрести в годы студенчества посредством чтения книг и журнальных статей, все таки этих сведений было далеко недостаточно для того, чтобы с ними можно было выступить Макарию в качестве академического наставника. Макарию, очевидно, предстояла трудная задача самостоятельно восполнить недостаточность исторических познаний, приобретенных им во время школьного образования. Трудность этой задачи значительно возрастала еще от того, что в то время русская гражданская и особенно церковная история была весьма мало разработана. Правда, число исследований по русской гражданской истории уже и тогда было довольно значительно (труды Стриттера, Татищева, Щербатова, Глинки, Кайданова, Полеваго, Устрялова и др.), но между ними было весьма мало сочинений в полном смысле слова научных, подобных «истории Государства Российского» Η. М. Карамзина и специальным исследованиям Ю. И. Венелина, И. В. Соловьева, Ф. Л. Морошкина, Μ. П. Погодина и немногих других. Для систематического же исследования прошедших судеб русской церкви в то время почти совсем не было никаких пособий и руководств, за исключением трудов м. Платона, м. Евгения, Амвросия и Муравьева, – трудов, далеко не во всем удовлетворявших требованиям исторической критики и высшего учебного заведения. Таким образом, иером. Макарий, оставленный учителем Академии по русской церковной и гражданской истории, должен был оказаться в крайне затруднительном положении. Прежде приготовления самых будущих своих чтений, он должен был еще совершенно самостоятельно выработать план этих чтений, или программу русской церковной и гражданской истории. В настоящее время, когда у нас имеется уже множество и специальных исследований и учебных руководств по данным наукам, составление программы преподавания их не может представлять для молодого наставника такого труда, каким оно должно было являться в сороковых годах текущего столетия. Тогда для составления программы русской церковной и гражданской истории нужно было предварительно хорошо и самостоятельно познакомиться с этими науками в их целой системе, многое перечитать и передумать, во многом критически разобраться и тогда уже установить общий план и разделение системы на части. С другой стороны, самое систематическое изучение русской церковной и гражданской истории в то время должно было представлять весьма значительные затруднения, благодаря отсутствию пособий. Преподаватель русской церковной и гражданской истории, если он не желал ограничиваться одними тогдашними учебниками, во многих отношениях несовершенными, должен был изучать её почти исключительно на основании первоначальных источников.

Из сказанного нами сейчас ясно, какой великий труд выпал на долю Макария тотчас же по окончании им академического курса. В то время, как его товарищи предавались приятному и совершенно естественному отдохновению после 16-летних неутомимых трудов, он должен был все летние каникулы 1841 года употребить на подготовку к чтению лекций, которое он и начал с 1 сентября того же года.

Программа, по какой иером. Макарий преподавал студентам высшего отделения Академии в 1841–42 учебном году русскую церковную историю, весьма ясно показывает, что· автор её отнесся к возложенной на него высокой обязанности с полною серьезностью и сознанием своего долга. Программа эта, по очевидному намерению автора, должна была обнять предмет во всей возможной полноте его. В пользу же научной основательности и обстоятельности её красноречивее всего может говорить то обстоятельство, что программа эта, после небольших изменений, легла потом в основание знаменитого двенадцатитомного труда м. Макария по истории русской церкви. К сожалению, Макарий, по причине кратковременности своего служения в родной Академии, не мог выполнить всей глубоко и широко задуманной им программы. В течении 1841–42 учебного года он успел прочитать только самую незначительную часть своей программы, чему не мало содействовало без сомнения то обстоятельство, что Макарий имел только одну двухчасовую лекцию в неделю для преподавания русской церковной истории.

Историю эту иером. Макарий преподавал студентам XI-го академического курса по следующей программе. Во введении он разъяснял своим слушателям побуждения к изучению русской церковной истории, раскрывая подробно важность, необходимость, пользу и занимательность науки; здесь же определялось понятие русской церковной истории, как науки, причем наставник видимо обращал особенное внимание на характеристику источников науки – частных и общих. Вторую часть введения в науку составляло «исследование о начатках христианства в России до крещения великого князя Владимира», распадавшееся, в свою очередь, на два отдела: в первом говорилось о начатках христианства в России до основания русского государства (проповедь св. ап. Андрея и христианство в России после сей проповеди), а во втором – об успехах христианства в России со времени основания русского государства до крещения св. Владимира (Рюрик – христианин, крещение Аскольда и Дира с некоторыми Киевлянами, перевод св. Писания и богослужебных книг на славянский язык, состояние христианства в России при Аскольде и Дире, при Олеге и Игоре, обращение в христианство Великой княгини Ольги и попытки к распространению на Руси католицизма).

Считаем необходимым заметить здесь, что вторая часть введения в историю русской церкви, читанная иером. Макарием студентам XI курса Киевской духовной Академии, впоследствии была напечатана автором. Она печаталась сначала на страницах «Христианского Чтения» в виде целого ряда статей под заглавием: «Начало Православной церкви в пределах нынешней России до основания русского царства» и «Начало Православной церкви собственно в царстве русском»¹¹³, а потом в 1846 году вышла отдельною книгою под заглавием: «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира, как введение в историю русской церкви». В пользу того, что означенные статьи «Христианского Чтения» и сочинение Макария представляют только незначительную переработку его академических лекций в Киеве, говорит, прежде всего, почти совершенное тожество плана, по какому написаны статьи, сочинение и академическая программа. В соответствие программе академических чтений названный печатный труд Макария состоит из двух частей, при чем в первой части изображается «история христианства в пределах нынешней России до основания русского царства», а во второй – «история христианства собственно в царстве русском до происхождения русской церкви при равноапостольном князе Владимире». Различие между сочинением и программою академических чтений состоит только в том, что в сочинении, кажется, был значительно расширен отдел, где изображается история христианства в России после проповеди св. ап. Андрея, так что II, III, IV и V главы сочинения «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира» были, па всей вероятности, вновь составлены, или, по крайней мере, значительно восполнены Макарием уже в С.-Петербурге. Кроме того, в сочинении мы не находим некоторых отделов, намеченных в программе и, очевидно, читанных Макарием студентам XI-го курса, именно отделов под рубриками: «Рюрик – христианин» и «попытки к распространению на Руси католицизма». За исключением же этих несущественных дополнений и пропусков, академические чтения и названный печатный труд Макария вполне совпадают между собою, что собственно и дает нам право утверждать, что сочинение Макария «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира» есть только печатное воспроизведение его Киевских академических чтений по введению в историю русской церкви. Впрочем, мы имеем и прямое свидетельство самого Макария о том, что поименованное сочинение его было печатным воспроизведением его Киевских академических лекций с самыми незначительными поправками. В одном письме к своему товарищу С. А. Серафимову¹¹⁴, бывшему тогда бакалавром Киевской духовной Академии, Макарий, между прочим, говорит: «мои исторические записки вовсе не имею времени поправлять, а без поправок не считаю достойными печати, хотя, признаюсь, у меня просят их и в «Маяк» и в «Журнал Министерства» и в «Христианское Чтение». Впрочем, первые листы, с небольшими переменами, отдал уже переписывать студенту»¹¹⁵... Это свидетельство относится к 15 декабря 1842 года и, следовательно, было писано через 4 месяца по отъезде Макария из Киева в С.-Петербург. Понятно, что за такой короткий срок времени, при других сложных занятиях, Макарий и не мог сделать никаких существенных перемен в своих академических чтениях.

Словом, мы имеем полное право смотреть на «Историю христианства в России до равноапостольного князя Владимира», как на печатное воспроизведение академических Киевских чтений Макария по русской церковной истории. Чтения эти видимо были интересны. Чисто ученый интерес в них вполне гармонировал с требованиями занимательности. Полнота со стороны изучения и разработки материала¹¹⁶, стройность и отчетливость в плане, точность в изложении событий, строгость выводов, замечательное беспристрастие в оценке событий в связи с изящностью и простотой изложения должны были вызывать в слушателях молодого бакалавра глубокий интерес и внимание к его чтениям по введению в истории русской церкви. Но больше всего академические чтения Макария должны поражать каждого легкостью и свободою, с какою молодой наставник видимо чувствовал себя в такой малоизвестной и почти совершенно неразработанной тогда области, как первоначальная история христианства в России. Наконец, главная заслуга Макария, как автора «Истории христианства в России до равноапостольного князя Владимира», состояла в том, что он первым из русских ученых с достоинством прошел дотоле неизвестную область и вполне самостоятельно создал из сырого неразработанного материала прекрасное преддверие к великому зданию истории русской церкви.

Неудивительно, поэтому, если выход в свет такого сочинения с искреннею радостью приветствовали все истинные любители истории отечественной церкви. Лучшим выразителем их полоса явился учитель и ректор Макария преосв. Иннокентий, отзыв которого об академических чтениях Макария должен иметь для нас тем большую ценность, что преосв. Иннокентий, по собственным его словам, сам занимался тем же предметом и, следовательно, мог судить о труде своего ученика, как опытный специалист. Вот что писал преосв. Иннокентий в своем письме Макарию от 15 марта 1846 года о сочинении его «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира»: «не успел еще вновь перечитать я книги вашей, достопочтеннейший о. Макарий; но читал с особенным удовольствием статьи из ней в «Христианском Чтении». Спешу принести вам усерднейшую благодарность за сей преполезный труд. Вы победили с успехом то, что есть наиболее непреодолимого в нашей церковной истории. Говорю это тем с большею уверенностью, что сей же самый предмет занимает меня с давнего времени. Вполне радуюсь за успех Ваш»¹¹⁷...

Но возвратимся к дальнейшему рассмотрению программы академических чтений иеромонаха Макария по русской церковной истории. За введением, с которым мы познакомились, следовало самое изложение истории русской церкви в первый период её жизни: со времени окончательного утверждения у нас христианской церкви до разделения русской иерархии, т. e. 988–1416 г. Из всего этого периода иером. Макарий успел, впрочем, в течении 1841–42 учебного года обозреть только два первых отдела: а) 988–1240 г. и б) 1240–1588 г.. При этом считаем необходимым обратить внимание читателей на то, что иером. Макарий сам видимо был не совсем уверен в раз намеченном делении русской церковной истории и потому изменял его. Так, в конспекте, представленном к декабрьскому испытанию студентов в 1841 году, у него первый период истории русской церкви определялся 988 и 1416 г.г., а в конспекте июньского испытания 1842 года тот же период у него продолжается уже до 1588 года. Также точно по декабрьскому конспекту первый отдел первого периода русской церковной истории у Макария простирался до 1113 года, а по июньскому конспекту он продолжался уже до 1240 года¹¹⁸. Впоследствии Макарий делал еще некоторые изменения в первоначально составленном плане истории русской церкви, при чем, по собственному его свидетельству, выработка определенного плана и установление деления русской церковной истории больше всего доставляло ему труда и хлопот¹¹⁹.

Судя по прочитанному Макарием в течении 1841–42 учебного года, он намерен был рассматривать в каждом отделе сначала внешнее состояние русской церкви, именно: состояние паствы (умножение числа верующих, попытки пап сократить «число православно-верующих в России, благоденствие и бедствия верующих) и состояние иерархии (митрополиты, епископы и прочее низшее духовенство), а потом уже внутреннюю жизнь русской церкви (состояние учения как православного, так и не православного, священнослужения, веры и нравственности). Можно, кроме того, догадываться, что в своих академических чтениях иером. Макарий обращал преимущественное внимание на изображение внутренней, жизни и состояния русской церкви. По крайней мере, в течении второй половины 1841–42 учебного года он успел прочитать только о состоянии веры и нравственности в первый отдел первого периода и едва только приступил было ко второму отделу того же периода.

Киевские академические чтения иером. Макария, в которых излагалась собственно история русской церкви, впоследствии также были напечатаны им в С.-Петербурге. Они печатались сначала на страницах академического журнала «Христианского Чтения» под общим заглавием: «Очерк истории русской церкви в период до-татарский 992–1240 г.»¹²⁰ и затем вышли отдельным сочинением в 1847 году под тем же заглавием.¹²¹. Относительно названного нами сейчас печатного труда Макария можно с полною уверенностью утверждать, что он представляет только немного измененное и исправленное воспроизведение его академических чтений. Об этом свидетельствует, прежде всего, сам Макарий. В своем письме к преосв. Иннокентию от 28 января 1847 года он, между прочим, говорит: «смотря на такие качества истории преосв. Филарета¹²², я не устыдился начать с нынешней книжки Христианского Чтения печатание своих кратких и бедных записок по русской церковной истории, которые набросал еще в Киеве, в первый год моего бакалаврства, поисправивши теперь лишь кое-что»¹²³. С первой же книжки Христианского Чтения за 1847 год началось печатание статей Макария под заглавием: «Очерки истории русской церкви в период до-татарский». К тому же и самый план данного «очерка» в общем совершенно одинаков с программою академических чтений Макария, за исключением самого незначительного различия, как это можно видеть из следующего сравнения их:

Академические чтения Макария собственно по истории русской церкви, насколько можно судить о них по «Очерку истории русской церкви в период до-татарский», отличались такими же прекрасными качествами, как и чтения его по введению в историю русской церкви. Главная же и высокая заслуга Макария и здесь состояла в том, что он работал почти исключительно по первоисточникам, преимущественно на основании отрывочных летописных известий.

Что касается собственно самого преподавания иером. Макарием русской церковной истории, то для суждения о нем мы имеем два свидетельства. По обоим этим свидетельствам, Макарий, был образцовым наставником в самом широком смысле этого слова. Так, В. И. Аскоченский, весьма критически и резко отзывающийся о многих своих сослуживцах по Киевской духовной Академии, в то же время дает самый лестный отзыв о преподавательских способностях и деятельности иером. Макария. «А вот послушайте», пишет он в своем «дневнике», «молодого монаха Макария, – как хорошо, с каким энтузиазмом импровизирует он свои уроки из истории русской церкви. Послушайте, говорю, его все слушают»¹²⁴! Такой же лестный отзыв о Макарии, как преподавателе русской церковной истории, мы слышали и от одного из ныне здравствующих питомцев XI-го курса нашей Академии, бывшего непосредственным слушателем лекций Макария. По его словам, иером. Макарий говорил свои лекции всегда наизусть, хотя в тоже время было заметно, что он весьма тщательно приготовлял их каждый раз дома. Произносил свои лекции Макарий громко, отчетливо, ясно и выразительно. Нередко он говорил в классе с таким воодушевлением и чистосердечным увлечением, что слушателям слова его казались живою импровизацией, как свидетельствует об этом и Аскоченский. Но в действительности это была не импровизация, а только хорошо обдуманная и прекрасно произносимая речь. Кроме того, лекции Макария всегда отличались многосодержательностью и потому возбуждали живой интерес в студентах, которые постоянно собирались в большом количестве в аудиторию молодого бакалавра. Наконец, по собственному свидетельству Макария, он имел обыкновение произносить свои лекции очень быстро¹²⁵.

Параллельно с преподаванием русской церковной истории в высшем отделении иером. Макарий читал студентам XII-го курса Киевской духовной Академии русскую гражданскую историю. Программа преподавания была такова. Во введении давалось понятие о науке, делался краткий очерк русской гражданской истории и указывалось разделение её (на древнюю и новую). Затем следовало самое изложение истории русского государства по периодам, при чем иером. Макарий в течение 1841–42 учебного года успел обозреть только пять следующих периодов: 1) 862–1054 года: основание Руси (древнейшие обитатели русской земли, норманны, крещение Руси, Ярославль); 2) 1054–1238 года: разделение Руси на удельные княжества (общее обозрение удельного периода, споры детей и внуков Ярослава за уделы, возвышение дома Владимира Мономаха, споры князей за первенство, разделение Руси на многие княжества и состояние Руси в начале XIII в.); 3) 1238–1328 года: иго монгольское (покорение Руси монголами, начало разделения Руси на восточную и западную, Русь восточная и Русь западная); 4) 1328–1462 года: Москва и Литва (Великое княжество Московское и Великое княжество Литовское); на этом кончились чтения иером. Макария по русской гражданской истории пред праздником Рождества Христова 1841 года¹²⁶. В течение же второй половины 1841–42 учебного года Макарий успел обозреть один только пятый период русской гражданской истории 1462–1613 года, когда русское государство находилось в борьбе с татарами и поляками¹²⁷.

Гражданскую русскую историю иером. Макарий преподавал так же хорошо, как и церковную. По свидетельству одного из непосредственных слушателей Макария, воспитанников XII-го курса Киевской духовной Академии, иером. Макарий читал им русскую гражданскую историю с неподражаемо хорошею дикцией и с большим увлечением. Лекции его всегда были обдуманны, стройны, живы, содержательны и необыкновенно интересны. Внимательно следя за литературою предмета, молодой бакалавр в своих чтениях всегда соображался с последними открытиями в области русской гражданской истории и не мало оживлял свои лекции, бросая на то или другое событие совершенно новый взгляд. Поэтому, лекции его сразу же заинтересовали студентов, которые всегда с большою охотою шли слушать молодого наставника. Некоторые лекции Макария по русской гражданской истории были так интересны и глубоко впечатлительны, что одну из них, именно последнюю лекцию, сказанную Макарием в 1842 году о самозванцах, то лице, со слов которого мы передаем настоящий рассказ, помнит во всех подробностях до настоящего времени, т. е. в продолжении 52 лет. В этой лекции иером. Макарий, на основании только что обнародованных тогда исторических документов о смутном времени на Руси, доказывал, между прочим, непричастность Бориса Годунова к делу мученической кончины царевича Димитрия. Тоже самое лице передавало нам следующий рассказ, отчасти характеризующий отношения архим. Димитрия, который тогда был уже ректором Академии, к Макарию. Экзамен студентов XII-го курса по русской гражданской истории в декабре 1841 года производил сам ректор Академии Димитрий. Первый спрошенный студент должен был отвечать о разделении русской истории. Со слов Макария, студент начал было говорить, что история русского государства должна быть разделяема на древнюю до Петра Великого и новую после Петра В. Но ректор Димитрий признал такое деление неправильным и стал тут же подробно доказывать его неосновательность. Всеми было понято такое поведение архим. Димитрия, как желание испытать Макария и вызвать его на защиту своего мнения. Однако же иером. Макарий все время простоял молча и краснея, признав, очевидно, невозможным, или просто неудобным возражать своему учителю и начальнику. Впрочем, экзамен студентов, который в сущности был экзаменом для молодого учителя, прошел удачно, при чем в иных случаях ответы студентов, т. е. чтения Макария, удостаивались самых лестных и похвальных отзывов со стороны архиман. Димитрия.

К сожалению, академические чтения иером. Макария по русской гражданской истории не сохранились и, кажется, должны считаться раз на-всегда потерянными. Впрочем, одна из лекций его, читанных студентам ХII-го курса, была впоследствии напечатана иером. Макарием в журнале «Маяк» под заглавием: «Пути Промысла о России в порабощении её татарами»¹²⁸. Содержание её таково. «Предки наши вполне верно судили, когда искренно верили, что толпы варваров, нахлынувших на Россию из глубины Азии, подвиглись оттуда не собственною силою, а двинуты были десницею Вышнего, прогневанного беззаконием Россиян. Но при всей разительной верности взгляда наших предков на порабощение татарами, этот взгляд не обнимал всего события. Они видели истинную причину зла, видели самое зло со всеми его ужасами; но не видели и не могли видеть тех следствий, какие долженствовало принести оно для нашего отечества. Мы – отдаленные потомки – можем теперь взгляд свой простереть далее, нежели предки, и по плодам уже судить, чем было для России иго татарское, возложенное на неё перстом грозного, но вместе и всеблагого Судии небесного... Оно было, скажем смело теперь, в деснице благодающего нам Господа, одним из благотворных событий и для нашей церкви и для нашего отечества: для церкви – тем, что сохранило и утвердило у нас православие, для отечества – тем, что породило в нем самодержавие».

По собственному свидетельству Макария, рассмотренная нами лекция была составлена и выдана им студентам XII курса для публичного экзамена¹²⁹. В своем письме к С.А. Серафимову от 24 сентября 1842 года он, между прочим, говорит по этому поводу следующее: «советуют мне печатать свои исторические записки в «Маяке» и одну статью преосвященный ректор отдал уже Бурачку (редактору «Маяка»), не знаю, напечатает ли?.. Сейчас прислал Бурачек ответ преосвященному¹³⁰ и благодарит сильно за статью, обещал её напечатать: это моя лекция, данная для публичного экзамена в низшем отделении»¹³¹. А в следующем письме к тому же Серафимову он с радостью автора, после долгого ожидания увидевшего свое печатное произведение, говорит: «статейка моя»: Пути промысла о России в порабощении её татарами», так долго залежавшаяся в цензуре, наконец, напечатана в последней книжке «Маяка»¹³². Статья эта, содержательная и написанная живым, образным и увлекательным языком, вполне подтверждает приведенный нами выше отзыв об академических чтениях Макария по русской гражданской истории.

Взаимные отношения между Макарием, в бытность его бакалавром Киевской духовной Академии, и студентами, его учениками, были самые наилучшие и светлые. По свидетельству одного из учеников Макария, за серьезное отношение его к своему делу, за прекрасные чтения и за необыкновенно благородное обхождение с студентами во время спрашивания их на уроках, студенты платили Макарию искренним уважением и вниманием к его лекциям, какого не показывали в отношении к иным старейшим профессорам. Сам Макарий относился к студентам с сердечным расположением, которое сохранил и по переводе в С.– Петербургскую духовную Академию. В своем письме от 24 сентября 1842 г. Макарий писал С.А. Серафимову: «всем, всем господам наставникам, всем даже студентам обоих отделений мое почтение»¹³³.

Среди своих сослуживцев, из которых почти все были вместе с тем и наставниками его, иером. Макарий пользовался таким же расположением и уважением, как и среди студентов. Макарий, в свою очередь, относился к своим сослуживцам с глубоким почтением и добрую память о них хранил долго по выходе из Киевской дух. Академии. В первом из своих писем к С.А. Серафимову Макарий, между прочим, писал: «теперь дошло до засвидетельствования почтении, и я, засвидетельствовавши одно из них вам, прошу передать от меня глубочайшее уважение и преданность добрейшему и незабвенному наставнику и начальнику о. ректору Димитрию: о, как об нем здесь все высоко отзываются, начиная от графа¹³⁴ и митрополита Ионы до нижайших, с какими только мне приходилось говорить: и я рад, рад от сердца! Всенижайшее почтение и уважение достоуважаемым мною о. инспектору¹³⁵ и Фотию, Якову Козьмичу, Василию Николаевичу, Петру Семеновичу, Ивану Петровичу¹³⁶, Димитрию Ивановичу¹³⁷, Сильвестру Сильвестровичу¹³⁸, Андрею Демьяновичу¹³⁹, Венедикту Павловичу¹⁴⁰, Виктору Ипатьевичу¹⁴¹, Александру Лукьяновичу, Давиду Александровичу¹⁴²... и мое глубочайшее уважение Ивану Михайловичу¹⁴³. Второе письмо Макария к Серафимову заканчивалось таким же засвидетельствованием почтения его веем бывшим наставникам и сослуживцам по Киевской духовной Академии. И последующие письма Макария к тому же Серафимову и к другим лицам обнаруживают в нем самые добрые, симпатичные отношения к своим Киевским наставникам и сослуживцам по Академии. Особенно радовали Макария успехи их на поприще литературном. Так, в письме Макария к С. А. Серафимову, тогда уже одесскому протоиерею, от 24 мая 1846 года, между прочим, читаем: «еще новость: Козьмич Киевской прислал свою Гомилетику в наш цензурный комитет; она одобрена и скоро явится в печати. Еще: Иван Михайлович Скворцов прислал сюда свое каноническое право, которое также уже одобрено цензурным комитетом и представлено в Св. Синод... Знай наших Киевских! А бедному Ипатичу досталось в «Пчелке» за историю русской литературы. Злодей»¹⁴⁴!.. Со многими из своих Киевских наставников и сослуживцев по Академии Макарий впоследствии находился в дружественной переписке (с Иннокентием, Димитрием, Я.К. Амфитеатровым, С.А. Серафимовым и др.), которая, в свою очередь, красноречиво свидетельствует о том, что он пользовался среди сослуживцев искренним доверием и уважением; некоторым из них он потом оказывал мелкие, а иногда и важные услуги, особенно когда был сделан членом С.-Петербургского духовного цензурного Комитета. Вообще же говоря, Макарию, в бытность его учителем Киевской духовной Академии, по собственному его свидетельству, жилось хорошо и счастливо, так что он всегда впоследствии вспоминал об этой жизни с радостью и удовольствием. «Каково живу»? спрашивает он самого себя в. письме к С.А. Серафимову от 24 сентября 1842 года, и отвечает: «так же счастливо, как жил и в Киеве: да разве вы не знаете, что наше счастье от нас и в нас»? «Но чем более живу в Питере», – писал он через несколько месяцев, 15 декабря 1842 года тому же своему товарищу, «тем более начинаю жалеть о Киеве и часто, часто повторяю даже в слух слова Пушкина: «то ли дело Киев? Что за край»¹⁴⁵?

В качестве монашествующего наставника, Макарий в течении сентябрьской трети 1841 года жил в академическом здании, в нижнем этаже нового корпуса, в первой комнате на право от лестницы, ведшей из нижнего в верхний этаж. Образ жизни его в это время стал еще более регулярным, точным и аккуратным, чем в годы студенчества. Время для занятий, отдыха, прогулок по академическому двору и для сна было строго у него рассчитана и раз заведенный порядок времяпрепровождения никогда не изменялся, за исключением самых необходимых случаев. Самым любимым развлечением Макария было присутствие на спевках академического хора. По воспоминаниям одного очевидца», Макарий за весь год своего бакалаврства в Киеве не пропустил ни одной спевки. Сам Макарий, как раньше, так и теперь владел прекрасным голосом. Строгая регулярность в образе жизни больше всего поддерживала здоровье Макария, который, как видно из инспекторских еженедельных донесений митрополиту, ни однажды не был болен и в течении всего 1841–42 учебного года не пропустил ни одного своего урока.

С наступлением нового 1842 года иером. Макарий должен был из Академии переселиться в здание Киево-Подольских духовных училищ, куда он временно был назначен исправлять должность ректора. Должность ректора Киево-Подольских духовных училищ била поручена бакалавру Макарию 20 января 1842 года, а 26 января он уже действительно вступил в свою новую должность¹⁴⁶. С этого времени у Макария значительно прибавилось дела. Должность ректора уездного и приходского училищ по уставу 1810 года была весьма сложная, ответственная и трудная. Правда, ректор училищ, при известных условиях, мог быть тогда свободен от учительских обязанностей¹⁴⁷. Так, по крайней мере, сделал сам Макарий, который не имел уроков в Киево-Подольских духовных училищах.

Но и независимо от этого, исправное и добросовестное прохождение должности ректора училищ требовало великого труда и затраты времени. На ректоре училищ лежала ответственная обязанность иметь высшее наблюдение за всеми сторонами училищной жизни: нравственно-воспитательной, учебной и экономической. По действовавшему тогда уставу, ректор училищ, раз он желал быть исправным начальником, должен был сам делать все то, что ныне лежит на обязанности училищных правлений. Особенно много труда и времени требовало ведение письменной отчетности по училищам, которая, за отсутствием правления, канцелярии и даже письмоводителя, всецело лежала на обязанности ректора. А между тем письменная отчетность по училищам тогда была едва ли не сложнее и обширнее, чем в настоящее время. Напр., тогда ректор училищ обязан был еженедельно представлять митрополиту доклады о состоянии училищ по всем сторонам их внутренней жизни. Таковые доклады по Киево-Подольским училищам за вторую половину 1841–42 учебного года, хранящиеся в подлинниках в училищном архиве, все были писаны собственною рукою ректора Макария¹⁴⁸. Далее, переписка с Семинарским Правлением, в непосредственном ведении которого находились Киево-Подольские духовные училища, также была весьма сложна и требовала немалого труда и знания дела особенно по части экономической. Наконец, должность ректора Киево-Подольских училищ, порученная 20 января 1842 года иером. Макарию, значительно осложнялась еще от того, что училища эти при его предшественнике, архим. Евгении (20 января 1842 года он был назначен настоятелем Слободского Крестовоздвиженского монастыря Вятской епархии) были, кажется, довольно запущены. Запущенность всех дел, царившая в Киево-Подольских духовных училищах в ректорство архим. Евгения, обнаружилась при самом же вступлении иером. Макария в должность ректора. Когда, по предписаниям Академического и Семинарского Правлений, архим. Евгений и иером. Макарий приступили было – первый к сдаче, а второй – к приему училищного имущества, то оказалось, что в училищах не было совсем никакой описи наличного училищного имущества, не смотря на то, что таковая опись имелась в 1836 году во время приема архим. Евгением должности от своего предшественника иером. Василия. Иером. Макарий вынужден был приостановить дело приема должности от своего предшественника и обратился за разрешением возникшего недоразумения к Семинарскому Киевскому Правлению. Это последнее предписало иером. Макарию принять училищное имущество от архим. Евгения и во время самого приема составить опись всего наличного имущества¹⁴⁹. Несомненно, что составление новой описи всего училищного имущества потребовало немалого труда и затраты времени, которое так было дорого для Макария. А между тем вскоре после того обнаружились и другие упущения по училищам. Оказалось, напр., что за прошедший год не были составлены именные и перечневые ведомости учеников, равно как и конспекты уроков, преподанных им наставниками. Те и другие были лично составлены ректором Макарием и 23 марта 1842 года были представлены уже в Киевское Семинарское Правление¹⁵⁰.

Из последующей кратковременной, впрочем, службы иером. Макария в Киево-Подольских духовных училищах видно, что он относился к своей ректорской должности с примерным вниманием, усердием и даже рвением. Это делает ему тем большую честь, что он исправлял должность ректора Киево-Подольских училищ только временно и, следовательно, трудился некоторым образом за других и для других. Благодаря усердному и добросовестному отношению к своим обязанностям, иером. Макарий за время своего полугодичного служения в Киево-Подольских училищах успел сделать много доброго и полезного для их благоустройства.

И прежде всего, как человек долга, относившийся с глубоким уважением к требованиям закона, ректор Макарий весьма внимательно следил за соблюдением дисциплинарных правил воспитанниками вверенных ему училищ, действуя в данном случае на основании точного смысла училищного устава и указаний Семинарского Правления, которому он обязательно доносил о всех выдающихся нарушениях учениками правил христианской нравственности и благоприличия. Замечательно при этом, что чаще всего подобные дисциплинарные нарушения состояли в самовольных отлучках и побегах воспитанников Киево-Подольских духовных училищ. Трудно сказать, от чего именно зависело это печальное явление в жизни Киево-Подольских училищ, хотя можно предполагать, что небезвинно в этом было и прежнее училищное начальство, которое видимо весьма легко и равнодушно относилось к подобным проступкам учеников. По крайней мере, уже 3 февраля, т. е. через несколько дней после вступления в должность ректора, иером. Макарий доносил Киевскому Семинарскому Правлению, что ученик 2–го класса приходского Киево-Подольского училища Павел Шамаранский самовольно выбыл из училища и доселе не является. Семинарское Правление тогда же обратилось с просьбою к Киевской градской полиции разыскать беглеца. Но 27 марта Киевская полиция донесла Семинарскому Правлению, что, не смотря на самые тщательные розыски, беглый ученик нигде не мог быть найден. И только уже 16 апреля 1842 года ректор Макарий довел до сведения Семинарского Правления, что ученик Павел Шамаранский возвращен в училище своими родственниками, у которых он думал скрыться. Семинарское Правление поручило возвращенного беглеца особенно строгому надзору училищного начальства, а преосв. Иеремия Чигиринский, на рассмотрение которого было потом представлено это дело, с своей стороны, поинтересовался узнать, «был ли беглец наказан в страх другим»? Во исполнение данной резолюции преосвященного, ректор Макарий доносил 13 мая 1812 года Семинарскому Правлению, что ученик Павел Шамаранский в свое время был наказан за побег из училищ в страх другим воспитанникам в их присутствии¹⁵¹.

Другой подобный случай еще более интересен в смысле свидетельства о невнимательном отношении прежнего начальства Киево-Подольских училищ к своим обязанностям, причем начальству не всегда было известно, какие ученики находятся в училище и какие совсем не являются в него по целым годам. Именно 13 февраля 1842 года ректор Макарий представлял Семинарскому Правлению, что ученик 2 класса приходского училища Артемий Бржезинский уже более двух лет не является в училище. И не смотря на все розыски беглеца, предпринятые Семинарским Правлением, он не был найден, о чем и донесено было обер-священнику армии, так как ученик Артемий Бржезинский состоял на т.н. армейской сумме¹⁵².

Побеги воспитанников Киево-Подольских училищ случались и после, уже в ректорство Макария. Так, 20 мая 1842 года ректор Макарий доносил Семинарскому Правлению, что ученики низшего отделения уездного училища Василий Лаховицкий и Александр Бутовский убежали из училищ неизвестно куда; один из беглецов скоро был найден и возвращен, а другой (Лиховицкий) так и остался ненайденным¹⁵³.

Кроме побегов из училищ, случались среди воспитанников и другие нарушения дисциплины и благочиния, иногда довольно грубые , к пресечению которых ректор Макарий старался принимать решительные меры. Напр., 13 февраля 1842 года Макарий сообщил Семинарскому Правлению, что ученик 1-го класса приходского училища Андрей Кошец продал, неизвестно кому, на базаре три казенных часослова – один, данный ему самому для обучения, а два – похищенные им у товарищей – Алексея Подгурского и Феодосия Петровского; в пример прочим ректор Макарий представлял виновного к исключению из училищного в епархиальное ведомство. Семинарское Правление согласилось было с представлением ректора училища, но преосв. Иеремия написал на этом деле: «сколько шалуну лет и как он учится»? Когда же, согласно данной резолюции преосвященного, ректор Макарий 16 марта донес, что ученик Андрей Кошец имеет от роду 9 лет и успевает посредственно, то Семинарское Правление сделало такое постановление, утвержденное потом и преосв. Иеремием: «так как ученик 1-го класса Киево-Подольского приходского училища Андрей Кошец слишком молод, так что, если исключить его из, училищ, то он не может занять никакой должности и от праздности еще более может испортиться в своей нравственности, то оставить его в училище в надежде исправления, поручив его особенно строгому надзору инспектора училищ, за учиненный же им поступок положить наказание по усмотрению училищного начальства»¹⁵⁴.

Много заботился ректор Макарий и о возвышении учебных успехов воспитанников вверенных ему училищ. Киево-Подольские духовные училища в ректорство Макария были необыкновенно переполнены. В высшем отделении уездного училища было 137 воспитанников; в низшем отделении его – 204 чел., при чем это отделение имело два класса, из коих в первом было 97, а во втором – 107 человек; во втором классе приходского училища было 154, а в первом – 38 человек. Следовательно, всех учеников в обоих училищах было 533 чел., из коих 129 чел. жили в казенном доме, при чем 65 чел. пользовались полным бурсачным содержанием, а 64 чел. находились на полубурсачном содержании. Заботы ректора Макария о возвышении и улучшении учебной части в Киево-Подольских училищах видны особенно из того, что он внимательно следил за неопустительным посещением классов наставниками, причем сам нередко присутствовал на их уроках, и старался по возможности каждого ученика снабжать учебными руководствами. Так, через несколько дней после вступления в должность ректора, Макарий 3 февраля 1842 года уже просил Семинарское Правление о выписке 150 экземпляров пространного катехизиса и 25 экземпляров краткой греческой грамматики. Несколько позднее, именно 15 апреля он снова ходатайствовал пред Семинарским Правлением о высылке для бесплатной раздачи беднейшим воспитанникам Киево-Подольских духовных училищ арифметики Куминского (60 экземпляров), греческой грамматики (150 экземпляров), географии Арсеньева (80 экземпляров), пространного катехизиса (60 экземпляров), латинской грамматики (180 экземпляров), краткой священной истории (75 экземпляров), русской грамматики Греча (150 экзем.) и географических карт (до 4 экземпляров)¹⁵⁵.

Не оставлял Макарий без должного внимания и экономической стороны жизни вверенных ему училищ. Кроме того, что он заново составил во время приема должности опись всего наличного училищного имущества, он же первый из начальников Киево-Подольских духовных училищ завел книгу для записи имевшего впредь поступать училищного имущества и книгу для записи всех съестных припасов и других мелких принадлежностей училищной экономии: обе последние книги он 17 февраля 1842 года представлял в Семинарское Правление для скрепы¹⁵⁶. При Макарии же и по его инициативе был перестроен хлебный училищный амбар, так как в прежнем испортилась крыша и образовалась было течь¹⁵⁷.

В отношении к своим подчиненным, наставникам Киево-Подольских духовных училищ, иером. Макарий отличался простотой, доступностью и благородством обхождения. Кроме того, из дел семинарского и училищного архивов видно, что ректор Макарий с большим сочувствием относился к затруднительному материальному положению, в каком тогда находились наставники низших духовных училищ, получавшие весьма незначительное вознаграждение за свои труды. Между прочим, он неоднократно и настойчиво ходатайствовал пред высшим училищным начальством о материальном пособии некоторым наставникам Киево-Подольских духовных училищ. Так, 21 марта он просил Семинарское Правление о назначении квартирного пособия учителям – Ефиму Илляшевичу и Ивану Гаевскому. Семинарское Правление, само стесненное в материальных средствах, видимо несочувственно и неблагоприятно приняло такое ходатайство ректора Макария и, рассчитывая, вероятно, заставить его отказаться от своего ходатайства, потребовало от него обстоятельного объяснения касательно особенных заслуг представленных им к пособию учителей. Но Макарий не смутился этим и 28 апреля повторил свое ходатайство с указанием на то, что оба представленные им в пособию учители в течении нескольких лет бесплатно проходи на должность помощников инспектора училищ. Тогда Семинарское Правление назначило квартирное пособие в размере Илляшевичу 42 р. 85⁵/₇ к. сер., а Гаевскому – 40 руб. сер.¹⁵⁸.

Должность ректора Киево-Подольских духовных училищ иером. Макарий исполнял в течении полугода: с 20 января до 21 июля 1842 года. Преемник его, иером. Иоанн (в мире Алексей Петин, скончавшийся в сане полтавского архиепископа), был назначен Св. Синодом на должность смотрителя Киево-Подольских духовных училищ еще 26–31 марта, но почему-то замедлил и явился к месту своего нового служения (раньше он был преподавателем Орловской духовной семинарии и священником г. Орла) только 23 июня, а действительно вступил в должность смотрителя только 21 июля¹⁵⁹. По свидетельству своего ближайшего начальства в лице Киевского Семинарского Правления, иером. Макарий «проходил должность ректора при училищах отлично-исправно». И однако же, не смотря на такой отзыв начальства, не смотря на то, что Макарий употреблял на занятия по училищам много драгоценного для него времени и относился к своему делу с редкою добросовестностью, ректорская должность не принесла ему, кажется ничего, кроме одних огорчений и неприятностей. В своем письме от 15 декабря 1842 года к С.А. Серафимову Макарий, между прочим, просил его: «узнайте, прошу вас, от о. инспектора, – уже ли мне отказано решительно в жалованье за ректорство в училище? А между тем и здесь уверяют, что я имею право, даже предлагают средства, кои отверг я... Откровенно скажу, что я в деньгах вовсе не нуждаюсь: теперь я уже отнюдь не так беден, как был в Киеве. Но сердцу моему чрезвычайно больно при каждом воспоминании, что за полугодовую египетскую работу мне не сказали и хвалы или благодарности. Больно горько, что ин есть сеяй, а ин жнян: один трудился, другому достались плоды... Но... да не выскажу всего, что в моей душе кипятится»¹⁶⁰.

В пояснение приведенных слов Макария должно заметить следующее. При увольнении иером. Макария от временного исправления должности ректора Киево-Подольских духовных училищ, Семинарское Правление, между прочим, постановило: «выдать ему за усердное прохождение означенной должности ректорский оклад со дня вступления его в должность по день действительного увольнения»¹⁶¹. М. Филарет утвердил это постановление. Но преемник Макария иером. Иоанн, когда вступил в должность, опротестовал вышеприведенное постановление Семинарского Правления и предъявил свои права на ректорское жалованье по Киево-Подольским духовным училищам за первую половину 1842 года на том основании, что а) иером. Макарий временно исправлял должность ректорскую, и б) сам он, иером. Иоанн, был назначен на должность смотрителя синодальным определением от ²⁶/₃₁ марта 1842 года. В этом смысле иером. Иоанн подал прошение митрополиту Филарету, которому он приходился дальним родственником, и выдача Макарию ректорского жалованья замедлилась. А между тем в августе 1842 года иером. Макарий должен был уехать в С.-Петербург, так и не дождавшись решения дела о ректорском жалованье. Неимением точных сведений о дальнейшем ходе дела и объясняется сетование Макария, какое он выражает в письме от 15 декабря 1842 года к своему товарищу и другу. Но правда в этом деле была несомненно на стороне иером. Макария и потому возникшее недоразумение, хотя и поздно, но все таки решено было в его пользу. 12 сентября 1842 года Киевское Семинарское Правление предписывало начальству Киево-Подольских духовных училищ выслать в Семинарию ректорский оклад за первую половину 1842 года для передачи его иером. Макарию, на основании прежнего определения Семинарского Правления, которое 27 августа было утверждено и Академическим Правлением¹⁶². Такое распоряжение Семинарского Правления, понятно, было весьма неприятно для смотрителя иером. Иоанна. Последний доставил требуемые деньги в Семинарское Правление только 15 декабря 1842 года и при том с донесением, что, по тщательной проверке денежных училищных сумм, полученных им от бывшего ректора иером. Макария, оказался недочет в 18 р. ¹/₇ коп. сер. Семинарское Правление поручило своему секретарю и эконому разследовать это дело, при чем оказалось, что, действительно, в наличной денежной сумме, сданной иером. Макарием своему преемнику . 14 июля, против отчетной суммы недоставало 18 р. ¹ /₇ к он. сер. Тогда решено было вычесть эти деньги из ректорского жалованья, причитавшегося Макарию, а остаток в количестве 44 р. 92 ⁶/₇ коп. сер. был выслан ему в С.-Петербург¹⁶³. Так награжден был Макарий «за полугодовую египетскую работу»!..

В бытность бакалавром Киевской Академии и ректором Киево-Подольских духовных училищ, иером. Макарий, кроме исполнения прямых своих обязанностей, находил еще время и для занятий проповедничеством, которое тогда, впрочем, было обязательно для наставников Академии и училищ, имевших духовный сан. По расписанию Киевской духовной Консистории, утвержденному м. Филаретом, о «сказывании проповедей в 1842 году», иером. Макарию было назначено произнести проповедь в Великий Пяток в Киево- Софийском Соборе¹⁶⁴. Проповедь эта, действительно, была произнесена иером. Макарием в виде речи на текст: «По Христе молим, яко Богу молящу нами, молим по Христе: примиритеся с Богом» 2Кор.5:20. В своей речи, сказанной пред плащаницей, вития умолял слушателей именем Спасителя, претерпевшего за нас на кресте такие мучения, каких от века никто не терпел и не будет терпеть, и от лица Бога Отца, заклавшего ради нас Своего Единородного Сына, примириться с Богом, распяться во грехах и жить свято¹⁶⁵. Речь, по обыкновению, написана кратко и как-то отрывисто.

Еще ранее, именно 25 декабря 1841 года иером. Макарий проповедовал, вероятно, по собственному желанию, или по назначению Академического начальства, в церкви Киево-братского монастыря на текст: «Христос рождается, славите» Это была первая проповедь иером. Макария, по выходе его из Академии, и она весьма красноречиво свидетельствует о том, что уроки проф. Я.К. Амфитеатрова не прошли даром для молодого, начинавшего проповедника. Богатство и стройное развитие мыслей в ней вполне гармонирует с прекрасной формой. Указав на то, что люди, обязанные всегда славить Господа Славы, должны особенно прославлять Его в день Его воплощения, вития, далее, подробно развивает это свое основное положение. И причина воплощения – бесконечная благость Божия, и самое воплощение, в котором яснейшим образом, чем во всех других действиях Божиих, обнаружилось Божественное всемогущество, и, наконец, цель воплощения Спасителя, – удовлетворение бесконечной правде Божией, – все это обязывает людей особенно прославлять Бога в день Рождества Христова. Последовательное раскрытие этих трех главных положений ведется в трех частях проповеди, из коих каждая риторически заканчивается восклицанием: «Христос рождается, славите»¹⁶⁶!

Из всего сказанного нами о Киевском периоде службы иером. Макария видно, что в лице Макария Киевская духовная Академия приобрела было себе «даровитейшего, трудолюбивейшего и цветущего крепостью и свежестью сил¹⁶⁷ ученого деятеля. В Макарии, как можно было заключать на основании его деятельности по должности бакалавра Академии и ректора Киево-Подольских училищ, счастливо совмещались выдающиеся умственные дарования и трудолюбие любознательного ученого с замечательным практическим тактом административного деятеля. Понятно, что Академия в лице своего начальства должна была радоваться и утешаться, глядя на первые шаги будущего знаменитого русского иерарха, историка и богослова. Киевская Академия при этом надеялась многие лета пользоваться славными плодами полезной деятельности воспитанного ею даровитого ученого. Но человек, говорят, предполагает, а Бог располагает. Промыслу Божию угодно было призвать своего избранника на дело в ином, более видном с точки зрения человеческих отношений месте служения. Макарий оставался на службе в своей родной Академии только один год. К началу 1842–43 учебного года он распоряжением высшего начальства был переведен из Киевской в С.-Петербургскую духовную Академию.

Бесспорно, что в этом переводе, имевшем глубоко важное значение для всей последующей жизни Макария, не малую роль играли и человеческие соображения и побуждения. Молва о даровитом молодом Киевском бакалавре, очевидно, к тому времени достигла уже и далекого Петербурга. Её мог привезти туда ректор С.-Петербургской духовной Академии, преосв. Афанасий (Дроздов). Последний раньше был ректором Херсонской духовной Семинарии и на должность ректора С.-Петербургской духовной Академии был назначен 21 апреля 1841 года. Летом того же года архим. Афанасий, проездом в С.-Петербург, посетил Киев и был в Киевской духовной Академии. Весьма вероятно, что уже в это время он мог слышать лестные отзывы о молодом иером. Макарии, тогда еще только оканчивавшем академический курс, и, быть может, даже лично познакомился с ним во время посещения Академии в сопровождении ректора, архим. Димитрия. Сделавшись ректором С.-Петербургской духовной Академии, архим. Афанасий в скором времени весьма близко сошелся с тогдашним синодальным обер-прокурором, графом Пратасовым. Последний в то время был занят реформою духовно-учебных заведений, которую он начал тотчас же после закрытия известной Комиссии духовных Училищ, стоявшей во главе духовно-учебного ведомства с 1808 года по 1 марта 1839 года. Граф Пратасов и архим. Афанасий были вполне согласны между собою во взгляде на дело задуманной реформы. Скоро Архим. Афанасий сделался правою рукою всесильного тогда графа Пратасова и 8 августа 1842 года ректор Афанасий был сделан епископом Винницким, викарием подольской епархии, с оставлением в должности ректора Академии. Для того, чтобы иметь возможность свободнее заниматься делом предположенной реформы, преосв. Афанасий 7 марта 1842 года, по определению св. Синода, был уволен от должности профессора богословских наук в Академии¹⁶⁸. Тогда и открылась нужда избрать на освободившуюся кафедру богословских наук достойного кандидата, – такого, который бы, кроме исполнения прямых своих обязанностей, при случае мог успешно выполнять и другие важные поручения. Выбор Афанасия остановился на молодом Киевском бакалавре Макарии и участь последнего была решена. Отношением от 7 июля 1842 года обер-прокурор граф Пратасов сообщал Киевскому Академическому Правлению что Св. Синод, по его предложению, своим определением от 7 июня постановил на открывшуюся в С.-Петербургской духовной Академии вакансию бакалавра богословских наук переместить бакалавра Киевской духовной Академии иером. Макария. Киевская духовная Академия, без сомнения, с искренним сожалением должна была подчиниться такому решению и отпустила своего питомца на службу своей юнейшей сестре с самою лестною рекомендацией. В билете, выданном иером. Макарию из Киевского Академического Правления 5 августа 1842 года на проезд до С.-Петербурга, говорилось, между прочим, что «иеромонах Макарий исправлял должность учителя по классу церковной и гражданской русской истории при поведении весьма честном, познаниях обширных и с успехом отличным»¹⁶⁹. В день же выдачи билета, т. е. 5 августа 1842 года, иером. Макарий, волнуемый в глубине души своей искреннею скорбью о покидаемой родной Академии и неизвестностью своей последующей судьбы, оставил свою alma mater с тем, чтобы возвратиться в нее уже в почетном звании её ревизора, в сане архиепископа и с общеизвестным именем славного историка и богослова православной церкви.

На пути из Киева в С. Петербург иером. Макарий проезжал через родную епархию и, без сомнения, посетил Белгород и дорогое его сердцу Сурково, хотя, впрочем, мы и не имеем точных сведений об этом. Несомненно однако же то, что свидание Макария с родными, если только оно было в этот раз, могло быть только самым кратковременным. Из писем Макария к С. А. Серафимову мы узнаем, что к началу учебного года, т. е. приблизительно около 15 августа 1842 года, Макарий был уже в С. Петербургской духовной Академии¹⁷⁰.

Общее замечание о Петербургском периоде жизни м. Макария. Значение первого года службы Макария в С.-Петербургской духовной Академии. Путешествие Макария в С.-Петербург и его представление о С.-Петербургской духовной Академии. Приезд Макария в С.-Петербург и прием его со стороны ректора Академии, преосв. Афанасия. Покровительство преосв. Афанасия Макарию. Преподавательская деятельность Макария. Литературные труды Макария в первый год его службы в С.-Петербургской духовной Академии; «догматический сборник и программа чтений Макария по догматическому богословию»; издание «Истории Киевской Академии» и отношение литературно-ученого мира к этому труду Макария. Частная жизнь Макария и его успехи по службе; любовь студентов и академического начальства к Макарию. Одиночество Макария и скорбь его о Киеве и Киевской жизни.

Под благодатным небом Малороссии, в Белгороде и Киеве раскрылись и дали пышный цвет необыкновенная дарования Макария; вполне же развиться, созреть и принести добрый плод редкому гению Макария суждено было на далеком севере России, в туманной атмосфере Петербурга. Около пятнадцати лет провел Макарий в северной столице и эти пятнадцать лет составили один из замечательнейших периодов в жизни нашего богослова и церковного историка. По собственному выражению Макария, годы службы его в Петербургской духовной Академии были «самым счастливым, полным очаровательных симпатий души к научной профессии, периодом его жизни»¹⁷¹, «лучшим периодом, который он, по устроению Промысла Божия, в состоянии был исключительно посвятить столько полезным и столько любимым им занятиям науками»¹⁷². За это время успели развиться и вполне созреть чудные дарования Макария. В это время Господь, изливавший на своего избранника «непрерывный ряд милостей»¹⁷³, дал ему силы и возможность пройти все ступени иерархического служения и с редкою быстротой достигнуть почести высшего звания – епископского. В течении же этого времени Макарий с небывалым успехом прошел и все ступени человеческой славы, окончательно утвердил свою репутацию, как общепризнанный русский богослов и церковный историк. Все высшие ученые учреждения России, начиная с Академии Наук, сочли за честь тогда иметь его своим сочленом и сотрудником. Словом, если в Петербург ехал в августе 1842 года, почти никому неизвестным простым иеромонахом, то выехал он из Петербурга в мае 1857 года в высоком сане епископа и с почетным, общепризнанным именем первого русского ученого богослова и церковного историка.

Но во всем пятнадцатилетнем Петербургском периоде жизни м. Макария едва ли не самым важным и замечательным был именно первый год его службы в С.-Петербургской духовной Академии. В этот именно год Макарий положил прочное основание для всей последующей своей славной Петербургской деятельности – преподавательской и учено-литературной. В этот год он успел создать себе во мнении высшего духовно-училищного начальства репутацию даровитого наставника и с редким блестящим успехом выступил на поприще литературной богословской и церковно-исторической деятельности, с которого за тем не сходил уже до последнего дня своей жизни. В виду этого, проследим возможно подробнее жизнь и деятельность м. Макария в первый год службы его в С.-Петербурге, когда он был бакалавром и помощником инспектора Академии.

Мы уже знаем, что Макарий выехал из Киева в С.-Петербург 5 августа 1842 года. Ему предстояло совершить далекое и при тогдашних способах сообщения крайне утомительное путешествие, потребовавшее не менее 10–15 дней. Впрочем, обычные дорожные неприятности, должно полагать, с избытком вознаграждались массою новых и приятных впечатлений, какие ожидали в дороге молодого путешественника и о каких нам, привыкшим с неизвестною для того времени быстротой пересекать громадные пространства при помощи пара, трудно судить. В самом деле, сколько новых и самых разнообразных видов, ландшафтов, костюмов, наречий и обычаев пришлось наблюдать молодому ученому во время медленного путешествия из Киева в С.-Петербург! Сколько удовольствий доставило ему одно только свидание с дорогими родными и посещение родных стран! Наконец, сколько приятных впечатлений доставил молодому историку вид древнепрестольной, златоглавой Москвы и многих других древних русских городов! Все это было совершенно ново для Макария, который до того времени почти безвыходно сидел в четырех стенах, имея дело с одними только мертвыми друзьями своими – книгами. Все это, с уверенностью можно сказать, доставляло ему самое приятное наслаждение и вместе с тем делало совершенно незаметными все дорожные неприятности и неудобства. Вот почему Макарий называл потом в своих письмах совершенное им путешествие «приятным и беззаботным развлечением»¹⁷⁴. Одно только могло смущать нашего путешественника: это думы о своем будущем, о том приеме, какой ожидал его в С.-Петербурге. Макарию были совершенно неизвестны все те обстоятельства, которые послужили причиною его перевода из Киевской в Петербургскую Академию. Поэтому, всякий раз, как только мысль его в дороге останавливалась на конечной цели его далекого путешествия, Макарий невольно должен был спрашивать себя: «почему его вызвали в Петербург! Кто мог знать его в Петербурге и содействовать его переводу в столичную Академию? Что ожидает его в новом месте служения и с миром ли будет прибытие его туда»?

Должно полагать, что Макарий ехал из Киева в Петербург с некоторыми более или менее ясными представлениями о Петербургской Академии, в которой ему предстояло служить. «Какова Академия»? спрашивал Макария его товарищ Серафимов, и Макарий в первом к нему письме отвечает на этот вопрос так: да вы её знаете»!¹⁷⁵ Но если знал Петербургскую Академию Серафимов, в чем Макарий был совершенно уверен, то, понятно, знал её и Макарий. Интересно, поэтому, и нам знать, какое же именно представление имел Макарий о Петербургской духовной Академии, в которую он ехал служить?

Несомненно, что Макарий в данном случае руководился тем общим представлением о Петербургской духовной Академии, какое могло существовать о ней тогда в Киеве, в Киевской Академии и вообще в Киевском кружке лиц, принадлежавших к духовно-учебному ведомству. И нельзя сказать, чтобы это представление (насколько оно было правильно, мы не беремся об этом судить), было приятно и утешительно для Макария. В Киеве о Петербургской духовной Академии существовало тогда понятие, как о представительнице формализма, строгих порядков во всем, внешней показности и лоска, и новшеств, особенно в отношении внешней обстановки. Образованию такого мнения в Киеве о Петербургской духовной Академии немало содействовал тогдашний Киевский митрополит Филарет, бывший истинным попечителем и ближайшим руководителем жизни в своей Киевской Академии. М. Филарет всегда относился к своей Академии с истинно отеческою любовью. Такое отношение владыки в Академии, по воспоминаниям одного из тогдашних воспитанников её, «влекло души всех студентов в благоговейную любовь в нему и соединяло всех их в одну семью, для которой митрополит был по истине отцом, так что все они не иначе и звали его, как «наш возлюбленный дедушка»¹⁷⁶. Митрополиту Филарету особенно нравилась мысль устроить свою Академию на подобие одной родственной семьи. «Любимым выражением его, когда заходила речь об Академии, было изречение Апостола: «яко же доилица греет чада своя»... так, пояснял владыка, и начальники и все наставники должны чувствовать себя и выражать свои действия к воспитанникам, послабляюще им, потому же Апостолу, и самые прещения, а главное не насилуя их положение одними казенными порядками по заведенным формам и инструкциям. Последние если и потребны, то опять таки не на один лад для всех мест»¹⁷⁷. – В последних словах заключался прозрачный намек на вводившиеся тогда новые порядки с С.-Петербургской духовной Академии, при чем Духовно-Учебное Управление в лице обер-прокурора Св. Синода графа А.Н. Пратасова желало видеть те же самые порядки и в других Академиях. Но Киевский митрополит Филарет глубоко не сочувствовал всем таким «новшествам», как он выражался, и ничто не могло так огорчить и оскорбить его, как именно напоминание о том, что хорошо было бы и в Киевской Академии завести такие же порядки, как и в Петербургской. Раз как-то ректор Академии, архим. Антоний, напомнил об этом м. Филарету и услышал от него следующий ответ, произнесенный с заметным раздражением: «знал я и прежде тебя и побольше, что там заведено... там есть и полицмейстер какой-то при Академии, и в баню-то сопровождает студентов фельдшер, или лекарь, чтобы определять степень жара и кому дозволить, а кому нет – париться. Знай, что, пока я жив, этого не будет; никто меня не убедит, чтобы студенты, уже столько взрослые, матерые держали себя на пружинах и были как на иголках. Эка беда, что студент в халате; халат с пояском то же, что подрясник; а в подряснике ходят везде и в церковь; а что студенты иные иногда уснут после обеда, это и естественно; и не думай, что спят от лености, от безделья, а вернее, чтобы отдохнуть и снова живее и усерднее заняться делом; ленивого-то и праздного и не уложишь в эту пору; он скорее это время свободное употребит на что-либо праздное; а если захочет и не в пору полежать, то и в отдельных комнатах он не затруднится и не спросит, как это сделать; сам сумеет лучше всякого»¹⁷⁸. В другой раз как-то после экзаменов м. Филарет зашел в студенческие комнаты и в одной из них, взяв книгу со стола, присел на койку и стал говорить как-бы про себя: «вот как прекрасно здесь! студенту можно и заняться и вместе отдохнуть. То ли дело так по старому! А то заводят там отдельные общие спальни, общие занятные комнаты: бедные студенты!»¹⁷⁹.

В последних словах м. Филарета опять-таки заключался весьма ясный намек на С.-Петербургскую духовную Академию, где тогда, действительно, введены были отдельные занятные комнаты и отдельные спальные, а также и одежда студентам шилась по новым образцам. Благодаря тому, что м. Филарет, лично наблюдавший все эти новые порядки во время пребывания в С.-Петербурге до 1842 года, не скрывал ни пред кем своего нерасположения к таким порядкам, и в самой Киевской Академии как среди наставников, так и среди студентов было живо не сочувственное отношение к ним. Киевские студенты даже с боязнью всегда принимали весть о том, что у них могут быть введены Петербургские порядки¹⁸⁰. И хотя мы незнаем, как лично сам Макарий относился к порядкам, вводившимся в Петербургской Академии, и как он смотрел на них, но для нас во всяком случае должно быть несомненным только то, что он, еще будучи в Киеве, мог иметь представление о Петербургской Академии, куда его вызывали на службу, как о представительнице формы, порядка, законности и новизны. Вскоре мы увидим, что такое мнение Макария о Петербургской Академии в значительной степени оправдалось. В письмах его, писанных в течении первого года службы в Петербурге, мы встречаем неоднократные упоминания и указания на формализм, господствовавший тогда в С.-Петербургской духовной Академии.

Мог также знать Макарий еще до приезда в Петербург хотя в самых общих чертах и некоторых из начальников и наставников С.-Петербургской духовной Академии, особенно же ректора её, преосвящ. Афанасия. Во-первых, за год пред тем архим. Афанасий был в Киевской Академии и, как нам приходилось слышать от одного из очевидцев этого посещения, произвел не вполне благоприятное впечатление на академических начальников, наставников и даже студентов. Во-вторых, еще в то время, когда Макарий был в Киеве, здесь отчасти было известно то положение и та речь, какую играл в С.-Петербурге ректор Академии Афанасий. Его здесь считали одним из первых сторонников графа А.Н. Пратасова и главным поборником того направления академической жизни, о котором было сказано раньше»¹⁸¹. В частности, в Киеве было известно, что архим. Афанасий, благодаря близким связям с обер-прокурором графом Пратасовым и крайней дряхлости м. Серафима (умер в январе 1843 года), был властным и почти бесконтрольным начальником Академии¹⁸².

Вот с каким представлением о Петербургской духовной Академии ехал на службу в нее иером. Макарий. Смущение и естественное нетерпение его, понятно, все более и более увеличивалось по мере приближения его к Петербургу. Наконец, под вечер одного августовского дня дорожная кибитка въехала в московскую заставу Петербурга. Пред сидевшим в «повозке» молодым иноком, благообразной наружности, с необыкновенно умным лицом и выразительным взором, открылось невиданное зрелище: потянулись громадные и высокие здания по обе стороны широких и стройных улиц северной столицы. Утомление невольно уступило место любопытству и неподдельному восхищению. Петербург совершенно поразил Макария, который до того времени не видел ничего подобного. На вопрос своего друга о том, каков Петербург, он в первом письме к нему отвечал: «Петербург с первого раза ослепил мои глаза, и я оттого не видел и не вижу его. Об нем или не говорить ничего, или если говорить, то целые тома»¹⁸³.

Приехав прямо в Академию, иером. Макарий через час после приезда был уже у своего нового начальника, ректора Академии Афанасия, который за несколько дней пред тем был хиротонисан в сан епископа винницкого, викария подольской епархии¹⁸⁴. Преосв. Афанасий, как главный виновник вызова иером. Макария в Петербург, сам с понятным нетерпением ожидал свидания с ним. К удовольствию для него и к счастью для Макария, это свидание имело самые благоприятные результаты: преосв. Афанасий был положительно очарован своим избранником после подробной и обстоятельной беседы с ним. «С первого вечера», – писал Макарий впоследствии Серафимову об этом свидании, «как только я к нему (т.е. к преосв. Афанасию) представился, когда он преподробно, в продолжение часов пяти, поиспытал меня в знании догматического богословия, особенно касаясь пунктов православия; с этого рокового, вовсе непредвиденного мною в дороге беззаботного вечера, он тут же начал хвалить сильно мой образ мыслей, называя его совершенно сходным (а этот вечер начался через час, как только я слез с повозки) до малейших подробностей с своим. Сколько отсюда хорошего для меня! Признаюсь, мои счастливые ответы в тот вечер, к которому я вовсе не готовился, отнюдь не зная, что мне придется преподавать здесь, ответы сии я почитаю особенным благодеянием благодеющего мне Промысла: ведь от них на первый раз зависело мое все»¹⁸⁵.

Действительно, благоприятное впечатление, произведенное Макарием на преосв. Афанасия, было для него на первых порах весьма благодетельно и полезно. Сразу же полюбив своего избранника, преосв. Афанасий начал видимо покровительствовать ему, делать о нем повсюду самые лестные отзывы¹⁸⁶ и давать ему самые серьезные и важные поручения, удачное исполнение которых, конечно, должно было обращать внимание высшего начальства на молодого инока.

По инициативе преосв. Афанасия, иером. Макарию была поручена в Петербургской духовной Академии одна из важнейших богословских кафедр, именно кафедра догматического богословия. Замечательно, что Макарий это уже во второй раз должен был начинать чтение академических лекций без специальной подготовки, причем в Петербурге он должен был чувствовать и, действительно, чувствовал себя еще в более затруднительном положении, чем год тому назад в Киеве, так как чтение лекций в Петербургской Академии началось тотчас же непосредственно после его приезда. «Классы мои», – писал Макарий Серафимову, «начались через два дня после моего приезда. А какие классы и сколько в неделю? Вот в том-то и главнейшая трудность. Кафедру я занял по догматике; классов в неделю мне дано три, да знайте, что ходить-то в классы здесь надобно немедленно после колокольчика минут через пять, десять и сидеть непременно до конца; а классы-то весьма часто посещает сам преосвященный ректор (у меня он был впрочем только раз). Уроки свои я начал чтениями о мире ангельском и уже прочел об ангелах добрых и злых, мире видимом и человеке... Ну, словом, теперь (24 сентября 1842 года) читаю о двух естествах в Иисусе Христе. Уроки свои я обязан писать немедленно, чтобы отдавать в литографию; часть их я подал преосвященному ректору, и он обещал печатать их в «Христианском Чтении»; не знаю, исполнит ли свое обещание. А признаюсь: зело трудно составлять лекции по догматике. Сколько я уже употребил времени»¹⁸⁷.

Приведенное нами сейчас место из письма Макария весьма важно в том отношении, что проливает яркий свет на первоначальные шаги его деятельности, как бакалавра по догматическому богословию в С.-Петербургской духовной Академии. Видно, прежде всего, что Макарий начал чтение лекций по программе, составленной предшественником его, которым, вероятнее всего, был сам покровитель его, преосв. Афанасий. Макарий, переведенный в С.– Петербургскую духовную Академию среди учебного курса, должен был сделать это в силу положительной необходимости, так как до него уже была выполнена первая часть программы: мог же он начинать чтение лекций по новой своей собственной программе и, таким образом, повторять уже прочитанное его предшественником? Далее, из письма ясно, что руководителем Макария в преподавании догматики был преосв. Афанасий. Преосвященный Афанасий подробно рассуждал с Макарием по предмету догматического богословия в первый же вечер своего знакомства с ним, затем был на его уроках и, наконец, в частных беседах с ним мог давать ему необходимые руководящие указания. Таким образом, если бы даже у Макария и были в это время Киевские лекции архим. Димитрия по догматическому богословию, что мы раньше признали вероятным, то даже и в таком случае Макарий едва ли мог пользоваться ими, как совсем готовым материалом. Они могли в крайнем случае служить ему в качестве справочного руководства. Наконец, из собственных слов Макария, искренность которых нет никаких оснований заподозривать, видно, что он в это время составлял свои лекции по догматическому богословию совершенно самостоятельно. Составление их доставалось ему с великим трудом и занимало весьма много времени. К сожалению, мы не могли достать первых лекций Макария, хотя они, по собственным его словам, литографировались и потому могли бы сохраниться в его бумагах. Впрочем, у нас все ж таки остается одно средство, по крайней мере для восстановления программы и даже общего направления лекций Макария по догматическому богословию, читанных им в первый год службы в С.-Петербургской духовной Академии. В это время, как увидим, Макарий составлял догматический сборник по сочинениям св. Димитрия Ростовского. Этот-то сборник и может дать нам некоторые основания для суждения о программе и общем характере чтений Макария по догматическому богословию в 1842–43учебном году.

Догматическое богословие иером. Макарий преподавал собственно только в течении сентябрьской трети 1842–43 уч. года. «Догматику», – писал он Серафимову в конце этой трети, «я кончил 6 ноября, кончил ровно в двадцать пять лекций. Скоро? А извольте взять во внимание: а) что трактат о таинствах был уже прочитан другим наставником¹⁸⁸; б) что каждая лекция продолжалась почти два часа; в) что я произносил, по моему обыкновению, лекции « очень быстро, и г) наконец, что я, нечего греха таить, имея три класса в неделю, не всегда мог рассматривать предмет всесторонне, приготовляясь к классу. И как эти двадцать пять лекций было истомили меня! Чем? Тем по преимуществу и исключительно, что не по силам моим бить словами воздух два часа... Дело было дошло уже до того, что в предпоследние два класса, под конец их, я вовсе изнемогал и умолкал. За то, как только я кончил догматику, мне была и благодарность сладостнейшая; мне определили только один класс в неделю и из снисхождения к слабости моей и других сделали то (с утверждения Духовно-учебного Управления и Св. Синода), что отселе в здешней Академии классы будут продолжаться по полтора часа и таких классов, после праздника, на мою долю определили лишь два в неделю?! В нашу Академию это вводится на первый раз только для пробы, а потом, если окажется хорошим, не введут ли и в другие»¹⁸⁹.

В течении второй трети 1842–43 учебного года иером. Макарий преподавал уже введение в богословие. Впрочем, собственно чтением лекций по введению в богословие он очень мало занимался в это время. Большую часть классного времени он, по поручению преосв. Афанасия, посвящал теперь на практические занятия с оканчивающими курс студентами Академии, которые под его руководством говорили свои пробные лекции. «Лекций я сказал в эту треть ровно четыре» – писал Макарий в Киев к празднику Пасхи 1843 года, «при всем желании говорить больше. Преосвященному ректору угодно было, чтобы я в свои классы обучал преподавать лекции будущих профессоров, и они, действительно, поочередно говорили свои пробные уроки по два в каждый класс, излагая их друг за другом в порядке составленного мною догматического конспекта для семинарий. На такие лекции, кои я должен был рассматривать, нередко жаловал сам преосвященный ректор. Лучшие из них были произносимы в зале при полном собрании... я при этом обыкновенно делал возражения, замечания, советы, и скажу, что некоторые – немногие – лекции годились бы для академической кафедры. Теперь розданы всем и конспекты по практическому богословию и, по воле преосвященного ректора, они начали давать уроки и по этой науке, продолжая в мои классы по догматике»¹⁹⁰.

Кроме бакалаврской должности, иером. Макарий в течение 1842–43 учебного года исполнял еще обязанности помощника инспектора Академии. С 16 августа по 12 декабря 1842 года он считался исправляющим должность помощника инспектора, а по определению Свят. Синода от ²/₁₂ декабря того же года был окончательно утвержден в этой должности¹⁹¹. Исполнение обязанностей помощника инспектора, при господствовавшем тогда в С.-Петербургской духовной Академии духе формализма, требовало большего труда со стороны иером. Макария и значительно осложняло его занятия. «Верьте», – писал Макарий Серафимову по этому поводу, – «что в Киеве я и в половину не имел дел сравнительно с настоящими. Извольте послушать. Вдруг с приезда меня сделали помощником инспектора: я ведь здесь помощник не то что у вас; по крайней мере пять раз обязан он пройти по комнатам, в один день, до четырех раз побывать в столовой студенческой за их обедом, ужином, дважды за чаем (который здесь заведен казенный)¹⁹²».

Но еще больше труда и времени требовали от Макария другие сторонние и нередко весьма важные поручения, какие давались ему, по инициативе преосв. Афанасия, в течении первого года службы его в С.-Петербургской духовной Академии. Так, Макарий должен был давать темы студентам для сочинений и затем читать как семестровые сочинения собственно по догматическому богословию, так и курсовые сочинения студентов XV курса С.-Петербургской духовной Академии. «Мне первому», – читаем в письме Макария к Серафимову от 24 сентября 1842 года, – «пришлось дать и задачу студентам, и они теперь уже подали мне сочинения преогромные, и я должен читать, читать скорее не на шутку»¹⁹³. А в другом письме он говорит о том же самом следующее: «студенты своими задачами мне надоели уже! Представьте, некоторые подали по десять листов частное сочинение. И я, труженик, прочел все с двух предложений. Спасибо – пишут бойко; два рассуждения по моему предложению уже напечатаны, а три приготовляются к печати. Преосвященному ректору угодно, чтобы до окончания года напечатать задачи всех студентов первого разряда, дабы не вышло за этим остановки к скорому утверждению степеней. Да еще, как бы вы думали, надоело мне выдумывать для них курсовые предложения. Беда, да и только! А между тем мне одному велено было придумать для всех. Слава Богу, из 200 выбрано кое-как и утверждено преосвященным ректором, по числу студентов, 55»¹⁹⁴. Когда курсовые сочинения были поданы студентами, то Макарию же хотели поручить и чтение всех их, так что ему стоило больших усилий освободиться от этого ответственного и непосильного труда, если только, впрочем, ему удалось это. «Начал отселе читать курсовые студентов», – писал Макарий Серафимову пред праздником Пасхи 1843 года; – «беда! хотят взвалить почти все на меня. Упаси Боже! А преосвященный того хочет, да и студенты прямо просят. Не знаю, буду просить облегчения, а то подамся»¹⁹⁵.

Но исполнением важных поручений, находившихся в более или менее тесной связи с обязанностями должности академического наставника, далеко не исчерпывались еще занятия Макария в первый год службы его в С.-Петербургской духовной Академии. Он, прежде всего, три раза проповедовал в течении этого года. Первую проповедь Макарий говорил вскоре же после приезда своего в Петербург, 30 августа 1842 года, в Александро-Невской лавре. «Вдруг с приезда», читаем об этом в одном письме Макария, «возложили на меня долг приготовить поучение для праздника св. Александра Невского, столь уважаемого в С.-Петербурге, которое я и имел счастье произнести (не шутя) пред целыми тысячами; если угодно, вы прочтете его в «Христианском Чтении»¹⁹⁶. Эта первая проповедь Макария в С.-Петербурге, которая, можно думать, была экзаменом для него в проповедническом деле со стороны его покровителя, преосв. Афанасия, была произнесена Макарием на слова церковной песни (Мин. Авг. 30, Слав, глас. 2): «приидите вси Российстии сыны, восхвалите доброго чиноначальника; власти, мудрого строителя; воини, прехрабраго воина; православия любители, твердаго исповедника, изволением мученика; и видевше кончину его, подражайте вере его». Предметом слова служило прославление добродетелей св. Александра Невского (любви к вере и отечеству), как образца для нашего подражания; кроме того, несколько заключительных слов молодой вития посвящал в своей проповеди виновнику гражданского торжества, падавшего на тот день, именно Наследнику Цесаревичу и великому князю Александру Николаевичу. По общему счету, это была третья проповедь Макария; сравнительно с предшествующими двумя, уже известными нам, она отличается особенною теплотой чувства и особенною задушевностью тона, проникающими её содержание. – Во второй раз в Петербурге и опять таки в Александро-Невской Лавре Макарий проповедовал 25 марта 1843 года. К сожалению, проповедь эта не сохранилась, так как нигде не била напечатана самим автором: ни в академическом журнале, ни в особом сборнике его проповедей, изданном в 1847 году. Об этой проповеди мы узнаем из письма Макария к Серафимову, где читаем о ней следующее: «написал проповедь на Благовещение, которую имел счастье произносить в лавре, при самом митрополите на «буди имя Господне», сделав нарочитое обращение к нему»¹⁹⁷. Наконец, в третий раз Макарий проповедовал в С.-Петербурге в Александро-Невской же лавре в праздник св. Пасхи 1843 года на слова Пс.117:24 : «сей день, его же сотворил Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь»¹⁹⁸. Предметом слова на этот раз служило показание великой важности Воскресения Христова в деле нашего спасения и радости, какая прилична христианину в праздников Праздник.

Кроме проповедничества, Макарий в первый год своей службы в С.-Петербургской духовной Академии весьма энергично и усердно занимался и собственно учено-литературным трудом. Литературные труды Макария, относящиеся к этому именно году, можно разделить на два разряда: одни были вновь составлены им: это богословские сочинения; а другие представляли собою только более или менее значительную переработку прежних сочинений его, написанных им еще в бытность студентом и бакалавром Киевской духовной Академии, это именно исторические труды его. Скажем сначала о первого рода произведениях Макария.

Самым важным и во многих отношениях замечательным из них был уже раньше упомянутый нами сборник догматического учения по руководству св. Димитрия Ростовского. Инициатива составления этого сборника принадлежала собственно преосв. Афанасию. Макарий, которому преосв. Афанасий поручил осуществить его идею, сначала отнесся было к ней легко, но затем увлекся ею и, принявшись да работу с обычным своим усердием и уменьем, в течении сравнительно непродолжительного времени приготовил очень солидный труд. «Готовлю», – писал Макарий в Киев 24 сентября 1842 года, – «статью для Христианского Чтения: «извлечение из догматических мест из сочинений св. Димитрия Ростовского» (впрочем, недавно еще поручено и я не принимался)»¹⁹⁹. Затем, во втором письме Макария в Серафимову читаем о том же самом следующее: «много, кажись, оставалось и времени праздного, да увы! Это время я должен был употребить на другие занятия, на выбор догматического учения из сочинений св. Димитрия Ростовского. Признаюсь, сначала я хотел было сделать это дело как-нибудь, и в облегчение себе пораздал было по книге св. отца студентам для извлечения замечательных мест. И студенты сделали это лишь бы только отделаться. Когда же приступил я к работе, то решился исполнить благое предприятие получше, а потому, отбросивши тетради студенческие, принялся читать сам, и пока понабрал мест на весь свой план, перечитал все творения святого до четырех раз. Утомителен был для меня такой труд, потому что дело делалось в спеху: едва я составил первые два листа, как их начали печатать и от меня беспрестанно требовать продолжения и продолжения! вот потому-то, и особенно в первой половине, я не успел выдержать и строгого порядка, некогда было осмотреться; последнюю же половину я уже (о домостр...) расположил по тому плану, в общих чертах, по которому сам читал свои уроки, Прибавьте к этому, что я сам же держал всю утомительную корректуру этой книжки. За то сколько уже я слышал за неё благодарностей даже от посторонних лиц! Здешнему комитету она так понравилась, что её думают ввести вместо предполагаемого конспекта в руководство для семинарий и мне поручили только исполнить ее и более систематично расположить, что я уже сделал; теперь студенты по очереди приходят ко мне для скорейшей переписки этого богословия в новом его виде, чтобы к новому году оно успело поступить от комитета на рассмотрение св. Синода. Посмотрим, чем-то кончится? А я этого никогда не имел и в мысли тем более, что от меня в Духовно-Учебное Управление нарочито требовали с просьбою, чтобы для этой самой цели поспешил изложить к вакации свои уроки на бумагу»²⁰⁰.

Сборник догматических мест из сочинения св. Димитрия Ростовского, с обстоятельствами происхождения которого мы познакомились сейчас на основании собственных слов Макария, печатался сначала на страницах «Христианского Чтения», а потом был издан и отдельною книгою, хотя в самом ограниченном количестве экземпляров. «С удовольствием переслал бы вам», – писал Макарий Серафимову, «и догматическое учение св. Димитрия, да отдельных оттисков сделали весьма немного, и все уже раздарены преосвященным. Вот уж как отпечатают экземпляров тысяч пятнадцать, как теперь думают, тогда исполню мое искреннее желание»²⁰¹. Несомненно, что труд Макария по составлению догматического сборника, не смотря на свой, по-видимому, несложный и более механический характер, имел великое значение и, прежде всего, для самого автора. В этом отношении, равно как и в других, нельзя не видеть великого благодеяния благодеявшего Своему избраннику Промысла Божия», по выражению самого Макария. Во-первых, составление сборника потребовало от Макария основательного и самого точного знакомства с произведениями такого замечательного церковного писателя, как св. Димитрий Ростовский. Сам-Макарий сознается, что он для составления сборника «перечитал все творения святого до четырех раз». Сколько мыслей – глубоких и важных – он должен был почерпнуть из этих творений! Во-вторых, по-видимому, случайное обстоятельство – поручение составить догматический сборник из творений св. Димитрия Ростовского – имело глубоко важное значение для Макария особенно в том отношении, что служило первым подготовительным опытом на пути к дальнейшим богословским исследованиям. Составление догматического учения по руководству св. Димитрия Ростовского, без сомнения, должно было указать Макарию тот дух и направление, каким должно отличаться православно-христианское догматическое богословие, равно как должно было открыть для него тот истинный и чистый источник, откуда православный богослов может и должен почерпать свои сведения по этому важному предмету. И не здесь ли должно искать начало того церковно-исторического направления, какое свойственно богословским трудам Макария и какое сообщает им особенную ценность в глазах истинных ревнителей Православия?

Для нас же рассматриваемый труд Макария имеет весьма важное значение в том отношении, что дает нам возможность познакомиться с программою чтений его по догматическому богословию в первый год службы его в С.-Петербургской духовной Академии. Из слов Макария, приведенных выше, видно, что он составлял сборник по тому самому плаву, по какому читал свои уроки; следовательно, познакомившись с планом сборника, мы в то же самое время познакомимся и с программою чтений Макария. Каков же план догматического сборника?

Догматическое учение св. Димитрия Ростовского изложено у Макария в следующих пяти главах: I) о св. вере и Церкви вообще; II) о Боге и Его свойствах; III) об общих действиях Божиих в мире – творении и промысле; о Боге, как Спасителе человеческого рода и V) о Божием домостроительстве человеческого спасения. Для нас важны собственно последние три главы труда Макария, план которых, по собственному свидетельству его, вполне совпадал с программою его классных лекций. Поэтому, мы и рассмотрим более подробно эти главы. Содержание их таково. III) об общих действиях Божиих в мире – творении и промысле... Б) Бог – Творец и Промыслитель мира невидимого. В) Бог – Творец и Промыслитель мира видимого. Г) Бог – Творец и Промыслитель человека. ΙV) О Боге, как Спасителе человеческого рода. А) Предварительные понятия· Б) О лице Спасителя человеческого рода. В) История нашего Спасителя. V) О Божием домостроительстве человеческого спасения. Предварительные понятия. А) Сначала Господь приготовлял людей ко спасению во Христе Иисусе. Б) По исполнении времен Обетованный Искупитель мира самым делом совершил наше спасение, явившись на земле 1) как пророк, проповедавший и Сам и чрез свв. Апостолов вместо закона древнего и плотяного – новый и духовный; 2) как Первосвященник, добровольно принесши Себя в жертву не за Себя, а за наши грехи и всего мира, и потому потерпевши все, что мы заслуживали; 3) как царь, основавши на земле благодатное царство – новозаветную церковь на Самом Себе, чтобы она руководствовала людей ко спасению, и для достижения сей высокой цели обещавшись Сам во веки пребывать и ней невидимо Главою и Управителем, даровавши ей постоянного руководителя – Всесвятого Духа и учредивши в ней видимых вождей ко спасению – пастырей и учителей; поэтому, новозаветная церковь есть общество видимое, состоящее из совершенных и несовершенных, есть также единая, святая, соборная и апостольская, и не поколеблется, и не погрешит вовеки. В) Теперь, по вознесении Своем на небеса, Господь усвояет нам совершенное Им на земле спасение чрез св. Церковь 1) как пророк, преподавая нам Свое учение чрез учителей Церкви, избираемых и руководимых Самим Духом Святым и к тому же, но самому призванию, более других искусных в вере, и утвердивши сие учение тем же Духом истины на вселенских соборах, а от нас требуя веры в учение Его, которое сохраняется в церкви православной, – веры, которую бы мы исповедовали устами и показывали бы в делах; 2) как первосвященник, священнодействуя для нашего спасения видимо чрез служителей Церкви при совершении ими святых таинств, Им установленных, и изливающих на нас благодать Всесвятого Духа (здесь следует изложение учения о таинствах), и невидимо чрез ходатайство за нас на небесах как собственное, так и Своея Пречистые Матери, Ангелов и всех святых Своих, а от нас требуя, чтобы мы непременно пользовались св. таинствами (чрез кои подается нам благодать, совершенно необходимая для нашего возрождения и преуспеяния в жизни духовной), и притекали к своим ходатаям с молитвою, воздавая притом подобающее чествование св. Кресту, св. Евангелию Спаса нашего и священным изображениям как Господа, так и всех святых Его, 3) как царь, управляя нами на пути ко спасению: невидимо – Сам чрез Св. Духа, видимо же – чрез пастырей церкви, коим вручил Он Свою власть, а от нас требуя дел добрых, или повиновения святому закону Его, коим Он исправляет нас ко спасению, и повиновения заповедям святые Церкви, направляющим нас к той же цели. Г) Наконец, является и явится Судиею и мздовоздаятелем всех людей: является для каждого человека в отдельности, вдруг по смерти его, на суде частном, где и воздаст каждому по заслугам, хотя не окончательно, одним определяя небо, другим – ад, откуда умершие могут являться к нам живущим; явится для всех .людей, после некоторых предварительных знамений во время второго славного Своего пришествия на землю, при окончании мира, на суде всеобщем, где уже определит полное воздаяние каждому по делом.

Мы нарочито изложили содержание сборника Макария с возможно большею полнотой, именно, для того, чтобы теперь иметь возможность сравнить программу чтений Макария по догматическому богословию в первый год службы в Петербургской духовной Академии с программою таковых чтений покойного архиепископа Димитрия Муретова, учителя Макария по Киевской духовной Академии²⁰². Сравниваемые программы имеют существенное различие между собою, красноречиво свидетельствующее о том, что Макарий уже в это время не был рабским подражателем своего славного учителя, по крайней мере, в распределении и плане своих чтений по догматическому богословию (о большем мы, за неимением под руками самых лекций, не имеем права пока судить). Вот главнейшие пункты различия между программа ми Макария и Димитрия: 1) у Макария учение о творении и промысле излагалось отдельно и в различных пунктах; у Димитрия же оно рассматривалось нераздельно и в одном трактате; 2) у Макария учение о первобытном состоянии человека, его падении и первородном грехе излагалось в трактате о творении человека; у Димитрия же им открывается трактат о домостроительстве спасения человеческого рода, и 3) учение о пророческом, первосвященническом и царском служении Спасителя у Макария излагалось в двух отдельных параграфах, тогда как у Димитрия оно находилось в одном трактате.

Рассматривая с общей точки зрения программы Макария и Димитрия, мы не можем не признать, что программа первого заметно уступала программе последнего в отношении цельности, компактности и законченности общего плана, равно как и в отношении раздельности и ясности отдельных догматических понятий. Но это, разумеется, было и вполне естественно, так как Макарий в то время был еще только новичок в области догматического богословия.

Что же касается самого «Догматического учения св. Димитрия Ростовского», собранного Макарием, то оно, бесспорно, представляло труд ценный и совершенный. Каждая выдержка из творений св. Димитрия Ростовского стояла в сборнике Макария на своем месте и каждая рубрика программы чрез приведение надлежащих мест получила полное и ясное освещение.

Из слов Макария в одном письме к Серафимову мы уже знаем, что труд Макария по составлению сборника догматического учений св. Димитрия Ростовского заслужил всеобщее одобрение и автор удостоился получить благодарность за него от многих лиц. Слова эти отнюдь не были преувеличением действительности, или самовосхвалением молодого писателя. Не только духовные лица, но даже и светские писатели с радостью приветствовали появление в печати первого богословского труда Макария. Обозреватель периодической литературы в «Журнале Министерства Народного Просвещения» называл «Догматическое учение св. Димитрия Ростовского», собранное Макарием, «драгоценным памятником, свидетельствующим, что Россия и в конце XVIII столетия имела знаменитых богословов»²⁰³.

Когда Макарий окончил составление догматического сборника, преосв. Афанасий, вполне довольный его трудом, поручил ему составить таким же образом и «нравственное богословие» по сочинениям с в. Димитрия Ростовского. Над составлением этого нового сборника Макарий трудился уже во вторую половину 1842–43учебного года. «Предложил мне» писал Макарий Серафимову 15 декабря 1842 года, «преосвященный ректор уже давно таким же образом составить и нравственное богословие из сочинений св. Димитрия. И я составил уже для этого план и по прежнему раздал было сочинения студентам. Но так как теперь студентам не до того, я вчера взял у них и план и все книги к себе и, если поможет Бог, об святках займусь сам»²⁰⁴.

Во вторую же половину первого года своей службы в С.-Петербургской духовной Академии Макарий приступил к составлению известного труда его по введению в богословие. «Чем я занимался»? спрашивал самого себя Макарий в одном из писем к Серафимову, и отвечал: «немногим и сделал мало: составил и продолжаю составлять по своему конспекту, представленному в Св. Синод, введение в богословие: десять листов уже выдал» (письмо было писано пред праздником Пасхи 1843 года)²⁰⁵. Для справок при составлении этого нового труда по богословию Макарий во втором своем письме к тому же Серафимову (от 15 декабря 1842 года) просил последнего достать его курсовое сочинение «план христианской аскетики» и поскорее выслать ему в С.-Петербург: «он мне очень нужен», прибавлял Макарий, «так как после святок я буду читать и сочинять для студентов энциклопедию богословских наук, при чем он пригодился бы мне для соображений»²⁰⁶. Макарий, очевидно, составлял введение в богословие одновременно с чтением лекций по этому предмету и, вероятнее всего, по одной и той же программе.

Параллельно с занятиями над составлением и печатанием вышеуказанных проповеднических и богословских сочинений своих Макарий в первый же год своей службы в Петербургской духовной Академии энергично трудился также и над окончательной обработкой и печатанием своих исторических произведений, написанных им раньше еще в Киеве. Так, в течении 1842–43 учебного года Макарий напечатал: 1) статью под заглавием «Пути Промысла о России в порабощении её татарами» в журнале «Маяк»²⁰⁷; 2) статью под заглавием «История Киевской Академии» в том же журнале²⁰⁸ и 3) отдельною книгою издал свое магистерское сочинение под заглавием «История Киевской Академии» (СПБ. 1843 г.).

Мы уже знакомы с названными сейчас историческими трудами Макария по предыдущим очеркам его жизни. Здесь считаем достаточным заметить только, что оба первые опыта Макария в области русской истории вызвали в тогдашней читающей публике и в ученом мире всеобщее искреннее сочувствие и редкое единодушное одобрение. «Бурачек (редактор журнала «Маяк») расхвалил мою убогую лекцию (т. е. статью «Пути Промысла о России в порабощении её татарами») до чрезвычайности, писал Макарий Серафимову, «называет её прекрасною и просит преосвященного ректора открыть ему имя автора и познакомить с ним. Преосвященный, действительно, обещал познакомить меня с знаменитым Бурачком, уверяя, что последний будет дорожить знакомством с лицом духовным»²⁰⁹.

Еще больший восторг и одобрение в литературном мире вызвала «История Киевской Академии». Появление в печати этого труда Макария составило настоящее событие в русском литературном мире и обратило внимание всех ученых историков на себя. Почти все лучшие журналы того времени, принадлежавшие к самым противоположным литературным направлениям, поместили у себя самые лестные критические отзывы об этом труде иером. Макария²¹⁰.

Для характеристики отношения учено-литературного мира к первому историческому опыту Макария мы приведем здесь отзывы об «Истории Киевской Академии» двух наиболее видных в то время русских историков. Так, Μ.П. Погодин в своем «Москвитянине» вступление иером. Макария на историческое поприще приветствовал следующими словами: «радостно встречаем мы», – писал он, «всякое сочинение, имеющее предметом разработку материалов Русской Истории, изображение постепенного развития какой-либо стороны нашего общественного или частного быта, или какого-либо учреждения. Все монографии такого рода, более или менее, полезны для полной истории нашего отечества, которая покуда еще невозможна; когда не приготовлены материалы, не из чего строить здания. Приветствуем настоящее сочинение, как плод добросовестного труда и как важное пособие для будущего историка просвещения нашего в нашем отечестве»²¹¹. Галанин, с своей стороны, писал в «Журнале Министерства Народного Просвещения» об «Истории Киевской Академии» Макария следующее: «с истинным удовольствием приветствуем появление этою замечательного труда, который, составляя совершенную новость в русской литературе, приносит прекрасную услугу отечественному просвещению. Кому не известно, какое обширное значение имела Киевская Академия в течение двух предшествовавших столетий? Тем, с большим вниманием и удовольствием любознательный прочтет прекрасное сочинение почтенного отца Макария... Должно заметить, что автор с полным усердием и искусством воспользовался находившимися у него под руками материалами, для которых обильнейшими источниками служили древние рукописи, хранящиеся в библиотеках Киево-Печерской лавры и Киево-Софийского собора В заключении своей статьи рецензент говорил: вот перечень только некоторой части содержания любопытного труда иеромонаха Макария, – труда замечательного сколько по новости предмета и обилию подробностей, столько же и по систематическому составу своему и прекрасному изложению»²¹².

Итак, в течении первого года своей службы в С.-Петербургской духовной Академии иером. Макарий успел напечатать следующие труды: 1) две проповеди; 2) сборник догматического учения св. Димитрия Ростовского» и 3) два исторических произведения. Поистине изумительный успех для молодого бакалавра, занятого при том же другими многообразными обязанностями! Самому же Макарию, с детства привыкшему к постоянному и непрерывному труду, такая кипучая деятельность, открывшаяся пред ним в Петербурге, доставляла одно только истинное и высокое удовольствие. «Сильно нравится мне», – писал Макарий своему Киевскому другу, «моя теперешняя жизнь, в полном смысле рабочая и деловая. Силы и здоровье, слава Богу, не изменяют ни мало. Об одном жалею, что труды мои устремлены не на один главный предмет мой, на который я желал бы употребить их»²¹³. Посреди непрерывной кипучей деятельности Макарий совершенно забывал обо всем стороннем и высшее счастье находил во внутреннем довольстве и труде. «Каково живу»? спрашивал он самого себя в одном письме к Серафимову, и отвечал: «так же счастливо, как жил и в Киеве: да разве вы не знаете, что наше счастье от нас и в нас? Впрочем, я не замечаю, как мне живется, за делами позабыл порядок дней и не вижу, право, как бежит время. Участью своею я совершенно доволен, и пока лучшей не желаю»²¹⁴.

Вообще иером. Макарию в первый год его службы в С.-Петербургской духовной Академии жилось, по собственному его признанию, вполне счастливо и хорошо. «Жить мне здесь ей-ей прекрасно: всю треть (сентябрьскую) не испытал ни одного огорчения»²¹⁵. О том же самом говорил Макарий и в письме, писанном пред праздником Пасхи 1843 года, по окончании второй трети года²¹⁶.

Бесспорно, что счастливой жизни Макария в С.-Петербурге, кроме внутреннего удовлетворения, основанного главным образом на сознании исполненного долга и убеждении в том, что «наше счастье в нас и от нас», много содействовало также и то, что деятельность его сопровождалась успехом, и сам он пользовался расположением студентов и начальства, к которым, со своей стороны, относился с искренним расположением. Студенты Петербургской духовной Академии понравились Макарию с первого же раза. «Скажу о своих студентах», – писал Макарий 24 сентября 1842 года, «что многие из них люди весьма даровитые и прекрасно приготовленные, как вижу из задач; все ревностны к делу и с жаром слушают уроки; богословское направление дано им в духе истинного православия и в задачах видишь не голые умствования, а по преимуществу свидетельства св. Церкви»²¹⁷. Студенты, в свою очередь, любили Макария. Это видно из писем Макария. Но свидетельству Макария, студенты сами желали и даже просили, чтобы именно он читал их курсовые сочинения. Студенты также, по приглашению Макария, с охотою участвовали в его трудах по составлению догматического и нравственного богословия по сочинениям св. Димитрия Ростовского. Все это, очевидно, было возможно только при доверии и расположении студентов к своему учителю – бакалавру Макарию.

Академическое начальство также неизменно было расположено к Макарию и ценило его труды и усердие. В особенности Макарию покровительствовал ректор Академии, преосв. Афанасий, который как читатели, вероятно, могли сами заметить из писем Макария, был полновластным распорядителем в жизни Академии. Мы уже знаем, что преосв. Афанасий полюбил Макария и стал ему всячески покровительствовать с первого же вечера, как тот представился ему. Впоследствии это расположение преосв. Афанасия к своему избраннику все более и более росло. Посещение лекции Макария только еще более укрепило преосв. Афанасия в его высоком мнении о дарованиях молодого бакалавра. «В тот день», читаем в одном письме Макария к Серафимову, «когда посетил мой класс преосвященный ректор, лекция моя была как нарочно лучшая из всех, мною здесь данных, и даже отделение лекции, при нем произнесенное, самое лучшее... и как расхвалил меня пред студентами преосвященный!...²¹⁸ Но преосв. Афанасий хвалил Макария не пред одними только студентами и не в одной только Академии. Он делал самые лестные отзывы о нем пред митрополитом, пред обер-прокурором и везде в С.-Петербурге и чрез то самое бесспорно много содействовал быстрому возвышению и успеху Макария по службе. По влиянию преосв. Афанасия, Макарию часто давались важные и серьезные поручения. Ему, напр., поручался выбор тем для курсовых сочинений; ему передавались эти сочинения и для прочтения; он же должен был руководить и пробными лекциями оканчивавших курс студентов. Кроме того, по рекомендации, очевидно, преосв. Афанасия, Макарий, будучи бакалавром и помощником инспектора, в то же время состоял и членом Комитета для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в духовных семинариях²¹⁹, а также членом временно ревизионного Комитета для проверки отчетов по содержанию С.-Петербургской духовной Академии в 1842 году»²²⁰. Удачное исполнение всех таких поручений, разумеется, невольно обращало внимание начальства на Макария и содействовало его успеху по службе. Но замечательно, что сам Макарий, по свойственному ему глубокому благоговению, вовсе не тщеславился своими успехами и отнюдь не считал их следствием своих блестящих дарований, или своего трудолюбия, хотя ему при этом было чуждо и ложное смирение. Макарий видимо был доволен своими успехами и открыто хвалился ими пред своим верным другом. Особенно был доволен Макарий получением магистерской степени в самом начале нового 1843 года. «Радуйтесь и паки реку радуйтесь!» писал он по этому поводу Серафимову. «Наконец, наше дело кончилось. На днях переписано оно в Духовно-Учебном Управлений для представления в Св. Синод и окончательного утверждения. Сейчас я узнал об этом и немедленно взялся за перо, чтобы поделиться с вами радостью»²²¹. Таким же образом Макарий относился й к другим счастливым и радостным событиям в своей жизни, напр., появлению в печати сочинения, похвале от ректора и т.п. Но радуясь таким своим успехам и хвалясь ими пред друзьями, Макарий в то же время считал их прямым следствием бесконечного милосердия Божия к нему, а вовсе не своих дарований, или заслуг. «Признаюсь», – писал он однажды Серафимову, «мои счастливые ответы в тот вечер,... я почитаю особенным благодеянием благодеющего мне Провидения... Еще новым и особенным благодеянием Господа считаю и то, что в тот день, когда посетил мой класс преосвященный ректор, лекция моя была как нарочно лучшая из всех... Ей, я отнес это к Богу и сильно – пламенно, по выходе из класса, Ему молился»²²².

Замечательно, что судьба Макария в начале его служебной деятельности в Петербурге весьма много напоминает судьбу знаменитого предшественника его по московской митрополичьей кафедре – м. Филарета (Дроздова). Известно, что Филарет в свое время (в конце 1808 г.) был вызван, вопреки желанию м. Платона (Левшина), из Москвы в Петербург, и здесь его славе и быстрому возвышению весьма много содействовал тогдашний Петербургский м. Амвросий (Подобедов), для которого Филарет скоро сделался незаменимым и дорогим помощником в его борьбе с сильным тогда архиепископом рязанским Феофилактом (Русановым)²²³. Тоже самое случилось, как видим, и с Макарием. И Макарий, по вызове в Петербург, тотчас же делается любимцем преосв. Афанасия, который своим авторитетом и влиянием совершенно заслонял тогдашнего Петербургского митрополита Антония (Рафальского). С другой стороны, как и Филарет в своё время весьма много делал для м. Амвросия и за него, так тоже самое было и в отношениях между Макарием и преосв. Афанасием. Последний, не отличаясь особенными дарованиями и ученостью, весьма часто должен был прибегать за помощью к Макарию, который, не смотря на всю свою терпеливость, иногда тяготился такими отношениями со стороны его покровителя. «Сколько делаю я не за себя», писал Макарий Серафимову, «а за других, тайком, как скрытое орудие! То пишу отзывы или критики на ту или другую книгу, которые шлют сюда, разумеется, ко мне из Учебного Управления, то составляю планы на то, на сё..., то, напр., должен был найти из Св. Писания приличные эпиграфы на фронтоны нашего великолепнейшего Исаакиевского собора и проч. и проч. Есть, конечно, око, которое видит все эти мои безделушки и я совершенно доволен... Но не хотел бы и этого довольства за потерю золотого времени, которого не вернешь...»²²⁴.

Вообще же Макарий на первых порах своей службы в С.-Петербургской духовной Академии относился к своему покровителю, преосв. Афанасию, с уважением и благодарностью. Он был даже доволен им в это время и, вопреки ожиданию и тому представлению, какое имел о нем раньше в Киеве, находил его достойным уважения и похвалы. «Со стороны преосвященного ректора», писал Макарий вскоре по приезде в Петербург, «я принят прекрасно. Узнавши его, я готов расхвалить его во всех отношениях»²²⁵. Но с течением времени, как увидим скоро, Макарий ближе и лучше узнал преосв. Афанасия и совершенно переменил свое мнение о нем²²⁶. – На службе в С.-Петербургской духовной Академии Макарий, по Собственному его признанию, получал вполне достаточное, содержание. Оно составлялось, кроме жалованья по должности бакалавра и помощника инспектора, еще из вознаграждения за его статьи, печатавшиеся в «Христианском Чтении» и «Маяке». Поэтому, Макарий считал себя в это время богатым человеком по сравнению с тем, как он жил в Киеве. «Открыто скажу», – писал однажды Макарий Серафимову, что я в деньгах вовсе не нуждаюсь: теперь я уже отнюдь не так беден, как был в Киеве»²²⁷. Кстати, здесь будет заметить, что уже в то время всеми сознавалась крайняя недостаточность вознаграждения, получавшегося тогда академическими наставниками. Между прочим, ректор С.-Петербургской духовной Академии, преосв. Афанасий, трудился в рассматриваемое время над проектом улучшения материального положения академических наставников. Макарий знал об этом, вероятно, из бесед с преосв. Афанасием и во втором письме своем к Серафимову с живейшею радостью сообщал ему об этом. «Вы что-то жалуетесь на свою бедность», – писал он: «молите-ж Бога, чтобы состоялся и поскорее план преобразования наших академий, составленный, по воле преосвященного ректора, одним здешним опытнейшим профессором. Вот тогда-то уже вдоволь будет денег, – столько, сколько у университетских. План этот, сколько я слышал об нем, весьма хороший, во многих чертах взятый с устройства наших университетов. Только он здесь дело еще домашнее преосвященного ректора, и угодно ли ему будет представить к графу и далее... Это пока тайна»²²⁸.

Образ жизни Макария и в С.-Петербурге остался таким же регулярным, аккуратным и точным во всем, как это мы видели и в бытность его в Киеве, при чем Макарий во всю первую треть 1842–43 учебного года наслаждался полным здоровьем. «Я совершенно здоров, писал он 24 сент. 1824 года, «держусь во всем прежнего порядка: ложусь спать в 10 часов, встаю в пять или шесть. Только в часы бодрствования не гуляю, – о, не до гулянья! Поверьте, иногда как голова не разлетится»²²⁹. В конце сентябрьской трети 1842–43 учебного года Макарий снова благодарил Бога за то, что ему не изменяли силы и здоровье в его кипучей деятельности, хотя она все таки настолько изнурила и утомила его, что он, по собственному его свидетельству, «в предпоследние два класса, под конец их вовсе изнемогал и умолкал»²³⁰. За то во вторую половину 1844–45 учебного года Макарий почти все время чувствовал себя нездоровым, под влиянием, очевидно, неблагоприятного для его здоровья Петербургского климата. «Почти всю треть», – писал Макарий Серафимову пред праздником Пасхи 1843 года, «я был очень слаб желудком, а, следовательно, и головою от несносной погоды: недели две не мог даже вовсе заниматься делом, хоть и не ложился в постель. Меня и жалели таки, когда сведали про слабость моего здоровья»²³¹.

Неблагоприятное влияние климата на здоровье и отсутствие близких, доверенных друзей больше всего тяготило Макария в первый год его службы в С.-Петербургской духовной Академии и невольно заставляло его вспоминать о Киеве, с которым он успел уже было сродниться в течении пятилетней жизни в нем. «Чем более живу в Петербурге», – писал он 15 декабря 1842 года, «тем более начинаю жалеть о Киеве и часто, часто повторяю даже в слух слова Пушкина: «то ль дело Киев? Что за край?»²³². Из других писем Макария видно, что он в Петербурге на первых порах чувствовал себя нравственно одиноким и не имел никого, с кем бы мог поделиться своими мыслями и чувствами. «Феофан²³³ очень доволен своим местом», – писал Макарий пред праздником Пасхи 1843 года, «мы часто с ним переписываемся, а пожаловать на свидание не захотел... На вакации свидимся... Весьма бы мне хотелось перетянуть его к себе: ведь больно горько мне без своих, без сочувствия... одинокому, когда нельзя ни пред одним человеком иметь души и сердца на распашку. Да сам-то Феофан не хочет и заклинает меня не тянуть его в Питер. Что делать?»²³⁴.

Благоприятный исход ревизии С.-Петербургской духовной Академии в 1843 г. для иеромонаха Макария. Присвоение иером. Макарию звания экстраординарного профессора Академии. Назначение иером. Макария на должность инспектора Академии, усвоение ему звания ординарного профессора и возведение его в сан архимандрита. Профессорская деятельность архим. Макария: преподавание им основного и догматического богословия и русской церковной истории. Отношение программ архим. Макария по богословским наукам к программам Димитрия и Иннокентия, его учителей по Киевской духовной Академии. Архим. Макарий, как инспектор Академии. Деятельность архим. Макария в качестве члена Комитета для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в духовных семинариях и члена С.-Петербургского духовно-цензурного комитета. Частные поручения ученого характера, дававшиеся архим. Макарию в эго время. Архим. Макарий, как ревизор духовных семинарий: Олонецкой, Орловской, Тульской и С.-Петербургской с подведомственными им низшими духовными училищами, Посещение архим. Макарием своей родины в 1848 г. Учено-литературная деятельность архим. Макария: характеристика архим. Макария, как проповедника, в Петербургский период его жизни. Частная жизнь архим. Макария: отношения его к высшему духовно-учебному начальству, к непосредственному своему начальству, в лице ректоров С.-Петербургской духовной Академии – преосвящ. Афанасия и преосв. Евсевия, к своим сослуживцам, подчиненным и знакомым.

Первый год службы иером. Макария в С.-Петербургской духовной Академии закончился для него также счастливо и успешно, как и начался. В конце этого (1842–43) года С.-Петербургский м. Антоний (Рафальский), при содействии присутствовавшего тогда в св. Синоде преосв. Гедеона, еп. Полтавского, обозревал С.-Петербургскую духовную Академию по всем частям её управления. В своем отчете об этой ревизии м. Антоний, между прочим, свидетельствовал пред Св. Синодом, что он «нашел в воспитанниках Академии по догматической части твердое православное направление, в изучении св. отцев Церкви полноту и ясность»²³⁵. Одобрительный отзыв митрополита – ревизора о «твердом православном догматическом направлении» студентов Академии был самой лестной аттестацией для молодого бакалавра, иером. Макария, который, как мы знаем, преподавал в течении 1842–43 учебного года догматическое богословие. Его, очевидно, ожидала награда со стороны Св. Синода. Награда, действительно, не замедлила последовать. Определением Св. Синода от 3 (31) декабря 1843 г. бакалавру иером. Макарию «за обширные познания в предметах богословия и отлично-ревностную службу и для поощрения впредь» присвоено было звание экстра-ординарного профессора богословских наук²³⁶. Менее чем через год после этого видим новое поощрение служебной деятельности молодого профессора. Определением Св. Синода от 16 октября (13 декабря) 1844 г. профессор, иером. Макарий, в вознаграждение отлично-усердной службы его, был назначен инспектором и ординарным профессором С.-Петербургской духовной Академии с возведением в сан архимандрита и с присвоением ему лично степени настоятеля третьеклассного монастыря. 17 декабря 1844 г. иером. Макарий был посвящен м. Антонием в сан архимандрита при служении в Александро-Невской Лавре и в тот-же день священником Георгием Добросердовым был приведен к присяге на должность инспектора Академии²³⁷.

Таким образом, через три года по окончании академического курса Макарий был уже архимандритом, ординарным профессором и инспектором Академии. По истине редкий и почти небывалый успех по службе! Успех этот, понятно, должен был еще более усилить в архим. Макарии, с одной стороны, чувство благоговения к «благодеявшему ему Промыслу Божию»²³⁸, по выражению самого Макария, а с другой стороны, его и без того достойное удивления трудолюбие и ревность во всех занятиях, какие были связаны с его служебными обязанностями.

В должности профессора и инспектора С.-Петербургской духовной Академии архим. Макарий прослужил семь лет (с 1843 по 1850 г.) Ближайшее и возможно более подробное рассмотрение этой важной эпохи в жизни Макария и составит предмет последующей нашей речи.

Сделавшись профессором, архим. Макарий по прежнему занимал одну из важнейших богословских кафедр в Академии, именно кафедру догматического богословия. В качестве профессора по догматическому богословию, архим. Макарий преподавал собственно две богословские науки: а) основное богословие, иначе называвшееся энциклопедией православного богословия, и б) догматическое богословие. Сверх того архим. Макарий читал лекции и по русской церковной истории, которую он некогда преподавал в нашей академии.

Преподаванием основного богословия архим. Макарий открыл свои чтения по богословским наукам студентам XVI курса С.-Петербургской духовной Академии в 1843–45 учебном курсе. Для суждения о том, в каком объёме и в какой системе преподавал архим. Макарий основное богословие, мы имеем в своем распоряжении три программы, представлявшиеся Макарием в Правление Академии а) к декабрьским испытаниям 1844 г., б) к июньским испытаниям 1845 г. и в) к декабрьским испытаниям 1846 года. Таким образом, мы имеем данные для того, чтобы составить себе ясное представление о курсе основного богословия, читанном архим. Макарием в 1843–45– 1845–47 годах. В течении же этого же времени вполне определился у архим. Макария курс науки основного богословия. В 1847 г. этот курс был уже напечатан архим. Макарием под заглавием: «Введение в Православное Богословие». Это последнее сочинение архим. Макария было ничем иным, как только печатным воспроизведением его академических лекций по энциклопедии православного богословия, читанных в течении 1845–47 учебного курса.

Судя по «конспекту основного богословия, преподанного студентам XVI курса С.-Петербургской «духовной Академии в первую половину 1843–44 г.²³⁹ в предисловии», т. е. введении, иером. Макарий сообщал своим слушателям а) понятие об основном богословии, как введении в православное богословие, б) понятие о православном богословии, в) о предмете введения в православное богословие, г) об основных началах православного богословия и д) общее и частнейшее разделение основного богословия. Самая система основного богословия предполагалась имеющею состоять из трех частей, при чем в течении первой половины 1843–44 учебного года иером. Макарием была преподана только одна первая часть. Она заключала в себе «апологетику христианской веры». В первом отделении этой части раскрывалось понятие о христианской вере, частнее: понятие о вере вообще (член первый), понятие о вере откровенной (член второй) и понятие о вере собственно христианской (член третий). Во втором отделении говорилось о божественном происхождении христианской веры, частнее: излагались доказательства ветхозаветного откровения (член первый) и новозаветного откровения (член второй). Наконец, в третьем отделении сообщалось об источниках христианской веры: Св. Писании и Св. Предании.

К концу 1843–45 учебного курса архим. Макарий представил уже полную программу в виде «плана основного богословия, преподанного студентам ХVII курса»²⁴⁰. В этом «плане» мы видим первую часть основного богословия в несколько измененном изложении, при чем изменения касались не содержания, или объёма, а исключительно системы, или правильнее слововыражения. Те же самые отделы и честнейшие члены были изложены здесь точнее и выразительнее. Очевидно, что архим. Макарий в течении 1843–45 учебного курса много думал и серьезно работал над планом основного богословия. Но выработанному им в течении этого времени плану, система основного богословия должна была состоять из введения и трех частей. Содержание введения и первой части науки нам уже известно. Во второй части говорилось о церкви, как учительнице православной веры, частнее: а) о существе церкви, б) о божественной важности и достоверности для нас учительства церкви, в) о православии церкви восточной и г) о сочинениях, содержащих в себе учение православной Церкви. В третьей части науки основного богословия предлагалась самая система богословия, при чем: а) сообщались предварительные понятия о системе богословия и б) начерчивалось самое построение этой системы, где кратко характеризовались приготовительные, составительные и прикладные науки православного богословия. Такова была программа преподавания архим. Макарием основного богословия в течение 1843–45 учебного курса.

В следующем учебном курсе архим. Макарий преподавал основное богословие уже по несколько измененной программе и притом под другим названием «энциклопедии православного богословия». Судя по этой программе²⁴¹, во введении профессор архим. Макарий доказывал необходимость и потребность энциклопедии православного богословия, особенно в высших духовно-учебных заведениях, сообщал понятие об энциклопедии православного богословия, предмете и составных частях этой науки, о значении её в ряду прочих богословских наук, её истории и литературе. В первой части науки он преподавал о предмете православного богословия, частнее: о существе христианской религии и о божественном происхождении христианской религии. В течении первой половины 1845–46 учебного года архим. Макарием было преподано только введение и затем первая часть энциклопедии православного богословия. Дальнейшего продолжении программы по энциклопедии православного богословия, преподанной архим. Макарием студентам ХVII курса, мы не имеем под руками. Но судя потому, что введение и первая часть программы по энциклопедии православного богословия за 1845–47 учебный курс буквально совпадают с предисловием и первою частью сочинения Макария под заглавием «Введение в Православное богословие», можно с уверенностью предполагать, что и в дальнейшем своем содержании программа по энциклопедии православного богословия за 1845–47 учебный курс буквально совпадала с программой, по какой написано вышеозначенное сочинение архим. Макария. Но если так, то во второй части энциклопедии православного богословия архим. Макарий преподавал студентам XVII курса об источниках православного богословия, частнее: о Св. Писании (отдел первый), о Св. Предании (отдел второй) и о православной церкви, как хранительнице и истолковательнице Св. Писания и Св. Предания (отдел третий). в третьей-же части – о системе православного богословия вообще (отдел первый) и о составных частях системы православного богословия в особенности, именно: о науках предварительных, составных и прикладных (отдел второй).

Таким образом, различие между программами архим. Макария по основному богословию, или энциклопедии православного богословия за 1843–45 и 1845–47 учебные курсы состояло в следующем. По программе 1843–45 курса трактат «об источниках христианской веры» составлял третье отделение первой части; в программе же 1845–47 курса этот трактат составлял первое отделение второй части и стоял здесь под несколько измененным заглавием: «об источниках православного богословия»; далее, по программе 1843–45 учебного курса трактат «о церкви, как учительнице православной веры» составлял вторую часть науки основного богословия; между тем как в программе 1845–47 учебного курса он занимал только одно третье отделение второй части под несколько измененным названием: «о православной Церкви, как хранительнице и истолковательнице Св. Писания и Св. Предания» наконец, в программе 1845–47 курса все вообще части и отделы изложены были подробнее, обстоятельнее и раздельнее, чем в программе 1843–45 учебного курса.

Из сказанного нами сейчас очевидно, что различие между программами ХVI и XVII курсов по основному богословию, или энциклопедии православного богословия было не существенное и касалось не содержания науки, а исключительно распределения одного и того же содержания по различным частям и отделам. Но как ни мало было различие между программами XVI и XVII курсов, однако же оно в высшей степени важно для нас. Различие это служит красноречивым доказательством того, что в течение 1843–1847 г.г. архим. Макарий серьезно и непрерывно работал нал усовершенствованием своей программы по основному богословию, или энциклопедии православного богословия. Поэтому, та программа, по какой было написано архим. Макарием «Введение в Православное Богословие», была самостоятельным произведением его.

Но само собою разумеется, что самостоятельность архим. Макария в выработке им программы по науке «основного богословия» могла быть только относительною. Не мог же, в самом деле, он создать совершенно новую, в полном смысле слова самостоятельную программу по этой науке. Последнее невозможно было уже по одному тому, что он в данном случае должен был необходимо соображаться с существовавшими тогда в духовной школе понятиями об этой науке. Таким образом, общие предания духовной школы должны были в силу необходимости отразиться на выработанной архим. Макарием программе основного богословия, или введения в православное богословие. Это влияние преданий духовной школы и выразилось, действительно, в сходстве программы архим. Макария с программами его предшественников по преподаванию настоящей науки. Это так естественно, что упрекать архим. Макария за подобное влияние было-бы в высшей степени несправедливо. Но этого мало. На программе архим. Макария должно было отразиться не только общее влияние преданий духовных школ, но и в частности влияние той именно школы, в которой получил образование архим. Макарий. Это опять таки было совершенно в порядке вещей и требовать, чтобы архим. Макарий был независим от влияния преданий Киевской духовной Академии было-бы неестественно. Вот почему мы, с совершенно спокойной совестью и отнюдь не боясь набросить тень на светлое и славное имя знаменитого русского богослова, признаем, что программа архим. Макария по основному богословию, или по введению в православное богословие, была во многих отношениях сходна с программою поэтому предмету его учителя, покойного архиепископа Димитрия Муретова. Сходство это выразилось не только в совпадении общих и главных пунктов программы, но и в частнейших подразделениях её, а нередко даже и в самой внешней форме выражения этих последних. По всему видно, что архим Макарий, по крайней мере, в самое первое время своей преподавательской деятельности в С.-Петербургской духовной Академии имел под руками у себя программу своего учителя Димитрия по основному богословию, или введению в православное богословие. Для того, чтобы не быть голословными, мы считаем необходимым познакомить наших читателей с той программой, по какой преподавал названую науку архим. Димитрий Муретов в Киевской духовной Академии.

В первую половину 1837–38 учебного года архим. Димитрий впервые преподавал основное богословие под именем «Апологетики Христианства» студентам IX-го курса Киевской духовной Академии по следующей программе²⁴². Прежде всего, он сообщал своим слушателям предварительные сведения по данной науке в виде «Введения в курс богословских наук», где разъяснял понятие о богословии, как науке, о предмете богословия, внешней форме богословия, возможности богословской системы, опасностях при систематическом изучении христианской религии, изменяемости и постоянном законе богословской системы, частях богословской системы, методе и достоинстве её, связи богословия с другими науками, и в заключении предлагал очерк истории богословия. После предварительных сведений профессор читал «апологетику христианства»²⁴³, которая, в свою очередь, у него разделялась на вступление и две части. В вступлении сообщались основные сведения об апологетике, как науке, её предмете, назначении, отношении к другим богословским наукам, плане её и предлагался очерк истории апологетики. Первая часть апологетики заключала в себе учение о религии и откровении вообще. В учении о религии сообщались понятия о религии, составе её, основании религии в природе человека, действительном существовании религии в роде человеческом, происхождении религии от Бога, свойствах истинной религии, возможности повреждения и утраты истинной религии, следствиях этой утраты, о состоянии религии в роде человеческом, причинах и неестественности этого состояния, о потребности восстановления истинной религии в роде человеческом и условиях к тему. В учении об откровении говорилось о понятии и возможности ложных откровений и необходимости признаков истинного откровения, о предлежательных и подлежательных, внутренних и внешних признаках истинного откровения, о методе и способе изложения, приличных откровению. Вторую часть апологетики составляло «защищение христианской религии»: здесь божественность христианства доказывалась на основании личного характера, дел и учения Основателя христианской религии, учения и дел Апостолов Его и в особенности Св. Ап. Павла.

Следующему X курсу, питомцем которого был, между прочим, и архим. Макарий, Димитрий преподавал основное богословие уже по несколько измененной программе, видимо отличающейся от прежней программы большею полнотой, отчётливостью и обстоятельностью. Прежде всего, в программе X курса самое выражение «Апологетика христианства» уже отсутствует и заменяется термином «общего, или основного, богословия»²⁴⁴. Предварительные сведения об этой науке под именем «общего введения в курс богословских наук», за самым незначительным различием (сравнительно с программой IX курса отсутствуют параграфы под буквами е) опасности при систематическом изучении христианской религии и ж) средства к уклонению оных, а также называются самые части богословской системы, именно: науки приготовительные, собственно система богословия и науки прикладные), совершенно сходны с таковыми же сведениями программы IX курса. За предварительными сведениями следовало самое изложение общего, или основного богословия. Последнее разделялось на вступление и два отделения. Вступление в общем было сходно с вступлением в «апологетику христианства» по программе IX курса. В первом отделении основного богословия сообщалось учение о религии вообще, а именно: во 1) общие сведения о религии, во 2) о возможности расторжения религиозного союза с Богом – со стороны человека, в 3) о потребности восстановления религии, в-четвертых об откровении и признаках его, методе, способе изложения и неизменяемости откровения. Во втором отделении основного богословия говорилось о религии христианской, а именно: во-первых – о божественном происхождении христианской религии, во-вторых – сущности и свойствах её и в-третьих – источниках христианской религии: Св. Писании, Св. Предании и учении св. православно-христианской церкви.

Итак, вот программы – архим. Димитрия, как она сложилась у него ко времени поступления Макария в число его учеников и архим. Макария, как она окончательно была выработана им ко времени напечатания его сочинения: «Введение в Православное Богословия» – в их взаимном сопоставлении:

Из представленного сопоставления программ видно, что программа архим. Макария в одних пунктах была сходна с программой архим. Димитрия, а в других заметно отличалась от неё. Сходство между программами собственно заключалось в следующем: во-первых, предварительные сведения о науке почти одинаково излагались там и здесь; во-вторых, трактат о религии вообще в обеих программах почти одинаков и в-третьих, трактат об откровении вообще довольно сходно излагался в той и другой программе. Различие же между программами состояло в следующем: во-первых система богословских наук у Димитрия излагалась в предварительных сведениях и, по-видимому, очень кратко: у Макария же она занимала всю третью часть программы и излагалась весьма подробно и обстоятельно; во-вторых учение об источниках христианской веры у Димитрия составляло заключение второго отдела, в котором говорилось о христианской религии; а у Макария оно занимало вторую обширную часть программы; в-третьих одни и те же отделы у Макария излагались видимо подробнее и обстоятельнее, чем у Димитрия; так, напр., доказательство божественного происхождения христианской религии у Димитрия ограничивалось анализом одних только новозаветных свидетельств, тогда как у Макария привлекались к делу и ветхозаветные свидетельства, которые при том разбирались весьма подробно, и наконец, в-четвертых архим. Димитрий, судя по его программе, преподавал преимущественно обще-христианское основное богословие, тогда как у архим. Макария замечается видимое стремление преподавать преимущественно введение в православно-христианское богословие.

Таково было существенное различие между программами, по каким преподавали основное богословие Димитрий и Макарий. Что-же касается найденного нами раньше сходства между этими программами, то значительная часть его должна быть отнесена на счет во-первых общности предмета н во-вторых влияния преданий одной и той-же школы. При этом считаем позволительным, заметить, что влияние преданий школы сильнее и заметнее отразилось на программе Димитрия, чем на программе его ученика Макария. По крайней мере, несомненно, что между программами Макария и Димитрия замечается меньшее сходство, чем между программами Димитрия и его учителя, знаменитого Иннокентия. В этом можно весьма легко убедиться посредством сличения программ Димитрия и Иннокентия по основному богословию, или введению в курс богословских наук. Архим. Иннокентий в первую треть 1833–34 учебного года преподавал введение в богословие студентам VII курса Киевской духовной Академии, питомцем которого был и Димитрий, по следующей программе²⁴⁵: во-первых prolegomena in theologiam universam; во-вторых doctrina de religione ingenere; в-третьих doctrina de religione christiana ingenere. Но, те же самые пункты мы находим и в программе архим. Димитрия, а именно: во-первых общее введение в курс богословских наук; во-вторых учение о религии вообще и в-третьих учение о религии христианской; особенно заметно сходство между Иннокентием и Димитрием в изложении третьего пункта программы по введению в богословие, где Димитрий буквально повторял Иннокентия²⁴⁶.

Из всего сказанного нами о преподавании архим. Макарием в С.-Петербургской духовной Академии основного богословия, или энциклопедии православного богословия мы имеем право сделать следующее заключение: во-первых окончательно выработанная архим. Макарием программа по этой науке была самостоятельным (по крайней мере, относительно) произведением его; во-вторых эта программа была выработана им постепенно в течении 1843–1847 г.г.; и в-третьих судя по программе, и самые чтения архим. Макария по этой науке были самостоятельным произведением его, независимым от чтений его учителя по Киевской духовной Академии, архим. Димитрия, хотя окончательное суждение об этом отлагаем до того времени, когда будем говорить о сочинении архим. Макария, которое было печатным воспроизведением его академических чтений по основному богословию.

Одновременно с основным богословием архим. Макарий во все обозреваемое время преподавал и богословие догматическое. Нам уже известна та программа, по какой Макарий преподавал догматическое богословие студентам XV-курса С.-Петербургской духовной Академии в течении 1842–43 учебного года. В своем месте мы высказали, на основании слов самого Макария²⁴⁷, предположение, что программа эта совпадала с тем конспектом, по какому был составлен Макарием сборник «догматического учения по руководству св. Димитрия Ростовского». Теперь, имея под руками подлинную программу Макария по догматическому богословию за 1842–43 учебный год, мы имеем возможность перейти из области предположений в область действительных фактов. Действительно, программа чтений Макария по догматическому богословию за 1842–43 учебный год буквально совпадала с конспектом упомянутого сборника. Для того чтобы быть более обстоятельными и понятными в последующей своей речи, мы воспроизведем здесь эту программу в самых общих чертах, после чего мы уже будем иметь возможность лучше и скорее разобраться посреди программ архим. Макария, по каким он читал догматику студентам следующих курсов С.-Петербургской духовной Академии.

В 1842–43 учебном году Макарий выполнил одну только вторую половину программы по догматическому богословию²⁴⁸. Он читал: 1) о Боге вообще и общих действиях Его в мире (часть первая, в которой говорилось именно о Боге, как Творце и Промыслителе мира невидимого (1), о Боге, как Творце и Промыслителе мира видимого (II), и о Боге, как Творце и Промыслителе человека (III), и 2) о Боге в частности, как Спасителе человеков, и особенном действии Его в мире и о домостроительстве нашего спасения (часть вторая, в которой подробно говорилось о Боге, как Спасителе человеческого рода (отд. I) и о Божием домостроительстве человеческого спасения (отд. II).

В следующем 1843–45 учебном курсе архим. Макарий преподавал догматическое богословие по несколько иной программе, при чем сделанные в программе изменения касались главным образом формальной стороны дела. Все догматическое богословие по программеXVI курса разделялось на две части²⁴⁹. В первой части, озаглавленной «богословие в теснейшем смысле» излагалось учение о Боге, а именно: о Боге едином но существу и о Боге троичном в лицах, и об отношении Божием к миру, частнее: о Боге, как Творце и Промыслителе мира невидимого, видимого и человеческого. Во второй части, озаглавленной «Христословие» (излагалось учение о Христе Иисусе, в частности о Христе Спасителе (о лице Иисуса Христа, двух естествах в И. Христе, о двояком состоянии Господа нашего И. Христа) и об отношении И. Христа к человеческому роду, где собственно излагалось учение о пророческом, первосвященническом и царском служении Господа И. Христа, при чем учение о царском служении Господа И. Христа, в свою очередь, распадалось на два отдела, из коих первый озаглавливался так: «И. Христос, как царь управляет своим благодатным царством, или церковью», а второй так: «И. Христос как царь, является и явится Судиею человеческого рода».

Сравнение программ Макария, по каким он преподавал догматическое богословие студентам XV и XVI курсов С.-Петербургской духовной Академии, показывает, что а) в учении о Боге, как Творце и Промыслителе мира они были почти буквально согласны между собою, и б) различались они только во второй своей части, которая в программе XV курса озаглавливалось так: «о Боге в частности, как Спасителе человеков, и особенном действии его в мире и о домостроительстве нашего спасения», а в программе XVI курса так: «Христословие»; различие состояло в следующем: 1) в программе XVI курса указывалась связь между первою и второю частями догматики, чего не видим в программе XV курса; 2) в программе XVI курса учение о двух естествах в природе Господа И. Христа предшествовало учению о единстве ипостаси во И. Христе, а в программе XV курса эти два трактата находились в обратном взаимоотношении; 3) в программе XV курса учение о Богоматери составляло особый трактат, тогда как по программе XVI курса оно входило в трактат о двух естествах Господа И. Христа; 4) трактат, следовавший за учением о лице Господа И. Христа, в программе XV курса озаглавливался так: «история нашего Спасителя», а в программе XVI курса так: «о двояком состоянии Господа нашего И. Христа»; 5) второй отдел второй части догматики в программе XV курса имел такое заглавие: «о Божием домостроительстве человеческого спасения», а в программе XVI курса такое: «об отношении И. Христа к человеческому роду»; 6) второй отдел второй части догматики в программе ΧV курса начинался учением о приготовлении человеческого рода ко спасению во И. Христе и затем уже следовало учение о пророческом, первосвященническом и царском служении Спасителя, тогда как в программе XVI курса этот отдел начинался прямо учением о трояком служении, и наконец 7) трактат о Боге, как Мздовоздаятеле в программе XVI курса составлял только вторую часть учения о царском служении Господа И. Христа, между тем как в программе ΧV курса он занимал совершенно особенное место. Показанное нами различие между программами ΧV и ΧVΙ курсов весьма красноречиво свидетельствует о том, что архим. Макарий серьезно работал над усовершенствованием своей программы по догматическому богословию в течении 1843–1847 года, при чем сделанные им в течении этого времени изменения касались почти исключительно формальной стороны её.

В программе, но которой архим. Макарий читал догматику ΧVΙΙ курсу студентов С.-Петербургской духовной Академии, сравнительно с предыдущими программами замечаются следующие две особенности: 1) здесь мы видим введение в догматическое богословие; в этом введении профессор сообщал своим слушателям понятие о православной догматике вообще, понятие о догмате православной веры Христовой, условиях догмата, частное понятие о догмате, как предмете православной догматики, разделении догматов с этой точки зрения, наконец, о плане и методе православной догматики, и 2) самое догматическое богословие по прежнему делилось на две части, из коих первая заключала в себе богословие в теснейшем смысле слова, т. е. учение о Боге (отд. I.) и о Божием отношении к миру (отд. II), а вторая часть содержала «Христословие», или учение о лице И. Христа и Его отношении к человеческому роду. Но за то в частнейшем рассмотрении этих общих пунктов православно-догматического учения настоящая программа сравнительно с предыдущими отличалась большею подробностью, обстоятельностью и отчётливостью, что особенно должно сказать о трактате, излагавшем учение о существе Божием и существенных свойствах Божиих.

Наконец, в программе, но которой архим. Макарий преподавал догматику XVIII курсу студентов С.-Петербургской духовной Академии в течении 1847–49 г., мы подметили следующую особенность²⁵⁰. При сохранении прежнего плана и деления науки на введение и самое догматическое богословие, которое, в свою очередь, распадалось на две части, в программе замечается еще большая полнота, обстоятельность подробность и отчетливость, с какими рассматривались отдельные пункты догматического богословия. В частности, во введении, кроме прежде указанных вопросов, решались еще следующие: 1) долг православно-догматического богословия. 2) деление догматов, а) на библейские и церковные, б) раскрытые и нераскрытые, в) основные и частные, г) непостижимые и постижимые, д) существенные и несущественные и е) общие н основные, и 3) очерк истории православно-догматического богословия. С другой стороны, в перечислении свойств Божиих и в разделении их по пунктам, креме большей полноты сравнительно с предыдущим, нами замечены еще следующие две частнейшие особенности: 1) «всемогущество» отнесено к числу свойств существа Божия вообще, тогда как в прежних программах оно относилось к числу свойств воли Божией, и 2) в числе свойств существа Божия вообще находим одно новое, т. е. неупоминавшееся в прежних программах архим. Макария, именно: «неизмеримость существа Божия». Считаем необходимым здесь заметить, что по рассмотренной нами сейчас программе ХVIII курса архим. Макарий в 1848 г. с апрельской книжки академического журнала «Христианское Чтение» начал печатать свое православно-догматическое богословие, при чем в печатном произведении были удержаны те-же самые деления и рубрики, какие находятся и в программе. Поэтому, на программу XVIII курса можно смотреть, как на окончательно выработанную архим. Макарием за это время программу догматического богословия.

Из представленного нами краткого очерка программ, по каким архим. Макарий преподавал догматическое богословие в бытность инспектором и профессором С.-Петербургской духовной Академии, мы можем ясно видеть следующее. Во-первых архим. Макарий серьезно, неутомимо и непрерывно в течении всего этого времени (1845–1849 г.) занимался обработкой программы по догматическому богословию. С каждым новым курсом он вводил в свои чтения по догматике что-либо новое, или же делал изменения в распределении догматического учения по различным отделам. Все эти дополнения и изменения красноречиво свидетельствовали об усовершенствовании познаний архим. Макария по догматическому богословию, о более глубоком, всестороннем и частнейшем изучении им этой важнейшей отрасли богословских наук. Во-вторых архим. Макарий, очевидно, путем самостоятельного и в высшей степени усердного труда, который он добровольно нес в течении нескольких лет, окончательно выработал ту программу, по какой написана его знаменитая догматическая система. После этого в высшей степени является странным мнение, будто Макарий заимствовал программу своей догматики у своего учителя по Киевской духовной Академии, преосв. Димитрия. Мы шаг за шагом следили за Макарием в его работах, во всех изменениях и усовершенствованиях им своих чтений по догматике и в конце концов пришли к глубокому убеждению, что программа догматического богословия была выработана архим. Макарием совершенно самостоятельно и независимо от другого какого-либо авторитета.

Говоря это, мы вовсе не желаем утверждать того, что в программе архим. Макария по догматическому богословию не было никакого сходства с программами его предшественников. Сходство это бесспорно есть, но оно такого свойства, что ни в каком случае не может свидетельствовать о рабской зависимости архим. Макария от его учителей по Киевской духовной Академии. В этом лучше всего можно убедиться посредством сравнения программ Иннокентия, Димитрия и Макария по догматическому богословию. Вот эти программы в их взаимном сопоставлении:

Из представленного нами сопоставления программ Иннокентия, Димитрия и Макария видно, что 1) программа каждого из названных Архипастырей имела свои существенные характеристические особенности; 2) замечаемое между ними сходство необходимо требовалось самым существом дела, т. е. общностью предмета и, наконец, 3) в частности, что касается собственно взаимного отношения между программами Димитрия и Макария, то Макарий до конца остался верен тем отступлениям от программы своего учителя, какие мы видели в самой первой программе Макария, по которой он преподавал догматическое богословие студентам XV курса С.-Петербургской духовной Академии в 1842–43 учебном году. Весьма важное и существенное различие между программами Димитрия и Макария, как это можно видеть из представленного нами сравнения их, состояло в следующем; 1) у Димитрия догматическое учение о творении и Промысле Божием излагалось вместе и нераздельно, тогда как у Макария оно рассматривалось отдельно, т. е. в различных пунктах·, 2) у Димитрия учение о первоначальном состоянии человека, его падении и первородном грехе стояло во главе трактата о домостроительстве спасения человеческого рода, между тем как у Макария это учение излагалось в конце трактата о Боге, как Промыслителе человеческого рода, и, наконец, 3) у Димитрия учение о мздовоздаянии составляло вторую половину трактата о царстве Божием, учрежденном на земле И. Христом для спасения людей, и озаглавливалось так: «царство славы, или церковь торжествующая», тогда как у Макария это учение составляло вторую половину трактата о царском служении Господа И. Христа и имело такое заглавие: «И. Христос, как Царь, является и явится Судиею рода человеческого». Показанное сейчас различие безусловно исключает всякую мысль о зависимости богословско-догматической программы Макария от таковой же программы Димитрия.

Кроме введения в православное богословие и догматического богословия, архим. Макарий, в бытность свою инспектором и профессором С.-Петербургской духовной Академии, преподавал студентам высшего отделения еще и русскую церковную историю. Программа преподавания в общем оставалась та же самая, по какой Макарий читал эту науку студентам XV курса Киевской духовной Академии в 1841–42 учебном году. Во введении, после предварительных сведений (понятие о науке и разделение её по предмету и по времени – на периоды), профессор обозревал первый – предварительный период, где сообщал своим слушателям сведения о начале христианства в пределах нынешней России до основания русского царства (проповедь св. ап. Андрея, церковь Христова в древней Скифии, или нынешнем новороссийском крае, церковь Христова в дровней Сарматии, или нынешнем кавказском крае и церковь Христова в Закавказье) и о начале христианства собственно в царстве русском (крещение Аскольда и Дира, перевод св. Писания и богословских книг на славянский язык, состояние христианства на Руси при Аскольде и Дире, Олеге и Игоре, крещение в. к. Ольги, попытка к распространению на Руси папизма, крещение в. к. Владимира, Киевлян и всей земли русской). Собственно по истории русской церкви архим. Макарий в течении учебного курса обозревал два первые периода её: 1) до порабощения России татарами в 1240 г. и 2) до учреждения в России патриаршества в 1588 г. В том и другом периоде профессор рассматривал обыкновенно состояние русской церкви с трех сторон: 1) по внешнему её составу (иерархия и паства), 2) по внутреннему составу (духовное просвещение и учение, внешнее богослужение и управление) и 3) по успехам в вере и благочестии (всех вообще христиан, монастырей и монашествующих и лиц, особенно отличавшихся святостью жизни).

Но, при общем согласии Киевской и Петербургской программ Макария по русской церковной истории, есть между ними и различие. Прежде всего, в С.-Петербургской духовной Академии архим. Макарий успевал в течении учебного курса прочитывать больше, чем в Киеве. Поэтому, в Петербургской программе вторая половина её является новою. Вот содержание её. В трактате о внешнем состоянии русской церкви до утверждения в ней патриаршества излагалась, а) история иерархии, причем говорилось о. перенесении митрополичьей кафедры из Киева во Владимир и потом в Москву, разделении русской митрополии, начале некоторой независимости от цареградского патриарха, Московских и Киевских митрополитах с 1461 г., отношении митрополитов к патриарху, князьям, духовенству и народу, переменах в наших епархиях, новых архиепископах в России, правах епископов и о средствах для содержания высшего духовенства, б) изображалось состояние паствы, причем говорилось об умножении числа верующих, или распространении православной веры в России, противодействиях успехам православной веры со стороны религиозных обществ заграничных (папистов, реформатов, социниан и татар) и со стороны сект, возникавших в недрах нашей церкви (стригольников и раскольников); в трактате о внутреннем устройстве русской церкви говорилось а) о духовном просвещении и учении (упадке просвещения, крайнем невежестве духовенства, церковных писателях из числа архипастырей и низшего духовенства и некоторых чертах самого учения – догматического, нравственно-аскетического, полемического и др.), о внешнем богослужении (храмах, их числе, известнейших храмах, священных временах, новых празднествах, соблюдении постов, священных действиях и вещах) и об управлении (основании церковного управления, устройстве его и ряде соборов); наконец, в трактате об успехах в вере и благочестии изображалось состояние в этом отношении а) всех вообще христиан (набожность и благочестие народа, обстоятельства, содействовавшие этому, недостатки в вере и нравственности и причины этих недостатков); б) монастырей и монашествующих (новые монастыри, знаменитейшие из них, средства для содержания их, внутреннее устройство их и образ жизни иноков) и в) лиц, особенно отличавшихся святостью жизни из числа царственных особ, архипастырей и подвижников разных обителей. С другой стороны, есть различие между Киевской и Петербургской программами Макария по русской церковной истории и в изложении частнейших пунктов программы. Так, напр., трактат, имеющий одинаковое заглавие в обеих программах: «состояние русской церкви по внешнему составу по Петербургской программе начинался историей иерархии и затем уже изображалось состояние паствы, а по Киевской программе в этом трактате сначала говорилось о пастве и потом уже об иерархии; очевидно, порядок изложения в первой программе более соответствовал существу дела, чем во второй. Далее, в Петербургской программе совсем отсутствовал параграф, озаглавленный в Киевской программе: «Рюрик-Христианин». Наконец, Петербургская программа Макария по русской церковной истории отличалась от Киевской большею полнотой, подробностью и обстоятельностью. Насколько вообще Петербургская программа была полнее, обстоятельнее и подробнее Киевской в параллельных отделах, это можно особенно ясно видеть из следующего сравнения их:

Все указанные нами изменения в петербургской программе архим. Макария по русской церковной истории весьма красноречиво свидетельствуют о том, что Макарий не оставил занятий этою наукою и в бытность свою инспектором С.-Петербургской духовной Академии. Правда, многосложные и ответственные обязанности по должности инспектора и профессора богословских наук не позволяли ему вести эти занятия правильно и систематически. Архим. Макарий, как он сам сознается в одном из своих писем к преосв. Иннокентию, занимался русской церковной историей в это время только «урывками»²⁵⁶. Можно думать, что собственно искренняя привязанность к науке и желание во чтобы то ни стало не оставлять раз начатых занятий по русской церковной истории и побудило главным образом архим. Макария добровольно принять на себя обязанности преподавателя этой важной науки, для которой к тому же в данное время не было особой кафедры в С-.Петербургской духовной Академии. Не смотря, однако же на то, что архим. Макарий имел возможность заниматься русскою церковною историей в С.-Петербурге только «урывками», занятия эти все-таки сопровождались значительным успехом. Как можно заключать из программ, по каким архим. Макарий преподавал русскую церковную историю студентам С.-Петербургской духовной Академии, познания его в области этой науки значительно расширились теперь и сделались видимо более глубокими и основательными, чем были прежде. Плодом занятий архим. Макария русскою церковною историей были также, как скоро увидим, многие и очень солидные труды его по различным вопросам этой науки, напечатанные им в обозреваемое время.

В заключение всей нашей речи о профессорской деятельности архим. Макария мы должны заметить, что подобно тому, как в Киеве, так и в С.-Петербурге Макарий был образцовым и выдающимся во всех отношениях профессором. Лекции его по богословским наукам и по русской церковной истории, поизносившиеся им обыкновенно наизусть, отличались живостью, занимательностью и могучим воздействием на слушателей. Об этом мы имеем свидетельство от одного из непосредственных слушателей Макария в самое первое время его профессорской деятельности в С.-Петербургской духовной Академии. «Позвольте вашему академическому слушателю», – писал протоиерей И. Базаров, магистр ХV курса С.-Петербургской духовной Академии, слушавший иером. Макария в первый год его службы здесь, – «никогда, и вдали от отчизны и среди богословской учености Германии, не забывающему вашего преподавания, столь живо запечатлевшегося на юных сердцах ваших слушателей, – позвольте предстать пред вашим преосвященством с слабым трудом моим...»²⁵⁷.

Как инспектор Академии, архим. Макарий оставил по себе память в С.-Петербурге в высшей степени аккуратного, исполнительного и внимательного к нуждам студентов, хотя вместе с тем строгого и требовательного начальника. Все эти качества, составлявшие отличительную особенность его характера, в тоже время прекрасно восполнялись в нем гуманностью отношений к студентам. При незначительных нарушениях академической дисциплины, которая при Макарии, нужно заметить, была очень строга в Петербурге, инспектор Макарий предпочитал решать дело собственным судом, т. е. выговором или замечанием провинившемуся в чем либо студенту. Только в самых исключительных случаях он позволял себе обращаться к содействию высшей академической власти – Правления. Но даже и в этих случаях гуманный инспектор обыкновенно ходатайствовал о смягчении наказаний, следовавших студентам за их проступки. Так, 26 ноября 1845 г. инспектор архим. Макарий доносил Правлению, что студент Елисей Иванов возвратился в Академию в нетрезвом виде. Правление, по особому ходатайству инспектора, сделало такое постановление: «после внушения посадить студента Иванова на три дня в карцер, а всем студентам объявить, что, если кто-нибудь из них будет замечен в нетрезвости, то немедленно же будет исключен из академии»²⁵⁸. В ведомости за март 1849 г. инспектор Макарий одного студента В. Н. аттестовал так: «после многократных замечаний и увещаний остается непокорным существующим правилам начальства». Академическое Правление по этому поводу постановило: «В. Н. сделать строгий выговор со внушением уважения к его обязанностям, в течение месяца не отпускать в город, неисправности его отметить в книге поведения и объявить ему, что в случае продолжения неисправности он может лишиться одобрительного отзыва по поведению в аттестате, по окончании курса учения»²⁵⁹. 22 мая 1850 г. инспектор Макарий входил в Правление с запиской следующего содержания: «имею честь донести Академическому Правлению, что студент высшего отделения И. Г., будучи уволен 21 числа текущего месяца в город, возвратился к вечеру в Академический корпус в нетрезвом виде». Правление 23 мая 1850 г. постановило: «хотя неодобрительные поступки, подобные сделанному воспитанником И. Г., совершенно не могут быть терпимы в духовной Академии, но так как означенный воспитанник оказался в нем виновным в первый раз в продолжение академического курса: то в наказание содержать его на хлебе и воде в течение пяти дней и не удостаивать увольнения из Академии в город до тех пор, пока он не заслужит того последующим исправлением и благоповедением, а неодобрительный его поступок отметить в книге поведения»²⁶⁰.

Вообще из инспекторских ведомостей, ежемесячно представлявшихся архим. Макарием в Правление, можно заключать, что Макарий весьма внимательно наблюдал за нравственною жизнью студентов и прекрасно знал отличительные особенности характера каждого из них в отдельности. Из тех-же ведомостей можно заключать, что архим. Макарий в особенную похвалу студентам вменял точное и аккуратное исполнение ими всех своих обязанностей²⁶¹. Между прочим, в ведомости за 1845 г. архим. Макарий студентов высшего отделения: Евграфа Ловягина (впоследствии профессор С.-Петербургской духовной Академии) и Василия Наумова (в монашестве Кирилл, бывший потом инспектором той же Академии) аттестовал так: «отличались строгою точностью в исполнении всех своих обязанностей, любовью к науке и тихостью нрава;» в той же ведомости против студента низшего отделения Александра Булгакова было замечено: «отличается мягкостью сердца, кротостью и дружелюбием». В ведомости за январь 1849 г. года студент высшего отделения Иван Янышев аттестован: «отличается скромностью и трудолюбием»; студенты низшего отделения – И. Делицын, Ил. Чистович и Н. Наумов: «внимательны к себе и исправны», Александр Бровкович: «отличается скромностью и набожностью»²⁶²; в ведомости за ноябрь 1850 г. студенты высшего отделения – иерод. Никанор, иерод. Герман, Н. Делицын и Ил. Чистович отмечены: «отличаются благородством, набожностью и трудолюбием»²⁶³; в других ведомостях о поведении студентов, представлявшихся архим. Макарием, чаще всего встречаются такие аттестации: отличается благородством, трудолюбием и исправностью» (Н. Сергиевский), «отличается скромностью, благородством и трудолюбием» (Н. Делицын), «благороден и постоянно исправен» (И. Янышев), «отлично набожен и деятелен» (Г. Кикодзев), «трудолюбив и исправен» (И. Дроздов), «отлично скромен и исправен в отношении обязанностей старшего» (И. Янышев), «скромен и постоянно усерден в занятиях» (Г. Кикодзев) и т. д.²⁶⁴.

Вообще, как инспектор, архим. Макарий имел большое влияние на студентов и на направление всей вообще внутренней жизни С.-Петербургской духовной Академии. Кроме того, архим. Макарий оказывал сильное влияние и на обоих ректоров, сменившихся за это время в С.-Петербургской духовной Академии, и благодаря этому, давал главный тон всей академической жизни. Девизом этой последней во время инспекторства Макария был строгий порядок, точность и аккуратность во всем. Все эти нравственные правила академической жизни настолько утвердились в годы инспекторства Макария, что они сделались какою-то необходимою принадлежностью её и сохраняли всю свою силу долго после Макария. «Наше время», – пишет в своих воспоминаниях Г. Рыбаков, кандидат ХХV курса С.-Петербургской духовной Академии, вышедший из неё уже в 1859 г., – «наше время отличалось строгостью правил студенческого быта. Но мы не чувствовали этой строгости и не тяготились ею. Вся эта регламентация, под разумным управлением и при педагогическом такте преосвящ. Макария еще в бытность его инспектором, – такте, основанном на глубоком знании свойств души человеческой, вошла в нравы и обычаи студентов, составляя дух заведения, который традиционно переходил от одного курса к другому и которым, как потоком, увлекался всякий новичок даже из непривыкших к требованиям общежития. Студенты обыкновенно говорили: «у нас это не принято», напр., составлять компании, или кутить, выходить из Академии в непозволенное время»²⁶⁵.

Действительно, во все время инспекторства архим. Макария между студентами С.-Петербургской духовной Академии не было никаких особенных волнений и вообще никаких выражений недовольства своим начальством. Студенты жили спокойно, каждый занимаясь своим делом. Все они глубоко уважали своего строгого, исполнительного и требовавшего от всех и во всем точности инспектора и охотно подчинялись всем распоряжениям его, видя лучший образец этого на самом же своем начальнике. Добрым отношениям между инспектором Макарием и студентами немало содействовало также и то, что все действия этого последнего были глубоко проникнуты беспристрастием, справедливостью, гуманностью и снисходительностью к своим подчиненным.

Из сказанного нами следует, что инспекторская деятельность архим. Макария имела столь же плодотворные результаты, как и профессорская его служба. Следствием разумной инспекторской деятельности архим. Макария было установление во внутренней жизни С.-Петербургской духовной Академии особого направления. Самою характеристическою чертою этого направления был порядок во всем, – но не мертвый, исключительно формальный порядок, убивающий душу человека, а порядок, одухотворенный сознанием необходимости и пользы его. Заведенные архим. Макарием порядки основывались исключительно на точном исполнении каждым членом малого академического общества своего нравственного долга. Неудивительно, если такие порядки, не смотря на некоторый ригоризм их, не только не тяготили студентов, но даже нравились им. Поэтому, величайшая заслуга инспектора, архим. Макария состояла, как справедливо замечает г. Рыбаков в своих воспоминаниях о нем, именно в том, что он не только создал особенный порядок нравственной жизни студентов, но даже заставил их полюбить этот порядок. Студенты С.-Петербургской духовной Академии любили и даже гордились заведенными при инспекторе Макарии порядками, когда прямо и открыто говорили всем: «у нас так не принято».

Установившиеся при архим. Макарии дисциплинарные правила за шесть лет его инспекторства хорошо привились к академической жизни и, как мы знаем из слов г. Рыбакова, долго сохраняли свою силу и после Макария. Такому прочному водворению в академической жизни созданных Макарием порядков не мало содействовало, между прочим, и то обстоятельство, что Макарий, в бытность свою инспектором, неоднократно исполнял ректорскую должность и при том не в каникулярное только время, как это чаще всего бывает, но иногда даже и среди учебного года. Во время исправления ректорской должности архим. Макарий, разумеется, с большею уверенностью и с большим успехом мог высказывать свои предположения касательно изменений в правилах дисциплины, чем в то время, когда он бывал только инспектором. С другой стороны, и сами студенты во время исполнения архим. Макарием ректорской должности привыкали относиться к своему инспектору с большим уважением, почему последующие распоряжения его, как инспектора, имели для них большую силу и авторитетность. Но как ни благоприятно было для Макария с этой стороны исполнение им ректорской должности, однако же эго обстоятельство имело и свои неудобства. В тех случаях, когда архим. Макарий исправлял должность ректора Академии, в его руках сосредоточивались такие разнообразные и ответственные обязанности, что они совершенно отвлекали его от ученых занятий, и Макарий, не смотря на всю свою выносливость, положительно изнемогал под бременем их и нередко жаловался на это в письмах к своим друзьям. В первый раз Макарий исправлял ректорскую должность в 1846 г. с 17 мая до 4-го августа²⁶⁶. В это время ректор Академии, преосв. Афанасий ревизовал Казанскую духовную Академию, и должность его, по поручению Св. Синода, исправлял архим. Макарий. Под председательством последнего происходили в 1846 г. и годичные испытания студентов Академии. «У нас», – писал архим. Макарий 24 июня 1846 г. С. А. Серафимову, «академическая новость та, что преосвященный ректор наш теперь ревизирует казанскую академию, и вот уже более месяца находится в отсутствии. Должность его многотрудную, по мере сил, несу я, с утверждения Св. Синода, а мою о. Феофан наш. Экзамен свой мы уже отбыли и празднуем вакацию»²⁶⁷. В другой раз архим. Макарий исполнял ректорскую должность в 1847 г. с 20 января по 25-е февраля, в промежутке между отбытием ректора преосв. Афанасия в Саратов и прибытием его преемника, архим. Евсевия²⁶⁸. Из письма архим. Макария к преосв. Иннокентию от 28 января 1847 г. видно, что во все это время он быль и редактором «Христианского Чтения», что, конечно, было сопряжено с большими хлопотами и потерею времени²⁶⁹. Наконец в 1848 г. с 4-го июня по 9-е августа мы снова видим архим. Макария исполняющим должность ректора Академии, по случаю назначения преосв. Евсевия ревизором псковской, могилевской и смоленской семинарий²⁷⁰. Едва ли стоит упоминать о том, что, исполняя временно ректорскую должность, архим. Макарий ближе знакомился со всеми сторонами академической жизни и чрез то самое подготовлялся к действительному прохождению этой должности, которая была поручена ему в конце 1850 г.

Исполнением ректорской должности далеко не исчерпывались те поручения, которые от времени до времени возлагались на Макария высшим начальством, в бытность его инспектором Академии. Так, он состоял в это время членом Комитета для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в духовных семинариях, членом С.-Петербургского Комитета для цензуры духовных книг, исполнял некоторые частные поручения ученого характера и, наконец, обозревал пять духовных семинарий с подведомыми им низшими духовными училищами, в качестве ревизора.

Комитет для рассмотрения конспектов по предметам семинарского учения был учрежден 9-го сентября 1840 г. В этом последнем году, как известно, была преобразована учебная часть в наших духовных семинариях. Некоторые из прежних учебных предметов теперь были расширены в объёме, или же приспособлены к обязанностям сельского священника; другие, полезные в общежитии, как, напр., естественные науки, сельское хозяйство и медицина были вновь введены в семинарский курс; наконец, теперь же сделано было новое распределение предметов учения по годам и введено было преподавание всех наук на русском языке. Все эти перемены в семинарском учебном курсе требовали, конечно, и нового определения способов преподавания, сообразно с указанною выше целью. Действительно, в том же 1840 г. Конференциям духовных академий было поручено составить новые конспекты для всех наук семинарского курса. А для рассмотрения этих конспектов в С.-Петербурге был учрежден особый Комитет, который обыкновенно состоял под председательством одного из членов Св. Синода и членом которого в 1842 г. 21 декабря был, между прочим, назначен и Макарий²⁷¹. Этот последний принимал самое живое и деятельное участие в трудах Комитета по рассмотрению семинарских конспектов для преподавания богословских наук. В своем представлении о награждении Макария званием соборного иеромонаха Александро-Невской лавры преосв. Афанасий писал Академическому Правлению 18-го октября 1843 г. следующее: «бакалавр Академии по классу богословских наук, отлично-усердным прохождением возложенных на него должностей, как по званию бакалавра, так и по званию члена Комитета, учрежденного для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в семинариях, обращает на себя полное мое внимание»²⁷². Участие в трудах Комитета требовало от Макария серьёзных занятий и при том далеко не одних только домашних, кабинетных, так как по делам Комитета иногда приходилось ездить далеко из Академии, что, конечно, было сопряжено с немалою затратою времени. Преосв. Евсевий, ректор С.-Петербургской духовной Академии 18-го марта 1848 г., между прочим, писал своему другу А.В. Горскому следующее: «вот я с о. инспектором (т. е. Макарием) ездим теперь к нему (разумеется архиепископ Херсонский Иннокентий) для пересмотра конспектов, и еще ушли не далее конспекта по догматическому богословию, хотя ныне в четвертый раз путешествуем за семь верст»²⁷³. Но главное затруднение и даже, пожалуй, неприятность, сопряженная с участием в трудах Комитета, заключалась в том, что, благодаря неопределенности положения дела, а равно и частой смене руководителей Комитета, члены его не представляли себе ясно, в чем состоят их обязанности и что собственно требовалось от них, а потому в конце концов начинали тяготиться своими занятиями, от которых не видели никакой пользы.

О деятельности Комитета для рассмотрения семинарских конспектов и, в частности, архим. Макария, как члена этого Комитета, мы можем почерпать хотя некоторые сведения из мнений и отзывов м. Филарета. Оказывается, что все работы Комитета по составлению семинарских конспектов посылались Св. Синодом на рассмотрение м. Филарета. Замечательно, что м. Филарет 28 декабря 1844 года возвратил конспекты по введению в православное богословие и по догматическому богословию, которые были доставлены ему графом Пратасовым 11 мая того же года и в составлении которых, должно полагать, принимал самое деятельное участие архим. Макарий. М. Филарет нашел в рассмотренных конспектах много недостатков и выражал желание, чтобы эти конспекты были вновь пересмотрены и усовершенствованы²⁷⁴. Желание м. Филарета было исполнено. Но 2 сентября 1845 г. он возвратил графу Пратасову исправленные по его прежним замечаниям конспекты введения в православное богословие и догматического богословия с новыми замечаниями и желанием большего усовершенствования конспектов²⁷⁵. Дальнейшая судьба пересмотра и исправления конспектов по вышеозначенным богословским наукам, равно как и вообще деятельности Комитета для рассмотрения семинарских конспектов нам неизвестна в точности. Но есть основание думать, что деятельность эта и после того была так же безуспешна, как и прежде. По крайней мере, в письме преосв. Евсевия (Орлинского) к А.В. Горскому от 18 марта 1848 года встречаем известие, что «Комитет ушел не далее конспекта по догматическому богословию... Это довольно скучно», замечал преосв. Евсевий. «Что из сего выйдет, не знаю»²⁷⁶.

Духовно-цензурный Комитет при С.-Петербургской духовной Академии был учрежден во время преобразования её в 1809 г. Состав и образ действий его определялся нарочитыми правилами устава духовных академий. Но так как правила эти не имели надлежащей точности и по некоторым пунктам нуждались в дополнениях и разъяснениях, то в 1818–1828 гг. Конференцией С.-Петербургской духовной Академии был составлен, по поручению Св. Синода, проект устава духовной цензуры и штата цензурных комитетов, применительно к общей системе духовно-учебного управления. 22-го апреля 1828 г. проект этот был Высочайше утвержден. По новому уставу духовной цензуры, Комитетам при С.-Петербургской и Московской духовных академиях была поручена цензура наибольшего числа сочинений и переводов, и при том обширнейших и важнейших, тогда как Киевский и (впоследствии) Казанский академические цензурные Комитеты были ограничены рассмотрением мелких сочинений, как-то: небольших рассуждений, слов и программ, которые имели поступать собственно от лиц их училищного ведомства²⁷⁷.

Архим. Макарий был определен членом С.-Петербургского духовно-цензурного Комитета по указу Св. Синода от 16 октября (17 ноября) 1814 г. вместо своего предшественника по должности инспектора Академии архим. Иоасафа. Как этот последний, так и архим. Макарий был собственно сверхштатным четвертым членом цензурного Комитета, на обязанности которого лежало рассмотрение статей, помещавшихся в академическом журнале «Христианское Чтение». Назначение четвертого сверхштатного члена Комитета, как видно из представления Конференции С.-Петербургской духовной Академии об определении на это место Макария²⁷⁸, было вызвано тем обстоятельством, что действительные члены Комитета (Морского собора протоиерей Никольский, Смоленско-кладбищенской церкви протоиерей Райковский и Казанского собора священник Андрей Окунев) жили далеко от Академии и, кроме того, все были крайне обременены занятиями по епархиальной службе. На обязанности же четвертого сверхштатного члена, кроме рассмотрения статей, назначавшихся для «Христианского Чтения», лежало также и общее наблюдение за ходом дел Комитета. Наконец, из представления С.-Петербургского духовно-цензурного Комитета от 16 января 1847 г. видно, что архим. Макарий, кроме исполнения обязанностей цензора «Христианского Чтения» и наблюдателя за общим ходом дел Комитета, рассматривал и другие сочинения, равно как и принимал участие в цензуре сочинений, подлежавших общему суду всех членов Комитета²⁷⁹.

Из сказанного нами видно, как многосложны были обязанности Макария по должности члена цензурного Комитета. Обязанности эти, кроме того, были и ответственны. Пропуск в печать сочинения, заключавшего в себе какие либо неточные мысли, или неудобные выражения, мог иметь самые неблагоприятные последствия для цензора. Это заставляло духовных цензоров быть строгими и нередко даже придирчивыми к авторам. Правда, устав 1828 г. значительно смягчил и упростил правила и требования духовной цензуры. До этого времени правила духовной цензуры были невообразимо строги и суровы. Преосв. Иннокентий, по собственному опыту знавший всю неприятность цензорской службы, в ответ на жалобы архим. Макария писал ему 26 декабря 1846 г.: «что делать, вы теперь по крайней мере живете в тихую и не суровую погоду. Пожили-бы и поцензорствовали в 1826-и 7 год!.. – Это была вьюга на вьюге, гром за громом»²⁸⁰. Но даже и после введения устава 1828 г., пред самым назначением архим. Макария в цензурный Комитет, С.-Петербургская духовная цензура отличалась строгостью и преследованием сколько-нибудь оригинальных мыслей и сочинений. Тот-же преосв. Иннокентий писал 27 марта 1847 г. архим. Макарию: «а я, среди страстной недели, вздумал посмотреть на свои – Последние дни земной жизни И. Христа. Сочинение не мудреное, но могшее быть читанным не без пользы. Когда то, лет за пять, я хотел его издать особенно и представил первую часть в вашу цензуру. Но тогда она страдала – vitio haeresificationis. Рукопись досталось читать о. Райковскому, человеку очень ограниченному и всегда готовому плыть по ветру, откуда бы он ни веял. И вот он нашел некоторые места якобы неверными истине, тогда как они все есть у св. отцов. Книга при том была одобрена Конференцией и Комиссией училищ, за нее дана степень доктора и большая её часть напечатана в «Христианском Чтении», при том – для издания – и из того все, что было очень школьного, опущено в рукописи»²⁸¹.

Кроме серьёзной ответственности пред высшим начальством, что собственно и заставляло духовных цензоров быть крайне требовательными и подчас даже придирчивыми к авторам, в цензорской службе была еще одна непривлекательная сторона. Лица, отдававшие свои сочинения в цензуру, желали как можно скорее получить разрешение на право печатания их. Это, конечно, прекрасно сознавали и сами члены цензурного Комитета и потому, по-видимому, должны бы быть исполнительными и аккуратными в своей должности. Однако же иногда, при всем желании самих цензоров быть исполнительными, это было положительно невозможно для них. Дело в том, что жалованье по должности цензурного Комитета было крайне ничтожно и потому обыкновенно должность эта поручалась лицам, занимавшим другие какие-либо места, преимущественно духовным лицам епархиального ведомства. Неудивительно, поэтому, если члены цензурного Комитета, обремененные многими должностями и занятиями, неаккуратно относились к своим цензорским обязанностям, которые при том для многих из них были и нежелательны. Это было хорошо известно и академической Конференции, в ведении которой находился С.-Петербургский духовно-цензурный Комитет и которая в своем представлении о назначении членом Комитета архим. Макария прямо жаловалась Св. Синоду на то, что неаккуратное отношение к своим обязанностям действительных членов Комитета, обремененных занятиями по епархиальной службе, крайне затрудняло издание академического журнала «Христианское Чтение»²⁸². Но если цензоры позволяли себе неаккуратно относиться к рассмотрению статей, назначавшихся для академического журнала, то само собою понятно, как медлительны бывали они в разрешении к печати сочинений, представлявшихся посторонними лицами. Такие лица иногда должны были ожидать разрешительного билета по нескольким месяцам и даже по целым годам. Из писем преосв. Филарета (Гумилевского) к А.В. Горскому лучше всего можно видеть, сколько претерпевали иногда даже выдающиеся по своему положению духовные писатели от медлительности С.-Петербургской и Московской цензуры²⁸³.

Из сказанного сейчас следует, что всякий цензор должен был отличаться качествами внимательного, гуманного и аккуратного в исполнении своих обязанностей человека. Но все эти качества, как мы знаем, составляли отличительные черты характера архим. Макария. Поэтому, архим. Макарий был самым желательным цензором, как для начальства, которое знало и считало его за человека серьёзного и точного в своих действиях, так и для всех тех лиц, которые представляли свои рукописи в С.-Петербургский духовно-цензурный Комитет и для которых Макарий был интересен, как человек аккуратный, благородный, гуманный. Благодаря всем этим качествам, архим. Макарий скоро сделался самым популярным представителем духовной цензуры. Мало того, что он серьёзно и внимательно прочитывал все поручавшиеся ему сочинения и снисходительно относился к авторским недосмотрам или несколько оригинальным мыслям их, он, при своей любви быть точным и аккуратным во всем, никогда не задерживал поступавших к нему рукописей и разрешал их к печати без замедления. Вот почему все, сколько-нибудь знавшие, или просто только слышавшие о Макарии, обращались к нему с просьбами быть их заступниками в цензурном Комитете, при чем все они получали просимое и были потом глубоко благодарны архим. Макарию.

С подобными просьбами к арх. Макарию обращались даже такие замечательные в тогдашнем литературном мире лица, как преосв. Иннокентий Борисов, а также преосв. Анатолий Мартыновский, Бодянский, бывший учитель Макария по Киевской духовной Академии профессор Я.К. Амфитеатров и многие другие. Из писем всех этих лиц к архим. Макарию по делам цензуры видно, что Макарий был очень влиятельным членом цензурного Комитета и за свое добросовестное и гуманное отношение к делу у всех пользовался глубоким уважением.

Так, 22 октября 1846 г. архиепископ Иннокентий писал архим. Макарию: «доброго здоровья и успеха в ученых и общеполезных трудах, достопочтеннейшему о. Макарию. Если есть между ними минута свободы, то благоволите уделить ее вам и выслушать нашу просьбу. Дело в следующем. На сей же почте посылается от меня в ваш цензурный Комитет небольшое собрание великопостных поучений, предназначенных к изданию в свет. Мне хотелось бы получить их обратно поскорее, дабы, если получится на то позволение, успеть напечатать до великого поста. Времени, по-видимому, еще немало, но типография здесь так медленна, что от неё трудно ожидать, что кончит печатать заблаговременно. Между тем, заботясь об ускорении дела, я вместе с сим прошу Вас отложить совершенно всякий этикет и, не стесняясь ничем, отметить официально, или сказать мне частно, что, по вашему мнению, следовало бы исключить или изменить: все то будет выполнено со всею точностью, хотя бы для сего нужно было оставить без употребления полкниги. Может быть и эта просьба будет не без отягощения для вас, а я должен буду предложить еще и другую. На днях же отправлены мною в Св. Синод два рукописных акафиста²⁸⁴ с просьбою о дозволении напечатать. По всей вероятности они будут переданы вашему Комитету. Благоволите обратить на них, как на земляков, ваше дружелюбное внимание. Текст их взят из известного западно-русского акафистника, только сокращено, очищено и усовершенствовано в слове. Действие сих акафистов на народ чрезвычайно сильное и благотворное. Посему мы и решились хлопотать об издании их в свет, что хорошо бы сделать со временем и с прочими акафистами, кои ходят издавна по рукам здешнего народа»²⁸⁵.

На эту просьбу преосв. Иннокентия Макарий 15 ноября 1846 г. отвечал следующее: «рукопись ваша процензурована с возможною скоростью, по вашему желанию. 11-го числа этого месяца она поступила в комитет; 12 и 13-го была рассматриваема, нынче – 15 препровождается к вам, с разрешением. Осмеливаюсь при этом принести вашему высокопреосвященству мою искреннейшую признательность за то душевное наслаждение, какое, в преизбытке, испытал я, при чтении этой рукописи. Пользуясь данным вами правом обозначать на ней свои недоумения, я кое-где выразил их чертами карандаша; но все они, как сами изволите увидеть, совершенно маловажны и, по вашему усмотрению, могут быть вытерты резинкой... Акафисты, представленные вами в Св. Синод, к нам еще не поступили. А когда поступят: то постараюсь в точности исполнить вашу волю»²⁸⁶.

Довольный, очевидно, услугою своего бывшего ученика, преосв. Иннокентий через месяц снова обращается к нему с просьбою по цензурному делу. «За чтение книги», – писал он 26 декабря 1846 г., «приносим вам усердную благодарность. Но вы слишком благи: нам бы желалось, чтоб вы были суровее. Особенно можете сказать нам в вашем письме, если что вам не по нраву. Ибо, надобно признаться, нам редко бывает возможно даже вникнуть хорошо в то, что пишется... Зная ваши занятия, мне совестно было бы тревожить вас так скоро опять: но в Киевской цензуре тоже есть моя книга, да она же и пропускает не иначе, как только печатая у себя... Для Москвы тоже есть несколько сухарей. Оставалось опять к вам.... на сей почте посылается 2-й том, а на след. будет прислан 1-й. Хочется, чтобы к новому году было чисто в комнате.... Эта книга, скорее поспевшая, посылается к вам без бумаги, с отношением в цензуру придет другая. – А у вас на святках, – может быть, найдется час – другой свободный для этого дела, сколько знаю по опыту, не весьма приятного»²⁸⁷. Вскоре потом преосв. Иннокентий в дополнение к прежней своей просьбе писал Макарию 1-го января 1847 г. следующее: «в пущенном к вам на прошедшей почте письме я так принужден был спешить за недостатком времени, что вероятно вы не разберете более половины написанного. Вот же вам необходимый Паралипоменон. У нас для великого поста нашлось несколько не негодного материала. Представлять его в цензуру особенно не стоит. Просим покорно прочитать и возвратить, дабы оно могло войти в печатную книгу, которая, благодаря здешней типографии университетской, идет довольно спешно»²⁸⁸. Как отнесся к последней просьбе преосв. Иннокентия Макарий, это можно видеть из ответного письма его от 28 января 1847 г. «Проповедь в дополнение к великому посту», – писал он, «думаю, вы уже получили. Второй том собрания ваших слов к пастве харьковской отправлен отсюда 21 января, первый отправляется с нынешней почтою. И в настоящий раз, каюсь перед вами, я не мог быть строгим критиком. Вы знаете, что для этого нужно не мало времени, полная осмотрительность и сообразительность: а я особенно при стечении в настоящую пору многих хлопот в нашей академии, читал довольно быстро, опасаясь задержать ваши книги. Впрочем в двух, трех проповедях я кое-что по изменил, или по выпустил, по своему крайнему разумению. Если вам будет угодно, уничтожьте мои измены, и пусть будет все по старому. Не нам, скажу чистосердечно, ученикам учеников ваших – быть вам в чем-нибудь учителями»²⁸⁹. Недели через две с небольшим после этого преосв. Иннокентий обращается с новою просьбою к своему услужливому и исполнительному ученику. «Пост мой», – писал он 15 февраля 1847 г. архим. Макарию, «возвращается к вам в самом необыкновенном виде. Нам нужно было проводить его по экстра-почте, которая не принимает тяжелых пакетов, поэтому он идет к вам по частям, из коих некоторые (разумея в том числе и оригиналы) адресованы на ваше имя, а другие в цензуру. Не задержите билета. На остальных неделях могут некоторые по крайней мере из здешних еще прочитать книгу. В посту обыкновенно больше охотников подобного чтения. А книги в цензуру идут по почте тяжелой. Если бы не явились во время, то поверьте их нам на несколько дней – на слово. Посылаю еще одну – по обещанию – для о. Аввакума²⁹⁰; вас уже грешно занимать и отвлекать от дела. А вас просим посмотреть, чтобы эта рукопись не завалялась долго на полках комитетских, как это иногда бывает»²⁹¹. Архим. Макарий и к этой последней просьбе преосв. Иннокентия отнесся с большим вниманием и, 4-го марта 1847 г. отвечал ему: «книги вашего высокопреосвященства получены в цензуру 24 февраля, и на другой день отправлен билет на выпуск их. Если бы вам было угодно предварительно известить меня: я бы мог распорядиться, чтобы билет этот выслан был еще до печатания книги. По крайней мере, не будет-ли вам угодно это для книг последующих. Падение Адамово я с совершенною охотою и удовольствием прочитал сам и нынче же по почте препровождаю к вам с цензурною печатью. О. Аввакуму, вопреки вашего желания, я не отдал этой книги, опасаясь, чтобы он, по причине приключившейся ему, хотя и небольшой, болезни не задержал»²⁹².

Из последующей переписки преосв. Иннокентия и Макария видно, что этот последний оказывал своему бывшему ректору немало и других весьма важных и незаменимых в подобных обстоятельствах услуг. Так, Макарий, по просьбе преосв. Иннокентия, справлялся и следил за судьбой «Догматического Сборника», одного из замечательнейших трудов Иннокентия, доставлял ему многие редкие книги и рукописи, напр., китайскую грамматику иером. Иоакинфа, вел переговоры с книгопродавцами по поводу издания разных сочинений его, справлялся, по его просьбе, о судьбе сочинений других лиц (напр., одесского протоиерея Павловского)²⁹³ и, наконец, давал советы по поводу разных недоумений, с которыми обращался к нему преосв. Иннокентий. Отметим один из подобных советов. 12-го января 1850 г. преосв. Иннокентий писал Макарию следующее: «в церковь Владимирскую, что устрояется в Севастополе в память Св. Владимира от лица всей России, нужен иконостас с образами святых – тамошнего края и тогдашних давних времен; мы набрали их по возможности: но просим посмотреть, не придет ли вам чего на мысль? Равным образом не покажется ли нужным другая расстановка? Особенно, какого бы нужно апостола поместить в параллель с Андреем Первозванным? Не посещал ли кто другой – по преданию – из Апостолов, кроме его, нашего Крыма или Тамани? Нам хотелось выразить во всем иконостасе одну мысль – совокуплением в один собор тех лиц, кои потрудились у нас над основанием христианства и были провозвестниками его в Крыму, где будет новая церковь.... Вместо другого апостола мы думали было поставить – в параллель с апостолом Андреем – царя Константина: но он чужой – не наш, да и не апостол»²⁹⁴. На просьбу преосв. Иннокентия архим. Макарий отвечал следующее: «рассмотрев со вниманием присланную вашим высокопреосвященством роспись святым для иконостаса Владимирской церкви в Севастополе, я пришел к следующим мыслям: 1) более святых, сообразно с идеей вашею касательно этого иконостаса, кажется, придумать нельзя. Но и из придуманных не лучше ли Симона Кананита изобразить не отдельно в параллель св. ап. Андрею, а вместе с ним, как его спутника, подобно тому, как с св. Климентом изобразится ученик Фив, – тем более, что Симон, по преданию скончавшийся и погребенный на Кавказе, едва ли и доходил до Крыма? А папу Мартина, который хотя и жил в Крыму, но не содействовал здесь успехам христианства, не лучше ли опустить? 2) Расположить святых в этом иконостасе, по моему мнению, хорошо было-бы в хронологическом порядке с верху вниз, так что это была бы живая история на иконах. С этой целью я позволил себе написать на самом плане карандашом имена святых, чтобы предоставить наглядно на суд вам придуманный мною распорядок»²⁹⁵.

Не менее важные услуги по цензурному делу оказывал архим. Макарий и другому из своих учителей по Киевской духовной Академии; разумеем профессора Я. К. Амфитеатрова. Решившись вторично представить в цензурный Комитет свою известную Гомилетику, Я.К. Амфитеатров 4-го мая 1846 г. писал архим. Макарию: «примите ее (т. е. гомилетику), ради всех святых примите ее под свою опеку и защищение, и изведите душу её и мою.... Сделайте милость, будьте ласковы – пропустите. Как бы я рад был, если бы вашим именем была запечатлена моя горькая работа… Крестите (т. е. исправляйте) и вы там сколько хотите. Впрочем, ересей у меня нет»²⁹⁶. Чрез несколько дней проф. Амфитеатров вновь писал архим. Макарию о том, что он изменил свое прежнее намерение и решил свои рукописи отправить не в цензурный Комитет, а прямо на имя Макария для того, чтобы этим ускорить и вообще дать делу надлежащий ход. «Надписал было на обертке в С.-Петербургский духовно-цензурный комитет», читаем в письме его от 13–14 мая 1846 г., «теперь дерзаю о вашем собственном имени, уповая на вашу доброту душевную.... В пропуске моих грехов сквозь ваш igneum purgatorium, кажется, не будет больших препятствий, в чем я, во-первых, надеюсь на вас»²⁹⁷. Надежда проф. Амфитеатрова на своего бывшего ученика была вполне оправдана этим последним. Архим. Макарий 24 июня 1846 г. писал своему товарищу С. А. Серафимову: «Козьмич Киевской прислал свою гомилетику в наш цензурный комитет; она одобрена и скоро явится в печати»²⁹⁸.

Репутация архим. Макария, как в высшей степени гуманного, беспристрастного и аккуратного цензора, скоро сделалась весьма широко известною в кругу русских писателей. Поэтому, к нему скоро стали обращаться с просьбами по цензурному делу даже такие лица, которые не знали его непосредственно, а только слышали о нем. «Простите меня великодушно, что, не имея удовольствия лично быть вам знакомым», – писал Макарию преосв. Анатолий Мартыновский 18-го марта 1846 г., «осмеливаюсь утруждать ваше высокопреподобие настоящим письмом. Такою смелостью одушевляет меня душевно уважаемое мною, известное церкви, ваше литературное трудолюбие, а побуждение к письму состоит в следующем». В письме затем излагалась просьба к архим. Макарию принять под свое покровительство и, если можно, издать найденные преосв. Анатолием в одной из книг Могилевской семинарии собственноручные записки преосв. Георгия Конисского, заключавшие в себе опровержение гипотезы, будто Россия, по просвещении св. крещением, первоначально состояла в соединении с римскою церковью. Из следующего письма преосв. Анатолия (от 5 июня 1847 г.) видно, что архим. Макарий, действительно, издал записки Георгия Конисского. Ободренный и утешенный «великою благостью любвеобильного сердца» архим. Макария, преосв. Анатолий впоследствии снова обращался к нему за помощью в цензурном деле и при том даже тогда, когда архим. Макарий уже не состоял членом цензурного Комитета. «Позвольте нижеподписавшемуся старцу», писал преосв. Анатолий 12-го июня 1850 г. к архим. Макарию, «прервать на минуту ваши занятия. Побуждаемый некоторыми обстоятельствами, он решился снова издать книгу свою «Вера, надежда и любовь», со включением в нее некоторых статей, напечатанных в журнале «Воскресное Чтение», с присовокуплением к тому предисловия и нового, вместо прежнего, собрания духовных стихотворении. Решившись на сие, сказанный старец, по настоящей почте, посылает означенную книгу в С.-Петербургский комитет духовной цензуры, с покорнейшею просьбою, дозволить напечатать ту книгу с приложениями, и с таковою же обращается к вашему высокопреподобию – споспешествовать осуществлению старческого предположения. Помогите, высокопреподобнейший отец, содействием своим исполнению желания старца, которому, по естественному ходу вещей, подобает уже молиться»²⁹⁹.

Даже светские люди обращались к посредничеству и услугам архим Макария, как цензора, при чем больше всего ценили в нем добросовестность, гуманность и главное точность и аккуратность. «В числе их (разумеются материалы, заготовленные было для «Чтений в Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете», в то время прекратившихся) есть несколько древних памятников», – писал О. М. Бодянский архим. Макарию 17 февраля 1847 г., «на церковно-славянском (или древне- булгарском) языке, печатанных церковным письмом, которые нуждаются для появления своего в свет в одобрении духовной цензуры. Могу ли обратиться с покорнейшею просьбою об этом к вам, как члену духовного цензурного комитета? Здешняя духовная цензура (т. е. московская) отличается, не говоря о прочем, в особенности, как известно, своею медлительностью, ни на что непохожею. Избегая этой беды, я намереваюсь прибегнуть к С.-Петербургской духовной цензуре и просить вас хлопотать о моем детище у неё! Памятники эти известны нам в переводах новейших с греческого, но тут представляются в переводе X-XI столетий, что важно для нас в филологическом отношении. Может-ли духовная цензура разрешит издание их в ученом отношении, не обязывая печатанием в духовной типографии.... Всякое вразумление и совет ваш в этом, столько для меня важном, деле приму с величайшею благодарностью горячо признательного человека, и почту себя счастливым, если когда либо представится мне случай сделать вам угодное»³⁰⁰. К сожалению, мы не имеем ответного письма Макария. Но из другого письма О. М. Бодянского к нему видно, что архим. Макарий отнесся сочувственно к просьбе Бодянского и согласился быть посредником между ним и С.-Петербургским духовно-цензурным комитетом. «Другое спасибо приношу вам», – писал Бодянский Макарию 15 марта 1849 г., «за готовность вашу быть посредником мне в сношении с С.-Петербургской духовной цензурой. Все, как вы изволили написать мне в своем письме, будет сделано мною точь в точь»³⁰¹.

Архим. Макарий исполнял обязанности цензора в течении четырех лет. Определением Св. Синода от 9–16 января 1848 г., он, согласно прошению, был уволен от должности сверхштатного члена С.-Петербургского духовно-цензурного Комитета³⁰². Ревностная служба архим. Макария в качестве цензора делает ему тем большую честь, что он трудился в данном случае совершенно бескорыстно, не получая никакого вознаграждения за свой весьма тяжелый и под-час неприятный труд. Только один раз в течение четырех лет он получил небольшую денежную награду за этот труд. 16 января 1847 г. С.-Петербургский духовно-цензурный комитет, «приняв во внимание, что инспектор Академии, архим. Макарий, состоя сверхштатным членом более двух лет, во все время своей службы в комитете не получал за труды свои никакого возмездия, а между тем сверх статей, назначаемых для помещения в «Христианском Чтении», он рассматривал и другие сочинения, равно как имел участие в рассмотрении сочинений, подлежавших общему суду всех членов комитета», просил преосв. Афанасия, ректора академии, ходатайствовать о приличном вознаграждении архим. Макария за его свыше двухлетнюю безмездную и ревностную службу в комитете. По заявлению ректора, академическая Конференция 20 января 1847 г. представила ходатайство об этом м. Антонию, который тогда же изъявил свое полное согласие. По его представлению, Св. Синод определением своим от 13–20 февраля 1847 г. постановил выдать архим. Макарию в вознаграждение безмездных трудов его по должности члена цензурного комитета годовой оклад жалованья, присвоенного этой должности, в количестве 228 р. 75 коп. сер. из духовно-учебных капиталов³⁰³.

Но если со стороны материального обеспечения служба архим. Макария в цензурном комитете была совершенно неблагодарною, за то в другом отношении она бесспорно принесла ему великую пользу. Состоя членом цензурного комитета, он прекрасно и практически познакомился с правилами и требованиями духовной цензуры. А это было в высшей степени важно для него, так как и в это время, и после того архим. Макарий постоянно печатал свои многочисленные сочинения. Хорошо знакомый с цензурными требованиями, он обыкновенно так обрабатывал их, что они почти всегда беспрепятственно проходили чрез igneum purgatorium самой строгой цензуры. С другой стороны, ближайшее и практическое знакомство с правилами нашей духовной цензуры по уставу 1828 г бесспорно сослужило великую службу Макарию впоследствии, именно в 1870 г., когда он, по назначению от Св. Синода, состоял председателем Комиссии по пересмотру устава духовной цензуры.

Помимо рассмотрения сочинений, поступавших в духовно-цензурный комитет, архим. Макарий в качестве профессора Академии исполнял в обозреваемое время и другие ученые поручения высшего начальства, состоявшие преимущественно в разборе, или в исправлении различных сочинений. Из числа многих подобных частных поручений ученого характера, дававшихся архим. Макарию, считаем необходимым упомянуть о следующих. Так, в 1845 г. академическое Правление поручало ему исправить книгу под заглавием «Изъяснения воскресных и праздничных евангелий». 23 января 1845 г. архим. Макарий, по поводу этого поручения, доносил академическому Правлению следующее: «исправивши книгу под заглавием «Изъяснения воскресных и праздничных евангелий», согласно с замечаниями, какие сделаны на нее присутствующим в Св. Синоде архиепископом курским Илиодором, также С.-Петербургским комитетом для цензуры духовных книг, честь имею представить при сем академическому Правлению экземпляр помянутой книги, мною исправленный и переписанный»³⁰⁴.

7-го февраля 1846 г. в собрании Конференции С.-Петербургской духовной Академии быль заслушан подробный и обстоятельный отзыв о сочинении под заглавием «Σύντομος άπάντησις πρός τό λοίδορον φολλάδιον τοΰ δοξικου Άρχιεπισκόπου Ίουλιάνου Μόριά Ίλλέραω» равно как и о русском переводе его, сделанном иерод. Амвросием. В своем отзыве архим. Макарий признавал как сочинение, так и русский перевод его слабыми и не достигающими той дели, для которой они предназначались. Академическая Конференция вполне согласилась с отзывом архим. Макария, как «основательным»³⁰⁵.

22 апреля 1848 г. в Конференции был заслушан отзыв архим. Макария о достоинстве апологии, написанной на греческом языке против некоего протестанта Кинга, равно как и о переводе означенной апологии на русский язык, которые были представлены в Конференцию состоявшим при российской посольской в Греции церкви иерод. Амвросием. В своем отзыве архим. Макарий признавал «апологию вполне соответствующею своему назначению³⁰⁶, хотя и не содержащею обстоятельного изложения рассматриваемых ею догматов и не предлагающею ничего, доселе неизвестного для православного богослова». Перевод апологии рецензент признал правильным, точным, простым и ясным»³⁰⁷.

28 декабря того же года в Академической Конференции докладывалась записка архим. Макария с его замечаниями о программе для преподавания богословских наук в университетах и лицеях, составленной членами Конференции прот. А. Райковским и А. Окуневым. В своей, очень подробной и обстоятельной записке, архим. Макарий признавал программы «имеющими неоспоримые достоинства, как точно и с систематическою последовательностью обозначающими, какие именно предметы по каждой из упомянутых наук должны быть преподаваемы в университетах и лицеях». Но в программах найдены были рецензентом и некоторые неточности и опущения, а именно: 1) догматическое богословие разделялось на две части: приготовительное и собственно догматическое богословие. По мнению архим. Макария, здесь заключалась «очевидная неточность. Богословие приготовительное, для которого назначаются трактаты о религии, откровении, христианской религии и источниках православного богословия, лучше бы излагать в виде особой предварительной части или общего введения в православное богословие, а если уже вносить в состав самой догматики, то под каким-нибудь другим, более приличным названием, напр., общей части догматического богословия и под.; 2) при перечислении предметов в собственно догматическом богословии опущены трактаты: о Церкви, хотя в оглавлении других трактатов об ней и упоминается, между прочим; также о призывании святых, о молитвах за умерших, о почитании св. икон и мощей. 3) Программа канонического права предлагала все коренные права Церкви, как богоучрежденного общества, и отношение церковной власти к власти гражданской преподавать во введении в эту науку на ряду с понятиями о каноническом праве, его разделении на части, его достоинстве и источниках. Но, по мнению рецензента, «такие важные предметы, как коренные права Церкви, на которых основываются все частные права её, раскрываемые в церковном законодательстве, и отношение её в гражданской власти, справедливее бы излагать не во введении в науку канонического нрава, а в самой науке, и при том на первом плане. И в таком случае, вместо теперешних двух частей, наука эта разделилась бы на три части: 1) о коренных правах Церкви, как основаниях всего церковного законодательства, II) о праве Церкви внутреннем н III) о праве её внешнем».

Касательно руководств, рекомендованных в программах для преподавания богословских наук, архим. Макарий, вопреки мнению составителей программ, полагал, «что в настоящее время могут быть приняты за такое руководство, по крайней мере, по каноническому праву записки по церковному законоведению прот. Иоанна Скворцова, отличающиеся сжатостью и отчетливостью»; а по Церковной истории вместо «Начертания церковной истории преосв. Иннокентия», рекомендованного составителями программы, но, по мнению рецензента, страдающего обширностью и вместе раздробленностью предметов, архим. Макарий советовал «вменить в обязанность самим наставникам составлять более краткие записки по составленной теперь программе для церковной истории». В качестве пособий по богословским предметам и церковной истории рецензент в дополнение к мнению на этот счет составителей программ, с своей стороны, рекомендовал Догматическое богословие архим. Антония и Историю русской церкви преосв. харьковского Филарета. Наконец, по вопросу о числе часов для преподавания богословских наук в университетах и лицеях архим. Макарий сделал следующее замечание: «для преподавания нравственного богословия и особенно церковной истории назначается (составителями программы) слишком мало времени. Преподавать в одно последнее полугодие, когда при том не мало времени отнимается для репетиций и испытаний, всю историю Церкви вселенской и русской, при двух лекциях в неделю, можно разве в виде самого беглого обзора».

Академическая Конференция, заслушала записки архим. Макария, и постановила: «замечания о. архимандрита Макария о программе, признать основательными, сообщить составителям программы, рекомендуя им сделать в сообразность с сими замечаниями надлежащие исправления в программах»³⁰⁸.

Подобно тому как служба архим. Макария в цензурном комитете была во многих отношениях полезна для него, дав ему богатый запас разных практических знаний, весьма пригодившихся ему впоследствии, так равно и участие его в трудах Комитета для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в семинариях, не смотря на все невыгодные стороны в деятельности этого Комитета, о чем было выше замечено нами, принесло Макарию бесспорно великую пользу. Участие архим. Макария в делах этого последнего Комитета должно было ближайшим образом познакомить его с учебною частью, которая была введена в наших духовных семинариях по реформе 1840 г. А это знакомство было в высшей степени важно для него в тех случаях, когда он, по поручению своего начальства, должен был обозревать различные духовные семинарии. Нельзя не согласиться здесь с тем, что Макарий, как ревизор духовных семинарий, находился в очень выгодных условиях, не смотря на всю свою молодость. С одной стороны, он, как сравнительно недавно еще окончивший семинарский курс, хорошо знал учебные порядки, существовавшие в наших духовных семинариях до реформы 1840г. А с другой стороны, ему, как члену Комитета для рассмотрения конспектов преподавания учебных предметов в духовных семинариях, была прекрасно знакома и учебная часть, введенная в семинариях в 1840 г. Таким образом, архим. Макарий имел полную возможность сравнивать новые порядки с старыми и, следовательно, судить о деле в качестве всесторонне опытного ревизора. В этом отношении отчеты архим. Макария о ревизиях духовных семинарий представляют и для нас глубокий интерес.

Во время своего служения в должности инспектора и профессора С.-Петербургской духовной Академии архим. Макарий, по поручению высшего начальства, обозревал следующие семинарии с подчиненными им низшими духовными училищами: Олонецкую, Тверскую, Тульскую, Орловскую и Петербургскую.

Ревизором Олонецкой духовной семинарии иером. Макарий был назначен по определению Св. Синода от 14–28 июня 1844 г. Кроме Олонецкой семинарии, он обозревал и подчиненные ей низшие духовные училища: Петрозаводские и Олонецкие. Ревизию Олонецкой семинарии с двумя духовными училищами иером. Макарий произвел в течении двадцати дней, с 1 по 20 июля. 29 июля, т. е. через девять дней по возвращении из ревизии, иером. Макарий представил уже во Внешнее правление С.-Петербургской духовной Академии весьма подробный и обстоятельный отчет о состоянии обревизованной семинарии и подчиненных ей училищ.

Судя по этому отчету, иером. Макарий нашел Олонецкую семинарию в благоустроенном состоянии по всем частям её управления. В частности, он остался в высшей степени доволен образцовым состоянием учебного дела в семинарии и особенно успехами воспитанников её по догматическому и нравственному богословию, каковые предметы преподавались ректором семинарии архим. Августином. «По всему видно» писал он в своем отчете, «что наставник весьма опытен в преподавании, умеет искусно передавать свои познания питомцам и имеет на них сильное нравственное влияние. К сему долгом считаю присовокупить общую мысль относительно ректоров семинарии: для того, чтобы они имели время удобнее наблюдать за ходом преподавания всех наук в подведомственных им семинариях, посещать классы, рассматривать сочинения учеников как высшего, так и прочих отделений, представляемые им наставниками, вникать в самые записки наставников и вообще нести все лежащие на них обязанности по семинарии, – необходимо или вовсе освободить их от наставнической должности или дать им не более двух классов в неделю». В таком же почти состоянии, как богословие догматическое и нравственное, найдены были ревизором и две другие отрасли православного богословия, именно чтение Св. Писания и Патристика, преподававшиеся инспектором семинарии, иером. Феофилактом. «Приятно было заметить в учениках», – писал ревизор в своем отчете, «любовь к обеим этим богословским наукам, возбужденную усердным и весьма ревностным наставником, заметить частью из их ответов, а особенно из их домашних, сверхклассических занятий в этих предметах, в течение всего года, расположенных по некоторым определенным правилам, и происходящих под непосредственным ближайшим надзором самого наставника». Из других богословских наук по истории библейской и церковной ревизор выражал пожелание лучших успехов на будущее время. Из вспомогательных наук наилучшие успехи ревизор нашел по предмету русской истории. «На вопросы из неё», замечал он, «воспитанники отвечали, можно сказать, прекрасно. Причина сему, конечно, частью близость к сердцу учеников предмета, качества данного учебника, но вместе и полная, достойная хвалы, ревность наставника» (Семена Леонтьева). Состояние успехов по философским предметам вызвало со стороны ревизора следующее замечание. «Из логики воспитанники отвечали вообще хорошо, а некоторые и очень хорошо. Но эти уже ответы показали, что самые записки по логике, выданные в руководство ученикам, местами не совсем ясны и приближены к их понятиям, напр., в трактате об идеях, взятом почти целиком из логики Бахмана, – а в других местах, особенно в исследовании о силлогизмах, излишне растянуты дроблением и тонкостями. По моему мнению, для учеников семинарии среднего отделения, у которых еще недовольно раскрылись умственные силы, гораздо полезнее было бы преподавать логику покороче, ограничиваясь более важным и существенным, и не вдаваясь в многочисленные частности и перечисления разных схоластических форм и тонкостей, которые, как показывает опыт, только забивают еще нетвёрдые головы большей части воспитанников и, без сомнения, в самое короткое время по изучении науки будут забыты ими, как неусвоенные. Посему вместо того, чтобы преподавать в семинарии логику почти чрез полтора года (в сей же обширности времени, назначенного для преподавания логики – и заключается причина нарочитой обширности помянутых записок, по объяснению самого наставника) не довольно ли уделить для сего две трети года или даже целый год, а остальное время посвятить какой либо другой или более важной или более обширной науке, какова напр. самая психология, порученная для преподавания тому же наставнику».

В этом последнем замечании ревизора слышится деликатное неодобрение реформы 1840 года. В то время в высших сферах духовно-учебного управления было сильно стремление к ограничению философского образования в духовных семинариях. Под влиянием этого стремления философия, именно история философских систем и метафизика были совершенно исключены из числа учебных предметов в семинариях уставом 1840 г. Во главе противников философского образования воспитанников духовных семинарий стоял тогдашний обер-прокурор Св. Синода граф А. Н. Пратасов³⁰⁹. Архим. Макарий, учившийся в семинарии при старом уставе, не мог, конечно, не заметить во время ревизии Олонецкой семинарии сильного упадка философского образования в семинариях с введением устава 1840 г. Вышеприведенное замечание его и имело, по всей вероятности, в виду обратить внимание начальства на этот упадок. Но Макарий, прекрасно знавший настроение и взгляды начальствующих лиц на этот предмет, не мог открыто высказаться за восстановление прежних порядков. Вместо этого он, по крайней мере, желал расширить преподавание психологии на счет логики, для которой, по уставу 1840 г, назначалось, действительно, непомерно громадное количество времени и уроков. К сожалению, доброе желание Макария не осуществилось. Впоследствии, именно в 1845 г. на счет времени, назначенного для логики и психологии, было расширено преподавание не философских предметов, а патристики и латинского языка.

Из других замечаний архим. Макария в его отчете о ревизии Олонецкой семинарии заслуживает внимания следующее. «Изучение языков греческого и латинского», – писал он, «найдено в довольно хорошем состоянии, но отнюдь не в таком, в каком бывало оно в наших семинариях в прежние годы: знатоков этих языков между всеми учениками вовсе не оказалось». И здесь опять таки нельзя не слышать скрытого неодобрения реформы 1840 г.

Нравственно-воспитательная и экономическая части управления Олонецкой семинарией были найдены ревизором Макарием в удовлетворительном состоянии.

Что касается петрозаводских училищ, то они со стороны учебной и нравственно-воспитательной были найдены ревизором вполне благоустроенными, между тем как экономическая часть вызвала с его стороны несколько неодобрительных замечаний. Особенно в мрачном виде ревизор описывал помещение этих училищ.

Наконец³¹⁰, в Олонецких духовных училищах нравственно-воспитательная часть была найдена ревизором в очень хорошем состоянии, а остальные две части – учебная и экономическая – были не одобрены им. Замеченные беспорядки в этих частях ревизор вменял в вину училищному начальству.

Тверскую, Тульскую и Орловскую духовные семинарии архим. Макарий ревизовал летом 1848 года, с 14 мая до 26 июня. Эта последняя ревизия имела особенное значение для архим. Макария. Есть основание думать, что она была поручена архим. Макарию по собственному его желанию и даже, кажется, по нарочитому ходатайству его об этом пред высшим начальством. Он желал воспользоваться этой ученой командировкой для того, чтобы побывать на родине и повидаться с своей матерью и другими близкими родными. «Кажется, о. инспектор наш будет у Вас», сообщал преосв. Евсевий А.В. Горскому 20 апреля 1848 г. «Он едет на родину, с поручением обозреть на дороге семинарии, может быть и скоро, хотя не знаю еще, как скоро, – может быть в начале мая поедет отселе»³¹¹. Свирепствовавшая в 1848 г. у нас холера едва было совсем не расстроила плана Макария и затем не дала ему возможности произвести ревизию семинарий, как следует. «Не знаю, что будет», – писал преосв. Евсевий А.В. Горскому 29 апреля 1848 г., «а слово мое о путешествии о. инспектора едва-ли сбудется: слухи о возобновлении холеры переменяют его намерение, хотя он начал было хлопотать и пред начальством»³¹². Однако же желание архим. Макария получить ученую командировку исполнилось так, как именно он и предполагал. Ему не только дано было поручение обозреть Тверскую, Тульскую и Орловскую семинарии, но и вместе разрешено было посетить родину. 12 мая 1848 г. архим. Макарий обращался в Академическое Правление в такою просьбою: «имея желание посетить место своей родины, находящееся в Курской губернии, также города Воронеж и Харьков, и находя это удобным по выполнении поручения, возложенного на меня Св. Синодом, касательно обревизования семинарий – Тверской, Тульской и Орловской – прошу Академическое Правление исходатайствовать мне у Его Высокопреосвященства дозволение на такое посещение означенных мест и испросить, у кого следует, соответствующую подорожную». Правление постановило: «так как нет никакого препятствия к удовлетворению просьбы инспектора Академии, архим. Макария, то представить о сем на разрешение Его Высокопреосвященства, и, если последует архипастырское соизволение па посещение им означенных мест, вместе с тем просить Его Высокопреосвященство исходатайствовать у гражданского начальства для инспектора Академии, архим. Макария надлежащую подорожную от С.-Петербурга до Харькова чрез Тверь, Тулу, Орел, Курск и Воронеж и обратно до Петербурга». Это ходатайство Правления было удовлетворено, и 21 мая архим. Макарий выехал из С.-Петербурга на ревизию семинарий, при чем начальство обязало его «возвратиться непременно к 1 числу июля месяца и представить отчет о ревизии»³¹³.

Из Петербурга архим. Макарий направился через Москву прямо в Орел, минуя пока Тверь и Тулу. Из донесения Орловского семинарского Правления Киевскому Окружному Правлению от 25 мая 1848 г. видно, что ревизор архим. Макарий прибыл в Орловскую семинарию 23 мая и, окончив ревизию, 25 мая отправился в дальнейший путь. Ревизия Орловской семинарии и подчиненных ей училищ происходила, в виду эпидемии, поспешно. Из журнала, представленного Орловским семинарским Правлением, видно, что ревизия происходила таким образом. 24 мая от 8 часов утра до 2 часов по полуд, ревизор, в присутствии членов Правления и наставников, экзаменовал учеников всех классов среднего и низшего отделений, а ученики высшего отделения в это время писали сочинение на тему «как велик грех наших прародителей»? Того же 24 мая, от 4 до 7 ч. вечера ревизор экзаменовал учеников обоих Орловских духовных – уездных и приходских училищ, после чего обозревал училищные здания, бурсу, семинарскую больницу, и спальные комнаты казеннокоштных учеников. 25 мая 6–8 ч. у. архим. Макарий обозревал жилые комнаты казеннокоштных учеников семинарии, надворные семинарские постройки и семинарскую усадьбу, делопроизводство по Правлению, особенно документы о нравственности учеников. Того-же числа от 10 ч. до 1 ч. по полудню, он, в присутствии Орловского преосвященного Смарагда, экзаменовал учеников высшего отделения по богословским наукам. Наконец, 25 мая от 8 до 10 ч. утра ревизор экзаменовал учеников высшего отделения по Св. Писанию, Церковной Истории, Гомилетике, Каноническому праву, сельскому хозяйству и медицине; а ученики среднего и низшего отделения в это время писали сочинения на темы, заданные ревизором, – первые на тему: «какое отношение имеет логика к цели семинарского воспитания»?, а вторые на тему: «познай самого себя»³¹⁴.

Но окончании ревизии Орловской семинарии, архим. Макарий отправился далее в Курск, оттуда на родину в село Сурково Новооскольского уезда, потом чрез Белгород, Харьков и Воронеж направился в обратный путь до Петербурга. Во время обратного путешествия, в начале второй половины июня он обозревал Тульскую и Тверскую духовные семинарии. Ревизия этих семинарий была произведена архим. Макарием так же поспешно, как и ревизия Орловсвой семинарии. В Тверской семинарии он, кроме того, не застал уже учеников, которые были распущены по случаю холеры, и потому должен был ограничиться рассмотрением одной только отчетности по учебной и нравственной частям управления семинарии и подчиненных ей духовных училищ. «Для обозрения Тверской семинарии», доносил архим. Макарий 12 июля 1848 г. С.-Петербургскому Окружному Правлению, «я прибыл 19 июня текущего года (уже по обозрении семинарий Тульской и Орловской, которое также было мне поручено высшим начальством); но по прибытии в Тверь, я нашел, что воспитанники семинарии были распущены по домам родителей, по случаю появления в городе эпидемической болезни – холеры. А потому и должен был ограничиться обозрением лишь того, что можно обозреть, по учебной и нравственной части, в семинарии». Из дальнейшего содержания отчета архим. Макария особенного внимания заслуживают следующие его замечания. При рассмотрении конспектов за прошедший учебный год, ревизор нашел, что «области семинарских наук недовольно разграничены между собой, что о некоторых предметах говорится в двух, трех науках, а некоторые почти опускаются, и что даже одни и те же науки, напр., Догматическое Богословие, в разных классах преподаются по значительно различным программам: это более и более убеждает в необходимости ускорит издание однообразных программ для всех предметов семинарского учения». Некоторые наставники, как заметил ревизор, позволяли себе и вовсе без нужды отступления от данных руководств по известным наукам; так, в преподавании церковной истории, во втором богословском классе, слишком подробно изложено, судя по конспекту, состояние церковного учения в разные века, – тогда как в существующем учебнике оно изложено кратко и для подробного изучения его преподается ныне в семинарии особая наука – патристика (ректор семинарии, обязанный наблюдать за ходом всего семинарского учения, не должен бы дозволять подобных отступлений). О рассмотренных домашних сочинениях учеников ревизор, между прочим, замечал: «некоторые сочинения рассмотрены наставниками без надлежащего внимания и иногда, кажется, скреплялись нерассмотренные, по крайней мере, без всяких замечаний для воспитанников!.. Нельзя не пожелать, чтобы для столь важной статьи в деле семинарского воспитания уделялось более наблюдательности со стороны ректора семинарии... В числе предложений, на которые писались рассмотренные сочинения, встречаются иногда не совсем точные и ясные, а иногда даже довольно странные, – на что, для примера, я нарочито указывал самому о. ректору семинарии при рассматривании сочинений: для устранения этого неудобства, составляющего, конечно, не малую трудность для воспитанников, надлежало бы, по моему мнению, чтобы наставники, особенно молодые, предварительно представляли избранные ими предложения на рассмотрение о. ректора семинарии».

По поводу найденного состояния проповеднического дела в семинарии ревизор замечал: «в составлении проповедей, по правилам риторического искусства, воспитанники высшего отделения занимались довольно; но в составлении кратких безыскусственных поучений, приспособленных к понятиям простого народа, – мало (я заметил лишь по одному опыту); между тем гораздо полезнее было бы для воспитанников, как будущих учителей народа, если бы они более приобретали в семинарии навык составлять краткие общенародные поучения, чем искусственные слова и беседы, доступные для немногих. Для этого, по моему мнению, можно бы иногда заставлять воспитанников писать краткие поучения вместо обычных классических рассуждений, или, чтобы дело было определенней, можно бы половину времени, назначенного теперь для составления рассуждений в продолжение богословского курса, уделить для упражнения воспитанников в кратких поучениях, а другую половину оставить за рассуждениями».

Нравственно-воспитательную часть в Тверской семинарии архим. Макарий нашел образцовой и за это отдавал полную честь инспектору семинарии: «надзором его – посредственным и непосредственным», – писал ревизор, «воспитанники находятся, можно сказать, во всех своих положениях и непрестанно». Архим. Макарий высказывал только два пожелания касательно нравственно-воспитательной части: а) чтобы в семинарском корпусе жил кто-либо один из начальствующих – ректор или инспектор, которые до того времени жили оба вне семинарии; и б) чтобы ученики к богослужению собирались все в одну какую-либо церковь, а не ходили бы в разные церкви, какая к кому ближе.

В Тверских духовных училищах архим. Макарий также ограничился рассмотрением одних только документов по учебной и нравственной части и нашел их в должном порядке³¹⁵.

По окончании ревизии Тверской семинарии, архим. Макарий отправился в Петербург, куда и прибыл 24 июня. Можно, кажется, думать, что архим. Макарий рассчитывал провести некоторое время в Новгороде и позаниматься в здешней библиотеке. Но по случаю появления холеры, он должен был изменить свое намерение и проехать через Новгород, не останавливаясь. «Отец инспектор наш», – писал преосв. Евсевий своему московскому другу 28 июня 1848 г., «возвратился 24 числа. В Твери семинария была распущена до его приезда, по случаю появления холеры. В Новгороде также почти не останавливался: ибо с его приездом появилась болезнь в семинарии и взяла одного наставника»³¹⁶.

Но, не смотря на то, что ученая командировка архим. Макария летом 1848 г. вышла несколько неудачной и сопряжена была даже с опасностью и боязнью, вследствие свирепствовавшей холерной эпидемии, однако же в другом отношении эта командировка доставила ему не мало самых приятных удовольствий. Теперь он, прежде всего, имел возможность поближе познакомиться с Москвой и её историческими достопримечательностями, которые он только мельком видел во время переезда своего из Киева в Петербург. В 1848 г. архим. Макарий, будучи в Москве, посетил духовную Академию в Сергиевом Посаде и пережил в ней несколько лучших в своей жизни часов. «Он весьма доволен», – писал преосв. Евсевий А.В. Горскому о Макарии, «приемом его в Московской Академии и Лавре. Говорит, что лучшие часы его путешествия – это проведенные в стенах Сергиевой Лавры. Это приятно, – тем более, что он прежде не знал этого места и людей, и даже иногда неравнодушно слушал добрые отзывы о добрых людях»³¹⁷. Затем в Курске архим. Макарий виделся с преосв. Илиодором, который лето 1848 г. проводил у себя дома, возвратившись незадолго пред приездом Макария из С.-Петербурга, где он в течении нескольких лет к ряду жил в качестве присутствующего члена Св. Синода³¹⁸. Архиеп. Илиодор теперь был особенно дорог для архим. Макария, как архипастырь, облагодетельствовавший его в годы бедственного юношества, покровительствовавший его родным и бесспорно весьма много содействовавший быстрым утехам его на службе в С.-Петербургской духовной Академии. Но самым дорогим и приятным временем из всего настоящего сравнительно продолжительного и далекого путешествия было, конечно, время, проведенное архим. Макарием в кругу родной своей семьи. Один из живых свидетелей этого пребывания архим. Макария на родине сообщает нам, что «приезд его на родину был весьма дорог для всех родных, особенно же для матери. На родину он приезжал вместе с младшим братом своим А. П. Булгаковым и прогостил дня три – четыре»³¹⁹. Из села Суркова архим. Макарий ездил в Белгород, где останавливался у ректора курской семинарии, архим. Никодима (Казанцева).

Наконец, нельзя не признать удачным отсутствие архим. Макария из Академии летом 1848 г., когда он обозревал Тверскую, Тульскую и Орловскую семинарии, еще и в том отношении, что в это время без него в Академии совершилось ужасное несчастье. 23 мая, т. е. на другой день по отъезде архим. Макария на ревизию, бакалавр патристики И. И. Лобовиков был найден мертвым в своей комнате. Правда, это печальное событие не могло иметь каких либо особенных неприятных последствий для архим. Макария, но тем не менее его могли бы упрекать в недостатке надзора, если бы он присутствовал в это время в Академии. По крайней мере, тогдашний ректор С.-Петербургской духовной Академии, преосв. Евсевий горько сокрушался об этом событии и 26 мая 1848 г. с боязнью сообщал о нем своему московскому другу: «можете представить, как это тяжко не только для начальника академии, но и для всех принадлежащих к ней и принимающих участие в ней! Но что делать? Как было предотвратить зло? Никому и на мысль не могло приходить ожидание сей беды, чтобы позаботиться о предотвращении её. Человек держал себя в порядке; никаких неприятностей особенных по-видимому не имел около себя, был по-видимому весел, хотя и был склонен к задумчивости и к чувству недовольства окружающими его обстоятельствами. Но это выражалось в самых обыкновенных случаях!»³²⁰.

С.-Петербургскую духовную семинарию архим. Макарий обозревал летом 1849 г., от 13 июня по 17 июля. Продолжительность ревизии, но всей вероятности, произошла от того, что Макарий в это время исправлял должность ректора Академии, за отсутствием преосв. Евсевия, и под председательством его происходили курсовые испытания в Академии. 27 августа 1849 года архим. Макарий представил в Окружное Академическое Правление отчет о состоянии Петербургской духовной семинарии но всем частям её управления. Из этого отчета видно, что ревизор нашел учебную часть в Петербургской семинарии очень удовлетворительною, «за немногими исключениями». Под этими исключениями разумелись следующие недостатки: 1) записки проф. П. Боголюбова по церковной истории в некоторых местах были излишне обширны и потому обременительны для воспитанников семинарии; 2) правила по риторике и поэзии не отличались достаточною точностью, ясностью и богатством примеров, и наставник этого класса (проф. А. Никольский) относился холодно и не совсем усердно к своей науке и к своим воспитанникам; 3) запискам по герменевтике и чтению Св. Писания (проф. П. Савваитов) кое-где не доставало надлежащей точности и отчетливости; 4) успехи учеников в знании учения о богослужебных книгах и православного Исповедания (учит. свящ. А. Кедров) оказались совершенно неудовлетворительными, и ревизор рекомендовал заменить наставника этих предметов другим – более способным и усердным; 5) сочинять по-латыни воспитанники почти вовсе не могли, а относительно успехов их в знании новых языков ревизор замечал: «жаль, что ни по французски, ни по немецки ученики нисколько не приучены объясняться, а могут только переводит с французского и немецкого языков на русский и то большею частью лишь прежде переведенное ими». Преподавание всех прочих наук, особенно же богословских, удостоилось полного одобрения со стороны ревизора, который свой отчет о состоянии учебной части в Петербургской духовной семинарии заканчивал так: «направление мыслей, особенно у воспитанников высшего отделения, правильное, доброе и благочестивое. Приятно было видеть многие довольно удачные опыты и кратких поучений к сельским прихожанам, составленные воспитанниками высшего отделения». Из наставников семинарии наилучшей аттестации удостоился иером. Леонтий (Лебединский), преподававший нравственное богословие и гомилетику; ответы воспитанников по этим предметам архим. Макарий признал очень хорошими и замечал: «эти ответы, а вместе и самые записки по означенным наукам, составленные молодым профессором довольно разумно и применительно к понятиям слушателей, свидетельствуют о его ревности к своим обязанностям и подают о нем приятную надежду».

Нравственную, экономическую и правительственную (административную) части управления архим. Макарий нашел безукоризненными. «Дух повиновения, скромности, взаимной любви и благородства», замечал он, «составляют главный характер питомцев, за весьма немногими исключениями. Под исключениями разумею два, три опыта, бывшие в течение учебного курса, когда провинившиеся в нетрезвости были уволены из семинарии»³²¹.

В высшей степени сложные и ответственные занятия по должности профессора, инспектора, члена комитетов – духовно-цензурного и для рассмотрения семинарских Конспектов, а также члена Академической Конференции и Внешнего Правления, по-видимому, должны были наполнять решительно все время, каким мог располагать архим. Макарий. А между тем и посреди таких должностных занятий архим. Макарий находил время для ученых работ. Даже более того: обозреваемое время было одним из самых плодотворных периодов жизни Макария в учено-литературном отношении. Кроме пяти довольно объёмистых сочинений, он успел напечатать за это время целую серию небольших, но весьма важных и серьезных исследований. Это мог сделать только человек с таким уменьем утилизировать время, каким отличался Макарий во всю свою жизнь. Должно, впрочем, заметить, что все те должности, какие исполнял Макарий в данную пору, могли не столько отвлекать, сколько именно располагать его к ученым работам. Исполнение всех этих должностей, за исключением, пожалуй, должности ревизора семинарий, нимало не отвлекало архим. Макария от Академии и нисколько не нарушало правильности его кабинетных занятий. Зависело это от того, что все те должности, какие исправлял архим. Макарий в обозреваемое время, включительно с должностью ревизора, имели преимущественно ученый характер и находились в ближайшей связи с его учеными работами. Совсем иное дело было в последующую эпоху Петербургского периода жизни Макария, когда ему давались такие должности и поручения, которые часто отвлекали его от Академии и постоянно нарушали непрерывность и систематичность его ученых занятий. Так можно объяснять обилие учено-литературных произведений, относящихся к рассматриваемому времени Петербургской жизни Макария. Не малую, конечно, роль в этом играла и свойственная Макарию способность быстро работать на учено-литературном поприще, а также и его нажитое летами трудолюбие. Эта быстрота и трудолюбие были предметом удивления для лиц, окружавших Макария в данную пору его жизни, или издали наблюдавших за его учено-литературною деятельностью. «Смотрите», – писал преосв. Евсевий А.В. Горскому 28 сентября 1847 года, «как много трудится наш о. Макарий!»³²². «В нашем издании», – писал он же и тому же своему другу через год, «видите новые труды о. Макария... Он скор в деятельности и в будущем годе, вероятно, дело кончится и явится отдельно»³²³. А преосв. Иннокентий, который сам трудился до того, что иногда к вечеру рука едва могла держать перо³²⁴, советовал даже своему трудолюбивому ученику быть более умеренным в занятиях. «С новым годом, любезнейший земляк»! писал он Макарию 26 декабря 1846 года, «желаем вам новых сил, и паче всего новой и, кажется, не совсем знакомой вам умеренности в употреблении сил сих. Кому неприятно любоваться трудами вашими; мы первые их усердные любители. Но ради Бога не забывайте скудельности сосуда нашего; я по опыту знаю, что в занятиях наших есть черта, за которую беда, если кто перейдет, и которую однако же легко перейти. Все кажется, что есть силы, что можно сделать то и другое, а потом увидишь беду; но уже нельзя воротиться... Примите же совет, посылаемый вам от души»³²⁵. О том же самом просил архим. Макария и преосв. Елпидифор, бывший ректор его по семинарии. «Да подкрепляет только Господь силы ваши; и вы сами приберегайте здоровье свое, чтобы вы могли и впредь надолго еще трудиться на пользу других», – писал он Макарию 10 октября 1847 года³²⁶.

Все многочисленные произведения архим. Макария, относящиеся к обозреваемому времени его жизни, могут быть, по предметам своего содержания, разделены на следующие четыре разряда: 1) богословские, 2) церковно-исторические, 3) проповеднические труды и 4) один труд, остающийся доселе в рукописи, по каноническому праву.

К первому разряду относятся «Введение в Православное Богословие» и первый том обширного труда под заглавием: «Православно-догматическое Богословие».

«Введение в Православное Богословие» было издано архим. Макарием в 1847 году, причём некоторые отделы печатались предварительно на страницах академического журнала «Христианское Чтение»³²⁷. Сочинение это было печатным воспроизведением академических лекций архим. Макария по основному богословию, или по энциклопедии православного богословия, с программами каковых чтений мы раньше уже познакомились. В пользу этого говорит не только почти совершенное совпадение между программами чтений архим. Макария и общим планом его «Введения», но и собственные слова Макария. «Я решился», – писал он 15 ноября 1846 г. преосв. Иннокентию, «с Божиею помощью издать некоторые свои богословские записки, именно – богословие основное, и часть их, с месяц тому назад, уже представлена на благоусмотрение и разрешение Св. Синода. Если будет благоугодно Св. Синоду разрешить, – издам, не смотря на то, что сам сознаю всю слабость их и несовершенства.... Иначе когда-же мы дождемся хоть чего-нибудь по учебному богословию, если все будем ждать совершеннейшего? Некоторые пророчат мне опасности.... за недосмотры и ошибки... Но Бог милостив! Да будет Его Святая воля!»³²⁸. О дальнейшей судьбе представленных архим. Макарием лекций по основному богословию мы узнаем уже из дел С.-Петербургского духовно-цензурного Комитета. Отсюда видно, что рукопись под заглавием «Энциклопедия Православного Богословия» была представлена архим. Макарием прямо к цензору, архим. Аввакуму. С одобрительным мнением цензора она 24 декабря 1846 года поступила на рассмотрение Св. Синода. Св. Синод изменил заглавие рукописи, наименовав ее «Введением в Православное Богословие», затем дал свое благословение и в следующем году сочинение было напечатано³²⁹.

Содержание «Введения в Православное Богословие», думаем, известно всем, и потому нам нет нужды излагать его подробно. Сочинение распадается на предисловие и три части. В предисловии излагаются общие сведения о предмете «Введения в Православное Богословие», в первой части говорится о религии, откровении и христианской религии, как едином истинном откровении, во второй части – об источниках православного богословия и православной Церкви, как-хранительнице и истолковательнице этих источников; наконец, в третьей части содержится собственно система православного богословия.

«Введение в Православное Богословие» было первым самостоятельным опытом³³⁰ Макария в области богословской науки, и опытом во многих отношениях весьма выдающимся, вполне достойным Православной Церкви. Бесспорно, что это произведение было плодом усиленного, кропотливого и усидчивого труда. Но нельзя не согласиться и с тем, что одно только трудолюбие, как бы велико оно ни было, не могло создать такого замечательного произведения. Только даровитый и глубоко просвещенный богослов мог создать такой труд. Словом, первое произведение архим. Макария по богословским наукам весьма ясно показывало, что в лице его выступал на это поприще вполне достойный деятель. Прочитав настоящее произведение архим. Макария, преосв. Иннокентий писал ему 24 февраля 1848 года: «не оставляйте же и дальше подвизаться на этом светом поприще. Господь видимо вас призывает к нему. Жатва многа, необозрима; а делателей, как сами веете, еще мало и не по жатве»³³¹.

Выдающиеся достоинства «Введения в Православное Богословие» были достойно оценены всеми, и труд этот доставил многое, весьма многое своему автору. В этом отношении «Введение в Православное Богословие» было самым счастливым произведением Макария, что сознавал и сам он. «Мое Введение в богословие», – писал он 15 апреля 1848 г. С. А. Серафимову, «очень счастливо: успело уже все разойтись и теперь снова напечатано, – не упоминаю уже о том, что доставило оно своему автору... Благодарение Господу!»³³²

Что же доставило своему автору «Введение в Православное Богословие»?

Прежде всего, Св. Синод, как высший выразитель суда православной русской церкви, весьма сочувственно встретил это сочинение и удостоил его редких наград. Так, архим. Макарий за это сочинение был возведен на степень доктора богословия. 31 октября 1847 года в Св. Синоде состоялось определение, в котором говорилось, что архим. Макарий «в уважение обширных сведений в предметах богословских, равно ученых трудов и особенно изданного им в 1847 г. сочинения под заглавием «Введение в Православное Богословие», возводится на степень доктора богословия³³³. В награждении архим. Макария высшею ученою богословскою степенью, которая в то время была величайшею редкостью, Св. Синод основывался на отзыве о труде Макария такого компетентного богослова, как преосв. Иннокентий и на особом представлении, подписанном м. Антонием и тем же преосв. Иннокентием³³⁴.

Вскоре за тем последовала новая награда архим. Макарию со стороны Св. Синода. По синодальному определению, сочинение Макария было поднесено Государю Императору и Наследнику Цесаревичу, при чем оба они сочувственно приняли подношение и милостиво благодарили автора. 14 декабря 1847 года граф А. Н. Пратасов писал м. Антонию: «вследствие определения Св. Синода, я имел счастье поднести Государю Императору экземпляр сочиненного инспектором С.-Петербургской духовной Академии, архим. Макарием, «Введения в Православное Богословие», и Его Императорскому Величеству в 6 день текущего декабря благоугодно было Всемилостивейше пожаловать архим. Макарию за поднесенное сочинение наперстный крест с драгоценными камнями из кабинета Его Величества. Другой экземпляр сего сочинения, согласно тому же определению, представлен Государю Наследнику Цесаревичу, при чем Его Высочество, приняв книгу сию благосклонно, соизволил повелеть благодарить сочинителя от имени Его Высочества за полезный труд его»³³⁵.

Вслед за Св. Синодом и все наши Архипастыри, читавшие «Введение в Православное Богословие», отнеслись к этому труду архим. Макария с живейшим вниманием, а большинство из них, кроме того, выразили искреннюю благодарность ему, с великою похвалою отозвавшись о его таланте и трудолюбии. Так, архиеп. Тверской Григорий (с 1856 г. С.-Петербургский митрополит) писал 15 января 1848 г. архим. Макарию: «я несколько удовлетворил моему любопытству и остался доволен вашим сочинением. Ваше сочинение у нас первое и достойно быть во всякой ученой библиотеке.... Весьма желаю подобного обстоятельного продолжения»³³⁶. «Получив подаренный мне экземпляр «Введения в Православное Богословие», писал 21 октября 1847 года архиеп. Полоцкий Василий, «я непременным долгом поставил для себя вдруг же внимательно прочесть эту книгу. Не могу не выразить особенного удовольствия, какое мне доставило чтение этого, можно сказать, первого, весьма удачного опыта в нашем отечестве. Верный и вместе полный взгляд на предмет, систематическое и отчетливое изложение оного, вот достоинства, которые, по моему мнению, украшают ваше сочинение. Не говоря уже о многосторонних сведениях, доказывающих глубокую вашу начитанность, я уверен, что всякий любитель духовного просвещения вполне оценит ваше усердие; зрелый же плод трудов ваших не замедлит принесть истинную пользу между образующимся юношеством»³³⁷. «Сочинение ваше», читаем в письме архиеп. Казанского Владимира от 26 ноября 1847 г., «я своевременно получил, получив, два раза его читал, читая, в оба раза до глубины души услаждался отчетливостью, с какою оно составлено, и услаждался, тако умолял премудрости Наставника и смысла Подателя: да воздаст Он вам за сей труд в меру полну, нетрясену и проливающуюся»³³⁸. Подобным образом и преоев. Елпидифор, бывший ректор Макария по семинарии, приносил ему глубокую благодарность за дорогой подарок от себя и от архиеп. Варшавского Никанора, (с 1848 г. митрополита С.-Петербургского), которому не нравилось только употребление Макарием «религия» вместо «вера»³³⁹. Со своей стороны, преосв. Елпидифор советовал Макарию разделит свое сочинение на два тома «для удобнейшего употребления книги в руках и выражал надежду, что Макарий не остановится, подобно другим, на одном введении, а сам будет идти вперед и других будет вводить в самую науку»³⁴⁰.

Наконец, и светское образованное общество, выразителем которого явились журналы самых различных направлений, единогласно приветствовало «Введение в Православное Богословие» полным одобрением и похвалою. Так, критик «Москвитянина» (А. И. Петров) указывал своим читателям на этот обширный и зрелый труд, как на одно из истинно-ученых произведений, редких в нашей литературе вообще, и просил их нисколько не стесняться заглавием «Введения». Свою рецензию он заключал такими словами: «подробное и обстоятельное разрешение всех предварительных вопросов богословия, точное распределение богословских наук по содержанию и объёму, и, наконец, образцовое по ясности, отчетливости и чистоте ученого изложения, – все это, встречаемое в книге, показывает в ней плод долгой, усердной, всесторонней разработки богословских познаний³⁴¹. Журнал Министерства Народного Просвещения, с своей стороны, приветствовал самым лестным отзывом появление рассматриваемого сочинения архим. Макария. «Основательное, ясное, подробное, отчетливое и вместе убедительное изложение понятий», говорилось в этом отзыве, «суть достоинства книги. Кроме этих достоинств, и самое содержание её таково, что она, раскрывая такие истины и понятия, которые служат самым основанием для всех отраслей науки православного богословия, предварительно знакомит изучающих истины христианской веры с каждою из отраслей этой науки. В ней излагаются понятия об общем предмете всех частных наук богословских, об общих их источниках и об общем их систематическом расположении.... Все эти истины и понятия таковы, что они составляют основу христианского православного богословия, как науки и потому «Введение в Православное Богословие» по всей справедливости можно назвать богословием основным»³⁴². Редактор «Чтений Императорского Общества Истории и Древностей Российских» в издании «Введения в Православное Богословие» видел новую эпоху в нашей богословской литературе и вменяв в особенную похвалу архим. Макарию то, что он понял требование своего века, когда, при напряженном внимании и соплеменников наших, православных и неправославных, и всего образованного запада к нашей церкви, вероисповедные вопросы снова явились на первом плане в современном движении³⁴³.

Но самый обстоятельный разбор «Введения в Православное Богословие» поместили у себя «Отечественные Записки». По мнению автора этого разбора, архим. Макарий настоящим своим сочинением оказал следующие важные услуги богословской науке и Православной церкви: 1) он установил на православное богословие свой собственный взгляд, какого доселе не имел еще ни один из наших богословов; в частности, введением в свое сочинение трактата о церкви православной, как единой хранительнице истинной веры, он сделал то, что написал введение именно в православное богословие, а не в богословие христианское, или откровенное вообще; 2) он «в образцовом сочинении с неподражаемою силою, ясностью, полнотой и убедительностью раскрыл истины христианские, составляющие предмет Введения. Здесь во всем свете обнаружились его необыкновенный ум, всеобъемлющий взгляд и изумительно обширное знакомство с источниками. В своем Введении автор доказывает и объясняет богословские истины не только обыкновенными свидетельствами Св. Писания и св. отцов Церкви и соображениями здравого разума, но заставляет говорить в пользу их иудеев и язычников, их историю, мудрость, поэзию. Самая природа со всеми её законами представляет ему очевидные доказательства раскрываемых им истин, так что многие из них делаются, наконец, почти осязаемыми»; 3) опровергая заблуждения иноверцев, автор избежал в этом, весьма щекотливом, деле обычной крайности пылкого, фанатического предубеждения против западных церквей, что, как известно, особенно вредит правоте дела. Все приводимые им свидетельства и доводы возбуждают в душе читателя, даже неправославного, полное к нему доверие, и не могут не произвести желанного действия, тем более, что в подтверждение своих слов он приводит многие свидетельства западных же пастырей обстоятельно и точно; наконец, 4) в последней части «Введения» автор с особенною подробностью указал точки зрения, с каких должно смотреть при составлении всех прикосновенных к богословию наук, представив план и даже конспект для каждой из них, показав источники, пособия, образцы. Рецензия заканчивалась следующими словами: «светлый взгляд на введение собственно в православное богословие, ясность, сила и полнота в раскрытии богословских истин и вследствие этого особенная убедительность, заставляющая соглашаться с автором самых упорных скептиков, сообщение подробного и раздельного понятия о всех отраслях богословских наук – все это составляет высокие, редкие достоинства труда Макария и ставит его в ряду замечательнейших сочинений нашего времени». Живость, чистоту изложения, отсутствие сухости и школьного духа, почти неизбежных при составлении системы, стройное и удивительно естественное расположение всех частей Введения рецензент уже относил к второстепенным достоинствам³⁴⁴.

Так отнеслась, можно сказать, вся православная церковь и все образованное русское общество к первому произведению архим. Макария по богословию. Посреди всеобщей радости и восторга, вызванных «Введением в Православное Богословие», резким диссонансом прозвучал один неодобрительный отзыв, который мы, в видах беспристрастия, и приводим здесь. В письме к А.В. Горскому от 30 июля 1848г. преосв. Филарет (Гумилевский), между прочим, говорил: «недавно читал его (т.е. о. Макария) Введение в Богословие. Что это за вздорная путаница? Ни логического порядка, ни силы в доказательствах нет. Если бы мне грешному привелось читать и студенческое подобное сочинение, не оставил бы четвертой части не измаранною. Соколов (ныне о. Иоанн) представлял мне в свое время записки по тому же предмету; по совести говорю: они втрое были дельнее»³⁴⁵. Нам нет никакой необходимости опровергать этот отзыв почтенного ученого Архипастыря. Мы уверены только в том, что устами преосв. Филарета говорило на этот раз пристрастие и раздраженное самолюбие. В это время, как увидим скоро, преосв. Филарет и архим. Макарий были уже литературными соперниками.

За то в разборе нуждается другое ложное мнение, которое связано с «Введением в Православное Богословие» архим. Макария. Разумеем мнение о зависимости этого сочинения от академических чтений преосв. Димитрия по основному богословию, или апологетике христианства. Говорят, что сохранившееся в предании изречение архиеп. Димитрия: «тут мой крест, а его цепочка»³⁴⁶ имеет отношение именно к «Введению в Православное Богословие» архим. Макария. При таком понимании данного выражения, оно намекало, будто бы, на полученный Макарием докторский крест за «Введение в Православное Богословие» и означало, что крест то собственно принадлежит ему, Димитрию, а Макарию – одна только цепочка.

Мы раньше видели, что программы Димитрия и Макария по основному, или энциклопедическому богословию существенно различны между собою. Но там же мы предположили возможность другого решения вопроса: форма, программы могли быть различны, но реальное содержание их могло быть и одинаково. Поэтому, здесь нам предстоит решить вопрос о взаимоотношении между самыми чтениями Димитрия по основному богословию и «Введением в Православное Богословие» Макария, которое, как мы уже сказали, было только печатным воспроизведением его академических чтений по основному, или энциклопедическому богословию³⁴⁷. Для решения этого вопроса мы имели двух родов данные: а) программы и б) чтения Димитрия по основному богословию и сочинение Макария под заглавием «Введение в Православное Богословие».

Программы Димитрия и Макария, равно как и сочинение последнего, нам уже известны. Остается, поэтому, сказать только о чтениях Димитрия по основному богословию. С этими чтениями мы имели возможность более или менее достаточно познакомиться по рукописным сборникам, хранящимся ныне в библиотеке Киевской духовной Академии и поступившим в неё от прот. Н.Я. Оглоблина.

В одном из этих сборников³⁴⁸ содержатся студенческие лекции по энциклопедическому, апологетическому, догматическому богословию и сравнительная таблица христианских вероисповеданий. На первом заглавном листе сборника рукою неизвестного лица написано, что апологетическое богословие, содержащееся в сборнике, «есть лекции экстра-ординарного профессора Киевской духовной Академии, иером. Димитрия». С своей стороны, мы признаем, что содержащиеся в настоящем сборнике лекции по «апологетике христианства» принадлежат преосв. Димитрию Муретову и были читаны им студентам IX курса нашей Академии в течении первой половины 1837–38 учебного года. Говорим так на том основании, что оглавления параграфов рассматриваемых лекций совершенно буквально совпадают с текстом «показания уроков по классу богословия, читанных студентам Киевской д. Академии в первую половину 1837–38 учебного года профессором, иером. Димитрием»³⁴⁹. К сожалению, в настоящем сборнике сохранился не весь курс лекций Димитрия по введению в богословие, а только часть его, содержащая в себе предварительные сведения по «апологетике христианства» и первый отдел её под заглавием «о религии вообще».

За то в другом сборнике³⁵⁰ мы имеем уже полный курс «введения в круг богословских наук», также принадлежащий бесспорно преосв. Димитрию. Правда, в самом сборнике нет никаких указаний на счет того, какому профессору принадлежат лекции по «введению в круг богословских наук». Но мы с уверенностью признаем эти лекции принадлежащими преосв. Димитрию на следующих основаниях. Во-первых эти лекции в некоторых местах сходны и при том не только по мыслям, но даже и по изложению с известными уже нам лекциями преосв. Димитрия по «апологетике христианства». Для того чтобы убедиться в этом, следует только сравнить параллельные параграфы тех и других, напр. § 28 Введения с § 19 Апологетики, § 29 Введения с § 23 Апологетики, § 33 Введ с § 26 Апологетики, § 34 Введения с § 27 Апологетики, § 40. Введения с § 36 Апологетики, § 41 Введения с § 37 Апологетики. Во-вторых заглавия параграфов «введения в круг богословских наук» буквально совпадают с текстом «показания предметов, преподанных студентам высшего отделения Академии в первую половину 1837–38 учебного года по классу богословия профессором, архим. Димитрием»³⁵¹. Это последнее обстоятельство дает нам, очевидно, основание заключать, что в рассматриваемых чтениях по «введению в круг богословских наук» мы имеем именно те лекции преосв. Димитрия, какие он читал по этому предмету X курсу студентов Киевской д. Академии, питомцем которого был и Макарий. Лучше этого, конечно, нельзя уже и желать. Мы имеем, таким образом, все необходимые данные для сравнения академических чтений Димитрия по «введению в курс богословских наук» и «Введения в Православное Богословие» архим. Макария. Внимательное сравнение их показывает существенное различие между ними как в целом, так и в частностях.

В целом своем системы основного богословия у Димитрия и Макария имели следующее различие. С одной стороны, система Макария бесспорно превосходила систему Димитрия обширностью своего объёма и всесторонностью исследования частных вопросов. Такие отделы, как показание и подробное описание частей православного богословия и учение о православной церкви, как хранительнице и истолковательнице Св. Писания и Св. Предания были, можно сказать, почти новыми у Макария сравнительно с Димитрием. Затем и каждый почти из трактатов, одинаково заключающихся в системах Димитрия и Макария, у последнего рассматривается подробнее, обстоятельнее и всестороннее; особенно интересно в этом отношении сравнить параллельные трактаты в системах Димитрия и Макария, заключающие в себе доказательство божественного происхождения христианства, учение о церкви и рассуждения о признаках истинного откровения. С другой стороны, в системе основного богословия, принадлежащей Макарию, над всем видимо господствует одна идея – дать введение именно в православное богословие, к чему у него направляются все, невидимому, самые отдаленные рассуждения; напротив, систему Димитрия сравнительно с системой Макария можно назвать введением в обще-христианское, в обще-откровенное богословие. От чего произошло это последнее различие между системами Макария и Димитрия, скоро увидим.

Мы показали сейчас, можно сказать, внешнее различие между системами Димитрия и Макария, рассматриваемыми в их целом. Но не менее существенно различаются они между собою и по внутреннему своему характеру. С этой стороны систему Димитрия можно назвать философско-богословским введением в учение об откровенной религии, а систему Макария – церковно-историческим введением в православное богословие. Такое различие, имеющее коренное основание свое, конечно, в различном складе ума того и другого богослова, произошло также и от различного метода, какого оба они держатся в своих исследованиях основных богословских истин. У Димитрия систематически выдерживается такой план исследования. Поставив какой-либо вопрос, он затем обсуждает его философски и на основании этого обсуждения дает такое или иное решение вопроса, такое или иное определение известной основной богословской истины. Напр., он ставит вопрос: «что такое религия?» В ответ на него от рассматривает «религию» со стороны филологического значения этого слова и по существу дела и потом уже, как вывод из предыдущих рассуждений, делает определение, что «религия есть союз Бога с человеком». Тот же самый порядок и план исследования выдерживается Димитрием и в решении всех других основных богословских вопросов. У него редко, в высшей степени редко, встречаются свидетельства Св. Писания, Св. Предания и отцов Церкви. Совсем иной метод в исследовании основных богословских истин замечается у Макария. Он, прежде всего, дает готовое понятие о той или другой богословской истине и при том преимущественно на основании церковного православного учения и затем уже подтверждает и раскрывает это понятие свидетельствами Св. Писания, Св. Предания, отцов и учителей Церкви, и только уже в конце ссылается на доводы здравого разума и при том, должно заметить, не всегда. Так, напр., поставив вопрос о религии, он сначала дает понятие о ней, потом приводит свидетельства Св. Писания о религии первоначальной, патриархальной, подзаконной и христианской, наконец, ссылается на свидетельство Лактанция. Следует заметить при этом, что такое различие в методе исследования основных богословских истин не было чем либо случайным у Димитрия и Макария. Напротив того, оно проводилось ими сознательно и намечалось обоими в самом начале системы того и другого богослова. Во введении в «апологетику христианства» Димитрий, между прочим, ставит вопрос о том, что должно служить началом и основанием апологетики? и решает этот вопрос так: «началом апологетики не может служить положительное откровение; поскольку истина и божественность откровения есть только искомое в сей науке. Тем менее может быть началом апологетики какая либо философская система: поскольку всякая таковая система более или менее одностороння, есть произведение ума одного человека, – посему не может быть одинаково важна для каждого. Надлежит избрать таких вождей, коим равно каждый мог бы доверить себя. Такие руководители у человека суть здравый смысл и опыт, или история. Священное Писание, поскольку оно выражает учение здравого разума в чистом его виде и имеет историческую достоверность, должно быть принято за руководство при исследованиях в апологетике»³⁵². Совсем иначе решает тот же вопрос Макарий. По его мнению, источником введения в православное богословие должно служить само слово Божие, т. е. Св. Писание и Св. Предание, сохраняемые и преподаваемые православною церковью: «ибо откуда же и заимствовать понятие о христианской религии и её источниках, как не из христианского учения, сохраняемого Церковью»; соображения здравого разума и исторические исследования он ставил уже на втором плане»³⁵³.

Преобладанием у Димитрия – философского, а у Макария – церковно-исторического начала объясняется и следующее очень важное различие между их системами по введению в курс богословских наук. У Димитрия бесспорно гораздо сильнее логическая последовательность мыслей, чем у Макария. Логика в чтениях Димитрия, не смотря на то, что они были только студенческими записками и, быть может, не видели редакторской руки самого автора, просто поразительна: одна мысль у него совершенно естественно вытекает из другой и последующее является выводом из предыдущего. Благодаря этому, весь курс чтений Димитрия по введению в богословие представляет как бы непрерывную цепь силлогизмов. Особенно интересно с этой стороны сравнить взаимное отношение в системах Димитрия и Макария двух главных отделов: «об откровении вообще» и «христианской религии, как едином истинном откровении». У Димитрия речь об «откровении вообще» является самым прекрасным подготовлением к «апологии христианства». Он сначала показывает, каково должно быть истинное откровение и затем непосредственно раскрывает свойства христианской религии. Следствием этого само собою является глубочайшее убеждение в божественном происхождении христианства. Достигается же это, по нашему мнению, именно тем, что Димитрий рассматривает христианство с тех самых сторон, с каких он раньше анализировал понятие о сверхъестественном откровении, и не позволяет себе никаких отступлений от раз намеченного плана. У Макария такой убедительности препятствуют именно подобные отступления. Наконец, у Димитрия сравнительно с Макарием замечается следующая особенность. Димитрий, видимо, старался как можно более углубляться в разбиравшийся на лекции вопрос и при этом имел обыкновение некоторые особенно интересные и живые вопросы только намечать, оставляя их нерешенными окончательно; этим, само собою разумеется, он будил мысль слушателей и заставлял их вдумываться в сказанное им на лекции. У Макария же обыкновенно всякий вопрос рассматривается всесторонне, предмет исчерпывается совершенно, так что слушателям оставалось только следить за живою речью своего красноречивого наставника, который иногда позволял себе нарушать строго логическую последовательность мыслей и уклоняться в сторону.

Показанное нами сейчас общее различие между системами Макария и Димитрия обнаруживается ясно и в частностях их. Так, напр., возьмем вступительные отделы их. Здесь мы, прежде всего, видим неодинаковое определение богословия. У Макария оно определяется, как «систематическое изложение христианской религии, на основании слова Божия: Св. Писания и Св. Предания, под руководством православной церкви³⁵⁴, а у Димитрия, как «наука, руководствующая к основательному познанию христианской религии и к успешнейшему употреблению её во благо свое и других»³⁵⁵. Затем у Димитрия сравнительно с Макарием являются в этом отделе новыми следующие вопросы: 1) нужно ли обращать христианскую религию в предмет науки? 2) не может ли быть какой либо опасности от того, что христианская религия поставляется предметом науки? 3) как предотвратить эту опасность? 4) может ли изменяться система богословия? 5) есть ли какой либо постоянный закон, по которому можно оценивать относительное достоинство богословской системы? 6) части богословской системы и 7) достоинство и связь богословия с другими науками. Правда, два последние вопроса есть и у Макария, только решение их у него составляет обширную третью часть науки, между тем как у Димитрия оно занимает два небольших параграфа. В свою очередь, и у Макария новым сравнительно с Димитрием является § 5-й, где делается «историческое обозрение других понятий о введений в богословие». Наконец, и все параллельные параграфы где у Димитрия и Макария решаются одни и те же вопросы, имеют значительное различие; чтобы убедиться в этом, следует, кроме выше указанных § 1 у Димитрия и § 2 у Макария, сравнить еще § 13 у Димитрия и § 4 у Макария, где идет речь о методе богословия.

В трактате о религии находим большое различие между системами Димитрия и Макария: у того и другого учение о религии неодинаково и по содержанию и по плану (ср. § 19 Дим. и § 7 Мак.); кроме того, у Макария в этом трактате являются совсем новыми параграфы, где раскрываются истина бытия Божия, истина бытия и бессмертия человеческой души и понятие о церкви; у Димитрия делается только намек на понятие и учение о церкви в этом отделе. Можно, кажется, думать, что трактаты об истине бытия Божия, бытия и бессмертия человеческой души Макарий внес в свое «введение» под воздействием м. Филарета³⁵⁶.

В трактате об откровении вообще замечается следующее различие между системами Димитрия и Макария. Прежде всего, последовательность и ход мыслей неодинаков. У Димитрия он таков: расторжение религиозного союза Бога с человеком, необходимость восстановления этого союза, возможность такого восстановления, речь об откровении; у Макария же такой: возможность откровения, необходимость его, речь об откровении; у Димитрия, как видим, более логическая и естественная последовательность. С другой стороны, изображение религии человечества, уклонившегося от союза с Богом, неодинаково: у Димитрия рассматривается только языческая религия, а у Макария, кроме того, ново-иудейская и магометанская. Наконец, у Димитрия в этом трактате есть совсем новые вопросы, напр., опыт восстановления союза человека с Богом (§ 40).

В трактате о признаках истинного откровения между системами Димитрия и Макария существует коренное различие. У Димитрия, прежде всего, есть особый вступительный отдел, где решаются вопросы о необходимости сверхъестественного откровения, предмете, плане, способах откровения, способах распространения и сохранения его, долге человека в отношении откровения, после чего уже начинается речь о ложных откровениях и необходимости признаков истинного откровения, тогда как у Макария прямо говорится о возможности ложных откровений и необходимости признаков истинного откровения. Затем, деление признаков сверх естественного откровения совсем неодинаково у Димитрия и Макария. Наконец, в заключении трактата об откровении у Димитрия являются новыми вопросы: 1) метод, приличный откровению; 2) может ли откровение время от времени усовершаться?

Трактаты о религии христианской в системах Димитрия и Макария существенно различны. Замечательно, что самое определение христианства неодинаково формулируется у них. По Макарию, «христианская религия есть не только союз между Богом и человеком, но именно союз новый, восстановленный, по нарушении человеком союза первобытного» (§ 46), а по Димитрию, «христианство есть богооткровенная религия, признающая И. Христа Сыном Божиим и Искупителем рода человеческого» (§ 78); определение Макария последовательнее с точки зрения системы, определение же Димитрия – бесспорно точнее. Неодинаковое определение христианства повлекло за собою глубокое различие и в изложении всего трактата; Макарий рассматривает ветхозаветную и новозаветную христианскую религию, следуя в данном случае, кажется, указаниям м. Филарета³⁵⁷, а Димитрий обращает внимание исключительно только на новозаветную христианскую религию; отсюда у Макарии настоящий трактат вышел гораздо обширнее и обстоятельнее (56 §§ от 51 до 107 и 224 стр. 138–362), чем у Димитрия (20 §§ от 83 до 103 и 14 стр.). Наконец, трактат «о сущности и свойствах христианской религии составляющий у Димитрия вторую часть учения о христианстве, является у него новым сравнительно с Макарием.

Трактат об источниках христианской религии у Макария излагается гораздо обстоятельнее, чем у Димитрия; напр., в отделе о Св. Писании Димитрий дает понятие о нем, говорит о богодухновенности и свойствах св. книг и затем замечает: «разделение книг, происхождение, история их и пр. «составляет предмет особой науки введения в Св. Писание»; между тем как Макарий здесь решает все эти и другие вопросы о Св. Писании. То же самое следует сказать и об отделе, где говорится о Св. Предании, которое – кстати заметим – у Димитрия определяется, как «изложение учения о каком-либо предмете веры, или наставление о каком-либо св. обряде, не изображённое буквально в Св. Писании, но согласное с духом его и служащее в пояснению его, устно или через писание передаваемое учителями церкви, и от первых времен церкви постоянно сохраняемое, как Божие» (§ 114), а у Макария, как «слово Божие, не заключенное в письмена самими богодухновенными писателями, а устно преданное церкви и с тех пор непрерывно в ней сохраняющееся» (§ 127). Наконец, рассуждения о св. церкви, содержащиеся в рассматриваемых трактатах обеих систем, также радикально различаются между собою; у Макария есть совершенно новые вопросы, напр., о православной церкви и об изложениях веры, в которых можно находить символическое учение православной церкви. Замечательно, что трактат о церкви Макарий оставил в своей системе на настоящем месте, не смотря на самые категорически возражения м. Филарета против этого³⁵⁸. Обращаем внимание на это обстоятельство, как на самое красноречивое свидетельство самостоятельности и стойкости Макария в своих убеждениях.

Итак, из всего сказанного нами мы имеем полное право сделать тот вывод, что сочинение архим. Макаре «Введение в Православное Богословие» находится вне всякой литературной зависимости от академических чтений его учителя, архим. Димитрия. Всякие толки о такой зависимости мы признаем праздною и недостойною обоих наших славных богословов болтовнёй. «Введение в Православное Богословие» как по плану, так и по содержанию, было плодом самостоятельных занятий архим. Макария в области основного богословия.

Мы видели, что все архипастыри и другие лица, поздравлявшие архим. Макария с выпуском в свет «Введения в Православное Богословие», выражали искреннее желание видеть продолжение его труда. Преосв. Иннокентий прямо вменял это в обязанность архим. Макарию, которого, как од говорил, сам Господь призывает на это дело. Лица, окружавшие архим. Макария, равно как и высшее духовное начальство побуждало его к тому же. «Слышно», – писал 11 ноября 1847 года преосв. Евсевий А.В. Горскому, «что о. Макарию нашему поручено на словах от митрополита написать Догматическое Богословие. Он по этому случаю почти отказывается на будущий год быть мне сотрудником в издании. Это явно неладно; но что делать! Может быть уговорю что-нибудь сделать на пользу издания»³⁵⁹. Сам архим. Макарий также не скрывал того, что он приступил к написанию догматики по воле начальства. «Благодарение Господу»! писал он 15 апреля 1848 года С. А. Серафимову. «Теперь во воле начальства, я принялся за новый труд, которого начало положено уже в последней книжке «Христианского чтения». Разумею православное догматическое богословие. Даст ли мне Бог окончить этот труд, не знаю. А хотелось бы от всей души принести еще хоть лепту на пользу общую. Буду молить Всевышнего»³⁶⁰. Из переписки преосв. Евсевия с А.В. Горским мы, кроме того, узнаем, что к составлению и напечатанию догматики арх. Макария побуждало и светское духовно-учебное начальство, вероятно, в лице обер-прокурора графа А. Н. Пратасова и его помощника А. И Карасевского, директора духовно-учебного Управления. «В нашем издании», писал преосв. Евсевий 16 сентября 1848 года своему другу, «видите новые труды о. Макария. По намерению поручавших ему – светского начальства – писать, это должно быть руководством для семинарий. Впрочем, трудящийся, кажется, и сам не имеет в виду этой, главно, цели. Свои мысли я ему сказывал: но к сожалению (а может быть и не так) он следует твердо своим понятиям. Нет сомнения, что дело будет в своем роде хорошо и полезно и удовлетворить нужде. Господь поможет ему. Он скор в деятельности, и в будущем годе, вероятно, дело кончится и явится отдельно»³⁶¹.

Из приведенных нами сейчас слов преосв. Евсевия видно, что духовно-учебное начальство поручало архим. Макарию составить и напечатать собственно руководство по догматике для семинарий. Но, Макарий, приняв поручение, не вполне последовал советам других. Вместо учебника, он решил составить ученое исследование по предмету догматического богословия. Такого своего намерения он ни от кого не скрывал и прямо высказал его в самом начале своего труда. В заключение обзора истории православно-догматического богословия архим. Макарий говорил: «остается желать, чтобы по этим указаниям составились, наконец, у нас систематические учебники Догматического Богословия, достойные предмета и вполне соответствующие потребностям образующегося в духовных училищах юношества и всей Церкви»³⁶².

Очевидно, что архим. Макарий резко отличал свой труд от учебного руководства для семинарий и сознательно не желал стеснять своего широко задуманного труда рамками семинарского учебника. В этом ему вполне сочувствовал и преосв. Евсевий, писавший 18 марта 1848 года А.В. Горскому: «в ней (разумеется первая книжка Христианского Чтения за 1848 г.) увидите начало труда о. инспектора по догматическому богословию. Явно, что это не может быть учебником, если продолжение не примет другого вида. Но, кажется, сочинитель и не хочет стесняться в рамку учебника: для этого слишком много требуется самоотвержения»³⁶³.

Получив предложение написать догматическое богословие, что могло быть, судя по свидетельству преосв. Евсевия, в ноябре 1847 года, архим. Макарий, очевидно, немедленно же принялся за работу. «Скорый в деятельности», он к началу следующего года уже успел настолько обработать свои чтения по догматике, что с первой книжки «Христианского Чтения» за 1848 год мог уже приступить к печатанию своего нового труда. В течение обозреваемого нами времени своей жизни архим. Макарий успел напечатать введение в науку догматического богословия и первый отдел первой части её или учение о Боге в Самом Себе»³⁶⁴. В отдельном издании эти статьи составили первый том известного труда архим. Макария под заглавием: «Православно-догматическое богословие», который вышел в 1849 году.

В него вошло: а) введение, где говорится о долге православно-догматического богословия, о христианских догматах, как предмете его, происхождении и раскрытии догматов в церкви, источниках и образцах православно-догматического богословия, разных делениях догматов и значении этих делений, о характере, плане, методе науки, в заключение предлагается очерк истории православно-догматического богословия и б) первый отдел первой части, заключающий учение о Боге в Самом Себе; в первой главе этого отдела говорится о Боге, едином в существе, а во второй – о Боге троичном в лицах.

Как статьи архим. Макария, печатавшиеся на страницах Христианского Чтения, так и первый том православно-догматического богословия архим. Макария были приветствованы таким же единодушным сочувствием и одобрением, какое мы видели при появлении в печати «Введения в Православное Богословие». Почти все архипастыри наши, которым Макарий посылал свой новый труд, отозвались о нем с великою похвалою. «Весьма благодарен», – писал 5 ноября 1849 г. архиеп. Григорий, «за доставление мне первого тома Догматики! Весьма обстоятельное и основательное сочинение! Да даст вам Господь Бог силы окончить этот труд, так давно в церкви желанный и так удовлетворительный»³⁶⁵. «Искреннейшую приношу вам благодарность за присылку мне книги вашего прекрасного произведения под названием: «Православно-догматическое Богословие», – писал также архиеп. астраханский Евгений 21 октября 1849 г. «Да пошлет вам Господь продолжать и совершить сие великое, святое и преполезное дело для нашей православной российской Церкви»³⁶⁶.

Светское образованное общество, со своей стороны, встретило догматический труд архим. Макария весьма сочувственно. Обозреватель журналов (И. Галанин) в Ж. Μ. Н. П . неопустительно следил за статьями архим. Макария по догматическому богословию, печатавшимися в Христ. Чтении, признавал их замечательными и рекомендовал их своим читателям³⁶⁷. А «Москвитянин» почтить появление первого тома догматики Макария в печати обстоятельным и похвальным отзывом. О нем здесь заявлялось, что «по учености богословской, по объёму, это замечательный труд в духовной нашей литературе, и в истории её, конечно он займет важное место. За достоинство сочинения не мало говорит и имя автора, известного по историческим трудам; и мы видим в настоящем сочинении приложение его исторических сведений к науке богословия, что дает его труду великую цену»³⁶⁸. «Ваши глубоко-ученые труды, напутствующие нас в христианском православии», – писал 21 ноября 1849 г. архим. Макарию И.Д. Беляев, редактор Московского «Временника», по получении от него первого тома догматики, «составляют истинное и лучшее украшение отечественной литературы. Вы правильно сказали, что они как бы проникнуты историей; а я прошу и молю Бога, чтобы наша история была проникнута теми истинами, которые вы излагаете в трудах своих; чтобы она была историей православия; чтобы трудолюбивые деятели её руководились божественными истинами, а не гонялись за мудрованиями человеческими, особенно увлекательными и пагубными в деле истории»³⁶⁹.

Но рядом с похвальными отзывами почти с самого же начала появления в печати догматического труда Макария стали распространяться о нем и недоброжелательные толки. Толки эти, происходившие из самых различных, но одинаково нечистых источников, доходили до слуха Макария, от которого, поэтому, требовалось истинно-христианское терпение для спокойного перенесения всех обидных разговоров на счет его. Что это были за толки и к чему собственно они относились, – мы не знаем; но думаем, что они проистекали из ложной боязни за православие и касались главным образом двух обстоятельств: 1) зависимости Макария от своего учителя Димитрия и 2) отношений Макария к светскому духовно-учебному начальству, по поручению которого он собственно и начал свой труд. Несомненно, что в начале недоброжелательные толки не мало смущали и волновали Макария, но в конце концов он примирился и по обыкновению возложил всю свою надежду на Бога и Его помощь. «Что до меня», – писал он 17 октября 1850 года своему товарищу С.А. Серафимову, в то время бывшему уже одесским протоиереем, «я второй том моей догматики уже представил в Св. Синод, а третий пишу и довел уже до половины. Помолитесь за меня своими теплыми молитвами, чтобы дал мне Господь силы и бодрость докончить мною начатое, не смотря на все толки зависти или злобы, или глаголемой ревности по православию»³⁷⁰.

Но русской церковной истории архим. Макарий, в бытность свою инспектором и профессором Петербургской духовной Академии, успел напечатать два крупных и целый ряд мелких произведений.

В 1846 году он издал «Историю Христианства в России до равноапостольного князя Владимира, как введение в историю русской церкви». Обстоятельства происхождения этого труда Макария нам известны. Он был воспроизведением Киевских академических лекций его по русской церковной истории с небольшими изменениями, какие он мог сделать при чтении их студентам XVI курса С.-Петербургской духовной Академии, с программою каковым чтений буквально совпадает план настоящего сочинения.

Крупные достоинства этого последнего были в свое время отмечены и достойно оценены специалистами по истории русской церкви. Отзыв преосв. Иннокентия, бывшего выразителем духовной науки, нам известен. Светское образованное общество в лице журналистов самых различных направлений приветствовало труд Макария почти единодушным одобрением. Когда еще «история Христианства в России до равноапостольного князя Владимира» печаталась в Христианском Чтении, то критик Ж. Μ. Н. П. постоянно обращал внимание читателей на статьи Макария, как на замечательные «во многих отношениях»³⁷¹. «Москвитянин» в лице своего редактора, М.П. Погодина, почтил выход настоящего сочинения архим. Макария следующими словами: «архим. Макарий, инспектор Петербургской Академии, известный своею прекрасною историей Киевской Академии, приобретает себе вдруг знаменитость последним сочинением. Это сочинение ученое, европейское, и служит блистательным новым доказательством нашей зрелости. Мы смело можем представить его европейскому конгрессу. Знакомство близкое со всеми источниками, внимательность к прежним исследованиям, осторожность в заключениях, полнота, соразмерность, ясный ум, прекрасный язык – вот достоинства книги»³⁷². Критик «Библиотеки для Чтения», в свою очередь, обращал внимание всех образованных русских людей на книгу архим. Макария, как на исследование «о предмете новом, доселе почти нетронутом, как на плод многолетнего изучения и внимательной критики исторических фактов. «Почтеннейший архим. Макарий», говорил он далее, «один из ученейших членов нашего духовенства, уже известный многими трудами в области духовной литературы, старался исследовать и начертать историю первоначального распространения христианства на Руси и выполнил это трудное предприятие с отличным успехом. Хотя начало православной Церкви считается у нас с крещения в. к. Владимира, но христианство существовало на русской земле гораздо прежде этой эпохи. Первые археологические следы христианства в России имеют такую тесную связь с позднейшею историей русской Церкви, что критик фактов не может упустить их из виду»³⁷³.

Подобные же похвальные отзывы об «истории христианства в России до равноапостольного князя Владимира» были помещены и в других периодических изданиях того времени. Автора этой книги так много хвалили, что некоторые искренние доброжелатели Макария даже боялись за него, опасаясь, как бы он не возгордился слишком от таких похвал. «Многократно я и собирался и начинал писать к вам», – писал Макарию преосв. Анатолий (Мартыновский) 5 июня 1847 г., «но все так, что опасался, чтобы ваше высокопреподобие не сочли моих речей за лесть, или что еще хуже, чтобы они не сделались хоть малым поводом к духовной гордости, которая убийственнее всякой болезни для дарования. Я боялся поэтому не только сам писать, но даже за других, чтобы чего-либо такого не написали к вам и особенно досадовал на журналистов, что они так хвалили вашу книгу! Ибо я сам испытал, что для человека в духовных делах ничего нет пагубнее человеческих похвал. Даже, если они не служат ни к чему более, как к поощрению трудящегося, всё они вредны: потому, что могут заставить человека излишне трудиться и повредить свое здоровье»³⁷⁴.

Однако же Макарий получал за свою историю не одни только похвалы, которые так смущали преосв Анатолия, стоявшего вдали и не знавшего о многом. На самом деле архим. Макарию пришлось выслушать не один упрек и не одно замечание за его «Историю христианства в России до равноапостольного князя Владимира». Эти упреки и замечания были тем более горькими для него, что иногда делались несправедливо и с недобрыми целями.

По собственному побуждению, а отчасти и по побуждению преосвящ. Иннокентия, архим. Макарий представлял свою «историю христианства в России до равноапостольного князя Владимира» в Академию Наук на премию. 22 октября 1846 года преосв. Иннокентий писал Макарию: «как бедна рецензия о ней (т. е. истории)! Впрочем, о такой книге мало кто может дать суда надлежащего. Не вздумаете ли отдать её на суд академии наук. Надобно же, чтобы такое прекрасное произведение имело себе где-либо достойных ценителей»³⁷⁵. Архим. Макарий 15 ноября того же года отвечал архиеп. Иннокентию: «я позволил себе смелость, представив в Академию Наук свою историю христианства на премию, хоть признаюсь, со страхом и трепетом. Не знаю, кому то она будет поручена на рассмотрение. Не беда, если и не удастся»! Преосв. Иннокентий, вполне одобрив поступок Макария, старался рассеять его мрачные ожидания и боязнь. «Хорошо вы сделали», писал он 26 декабря 1846 года, «что отдали свою историю Академии!. Вероятно, она попадет в руки Акима Семен, (разумеется, А. С. Кочетов, профес. С.-Петерб. д. Академии и член цензурн. комитета); да кто бы ни был судья, всякий невольно отдаст должное»³⁷⁶. И действительно, Макарию воздали должное за его труд, хотя и не в такой мере, как ожидал преосв. Иннокентий. Академия Наук поручила рассмотрение представленного Макарием сочинения адъюнкту Кунику. Этот последний дал в общем одобрительный отзыв о рассмотренном сочинении, признак труд Макария «редким явлением в области литературы отечественной истории и заслуживающим тем большего внимания, что с давнего времени История русской церкви не находила у нас обработывателя, обладающего в столь высокой мере, как архим. Макарий, всеми необходимыми для историка качествами».

Но вместе с тем рецензент отметил и некоторые недостатки в сочинении. По его мнению, первый отдел сочинения представлял не столько «плод обширных, собственных изысканий автора, сколько свод готовых уже материалов о странах и народах, им упоминаемых, – сведений, почерпнутых им из разных бывших у него под рукою книг и источников». Относительно второго отдела сочинения он замечал, что автор некоторым образом сам себе преградил путь к точному уразумению водворения в России христианской веры с 866 года, упустив из виду, что под именем Ρώς в IX веке разумелись не славяне, а одни только норманнские князья и их дружина, и ошибочно допустив вместо одного, несколько крещений Руси. Наконец, признав главу о переводе Св. Писания и литургии на славянский язык и о первом их распространении между южными, западными и восточными славянами, лучшим из всего того, что когда либо было писано в отечественной литературе о столь важном предмете истории славянского просвещения, рецензент все таки упрекал «сочинителя в несовершенном знакомстве с историей славян»³⁷⁷.

На основании этой рецензии адъюнкта Куника, Академия Наук удостоила сочинение архим. Макария только похвального отзыва. Этим она выразила свое согласие с мнением Куника. Но другие видели в рецензии последнего выражение несимпатичного явления партийной нетерпимости. Так, неизвестный автор письма к редактору «Москвитянина» по поводу рецензий на «Историю Русской Церкви», видимо, специалист в этой области, между прочим, замечал: «доказательства автора истории Русской Церкви, что под русскими нельзя разуметь одних Варягов, совершенно основательны. Помнится, г. Куник упрекал историю христианства в России до Владимира за то, что там признается неоднократное крещение славян. Он думает, что Руссами называются Варяги: странная скандинавомания. У Нестора нет нигде этого различения, чтобы он звать единственно Варягов Руссами»³⁷⁸. А между тем на скандинавомании основывались важнейшие упреки Куника Макарию.

Адъюнкт Куник был официальным рецензентом сочинения Макария. Поэтому, вероятно, Макарий не стал и защищать своих положений против упреков Куника. За то с другим критиком архим. Макарий счел необходимым вступить в полемику. Этим критиком был преосв. Филарет (Гумилевский). В 4-й книжке «Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских» за 1846 год преосв. Филарет поместил статью «Кирилл и Мефодий, славянские просветители» и в этой статье сделал несколько критических замечаний по поводу некоторых суждений архим. Макария о переводе священных и богослужебных книг св. Мефодием на славянский язык. Смысл замечаний преосв. Филарета сводился к следующему: 1) он отрицал, будто «следованная псалтырь» была составлена Мефодием, при чем замечал: «в сборник этого рода почти каждый вносил, что хотел»; 2) обвинял Макария в смешении апокрифических и канонических книг, «что, как он замечал, строго запрещали отцы церкви» и при этом даже по адресу Макария нарочито приводил одно изречение си. Иоанна Дамаскина и 3) обличал Макария за то, что он бьется из всех сил доказать, будто Мефодий перевел и апокрифы, а также и в том, что он в одном месте совершенно неправильно ссылается на Изборник Святославов»³⁷⁹.

Как и можно было ожидать, эти критические замечания преосв. Филарета произвели сильное впечатление на Макария. Иного действия они и не могли произвести. Критика преосв. Филарета видимо имела целью набросить тень на православие молодого ученого, не умеющего, будто бы, различить апокрифических книг от канонических, и обличить его в легкомыслии. Но еще больше должны были обидеть Макария критические замечания преосв. Филарета тем, что в некоторых случаях они основывались на совершенно извращенном понимании слов Макария. Свой справедливый и благородный гнев на критика архим. Макарий излил в письме к преосв. Иннокентию. «Не знаю», – писал он последнему 4 марта 1847 года, – «изволили ли вы прочесть статью преосв. Рижского в № 4 «Чтений московского исторического общества» и заметить, как вежливо и благородно обращается он со мною в глазах всей исторической братии... Здесь эти вспышки показались многим не совсем добрым знаком для самого же горячего критикана, который все почти мои мысли попреувеличил и взнес на меня клевету. Ответ на его замечания самый скромный и краткий я поместил в настоящей мартовской книжке «Христианские Чтения» в моей статье»³⁸⁰.

Действительно, ответ архим. Макария преосв. Филарету был скромный, благородный и кроткий, но тем не менее сильный. В своем ответе архим. Макарий 1) доказывал, что нельзя так смотреть на богослужебные книги (напр., следованную псалтирь), как смотрит на них преосв. Филарет: будто в сборник, этого рода почти каждый вносил, что хотел; «ни откуда неизвестно», говорил Макарий «чтобы подобное нестроение существовало когда-либо в православной церкви»; 2) на основании целого ряда данных и ссылок опровергал преосв. Филарета, который за несомненное утверждал, «что канонических книг В. и Н. Завета, с давнего времени в Греческой церкви считали именно 60», и что св. отцы никогда в счет книг Св. Писания не вносили книг апокрифических и строго запрещали вносить к канон такие книги, как Сын Сирахов, Премудрость Соломона и пр. «Все дело в том», замечал в заключение Макарий, «как понимать название: книга каноническая – в смысле-ли строгом и точном, или в смысле более обширном и менее точном»; наконец, 3) указывал на то, что им была предложена только как догадка скромная, а отнюдь не как усиленное доказательство, что св. Мефодий перевел и неканонические книги³⁸¹.

Независимо от этого ответа на страницах академического журнала, архим. Макарий писал частное письмо преосв. Филарету, где, нужно думать, подробнее и обстоятельнее защищал свои положения и объяснял соображения, какие его заставили отвечать на замечание преосв. Филарета. «Статья о Кирилле», – писал преосв. Филарет к А.В. Горскому 30 апреля 1847 года, «подала повод к искушениям. Мне писал о. Макарий. Кажется, окончилась ссора: а я право не желал ни с кем ссориться. Если бы я знал что Христианское Чтение ныне под особою редакцией людей великих, до которых касаться не мое дело, то, конечно, не коснулся бы о. Макария. Да, век живи, век учись»³⁸²... Впрочем, преосв. Филарет еще раньше сам сознал свою ошибку, которую извинял раздражительностью своего характера, еще более усилившеюся у него в Риге. «Друг мой!» писал он А.В. Горскому 28 марта 1847 года, «не сетуй на меня за мои шероховатые слова. Иному Бог дал способность жить под лад желаниям человеческим. В себе, грешный, я не вижу этой способности. Неверный звук раздражает мои нервы, потрясает душу. Что же мне делать повторю, – горькая жизнь моя в Риге сделала меня еще более раздражительным. Особенно первыя впечатления, прежде чем имею я время осмотреть их и усмирить, чувства, тяжелы мне бывают. В настоящем случае о. Макарий попался на глаза так недавно. Теперь я и сам раскаиваюсь, что одна строка (латинская) вовсе не нужна и даже неумна»³⁸³.

Из этих слов преосв. Филарета, равно как и из других замечаний его в том же письме³⁸⁴ видно, что друг – его, А.В. Горский, весьма не одобрял поведения преосв. Филарета в его полемике с архим. Макарием. Это может служить самым лучшим доказательством того, что неправою стороною в этой полемике был именно преосв. Филарет. Так смотрели на полемику между нашими двумя церковными историками другие лица, следившие за нею со стороны. «Не дивитеся о еже бываемому к Вам раздражению от Риги», писал Макарию21 марта 1847 гада преосв. Иннокентий, «оно естественно... А нам должно делать свое дело... Сам увидит, что, как говорит апостол, попремногу согрешает вся»³⁸⁵.

В 1847 году архим. Макарий издал новое произведение по русской церковной истории, под заглавием: «Очерк истории Русской Церкви в период до-татарский 992–1240 г.». Обстоятельства происхождения этого очерка нам известны из предшествующих рассказов. Он был печатным воспроизведением Киевских, а потом Петербургских академических чтений Макария по истории русской Церкви. А одним из поводов к напечатанию этих лекций был выход «Истории Русской Церкви» преосв. Филарета, которая во многих отношениях не удовлетворила Макария. «Каюсь», писал Макарий преосв. Иннокентию 28 января 1847 года, «что историю русской церкви преосв. Филарета Рижского я до излишества расхвалил пред вами: я говорил³⁸⁶ почти не читавши ее, а больше со слов цензора; теперь, всмотревшись в нее повнимательнее, скажу, что она хотя точно учена, но кратка очень, суха, без общей мысли, без духа последовательности, а больше простой прекрасный рассказ.... и потому все еще заставляет желать лучшей, достойнейшей истории нашей Церкви. Смотря на такие качества истории преосв. Филарета, я не устыдился начать с нынешней книжки «Христианского Чтения» печатание своих кратких и бедных записок до русской церковной истории, которые набросал еще в Киеве, в первый год моего бакалаврства, поисправивши теперь лишь кое-что. А лишь только выйдет история преосв. Филарета, непременно приступлю к обстоятельнейшему и неспешному начертанию истории отечественной, с радостью будучи готов посвятить на это целые годы»³⁸⁷. К Пасхе 1847 года архим. Макарий уже окончил печатание своих статей по истории русской церкви в период до-татарский и выпустил их отдельною книжкою, которую и послал тотчас-же преосв. Иннокентию. «Вместо красного яичка», – писал Макарий ему 24 марта 1847 года, «прошу покорнейше принять от меня небольшую брошюрку мою, о которой я упоминал уже в предшествовавшем к вам письме»³⁸⁸.

«Очерк истории русской церкви в период до-татарский» был принят нашим образованным обществом очень сочувственно. Критик одного журнала, рассмотрев содержание нового труда архим. Макария, приходил к тому убеждению, «что последний изложил в нем историю отечественной Церкви в период до-татарский с тою же полнотой и отчетливостью, с тем же верным взглядом на события, с каким он в первой части своей «истории русской церкви» объяснил состояние нашего отечества в религиозном и нравственном отношениях до введения в России христианства при Владимире Св.»³⁸⁹. По его же мнению, у автора было высказано очень много верных замечаний на счет перевода священных книг на славянский язык, а в этом именно отделе Макарий полемизировал с Филаретом. Критик другого журнала, с своей стороны, замечал об «очерке истории русской церкви в период до-татарский», что «эта прекрасная книга ученого автора без сомнения должна найти многочисленных читателей. Почтенный автор представил в этом сочинении полную картину Русской Церкви от первого её начала до татарского владычества. Внешний состав Церкви, состояние духовного просвещения, богослужение и нравственное, развитие народа – вот главные вопросы, которые рассмотрены в этой книге с глубоким знанием дела»³⁹⁰.

Кроме двух крупных произведений, архим. Макарий в рассматриваемое нами время его жизни напечатал несколько мелких произведений, а также издал несколько важных памятников по истории русской Церкви. Так, в 1847 г. им были изданы «Записки преосвященного Георгия Конисского о том, что в России до конца XVI века не было никакой унии с римскою церковью». Записки эти были найдены преосв. Анатолием (Мартыновским) в одной из книг могилевской семинарии и доставлены им Макарию с тем, чтобы последний или сам воспользовался ими в своих сочинениях, или же издал их в подлинном виде отдельно³⁹¹. Архим. Макарий нашел более удобным издать записки Георгия Конисского отдельно, что и сделал при посредстве «Чтений московского исторического общества»³⁹².

В следующем 1848 г. архим. Макарий на страницах своего академического журнала напечатал две небольших, но весьма интересных статьи: а) «Взгляд на первые следы православной веры между монголами»³⁹³ и б) «Мысли о значении истории отечественной православной церкви»³⁹⁴, при чем эта последняя статья, по заявлению самого автора, представляла отрывок из записок по этой науке.

В следующем 1849 году архим. Макарий напечатал на страницах академического журнала «Три памятника русской духовной литературы XI века: 1) Память и похвала князю Русскому Володимеру, како крестися Володимер и дети своя крести и всю землю русскую от коньца до коньца, и како крестися баба Володимерова преже Володимера; 2) Житие блаженого Володимера и 3) Сказание страстей и похвала о убьении святую мученику Бориса и Глеба». Издание этих памятников архим. Макарий снабдил весьма обстоятельным введением, в котором он исследовал вопрос об авторах издаваемых им памятников и о великом значении этих древнейших памятников русской письменности для русской церковной истории. Свое «предуведомление» архим. Макарий заканчивал следующими словами: «надеемся, что благочестивые читатели сами увидят и оценят достоинства издаваемых нами рукописей³⁹⁵, и пожалеем об одном, что при издании, мы не имели возможности пользоваться несколькими списками этих сочинений для показания вариантов (разных чтений), а должны были ограничиваться тем, какой у нас находился»³⁹⁶. Впрочем, к первым двум памятникам архим. Макарий составил и напечатал «разногласия» по одному списку XVII века³⁹⁷.

По словам непосредственного свидетеля обнародования настоящих «трех памятников» архим. Макарием, они «встречены были общим участием со стороны любителей отечественной истории и послужили поводом к многим важным и любопытным исследованиям в области древней письменности»³⁹⁸. Но едва ли не большее еще значение имело обнародование «трех памятников» для русской церковной истории. Именно с этой точки зрения смотрел на изданные архим. Макарием «памятники» критик одного журнала и называл их замечательнейшими во многих отношениях³⁹⁹. Только один преосв. Филарет, по обыкновению, критически отнесся к изданию своего литературного соперника. «Случилось мне», – писал он 25 декабря 1849 года А.В. Горскому, «прочесть книжки Христ. Чтен., где напечатаны сочинения Иакова, вероятно, о. Макарием. Я уже не мог пользоваться этими трудами. Пусть воспользуются другие. Точно не мало нового сказывают эти три новые сказания... К чему было печатать драгоценную древность с испорченных древних списков? Разве в Петербурге далеко от него музей Румянцева и Публичная Библиотека?... Редактор говорит, что житие Владимира, издаваемое им, тоже, что в описании музея на стр. 444. А на деле оказывается, что между ними никакого нет сходства, кроме тождества предмета... Просьба моя к тебе покорнейшая. Потрудитесь вместе с Капитоном Ивановичем⁴⁰⁰ издать эти памятники древности с лучших рукописей.... Вы не можете сомневаться, что Вам и светские и духовные скажут искреннюю благодарность...»⁴⁰¹

Совсем не так смотрел сам Макарий на изданные им памятники. Он придавал им «великую важность для отечественной истории»⁴⁰² и не замедлил показать, что они, действительно, таковы и на самом деле.

В 1850 году архим. Макарий напечатал в академическом журнале статью под заглавием: «Церковь Русская во дни Св. Владимира и Ярослава до избрания митрополита Илариона»⁴⁰³. Статья эта была началом знаменитого двенадцатитомного церковно-исторического труда Макария, над которым он продолжал трудиться до последнего дня своей жизни. В числе важнейших источников при написании сейчас названной статьи архим. Макария были, между прочим, изданные им незадолго пред тем «три памятника русской духовной литературы XI века»⁴⁰⁴. В обозреваемое нами время архим. Макарий рассмотрел только «источники для истории русской Церкви во дни св. Владимира и Ярослава, первоначальные пределы русской Церкви и её первую иерархию и, наконец, первыя училища в России и памятники духовного просвещения и учения». На этом исследования Макария по русской церковной истории прекратились до 1853 года.

Таковы были труды ярким. Макария по церковной истории, напечатанные им в бытность инспектором и профессором С.-Петербургской духовной Академии. Замечательно, что все они имели целью разработку именно отечественной истории. Поэтому, с немалым удивлением мы отнеслись к известью о том, что архим. Макарий в данную пору занимался также исследованиями и по общей церковной истории. Известие это тем более кажется нам загадочным, что после Макария не осталось, по-видимому, никаких сочинений, бывших результатом его исследований в области общей церковной истории. Даже в рукописях Макария, относящихся к Петербургскому периоду его жизни, нам не встретилось ни одного следа этих занятий, А между тем Макарий был в высшей степени аккуратен в сохранении всех своих рукописей, иногда самых небольших и незначительных, и все эти рукописи находятся в нашем распоряжении, благодаря любезности и необыкновенно участливому отношению к составлению биографии м. Макария со стороны его племянника С. А. Булгакова. Но и известие, которое мы имеем в виду, трудно заподозривать в истинности. 27 апреля 1847 года преосв. Евсевий писал своему московскому другу А.В. Горскому: «наш о. инспектор, которым я очень доволен, занимается составлением истории патриарха Фотия со всеми обстоятельствами его времени. Начато было до меня по предложению, кажется, устному светского начальства и по его собственному расположению. Что будет, время покажет. Предмет, конечно, занимательный и, кажется, довольно трудный»⁴⁰⁵. Не смотря на то, что нам не удалось отыскать никаких результатов ученых изысканий Макария по истории п. Фотия, однако же мы встретили одно место в письмах архим. Макария, которое как будто бы подтверждает свидетельство преосв. Евсевия и говорит о том, что Макарий, по крайней мере, интересовался в данную пору церковной историей со времени п. Фотия. «Все ваши статьи в Москвитянине», – писал 24 июня 1846 года архим. Макарий С.А. Серафимову «я читал с большим удовольствием и догадывался, что они вам принадлежат. Я просил бы вас, что бы вы обратили особенное внимание на разработку истории церкви со времен Фотия, которая так пренебрежена, и напечатали бы статью одну-другую об источниках касательно этого периода. Или не можете ли вы перевести церковную историю Мелетия, которая вам известна, а нам вовсе нет...? Впрочем, ваше собственное благоразумие лучше может указать вам, как бы здесь поступить»⁴⁰⁶. С другой стороны, из переписки преосв. Евсевия с А.В. Горским видно, что архим. Макарий желал достать через посредство Евсевия лекции Горского по общей церковной истории и даже переписать их для себя, хотя на это последний не согласился⁴⁰⁷.

Годы служения архим. Макария в должности инспектора и профессора Академии были самым плодотворным временем в проповедническом отношении из всего Петербургского периода его жизни. В то время, как за 7 лет ректорской службы Макария (1850–1857 г.) мы имеем от него только 5 проповедей, из обозревавшего нами времени его Петербургской жизни нам известно 18 проповедей. Эти 18 проповедей по годам распределяются так: из 1846, 1847, 1848 и 1849 г.г. сохранилось по 3, а из 1844, 1845 и 1850 по 2 проповеди⁴⁰⁸.

Содержание проповедей архим. Макария рассматриваемого времени таково. Предметом слова, сказанного в неделю православия 1844 года, служило рассуждение о том, что «вера православная есть первое для нас благо и как для людей и как для сынов России»⁴⁰⁹; предметом слова в Великий Пяток того же года служило рассуждение о том, «что вещает нам крест Христов, с увещанием приложить эти вещания к своей жизни»⁴¹⁰; в слове на день 30 августа того же года проповедник разъяснял своим слушателям то, почему события, падавшие на тот день (заключение нейштадского мира при Петре В., память перенесения мощей св. благоверного в. кн. Александра Невского, тезоименитство Наследника Цесаревича и рождение в. кн. Ольги Николаевны) ни к кому так не близки, как к обитателям первопрестольного града⁴¹¹; в слове на день св. Пасхи 1845 г. Макарий раскрывал дивный ряд благотворнейших действий воскресения Христова на небе, на земле и в преисподней⁴¹²; в слове по избрании судей для С.-Петербургской губернии того же года проповедник разъяснял высоту звания судьи и то, до какой степени может соделаться низкою и жалкою высокая и вожделенная участь судьи, если он окажется неверным своему долгу⁴¹³; в слове на день святителя Христова Николая того же года проповедник говорил о благотворности доброго союза Церкви и государства для земной и будущей жизни православных христиан⁴¹⁴; в слове в великий пяток 1846 года он беседовал о тех уроках веры, любви и надежды, какие преподает нам Спаситель Своею смертью⁴¹⁵; в слове на день коронации Государя Императора Николая Павловича того же года он «указывал на благодеяния св. православной веры, как наилучшей насадительницы в нас любви в отечеству, при чем старался больше всего уяснить своим слушателям ту истину, что «истинными патриотами могут быть только истинные христиане, т. е. люди возрожденные и живущие самоотвержением и любовью в ближним»⁴¹⁶; в слове на день св. Пасхи 1847 года он разъяснял, почему этот день есть «царь и Господь суббот, праздников праздник и торжество торжеств»⁴¹⁷; предметом слова на день рождения Государыни Цесаревны Марии Александровны в 1847 году служило размышление о том, «с какою целью все мы родились в мир, и увещание со всем усердием стремиться к осуществлению своего назначения»⁴¹⁸; темою слова в неделю православия в 1848 году служило доказательство, что «вольномыслие в деле веры, – вольномыслие дерзкое и упорное есть преступление величайшее»⁴¹⁹; в слове на день благоверного князя Александра Невского и тезоименитства Наследника Цесаревича в том же году он разъяснял, «чему поучает нас жизнь св. Александра Невского»⁴²⁰; в слове на великий пяток 1849 года проповедник показывал, сколько светлого и утешительного для верующих душ заключается в мрачной, поразительной картине Голгофской⁴²¹; предметом слова на день рождения Императрицы Александры Фёдоровны в 1849 году служило размышление о «благочестии, как главнейшем средстве, которым мы можем содействовать благосостоянию своего земного отечества»⁴²²; в слове на день святителя Николая и тезоименитства Государя Императора Николая II-го 6 декабря 1850 года проповедник поучал своих слушателей посредством примера жизни святителя Николая тому, что более всего необходимо нам в жизни христианской и жизни гражданской⁴²³; наконец, в словах, сказанных 24 июня 1849 года при погребении м. Ионы⁴²⁴, 23 января 1850 года при погребении архиеп. Игнатия⁴²⁵ и 23 мая того же года при погребении архиепископа Иакова⁴²⁶ проповедник поучал своих слушателей посредством примера благочестивой жизни почивших архипастырей.

Из сказанного сейчас видно, что проповеди Макария, произнесенные им в обозреваемое время, по своему содержанию, могут быть разделены на следующие 4 класса: 1) в словах праздничных проповедник преимущественно разъяснял догматы православно-христианского учения; 2) в словах на дни высокоторжественные преимущественно говорил или о благотворности союза между церковью и государством, или же о нравственном долге и обязанностях гражданина и патриота; 3) слово, сказанное по избрании судей для С.-Петербургской губернии, имеет специально нравоучительный характер и, наконец, 4) слова, сказанные при погребении трех архипастырей, имеют похвально-нравоучительный характер.

Должно заметить, что проповеди Макария, относящиеся к Петербургскому периоду его жизни, во многих отношениях отличаются от позднейших проповедей его. Поэтому, мы попытаемся здесь охарактеризовать архим. Макария, как проповедника, приняв во внимание при этом, что из обозреваемой нами эпохи Петербургского служения Макария сохранилось наибольшее количество проповедей сравнительно с другими эпохами того же периода его жизни. Следовательно, сказанное теперь будет относиться ко всему вообще Петербургскому периоду жизни Макария.

Характеристические особенности Петербургских проповедей Макария состоят в следующем. Прежде всего, содержание их преимущественно догматическое, отвлеченное я отрешенное от действительной жизни. С другой стороны, даже проповеди не догматического содержания имеют характер и построение научных, так сказать, школьных рассуждений; некоторые же из них имеют характер как будто схоластический. Далее, уже в этот период у Макария замечается тяготение к одному предмету, который впоследствии становится преимущественною темою проповедей его: это, как он сам выражается, «закон христианской любви»⁴²⁷. Вообще в Петербургский период своей жизни архим. Макарий принадлежал «к той серьезной и строгой проповеднической школе, произведения которой не только в изложении и построении, но и в самом выборе предметов речи, характеризуются строгою выдержанностью законов гомилетики»⁴²⁸ и логики, возвышенностью и отличительностью своего содержания. Впрочем, это и неудивительно. У Макария, все время проводившего в стенах высшего учебного заведения, научное богословское мировоззрение – предмет академического преподавания – от долгого· обращения с ним в тишине ученого кабинета и на академической кафедре, обратилось, как говорят, в плоть и кровь его духовно-нравственного существования, а мышление его сложилось в строго-логические и методически-правильные формы. Поэтому, проповеди Макария в Петербургский период его жизни и могли быть ничем иным, как только возвышенными, отвлеченными и построенными по правилам гомилетики в логики рассуждениями о догматах веры и правилах нравственности. Прямым следствием служебного положения архим. Макария, как академического наставника, была также и следующая особенность Петербургских проповедей его. В них замечается наклонность к размышлениям о предметах догматических и любовь к подтверждению своих мыслей свидетельствами истории. Очевидно, это было не случайностью, а прямым следствием того, что архим. Макарий в это время занимался преимущественно догматикой и церковной историей.

Из сказанного нетрудно видеть, что все характеристические особенности Петербургских проповедей Макария получают достаточное объяснение собственно в одном обстоятельстве: в положении его, как академического наставника. В теснейшей же причинной связи с этим его положением находится и самое количество его Петербургских проповедей. Понятно, что Макарий во весь Петербургский период своей жизни, как лицо подчиненное, не имевшее определенной кафедры, с которой он мог бы систематически поучать постоянных своих слушателей, должен был по необходимости проповедовать только там и тогда, где и когда ему назначало начальство его. Поэтому, по нашему мнению, является совершенно лишним и даже неуместным вопрос о том, почему Макарий в данное время проповедовал мало. Гораздо интереснее будет решить вопрос о том, почему не все сохранились проповеди Макария, сказанные им в Петербургский период. Вопрос этот сделается для нас еще более интересным, если мы примем во внимание следующее. Во-первых) Макарий, отличавшийся необыкновенною аккуратностью и бережливостью во всем, был также весьма аккуратен и в сохранении всех своих рукописей. Достаточно будет заметить, что он тщательно хранил все свои ученические упражнения, мельчайшие заметки и даже рукописи тех сочинений, какие были напечатаны при его жизни. Почему же, спрашивается, не сохранились все его проповеди Петербургского периода? Может быть, потому, что Макарий не все свои проповеди предварительно записывал, а некоторые из них произносил наизусть, как это он весьма часто делал впоследствии?⁴²⁹ Но во-вторых это предположение не может быть принято. «До епископского сана», вполне справедливо замечает проф. Кипарисов, «все проповеди (Макария) потому уже должны быть писанными предварительно, что тогда и Макарий подчинен был одному со всеми общему закону – закону предварительной цензуры, тогда в особенности строго соблюдаемому»⁴³⁰. Следовательно, все проповеди Петербургского периода, по крайней мере, до 1851 г. Макарий должен был предварительно записывать и представлять цензору. Но если так, то мы должны признать за несомненный факт, что некоторые из Петербургских проповедей почему-то не были напечатаны Макарием. Утверждаем это на следующем основании. Из документальных данных видно, что Макарий произнес в Петербурге проповедей гораздо больше, чем сколько их известно в печати. Так, напр., в 1844 г. Макарий, по поручению начальства, произносил 4 проповеди: 14 мая и 30 Августа в Александро-Невской лавре, 13 февраля и 11 июля в Казанском соборе⁴³¹; между тем нам известно из 1844 года только два его слова: в Великий Пяток и в неделю Православия⁴³². В 1845 г. архим. Макарий, по поручению начальства, должен был произносить три проповеди: 28 января и 6 декабря в Казанском соборе и 30 Августа в Александро-Невской Лавре. Но от проповеди 28 января 1845 года архим. Макарий почему-то отказался и в ответ на его прошение об этом С.-Петербургская духовная консистория просила Академическое Правление сообщить ему, что от произнесения проповеди 28 января 1845 г. он уволен; следовательно, архим. Макарий в 1845 г., по-видимому, произносил две проповеди (30 августа и 6 декабря)⁴³³, между тем как в печати известны три проповеди его за этот год: по избрании судей в Казанском соборе, на Пасху в Александро-Невской Лавре и 6 декабря в Никольском соборе⁴³⁴. В 1846 году архим. Макарий должен был произнести три проповеди: 24 февраля и 22 августа в Казанском соборе и 5 апреля (Великий Пяток) в Александро-Невской Лавре⁴³⁵, а в печати известно только два слова: в Великий Пяток и в день (22 августа) священного венчания на царство императора Николая I⁴³⁶. В 1847 году архим. Макарий, по назначению начальства, должен был произносить 4 проповеди: 23 марта (день св. Пасхи) в Александро-Невской Лавре и 26 февраля, 21 апреля и 20 ноября в Казанском соборе⁴³⁷, а между тем известно только два слова за этот год: на день Св. Пасхи и в день рождения Государыни Цесаревны Марии Александровны⁴³⁸. В 1848 году архим. Макарий, по назначению начальства, произносил две проповеди: 29 февраля в Казанском соборе и 30 августа в Александро-Невской лавре⁴³⁹; обе эти проповеди сохранились и в печати⁴⁴⁰. В следующем 1849 г. архим. Макарий, по назначению начальства, говорил две проповеди: 30 августа в Александро-Невской Лавре и 21 апреля в Казанском соборе⁴⁴¹; сохранилось же три проповеди, при чем третья (при погребении м. Ионы 24 июня 1849 г.) была сказана Макарием, очевидно, по собственному желанию⁴⁴². Наконец, в 1850 г. архим. Макарий произносил, по назначению начальства, две проповеди: 21 апреля (в Великий Пяток) в Александро-Невской Лавре и 6 декабря (в день Чудотворца святителя Николая и тезоименитства Государя Императора. Николая I-го (в Казанском соборе)⁴⁴³, а между тем в печати известно три, при чем два слова (при погребении архиепископов: Игнатия воронежского и Иакова нижегородского) были произнесены архим. Макарием, очевидно, по собственному желанию, а слово в Великий Пяток (21 апреля) не сохранилось⁴⁴⁴.

Итак, за время своего служения в должности инспектора и профессора Академии архим. Макарий произносил 23 проповеди, из них сохранилось 18; видимо, что пять проповедей не было напечатано. Категорически решать вопрос о причине ненапечатания архим. Макарием 5 произнесенных им проповедей мы не беремся, за отсутствием каких-либо несомненных оснований для этого решения. Ограничимся только предложением более или менее вероятной догадки. Можно именно думать, что архим. Макарий был недоволен почему либо теми проповедями, какие он не решился напечатать. Об этом можно заключать, между прочим, и на том основании, что архим. Макарий впоследствии жалел даже о напечатании тех проповедей, какие вошли в издание 1847 г. Посылая свое «собрание нескольких· слов»⁴⁴⁵ преосв. Иннокентию, архим. Макарий писал ему 28 января 1847 г. следующее: «на мои проповеди прошу смотреть как на грех моей юности: об издании их, задуманном в минуту неосмотрительности, я уже немножко жалею. Надобно сказать, что здесь – в Петербурге проповедь в крайнем упадке вообще»⁴⁴⁶. Кстати, будет заметить здесь, что преосв. Иннокентий не согласился с таким мнением архим. Макария о своих проповедях. Преосв. Иннокентию понравились проповеди его ученика и в ответном письме к нему он, между прочим, замечал: «напрасно жалеете вы об издании в свет проповедей ваших. Мало ли чего можно пожелать для совершенства своих произведений! Но будем довольны тем, что Бог дал. Книжка, вами изданная, будьте уверены, составит некогда одно из колец в цепи истории литературы проповеднической. Мне она весьма понравилась»⁴⁴⁷. По заключению специального исследователя проповеднической деятельности Макария, это последнее предсказание преосв. Иннокентия вполне сбылось⁴⁴⁸. Не смотря однако же на лестный отзыв преосв. Иннокентия о Петербургских проповедях архим. Макария, сам он оставался прежнего мнения о них, был недоволен ими и ставил их значительно ниже позднейших своих проповедей. «Радуюсь, что тебе нравятся мои проповеди тамбовские», – писал преосв. Макарий 19 октября 1858 года своему брату А.П. Булгакову. «Я и сам предпочитаю их прежним. Те писаны волей-неволей на данные случаи, и собственно сочинены после немалых размышлений и хлопот для предварительного показа начальству, и потому отзываются искусственностью и холодностью. Тамбовские совсем напротив: ты знаешь от меня, как они создаются»⁴⁴⁹... Можно думать, что сознание недостатков (особенно искусственности и холодности) в связи с «крайним упадком проповеди вообще в Петербурге» было главной причиной, почему архим. Макарий не счел нужным напечатать все свои Петербургские проповеди.

Всем известно имя м. Макария, как великого, а по мнению некоторых (преосв. Никанора), даже беспримерного богослова⁴⁵⁰ и историка русской православной Церкви; меньшею известностью пользуется м. Макарий, как проповедник; однако же и в этом отношении теперь, благодаря труду проф. Кипарисова, более или менее определено значение преосв. Макария; доселе оставалось только совершенно неизвестным имя м. Макария, как ученого канониста нашей церкви. А между тем это последнее имя должно быть усвоено м. Макарию по всей справедливости. В числе многочисленных произведений Макария, относящихся к обозреваемому нами времени, сохранилось, между прочим, одно в высшей степени замечательное сочинение его по каноническому праву. К сожалению, сочинение это доселе остается почему то в рукописном виде, хотя оно имеет все права на то, чтобы быть обнародованным. Разумеем «Собрание материалов для науки канонического права Православной Русской Церкви, изложенное в систематическом порядке СПБ. 1850 г.»⁴⁵¹. «Собрание материалов для науки канонического права» хранится ныне в музейной библиотеке Киевской дух. Академии, куда оно поступило по завещанию самого автора, и представляет рукопись на 214 листах in folio. Авторская принадлежность рукописи Макарию не подлежит ни малейшему сомнению⁴⁵². Во-первых, на первом заглавном листе характерною рукою Макария написано: «из библиотеки Архимандрита Макария. Санкт.-Петербург 1850 года». Затем, во-вторых самое «собрание материалов написано рукою другого лица, но за то рукою Макария сделаны многие исправления и дополнения как в оглавлении, так и в самом тексте рукописи; оглавление же третьей части «Собрания» все целиком написано характерною рукою Макария. Наконец, в-третьих в пользу авторской принадлежности рассматриваемой рукописи Макарию говорит также и то обстоятельство, что план «Собрания материалов для науки канонического права» буквально совпадает с тем планом, какой архим. Макарий начертал «для науки канонического права» в своем «Введении в Православное Богословие»⁴⁵³. Судя по всему, задуманное, но почему то не выполненное «каноническое право православной Российской Церкви» имело быть осуществлением второй части «плана», какой был начертан архим. Макарием во «Введении в Православное Богословие».

Что касается обстоятельств происхождения интересующего нас «Собрания материалов», то, к сожалению, не смотря на все наши попытки, вопрос этот остался для нас совершенно не уяснённым. Ни в письмах, ни в многочисленных рукописях м. Макария, бывших в нашем распоряжении, мы не нашли никаких указаний на обстоятельства происхождения замечательного труда Макария. Также нерешенным остался для нас и вопрос о причинах, почему труд этот, почти совершенно законченный и обработанный, не был напечатан автором ни в рассматриваемое нами время жизни Макария, ни после того⁴⁵⁴. Можно, впрочем, сделать некоторые предположения на этот счет. Так, можно думать, что сам архим. Макарий, сознавая всю важность предпринятого им труда – кодификации русского церковного права, не решился напечатать свой труд, боясь, чтобы он не причинил ему каких либо неприятностей. Но могло быть и иначе. Могли встретиться затруднения цензурного свойства, которые заставили архим. Макария отказаться от мысли напечатать свой труд по каноническому праву. Впрочем, последнее предположение нам лично представляется мало вероятным. Трудно допустить, чтобы архим. Макарий мог представлять в цензурный комитет свой труд по каноническому праву в том виде, в каком он сохранился. Хотя и в настоящем своем виде труд этот имеет характер более или менее обработанного исследования, но все-таки для представления в печать он требовал еще некоторых изменений и дополнений, какие уже были намечены самим автором. Итак, мы склоняемся в пользу первого предположения и думаем, что архим. Макарий сам почему либо отказался от мысли напечатать свой труд по каноническому праву. Это в высшей степени печально, так как почти законченный труд архим. Макария имел, как он и ныне имеет, великое значение. Для того, чтобы значение труда архим. Макария по русскому церковному праву вполне для нас уяснилось, достаточно будет показать, в каком состоянии находилась эта наука в рассматриваемое нами время. Раз мы будем знать это состояние, тогда само собою определится для нас место труда Макария в истории русского канонического» права.

В то время, к какому относится наша речь, наука русского церковного права находилась в периоде зарождения. Это нисколько неудивительно в виду того, что даже и в настоящее время русское церковное право не достигло еще степени вполне научного развития, а находится еще только на пути к достижению этой степени. По сознанию одного· из современных корифеев в области русского канонического права, проф. А. С. Павлова, мы и теперь еще не имеем всех данных для построения полной догматической системы русского канонического права. По его убеждению, для этого «нужно еще приготовлять материал; нужно исполнить не малое число предварительных работ над самыми источниками этого права с целью определить их относительное достоинство и указать, насколько содержится в них действующее право или такое, которое должно быть признаваемо действующим... Собственные изыскания ученого канониста должны вести к разрешению следующих вопросов: откуда происходят те источники, историческое происхождение которых неизвестно? Как относятся они к содержанию основного канона церкви и насколько принадлежащие им особенные своеобразные определения соответствуют потребностям современной церковной жизни или природы того канонического института, которого касаются? Только такие работы (если только они исполнены с знанием дела и добросовестно) могут содействовать приведению канонического права нашей церкви в надлежащий внутренний порядок.... и построению научно-догматической системы его⁴⁵⁵. Нельзя не признать всей горькой правды приведенных слов достопочтенного канониста, равно как нельзя не пожалеть вместе с ним и о том, что «законы, которыми с 1721 г. т.е. с эпохи учреждения св. Синода ближайшим образом управляется русская православная церковь, доселе еще не приведены в надлежащий порядок, – не изданы в особом систематическом или хронологическом собрании; многие из них не вошли не только в «Свод», но и в «Полное Собрание законов Российской империи»; другие с самого начала и до сих пор сохраняют характер «конфиденциальных» распоряжений по ведомству православного исповедания»⁴⁵⁶.

Но, если в таком состоянии находится наука русского церковного права теперь, то что же должно сказать о сороковых и пятидесятых годах текущего столетия? Да, состояние её в то время было еще более печальное и жалкое. Только в первой четверти настоящего столетия сознана была у нас необходимость систематического, научного изучения канонического права. До того же времени познание канонического права в России, по выражению м. Филарета (Дроздова), приобреталось «не наставлением в училищах духовных, а токмо частным упражнением любителей церковного благоустройства и опытом в церковных судилищах»⁴⁵⁷. Впервые мысль о необходимости системы по каноническому праву была высказана известною Комиссией духовных училищ в её предписаниях Академическому С.-Петербургскому Правлению и в её проекте устава духовных Академий, Высочайше утвержденном в 1814 году. По поручению же Комиссии духовных училищ, архим. (впоследствии московский митрополит) Филарет составил в 1814 году и самую систему канонического права⁴⁵⁸. По разумению составителя, эта система должна была заключать в себе 5 отделов 1) предварительное понятие о церкви, соборах и преданиях; 2) церковное чиноначалие, 3) церковное чиноположение, 4) церковное домостроительство, и 5) церковное судопроизводство) и быть написана так, чтобы каждое положение в ней подтверждалось словом Божиим, или правилами соборными с применением особенно к узаконениям церкви Российской. «Таковое сочинение», замечал в заключение архим. Филарет, «прежде употребления училищного, должно быть представлено на рассмотрение начальства»⁴⁵⁹. Но прошло много лет, прежде чем явилась научная система канонического права.

Этим первым опытом⁴⁶⁰ систематического изложения церковного права были «Записки по церковному законоведению»⁴⁶¹ славного профессора Киевской дух. Академии (и Университета), прот. И.М. Скворцова. Вся система канонического права у прот. И.М. Скворцова состояла из 7 отделений, отличных от тех отделений, какие были намечены в «обозрении» м. Филарета. Но подобно этому последнему, и прот. И.М. Скворцов в своей системе излагал право русской церкви параллельно с правом вселенской церкви. Каждое положение в системе его строго обосновывалось или на церковных канонах, или же на государственных законах. Издание «Записок по церковному законоведению» прот. И.М. Скворцова бесспорно составило настоящую эпоху в истории канонического права⁴⁶². В частности, архим. Макарий был в большом восторге от них и ставил их гораздо выше появившегося несколько позже известного труда преосв. Иоанна (Соколова) по каноническому праву. «Иван Михайлович Скворцов», – писал он 24 июня 1845 года С.А. Серафимову, «прислал сюда свое каноническое право, которое уже одобрено цензурным комитетом и представлено в Св. Синод⁴⁶³. «Один из здешних бакалавров – о. Иоанн», – писал он тому же лицу 15 апреля 1848 г. «также представил в Св. Синод свои записки по каноническому праву гораздо обширнее Скворцовых, хоть и не столь зрелые»⁴⁶⁴.

К сожалению, архим. Макарий не мог воспользоваться трудом своего учителя. Еще прежде его архим. Макарий должен был заниматься составлением системы канонического права для своего «Введения в Православное Богословие», которое явилось в печати на год раньше «Записок по Церковному Законоведению» прот. И.М. Скворцова. Таким образом, единственным пособием для Макария при составлении им программы канонического права могла служить только система этой науки, начертанная в 1814 году м. Филаретом. И нельзя не согласиться с тем, что система канонического права, составленная архим. Макарием, в некоторых отношениях значительно превосходила систему, начертанную в свое время архим. Филаретом. Прежде всего, у архим. Макария в его «Введении в Православное Богословие» мы находим гораздо более стройный и сообразный с научными требованиями план науки канонического права, чем у его знаменитого предшественника⁴⁶⁵. С другой стороны, у архим. Макария мы видим более определенное и ясное разграничение между наукою нрава церкви вселенской и наукою нрава собственно церкви русской⁴⁶⁶. В то время, как у Филарета узаконения церкви российской должны были излагатся параллельно с общецерковными канонами, у Макария вся вторая часть начертанной им системы под заглавием: «о праве церкви внутреннем» предназначалась специально для изложения русского канонического права.

Это изложение мы и видим, действительно, в рассматриваемой нами рукописи. Содержание этой рукописи, разделяющейся на три части, таково. В первой части её говорится «о правительстве православной Русской Церкви». Часть эта, в свою очередь, распадается на два отделения. В первом отделении говорится «о Святейшем Правительствующем Синоде и состоящих при нем учреждениях», при чем законоположения о Св. Синоде излагаются в первой главе этого отделения, а законоположения об учреждениях, состоящих при Св. Синоде (о синодальных конторах, Духовно-учебном Управлении, Хозяйственном Управлении и синодальных типографиях) – во второй главе. Второе отделение первой части посвящается изложению законоположений «об управлениях, подчиненных Св. Синоду», а именно: епархиальном управлении (гл. 1-я), управлении придворным духовенством (гл. 2-я), управлении военным духовенством и управлении училищном (гл. 4-я). Во второй части говорится «о лицах управляемых, или членах Православной русской церкви»; часть эта, в свою очередь, распадалась на три отделения; в первом из них говорится о духовенстве, а именно о белом духовенстве (гл. 1-я), о монашествующем духовенстве (гл. 2-я) и о лицах, принадлежащих к духовному званию по происхождению и службе (гл. 3-я, здесь частнее говорится о детях священно-церковно-служителей (чл. 1-й), о наставниках в духовно-учебных заведениях, не имеющих священнического сана (чл. 2) и о вдовах и сиротах священно церковнослужителей и наставников, служащих по духовному ведомству (чл. 3-й); во втором отделении говорится о мирянах, при чем раздельно излагаются церковные законоположения касательно мирян епархиального (гл. 1-я), придворного (гл. 2-я) и военного ведомства (гл. 3-я), а в конце излагаются обязанности всех вообще мирян, как членов Церкви Православной; в третьем отделении говорится об актах, удостоверяющих принадлежность к православной церкви того или другого члена оной, звание их и другие обстоятельства, касающиеся их, как членов Церкви, при чем в 1-й главе идет речь об актах, общих для всех членов церкви, а во 2-й – об актах, особенных для духовенства. Третья часть посвящается изложению церковных законоположений «о средствах, коими Церковь пользуется для своей цели», при чем в первом отделении должно было говориться «о преподавании учения» (в рукописи всего этого отделения нет), а во втором говорится «об отправлении богослужения и прочих христианских треб», частнее: о священных действиях (гл. 1-я), о священных временах (гл. 2-я) и священных местах (гл. 3-я) и, наконец, в третьем отделении говорится о церковной судебной дисциплине, причем отдельно излагаются законоположения о суде церковном вообще над православными членами Церкви (гл. 1-я) и над лицами, состоящими в духовном ведомстве (гл. 2-я).

Таков план канонического труда архим. Макария. План этот, как мы и раньше заметили, почти совершенно совпадал с планом, начертанным во «Введении в Православное Богословие» и видимо был рассчитан на то, что бы обнять область русского церковного права со всех возможных сторон. Что касается внутренних особенностей содержания рассматриваемого нами труда, то главнейшие из них суть следующие: Во-первых, в начале каждой части, отделения и главы автор точно указывает те предметы и стороны церковной жизни, о каких он будет приводить законоположения; затем следуют самые церковные законоположения, которые приводятся по намеченным разрядам; во-вторых, автор отнюдь не ограничивается сухим перечнем церковных законоположений; нет, избрав какую либо сторону церковной жизни, он рассматривает ее канонически по пунктам, причем для каждого пункта приводит все церковные законоположения; в-третьих, самые законоположения церковные автором только цитируются, а не приводятся в буквальном виде; впрочем, это последнее было и не нужно совсем, в виду прежнего определения, формулированного самим автором; кроме того, можно думать, что при печатании автор мог если не все, то, по крайней мере, некоторые, важнейшие церковные правила приводить подробно; в-четвертых, доказательства для своих положений автор берет из следующих источников: Св. Писания. Св. Предания, правил св. Апостолов, вселенских и поместных соборов, русских соборов, творений свв. отцов, древних канонических сборников, указов Св. Синода и гражданских узаконений; в некоторых случаях он приводит за раз несколько ссылок на разные источники, а в других местах ограничивается ссылкой на один какой либо источник; в-пятых, автор везде ведет дело систематического изложения церковных законоположений положительно; по крайней мере, мы нигде не заметили у архим. Макария опровержения противных канонам православной русской церкви заблуждений; наконец, в-шестых, несмотря на всю краткость, с какой ведется у архим. Макария систематизация канонов русской православной церкви, труд его не действует утомительно на читателя, а, напротив, читается легко и с интересом, благодаря отчетливому, точному и ясному изложению.

Для того, чтобы ближе познакомить наших читателей с приемами систематизации церковных правил, излагаемых Макарием, приведем здесь один небольшой отрывов из его канонического труда. Член III (II-отделения 3-ей части). Правила касательно совершения таинств. Статья 1-я о таинстве крещения. Крещение должно быть совершаемо по учреждению Господню во имя Отца и Сына и Св. Духа. См. Ап. Пр. 49. Тремя погружениями. Там-же пр. 50. Все действие должен совершать священник, диаконам же и причетникам не совершать, 1767 Соб. деян. бывш. в Москв. гл. 2 пр. 8; 1698 г. Дек. 26 указы, стат. патр. Москов. Адриана 3. Излож. веры вост. патр. чл. 10 и 16. Крестить же, т.е. погрузить троекратно и выговаривать слова: крещается раб (или раба) Божий во имя Отца и проч... и., – в случае нужды, какова напр, слабость младенца, может и простой человек, только бы был православный и при том понимающий важность крещения. Номок. пр. 204; указ 1722 г. февр. 23 пр. 1 о должности приходских священ. § 84. Излож. веры восточ. патр. чл. 10. Но такое крещение священник должен довершать молитвою. Там же о долж. пресв. § 84. Крещение еретиков, не имеющих православной формы крещения, или крестящихся во едино погружение, недействительно и крещающий таким образом подлежит извержению. См. Ап. пр. 40. 47: Втор. всел. соб. пр. 7. Крещение должно быть совершаемо в церкви при причетниках, может быть совершаемо и в домах, но не иначе как с дозволения местного епископа или только в случае нужды. 6 Всел. Соб. пр. 59 и 31; Дух. Регл. 2 част, о мирск. особ. пр. 9; Инстр. благоч. пр. 20, указ 1805 г. март. 20 и т. д.

Из всего сказанного нами о рукописном каноническом труде архим. Макария можно, кажется, с полным правом вывести следующие заключения: 1) труд этот по всей справедливости может быть назван систематической кодификацией русского церковного права; 2) он был первым опытом у нас в этом роде и 3) следовательно, Макарий имеет такое же право на звание первого русского канониста, с каким ему усвояется имя первого русского богослова. В высшей степени было бы желательно, чтобы труд Макария был напечатан. Повторяем, что он этого вполне заслуживает как по высокому авторитету имени своего автора, так равно и по высоким внутренним своим достоинствам. Обнародование канонического труда Макария, без сомнения, было бы принято нашими канонистами с искреннею благодарностью.

Служба архим. Макария в должности инспектора и профессора С.-Петербургской духовной Академии сопровождалась, можно сказать, блестящими успехами. Отношения его к высшему начальству, своим сослуживцам и подчиненным, были самые наилучшие.

Прежде всего, имя архим. Макария уже в это время сделалось известно Государю Императору. Мы знаем, что в 1847 году он получил Высочайшую награду от Государя Императора за свое сочинение «Введение в Православное Богословие» и благодарность от Наследника Цесаревича. Еще раньше, именно 17 апреля 1846 г. архим. Макарий получил Высочайшую благодарность от государя Императора за сочинение: «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира»⁴⁶⁷. Такие высокие и редкие награды, должно думать, служили для молодого богослова одним из важнейших побуждений к продолжению своей ревностной учено-литературной деятельности.

Далее, во все это время архим. Макарий был на самом лучшем счету у Св. Синода. Здесь ему немало содействовало счастливое совпадение обстоятельств. В годы инспекторства и профессорства архим. Макария в Св. Синоде почти постоянно присутствовали в числе других членов архиепископ Курский Илиодор (Чистяков) и архиепископ Харьковский (с 1848 г. Херсонский) Иннокентий (Борисов). Оба эти архипастыря, за болезненностью первоприсутствующего члена м. Антония (Рафальского) и за постоянным отсутствием двух других митрополитов – Московского и Киевского, были даже наиболее деятельными и влиятельными членами Св. Синода. «Теперь в Св. Синоде», писал 18 марта 1848 года преосв. Евсевий А.В. Горскому, «за отсутствием Владыки митрополита, Владыка Иннокентий сидит впереди других»⁴⁶⁸. А между тем из предшествующих ваших очерков читателям известно, что архиепископы Илиодор и Иннокентий прекрасно знали архим. Макария и были о нем наилучшего мнения. Кроме того, преосв. Илиодор принимал ближайшее участие в Макарии еще со времени его семинарского образования, а преосв. Иннокентий еще с 1843 года находился в самой дружественной и откровенной переписке с Макарием, причем этот последний, как мы видели, оказывал немаловажные услуги своему бывшему ректору по цензурному делу. Понятно теперь, что как тот, так и другой из названных архипастырей должны были по естественным побуждениям оказывать возможное покровительство архим. Макарию. К этому у них обоих было немало благоприятным поводов. Так, архиеп. Илиодор в 1845 и 1847 годах, по окончании XVI и XVII учебных курсов, обозревал, по поручению Св. Синода, С.-Петербургскую духовную Академию по всем частям её управления в качестве помощника м. Антония⁴⁶⁹. В 1847 году м. Антоний даже совсем не участвовал в ревизии, которую производил, поэтому, один архиеп. Илиодор. Понятно, что в оба раза ревизор давал самые лестные отзывы об инспекторской и профессорской деятельности своего любимца. Так, в 1846 году Св. Синод, по определению от 22 апреля (17 мая) преподал благословение архим. Макарию, вследствие одобрительного отзыва м. Антония и архиеп. Илиодора, ревизовавших в 1845 году С.-Петербургскую духовную академию⁴⁷⁰. В 1847 году архиеп. Илиодор также дал самый лестный отзыв о службе архим. Макария и даже предложил Св. Синоду удостоить его ученой степени доктора богословия⁴⁷¹. Это последнее предложение было принято в Св. Синоде весьма сочувственно. Св. Синод поручил нарочито рассмотреть для этой цели ученые труды архим. Макария, особенно изданное им в том году «Введение в Православное Богословие», м. Антонию и архиеп. Иннокентию. Есть основание думать, что м. Антоний всецело сдался в этом деле на преосв. Иннокентия, который дал, конечно, самый похвальный отзыв о трудах Макария. «Честь имею поздравить вас», – писал архиеп. Иннокентий 5 ноября 1847 года архим. Макарию, «со степенью доктора богословия! Вчера подписан журнал о сем. Нет нужды уверять, как приятно это для всех чтителей таланта вашего»⁴⁷². В определении Св. Синода, состоявшемся 31 октября 1847 г., говорилось, что архим. Макарий «признается вполне заслуживающим высшего ученого звания доктора богословия, согласно мнению преосв. Антония, митрополита Новгородского и С.-Петербургского, и преосв. Иннокентия, архиеп. Херсонского, во уважение обширных сведений его в предметах богословских, равно ученых трудов его, как предшествовавших, так в особенности изданного ныне под названием: «Введение в Православное Богословие»⁴⁷³. Независимо от этого, архим. Макарий 10 мая 1847 года был награжден, по представлению Св. Синода, орденом св. Анны 2 ст. «в воздаяние отлично-усердной службы его», как говорилось в Высочайшей грамоте, данной на его имя 13 мая 1847 года⁴⁷⁴.

Митрополиты Петербургские, бывшие главными начальниками Академии, относились к архим. Макарию неизменно благосклонно. За время инспекторства и профессорства архим. Макария С.-Петербургскую митрополичью кафедру занимали – Антоний Рафальский (до 1848 г.) и Никанор Клементьевский. Оба они всегда аттестовали архим. Макария в послужном списке с наилучшей стороны. Напр., в 1843 году Макарий был аттестован м. Антонием так: «поведения честного, исправен и благонадежен»⁴⁷⁵, в 1844 г.: «поведения честного, исправен и по всему благонадежен»⁴⁷⁶, в 1845 г.: «поведения очень честного, в должности ревностен и исправен и к продолжению оной весьма благонадежен»⁴⁷⁷, в 1846 г.: «поведения примерно честного, в должности всегда исправен и к продолжению оной весьма благонадежен»⁴⁷⁸; за 1847 год: «поведения постоянно честного, в должности всегда исправен и вполне благонадежен»⁴⁷⁹; в 1848 году уже м. Никанор так аттестовал архим. Макария: «поведения доброго, отлично исправен, благонадежен»⁴⁸⁰; в 1849 г.: «поведения постоянно честного, в должности всегда исправен и благонадежен»⁴⁸¹, и в 1850 г.; «поведения весьма честного, исправен и благонадежен»⁴⁸². Кроме того, в 1849 г. м, Никанор обозревал, по поручению Св. Синода, Петербургскую Академию и, по его предложению, Св. Синод в том же году преподал благословение архим. Макарию за его отлично усердную службу⁴⁸³.

Светское духовно-училищное начальство в лице обер-прокурора Св. Синода и высших чиновников Духовно-учебного Управления относилось во все это время к архим. Макарию в высшей степени благосклонно. Из писем преосв. Евсевия к А.В. Горскому, между прочим, видно, что Макарий некоторые из своих сочинений писал в это время; по нарочитому предложению со стороны светского духовно-училищного начальства⁴⁸⁴.

Что касается, далее, отношений архим. Макария к своему непосредственному начальству в лице ректора Академии, то они не всегда были одинаковы. За время инспекторства и профессорства архим. Макария в С.-Петербургской духовной академии переменилось два ректора: преосв. Афанасий Дроздов и преосв. Евсевий Орлинский. При первом из них Макарий, как мы знаем, поступил на службу в С.-Петербургскую духовную академию. Мы знаем также и то, что преосв. Афанасий сначала много покровительствовал своему избраннику Макарию и потому отношения между ними тогда были самые наилучшие. В первый год своей службы в Петербургской академии Макарий был положительно в восторге от своего начальника и весьма доволен им, о чем и писал своему Киевскому другу⁴⁸⁵. В последующее время, приблизительно до 1846 года, отношения между ректором преосв. Афанасием и молодым профессором архим. Макарием также оставались самыми лучшими. Из дел С.-Петербургского академического архива за это время можно ясно видеть, что архим. Макарий был весьма много обязан в своем необыкновенно быстром повышении по службе, между прочим, и преосв. Афанасию⁴⁸⁶. Так, звание соборного иеромонаха Александро-Невской лавры, должность экстра-ординарного профессора, инспектора и ординарного профессора Академии, ровно как и сан архимандрита были получены Макарием по особым ходатайствам преосв. Афанасия. Каждый раз при этом преосв. Афанасий входил в Конференцию или Правление Академии с записками, в которых подробно исчислял заслуги и выдающиеся достоинства Макария. Для примера мы приведем здесь одну из этих записок. «Поскольку», писал преосв. Афанасий 19 сентября 1844 г. «магистр иеромонах Макарий в двухгодичное служение при здешней Академии, сперва, бакалавром, потом экстра-ординарным профессором богословских наук, также помощником инспектора и членом академической Конференции, представил довольно опытов, как основательных познаний в богословских науках и искусстве преподавания оных, так и благоразумии в надзоре за воспитанниками по должности помощника инспектора, то я нахожу его вполне способным и достойным занять вакансию инспектора и профессора богословских наук в Академии; бакалавром же богословских наук вместо иером. Макария признаю способным инспектора Новгородской семинарии иером. Феофана»⁴⁸⁷. Кроме того, преосв. Афанасий много содействовал распространению по духовно-учебным заведениям и вообще в среде образованного общества сочинений своего любимца Макария. Так, 18 октября 1843 года преосвящ. Афанасий, «находя полезным привести в известность между наставниками духовных Академий и семинарий выход в свет изданной бакалавром, иером. Макарием «Истории Киевской Академии», просил Академическое Правление сделать от него зависящее распоряжение. Правление определило: «сделать известным сочинение иеромонаха Макария чрез Правление Киевской, Казанской и Московской Академии и все семинарии»⁴⁸⁸. По ходатайству же преосв. Афанасия, другое сочинение Макария: «История христианства в России до равноапостольного князя Владимира» представлялось Св. Синодом на усмотрение Государя Императора и публиковалось везде от имени Академического Правления⁴⁸⁹.

Таким образом, отношения между преосв. Афанасием и архим. Макарием приблизительно до половины 1846 года оставались добрыми. Но затем они изменились в худшую сторону. В последний год службы преосв. Афанасия в С.-Петербургской духовной Академии архим. Макарий был уже крайне недоволен своим ректором, чего не скрывал от своих друзей, с которыми находился в переписке. Так, 28 января 1847 года архим. Макарий писал преосв. Иннокентию, между прочим, следующее; «с какими чувствами мы провожаем преосв. Афанасия? Увы! с радостью... все_, все, все. Урок преназидательный! занимал такой пост, мог сделать столько добра многим и в частности подчиненным, мог привлечь к себе сердца наши и заставить надолго благословлять свое имя... И!!! Никогда не позавидуешь подобной участи! Я – грешный, последний год поиспытал также не мало тяготу его, как бы сказать, не знаю..., его ученой зависти что ли и эгоизма! Да простит ему Господь! Года четыре для него я был добрый работник, добрый и безвестный. Прошу Бога, чтобы отношения ко мне нового ректора не были подобны, – прошу не из ничтожного самолюбия, а именно потому, что это может иметь неблагоприятное влияние на мой дух и на мои ученые занятия, к которым чувствую теперь, пока не охладело еще и не разочаровалось сердце, такое пламенное влечение: хотя, увы, и в этом побуждении, как видите, не без тонкого самолюбия и своекорыстия»⁴⁹⁰.

Есть основания вполне верить приведенным словам Макария, в которых он объясняет причину резкой перемены в его отношениях к преосв. Афанасию. Судя по свидетельствам многих современников и по отзывам других лиц, сколько-нибудь знавших преосв. Афанасия, этот последний имел такой характер, который вооружал против него всех окружавших его. Он был человек горячий, гордый, любивший порисоваться своею ученостью (но отнюдь не «очень ученый», каковою репутацией он в свое время пользовался в Казанской д. Академии⁴⁹¹, на счет других. Понятно, что с таким человеком было трудно ужиться хоть кому. Поэтому, архим. Макарий мог быть доволен и даже, при своем «восторженном характере» увлекаться и превозносить преосв. Афанасия пред своим другом только до тех пор, пока близко и хорошо не узнал, кто такой в сущности преосв. Афанасий. Ближайшее знакомство с личностью своего начальника, отличавшегося, при ограниченности ума, угодливостью пред высшим (особенно) светским духовно-учебным начальством и деспотическим, крайне презрительным отношением к подчиненным, должно было раньше или позже оттолкнуть архим. Макария от преосв. Афанасия, как отталкивало от него и всех других его знакомых. Для того, чтобы приведенный нами выше отзыв арх. Макария о преосв. Афанасии не показался в глазах наших читателей черною неблагодарностью со стороны первого к своему покровителю, бесспорно очень много сделавшему для него в смысле быстрого возвышения его на службе, мы сошлемся на отзывы о преосв. Афанасии других современников, заслуживающих полного доверия.

Так, напр., преосв. Филарет Гумилевский в одном из своих писем к А.В. Горскому писал ему о преосв. Афанасии, между прочим, следующее: «что сказать тебе об Афанасии? О, великий Афанасий! Но да простит мне Господь, великий на такие дела, о которых не хотелось бы никогда и слышать. Признаюсь, что хотя и прежде не были светлы дела его, но теперь? Боже мой, Боже мой! до чего доводят нас страсти! До чего доводить может оскорбленная дикая гордость? Человек будет жечь людей на костре, будет отдавать святыню на поругание и однако будет оставаться в полууверенности, что он делает все это на пользу человечества. Несчастный человек! Как жаль, что таков теперь Афанасий. Прости меня, друг мой, что я назову его Иудою. Слишком жестоко? Но если согрешил я, Господи, прости меня. Друг мой! Я чувствую, что пишу тебе только о своих чувствах и не показываю самых дел. Но что ж мне делать со своей душей? Она так возмущена, что иначе не может говорить, не может не называть вещей их именем, отягченная чернотой имен. Афанасий, да, Афанасий, а не другой кто, проповедует: для меня исповедание Могилы и Кормчая все – и более ничего. Афанасий, а не кто другой, орудие и действователь отчаянный по видам и воле бритых раскольников и иезуитов. Что им нужно делать, все готов делать и делает. Боже мой! Спаси нас. Да, наши грехи довели нас до такого положения. Господи! даждь ми зрети моя согрешения. Несчастный человек! Язва для своей души, язва опустошительная для целой церкви. Но вы сами скоро увидите некоторые из дел его, а меня освободите от тяжести говорить о его делах»⁴⁹². Преосв. Филарет Гумилевский был способен, под влиянием возбужденного чувства, к преувеличениям, за что нередко сам ва себя сетовал. Поэтому, и в его слова о преосв. Афанасии могли вкрасться преувеличения. Но на этот раз едва-ли дело могло обстоять таким образом. Почти такой же отзыв, какой мы сейчас привели из писем преосв. Филарета, делает о преосв. Афанасии и преосв. Евсевий, свидетельство которого для нас должно иметь тем большую ценность, что последний был преемником преосв. Афанасия по должности ректора С.-Петербургской духовной Академии и, следовательно, мог ближайшим образом наблюдать плоды его деятельности, в таких мрачных красках изображенной преосв. Филаретом. Не отрицая в общем того, что преосв. Афанасий сделал для него, как своего преемника и кое-что доброе⁴⁹³, преосв. Евсевий в то же время 8 апреля 1847 года писал А.В. Горскому следующее: «причину неудовольствия против преосв. Афанасия господин Войцехович мне так объяснил; «когда стал Афанасий архиереем, он восстал против самолюбия человеческого... никого не щадил... Это возбудило против него множество неприятностей; куда не явится, везде оставит следы неудовольствия». Подобное этому не раз приходилось слышать от светских и духовных. Это слышно теперь и из Саратова. Это – несчастье от характера! А по моему замечанию положение Афанасия было, а может быть и есть весьма тонкое... Мне кажется, что от него благодать Духа отступает, и он часто лишается мира и утешения о Св. Духе... В этом положении он мучится, не знает, что с собою делать, – ловит какую-либо горделивую мечту, и нашедши – забывает, уносится или заносится и опять действует жалко»⁴⁹⁴.

Из сказанного можно видеть, насколько был прав архим. Макарий, когда он, наученный опытом и после близкого знакомства с характером и образом деятельности преосв. Афанасия, совершенно переменил о нем свое первоначальное, доброе, мнение. В этом ему вполне сочувствовал и преосв. Иннокентий, который даже вдали от Петербурга слышал неблагоприятные отзывы о преосв. Афанасии. «Отъезд бывшего обер-директора»⁴⁹⁵, – писал преосв. Иннокентий в ответ на сообщенное ему Макарием известие об отбытии преосв. Афанасия в Саратов, «точно поучителен. Имея мало сведений положительных об его отношениях, я однако же подозревал почти подобное. Таким людям и дозволяют так долго колобродить на счет других»⁴⁹⁶.

Преемником преосв. Афанасия был назначен Евсевий (Орлинский), бывший до того времени ректором Московской духовной Академии и возведенный в Петербурге в сан епископа Винницкого⁴⁹⁷. Замечательно, что преосв. Иннокентий, принимавший такое живое участие в архим. Макарии, уже в это время считал его вполне достойным ректорской должности, хотя впоследствии, как увидим, он несколько переменил свой взгляд на этот предмет и не желал для блага самого своего любимца, чтобы его скоро делали ректором, боясь ущерба от этого для его ученой деятельности, «Мне бы, признаюсь», – писал преосв. Иннокентий, «хотелось видеть вас на этом месте, которое вы вполне заслужили; но поскольку этикет (беда нам с ним!) требует повременить, то лучше нельзя было сделать выбора. Это один из добрейших и благонамереннейших людей и вы окажете мне приятельскую услугу, поздравив его от нас с новым саном»⁴⁹⁸. Последние слова относились к новому ректору, преосв. Евсевию. Характеристика его, сделанная преосв. Иннокентием, вполне оправдалась. Архим. Макарий с первых же дней знакомства своего с преосв. Евсевием составил себе самое лучшее представление о нем. «Новый наш о. ректор», – писал он преосв. Иннокентию 4 марта 1847 года, «прибыл к вам 24 февраля и доселе все в хлопотах. Человек, действительно, весьма хороший и не похожий на преосв. Афанасия, сколько можно судить по первому впечатлению. Видимо понравился Владыке Митрополиту и всему здешнему начальству. Ныне, т.е. 4 марта будет происходить его наречение (на которое и я сейчас отправляюсь), а в следующее воскресенье – самое посвящение. В вашем кружке это теперь интересный предмет разговора»⁴⁹⁹. Преосв. Евсевий, в свою очередь, с самого же первого знакомства с архим. Макарием составил себе о нем весьма хорошее представление. «Отцом инспектором», – писал он А.В. Горскому 12 мая 1847 года, «я доныне очень доволен. Он умный, добрый, внимательный. Горяч под час? Ну, я холоден, – итак температура возьмет средину, и беды авось не будет. При том этих случаев горения я еще не видал почти»⁵⁰⁰.

Установившиеся при таких добрых предзнаменованиях отношения между преосв. Евсевием и архим. Макарием до конца их совместной службы оставались неизменно самыми лучшими.

Был, впрочем, один непродолжительный период, когда в добрых взаимных отношениях между преосв. Евсевием и архим. Макарием промелькнула тень, но и она исчезла, не оставив никакого следа по себе. Разумеем тот случай, когда преосв. Евсевий был лишен докторской степени, которой был в то же время удостоен архим. Макарий. Предоставим лучше всего рассказать об этом случае самому преосв. Евсевию. «Дело вот как было», – писал он А.В. Горскому 28 сентября 1847 г. «Обозревавший, вместо преосвященного митрополита, в отзыве своем Его Высокопреосвященству м. Антонию предложил меня и о. инспектора возвести на степень докторов. По первому предложению сей был очень согласен. Даже и мне и о. инспектору с удовольствием передавал свое намерение предложить Св. Синоду о сем. Но нашелся вскоре человек, который представил ему дело в ином виде (говорят и гадают, что это бывший костромской о. ректор), и Владыка дело отложил до времени. Время (опять говорят) будто назначено, – когда выйдет книга (которую вам посылаю) о. инспектора и от меня также книга о Спасительных Таинствах, которая едва ли выйдет и в будущем годе, если и буду жив»⁵⁰¹. «Дело разрешилось», – писал он несколько позже, 11 ноября 1847 года. «Ныне по утру на имя Конференции получил я докторский крест и диплом для о. инспектора Макария. Следовательно, я не послужил преградою. Следовательно, видите и то, что я не удостоен степени докторской. Впрочем, как слышал я на другой день от одного Владыки, дело это случилось по другим расчетам. Может быть даже, если исполнится слышанное, осуществится ваше желание касательно некоторых людей, достойных чести доктора. Дела этого я еще не понимаю хорошо. Владыка Митрополит наш представлял обо мне, и кажется прилагал брошюры моего сочинения; по крайней мере у меня были взяты через курского преосвященного. – Между тем вот после уже того о. инспектор напечатанное сочинение всем представлял. – Следовательно, было основание, оставив прежнее, остановиться на последнем и почтить одного. В предложении Его Сиятельства сказано, что о. инспектор признан в достойном сей степени по мнению Высокопреосвящ. Митрополита Антония и преосв. архиеп. Иннокентия харьковского. – Когда я крест с бумагою принес к преосвященнейшему митрополиту Антонию, и прошу его возложить сие отличие на о. инспектора, он показал большое смущение, и начал меня успокаивать»⁵⁰². В следовавших затем письмах преосв. Евсевия к А.В. Горскому от времени до времени проглядывало как будто раздражение автора их против архим. Макария⁵⁰³. Преосв. Евсевий видимо чувствовал себя неловко рядом с молодым доктором богословия, архим. Макарием. Но с течением времени это чувство недовольства на архим. Макария, невольно послужившего поводом для огорчения, совершенно прошло у преосв. Евсевия и он по прежнему стал хорошо отзываться о Макарии в своих письмах к А.В. Горскому. «Приятно слышать», – писал он, напр., от 26 мая 1848 г., «что мой сотрудник (т.е. инспектор Макарий) так вам понравился. Этого и можно было ожидать. Он человек очень благородный, радушный, пользующийся отличным вниманием начальства и уважением публики. Я, без сомнения, должен вполне чувствовать цену его достоинств, служащих вместе и к облегчению моей немощи. Обстоятельства его довольно отличны от моих»⁵⁰⁴. Затем, немного спустя, преосв. Евсевий снова писал Горскому о Макарии: «об нем вы знаете не через меня; может быть, Господь готовит в нем благого пастыря. У Господа средств много, чтобы очистить наши наросты»⁵⁰⁵. Таким образом, преосв. Евсевий до последних дней своего служения в должности ректора С.-Петербургской духовной Академии оставался неизменно хорошего мнения о своем инспекторре и был искренно расположен к нему. Архим. Макарий платил ему тем же. По крайней мере, он видимо искренно сожалел о разлуке с преосв. Евсевием и с глубоким сожалением от 29 января 1851 года сообща и преосв. Иннокентию, что «преосв. Евсевий пред выездом из Петербурга заболел, бедный, горячкою желудочною и теперь лежит в постели»⁵⁰⁶.

Пользуясь расположением начальства, архим. Макарий был одним из самых влиятельных членов академической корпорации. Каким влиянием пользовался архим. Макарий в бытность инспектором, видно из следующего места в письме преосв. Феофана к С. О. Бурачку от 35 апреля 1849 года: «вечером толковали с о. Макарием. – Он предложил: хочешь в Киев? – Там три места, – и одно по нравственному богословию. Когда будут назначать, стоит только слово сказать, и сделают. – В Киеве – рай: Как вы думаете? – О. Макарий – скажи, – говорит только да: а то я все устрою. – Я промолчал, – а вот что сказал: действуйте, как начальник, по совести, не спрашивайте моего да или нет»⁵⁰⁷.

В среде своих сослуживцев – наставников С.-Петербургской духовной Академии архим. Макарий пользовался глубоким уважением и всеобщим расположением. Все товарищи по службе уважали его, как человека «радушного», «благородного», трудолюбивого и постоянно занятого, ласкового и общительного, совершенно беспристрастного и сочувственно относившегося к нужде каждого, обращавшегося к нему за помощью. Лучшим выразителем чувств и отношений корпорации С.-Петербургской духовной Академии к архим. Макарию, как инспектору и профессору, по нашему мнению, может служить проф. Д. И. Ростиславов, известный резкой независимостью своих убеждений и скупостью на похвальные отзывы о своих современниках и сослуживцах. «Ваше преосвященство!» – писал проф. Ростиславов преосв. Макарию 3 ноября 1852 г. «Я теперь уже не принадлежу к академии, не служу и не буду служить нигде, не имею и не могу иметь никаких видов впереди, поэтому мне нет нужды пред вами лицемерить, нет никакой пользы льстить вам; примите же мои слова, как слова человека совершенно свободного, независимого, не имеющего никаких надежд, ни на что не рассчитывающего, а желающего только высказать вам свои чувства.

Благодарю вас, ваше преосвященство, благодарю искренно от всей моей души, от всего моего сердца, от всего моего дряхлого существа, благодарю за ваше участие, которое вы приняли во мне. Участие это тем больше требует благодарности с моей стороны, что я при вас, как начальнике, почти вовсе не служил, а вам, как человеку, делал даже много неприятностей; только одна доброта вашего сердца, одно благородство характера могли вас заставить действовать в мою пользу. Притом, мне кажется, это только при вас я и мог получит полную пенсию; только ваше ходатайство пред высшим начальством могло дать такой благоприятный оборот моему делу; при вашем предшественнике я, разумеется, не получил бы того, что теперь имею, хотя бы он и стал ходатайствовать.

Позвольте мне еще повторить вам полную, сердечную, искреннюю мою благодарность. Жалею только о том, что состояние моего здоровья и мое положение едва ли позволят мне чем-либо другим, кроме слов, отблагодарить вас. Но если бы, ваше преосвященство, я на что-нибудь оказался годным для вас, Бога ради, требуйте от меня всего, к чему я еще способен; исполнение ваших желаний будет для меня истинным удовольствием, настоящею наградою.

Не желаю больше утомлять вас, хотя в душе много еще остается, что мне следовало-бы высказать вам; но позвольте мне еще, еще и еще благодарить вас, ваше преосвященство, за ваше доброе и благородное ходатайство обо мне»⁵⁰⁸.

Среди студентов Академии архим. Макарий также пользовался уважением и расположением, как наставник даровитый и глубоко ученый, и как инспектор, хотя и строгий, но в тоже время беспристрастный и гуманный. Не только во время пребывания в Академии, но даже и по выходе из неё, ученики архим. Макария хранили о нем самые светлые воспоминания, как о профессоре и инспекторе. Нам известен уже отзыв о профессорской деятельности архим. Макария, принадлежащий прот. И. Базарову, магистру ХV курса С.-Петербургской духовной Академии⁵⁰⁹. Первый магистр следующего XVI курса, известный впоследствии протоиерей и член Св. Синода И.В. Васильевич также называл Макария в своих письмах к нему не иначе, как «незабвенным наставником», которому он, «благодарный памятью и сердцем», старался, по силе, доказать свою признательность»⁵¹⁰. Питомец XVIII курса, известный протопресвитер Н. Сергиевский, почтил память своего бывшего инспектора и профессора надгробным словом, в котором характеризовал его, как «архипастыря мудрого и всем доступно-учительного, – о благе паствы мпогопопечительного и в действии неукоснительного, – правдивого и милостивого, твёрдого в правде и сочувственного ко всякой службе церковной, – внимательного к заслугам всех степеней служения, – щедрого в благотворении на всякое дело благое и особенно на дело просвещения», и в заключение, обращаясь к почившему, говорил: «прими посильное слово признательной памяти чрез одного из твоих ближайших учеников, – слово, от которого уповательно не откажутся и прочие твои ученики, здесь и по всей России сущие»⁵¹¹. Первенец следующего XIX курса, знаменитый херсонский архипастырь Никанор, в одном из своих поминальных слов дал, можно сказать, бессмертную характеристику своего инспектора и профессора Макария после такого предварительного замечания: «митрополита Макария лично знал я со второго года его общественного служения. Видел лично четырнадцать лучших лет его жизни и деятельности, как ученик его по академическому воспитанию и по первым годам моего ученого служения в Академии, как евангельский сын его по монашеству и ставленник во иерейский чин. Говорю это с благовейною памятью и духовно-родственною любовью»⁵¹². Наконец, сотоварищ преосв. Никанора, недавно почивший проф. И.А. Чистович, учившийся во время инспекторства и профессорства Макария, свидетельствует в своей «Истории С.-Петербургской духовной Академии», что «важнейшими достоинствами его инспекции был прямой и вполне откровенный образ действий и отсутствие всякого желания узнать что-либо о студентах вне общих способов инспекторского наблюдения, а также всякой попытки поразить неожиданностью или застигнуть врасплох»⁵¹³. Прямота же и полное беспристрастие были отличительными чертами отношений архим. Макария к студентам и как профессора. Архим. Макарий выше всего ценил в студентах ум и дарования, отнюдь не привнося в эту оценку своих инспекторских наблюдений. В частности, при оценке дарований студентов, архим. Макарий наибольшее значение придавал их сочинениям, которые считал вернейшим мерилом умственных способностей. Напр., в списке студентов высшего отделения за первую половину 1847–48 учебного года первым записан был Иван Янышев, имевший по сочинениям 9–10 баллов, а вторым Николай Сергиевский, имевший по сочинениям 8–9 баллов; в списке за последнюю половину 1849–50 учебного года студенты были записаны в следующем порядке: Александр Бровкович, Н. Делицын, И. Чистович, имевшие по сочинениям 10 баллов, дальше следовали студенты, имевшие 9 баллов по сочинениям.

Из сказанного нетрудно видеть, что студенты Академии уважали своего инспектора больше всего за его прямоту, открытый образ действий и полнейшее беспристрастие. С лучшими из студентов архим. Макарий находился даже в особенно близких отношениях. Как и в первый год своей службы в С.-Петербургской духовной Академии, так и в бытность инспектором Академии архим. Макарий имел обыкновение привлекать изъявлявших на то добровольное желание студентов к участью в его работах. По его просьбе, студенты делали ему разные справки и подготовительные разыскания. Для студентов эго отнюдь не было обременительно, а между тем польза от таких занятий под руководством опытного ученого богослова и историка была для них бесспорно великая и важная. Такие занятия знакомили их с необходимыми приемами ученых исследований и незаметно располагали их к учено-литературной деятельности. По этому, не будет преувеличением, если мы скажем, что многие из питомцев XVI-XIX курсов С.-Петербургской духовной Академии, приобрётшие впоследствии более или менее громкую известность на поприщах учебном и литературном, были обязаны этим архим. Макарию. Таковы, напр., его ученики: Иосиф Васильев (ΧVΙ к.), Евграф Ловягин, Моисей Голубев, иером. Кирилл Наумов, Василий Гречулевич (ΧVΙΙ к.), протопресв. И.Л. Янышев, прот. Н. Сергиевский, А. Рудаков (ΧVIΙΙ курс.), архиеп. Никанор, проф. И. Чистович, Н. Делицын, И. Чельцов и др. (ХIХ к.). Насколько охотно студенты Академии желали трудиться под руководством архим. Макария, это можно видеть, между прочим, из того, что темы для своих курсовых сочинений они старались брать преимущественно по предметам, которые преподавал Макарий. Так, напр., в ΧVΙΙΙ курсе на темы архим. Макария писали сочинения 17 студентов (т.е. целая треть курса, в котором было всех 54 студ.), причем 4 человека писали по догматике, а 13 по русской церковной истории⁵¹⁴. Было бы крайнею несправедливостью понимать в превратном смысле образ действий архим. Макария, привлекающего к участью в своих ученых занятиях студентов, как это иногда делают, о чем, впрочем, у нас будет особая речь в следующем очерке.

В своей домашней жизни архим. Макарий и теперь остается таким же аккуратным человеком, неутомимым кабинетным тружеником и ревностным исполнителем своего нравственного долга, каким мы видели его раньше. Точное исполнение служебных обязанностей и разных поручений начальства вместе с постоянными учеными занятиями наполняло все время, которым архим. Макарий умел, как редко кто другой, пользоваться. По прежнему все часы у него строго были рассчитаны для его сложных и разнообразных занятий. Эта аккуратность и умеренность во всем только и спасали здоровье архим Макария, которое никогда не отличалось особенною крепостью. Неутомимость и энергия в занятиях положительно поражали всех, следивших за деятельностью архим. Макария. Преосв. Евсевий на трудолюбие своего инспектора обращал внимание даже такого неутомимого труженика, как А.В. Горский. «Смотрите», – писал он ему однажды, «как много трудится наш о. Макарий»⁵¹⁵. Преосв. Иннокентий, которого трудно было удивить ревностью в занятиях, так как он сам часто трудился до того «что перо чуть держалось в руках»⁵¹⁶, даже и они поражался трудолюбием своего ученика и желал ему «умеренности в употреблении своих сил». «Пишу это», – замечал он, «потому, что меня не раз смущали рассказами о вашем здоровье»⁵¹⁷. Преосв. Елпидифор, преосв. Анатолий (Мартыновский) и многие другие доброжелатели Макария также постоянно советовали ему быть умереннее в трудах и беречь свое здоровье⁵¹⁸.

Но замечательно, что весь погруженный в свои ученые занятия, посреди которых, казалась, у него не должно бы было оставаться даже и одной свободной минуты⁵¹⁹, архим. Макарий вовсе не чуждался общества и отнюдь не был нелюдимым анахоретом, как это весьма часто случается с кабинетными учеными. Наоборот, он любил бывать в обществе, своею ласковостью, простотой и словоохотливостью весьма много содействовал общему оживлению и вообще был человек весьма общительный и обходительный. Манера, с какою архим. Макарий обыкновенно держал себя в обществе и у себя дома пред посетителями, отличалась простотой и в тоже время изяществом. Из писем преосв. Евсевия к А.В. Горскому, между прочим, видно, что архим. Макарий, в бытность свою инспектором, имел репутацию в кружке своих знакомых человека «благородного, радушного», и «пользовался отличным уважением публики»⁵²⁰. Из тех же писем видно, что архим. Макарий особенно любил проводить свободные часы своей непрерывно-труженической жизни у преосв. Иннокентия и преосв. Илиодора, когда эти последние жили в Петербурге, по званию присутствовавших в Св. Синоде⁵²¹. Кроме того, в последние годы своего инспекторства архим. Макарий близко сошелся с протоиереем церкви Зимнего Дворца И.М. Наумовым, дядей бакалавра Академии иером. Кирилла Наумова. В дом протоиерея И.М. Наумова нередко собирались светила своего времени в лице м. Никанора, прот. Панского, протопресвитера Бажанова, китайского миссионера Иакинфа Бичурина, Никитенко и др. Здесь же в доме прот. И.М. Наумова младший брат архим. Макария А.П. Булгаков, окончивший академический курс в 1849 г. со степенью магистра и тогда же определенный на должность профессора Петербургской семинарии, нашел себе подругу жизни в лице племянницы гостеприимного и умного хозяина, дочери архимандрита (из вдовых дьяконов) Никифора, Е.Н. Наумовой. Это обстоятельство еще более сблизило архим. Макария с про г. И.М. Наумовым и со всем кружком его образованных друзей⁵²².

Назначение архим. Макария ректором Академия. Возведение в сан епископа Винницкого. Ректорская деятельность преосв. Макария: его мероприятия по Нравственно-воспитательной, учебной и экономической частям управления Академией. Профессорская деятельность преосв. Макария Служение преосв. Макария в должности редактора академического журнала, главного наблюдателя за преподаванием Закона Божия в столичных заведениях, члена Главного Правления Училищ, ординарного академика Императорской Академии Наук, председателя Комитета для издания кратких духовно нравственных книг и члена временной С.-Петербургской синодальной Конторы; частные ученые поручения преосв. Макарию. Учено-литературная деятельность преосв. Макария; богословские труды его; сравнение догматических систем преосв. Макария и преосв. Димитрия по их содержанию; церковно-исторические и проповеднические труды преосв. Макария. Успехи преосв. Макария по службе. Отношения его к начальству, сослуживцам и подчиненным. Редкое трудолюбие преосв. Макария. Отношения его к своим знакомым и родным; посещение его матерью. Состояние его здоровья. Назначение преосв. Макария на тамбовскую архиерейскую кафедру, прощание с Академией, избрание его в почетные члены Академии и выезд его из С.-Петербурга.

20 декабря 1850 года ректор С.· Петербургской духовной Академии преосв. Евсевий (Орлинский) был переведен на новоучреждённую самарскую архиерейскую кафедру. В тот же самый день на его место ректором Академии Св. Синод определил инспектора архимандрита Макария с присвоением ему лично степени настоятеля первоклассного монастыря⁵²³. Так исполнилось ожидание и желание многих близких к Макарию лиц видеть его в:, должности ректора той Академии, на пользу которой он трудился уже много лет. Еще за два года пред тем, 26 мая 1848 года, преосв. Евсевий писал своему другу А.В. Горскому о Макарии: «приятно мне и то представлять, что приготовляется или готов на смену меня такой прекрасный ректор Академии. Это говорю не шутя. Лучше человеку подготовиться на месте, чем быть издали пересаженным не на свою почву. Он без сомнения более привык к здешнему климату, чем я; при том и обстоятельства его довольно отличны от моих»⁵²⁴. Нельзя не согласиться с этими словами преосв. Евсевия. Предшествующая служба архим. Макария в должности бакалавра, профессора, инспектора, члена Внутреннего и Внешнего Правлений, члена Конференции и, наконец, члена цензурного Комитета с поручением наблюдать за академическим журналом, – служба эта была самою лучшею подготовительною школою к занятию ректорской должности в Академии. Архим. Макарий занял эту должность, будучи прекрасно знаком со всеми сторонами академической жизни. Неудивительно, поэтому, если он принял свое новое назначение с совершенно спокойным духом и с радостным благодарением к Богу, видя в этом назначении достойную награду от начальства за его прежние труды. «Спешу порадовать Вас», – писал архим. Макарий вскоре после этого своему зятю А. П. Солнцеву⁵²⁵, «тремя новинками – известиями. Первое касается непосредственно меня: я сделан ректором С.-Петербургской духовной Академии и первоклассным Архимандритом с 20 декабря 1850 года, – награда для меня весьма важная и величайшая»⁵²⁶!...

Однако же, как ни велика была награда, полученная архим. Макарием в виде назначения на должность ректора Академии, но его вскоре ожидала еще более высокая награда. Все ожидали, что вместе с ректорскою должностью архим. Макарий наследует от своего предшественника и звание викарного епископа Подольской епархии. Преосв. Елпидифор, в то время епископ Подольский, поздравляя архим. Макария с назначением на ректорскую должность, писал ему 5 января 1851 года: «на викариатство Подольское никто еще не назначен: желаю и с радостью ожидаю, что займет оное возлюбленный мой Макарий, по примеру двух своих предшественников»⁵²⁷. Преосв. Иннокентий также был уверен в этом. «С особенным удовольствием услышал я, достопочтеннейший о Макарий», – писал он 14 января 1851 года, «о новом назначении вашем и спешу от души приветствовать вас с новою дальнейшею возможностью употреблять прекрасные труды ваши на пользу св. церкви, не переменяя места служения. По собственному опыту зная, как тяжелы эти перемены мест, как много они расстраивают весь порядок занятий, тем более радуюсь за вас и благодарю Господа. Перемена должности ученой, вероятно, поведет за собою для вас и перемену в сане иерархическом. С одной стороны это – по любви к вам желательно для меня; а с другой – по любви к вашим ученым трудам почти не желательно до времени; ибо я боюсь, чтобы это накопление должностей не помешало дорогому перу вашему быть так же летучему, как прежде. Но пусть будет, что угодно Богу и начальству, а мы не перестанем во всяком случае иметь надежду утешаться новыми и новыми произведениями вашего ума и познаний…»⁵²⁸.

Ожидание доброжелателей Макария, которое было вместе с тем и общим ожиданием, действительно, сбылось. 20 января 1851 года Именным Высочайшим указом, данным Св. Синоду, Всемилостивейше повелено ему быть епископом Винницким, викарием Каменец-Подольской епархии и настоятелем первоклассного Щаргородского Свято-Николаевского монастыря⁵²⁹. 24 января 1851 года происходило наречете архим. Макария во епископа Винницкого. Наречете совершал сам м. Никанор Петербургский с сонмом других архипастырей. При наречении архим. Макарий, по принятому обычаю, говорил речь Св. Синоду. Слово новонареченного епископа имело предметом раскрытие смысла слов, которые, по церковному чину, произносятся каждым избранником Св. Синода, призываемым в сану епископа: «благодарю, и приемлю, и ни мало вопреки глаголю». Речь – весьма важна для нас, как свидетельство о тех чувствах, какие одушевляли архим. Макария в такие важные минуты его жизни. «Благодарю», – говорил он, «всем существом моим Господа Бога моего за новую, неизглаголанную милость Его ко мне – недостойному. Мало того, что Он удостоил меня бытия, величайшего дара Его бесконечной благости ко всему существующему. Мало того, что он удостоил меня потом дара, который для человека падшего дороже самого бытия, – удостоил возродиться в недрах единой, святой, соборной и апостольской Церкви, истинной путеводительницы людей к вечному спасению. Мало того, что Он сподобил меня, с самых ранних лет, ближайшим образом, питаться чистым, животворным учением этой непогрешимой Наставницы, и затем под руководством её, питать других, избранных юношей, готовящихся на служение ей.... Се ныне Всеблагой и Неистощимый в щедротах призывает меня еще к почести вышнего звания в дому Его (Фил.3:14)! Се ныне отделяет меня к лику тех, которых предназначил Он быть преемниками апостолов: быть главными учителями в Его Св. Церкви, право правящими слово истины; быть первыми священнодействователями и совершителями Св. Таинств для освящения верующих; быть главными вождями странствующих к горнему отечеству!... О, буди имя Господне благословенно отныне и до века!... Да будет отныне вея жизнь моя единою, непрерывною благодарностью Вседержителю»! Затем, после благодарения Государя Императора и Св. Синода, новонареченный продолжал: «приемлю со страхов и трепетом.... однако же, с надеждою и дерзновением христианским». Речь заканчивалась обещанием во всем поступать по воле Божией и согласно указаниям Высшей власти и определениям Св. Синода и просьбою к посвящавшим его Архипастырям: «усугубте Ваши теплыя молитвы ко Всевышнему», говорил, обращаясь к ним, новонареченный, «да благословит, умудрит и подкрепит Он меня – немощного в моем новом служении, да дарует Он мне благодать подвигом добрым подвизаться во славу Его святого имени, для спасения ближних и моего собственного и да сподобит меня, наконец, когда скончаю мое земное течение, не устыдиться на страшном суде Его тех слов, которые с дерзновением изрек я ныне: «благодарю, и приемлю, и ни мало вопреки глаголю»⁵³⁰.·

Замечательно, что архим. Макарий остался и здесь верен самому себе. Свое новое назначение он принял спокойно, радостно и уверенно, как именно определение Божие. Поэтому, лучшей темы для своей речи он и не мог избрать, как та, какая заключается в словах церковного чина: «благодарю, и приемлю, и ни мало вопреки глаголю». Самое посвящение архим. Макария в сан епископа совершилось через 4 дня, 28 января. Оно происходило в Казанском соборе. Хиротонию совершал м. Никанор, во время продолжавшейся после хиротонии литургии в положенное время новопосвященный епископ Макарий рукоположил в сан священника в церкви Царскосельского Госпиталя своего младшего брата – А.П. Булгакова. Посвящение в сан епископа преосв. Макарий принял с глубочайшим благоговением. На другой день после хиротонии он писал преосвящ. Иннокентию: «так, владыко святый, Господу угодив было и меня сопричислить в сонму преемников апостольских! 20 января, по указанию от Него, последовала Высочайшая о том воля, 24 было наречение, а 28 рукоположение меня во епископа. О, какое обилие благости Божией ко мне недостойному! Благословите меня, достоуважаемый мною архипастырь, на новом моем поприще и помолитесь о мне вашими святительскими молитвами»⁵³¹.

С возведением в сан епископа Винницкого, преосв. Макарий по-прежнему остался в должности ректора Академии. 6 февраля 1851 года в академическом Правлении было заслушано отношение г. синодального обер-прокурора, который сообщал, что Государь Император Высочайше повелеть соизволил преосв. Макарию, еп. Винницкому, оставаться в С.-Петербурге при исполнении тех обязанностей; которые были возложены на предшественников его – преосв. Афанасия и преосв. Евсевия и пользоваться тем же содержанием, которое им производилось⁵³². В отличие от своих предшественников преосв. Макарий, будучи назначен на ректорскую должность, оставил за собою и профессорство в Академии.

Таким образом, с 1851 года, т.е. меньше чем через 10 лет по окончании академического курса и имея от роду всего 34 года, Макарий был уже епископом, ректором и профессором Академии. Нельзя не согласиться с словами г. Рыбакова, «что карьера Макария в духовно-учебном мире совершилась с такою быстротой, с какою можно сравнить только взлет орла с земли до высот»⁵³³.

В сане епископа Винницкого и в должности ректора и профессора С.-Петербургской духовной Академии преосв. Макарий оставался около шести с половиной лет (1851–1857 г.). Рассмотрение этой эпохи в жизни и деятельности преосв. Макария и будет служить предметом настоящего нашего очерка.

При самом же назначении архим. Макария на должность ректора Академии, 20 декабря 1850 г. ему было вменено Св. Синодом в обязанность донести о состоянии, в каком будет принята им С.-Петербургская духовная Академия. Такое поручение, впрочем, обычное в то время, было полезно, прежде всего, для самого нового ректора. Он должен был на этот раз ближайшим образом и непосредственно вникнуть во внутреннее состояние вверенной ему Академии, для того, чтобы видеть, на что должны были быть обращены его собственное внимание и его деятельность. Отчет преосв. Макария о том, в каком состоянии найдена им Академия, важен и для нас, давая нам возможность определить плоды ректорской деятельности самого преосв. Макария на пользу С.-Петербургской духовной Академии.

26 февраля 1851 года преосв. Макарий доносил Академическому Правлению для представления высшему начальству, что он, при вступлении в должность ректора, нашел Академию в следующем состоянии: 1) все предметы академического учения преподаются в надлежащей полноте, с добрым направлением и в согласии между собою; 2) библиотека и физический кабинет находятся в порядке и целости; 3) нравственность воспитанников вообще в отлично-хорошем состоянии; 4) содержание воспитанников пищей и одеждой вполне удовлетворительное; 5) церковь, больница, зала собраний, столовая, классические, занятные и спальные комнаты содержатся в совершенном порядке и опрятности; 6) делопроизводство по академическому Правлению и Конференции идет самым исправным образом и 7) архив академического Правления и Конференции находится в целости и надлежащем порядке»⁵³⁴.

Между вступлением в должность ректора и представлением настоящего отчета прошло более двух месяцев. Можно, поэтому, думать, что преосв. Макарий писал свой отчет о состоянии Академии на основании самого тщательного и всестороннего знакомства с делом, что ему, как служившему в Академии 8 лет, было особенно легко сделать. Поэтому, вполне доверяя свидетельству преосв. Макария, мы должны признать, что преосв. Макарий принял в свое заведывание С.-Петербургскую духовную Академию в самом благоустроенном состоянии по всем частям её управления. Таким образом, преосв. Макарию, как ректору и главному непосредственному начальнику Академии, сама собою намечалась очень определенная задача деятельности: заботиться о поддержании внутреннего благоустройства и об укреплении раньше заведенных внутренних порядков в Академии. Забота об этом и была, действительно, как увидим сейчас, главною целью всей ректорской деятельности преосв. Макария. Поэтому, ректорство преосв. Макария, составившее по справедливости настоящую эпоху в истории С.-Петербургской духовной Академии, было между тем отнюдь не таким реформационным периодом, как, напр., время ректорства преосв. Иоанна (Соколова). Великая заслуга преосв. Макария состояла в том, что он укрепил, возвысил и одухотворил своим собственным благородным духом раньше заведенные в Академии порядки.

Сам преосв. Макарий свидетельствовал, что пред его вступлением в должность ректора Академии, «нравственность воспитанников находилась в отлично-хорошем состоянии». Это достигнуто было трудами самого преосв. Макария. Будучи инспектором Академии, он установил самый строгий, внимательный и вместе благоразумный надзор за поведением студентов. Это нам уже хорошо известно и из документальных данных академического архива и из свидетельств самих учеников преосв. Макария⁵³⁵.

Сделавшись ректором Академии, преосв. Макарий наблюдал только за тем, чтобы раньше заведенные им порядки поддерживались и не ослабевали. Инспекторами Академии при нем и по его выбору были архимандриты: Иоанн Соколов (1851–1855) и Кирилл Наумов⁵³⁶ (1855–1857 г.). Они были точными исполнителями распоряжений ректора. Благодаря этому, во все ректорство преосв. Макария прежние порядки касательно дисциплины оставались без изменений. В это время были приняты только меры к тому, чтобы инспекторский надзор за студентами был постоянный и непрерывный. 6 февраля 1851 года академическое Правление, по предложению преосв. Макария, имело рассуждение о том, что для постоянного наблюдения за воспитанниками полезно было бы, если бы они находились под надзором инспектора и его помощников не только в жилых комнатах, во время, свободное от классических занятий, но и в самых классах при слушании наставнических лекций, которые продолжаются шесть часов ежедневно. Правление определило: так как в академическом уставе об этом ничего не сказано, то просит высшее начальство, чтобы впредь инспектору Академии и помощникам его вменено было в обязанность посещать классы во время учебных часов и при чтении лекций наставников, для неопустительного наблюдения за поведением воспитанников, но предварительно испросить на то соизволение Его Высокопреосвященства⁵³⁷. К сожалению, мы не знаем, применялась ли на практике проведенная преосв. Макарием мера инспекторского надзора и как это делалось. Но, как ни строг был инспекторский надзор за студентами, преосв. Макарий не полагался и на него. Для того, чтобы иметь непосредственные сведения о нравственном состоянии и вообще о жизни студентов Академии, преосв. Макарий часто сам навещал занятные комнаты студентов. Путем таких благоразумных мер преосв. Макарий достиг того, что в Академии установился определенный и неизменный порядок студенческой жизни. Он был таков. «Утром в 6 часов звонок, в 7 часов молитва в церкви, затем чай в столовой, далее обязательные занятия студентов, с девяти до двух часов пополудни слушание лекций, за сим обед, после обеда прогулка в. саду, в пять часов вечерний чай, с шести до девяти часов вечера обязательные занятия студентов, в девять часов ужин, сразу после ужина вечерняя молитва в церкви же, затем после получасового отдыха, состоявшего в свободной товарищеской беседе, желавшие занимались. В одиннадцать часов все отходили к сну. Ночью засиживаться ни в ка ком случае не позволялось. «Барин, сейчас потушу свечу» говорил бывало вахтер, точный исполнитель воли начальства, обыкновенно запиравший в это время студенческие комнаты. Студент прекращал работу и уходил в спальни. И так изо дня в день. Жизнь студентов текла правильно: все до одного являлись на молитву, все до одного бывали на лекциях⁵³⁸... В воскресные и праздничные дни позволялось студентам выходить в город к знакомым или просто для прогулки до восьми часов вечера, причем каждый из нас предварительно должен был записаться в книгу и получить от дежурного билет, в котором прописывалось, к кому такой-то намерен был отправиться. Пред ужином, в половине девятого, все ходившие в город студенты по звонку являлись к инспектору и каждый лично подавал, его высокопреподобию свой билет. В девять часов другой звонок. Студенты строились в коридоре и отсюда шли по двое в ряд в столовую, где уже находился очередной инспекторский помощник, который после того, как студенты займут каждый свое место, звонил, тотчас за этим пелась молитва, потом следовал ужин. По окончании ужина опять звонок и опять молитва. Помощник инспектора в продолжение ужина ходил по столовой, наблюдал за исправностью прислуги, которая по звонку его обязана была убирать оконченное блюдо и подавать другое. Такой порядок в столовой за обедом и ужином соблюдался и в другие дни всегда неизменно»⁵³⁹.

Замечательно, что сами студенты нисколько не тяготились строгими дисциплинарными порядками, бывшими в ректорство преосв. Макария. Как прежде, так и теперь студенты любили такие порядки, живой пример точного исполнения которых они постоянно видели на самом своем ректоре. «С сердечною благодарностью припоминаем», говорит питомец С.-Петербургской дух. Академии времен преосв. Макария, «что во все время его управления Академией, мы не видели ничего, кроме самого искреннего, прямого и доброжелательного отношения его к вам – воспитанникам академии. Ничего грубого, двусмысленного, фальшивого, недоброжелательного не было в его отношениях к воспитанникам. На какие-нибудь подъискивания, на какие-нибудь разузнавания косвенными путями о студентах он не был способен по своему характеру. Это воспитало в нас, бывших его учениках, чувство прямоты и откровенности, которые потом жизнь оценивала по своему. Он собственным примером учил нас прямоте, откровенности и искренности. Таким же примером он был для нас и в наших занятиях и в нашей дисциплине. Как бывший при нем студентом Академии, я не помню ни одного случая, чтобы преосв. Макарий когда-нибудь и в чем-нибудь сделал упущение в своих обязанностях. Мы знали не только из часа в час, но из минуты в минуту весь порядок его жизни, в высокой степени правильный и дисциплинированный в сообразности с ходом жизни академии, которою он руководил. Нашему уважению к нему не было предела. Режим Академии, в то время очень строгий и суровый, он смягчал именно только своею правдивостью и прямотой. Более прямого, честного и откровенного начальника-педагога мы не встречали в нашей жизни. Никакая лесть, никакое угодничество, сверх прямого отношения к делу, не были ему доступны. Мы уверены, что никто из его воспитанников не найдет этих слов преувеличенными»⁵⁴⁰. Из приведенных слов нетрудно видеть, почему студенты не тяготились строгим дисциплинарным режимом, который ввел и поддерживал в Академии преосв. Макарий. Сам преосв. Макарий, будучи ректором, жил жизнью студентов и на собственном живом примере показывал, как должно и полезно исполнять человеку свой нравственный долг. Вот почему нравственность студентов С.-Петербургской Академии в ректорство преосв. Макария была высока, чиста и безукоризненна. В 1851 году Академию ревизовал, по поручению Св. Синода, м. Никанор. В своем отчете об этой ревизии м. Никанор, между прочим, свидетельствовал пред Св. Синодом, что «поведение воспитанников исполнено благоговения к вере, скромности и уважения к начальству»⁵⁴¹.

Одним из самых важных нравственно-воспитательных средств служит участие в храмовом богослужении. Преосв. Макарий понимал это и принимал все меры к тому, чтобы богослужение в академической церкви сделать как можно более торжественным и благолепным и при его посредстве развить среди студентов молитвенный дух. Это ему и удалось. «Студенты»,– рассказывает в своих воспоминаниях г. Рыбаков, «неопустительно посещали богослужение. За клиросами был разостлан во всю ширину церкви большой ковер, на котором во время богослужения стояли студенты: направо старшие, на лево младшие, между воспитанниками на том же ковре, среди храма против царских врат, стояла архиерейская кафедра с седалищем епископа, украшенным бархатною подушкой с четырьмя золотыми кистями. Место за этою кафедрою и рядами студентов было назначено для приходивших в наш храм из города. В наше время состав начальствующих, учащих и учащихся отличался обилием чипов церковной иерархии. Кроме начальника Академии епископа, в ней были архимандриты, игумен (серб, присланный сюда сербским митрополитом для слушания высшего курса богословия, в надежде епископства на родине), соборные иеромонахи, священники, архидиаконы (греки, один бакалавр греческого языка Григорий Веглерис, другой студент Александр Ласкарис, проповедник (ίεροχήροξ) константинопольской церкви, по распоряжению константинопольского патриарха, прибывший в Россию с тою же целью, с какою приехал в нее и упомянутый серб), иеродиаконы. При сонме священнослужителей в академической церкви литургия в воскресные и праздничные дни совершалась всегда соборно, всенощные накануне двунадесятых и других особенно чтимых православным народом праздников блистали пышностью и торжественностью церковного обряда. Пели студенты на обоих клиросах, – на правом и партесно. В студенческой среде были прекрасные голоса, были и отличные чтецы, которых едва-ли могли превзойти и прославленные чтецы лавры.

Во время великого поста мы говели два раза: на первой неделе и на страстной. В субботу первой недели этого поста преосв. Макарий служил в академической церкви и сам причащал студентов. В великий четверг он не мог делать этого потому, что в этот день, как в другие высокоторжественные праздники, был приглашаем к совместному служению с митрополитом в один из соборов столицы. В храмовой академический праздник 30 июня, в день 12 апостолов, преосв. Макарий всегда служил. И с каким глубоким проникновением силою божественного тайнодействия всегда совершал он богослужение!... Чинными, благолепными службами церковными питалось и поддерживалось в юношах благочестивое настроение. Дух молитвенный не чужд был студенческой среды. В каждой из наших спальных комнат в 10 часов вечера зажигалась перед иконой лампада, которая мерцала во всю ночь. Некоторые из студентов любили, когда все заснут, помолиться коленопреклоненно, как бы по примеру псалмопевца: полунощи востах исповедатися судьбам правды Твоея. Таков именно был один из моих товарищей, сын калужского кафедрального протоиерея, Николай Лазаревич Зайцев, автор сочинения: «очерки быта древних евреев» (скончался в звании профессора Киевской Академии)⁵⁴².

Из слов самого преосв. Макария мы знаем, что при вступлении его в должность ректора Академии, в этой последней «все предметы академические преподавались в надлежащей полноте, с добрым направлением и в согласии между собою». О поддержании того же самого направления в учебной части Академии заботился и преосв. Макарий во все время своего ректорского служения. Для того, чтобы иметь верные и постоянные сведения о ходе академического преподавания, он весьма часто посещал лекции наставников. Благодаря этому, он прекрасно знал всех наставников Академии, метод и характеристические особенности их преподавательской деятельности. Раз он замечал какие либо недостатки в учебной части, он принимал решительные меры к немедленному их устранению. Так, 7 июля 1853 года преосв. Макарий представлял м. Никанору следующее: «недавно определенный (21 сентября 1852 г.) на кафедру церковного красноречия из воспитанников Казанской духовной Академии, бакалавр Александр Соколов, хотя способен и весьма трудолюбив, но, не обладая в желаемой степени ни даром слова, ни особенно даром хорошего произношения, столь необходимыми в наставнике красноречия, мог бы быть перемещен без обиды для него на праздную ныне вакансию профессора общей и русской истории в здешней семинарии, где он получал-бы такое же точно жалованье, каким пользуется в Академии. Для замещения же кафедры церковного красноречия при Академии есть весьма способные в числе окончивших ныне курс воспитанников здешней Академии». М. Никанор согласился с мнением преосв. Макария, и бакалавр А. Соколов был перемещен в семинарию⁵⁴³. Зато других наставников, с успехом и ревностью проходивших свою должность, преосв. Макарий старался всячески поощрять. Самою обыкновенною и вместе с тем, при крайне незначительном содержании, желательною для наставников Академии наградою в то время было повышение их по служебному званию из бакалавров в экстраординарные и из экстраординарных в ординарные профессоры. Преосв. Макарий весьма часто представлял наставников вверенной ему Академии к подобным наградам и при нем получили звание профессоров очень многие из наставников Академии. Так, при нем и по его ходатайству, были возведены в звание профессоров: архим. Иоанн, В. Долоцкий и Кирилл Лучицкий – ординарных (18–22 нояб. 1852 г,)⁵⁴⁴, И.А. Чистович – экстраординарного (30 окт. 1856 г.)⁵⁴⁵, Евграф Ловягив и Моисей Голубев – ординарных (6 марта (8 апреля) 1857 г.)⁵⁴⁶. Кроме того, по предложению и ходатайству преосв. Макария, инспекторы архимандриты: Иоанн (27 июня (6 ноября) 1853 г.)⁵⁴⁷ и Кирилл (18 ноября (24 декабря 1855 г.)⁵⁴⁸ были возведены в высшее звание докторов богословия.

Замещение академических кафедр вполне достойными кандидатами было также одною из главных и постоянных забот преосв. Макария по учебной части. Выбор кандидатов делался преосв. Макарием в высшей степени осмотрительно и всегда удачно, так как преосв., Макарий знал прекрасно всех выдающихся студентов Академии. За умение преосв. Макария делать выбор достойных кандидатов для замещения профессорских кафедр в Академии лучше всего говорят самые имена этих избранников его. Таковы: Никанор Бровкович (умерший в сане херсонского архиепископа), И.А. Чистович, Н.Н. Делицын и Ив. В. Чельцов (XIX к.), Сам. В. Михайловский, (XX к.) иером. Валериан, Андрей И. Иредгеченский и Михаил О. Коялович (XXI к.) и И.Т. Осинин, И. Ф. Нильский и А.И. Парвов (XXII курса).

Избранных молодых наставников преосв. Макарий не оставлял своим руководством и после определения их на службу. В отношении же ко всем наставникам Академии он принимал все меры к тому, чтобы они преподавали свои науки «в добром направлении и в согласии между собою». Всякие отступления от такого порядка он старался немедленно устранять. Делал это он таким образом. «Преосв. Макарий», – говорит в своих воспоминаниях о нем г. Рыбаков, «следил за духом и характером преподавания в Академии, по временам посещая лекции профессоров и бакалавров и употребляя к тому еще следующий способ: в учебное время, каждый день после ужина, два студента, один – старшего, другой – младшего курса, являлись с классными журналами к преосвященному ректору и отдавали ему подробный отчет во всем слышанном ими на лекциях в тот день. Таким образом, направление духовной и светской науки в Академии всегда было хорошо известно преосвященному Макарию, – и если между кафедрами слышался диссонанс, как это раз случилось с историей философии и психологией, высокообразованный ректор не оставлял этого без внимания, приходил сам слушать такого рода лекции, в видах установления а ройного течения науки, по поводу некоторых тенденций, по-видимому несогласных с общепринятыми принципами. Однажды пришлось нам быть свидетелями диспута, происходившего на лекции между ректором и профессором, и удивляться глубокому уму преосвященного Макария, хорошо знакомого с светскими науками, умевшего тонким анализом мыслей доводить слушателя до правильности воззрений и осязательного понимания предмета»⁵⁴⁹.

Кроме того, преосв. Макарий подавал своим сослуживцам самый лучший, красноречивейший и живой пример того, как нужно было относиться к своему делу и обязанностям, на самом себе. Сам он был неутомимый труженик и, по совершенно естественным побуждениям, к тому же стремились и все его сослуживцы – наставники, а за ними и студенты, Отсюда «времена преосв. Макария были временами многосторонней, кипучей деятельности академии. Все жило одного общею интеллектуальною жизнью и учащие и учащиеся занимались своим делом, каждый по мере сил и способностей. Хорошее то было время, проходившее в сладостнейших для духа занятиях науками»⁵⁵⁰.

Из частных мероприятий по учебной части, состоявшихся по инициативе или, по крайней мере, при деятельном участии преосв. Макария, считаем необходимым отметить следующие. Одною из первых забот преосв. Макария, по вступлении в должность ректора, была забота об усилении проповеднического дела среди студентов С.-Петербургской духовной Академии. 5 октября 1851 года Академическое Правление, по предложению преосв. Макария, обратилось к м. Никанору с следующею просьбою: «воспитанники здешней Академии, между прочими занятиями своими, обыкновенно сочиняют по назначению на каждый воскресный и праздничный день по три проповеди, из которых только одна бывает произносима в Академической церкви, прочие же остаются непроизнесенными. Посему Академическое Правление, на основании прежних примеров, благопочтительнейше испрашивает Архипастырского дозволения Вашего Высокопреосвященства, – лучшие из студенческих проповедей назначать к произнесению в здешней Лавре воспитанникам монашествующим за позднею обеднею, а прочим за раннею». М. Никанор изъявил свое полное согласие на представление Академического Правления⁵⁵¹.

В том же 1851 году преосв. Макарий провел еще одну очень важную меру. В этом году, по окончании XIX учебного курса, происходила ревизия Академии. Ревизию производил, по обыкновению, Петербургский м. Никанор. Преосв. Макарий обратил внимание ревизора на необходимость усиления в Академии изучения русской церковной истории. Наука эта до того времени не имела особой самостоятельной кафедры и преподавалась вместе с общею церковною историей. Вследствие обширности главного предмета кафедры – общей церковной истории – история русской церкви обыкновенно проходилась профессором кратко, а иногда даже и неполно. Преосв. Макарий, специально занимавшийся историей русской церкви и придававший весьма важное значение этому предмету в системе общего и, в частности, высшего богословского образования, не мог не сожалеть о таком упадке среди студентов Академии знания отечественной церковной истории⁵⁵². Под влиянием такого чувства, он, вероятно, по собственному побуждению и добровольно преподавал русскую церковную историю студентам высшего отделения Академии еще в бытность свою инспектором. Сделавшись же ректором, он, прежде всего, постарался лучше поставить преподавание в Академии русской церковной истории и с этою целью предложил м. Никанору, за невозможностью открытия самостоятельной кафедры для этой науки, по недостатку материальных средств, присоединить ее, по крайней мере, к кафедре русской гражданской истории. Кроме того, он же предложил ревизору назначить в помощь прежним профессорам общей церковной и русской церковно-гражданской историй еще-по одному бакалавру. Обе эти меры, исходившие от преосв. Макария, м. Никанор предложил в своем ревизорском отчете на рассмотрение Св. Синода. Св. Синод дал свое согласие, и 24 сентября 1851 года, по предложению преосв. Макария, И.А. Чистович и И.В. Чельцов, лучшие воспитанники XIX курса (1847–1851 г.), были избраны бакалаврами – первый по кафедре русской церковной и гражданской истории, а второй – по кафедре общей церковной истории⁵⁵³. Тогда же, в видах возвышения успехов по богословским наукам и по общей гражданской истории, в качестве бакалавров по этим предметам были оставлены: иером. Никанор Бровкович и Η.Н. Делицын (с 29 сентября 1852 г.)⁵⁵⁴.

Вскоре после того видим новое мероприятие со стороны преосв. Макария для возвышения успехов по богословским наукам и вместе для лучшей разработки этих последних. Известно, что преосв. Макарий, в бытность инспектором Академии, выработал программу для «Введения в Православное Богословие» и написал исследование – руководство по этому предмету. Этим он, можно сказать, создал особую самостоятельную богословскую науку. Во все время инспекторства своего и в первый учебный курс, когда преосв. Макарий был уже ректором Академии, он сам преподавал эту науку студентам высшего отделения. Но, по окончании XX учебного курса, он признал неудобным соединение вместе двух таких важных наук, как «Введение в Православное Богословие» и «Догматическое Богословие», и сосредоточение их в руках одного наставника. При всей исполнительности, усердии и ревности этого последнего, такая постановка дела не могла не отзываться неблагоприятно на преподавании либо одного, либо другого важного богословского предмета. Поэтому, преосв. Макарий признал необходимым отделить «Введение в Православное Богословие» и поручить его особому наставнику. Предложение его в этом было принято Академическим Правлением, а Св. Синод, с своей стороны, разрешил привести его в исполнение. Тогда с 1853–54 учебного года «Введение в Православное Богословие» было перечислено в круг предметов низшего отделения и преподавание его было поручено бакалавру обличительного богословия иером. Никанору Бровковичу⁵⁵⁵.· Сам преосв. Макарий стал преподавать теперь в высшем отделении одно Догматическое Богословие. Такая мера была тем более благовременной, что в то же самое время в курс академического учения были введены новые предметы, преподавание одного из коих и принял на себя преосв. Макарий. Произошло это следующим образом.

7 августа 1853 года из Духовно-учебного Управления в Правление С.-Петербургской духовной Академии поступила бумага следующего содержания: «Его Императорскому Величеству благоугодно было удостоит Высочайшего утверждения предложенные Св. Синодом меры усиления духовно-нравственного действования на раскольников по духовно учебной части. Одною из этих мер была признана необходимость, в видах усиления действующих по разным местам духовных Миссий, образования при духовных академиях из наличных студентов и из священнослужителей, кои изъявят на то желание, по небольшому отделению для особого приготовления их на дело с раскольниками как в виде прямых миссионеров, так и в виде священников при церквях единоверческих и православных, где есть раскольники». Духовно-учебное Управление требовало при этом соображений начальства академии о том, как могут быть в самом непродолжительном времени устроены при Академиях вышеозначенные отделения – миссионерские и что и кем должно быть в них преподаваемо в дополнение в общему академическому курсу. Составление правил касательно предположенных в открытию миссионерских отделений при Академии принял на себя преосв. Макарий. Правила эти, которые были, по утверждении их Св. Синодом, приняты во всеобщее употребление, состояли в следующем. 1) Особое отделение для приготовления некоторых воспитанников на дело с раскольниками предлагалось открыть при духовных Академиях с началом нынешнего же курса. 2) Поступать в это отделение должны только воспитанники высшего отделения Академии, ибо для преподавания им нужных сведений на дело с раскольниками достаточно двух лет; 3) принимать изъявивших свое согласие и благонадежных, 4) число воспитанников миссионерского отделения может в каждой Академии простираться от 5–10, 5) курс общий со всеми и специальный. 6) В состав специального курса могут входить: а) история русских расколов, б) современная статистика русского раскола во всех его видах и отраслях, в) обозрение всех сочинений, написанных как раскольниками, так и против них, г) положительное опровержение раскольнического учения во всех его толках и отраслях и д) практические наставления миссионерам для их будущего служения. В пособие при преподавании этой последней, особенно важной, части, желалось бы, чтобы, по определению Св. Синода, истребованы были от некоторых преосвященных, наиболее обращавшихся с раскольниками, опытные замечания, как успешнее действовать против раскольников и потом препровождены были в Академическое Правление. 7. Преподавание поручить 2–3 из наличных наставников. 8) Для преподавания этих специальных наук достаточно по одному классу в неделю, а если окажется нужным, и по два». Правила эти были рассмотрены Академическою Конференцией и 28 сентября 1853 года от её имени были представлены на усмотрение м. Никанора. Из этого представления видно также, что преосв. Макарий «изъявил согласие взять на себя преподавание в миссионерском отделении истории и статистики русских расколов, обозрения сочинений, написанных как раскольниками, так и против них и опровержения главнейших заблуждений раскольнического учения»⁵⁵⁶. М. Никанор и затем Св. Синод согласились со всеми предположениями преосв. Макария, и, таким образом, с 1853–54 учебного года, при деятельном участии преосв. Макария, было открыто в С.-Петербургской духовной Академии миссионерское отделение. Кроме самого преосв. Макария на этом отделении, по его предложению, преподавали: архим. Кирилл, профессор нравственного богословия – практические наставления миссионерам для их будущего служения и бакалавр обличительного богословия иером. Никанор Бровкович – обличение частнейших заблуждений раскольников⁵⁵⁷. В таком же положении миссионерское отделение при С.-Петербургской духовной Академии оставалось до самого конца ректорства преосв. Макария.

Одной из постоянных забот преосв. Макария по учебной части в Академии была его забота о возможном пополнении книгами и вообще о благоустройстве академической библиотеки. Еще в бытность инспектором, преосв. Макарий был в числе самых усердных сторонников восполнения академической библиотеки. При этом он нередко поступал таким образом. Сначала сам приобретал по случаю и по удешевленной цене выдающиеся произведения на русском и иностранных языках и затем уже предлагал Академическому Правлению купить их у него для академической библиотеки⁵⁵⁸. Сделавшись ректором Академии, преосв. Макарий продолжал деятельно заботиться о приумножении библиотечных сокровищ. Между прочим, в это время внимание его было обращено на сравнительную скудость рукописного отделения академической библиотеки. А между тем с открытием при Академии миссионерского отделения должна была явиться неотложная необходимость в древних рукописях. В своих заботах о приобретении для академической библиотеки рукописей, преосв. Макарий 20 февраля 1853 года вошел в Академическое Правление с запиской, сущность которой заключалась в следующем. В Софийской новгородской библиотеке было много древних рукописей. Каталог библиотеки, внимательно пересмотренный преосв. Макарием, заключал в себе три частнейших реестра под следующими заглавиями: 1) реестр, сочиненный в силу присланного из новгородской духовной Консистории указа от 18 декабря 1784 года, находящимся в софийском соборе на хорах книгам древлепечатным и древлеписанным (первых показано 1247, а последних 2189 названий), 2) ведомость рукописным кирилловской книгохранительницы, до российской истории относящимся, книгам, с показаниями №№, под коими в книгохранительнице состоят (всего поименовано 116 рукописей) и 3) реестр, какие летописцы и другие им подобные сочинения, к российской истории относящиеся в Св. Синод от епархиальных архиереев и ставропигиальных монастырей настоятелей присланы (здесь поименованы 103 рукописи). Рукописи 2-го и 3-го реестра, как показывают и самые их названия, были взяты преимущественно из Кирилло-Белозерского монастыря и отчасти из некоторых других библиотеке древних, особенно новгородской и Петербургской епархий. «Принимая во внимание», – писал далее преосв. Макарий, – «что а) новгородская софийская библиотека весьма богата и собственными рукописями, б) рукописи 2 и 3 реестра (319), за исключением 17, принадлежавших и прежде софийской библиотеке, взяты из других духовных библиотек; в) оставаясь в новгородской софийской библиотеке, эти рукописи и не могли и не могут, по местным обстоятельствам, приносить для отечественной истории той пользы, какую могли бы принести, если бы помещались при одном из высших наших духовно-учебных заведений, какова напр. Академия С.-Петербургская, где и наставники и воспитанники при общем сочувствии в настоящее время к трудам историческим, могли бы воспользоваться столь богатыми пособиями для разработки разных частей нашей церковной истории; г) что в числе этих 402 рукописей – 26 значатся взятыми из библиотеки Александро-Невской семинарии, которая вскоре (именно в 1767 г.) переименована в Академию, а прочие 279 рукописей из разных духовных библиотек собственно здешнего края, – предлагаю Академическому Правлению ходатайствовать пред высшим начальством о перемещении означенных 302 рукописей, из новгородской-софийской библиотеки в библиотеку С.-Петербургской духовной Академии»⁵⁵⁹. Ходатайство, согласно предложению преосв. Макария, было возбуждено тогда же, но, по неизвестным обстоятельствам, прекрасная во всех отношениях мысль преосв. Макария была осуществлена не скоро, уже по оставлении им Академии⁵⁶⁰.

Потерпев здесь неудачу, преосв. Макарий начал принимать другие меры к пополнению рукописной академической библиотеки. Но, к немалому его огорчению, он встретил сильного соперника себе в этом деле в лице архиепископа казанского Григория, «Сам я», – писал преосв. Макарий 18 мая 1854 года архиеп. Иннокентию, «несколько месяцев сряду почти исключительно занимался рассмотрением книг и рукописей синодальной библиотеки и поступивших в нее из министерства внутренних дел: книги были привозимы ко мне в ящиках, и я пересмотрел их до трех тысяч (книги все раскольнические) и отобрал было для миссионерских отделений до пятисот печатных и рукописных сочинений. Но что же? Не успел я еще донести об них Св. Синоду, как преосв. Григорий, разумеется, по праву сильного, взял у меня большую часть этих книг и рукописей, говоря, что они нужны ему и для казанской Академии, а в здешней-де много и своих рукописей.... Мое дело повиноваться; только жаль, из за чего же я убил столько времени. Надобно, впрочем, сказать, что между рукописями почти все ничтожные. Выдано также было мне из сумм Св. Синода 500 руб. для покупки раскольнических рукописей, и я с величайшим трудом накупил их до 15-ти весьма важных, платя за каждый из сборников по 20, 30, 40 и даже 50 р. сер. А теперь нарочно медлю представлять об этом Св. Синоду, пока не отъедет на епархию преосв. Григорий: боюсь, как бы он и все эти рукописи не отобрал себе. В таком случае я готов бы лучше на них свои деньги заплатить, возвратив выданные из Св. Синода. Дело в том, что теперь, «когда раскольники здешние узнали о возложенной на меня порученности покупать их рукописи, в Петербурге невозможно ни за какие деньги доставать их; и я большею частью покупал их в Москве через людей сторонних»⁵⁶¹.

Нельзя не упомянуть еще об одной реформе по духовно-учебной части – реформе, введенной по инициативе преосв. Макария. Эта реформа на первый взгляд может показаться малою. Но в действительности она имела весьма важное значение для наставников и студентов того времени. В то время лекции в Академии продолжались каждая по полтора часа. Такая продолжительность лекций, как мы знаем из писем преосв. Макария⁵⁶², была введена в С.-Петербургской духовной Академии в 1843 году, а до того времени каждая лекция продолжалась 2 часа. Не только двухчасовые, но даже и полуторачасовые лекции были крайне обременительны как для наставников, так и для студентов. Преосв. Макарий по собственному опыту знал, как тяжело доставались для наставников полуторачасовые лекции. Поэтому, с 1855–56 учебного года, по его предложению и с разрешения м. Никанора и Св. Синода, в Петербургской Академии были введены часовые лекции, которые продолжались 9–1 ч. и 3–4 по полудни⁵⁶³.

Деятельность преосв. Макария в области академической экономии, без сомнения, ограничивалась и парализовалась крайне скудными средствами, которые тогда отпускались на содержание Академий. В это время еще действовали оклады по штатам 1886 года. По этим штатам отпускались крайне несоответственные с потребностями времени суммы на содержание Академии. Мы знаем из писем Макария, что еще в 1842 году раздавались жалобы среди членов академических корпораций на скудость содержания. А с того времени успело уже пройти целое десятилетие без всякого улучшения материальной стороны в жизни духовных Академий. Уже в предпоследний год своего служения в ректорской должности преосв. Макарий горько сокрушался о материальной бедности и выражал желание скорейшего улучшения материальной стороны духовно-учебных заведений. «Теперь, с наступлением вожделенного мира», – писал он 19 апреля 1856 года преосв. Иннокентию, «все внутреннее у нас начинает двигаться вперед; только и слышно, что о новых изменениях и усовершенствованиях по разным отраслям государственной жизни; что-то последуют ли какие перемены и улучшения по нашей бедной духовно-училищной части? Пойдем-ли и мы вместе с другими вперед на пути просвещения, или нам суждено оставаться в прежней неподвижности, полумертвенности? Дай Господи всего лучшего»!⁵⁶⁴ Однако-же улучшение последовало нескоро и все время ректорского служения преосв. Макария прошло при старом порядке вещей.

Преосв. Макарий, прошедший все ступени служебной академической иерархии и близко знавший быт студенческий, не мог, конечно, не желать некоторых улучшений в материальном положении академических наставников и воспитанников. И не его, конечно, вина была, если он не мог сделать здесь таких важных улучшений, как напр., в учебной и нравственно-воспитательной части академической жизни. Он делал то, что можно было и что позволяли обстоятельства. Улучшение материального быта наставников Академии всецело зависело тогда от скорого движения по службе. И мы знаем, что преосв. Макарий, с своей стороны, принимал все меры к тому, чтобы достойных наставников возможно скорее возводить на степень ординарных профессоров. Другое средство к улучшению материального быта наставников состояло в более или менее равномерном распределении сторонних должностей и занятий, кроме профессорских, между всеми наставниками Академии. В этом отношении преосв. Макарий наблюдал полнейшее беспристрастие и никогда не позволял себе лицеприятия или других каких либо побуждений несправедливости. Для того, чтобы в этом убедиться, следует только проследить распределение посторонних должностей в его время между наставниками Академии. Независимо от этого преосв. Макарий представлял некоторых наставников к наградам, преимущественно денежным. Так, напр., 5 сент. 1852 года он входил в Академическое Правление с запиской следующего содержания: «бакалавр Академии по классу сравнительного богословия иером. Никанор отлично-усердным прохождением как должности бакалавра, так и должности помощника инспектора, обращает на себя милостивое внимание начальства. Посему не благоугодно ли будет Академическому Правлению ходатайствовать о сопричислении его к соборным иеромонахам здешней Александро-Невской Лавры с производством положенного по сему званию оклада»⁵⁶⁵. Академическое Правление возбудило ходатайство, и иером. Никанор был удостоен означенного звания, с которым было связано ежегодное получение 33 р. 23 к.⁵⁶⁶. 4 августа того же 1852 года скончался ординарный профессор церковной словесности Д.Ф. Вознесенский, оставив семью без всяких средств. По ходатайству преосв. Макария, Академическое Правление отпустило из своих скудных средств 200 р. на погребение покойного и исходатайствовало дочери его ¹/₃ пенсии, не смотря на то, что профессор Вознесенский не выслужил положенного числа лет⁵⁶⁷. В том же году по болезни уволился ординарный профессор по кафедре физико-математических наук Д.И. Ростиславов. Академическое Правление, по предложению преосв. Макария, исходатайствовало отставному профессору полную пенсию, не смотря опять таки на то, что он не выслужил установленного числа лет⁵⁶⁸. Нам уже известно, как благодарен был проф. Ростиславов преосв. Макарию за его благородное ходатайство⁵⁶⁹. 13 июня 1854 года преосв. Макарий докладывал Академическому Правлению, что экстраординарный профессор Моисей Голубев в 1853–54 г. вполне добросовестно занимался преподаванием английского языка и предлагал ходатайствовать пред высшим начальством о награждении проф. Голубева за этот безмездный труд его; предложение преосв. Макария было принято, и ходатайство Правления было удовлетворено⁵⁷⁰. 27 октября 1856 года последовало Высочайшее повеление об открытии шести новых кафедр в Академии, в том числе двух ординарных, «для доставления», как говорилось в этом повелении, «всем духовным Академиям средств к успешному действованию по предмету, как общего, так и специального образования духовных воспитанников». Это была в высшей степени благодетельная не только в ученом, но и в материальном отношении мера. Преосв. Макарий не замедлил воспользоваться ею, чтобы прыти на помощь стесненному материальному положению наставников. Когда известие о Высочайшем повелении получилось в Академии, то преосв. Макарий тогда же (6 марта 1857 г.) предложил экстраординарных профессоров Ловягина и Голубева сделать ординарными; 8 апреля его предложение уже было утверждено Св. Синодом⁵⁷¹.

Принимал меры преосв. Макарий и к улучшению быта студентов Академии. Между прочим, по его ходатайству, с 1855 года студентам начали утром и вечером подавать чай с белым хлебом⁵⁷². Преосв. Макарий также необыкновенно внимательно следил за чистотой жилых студенческих помещений и за хорошим качеством студенческого стола. «В учебное время, рассказывает г. Рыбаков, «раз в месяц, в воскресный или праздничный день после литургии в академической церкви преосвященный Макарий, в сопровождении инспектора Академии архимандрита Кирилла, помощников инспектора, экстраординарных профессоров: соборного иеромонаха Никанора, Иллариона Алексеевича Чистовича (впоследствии тайный советник, управляющий контролем при Св. Синоде, доктор философии) и эконома бакалавра Ивана Васильевича Чельцова (скончался в звании ординарного профессора Академии, в чине действительного статского советника), обозревал студенческую половину Академии – наши жилые комнаты и спальни, затем сходил в столовую, где после молитвы, пропетой студентами пред началом обеда, у пробного стола его преосвященство возглашал: «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим. На пробном столе всегда во время нашего обеда ставились кушанья студенческого стола в известный день. На каждую неделю составлялось старшими студентами расписание кушанья, которое утверждалось подписью преосвященного ректора и потом вывешивалось в столовой. Пища приготовлялась отдельно для обеда и отдельно для ужина и, отличаясь разнообразием, постоянно была вполне удовлетворительною. Академическая жизнь наша находилась в самых лучших гигиенических условиях, отчего и усиленные занятия науками не могли истощить физических сил даже и некрепких здоровьем студентов. Питомцы Петербургской духовной Академии, конечно, с признательностью вспоминают о попечительности преосв. Макария»⁵⁷³.

Такова была собственно ректорская деятельность преосв. Макария. По общему признанию, он все время своего ректорства управлял Академией с редким успехом и великою славою⁵⁷⁴. С полною справедливостью историк С.-Петербургской духовной Академии вменяет преосв. Макарию в заслугу то, что он воспитал целый сонм замечательных русских архипастырей и не менее выдающихся ученых и других деятелей, с честью и усердием трудившихся и трудящихся на разнообразных поприщах церковного и общественного служения⁵⁷⁵. Сохранившееся доныне живое предание С.-Петербургской духовной Академии отмечает время ректорства преосв. Макария, как эпоху строжайшего режима и порядка во всем. Преосв. Макарий, передают, правил Академией весьма самостоятельно.

Два ближайшие предшественника преосв. Макария по должности ректора С.-Петербургской духовной Академии были только высшими администраторами и не занимали профессорских кафедр. Преосв. Макарий не последовал их примеру. Он так любил профессорское звание, что не оставил его, и сделавшись ректором и епископом. В течение 1851–53 учебного курса преосв. Макарий преподавал введение в православное богословие и догматическое богословие, в течение же следующих двух учебных курсов (1853–55 и 1855–57) – догматическое богословие всем студентам высшего отделения и историю русского раскола студентам миссионерского противораскольнического отделения. ,

Введение в Православное Богословие преосв. Макарий преподавал студентам XX курса С.-Петербургской духовной Академии (1851–53 г.) по своей печатной, уже известной нам программе. Программа, представленная им к июньским испытаниям 1853 года⁵⁷⁶, буквально совпадает с программой, по какой написано «Введение в Православное Богословие» преосв. Макария с сохранением всех подразделений и даже заглавий каждого отдела, главы и параграфа. Только недостаток времени заставил, вероятно, преосв. Макария сделать в программе чтений его по «Введению в Православное Богословие» студентам XX курса некоторые пропуски. Им пропущены были именно: а) вторая глава второго отдела первой части системы, где должна была идти речь «о божественном происхождении ветхозаветного откровения», и б) первая глава первого отдела второй части системы, где профессор должен был излагать учение «об исторической важности или достоверности книг св. Писания».

Программа, по какой преподавал преосв. Макарий догматическое богословие студентам XIX курса (в течение второй половины 1851 учебного года), XX, XXI и XXII курсов, в общем оставалась тою же самою, по какой он преподавал эту науку в бытность инспектором Академии⁵⁷⁷.

Без перемены остались объём и содержание программы. Но зато формальная сторона её подверглась довольно значительным переменам. По прежнему программа догматического богословия состояла из введения и двух частей, при чем в первом отделе первой части говорилось о Боге в Самом Себе (гл. 1-я о Боге едином по существ), гл. 2-я о Боге троичном в лицах, а во втором отделе её – о Боге в общем отношении Его к миру и человеку (гл. 1-я о Боге, как Творце, гл. 2-я о Боге, как Промыслителе); в первом отделе второй части говорилось о Боге Спасителе (гл. 1-я о Боге, как Спасителе нашем вообще, гл. 2-я – о Господе нашем И. Христе в особенности) и во втором отделе – о Боге Спасителе в Его особенном отношении к человеческому роду (гл. 1-я – о Боге, как Освятителе, гл. 2-я – о Боге как Судии и Мздовоздаятеле). Такова в общем виде программа догматических чтений преосв. Макария за время ректорства. При сохранении прежнего объёма и содержания её, в изложении и распределены отдельных частей и глав мы видим здесь довольно значительные перемены и усовершенствования. Рассмотрим ближе эти перемены и усовершенствования.

Введение и отдел программы, заключавший в себе учение о Боге в Самом Себе, остались без всяких решительно перемен. В следующем отделе видим такую перемену. Раньше преосв. Макарий рассматривал догматическое учение о творении и промысле Божием раздельно, т.е. в различных пунктах, но в то же время и параллельно, т.е. сначала говорил о Боге, как Творце и Промыслителе мира духовного, потом о Боге, как Творце и Промыслителе мира вещественного, и, наконец, о Боге, как Творце и Промыслителе мира человеческого. В этом, как мы уже дважды замечали, состояло одно из главных отличий программы преосв. Макария от программы его учителя, преосв. Димитрия, у которого учение о творении и промысле Божием рассматривалось – каждое в особом трактате, при чем сначала говорилось о творении в отношении ко всему вообще миру, а потом о промысле, учение же об ангелах и человеке излагалось особо. В ректорской программе преосв. Макария видим уже совсем иную постановку, сравнительно с прежними программами его. Здесь учение о творении и промысле Божием излагается в двух отдельных главах, из коих в первой говорится о Боге, как Творце в отношении ко всем видам тварей, а во второй, – о Боге, как Промыслителе также в отношении ко всем главным видам тварей Божиих. Чем объяснить такую перемену? Быть может, влиянием программы преосв. Димитрия, которую сам преосв. Макарий с течением времени и на основании опыта признал более удобною и целесообразною? Нет, в данном случае преосв. Макарий следовал указаниям м. Филарета (Дроздова). Мы знаем, что конспект особого Комитета по догматическому богословию, редакция которого несомненно принадлежала Макарию, посылался на рассмотрение м. Филарета. Последний в своих замечаниях на конспект догматического богословия, между прочим, замечал следующее: «два учения о творении и о промысле в конспекте смешаны вместе. Это не благоприятствует порядку и ясности. Надлежит изложить каждое порознь, как обыкновенно поступают богословы. В смешении двух учений о творении и промысле вмешано третье об ангелах, это также не благоприятствует порядку, и ведет к принужденностям и несообразностям»⁵⁷⁸. Однако Комитет почему-то не согласился с мнением м. Филарета и в исправленном конспекте догматического богословия оставил учение о творении и промысле Божием в прежнем «смешанном» виде. Это крайне не понравилось м. Филарету и он написал по этому поводу следующее: «в прежних замечаниях сказано, что смешение двух учений о творении и промысле не благоприятствует порядку и ясности, а также и смешение между ними третьего учения об ангелах. Не представляется причины отказаться от сего мнения; так как и составителями конспекта не представлено ничего в опровержение оного. Конспект говорит о ангелах, что Бог даровал им бытие, о мире видимом: даровал ему бытие, о человеке – даровал ему бытие, – трижды одно и то же, и при том так, что троекратное повторение одного понятия о творении перебивается понятиями о промысле; а также о промысле одно и то же говорится в четырех разных местах, например, о ангелах: сохраняет их бытие, о мире видимом: сохраняет его бытие, о человеке первозданном: промышлял о сохранении его, о роде человеческом: промышляет о сохранении частных лиц и пр. Идея· сохранения могла быть представлена однажды с одним общим доказательством: но по конспекту, она, повторяясь четырежды, не требует повторения и доказательства, и при том перебивается промежуточными понятиями о творении. Кажется, из сего примера довольно усмотреть можно, что смешение двух учений не благоприятствует порядку⁵⁷⁹. Это было писано 2 сентября 1845 года. Однако же и после того в программах Макария мы видим параллельное изложение догматического учения о творении и промысле по различным пунктам. Только в программе XIX курса мы видим тот именно порядок в изложения этого учения, какого требовал м. Филарет. Согласно указаниям м. Филарета, преосв. Макарий отделил учение о промысле Божием от учения о творении Божием, причем в учении о творении Божием поместил и трактат о первобытном состоянии и падении рода человеческого, тогда как прежде этот трактат относился к учению о Промысле Божием. Чем руководился преосв. Макарий в этом допущении последней перемены в своей программе, не можем сказать.

Вторая часть догматической программы была значительно преобразована со стороны формальной преосв. Макарием в бытность его ректором Академии. Теперь эти часть была разделена на два отдела. В первый отдел вошло учение о Боге, как Спасителе. Первую главу отдела составили предварительные сведения, где говорилось о необходимости Божественной помощи для восстановления падшего человека, средстве, избранном для этого, участии всех лиц Пресв. Троицы в искуплении человеческого рода и сюда же отнесен был трактат о приготовлении рода человеческого ко спасению, который занимал прежде другое место в программе, следуя за учением о лице Спасителя нашего. Вторую же главу этого отдела составило учение о Лице Господа И. Христа, о единстве Ипостасей во И. Христе и о совершении Господом И. Христом нашего спасения, или таинстве искупления (о трояком служении Спасителя), при чем сравнительно с прежней программою отсутствовал целый трактат под заглавием: «о двояком состоянии Господа нашего И. Христа». Наконец, второй отдел второй части под заглавием: «о Боге Спасителе в его особом отношении к человеческому роду» являлся, по-видимому, новым в ректорской программе преосв. Макария по догматическому богословию. Но на самом деле он составился из трактатов, входивших по прежней программе в учение о совершении Господом И. Христом нашего спасения, или о трояком служении нашего Спасителя. В первой главе этого отдела говорилось о Боге, как Освятителе, или частнее, о св. Церкви, чрез которую Господь совершает наше спасение, о благодати Божией, как силе освящающей нас, и святых таинствах, как средствах, чрез которые сообщается нам благодать Божия, а вторую главу того же отдела составило учение о Боге, как Судии и Мздовоздаятеле, где говорилось о суде и мздовоздаянии частном и о суде и мздовоздаянии всеобщем.

Одну из отличительных особенностей ректорской программы преосв. Макария по догматическому богословию составляет введение в программу особых трактатов под заглавиями: «нравственное приложение догмата», которыми теперь сопровождалось изложение всякого отдельного догмата. В прежних программах преосв. Макария этих трактатов не было.

Так окончательно образовалась программа догматического богословия у преосв. Макария, по которой написана и известная догматическая система его. Если мы сравним самую первоначальную программу, по какой бакалавр иером. Макарий преподавал догматику ΧV курсу студентов С.-Петербургской дух. Академии, с программою чтений по догматике за время ректорства преосв. Макария, то увидим между ними значительное различие. Уже одно это достаточно ясно говорит, насколько преосв. Макарий был самостоятелен в его работах над той программой, по какой была написана его догматическая система.

Историю русского раскола преосв. Макарий преподавал студентам миссионерского отделения в течение 1853–55 и 1855–57 учебных курсов по следующей программе⁵⁸⁰. За предварительными сведениями, где, между прочим, устанавливалось деление истории русского раскола на два периода, следовало изложение истории раскола в первый период. Здесь именно говорилось о начале раскольнических мнений в ΧV в. (гл. 1-я), умножении и усилении раскольнических мнений в первой половине ΧVΙ века (гл. 2-я), покушении возвести некоторые из раскольнических мнений на степень догматов около половины ΧVΙ века, во дни Стоглавого собора, значении книги: Стоглав (гл. 3-я) и об окончательном утверждении главных раскольнических мнений к концу XVI века, особенно в первой половине XVII в., чрез внесение их в печатные церковно-богослужебные книги, при чем излагался и самый взгляд на эти книги (гл. 4-я). История русского раскола во второй период его существования излагалась в пяти главах, из коих в первой говорилось об исправлении церковных книг и начале раскола, во второй – об открытом восстании раскола против власти церковной и гражданской: мятежах Соловецком и стрелецком, в третьем – о распространении раскола, разделении его на секты и судьбах секты беспоповщинской, в четвертой – излагалась история секты пововщинской, в пятой – говорилось о мерах власти церковной и гражданской против раскола; сознании самими раскольниками нужды в епископе и своих заблуждений и о церкви единоверческой. По этой же самой программе, как увидим, преосв. Макарий написал в 1855 году и свое сочинение под заглавием: «История русского раскола, известного под именем старообрядства».

Собственно о профессорской, или точнее о преподавательской деятельности преосв. Макария мы имеем следующее красноречивое свидетельство одного из учеников его. «Преосвященный Макарий»,– рассказывает в своих воспоминаниях о нем г. Рыбаков, «так любил профессорское звание, что не оставил его в академии и по принятии сана архиерейского. Профессор-епископ имел в неделю лекции по догматическому богословию, каждый раз аккуратно приходил в аудиторию и, осенив студентов архиерейским благословением (при чем студенты пели ему: είς πολλά έτη Δέοποτα), по снятии клобука, ходя по классу, говорил до звонка. Речь его, проникнутая силою убеждения, лилась обильным потоком и производила на слушателей глубокое впечатление, тем более, что лекции преосв. Макария всегда имели характер живой, увлекательной беседы, не нуждавшейся ни в каких тетрадях или записках. Так, т.е. экспромтом, всегда он говорил и проповеди, при чем, конечно, им предварительно был строго обдуман план и вполне изучена тема. Простота и изящество в слове, свобода и одушевление в произношении были свойственны преосв. Макарию и на церковной и на профессорской кафедрах»⁵⁸¹.

В бытность свою ректором Академии, преосв. Макарий имел еще более других посторонних должностей, кроме профессорской, чем сколько он имел их, будучи инспектором. Так, преосв. Макарий в годы своего ректорского служения состоял 1) редактором академического журнала: «Христианское чтение», 2) главным наблюдателем за преподаванием Закона Божия в учебных и воспитательных заведениях всех ведомств, в С.-Петербурге и его окрестностях, 3) членом Главного Правления училищ, 4) ординарным Академиком Императорской Академии Наук по отделению русского языка и словесности, 5) Председателем Комитета для издания кратких духовно-нравственных книг, назначенных в чтение простому народу, и 6) членом временной С.-Петербургской Синодальной Конторы. Рассмотрим частнее деятельность преосв. Макария по всем этим должностям и званиям.

Редакторство в «Христианском Чтении» было неразрывно связано с должностью ректора Академии. Этот последний, по самому званию своему, бывал главным редактором журнала и кроме того непосредственно заведовал третьим отделом его, состоявшим из проповедей и учено-литературных статей духовно-нравственного содержания⁵⁸². Преосв. Макарий, разумеется, хорошо понимал, какая великая ответственность лежала на нем, как на главном редакторе академического журнала. К счастью для него, он был довольно хорошо знаком и с состоянием академического журнала вообще и, в частности, с обязанностями главного редактора, так как он раньше состоял цензором академического журнала и три раза временно исполнял обязанности редактора его. Поэтому, преосв. Макарий вступил в отправление своей редакторской должности с уверенностью опытного человека. Первою его заботою было – привлечь лучших сотрудников к участию в журнале и между ними особенно архиепископа Херсонского Иннокентия, который до того времени не особенно охотно участвовал в Петербургском академическом журнале⁵⁸³. «Позвольте обратиться к вашему высокопреосвященству писал ему преосв. Макарий 29 января 1851 года, «с покорнейшею просьбою от лица нового редактора, всех сотрудников и всех читателей Христ. Чтения», – благоволите по временам, как бывало во дни оны, украшать журнал наш вашими писаниями. И все, а особенно я, будут вам тогда сердечно признательны. Сжальтесь, владыко, над бедным «Христианским Чтением» и оживите его вашею беседою»⁵⁸⁴. Преосв. Иннокентий согласился, и его проповеди были, действительно, одним из самых лучших украшений академического журнала, под редакторством преосв. Макария. Последний иногда даже перепечатывал из других изданий проповеди преосв. Иннокентия на страницах своего академического журнала. «От всей души благодарю Вас», – писал он 16 августа 1855 г. архиеп. Иннокентию, «за присланные вами проповеди. Я прочел их с умилением, а последнюю, сказанную в Одессе, даже со слезами: говорю по совести. Да и можно ли не прослезиться?... Что за предмет, что за дух, что за красноречие! Извините, обоими вашими словами я украсил сентябрьскую книжку «Христ. Чтения»⁵⁸⁵. Кроме преосв. Иннокентия, в Христ. Чтении за время редакторства преосв. Макария, часто помещали свои проповеднические произведения другие архипастыря, напр. Илиодор, Елпидифор, Анатолий. Наконец, к участью в академическом издании преосв. Макарий умел располагать и привлекать также и своих сослуживцев – наставников Академии, при чем сам был лучшим образцом для них, трудясь на ряду и всегда впереди других. Вообще «преосв. Макарий, как редактор доселе издаваемого при Петербургской духовной Академии «Христианского Чтения», дорожил репутацией этого журнала и старался придать ему характер общеполезного издания привлечением к совместному участью в нем академического персонала. Профессора и бакалавры делились с публикой тем материалом, который они обычно делали достоянием своих слушателей. Чрез это достигалась польза от лекций вдвойне. Свет науки был доступен не одним посетителям академических аудиторий, а помогал более быстрому движению вперед и той части общества, которая или давно оставила стены академии, или совсем туда не заглядывала. Как тем, так и другим много помогали такие популяризации некоторых частей богословско-исторической науки. Статьи преосв. Макария по изяществу отделки как перлы блещут в Христианском Чтении того времени. Читая другие сочинения, редко испытываешь такую легкость и удобство понимания, какое чувствуется при чтении трудов преосв. Макария. Виною этого служат стройность и порядок, которые составляют отличительную особенность этого знаменитого писателя»⁵⁸⁶. В качестве редактора журнала преосв. Макарий принимал меры к улучшению его программы и к более целесообразному распределению отделов. Так, по его предложению и с разрешении Св. Синода от 30 июня 1854 года с 1855 года во втором отделе журнала «Христианское Чтение» стали помещаться переводы писаний св. отцов и учителей церкви греческой, относящихся к истолкованию православного богослужения. Преосв. Макарий сам же составил и список этих писаний, в который вошли: 1) Дионисия ареопагита – книга церковной иерархии, 2) Максима исповедника толкование на книгу Дионисия ареопагита и тайноводство, или изложение литургии, 3) Софрония иерусалимского – об одеждах и литургии, 4) Германа Константинопольского – созерцание вещей церковных, 5) Симеона Солунского – книга о храме и таинствах и 6) Николая Кавасилы – Изъяснение литургии и др.⁵⁸⁷.

Должность главного редактора, кроме обыкновенных затруднений и забот, с которыми она неизбежно связана и на которые жаловались предшественники преосв. Макария⁵⁸⁸, доставляла этому последнему еще особенные неприятности. Дело в том, что в 1851 году при Св. Синоде был учрежден особый секретный комитет для наблюдения за действиями духовной цензуры. С этим-то комитетом, или правильнее с членом его Сербиновичем и приходилось нередко иметь неприятные сношения преосв. Макарию. «Помним памятью очевидного (очевидца?) свидетеля», – говорит проф. Чистович, «как не один раз книжки «Христианского Чтения», представленные, напечатанные и сброшюрованные, К. С. Сербиновичу, возвращаемы были с приказанием исключить ту или другую статью (почему-то такому цензурному остракизму подвергались всего чаще относящиеся к церковному праву статьи архимандрита Иоанна), и забракованная статья заменялась другою, а не то книжка рассылалась с следами вырезанной статьи⁵⁸⁹.

Звание главного наблюдателя за преподаванием закона Божия в учебных и воспитательных заведениях всех ведомств в С.-Петербурге и его окрестностях также было связано с должностью ректора Академии, и это звание преосв. Макарий наследовал от своих предшественников – Афанасия и Евсевия. Должность главного наблюдателя была учреждена по Высочайшему повелению в 1844 году «для надлежащего единства в направлении преподавания Закона Божия» в названных выше заведениях столицы. Преосв. Макарий был собственно высшим наблюдателем за преподаванием закона Божия и под его начальством находились другие образованнейшие и почетнейшие лица из монашествующего и белого духовенства столицы, которые непосредственно уже следили за преподаванием закона Божия по разным учебным ведомствам – военному, министерства народного просвещения и воспитательным учреждениям. Кроме того, с 1850 года, независимо от других помощников главного наблюдателя, был назначен еще особый визитатор по закону Божию для всех гимназий и казенных училищ столицы. Наконец, после возложения на законоучителей преподавания логики и психологии, эти предметы также были поручены надзору главного наблюдателя за преподаванием закона Божия во всех учебных заведениях столицы. Обязанность главного наблюдателя, по-видимому, была несложна и нетрудна. Однако же в действительности эта должность была едва-ли не самой затруднительной и нежелательной из всех посторонних должностей, какие исполнял преосв. Макарий. Преосв. Макарию она должна была не нравиться больше всего тем, что она имела мало общего с главною его должностью и больше всего отвлекала его от кабинетных ученых работ. Но преосв. Макарий был терпелив и обладал редкою способностью располагать временем. Предшественник же его по званию главного наблюдателя за преподаванием закона Божия во всех учебных заведениях столицы, преосв. Евсевий, положительно изнемогал под бременем этой должности. «Дивитесь Вы», – писал он 25 марта 1847 года, т.е. вскоре по вступлении в должность, А.В. Горскому, «дивитесь Вы, почему стращает меня отношение к заведениям?⁵⁹⁰ А я немного дивлюсь, как Вам не представляется очевидною трудность сего дела! Представьте сто шестьдесят заведений, представьте: «если надзиратель имеет какое-нибудь значение, то попечителям заведений захочется, чтобы он хотя однажды побывал в каждом». А если так, то представьте, сколько часов для сего надобно отделить, или сколько дней? Еще я не вступал в эту должность, а меня уже осаждают приглашениями. Кто-же приглашает? Люди, которых надобно принимать с почтением. И это понятно. Для этого также нужно время! Но много Вам и понять нельзя без опытных сведений. Напр., наставники заведений по закону Божию представляют программы, вновь составленные уроки... говорят: прочтите! Посмотрите с снисхождением и дозвольте это сдать в руководство.... Потом вот такой-то генерал от – инфантерии при отношении присылает проект для преподавания уроков по классам и просит, рассмотрев, возвратить с мнением... Теперь, думаю, уже поймете, в чем дело! – Последнего примера я еще не испытал, но вижу в делах моей канцелярии, в которой куча большая подобных бумаг за три или четыре года. Я забочусь, чтобы мне как-нибудь этот труд облегчить, разделить с другими и иметь сколько-нибудь времени для своих занятий»⁵⁹¹. В последующих своих письмах преосв. Евсевий постоянно жаловался на те затруднения, какие доставляло ему звание главного наблюдателя за преподаванием Закона Божия в учебных заведениях столицы. «Вот всю минувшую неделю», читаем в одном из этих писем, «ездил по заведениям на испытания. Каждый раз выезжал в 7 часов утра и возвращался домой обедать не ранее 3-го часу по полудни, а раз, бывши в двух заведениях, возвратился в 6 часу. Согласитесь, что это не так легко?»⁵⁹² «Завтра в 7 часов утра еду, буду в двух заведениях и едва· ли раньше 4-х по полудни могу возвратиться домой. Не ропщу и не досадую, а очень тягостно это служение.... Можете представить, как трудно мне при таких обстоятельствах взяться пристально за какое-нибудь серьезное дело»⁵⁹³. «Что-то мне слишком тяжело от множества и непрерывности дел!..., многосложность дел и отношений до того развлекает, что не знаешь, за что взяться и на чем остановиться. Да и думать некогда: ибо и то надобно и другое также. Тяжело, друже! Помолитесь Господу»⁵⁹⁴. Но если преосв. Евсевию было тяжело и некогда было даже думать за многосложностью и непрерывностью дел, преимущественно «внешних», то как-же должно было тяготить звание главного наблюдателя за преподаванием Закона Божия во всех учебных заведениях столицы преосв. Макария, который нес вдвое более должностей сравнительно с своим предместником? Действительно, звание это отнимало много времени у него, но он, по обыкновению, не тяготился им, а нес его безропотно. В собственноручной записке о трудах своих за 1855 год преосв. Макарий только замечал: «как главный наблюдатель за преподаванием закона Божия в столице, присутствовал на экзаменах во всех высших и средних учебных заведениях, для чего употреблял много времени и труда, естественно, отвлекавших его от ученых занятий»⁵⁹⁵. Иногда только у него прорывалось слово – жалобы... «Ради Бога извините, владыко святый», – писал он 19 мая 1853 года преосв. Иннокентию, – «что доселе не отвечал вам: я в постоянных разъездах по экзаменам и изнемогаю до крайности»⁵⁹⁶.

Насколько внимательно относился преосв. Макарий к своим обязанностям по званию главного наблюдателя за преподаванием закона Божия в столице, можно видеть из того, что труды его в этом звании удостоились редкой награды со стороны высшего начальства. 1-го октября 1853 года преосв. Макарий был осчастливлен получением следующего рескрипта на его имя от Наследника Цесаревича в. к. Александра Николаевича: «Ваше Преосвященство! Прочитав с удовольствием отзыв Ваш об испытаниях в Законе Божием воспитанников С-.Петербургских военно-учебных заведений в минувшем 1852–53 учебном году, приятным считаю долгом выразить Вам искреннюю благодарность за полезное попечение Ваше о христианском образовании высочайше доверенных мне питомцев военно-учебных заведений»⁵⁹⁷.

Членом Главного Правления Училищ преосв. Макарий был назначен по Высочайшему указу 5 марта 1856 года. Это назначение было принято в Министерстве Народного Просвещения с радостью и большими надеждами. Извещая о назначении, министр А. Норов писал преосв. Макарию: «не могу при этом случае не выразить Вам утешительной для меня надежды на те благие плоды, какие может принести Ваше участие в делах Главного Правления Училищ»⁵⁹⁸. В должности Члена Главного Правления Училищ преосв. Макарий оставался во все время своего ректорского служения.

В должности ординарного академика Императорской Академии Наук по отделу русского языка и словесности преосв. Макарий состоял с 4 ноября 1854 года. Звание это было не одним только почетным отличием, но и действительною службою. По званию ординарного академика, преосв. Макарий должен был посещать заседания второго отделения Академии Наук, которые обыкновенно происходили по субботам в малой конференц-зале Академии с 10 ч. утра, а также и деятельно участвовать в трудах Академии. Преосв. Макарий во все время своего пребывания в С.-Петербурге по возможности неопустительно посещал заседания второго отделения Академии Наук и весьма деятельно участвовал в ученых работах его. В своем месте мы будем иметь случай говорить об этих ученых работах преосв. Макария, как ординарного академика. Здесь позволим себе только заметить, что во все время пребывания своего в Петербурге преосв. Макарий не пропустил ни одного заседания Отделения, хотя заседания происходили 7–10 раз в месяц. Десять заседаний отделения за время от 4 марта 1855 года до мая 1857 г. было посвящено слушанию рефератов преосв. Макария⁵⁹⁹.

Следующие слова академика И.И. Давыдова могут служить красноречивейшим свидетельством того, каким расположением и глубоким уважением пользовался преосв. Макарий в среде своих сослуживцев по Академии Наук. «Радостно было узнать», – писал Давыдов 5-го октября 1858 г. преосв. Макарию, «что вы, после недугов и утомительных забот, теперь здоровы и спокойны. Немедленно я сообщил об этом Отделению и все члены поручили мне единодушно принести вашему преосвященству искреннейшую благодарность за теплые чувствования и литературное приношение. Мы часто говорим о вас, гордимся вами, как сочленом своим, и лишь только о том сожалеем, что лишены вашей сладостной беседы»⁶⁰⁰.

Комитет для издания духовно-нравственных книг был учрежден в конце 1855 года. Учреждение его состоялось в силу Высочайшего указа Императора Александра II, который признал полезным усилить издание кратких и дешевых книг, в коих предлагалось бы простолюдинам чтение, утверждающее сердца в вере, преданности престолу и благих нравах⁶⁰¹. Во исполнение этой Высочайшей воли Св. Синод 30 сентября 1855 года распорядился учредить при С.-Петербургском духовном Комитете особый Комитет для издания духовно-нравственных книг и председателем его назначить ректора Академии преосв. Макария. Комитету было отпущено 50 т. рублей и предписано немедленно же начать свои действия по изданию удобопонятных для простого народа книг. Предметами их были назначены краткие молитвы, жития святых, описания святых мест и всякие назидательные рассказы, а целью их – утверждение в вере и благочестии, преданности престолу и православной вере. На таких началах был учрежден новый Комитет. Устройство его было всецело делом преосв. Макария, который взялся за него с обычною своею энергией. 9 октября 1855 г. было получено из Духовно-учебного Управления предписание об открытии Комитета, а 10 октября, т.е. на другой день было уже первое заседание его. Очевидно, преосв. Макарий заранее знал об учреждении Комитета и готовился к этому. Одно из первых предложений преосв. Макария имело целью возможно большее оживление и больший успех деятельности нового Комитета. Для этого, с позволения м. Никанора, Комитет обратился ко всем епархиальным архиереям, академиям и семинариям, прося их доставлять удобопонятные книги и статьи от всех более или менее способных лиц. Одна только организация нового дела и крайне многосложная переписка по делам Комитета, которую вел сам преосв. Макарий с епархиальными архиереями и другими лицами и учреждениями, стоила ему многих хлопот и большой затраты времени. На этого мало. Преосв. Макарий во все время своего ректорства был не только председателем Комитета для издания духовно-нравственных книг, но и самым деятельным членом его, принимал самое живое участие в издании простых и удобопонятных статей, преимущественно заимствованных из творений отцов и учителей древней церкви⁶⁰².

В августе 1856 года Св. Синод находился в Москве, по случаю происходившей там коронации Государя Императора Александра II-го. На время пребывания Св. Синода в Москве в С.-Петербурге была образована временная Синодальная Контора, которая должна была заведовать текущими делами. Преосв. Макарий во все время существования этой конторы был её членом⁶⁰³.

Таков был круг второстепенных званий и должностей, которые преосв. Макарий исполнял в бытность ректором и профессором С.-Петербургской духовной Академии. Независимо от этого, преосв. Макарий в годы своего ректорского служения почти ежегодно исполнял разные частные поручения ученого характера. Так, в 1852 году преосв. Макарий рассматривал и делал подробный отзыв о сочинении Адама Зерникова: «De processione Spiritus Sancti a solo Patre». Отзыв этот требовался от Академического Правления по следующему обстоятельству. Протоиерей Раевский, настоятель нашей посольской церкви с Вене, в виду стеснения от католичества, нашел удобным и необходимым распространить книгу Зерникова о происхождении Св. Духа, напечатав ее на латинском, немецком и малороссийском языках, и просил на это разрешения у Св. Синода. Св. Синод 18 марта 1852 года чрез Духовно-учебное Управление потребовал от Петербургского Академического Правления отзыв о книге Зерникова, что принял на себя сам преосв. Макарий. 5 апреля того же года преосв. Макарий представил в Правление следующий отзыв о сочинении Зерникова, который (отзыв) в виду его интереса и самого по себе и для характеристики того, как преосв. Макарий относился к подобным поручениям, мы и приводим здесь. «Сочинение Адама Зерникова «о происхождении Св. Духа от единого Отца», – писал преосв. Макарий, «по справедливости считается лучшим из всех, какие когда-либо были написаны об этом предмете. Оно преимуществует пред ними тем, что а) в чрезвычайном обилии приводит ряд свидетельств христианской древности в защиту православного догмата (и именно до 1000 из 57 восточных писателей первых 10 веков и 45 западных писателей первых 8 веков), б) с величайшею обстоятельностью опровергает доказательства лжеучения латинского и при том не при помощи только диалектики, а большею частью на основании отеческих же свидетельств; в) представляет многочисленные, нередко разительные примеры того, как латиняне позволяли себе намеренно повреждать писания древних в подкрепление своего лжеучения; г) рассматривает возражения латинян против православного догмата до малейших подробностей. Но, с другой стороны, сочинение Зерникова не чуждо и недостатков. Будучи составлено во второй половине XVII века, оно а) нередко приводит свидетельства из писаний древних учителей церкви по изданиям или рукописям неисправным, и потому неточно, б) иногда же из таких писаний мнимоотеческих, подложность которых после справедливо признана беспристрастною критикой; в) вовсе не приводит свидетельств из некоторых важных отеческих творений, изданных в свет уже впоследствии. Все эти недостатки старался исправить преосв. Евгений Болгар при своем издании Зерниковова сочинения, но исправил только отчасти. Должно присовокупить еще, что г) вместе с сильными и убедительнейшими доказательствами православного догмата из писаний святых отцев Зерников приводит, вовсе без нужды, многие места и довольно слабые, которые самым обилием своим как-бы заслоняют сильнейшие; д) в числе мест, поврежденных латинянами, неверно указывает и такие, которые оказываются неповрежденными; е) занимается опровержением преимущественно тех возражений, какие деланы были в его время польскими иезуитами, и не представляет ответа на некоторые возражения западных богословов, нам современных.

Таким образом, хотя сочинение Зерникова о происхождении Св. Духа от единого Отца имеет и ныне великую цену, как богатейший сборник доказательств в защиту правосл. догмата и в опровержение догмата неправославного, а потому могло-бы вновь быть издано с великою пользою, но во всех своих частях не может быть названо вполне удовлетворительным для настоящего, времени.

В частности, рассматривая сочинение Зерникова по отношению к той цели, для которой рекомендует издатель его о. Протоиерей Раевский, не могу не заметить, что сочинение почти вовсе не приспособлено к этой цели. Оно так обширно и исполнено такими многочисленными подробностями, что чтение его может быть утомительным даже для людей, специально занимающихся изучением раскрываемой в нем истины. Для народного же чтения несравненно полезнее было-бы распространить между православными, живущими в пределах Австрийской Империи, сочинение о том же предмете более краткое, ясное и отчетливое, чтобы всякий мог удобно читать его, понимать и употреблять в пользу. До некоторой степени этому соответствует, например, трактат Пр. Ф. Прокоповича: de processione Spiritus Sancti, помещенный в его Богословии, и составленный же на основании Зерниковова сочинения⁶⁰⁴.

В следующем 1853 году преосв. Макарий имел новое поручение от Св. Синода – дать ответ касательно не повторяемости таинства миропомазания. Поручение это вызвано было следующими обстоятельствами. В 1848 г. вышло первое издание «догматического богословия» архим. Антония (Амфитеатрова). Труд этот был приветствован почти всеми архипастырями и всеми богословски образованными людьми с живейшими чувствами радости. Один только архиепископ казанский Григорий (Постников) остался недоволен догматическим трудом архим. Антония. Он находил много недостатков в нем, о которых заявлял сначала устно, а в 1853 г. официально внес на рассмотрение Св. Синода свои замечания (в числе более 40) на некоторые места догматического труда архим. Антония. Из всех замечаний преосв. Григория наиболее важными были признаны в Св. Синоде два: а) касательно употребления термина «религия» и б) относительно повторяемости, или не повторяемости таинства миропомазания⁶⁰⁵. По поводу двух этих замечаний преосв. Григория, Св. Синод, между прочим, просил высказать свое мнение Киевского митрополита Филарета, касательно же повторяемости и не повторяемости таинства миропомазания, кроме того, поручил Духовно-учебному Управлению отнестись и к преосв. Макарию с тем, чтобы он представил свое мнение; при этом преосв. Макарию сообщено было а мнение С.-Петербургского цензурного комитета по тому же самому предмету. 25 сентября 1853 года преосв. Макарий писал директору Духовно-Учебного Управления Карасевскому, что он «совершенно согласен с мыслями, изложенными в редакции цензурного Комитета, только полагает для большей точности их, и раздельности выразить их несколько иначе, а именно так: «таинство миропомазания, в обыкновенном ходе жизни не повторяющееся, повторяется только над еретиками, возвращающимися к церкви. Совершаемое же над особами царского рода есть особенное только священнодействие этого таинства, дарующее им особенные дары, необходимые для прохождения их должности»⁶⁰⁶.

В том же 1853 г. преосв. Макарий, по поручению Св. Синода, составлял учебник по догматическому богословию, 27 января 1853 года преосв. Елпидифор писал преосв. Макарию по этому поводу: «не легкий и еще возложен на вас труд составить учебник: но вы им много уже не затруднитесь, и тем окончательно довершите то, чего требует общая польза духовного нашего образования»⁶⁰⁷.

Наконец, в том-же 1853 г. преосв. Макарий, по поручению Академической Конференции, рассматривал и делал отзыв о сочинении архим. Иоанна (Соколова) под заглавием: «Опыт курса церковного законоведения». По отзыву преосв. Макария, названное сочинение «содержало в себе обозрение всех древних основных правил православной кафолической церкви, отличалось полнотой, основательностью и богатством разнородных богословских сведений и потому давало право автору на звание доктора богословия»⁶⁰⁸.

В 1854 г. преосв. Макарий, как мы уже знаем, «несколько месяцев сряду почти исключительно занимался рассмотрением книг и рукописей синодальной библиотеки, поступивших в нее из министерства внутренних дел... пересмотрел их до трех тысяч (книги все раскольнические) и отобрал было для миссионерских отделений до пятисот печатных и рукописных сочинений»⁶⁰⁹.

В следующем 1855 году преосв. Макарий, по поручению С. Синода, рассматривал огромное дело «о секте странников» и составил статью об этой секте, рассматривал многие бумаги о современном состоянии раскола в Смоленской губернии и свои соображения об. этом представлял в Св. Синод; по поручению Академии Наук, рассматривал и давал отзыв о сочинениях: Муравьева «Русская Фиваида» и Казанского «История русского монашества»; наконец, по поручению Академической Конференции, рассматривал и давал отзыв о сочинении архим. Кирилла (Наумова) «Пастырское Богословие»⁶¹⁰.

В следующем 1856 году преосв. Макарий вновь, по поручению Академии Наук, рассматривал сочинение архим. Кирилла под заглавием: «Пастырское Богословие», по поводу представления его автором на Демидовскую премию. В своем отзыве преосв. Макарий, после предварительного краткого очерка пасторологической русской литературы (характеристика «книги о должностях пресвитеров приходских», «писем о должностях священнического сана» А. С. Стурдзы и «Пастырского Богословия» архим. Антония), кратко излагал содержание книги архим. Кирилла, характеризовал его план и метод и сравнивал его с лучшими однородными иностранными произведениями. На основании всего этого он сделал такое заключение: «признавая таким образом Пастырское Богословие арх. Кирилла лучшим из всех, у нас существующих, равняющимся с лучшими иностранными, мы не можем однако же по всей справедливости причислить его к сочинениям первоклассным и образцовым. По местам в нем можно было-бы пожелать большей зрелости и раздельности мыслей, большей твердости а основательности доказательств, большей точности и сжатости слога, более строгой и связной системы при изложении частных трактатов. А потому сочинение архим. Кирилла, по нашему мнению, хотя справедливо заслуживает Демидовской премии, но только премии второстепенной»⁶¹¹.

Посреди таких должностных занятий и посреди почти непрерывных ученых поручений Начальства, преосв. Макарий как то умел находить еще у себя время для исполнения различных поручений частных лиц. Особенно много помогал он своими советами архиепископу херсонскому Иннокентию. Так в 1853 г. он делал для него выписки из «Breviarium Romanum» и «Acta Sanctorum» касательно Домитиллы⁶¹², в 1855 году хлопотал о новом издании сочинений его и по этому поводу сносился со многими книгопродавцами и давал ему совет касательно известного догматического сборника, составленного, но, к сожалению, не напечатанного преосв. Иннокентием⁶¹³, наконец, в 1856 г. разыскивал программу церковного архива и давал ему советы касательно этого дела⁶¹⁴. Другому своему учителю, преосв. Елпидифору, преосв. Макарий давал совет касательно единоверческой церкви⁶¹⁵; преосв. Анатолию давал советы и оказывал деятельное пособие в издании им некоторых своих сочинений⁶¹⁶; наконец, академику А.П. Плетневу помогал в деле погребения русского поэта В. А. Жуковского⁶¹⁷. Но самым важным и славным его делом и в это время, как и прежде, были учено-литературные труды.

В первые два года своего ректорского служения преосв. Макарий почти непрерывно продолжал печатание «православно-догматического богословия». Оно печаталось им сначала на страницах «Христианского Чтения» и затем постепенно выходило отдельными книгами. В 1851 г. вышли второй и третий тома, в которые вошло учение о Боге в общем отношении Его к миру и человеку (второй отдел первой части системы), учение о Боге, как Спасителе и особенном отношении Его к человеческому роду (весь первый отдел второй части системы и один член первой главы второго отдела, где излагается учение о церкви)⁶¹⁸; в 1852 году явился четвертый том, в который вошло учение о благодати и таинствах: «крещении, миропомазании, причащении, покаянии и елеосвящении» (вторая часть третьего члена второго отдела второй части системы)⁶¹⁹ и, наконец, в 1853 г. вышел пятый и последний том православно-догматического богословия преосв. Макария, куда вошло учение о таинствах брака и священства и учение о Боге, как Судии и Мздовоздаятеле⁶²⁰. Как статьи «Христианского Чтения», так и постепенно выходившие отдельные тома догматики преосв. Макария встречались всеми представителями духовного и светского просвещения, как самое отрадное явление, и удостаивались самых лестных отзывов⁶²¹. Появление же всех пяти томов, всей догматической системы преосв. Макария было справедливо отмечено всеми, как эпоха в истории православной богословской науки, как торжество всей православной русской церкви. Замечателен отзыв, сделанный по этому поводу преосв. Анатолием Мартыновским. «Слава и благодарение Богу, подавшему вам благодать», – писал он 1 февраля 1853 года преосв. Макарию, – «изданием полного, православного богатого догматического богословия, на чистом, достойном предмета, русском языке, отнять поношение от русской церкви, которую укоряли иноверцы, что она не имеет даже собственного, не зараженного чуждыми православию мнениями, Богословия! Слава и вам, – преосвященнейший владыко, поднявшему тяжкие, многолетние труды, и довершившему, с неохлажденною ревностью, поистине великий подвиг! Теперь мне, немощному старцу, дожившему до столь счастливой для нашей церкви эпохи, остается только воскликнуть: ныне отпущаеши Владыко!⁶²²... Но самый обстоятельный, беспристрастный и вполне одобрительный отзыв о догматическом труде преосв. Макария был дань высшим русским ученым учреждением в лице Академии Наук. Этого отзыва искал и желал сам преосв. Макарий. Тотчас же по выходе пятого тома из печати он представил свое сочинение в Академию Наук на Демидовскую премию. Академия Наук поручила рассмотреть представленное сочинение своему члену Херсонскому архиепископу Иннокентию. Преосв. Иннокентий был уже хорошо знаком с произведением своего ученика. Еще 14 января 1851 года он писал Макарию: «ведите к концу догматику, которая надолго останется представительницею степени успехов наших по богословской литературе»⁶²³. Получив же официальное поручение от Академии Наук рассмотреть догматический труд преосв. Макария, он отнесся серьезно к столь важному делу и 3 апреля 1854 года послал свой отзыв в Академию. Тогда же он написал об этом и самому Макарию: «книга ваша отослана мною куда следует и с чем следует, послана 3 апреля. Жаль, что время не позволило мне распространиться в рассмотрении сего важного произведения, но для цели будет достаточно»⁶²⁴. Согласно отзыву архиеп. Иннокентия, Академия Наук в заседании 17 апреля 1854Г года присудила преосв. Макарию за его «Православно-догматическое Богословие» полную Демидовскую премию в 1428 рублей⁶²⁵.

Самый отзыв, представляющий собою полный, обстоятельный и в высшей степени основательный разбор догматической системы преосв. Макария, заслуживает по справедливости того, чтобы быть здесь приведенным в наиболее замечательных своих частях.

«Рассматриваемое нами сочинение», – писал в своем отзыве преосв. Иннокентий, – «составляет собою редкое и самое отрадное явление в нашей богословской литературе, подобного коему она давно не видела на своем горизонте и, по всей вероятности, не скоро увидит опять. Самые иностранные богословские литературы, не смотря на их давнее развитие и вековые усовершенствования, не представляют, особенно в современности, творения с такими достоинствами, как православная догматика преосв. Макария. Богословие, как наука, подвинута сим многоученым творением далеко вперед и много приобрело уже тем, что разоблачено в нем совершенно от схоластики и латинского языка и таким образом введено в круг русской литературы и предложено, так сказать, ко всеобщему употреблению для всех любителей богословских познаний. Но самая большая заслуга автора состоит в том, что в сочинении его в первый раз изображены со всею силою и убедительностью, ученым и вместе удобопонятным языком, те догматы и положения, коими православная Церковь Восточная отличается от всех прочих вероисповеданий христианских. После сего иностранный богослов никак не может сказать, что в Восточной Церкви привыкли веровать в свои мнения безотчетно: ибо в новой православной догматике содержится такой отчет во всем, подобного коему доселе не представили большая часть церквей неправославных».

Потом, приступая к разбору самого сочинения, ученый рецензент входит в ближайшее рассмотрение его плана, метода, объёма и способа изложения.

«Во-первых, относительно плана, преосвященный Макарий умел положить основу своему сочинению гораздо лучше н. прочнее своих предшественников и вообще других обработывателей догматического богословия. Приняв за исходную точку самое понятие о христианской религии, как не просто только первобытной, или представляющей естественный союз человека с Богом, но религии в её дополненном чрез откровение и исправленном виде, – как союз падшего человека с Богом, восстановленный сверхъестественно чрез таинство искупления и благодати, – он разделил свою догматику самым естественным образом на две части по самому роду догматов, из которых одни принадлежат ей, как религии вообще, а другие, как религии восстановленной, сверхъестественной, христианской. В первой излагается общее учение о Боге, а во второй учение о Боге, как Спасителе человеков падших и об отношениях Его к человеческому роду особенном, сверхъестественном, какое Бог имеет исключительно к человеку в религии восстановленной, как наш Искупитель, Освятитель, Судия и Мздовоздаятель.

Во-вторых, в отношении в методу, или способу раскрытия истин богословских у преосв. Макария каждый догмат обозревается и раскрывается со всех сторон, с каких он только может явиться с пользою в науке. Рассмотрение всегда открывается обстоятельным изложением о предмете учения церкви, как хранительницы православия, и автор, не ограничиваясь здесь приведением только главных пунктов этого учения касательно главных догматов, выставляет оное (первый) с отчетливостью касательно всех прочих, – даже в отношении к некоторым частным истинам. За изложением учения церкви, относительно каждого догмата всегда следует подтверждение его из Св. Писания, и гораздо превосходнее, нежели у прежних догматистов, как относительно обилия текстов и выбора их, так в особенности относительно раскрытия и приложения к доказываемому предмету. В след за указанием на существование Догматов в Св. Писании, всегда с подробностью приводится, как сии же самые догматы постоянно существовали·в предании церкви вселенской, и являются целые ряды свидетелей сего предания – отцы и учители церкви первых шести веков. За сим, к дальнейшему пояснению догматов, автор призывает на помощь и самую историю их, которая, по важности своей, давно составила из себя уже особую науку в иностранных литературах, а у нас оставалась в забвении, и дает в своей догматике место для беспристрастного взора здравого разума на догматы христианские, удачно избегая при этом двух недостатков: направления рационалистического и схоластического. И, наконец, нравственные выводы из догматов, какими заключается у автора каждая глава, везде являются в приличной полноте, проникнутые христианским чувством, и как зрелый, сочный плод, заставляют желать изведать их собственным вкусом – на опыте.

В-третьих, насчет объёма содержания, который предначертал себе преосв, Макарий, догматика его превосходит все бывшие до него опыты этого рода в русской литературе. Этого он достиг, кроме обширности самого метода, во-первых тем, что дал место в своей догматике некоторым дотоле не включённым в нее предметам, как, напр. очерк постепенного раскрытия догматов в православной церкви, история самой догматики и пр.; а во-вторых тем, что он с необыкновенною обстоятельностью старался раскрывать те догматы, которые составляют отличительный характер православного учения восточной церкви и отвергаются, или превращаются в других христианских вероисповеданиях, как напр. учение о вечном происхождений Св. Духа от Бога Отца, о семи таинствах церкви, о почитании и призывании на помощь святых, о молитве за умерших и проч.

В-четвёртых, и по самому изложению догматическое богословие преосв. Макария отличается от всех предшествовавших ему сочинений в этом роде: оно написано чистым, правильным, современным русским языком, который может понимать каждый сколько-нибудь образованный и смыслящий русский человек; притом это сочинение изложено не столько в форме академического учебника, сколько в виде общенародного руководства, и потому свободно от всех скучных и тяжелых форм схоластики, почти неизбежных в кратких школьных учебниках. Автор, при его особенном даре выражаться о самых возвышенных предметах просто и ясно, умел достигнуть в своем сочинении высшей степени общепонятности. Со всею справедливостью можно сказать, что наука православно-догматического богословия, которая доселе, как наука, была исключительным достоянием школы, выведена автором из тесных стен её в область действительной жизни и изложена для общественного употребления.

Сравнив затем разбираемое творение преосв. Макария с лучшими современными иностранными догматиками – Перроне, Клее и Щтауденмайера, и доказав, что оно не только от того ничего не теряет, но еще выигрывает во многих отношениях, компетентный рецензент заключил свой критический обзор следующим выводом: «вообще православно-догматическое богословие преосв. Макария представляет: а) труд совершеннейший из всех, какие являлись у нас доселе на том же поприще, и не только равняющийся по ученой обработке с лучшими современными иностранными опытами, но и не в малых отношениях их превосходящий; б) труд самостоятельный и оригинальный: потому что автор ни в системе, ни в методе, ни в способе изложения истин не следовал никакому из отечественных и иностранных богословов, а шел своим путем, глубоко обдуманным и верно предъизмеренным, черпал сведения из первых источников, из коих многие им собственно найдены и все им значительно обработаны, и таким образом при неутомимом труде воздвигнуто стройное и громадное целое, которое при всем желании подобных явлений, но всей вероятности, надолго останется единственным; в) труд, удовлетворяющий всем современным требованиям науки, по стройной системе и выводу всех частей и истин из одного начала, по глубокой и обширной учености автора, по господствующему историческому направлению, столь сродному богословию, как науке положительной, по отличной ясности и вразумительности в способе раскрытия истин, даже по слогу чисто русскому, постоянно носящему, при том, на себе печать здравого вкуса; г) труд, составляющий важную заслугу не только для науки православного богословия, которую автор несомненно подвинул весьма далеко вперед, – не только для духовного нашего образования, в истории которого появление на свет догматики его послужит некогда одною из замечательнейших эпох, – но вообще для всей церкви русской, для всех православных соотечественников, кои получают в этом груде, – чего давно желали, – возможно полное, стройное, основательное и общедоступное изложение отличительных догматов своей церкви, столь драгоценных для их ума и сердца»⁶²⁶.

Приведенный нами отзыв вполне компетентного богослова, в совершенстве знавшего русскую и иностранную богословскую литературу, о догматической системе преосв. Макария, как «труде самостоятельном и оригинальном», очевидно, исключает всякую мысль о зависимости догматического богословия Макария от другого какого-либо труда по догматике, как русского, так и иностранного. Тем не менее, в виду существующего неправильного имения о зависимости догматической системы преосв. Макария от таковой же системы преосв. Димитрия, мы считаем необходимым сказать здесь несколько слов об этом.

Раньше мы уже неоднократно имели случай говорить о взаимном отношении между догматическими чтениями Димитрия и Макария. Мы сравнивали эти две системы в их программе и в их постепенном образовании. В последний раз мы пришли к тому заключению, что окончательно и постепенно выработанная догматическая программа преосв. Макария должна быть признана совершенно независимою от той программы, по какой преподавал догматику Димитрий курсу Макария. Теперь нам остается только сказать последнее слово об отношении самых догматических систем преосв. Макария и преосв. Димитрия, так как совершенно резонно предположение, что, при различии в программах, системы эти могли быть сходны в своем содержании.

Догматическая система преосв. Макария уже известна нам. Что же касается догматической системы преосв. Димитрия, то она не была напечатана и, кажется, не сохранилась вполне даже и в рукописном виде. При всем том у нас есть некоторые данные, по крайней мере, для того, чтобы составить себе вполне верное и ясное представление о содержании и внутреннем духе догматических чтений преосв. Димитрия. Разумеем, прежде всего, студенческие записи лекций преосв. Димитрия по догматике. Мы имели под руками эти записи в двух экземплярах. Один из них содержится в сборнике, хранящемся в музейной библиотеке Киевской д. Академии и поступившем сюда от прот. Н.Я. Оглоблина⁶²⁷. Есть основание думать, что содержащиеся в этом сборнике лекции по догматике суть именно те записки, по каким студенты X курса (а след, и Макарий) готовились к выпускному экзамену. Программа этих лекций совершенно совпадает с программою Димитрия, представленною им к курсовому экзамену 1841 г.⁶²⁸, и кроме того, на записках есть собственноручные поправки Димитрия. Впрочем, лекции эти нельзя принимать за содержание, или сокращение подлинных чтений Димитрия по догматике Х-му курсу. В некоторых местах рассматриваемых записок встречаются отрывки видимо из записок прежних курсов и даже, быть может, из лекций других профессоров; в иных местах записок есть ссылки просто на печатные статьи по догматике, по которым, очевидно, и готовились студенты к экзамену. Таким образом настоящий экземпляр служащий только красноречивейшим доказательством того, что студенты Х-го курса не имели у себя полной системы подлинных лекций Димитрия по догматике и сдавали экзамен по каким-то, очевидно, сборным и традиционным запискам, – экземпляр этот может дать нам слишком мало для знакомства с содержанием и внутренним характером догматических чтений Димитрия. Гораздо большую ценность в этом отношении представляет другой экземпляр догматических чтений преосв. Димитрия, переданный прот. А.М. Ельчуковым проф. Μ.Ф. Ястребову. По свидетельству этого последнего, рукопись прот. Ельчукова представляет «пока единственный экземпляр записок, знакомящих нас наиболее полно с догматическими чтениями преосв. Димитрия»⁶²⁹. На основании этой-то рукописи, а равно и на основании живых преданий, слышанных нами от непосредственных учеников преосв. Димитрия, питомцев X, ХI и XII курсов нашей Академии, мы и попытаемся установит истинное взаимное отношение между догматическими системами преосв. Макария и преосв. Димитрия по их содержанию и внутреннему характеру.

В обоих этих отношениях догматические системы преосв. Макария и преосв. Димитрия существенно различаются между собою.

Конечно, содержание обеих догматических систем, строго говоря, в самом общем виде может быть сведено к почти тождественным положениям. Но это и понятно. Индивидуальность православного богослова должна проявляться не в открытии новых догматов и даже не в новом изложении их, а исключительно в способе раскрытия истин уже известных и принимаемых всею православною церковью. С этой стороны между догматическими системами преосв. Макария и преосв. Димитрия замечается громадное и существенное различие. Оно сказывается, прежде всего, в самом понимании и определении догматического богословия, или науки. Преосв. Макарий предметом православно-догматического богословия признает христианские догматы, понимаемые в смысле откровенных истин, преподаваемых людям церковью, как непререкаемые и неизменные правила спасительной веры⁶³⁰. У преосв. же Димитрия предмет догматики определяется так: «предметом догматики служит вера, изложенная в символе»⁶³¹. Конечно, различие с первого взгляда неважное и несущественное, но, как увидим, оно является таковым в сопоставлении с другими догматическими определениями и понятиями преосв. Димитрия. Гораздо очевиднее является различие между системами преосв. Макария и преосв. Димитрия в понимании задачи православно-догматического богословия. По разумению преосв. Макария, православное догматическое богословие, понимаемое в смысле науки, должно изложить христианские догматы в систематическом порядке с возможною полнотой, ясностью и основательностью, и при том не иначе, как по духу православной церкви⁶³². Совсем не так понимает задачу догматическая богословия преосв. Димитрий. «Задача нашей науки», – говорится в одном месте рукописных лекций преосв. Димитрия по догматическому богословию, – «состоит в том, чтобы на основании данных начал довести до ясности сознания, что Церковь теперь верует так, как научена Апостолами. Этой цели можно достигать посредством логического разделения истин веры и изложения их в систематическом порядке и затем показать, каким образом догматические истины служат семенем нашей духовной жизни»⁶³³. Итак, у преосв. Макария задача догматики полагается в ясном, полном и основательном систематическом изложении православно-догматических истин, а у преосв. Димитрия ее составляет живое уяснение того, что православная церковь верует так, как она была научена Апостолами. Различное понимание задачи нашими догматистами должно было в силу необходимости повлечь за собою различие и в её выполнении. Если задача догматики состоит в том, чтобы изложить систематически догматическое учение православной Церкви, то необходимо прежде всего привести точное определение догмата из исповедания церкви и затем самые основания его из Св. Писания и Св. Предания. Такой именно путь при раскрытии каждого догмата и намечает преосв. Макарий. Привести определения церковные и подтвердить их ссылками на Св. Писание и Св. Предание, по его пониманию задачи догматики, эта последняя должна⁶³⁴. Но сверх того она может допустить и соображения здравого разума, призвать на помощь историю догматов и показать их отношение к христианской жизни, равно как может и не делать этого⁶³⁵. Само собой разумеется, что таким взглядом на метод изложения догматических истин не мог удовлетвориться преосв. Димитрий, при своем ином понимании догматической задачи. Для преосвященного Димитрия, в силу его своеобразного понимания догматической задачи, научное изъяснение догматов, при том – такое научное изъяснение их, которое бы одинаково питало ум и сердце человека и действовало на его волю, было так же необходимо в догматике, как и православно-церковное изложение их. Даже точнее: Изъяснение православно-догматических истин (правильно и систематически, разумеется, изложенных) составляло главную и первую обязанность догматики.

Показав предварительно, что предметом науки служит символ веры, заключающий в себе такие истины, которые, с одной стороны, непостижимы, а с другой стороны, определены так, что их никто уже иначе не может определить, показав, что непостижимые истины не могут быть предметом науки, преосв. Димитрий затем рассуждает следующим образом: «итак, предметом науки», – говорит он, – «остается одна сторона христианских истин, та, которая изложена церковью в определенных словах, та, которая может быть понята и принята. Что же будет делать разум с этими истинами, если он не может ни прибавить к ним, ни убавить от них ничего? Не остается ли только читать символ веры? По отношению к спасению, действительно, более нечего делать здесь разуму, как остается только принимать и веровать. Но дело в том, как веровать истинно? в чем истинная вера апостольская? Это нужно теперь решать посредством исследования. Ибо теперь исповедуют веру одни так, а другие иначе. Эго различие есть и в символах, а тем более в подробных изложениях веры. У католиков и протестантов весьма много отличного от нашего исповедания. Нехристианами их назвать нельзя! Потому нельзя не спросить, – какое же вероисповедание истинно? Правда, этот вопрос решает полемика, но решает уже при помощи готового данного материала, и потому она решит его только тогда, когда будет определено истинное вероисповедание апостольское. Наука наша имеет именно эту главную задачу, – она берется решить, дать отчет, действительно-ли содержимое нами вероисповедание дошло до нас от Апостолов? В виду такой задачи, она обращается к тем началам, на которые все христиане соглашаются, имеет дело с внутреннею стороною веры и, следовательно, имеет в виду привести в сознание, почему христианин верит так, а не иначе?»⁶³⁶

Замечательно, что преосв. Димитрий решительно отвергал то участие разума человеческого, какое допускал преосв. Макарий. Последний допускал возможность уяснения, приближения к человеческому пониманию даже непостижимых догматов. Преосв. же Димитрий решительно отвергал как уразумение, так даже изъяснение непостижимых догматов. «Ориген, Павел Самосатский, Аполлинарий», – говорит он в одном месте, – «впали в неправославие единственно чрез попытки умственно доказывать истины веры»⁶³⁷. Попытка Изъяснения догматов также вводила в ереси. Напр., – «Евтихий из желания утвердить единство лица во И. Христе старался изъяснить и доказать единство в Нем естеств и впал в ересь.... Оттого церковь всегда требовала оставлять веру неприкосновенною»⁶³⁸. И даже допуская участие разума в изъясненном выше смысле, преосв. Димитрий указывал предосторожности, какие должен всегда наблюдать в употреблении разума догматист. Во-первых, – «наука может быть вредною, как скоро преступит пределы свои, станет низводить истины христианского откровения в область обыкновенных истин, в область ведения, будет подводить их под начала разума. Отсюда именно родились все ереси, Возьмем напр. Праксеево учение. Праксей никак не хотел признать трех лиц Божества, потому что это представлялось ему несообразным с началами разума, подобно тому, как невозможно представить двух высочайших существ совершенно равных. Точно также Павел Самосатский хотел уяснить истины веры для пальмирской правительницы, напитанной иудейскими понятиями, – и дошел до того, что Троица в его воззрениях есть не что иное, как тройственное явление одного Бога. В средние века Абеляр хотел, чтобы богословие, как наука, представляло научные, разумные доказательства христианских истин и дошел до антиномий. Отсюда-же и пренебрежение к вере: соципианизм, рационализм. Во-вторых, должно опасаться излишнего формализма, который любит наука; из него может родиться схоластицизм, раздробление до самых пустых мелочей. Это делает истины веры мертвыми предметами забавы рассудка и в приложении истин веры может довести до пустой и бесполезной казуистики»... В-третьих, научное изложение вероучения может-быть опасно еще и в том случае, если мы слишком будем предаваться собственно свойствам науки. Свойство науки – питать и занимать один рассудок, причем жизнь человека обращается в жизнь одного сухого рассудка. А между тем глаголы Божии суть дух и живот, они даны для питания сердца, потому что в нем исходища живота, а не для исследования рассудка, который не может оживить человека. Эта опасность оправдывается и опытами. Напр., простой человек, благоговейно верующий, читает слово Божие с величайшим уважением; а мы как? Мы привыкли рассуждать об истинах веры, готовы говорить о них, но не участвовать в них сердцем»⁶³⁹. Мы, кажется, достаточно показали различие в общих, можно сказать, принципиальных воззрениях преосв. Димитрия и преосв. Макария на догматическое богословие, как науку. Понятно, что и самые догматические системы их, которые были только осуществлением этих основных воззрений, должны были существенно различаться, под тем, конечно, условием, если догматисты в самом изложении своих систем будут последовательны. И, действительно, догматические системы их глубоко различаются между собою. Для того, чтобы это различие было ясно, мы сравним два параллельных отдела из догматики преосв. Макария и преосв. Димитрия. Изберем для этого сравнения догматическое учение о Боге в Самом Себе, в частности, первый отдел, этого учения, заключающий в себе учение о Боге, едином в существе.

У преосв. Макария это учение излагается так. Сначала он показывает степень нашего познания о Боге, по учению Православной Церкви, при чем делает это исключительно на основании Св. Писания и творений свв. отцов, устанавливает сущность и разделение православного учения о Боге в Самом Себе и затем переходит к самому изложению этого учения и, прежде всего, учения о Боге, едином в Существе. Здесь он снова предварительно показывает состав и порядок исследования избранного догмата и потом уже излагает сначала учение о единстве Божием, а потом учение о существе Божием. Учение о единстве Божием он излагает в таком порядке. Изложив учение церкви и историю догмата, приводит затем доказательства единства Божия из Св. Писания и из разума, из последних те, какие употребляли свв. отцы и учители церкви, и в заключение показывает нравственное приложение догмата. Точно также слагается у преосв. Макария и догматическое учение о существе Божием. Сначала идёт краткая история, церковное учение о догмате и состав этого учения, потом разъясняются, посредством свидетельств Св. Писания, отеческого учения и доводов здравого разума, понятия о свойствах существа Божия, ума Божия и воли Божией, и вся речь заканчивается нравственным приложением догмата. Заметим здесь-же, что весь, кратко изложенный нами, отдел догматики преосв. Макария занимает 117 страниц убористой печати»⁶⁴⁰.

Совсем иное мы видим в догматической системе преосв. Димитрия. Здесь сначала подробно разъясняется необходимость и важность богопознания по отношению к нашей земной жизни, к вере и жизни загробной. Без богопознания невозможна правильная человеческая жизнь – умственная, нравственная и сердечная. «Несомненно», – заключает все свои рассуждения об этом преосв. Димитрий, – «что дух человека живет в собственном смысле только тогда, когда он в Боге и с Богом». Далее, «самое свойство познания вообще показывает, как в богопознании заключается именно жизнь. От всякого познания предмета мы заимствуем что-либо духовное, но получаем, усвояем себе более, когда приходим в соприкосновение с предметом самым желаемым. Следовательно, познание Бога, как единой истинной цели жизни, почерпает оттуда жизнь и для нашего духа. Если истина, добро и, как необходимое следствие их, блаженство заключаются в Боге, то познание Бога есть, очевидно, участие наше в истине, добре и блаженстве Божественном... всякое отпадение от Бога есть отпадение от жизни. Так в настоящем нашем состоянии. Но И. Христос говорит, что без познания Бога невозможна и вечная жизнь. Жизнь вечная состоит: для ума – в созерцании Бога, для воли – в совершенном уподоблении и подчинении воле Божией, для сердца – в ощущении высшего довольства. Все это Спаситель поставляет в зависимость от познания, говоря: «да знают Тебе». Затем следуют такие же подробные и в высшей степени интересные рассуждения о том, как мы приходим к познанию Бога. Здесь сначала изображается естественный способ богопознания, состоящий в созерцании и умствовании, доказывается недостаточность этого одного способа и потом изображается сверхъестественный способ богопознания и подробно характеризуются отличительные свойства его. Сделав из всего этого рассуждения то заключение, что истинное и полное учение заключается в откровении, преосв. Димитрий переходит затем к решению вопроса о том, – «что же Св. Писание говорит нам о Боге»? Ответом на этот вопрос служит анализ мест Св. Писания, в которых говорится о существе Божием и свойствах существа Божия, ума Божия и воли Божией. Трактат заканчивается следующим заключением: «Итак, по-видимому, немного говорит Св. Писание о Боге. Это то, что Он Дух бесконечный, ни от кого независимый, беспредельный, вечный, знающий все, вездесущий, высочайше свободный, однако же действующий по законам премудрости, благости, правды и проч. Но это познание о Боге вполне достаточное для нас. В самом деле, что нам нужно? Представим себя одним и единственным человеком среди мира и спросим, – кто мы, откуда и для чего? Внутренний наш голос прежде всего говорит о высочайшем Существе, от Которого произошло все. Затем все возможные вопросы, могущие смущать совесть человека, касательно его судьбы, решаются только тремя понятиями о премудрости, благости и всемогуществе Божием. В этих же простых христианских понятиях о Боге заключается решение и других вопросов о мире, потому что понятие о премудрости, благости и правосудии Божием ведет к понятию о Промысле. Следовательно, со всех сторон познание, какое дает нам Св. Писание о Боге, совершенно достаточно, потому что оно, будучи просто, в то же время истинно. С другой стороны познание это высокоутешительно и назидательно»⁶⁴¹. Замечательно, что все это учение о Боге в Его Существе у преосв. Димитрия занимает 3³/₄ листа обыкновенной писчей бумаги убористого письма, при чем большую часть места занимает именно уяснение догмата, а меньшую его изложение. Правда, что студенческие записки могли быть только сокращением самых чтений профессора; но всё-таки как-бы мы ни расширяли в своем воображении этих чтений, они никогда не могли бы равняться, или даже приближаться по объёму к соответствующему отделу догматики преосв. Макария. У преосв. Димитрия совсем отсутствует история догмата, учение отцов и доводы разума. Он, по-видимому, только излагал на основании Св. Писания и затем разъяснял избранный догмат. Из других мест его догматической системы можно заключить, что он излагал историю только тех догматов, которые извращались еретиками, напр., о пресв. Троице, о лице Господа И. Христа, благодати и пр.

Из сказанного доселе нетрудно видеть, что догматические системы преосв. Макария и преосв. Димитрия существенно различались между собою, как в принципиальных воззрениях, так равно и в самом изложении. Замечены нами, кроме того, некоторые довольно характерные различия между преосв. Макарием и преосв. Димитрием и в частных догматических мнениях. Так, напр., преосв. Макарий ясно и настоятельно проводит в своей догматике мысль о бесплотности ангелов⁶⁴². Преосвященный же Димитрий так рассуждал о природе ангелов: «духовные существа имеют различные степени бытия. Из самой древности разнились мнения о сем предмете. Отцы Церкви, старавшиеся дать учению веры практическое направление, не исследовали этого предмета, называя ангелов просто духами, силами. Отцы более ученого направления отличают ангелов от Духа Бесконечного, приписывая им тело тончайшее. Преимущества нельзя отдать ни тем, ни другим. Сказано в Св. Писании, что ангелы духи. След., они духи и по природе и по жизни. Это догмат. Но связаны ли они с каким-либо телом, это не имеет догматической важности. Если дать простор догматам, то нет неприличия, или безумия, если, следуя за св. Григорием Богословом, будем представлять их телесными, – конечно, не такими, как люди. Основанием к этому может быть следующее. Все существующее есть состав материального и духовного, нравственного и ненравственного, разумного и неразумного. Ангелы ведь существуют не вне мира, след., должны быть чем-нибудь и соединены с миром. Представить их совершенно независящими от мира нельзя. Такое Существо Одно и Оно превышает наше воображение. Если простирать догадки еще далее и взять во внимание степени развития вещества, то можно полагать, что ангелы обитают на светящихся телах. Св. Писание не без причины называет ангелов живущими во свете. Этого нельзя принимать исключительно о Боге, как свете нравственном. И. Христос вознесся на небо с телом. Тело человеческое не вездесущее. Следов., оно должно быть в известном месте. Иисус Христос приидет с неба. Где это небо? Для вещественного и небо должно быть вещественное. Если мы будем почитать ангелов постоянными жителями известного пространства, то как они могут быть между нами? Царство Божие едино, возглавлено во И. Христе. Посему пространство ничего не значит для духовных существ, тем более, что и силы физические имеют слишком большую силу действования. При том человек теперь не так существует, как ему надлежало бы быть. Впрочем, все это догмата не касается. Апокалипсис дает несколько поводов к таким предположениям, когда говорит об ангелах, поставленных на солнце, на четырех углах вселенной, и проч.»⁶⁴³.

На основании показанного нами и раньше и теперь различия между догматическими системами преосв. Макария и преосв. Димитрия мы считаем себя в праве сделать такое заключение. Во-первых, все суждения и толки о каких-бы то ни было заимствованиях, которые будто бы вошли в догматику преосв. Макария из лекций преосв. Димитрия, не имеют ни малейшего основания⁶⁴⁴. Во-вторых, догматические системы сейчас названных нами иерархов были существенно различны как самом основании своем, так и в частнейшем изложении. Наконец, в-третьих, нисколько не удивительно то, если в двух этих системах, принадлежащих учителю и ученику и вместе с тем ученикам одной и той же школы, мы находим нечто сходное. Напротив, в высшей степени удивительно то, что преосв. Макарий, ученик замечательного богослова Димитрия, создал догматическую систему, так глубоко и существенно отличающуюся от системы преосв. Димитрия.

С изданием пятитомной догматики, можно сказать, закончилась ученая богословская деятельность преосв. Макария. Последующая учено-литературная деятельность его имела почти исключительно своим предметом область истории русской Церкви и русского раскола. Впрочем, следует заметить, что после того, как преосв. Макарий напечатал свою пятитомную догматику, ему было поручено от начальства составить учебник по догматическому богословию для употребления в духовных семинариях. «Не легкий и еще возложен на вас труд составить учебник», – писал 27 января 1853 г. преосв. Елпидифор преосв. Макарию, – «но вы им много уже не затруднитесь, и тем окончательно довершите то, чего требует общая польза духовного нашего образования»⁶⁴⁵. Преосв. Макарий, действительно, скоро и, по-видимому, без больших затруднений исполнил возложенное на него поручение. Составленный им учебник в том же 1853 г. был представлен в духовно-цензурный комитет, который в свою очередь с одобрением представил его в Св. Синоде. Св. Синод, прежде разрешения напечатать, препроводил составленный преосв. Макарием учебник по догматическому богословию на рассмотрение м. Филарету, который продержал его у себя без всякого ответа до самой смерти. В отчете о своих трудах за 1855 год преосв. Макарий, между прочим, писал в Правление Академии, что он, – «как профессор богословия, написал в форме учебника «Начертание Православно-догматического богословия», уже более года представленное из здешнего цензурного Комитета в Св. Синод»⁶⁴⁶.

В заключение всей нашей речи о богословских трудах и о богословской учебной и ученой деятельности преосв. Макария мы считаем весьма уместным привести следующую характеристику преосв. Макария, как богослова, – характеристику, принадлежащую знаменитому херсонскому архиепископу Никанору. «Макарий», – говорил он в день полугодичного поминовения своего бывшего учителя и начальника, – «был не только великий, а пока и беспримерный, по некоторым чертам, богослов. После того, как живая апостольская проповедь, запечатлевшись на все века, в богооткровенных апостольских писаниях, умолкла, христианская вера, передаваемая от сердца сердцу, из уст в уста живым словом и примером, уставами и обычаями, закреплялась и в письмени, спервоначала в кратких сокращениях или символах веры, затем в церковных поучениях, посланиях и отдельных трактатах, затем в песнях церковных и вероопределениях соборов и святых отцов. В этих первоосновных письменных памятниках христианская вера раскрыта в полном своем объёме до крайних доступных человеческому постижению глубин. Но систематического изложения веры церковь не знала до VIII века, до системы точного изложения веры Св. Иоанна Дамаскина. До и со времени Иоанна Дамаскина никто ни в православной Восточно-греческой, ни в Российской церкви, не дерзал дать другую, – другую , конечно, не по смыслу, но по самому объёму, по распорядку изъяснения, систему нашей веры до последних веков. Уже в русской церкви в последние века приснопамятный Петр Могила, митрополит Киевский, вынужден был напором иноверия и колебанием мыслей у самих православных дать не распространенное, а сокращенное систематическое изложение веры в чисто катехизической, заимствованной от христианского Запада, форме, под именем исповедания православные веры… Затем уже на нашей живой памяти получили мы от приснопамятного митрополита Филарета, с благословения Св. Синода, еще более сокращенное изложение православные веры, под именем Пространного Катехизиса. Упоминать-ли о попытках более широкой систематизации веры, то в печатных, то в письменных изложениях недавних русских богословов, предшественников Макария, начиная с трудов архиепископа Феофана Прокоповича и до множества других позднейших, хранящихся в наших библиотеках в виде рукописей? Не все эти изложения зрелы, всесторонни, даже не все во всем точны, почему в большинстве и устранены из употребления духом православия. Только Макарий (мы не говорим об опытах богословствования, предпринятых по выходе в свет богословских трудов Макария) – только Макарий, уже на наших глазах, имел редкое призвание Божие, имел высокое благословение Господа разумов, имел редкий дар, редкое счастье, при редкой поддержке сильных, при сочувствии всех, дать всей православной церкви обширное, обстоятельное, научно-богословское, строго православное и благочестивое руководство православной веры в шести больших книгах богословия. Он же, своим редким счастьем, проложил дорогу и другим к дерзновению предавать гласности свои богословские исследования, которые по прежним печатным примерам пугали и отгоняли от себя даже способных. Из качеств его капитального богословского труда отметим одно только, слишком редкое, никому из богословов в данной мере не принадлежавшее качество, – это необыкновенную мерность и верность богословского взгляда, необыкновенный дар найти и указать границу между положением богословским и не богословским, между догматическою богооткровенною истиной веры и положением человеческого, хотя и богословского, мнения, качество, – которое называли необыкновенным чутьем православия... Филарет, Иннокентий и Иоанн Смоленский – те поэтичнее, выше и глубже Макария. Но Макарий беспримерен по полноте своей выработанной в определенных научных рамах и законченной богословской системы»⁶⁴⁷.

Закончив свой великий богословско-догматический труд, преосв. Макарий после того тотчас предался всецело исследованиям по истории русской церкви и русского раскола. К изучению истории русского раскола его побудила, кроме исполнения обязанностей наставника в миссионерском противораскольническом отделении, можно думать, и прямая воля начальства. Результатом занятий преосв. Макария историей русского раскола было издание им в свет книги под заглавием: «История русского раскола, известного под именем старообрядства». Сочинение это сначала печаталось на страницах академического журнала, при чем должно было предварительно пройти чрез igneum purgatorium самой строгой и даже неприятной для автора цензуры⁶⁴⁸. «Не знаю», – писал 18 мая 1854 года преосв. Макарий архиеп. Иннокентию, – «как покажется вашему высокопреосвященству моя история русского раскола: но она наделала мне много крайних огорчений, когда проходила мытарства синодальной цензуры⁶⁴⁹. По напечатании книги, при чем кажется, по требованию цензуры было переменено самое заглавие её⁶⁵⁰, она была снова представлена в св. Синод и уже с его благословения выпущена была в свет. «Моя история раскола», – писал преосв. Макарий 10 сентября 1854 года Иннокентию, еще не кончена; кончится не прежде декабря» потом должна поступить в св. Синод и, вероятно, выйдет в свет отдельною книгою не прежде великого поста»⁶⁵¹. Это предположение преосв. Макария сбылось с буквальною точностью. В декабрьской книжке «Христ. Чтения» за 1854 г. было окончено печатание «Критического очерка истории русского раскола», а 25 апреля 1855 года преосв. Макарий уже подносил «экземпляр новоизданного его сочинения архиеп. Иннокентию⁶⁵².

Как статьи Христ. Чтения по истории русского раскола, так и самая «история русского раскола» были приняты образованным обществом – духовным и светским – весьма сочувственно и с общим почти интересом. «С особенным удовольствием», – писал архиеп. Иннокентий преосв. Макарию 2 января 1854 года, – «читаю я ваши (без сомнения?) статьи в Христ. Чтении о раскольниках. Пишите, если можно, дальше и больше: вещь истинно нужная и полезная»⁶⁵³. «Примите искреннейшую благодарность мою», – писал 14 апреля 1855 г. преосв. Макарию академик Плетнев, – «запрекрасный подарок, который от вас я имел честь получить сегодня. Новое сочинение ваше «История русского раскола» для наших ученых будет служить образцом, как надобно собирать исторические материалы, как приводить их к единству прагматического сочинения и, наконец, как излагать историю в высоком её значении.... Читая новое сочинение ваше, я остаюсь в недоумении, как вы могли, будучи еще молодым человеком, извлечь совершенно из новых источников, никем не указанных, столько подробных свидетельств о предмете, можно сказать, никем не тронутом, и внести столько занимательности и убедительности в повествование чисто специальное»⁶⁵⁴.

Отзывы преосв. Иннокентия и П.А. Плетнева были частные и при том они были высказаны ими в письмах к самому же преосв. Макарию. Но не менее лестные отзывы о труде преосв. Макария были сделаны и лицами официальными в ученых изданиях того времени. Такова, напр., библиографическая записка председателя 2-го отделения Императорской Академии Наук И. И. Давыдова, которую он читал в одном из заседаний этого отделения в 1855 году. Сказав предварительно о том, что к искоренению русского раскола у нас издавна прилагали старание святители и знаменитые архипастыри, академик Давыдов затем так продолжал: «после столь многих ученых и богословских трудов, преосв. Макарий предпринял исторически раскрыть происхождение, возрастание и укоренение раскола и мысль свою в рассматриваемом сочинении осуществил превосходно. Сочинение преосв, Макария, обнимающее всех предшествовавших ему писателей, обогащено новыми сведениями, добытыми им самим из нетронутых доселе по сему предмету источников, каковы: сокровища Румянцевского музея, описанные академиком Востоковым, Акты и Летописи Археографической Комиссии, Полное Собрание законов... Составленная им история раскола достигает двоякой дели: ученой и нравственной. В первом отношении он изображает с возможною верностью, отчетливостью и полнотой одно из замечательнейших событий нашей церковной жизни, доселе еще не разъясненное вполне, во втором отношении сочинение преосв. Макария представляет историческую картину русского раскола так, что и заблуждающиеся должны ясно видеть свои заблуждения и православные могут получить настоящее понятие о расколе и надежное предостережение от уклонения с пути истины»⁶⁵⁵.

В виду сейчас приведенных нами, должно согласиться, совершенно компетентных и беспристрастных отзывов о труде преосв, Макария по истории русского раскола, представляется довольно странным мнение преосв. Филарета Гумилевского о нем, – «Слышно», – писал он 17 декабря 1853 года А.В. Горскому, – «в духовных журналах наших предписано помещать статьи о расколе. Пожалуйста – не допускайте таких бестолковых статей, какова помещена в ноябрьской книжке Христианского Чтения. Такие статьи могут только сбивать с толку нетолковитых наших бородачей»⁶⁵⁶. В ноябрьской же книжке Христ. Чтения за 1853 г. была помещена первая статья преосв. Макария из его сочинения: «История русского раскола».

Кроме капитального исследования по истории русского раскола, преосв. Макарий написал в данное время несколько мелких произведений, в которых исследовал различные вопросы по тому же предмету. Таковы его статьи: 1) «Два древние символа веры, по рукописям XIII века, как два новые свидетельства против неправды раскольнической» и 2) «О секте странников». Первое из названных нами сейчас произведений преосв. Макария было напечатано на страницах академического журнала⁶⁵⁷ и в нем сначала приводились буквально два древних символа, которые до того времени оставались неизвестными, а потом, в виде обращения к раскольникам, делалось заключение, что «должно, по всей справедливости, отдать преимущество нашему церковному символу пред вашим, в котором вопреки запрещению третьего вселенского собора, сделано уже позднейшее произвольное прибавление, – «истинного» в члене о Св. Духе, и что разночтение в символе веры: «его же царствию не будет конца» и «его же царствию несть конца» совершенно безразлично в догматическом отношении, хотя чтение первое более древнее». Второе из названных произведений преосв. Макария доселе еще остается не напечатанным в полном своем виде. Обстоятельства происхождения этого сочинения были таковы. В 1855 г. преосв. Макарию было поручено начальством рассмотрение огромного дела о «секте странников». Результатом исполнения этого поручения и было составление преосв. Макарием подробной статьи о новой раскольнической секте. Статья, по собственному свидетельству преосв. Макария, была тогда же представлена им в Св. Синод⁶⁵⁸. С содержанием её мы имели возможность познакомиться по автографу-рукописи, переданной нам С.А. Булгаковым. Статья разделяется на 6 небольших глав, из коих в первой дается понятие о секте странников и указываются источники предлагаемых о ней сведений, во второй излагается краткая история и статистика секты, в третьей говорится о составе и устройстве секты, в четвертой – излагается учение секты, в пятой говорится о богослужении секты и в шестой автор знакомит нас с духом и нравственностью секты. Считаем необходимым заметить при этом, что содержание первых трех глав настоящей статьи вошло с самыми незначительными пропусками и переменами в «Историю русского раскола»⁶⁵⁹; а последние три главы доселе остаются в рукописи. Содержание их в высшей степени интересно, Как основанное на секретных документах, предоставленных начальством в распоряжение преосв. Макария.

Напечатанные преосв. Макарием сочинения по истории русского раскола, показав в нем основательного знатока дела, скоро доставили ему справедливую славу первого русского расколоведа. Между тем начало 50-х годов настоящего столетия было временем особенного оживления в изучении русского раскола. Были открыты противораскольнические миссионерские отделения при всех академиях и семинариях, епархиальным преосвященным было поручено обратить особенное внимание на дело изучения и борьбы с раскольниками, наконец, предписано было в духовных журналах помещать статьи по истории раскола⁶⁶⁰. В случаях особенно важных, возникавших по делам о расколе, обращались главным образом к преосв. Макарию, как Св. Синод, так и епархиальные преосвященные. Так, мы уже знаем, что преосв. Макарий был собственно организатором противораскольнических миссионерских отделений, открытых в 1853 г. при академиях и семинариях, и он же составил устав для них. Ему же поручались Св. Синодом важнейшие дела, поступавшие по делам раскола от гражданского начальства и епархиальных преосвященных. Так, напр., в 1855 г. он, по поручению Св. Синода, рассматривал синодальную библиотеку старопечатных книг и рукописей и выбрал из неё множество книг для миссионерских отделений против раскола, учрежденных при семинариях, рассматривал несколько раскольнических рукописей и книг, присланных в Министерство Внутренних Дел от черниговского генерал-губернатора, и представил об этом свое мнение в Св. Синод, разбирал многие бумаги о современном состоянии раскола в Смоленской губернии и представил свои соображения об этом в Св. Синод, на конец, рассматривал уже раньше упомянутое дело о «секте странников»⁶⁶¹. Очень многие поручения исполнял и очень многие советы давал преосв. Макарий по делам раскола также и некоторым епархиальным преосвященным, обращавшимся к нему с просьбами об этом, напр., архиеп. Иннокентию, еп. Анатолию Мартыновскому и еп. Елпидифору Бенедиктову. Архиеп. Иннокентию преосв. Макарий собирал и доставлял выписки по делу о скопцах⁶⁶², преосв. Анатолию оказывал содействие в издании им своих посланий к раскольникам⁶⁶³, а преосв. Елпидифору давал разъяснения по поводу единоверия⁶⁶⁴.

Исследования преосв. Макария но истории русского раскола были, можно сказать, плодом его должностных занятий и исполнения им различных поручений. Наоборот, исследования его по русской церковной истории были, видимо, результатом удовлетворения собственному расположению преосв. Макария к занятиям этим предметом. Занятий этим предметом преосв. Макарий, видимо, не прерывал никогда и даже в то время, когда он был занят таким важным делом, как сочинение и печатание «Православно-Догматического Богословия». Об этом можно заключать, между прочим, на том основании, что преосв. Макарий приступил к продолжению своей истории русской церкви тотчас-же после того, как кончил печатание догматики. В течение первой половины 1853 года он уже закончил печатание видимо еще раньше подготовленных, но, по случаю занятий догматикой, прерванных статей под заглавием; «Церковь Русская во дни св. Владимира и Ярослава до избрания м. Иллариона»⁶⁶⁵. Статьи эти впоследствии составили первый том известной «Истории Русской Церкви» преосв. Макария. С половины 1853 г. печатание исследований преосв. Макария по истории русской церкви снова прерывается. Это произошло от того, что тогда он был всецело занят составлением и печатанием своей «Истории русского раскола», а также исполнением различных других поручений по делам раскола. Когда-же преосв. Макарий окончил свои занятия по расколу, он снова «предается вполне свободно и с видимым, чисто юношеским, увлечением занятиям по своему любимому предмету, – истории русской церкви. Плодом этих занятий был целый почти непрерывный ряд исследований, которые печатались в академическом журнале, а также и в изданиях второго отделения Императорской Академии Наук.

В Христианском Чтении печатался в течении 1855–1856 и 1857 годов ряд статей преосв. Макария под заглавиями: «Состояние Русской Церкви со времени избрания митрополита Иллариона до митрополита Климента»⁶⁶⁶ и «Состояние Русской церкви со времени избрания митрополита Климента до митрополита Кирилла⁶⁶⁷ II-го». Все эти статьи отмечались обозревателем периодической литературы в Журнале Министерства Народного просвещения», как выдающиеся и превосходные⁶⁶⁸. Выход же в свет всех этих статей отдельным изданием в виде трех томов в 1857 году был отмечен всеми, как замечательная и редкая эпоха в области церковно-исторической литературы. Конечно, было-бы непоследовательно и несправедливо оценивать значение церковно-исторического труда преосв. Макария, изданного им в 1857 году, с точки зрения современного состояния науки истории русской церкви. С того времени прошло уже 40 лет, за это время естественно должен был измениться взгляд на некоторые события древней русской церковной истории, Сделанные же за это время многочисленные открытия и исследования установили и совершенно новое решение вопросов, затронутых преосв. Макарием 40 лет тому назад. Поэтому, следуя принятому вами правилу оценивать значение трудов преосв. Макария с точки зрения тогдашнего состояния русской науки, мы то же самое сделаем и относительно первых трех томов его «Истории Русской Церкви».

Среди многочисленных отзывов, появившихся вскоре после выхода этого сочинения преосв. Макария, наиболее обстоятельными были два. Один из вил был помещен в Известиях 2-го отделения Императорской Академии Наук и принадлежал проф. И.А. Чистовичу. Этот последний отмечал следующие достоинства труда преосв. Макария. Первым из них он признавал всесторонность исследования и сообщение новых материалов и фактов из нашей древней церковной истории. «Ни один вывод не прошел не замеченным, ни одно предположение не осталось без оценки. Борьба противоположных мнений нередко вызывала автора на усиленные изыскания и он открывает истину или высшую вероятность со всем беспристрастием правдивого историка. Изучение и употребление источников обнаруживает в сочинителе при многосторонней и основательной учености критический навык. Размещение (группировка) и искусное освещение лиц и событий на исторической картине показывают исторический такт, приобретаемый опытностью и навыком в сем роде сочинений. Разбор литературных памятников-поучений древних русских иерархов, пастырских посланий, духовных сказаний постоянно управляется тонким вкусом. Церковные правила русских пастырей, предложенные на вопросы духовных и светских лиц, – лучшее выражение понятий и нравов эпохи, изложены с такою полнотой, какая необходима для характеристики века; в канонической части изъяснены чрез снесение с правилами вселенских и местных соборов, св. отец и с каноническими определениями греческих патриархов. Большая часть источников для русской истории доселе не изданы в печать, а остаются в рукописях. Сочинитель истории русской Церкви имел возможность пользоваться такими, часто драгоценными, материалами, которые не для всякого доступны, как-то: рукописи Софийской Новгородской библиотеки и Румянцевского Музеума»...

Другим не менее замечательным достоинством сочинения преосв. Макария рецензент признавал естественность и правильность плана. «План сочинения» – говорили они, – «выведен из одного основного начала отношения русской церкви к константинопольскому патриарху. Русская церковь есть только часть церкви восточной, православно-кафолической. С этой церковью она всегда, со времени происхождения своего и до ныне, сохраняла и сохраняет самое полное внутреннее единение, содержа одну и ту же православную веру, одни и те же основные каноны и постановления. Идея чрезвычайно верная исторически и плодотворная по своему применению и следствием. Здесь факты говорят сами за себя. Прочтите VΙ-VΙΙ страницы предисловия к Истории Русской Церкви, чтобы убедиться в чрезвычайной верности и обширном применении этого начала... Высказываемое иногда требование, что начало для обозрения Русской церковной истории надлежит заимствовать из внутренней истории церкви, из развития народного понимания религии и усвоения нравственных истин в деятельной жизни, сколько несправедливо – потому что удаляет из обозрения внешнюю сторону церкви, существенно принадлежащую истории её, как религиозного общества, развивающегося во внешних формах и отношениях, столько и неосуществимо, потому что никто из людей не может определить меры нравственного совершенства и преуспеяния одного человека, тем более целого народа. Добродетели же и благочестие избранных, которые вводятся в историю, как образцы христианской жизни, не могут служить мерою духовного совершенства «для целого христианского общества в данное время».

«Несправедливо было бы», – говорил далее рецензент, – «оставить незамеченным еще одно достоинство истории преосв. Макария, – прекрасное изложение, каким отличаются, впрочем, все произведения этого писателя. Труд его, сохраняя все достоинство ученого труда, составляет в то же время приятное, замечательное и поучительное чтение для всех классов общества. Сочинитель так искусно разнообразит изложение, так незаметно перемешивает свой рассказ с выписками из древних писателей, так удачно вводите летописные сказания, суждения очевидцев, поучения пастырей церкви, сказания путешественников и биографические подробности, наконец рельефным очертанием событий и характеристикою лиц так вводит в дух старого времени, его нравы и обычаи, что занимательность чтения одинаково поддерживается от начала до конца. При этом способе изложения сочинитель упростил речь до последней возможности. Но эта простота изящна в высшей степени; это – чистая, правильная, текущая русская речь, без примеси не свойственных ей речений и оборотов». В заключение, перечислив выдающиеся труды по истории русской церкви и заметив, что собственно ученый опыт церковной истории сделан преосв. Филаретом (Гумилевским), рецензент признавал труд преосв. Макария значительно превосходящим историю преосв. Филарета в следующих четырех отношениях: 1) полнотой, 2) строгостью и отчетливостью в плане, 3) точностью в изложении событий, строгостью выводов и беспристрастием в оценке событий, лиц и характеров и 4) простотой, обстоятельностью и общепонятностью изложения»⁶⁶⁹.

Другой такой же обстоятельный отзыв о труде преосв. Макария был помещен в свое время на страницах «Отечественных Записок». Отзыв этот принадлежит видимо лицу компетентному в области русской церковной истории. Автор его отдает полную честь труду преосв. Макария. Труд этот он поставляет бесспорно выше всех других предшествовавших трудов по предмету русской церковной истории, не исключая при этом и сочинения преосв. Филарета. Рецензент возражал только против плана, или, точнее, даже против деления на периоды, принятого преосв. Макарием. «Деление на периоды», – говорил он, – «очень часто имеет невыгодные стороны, как вещь, в сущности не имеющая в себе ничего необходимого; если же оно основано на каком-нибудь случайном обстоятельстве, как здесь, то тем менее может быть принято за верное распределение событий.... Внутренняя история церкви, религиозное развитие народа, выражение его верований в общественном быту, история его нравственных понятий и убеждений, конечно важнее других внешних событий церковной истории и, разумеется, не зависела от того, каким образом устроено было наружное чиноначалие и управление. Другое дело, если бы с изменением внешней иерархии происходили и внутренние перевороты, которые были-бы причиной изменений, но подобных случаев автор, вероятно, не признает в нашей церковной истории. Что, действительно, деление на периоды по внешним случайным обстоятельствам бывает почти излишне, можно видеть и из настоящей книги преосв. Макария, где говорится не прямо об иерархических отношениях, принятых им за основу деления: так автор весьма часто принужден в каждом периоде повторять почти одни и те же выводы и заключения, напр., о внутреннем устройстве церкви, законодательстве, обрядах и т, п.; разница в том только, что в одном случае приводятся указания из памятников XI века, в другом – XII, XIII в.»⁶⁷⁰. Рецензент, далее, поставлял в «особенную заслугу преосв. Макарию чрезвычайно внимательное изучение древнейших памятников в нашей духовной литературе». При этом он перечисляет весьма длинный ряд разных памятников древне-русской письменности, напр., богослужебных книг, служб русским святым, житий русских святых, поучений и посланий и т. д., – памятников, которые приводятся у преосв. Макария или в совсем новых списках, или, по крайней мере, в новых редакциях. В заключение рецензент одобрял чисто фактический, подробный и объективный характер изложения у преосв. Макария, и только выражал пожелание, чтобы в дальнейших томах он не ограничивался одним изложением видимых фактов, но раскрывал и внутренний смысл тех разнообразных событий, которыми так богата история нашей церкви»⁶⁷¹.

В теснейшей связи с главным трудом преосв. Макария по истории русской церкви находились и все другие мелкие произведения его по тому же самому предмету. Эти последние были результатом его занятий по особенно важным, или просто интересным в каком-либо отношении вопросам из области русской церковной истории. Все эти исследования помещались преосв. Макарием почти исключительно на страницах изданий второго отделения Императорской Академии Наук – его «Известий» и «Ученых Записок». Таковы были следующие его произведения: 1) «Еще об Иакове мнихе» 2) «Записка о Феодосие, списателе жития Володимерова» 3) «Преподобный Феодосий Печерский, как писатель» 4) «Обзор редакций Киево-Печерского патерика, преимущественно древних» и 5) «Св. Кирилл, епископ Туровский, как писатель». Названные нами сейчас сочинения преосв. Макария были напечатаны в «Известиях» второго отделения Академии Наук, при чем все они, за исключением первого, предварительно читались им в заседаниях отделения.

В статье «Еще об Иакове мнихе» преосв. Макарий разбирал мнения Буткова и Тюрина, с одной стороны, и Погодина, с другой, об Иакове мнихе и в конце концов приходил к такому заключению, что «вопрос о мнихе Иакове нельзя еще считать решенным, пока не сделается известным наибольшее число списков приписываемых ему сочинений»⁶⁷². – В рассуждении «о Феодосие, списателе жития Володимерова», преосв. Макарий, на основании патерика Новгородской Софийской библиотеки ХV века, доказывал, что инок Феодосий, упомянувший о себе в слове о крещении св. Владимира, был не сочинитель, а переписчик. Слово о Владимире он выписал из летописи Несторовой, а другие слова из посланий св. Симона и Поликарпа, св. Кирилла Туровского, Климента, еп. болгарского⁶⁷³. В рассуждении «О преп. Феодосие Печерском, как писателе» преосв. Макарий сначала разделял все сочинения великого Печерского игумена на 4 разряда (поучение к народу, инокам Киево-Печерским и в. к. Изяславу и две молитвы) и затем кратко характеризовал каждый из этих родов⁶⁷⁴. – Далее, в четвертом из названных нами сочинений преосв. Макарий делает подробное критическое обозрение всех древнейших редакций Киево-Печерского патерика и приходит к такому заключению. Патерик Печерский не есть сочинение одного автора. Ни Нестор, ни Симон, ни Поликарп не написали патерика. Первый только составил житие преп. Феодосия и поместил в своей летописи некоторые сказания о подвижниках Печерских. Второй написал свое послание к частному лицу, где в назидание ему упомянул о некоторых подвижниках Печерских. Третий хотя и предназначал свое послание для чтения всей братии Печерской обители, но рассказывал также только о некоторых Печерских подвижниках и делал обращение к частному лицу. Из этих отдельных сочинений составился общий патерик разных редакций, из коих древнейшие следующие: Арсениевская, Феодосиевская, Ананиевская и Кассиановская⁶⁷⁵. Наконец, в исследовании «О св. Кирилле, епископе Туровском, как писателе» преосв. Макарий сначала делал обозрение по возможности всех известных сочинений св. Кирилла как печатных, так и рукописных, затем определял, какие сочинения его не дошли до нас и какие несправедливо ему приписываются и, в заключение, показывал отличительные свойства подлинных его произведений со стороны содержания, духа и изложения⁶⁷⁶.

В «Ученых записках» второго отделения Академии Наук за 1856 г. были помещены «Творения преп. Феодосия Печерского в подлиннике», приготовленные для издания преосв. Макарием⁶⁷⁷.

Кроме перечисленных нами мелких произведений по русской церковной истории, преосв. Макарию бесспорно принадлежит еще одно небольшое церковно-историческое исследование, которое было напечатано им в своем академическом журнале. Разумеем «Обозрение священных древностей, находящихся в Свято-Троицкой Александро-Невской лавре»⁶⁷⁸. Здесь говорилось: 1) о мощах угодников Божиих и других священных останках, 2) о крестах, 3) евангелиях, 4) иконах и 5) колоколах. Считаем необходимым заметить здесь, что преосв. Макарий занимался одно время и составлением истории Александро-Невской лавры. В его бумагах мы нашли два плана для этой истории. Первый план был такой: А (1710–1725: 1) основание лавры: место, время, средства для строения и содержания; 2) внутреннее устройство: а) устав б) чиноначалие лавры в) место в составе иерархии и число братии, 3) перенесение мощей св. благоверного князя Александра Невского; 4) значение лавры для народа: а) многие богомольцы посещают ее и сам Петр Великий, б) типография в) место погребения даже для царских особ. Б) 1725–1775 г.: 1) внешнее строение и устройство: а) медленность и неудачи б) кто заведовал строениями 2) внутреннее устройство: а) измена в настоятелях, б) число братий, 1) рака св. Александра Невского от императрицы Елисаветы, другие священные дары и вообще святыни лавры; 4) значение Лавры для народа: а) погреб, б) типогр. в) училище на счет Лавры. В) 1775–1797 г. 1) сооружения при Гаврииле: а) собор б) его освящение в) перенесение мощей г) подарки Екатерины II 2) внутреннее устройство и 3) значение а) прежнее б) семинария в самой лавре Г. 1797–1850 г., где также намечались три пункта: внешнее устройство, внутреннее устройство и значение лавры. В самом начале этого плана рукою преосв. Макария было замечено: «нет, см. другой, лучший план в конце листа». Этот лучший план был следующий: 1) период первый (1710–1739 г.): Александро-невский монастырь занимает первое место в ряду монастырей, хотя под властью Архимандритов 2) период второй (1739–1797 г.): занимает второе место, но уже под властью архиереев 3) период третий (1797–1850 г.): занимает третье место, но называется лаврою и состоит под властью митрополитов. В первый период положено основание всего, что ныне есть в монастыре; во второй – все это устроилось и устроялось; в третий – только поддерживается и усовершается... ΝΒ. Когда киновия?» Делал-ли что либо преосв. Макарий по осуществлению своих планов истории Александро-Невской Лавры, неизвестно. По крайней мере, мы не встречали ни печатных, ни рукописных статей преосв. Макария по истории Александро-Невской Лавры.

С служением преосв. Макария в качестве председателя Комитета для издания духовно-нравственных книг был тесно связан особый род литературной деятельности его. В качестве председателя этого Комитета преосв. Макарий был одним из самых деятельных издателей небольших народных рассуждений и рассказов. Они заимствовались преосв. Макарием преимущественно из свято-отеческих творений. Так, в 1855 г. он составил и издал рассуждения: 1) притча о гостях, званных на вечерю, 2) христианин ли я? и 3) о пьянстве; в 1856 г. он издал следующие статьи: 1) о покаянии, 2) краткое житие св. Митрофана, первого епископа Воронежского, 3) из творений св. отца нашего Иоанна Златоуста избранные мысли о воспитании детей, 4) должно избегать не только грехов, но и всего того, что ведет ко греху, 5) о св. таинствах Церкви, 6) извлечение из слова св. отца нашего Иоанна Златоустого – о богатстве и нищете, 7) св. отца нашего Иоанна Златоустого о непамятозлобии, 8) не греши, Господь тебя видит, 9) как мы можем приносить тело наше в жертву Богу, 10) благодари Господа в счастье и несчастье и 11) назидательные мысли.

Из проповедей, произнесенных преосв. Макарием в настоящую эпоху его жизни, сохранилось только пять: а) речь Св. Синоду, при наречении во епископа Винницкого 24 января 1851 г.⁶⁷⁹, б) Краткая речь по причащении Св. Таин, сказанная в церкви С.-Петербургской духовной Академии. 24 февраля 1851 г.⁶⁸⁰, в) речь к окончившим курс учения воспитанницам Императорского воспитательного общества благородных девиц и С.-Петербургского Александровского училища, сказанная по совершении литургии в местной церкви, 24 февраля 1854 года⁶⁸¹; г) слово пред погребением тела м. Никанора 21 сентября 1856 г.⁶⁸² и д) речь, сказанная при последнем священнослужении в церкви С.-Петербургской духовной Академии 12 мая 1857 г.⁶⁸³. Первая из названных сейчас проповедей преосв. Макария нам уже известна, а с последнею мы познакомимся скоро. Что же касается трех остальных, то содержание их было очень хорошо приспособлено к тем обстоятельствам, при которых они были произнесены. Так, в речи 24 февраля 1851 г. вития приветствовал воспитанников Академии с очищением совести в таинстве покаяния и принятием св. Таин и выражал им свои благожелания по этому поводу; в речи 24 февраля 1854 года говорил о том, в чем состоит истинное счастье, пожеланием которого напутствовал своих воспитанниц, и, наконец, в слове 21 сентября 1856 г. благословлял Господа за те благодеяния, какие Он явил в жизни почившего архипастыря, как для него самого, так и чрез него для церкви и государства, и в заключение напутствовал своего покровителя и начальника в загробную жизнь.

Нельзя не заметить некоторого различия между проповедями настоящей эпохи в жизни преосв. Макария и предшествующими его проповедями. Несмотря на ограниченное число первых, можно ясно видеть, что в данное время начинает преобладать наклонность у преосв. Макария к кратким, но живым и видимо свободным экспромтным поучениям. При этом мы считаем весьма вероятным, что число сохранившихся проповедей преосв. Макария далеко не совпадает с тем числом, сколько их было произнесено в действительности. Есть основание думать, что преосв. Макарий, в бытность ректором Академии, выступал на кафедре в академической церкви более, чем один-два раза. По крайней мере, г. Рыбаков в своих воспоминаниях о преосв. Макарии свидетельствует, что «так, т.е. экспромтом всегда он говорил и проповеди, при чем, конечно, им предварительно был строго обдуман план и вполне изучена тема»⁶⁸⁴. Думаем, что г. Рыбаков едва ли бы употребил в настоящем случае выражение о преосв. Макарии «всегда говорил проповеди», если бы он слышал только одну прощальную речь преосв. Макария, произнесенную им 12 мая 1857 г., так как речи по причащении св. Таин 24 февраля 1851 г. г. Рыбаков не мог лично слышать. В этом случае мы решительно не соглашаемся с проф. Кипарисовым⁶⁸⁵. В подтверждение своего мнения о том, что преосв. Макарий, в бытность ректором Академии, по крайней мере, нередко говорил проповеди в академической церкви, мы позволяем себе сослаться на свидетельство другого воспитанника С.-Петербургской дух. Академии, учившегося вместе с г. Рыбаковым. Прот. П.А. Солнцев в своем письме к нам от 8 марта 1895 года говорит: «в мое время, при каких либо особенных случаях, преосв. Макарий произносил краткие импровизации, напр., при начале учения, пред причащением св. Таин; длинных проповедей не говорил». Остается, поэтому, допустить, что некоторые проповеди, произнесенные преосв. Макарием в данное время без предварительной записи их на бумагу, остались не напечатанными, как это мы видели в прежней практике преосв. Макария и как увидим то же самое впоследствии.

Редкая по своей ревности и по своей плодотворности служба преосв. Макария в должности ректора и профессора С.-Петербургской духовной Академии была отличаема должным вниманием со стороны начальства. Преосв. Макарий в данное время удостаивался неоднократно получать выражение благодарности со стороны Государя Императора и других Августейших Особ. Так 31 декабря 1852 года на поднесение Государю Императору изданного им Православно-догматического богословия он получил Высочайшую благодарность, объявленную ему указом Св. Синода; 13 января 1853 г. он получил благодарность от Имени Государя Наследника за поднесение ему того же сочинения⁶⁸⁶ 5 августа 1855 года, по случаю представления на Высочайшее воззрение замечательнейших отечественных произведений ученой литературной деятельности, явившихся в свет в первой половине 1855 года, объявлено было преосв. Макарию Высочайшее благоволение Государя Императора за сочинение его под заглавием: «История русского раскола, известного под именем старообрядства»; наконец, 19 марта 1857 г. Государь Император и Государыня Императрица благодарили преосв. Макария за поднесение им сочинения в трех томах под заглавием: «История русской церкви»⁶⁸⁷. Таким образом, благодаря своим выдающимся сочинениям, преосв. Макарий уже теперь сделался хорошо известным Государю Императору Николаю Павловичу и затем Императору Александру II-му. Император Александр II-й во время последующего свидания с преосв. Макарием в Харькове относился к нему с особенным вниманием, как к лицу хорошо ему известному по Петербургу⁶⁸⁸.

Св. Синод также был внимателен к отличной службе преосв. Макария и поощрял ее своими наградами. 20 сентября 1851 года, 25 ноября 1853 года и 31 декабря 1855 года преосв. Макарию объявлялась благодарность Св. Синода за отличное исполнение им должности начальнической и наставнической и за особые труды. Все три раза эта благодарность объявлялась преосв. Макарию, по представлению м. Никанора, который обозревал по поручению Св. Синода С.-Петербургскую духовную Академию по окончании в ней XIX, XX и XXI учебных курсов. Независимо от этого, за время служения в должности ректора Академии преосв. Макарий, по представлению Св. Синода, получил следующие две высшие награды: орден св. Анны II-й степени (17 апреля 1853 г.) и орденские знаки св. Анны II-й степени с Императорскою короною (7 апреля 1857 г.). Обе эти награды жаловались преосв. Макарию, как говорилось в Высочайших грамотах, – «во уважение отличного служения и особенно полезных трудов для высшего образования духовного юношества, при чем первая из них следовала за изданием Православно-догматического богословия в пяти томах, а вторая – за появлением в печати «История русской церкви» в трех томах.

В среде своих сослуживцев, т.е. наставников Академии и студентов преосв. Макарий пользовался искренним и глубоким уважением. Те и другие весьма ясно обнаружили чувства привязанности и уважения к преосв. Макарию особенно во время разлучения с ним в мае 1857 года. Как наставников, так и студентов преосв. Макарий больше и сильнее всего привлекал к себе полным беспристрастия, справедливости, нелицеприятия и ласковости отношением.

Частная жизнь преосв. Макария, в бытность его ректором С.-Петербургской д. Академии, была жизнью неутомимого труженика, подвижника труда. Преосв. Макарий искренно и глубоко любил Петербургскую Академию, которую считал своею и с жизнью которой старался сообразовать свою собственную жизнь. «Жизнь преосвященного ректора Макария», – говорит в своих воспоминаниях г. Рыбаков, – «была строго дисциплинирована и вполне согласовалась с строем жизни Академии, которою он руководил. Одновременно с студентами он вставал и отходил ко сну, наполняя утро, день и вечер занятиями, свойственными положению его, как администратора, профессора и ученого»⁶⁸⁹. Трудолюбие преосв. Макария и его уменье целесообразно располагать время для своих разнообразных занятий было удивительно и в этом отношении он является положительно редким человеком. Когда представляешь себе всю массу должностей и обязанностей, какие он нес в рассматриваемое нами время, когда подумаешь, что он был и ректором, и профессором, и председателем Конференции, Внутреннего и Внешнего Правлений Академии, главным наблюдателем за преподаванием Закона Божия в 160 учебных заведениях столицы, председателем Комитета для издания книг религиозно-нравственного содержания, членом Академии Наук, когда, наконец, сообразишь, что во всех этих учреждениях преосв. Макарий был самым деятельным или руководителем или членом, то положительно отказываешься понимать, каким образом у него доставало времени для того, чтобы каждый год издавать какое либо капитальное сочинение и целую серию меньших исследований? Этому не мало удивлялись и современники преосв. Макария и при том такие, которых, по-видимому, не легко было поразить любовью к труду. «Восхищаясь талантом вашим, как историка и вообще как писателя», – писал преосв. Макарию академик П. А. Плетнев 14 апреля 1855 года, по получении от него новоизданного сочинения «История русского раскола», – «я не мог довольно надивиться вашему терпению, трудолюбию и уменью ловить для кабинетных трудов время посреди непрерывных занятий, которых требуют возложенные на вас разные должности… Да подкрепит Господь силы ваши и любовь к труду! Цените и храните в себе то и другое. Вами начинается новый свет в духовной литературе нашей. Прекрасная утренняя заря вызвала всех к приятнейшим ожиданиям роскошного дня и сладостного вечера. Но без крепости сил и без любви к труду ничего нельзя достигнуть. Итак, будьте трудолюбивы умеренно и наслаждайтесь успехами в блаженной независимости от суда мирского»⁶⁹⁰. Такую же умеренность в трудах советовали преосв. Макарию и другие лица, находившиеся в близких отношениях к нему. «Ежели здоровье ваше требует отдыха от усиленных трудов», – писал преосв. Елпидифор 8 мая 1855 года своему бывшему ученику, – «то непременно надобно и возыметь этот отдых. Ведь, еще в младенчестве мы учили в катехизисе, что надобно беречь свое здоровье, как дражайший Божий дар»⁶⁹¹.

Но преосв. Макарий так увлекался своими занятиями, что нередко забывал ради них все свое: здоровье и покой и всякие возможные развлечения. Ему глубоко нравилась такая трудолюбивая, полная кипучей деятельности жизнь, какую он вел в данное время. Он любил труд и в нем видимо находил свое высшее удовлетворение и отдых для своего духа. Есть люди, которые полагают, что преосв. Макарий избегал собственно черного, самого тяжёлого труда, что он будто бы этот черный подготовительный труд поручал своим помощникам, которых имел много, а сам только пользовался уже готовыми результатами кропотливых исследований. Такое мнение высказывалось иногда даже печатно. «Макарий», – говорит биограф преосв. Филарета г. Листовский, – «имел у себя до десяти чернорабочих, а сам, можно сказать, брал на себя только верховную работу»⁶⁹². Здесь говорится о всей жизни преосв. Макария вообще. Но нам приходилось, в частности, слышать такое же мнение и о Петербургском периоде жизни преосв. Макария. Уже в это время, некоторые убеждены, он привлекал к своим занятиям других лиц и особенно часто поручал подготовительные разъискания по тем или иным вопросам студентам Академии, а после этими предварительными исследованиями пользовался в своих известных сочинениях. Утверждаем на основании несомненных фактов, что такое представление о преосв. Макарии и отношении его к своим ученым работам, совершенно неверное. Правда, в основе своей ходячее мнение, быть может, и имеет зерно истины, но истина эта совершенно превратно и недостойно имени преосв. Макария истолкована народною молвой. Действительно, преосв. Макарий имел обыкновение привлекать к участью в своих занятиях других лиц⁶⁹³, напр., студентов С.-Петербургской духовной Академии. Такого образа действий преосв. Макарий начал держаться, можно сказать, с первых же дней своей службы в Академии. В бытность бакалавром, он, поручал студентам подбирать ему необходимые места из творений св. Отцов по догматическому и нравственному богословию; будучи инспектором, он давал очень много тем для курсовых сочинений по тем предметам, какие тогда преподавал, а иногда даже давал и частные работы изъявлявшим на то добровольное согласие. Наконец, уже в рассматриваемое время жизни преосв. Макарий больше других наставников давал темы для курсовых студенческих сочинений⁶⁹⁴. Но едва ли достанет у кого либо духа осуждать, или поставлять в упрек преосв. Макарию такой образ действий. С другой стороны, мы не погрешим, если скажем, что сами студенты избирали для своих курсовых сочинений темы, данные преосв. Макарием именно потому, что он как знаток своих предметов, был наилучшим руководителем их. Недаром же мы раньше подметили, что большинство писавших на темы преосв. Макария получали за свои сочинения магистерскую степень. Наконец, положительно немыслимо, чтобы такой глубоко сведущий богослов и историк, как преосв. Макарий, мог пользоваться трудами студентов в своих сочинениях. Да разве и могли бы явиться результатом объединения выводов, достигнутых студентами, такие классические произведения, как Православно-догматическое богословие и История Русской Церкви? Между прочим, из писем преосв. Макария можно видеть, что он иногда давал темы для курсовых сочинений по таким предметам и вопросам, по которым сам уже печатал свои собственные сочинения. «Моя история раскола еще не кончена, кончится не прежде декабря», – писал он преосв. Иннокентию 10 сентября 1854 г., – «потом должна поступить в св. Синод и, вероятно, выйдет в свет отдельною книгою не раньше великого поста»... и в след за тем: «много предметов по расколу дал я студентам для курсовых сочинений: пусть разрабатывают»⁶⁹⁵, очевидно – для себя и для науки, а вовсе не для Макария. Нет, преосв. Макарий глубоко, всей душой любил трудиться самостоятельно и не любил бегать всякого труда, как бы тяжел он ни был. Преосв. Макарий сам собственноручно писал не только все крупные свои произведения, но даже и самые мельчайшие статьи и материалы для своих сочинений. В бумагах его мы видели даже собственноручно переписанные им каталоги различных книгохранилищ, в которых занимался преосв. Макарий, в том числе и каталог его собственной библиотеки. В высшей степени интересно читать эти автографы сочинений преосв. Макария с их бесконечными поправками, вставками и помарками. Одно только внимательное чтение этих автографов, по нашему мнению, должно служить неопровержимым доказательством полной авторской самостоятельности преосв. Макария.

Проводя все время, остававшееся свободным от должностных занятий, в кабинетных учено-литературных трудах, преосв. Макарий не нуждался ни в каких сторонних развлечениях. Высшим удовольствием для него была беседа по разным ученым вопросам с людьми учеными, преимущественно с своими сослуживцами по Академии Наук и по духовной Академии. Преосв. Макарий так любил эти беседы, что во все время пребывания своего в Петербурге не пропустил ни одного заседания в Академии Наук. Любил он также ученые задушевные беседы в тишине своего кабинета с людьми близкими и посещавшими его. «Как бы желал я, в свою очередь», – писал 13 сентября 1861 г. преосв. Кирилл Макарию из Иерусалима, – «провести день, другой, у вас и в тиши вашего кабинета отвести душу в беседе с вами – на старинный лад! Как бы тепло нам поговорилось! Сколько бы горечи сошло с души!»⁶⁹⁶. Отсюда видно, что архим. Кирилл был одним из наиболее частых посетителей и собеседников преосв. Макария, в бытность его ректором С.-Петербургской дух. Академии. Архим. Кирилл был, вероятно, тем другом, которому преосв. Макарий поверял свои планы, думы и намерения и об отсутствии которого он так скорбел в первый год своей службы в С.-Петербурге. На всех своих знакомых преосв. Макарий производил неотразимое впечатление и с первой же встречи с ними привлекал к себе их сердца. Для примера можно указать на известного нашего историка Μ.П. Погодина. «Усерднейше благодарю Вас, преосвященнейший Владыко», – писал он 2 января 1853 г. Макарию, – «за приятнейшую минуту, которую вы доставили мне в Петербурге. Жаль, что я не мог продлить ее. Бог дал вам такое лице, за которое вам Его и благодарить трудно. Немногие производили на меня такое впечатление. Извините мое лафатерство. Если б вы изменили еще выговор курский буквы г, которую вы выговариваете как немецкое h. Да не покажется вам странностью такое желание: видите, как вы завладели мною». Из этого же письма Погодина к преосв. Макарию видно, что этот последний в данное время редко бывал в обществе и даже у своих близких друзей. «Отчего вы», – писал Погодин, так редко видаетесь с преосв. Иннокентием, у которого я надеялся вас встретить. Вот беда русских людей – ученых и не ученых – нерасположение к общительности, а одному и у каши неспоро, и один в поле не воин»⁶⁹⁷.

В 1851 году преосв. Макарий был осчастливлен посещением своей матери Стефаниды Григорьевны. Преосв. Макарий был нежно любящим и заботливым сыном. В самом начале 1851 года, по случаю своего назначения на должность ректора Академии, Макарий решил положить на имя своей матери тысячу рублей с тем, чтобы она пользовалась процентами. «Делаю это», – писал он тогда же А. П. Солнцеву, – «главным образом для того, чтобы на всякий случай хоть немного обеспечить маменьку: а то Бог знает, что может впереди со мною случиться. В нашей жизни и судьбе волен один Бог...» Тогда же Макарий приглашал свою мать к себе в Петербург. «Предложите маменьке», – писал он, не угодно ли будет ей летом пожаловать к нам в Питер или погостить годок, другой, или если понравится, и совсем остаться на житье у сынка – Саши. А в Царском селе жить прекрасно и оттуда до Петербурга только на полчаса езды по железной дороге, чтобы видеться со мною. Посоветуйтесь об этом хорошенько и известите меня. Средства для проезда я тогда доставлю и ехать маменька может вместе с тем студентом, какой будет назначен из Белгорода в здешнюю Академию, в августе месяце. Для спокойствия может запасти свой экипажец с будкой и проч.». Так далеко простиралась сыновняя заботливость преосв. Макария о своей матери, которая некогда своими трудами собирала скудные средства для воспитания болезненного сына. Понятно, что и Стефаниде Григорьевне желалось видеть своих сыновей и их жизнь. Поэтому, она охотно согласилась на приглашение преосв. Макария. Получив известие об этом, преосв. Макарий, поспешил выслать 100 рублей денег на дорогу матери и в месте с тем писал А.П. Солнцеву: «устройте проезд матушки до Петербурга, как можно получше. Не покойнее ли, в самом деле, было бы маменьке отправиться в дилижансе из Харькова до Москвы, если только дилижанс ходит, а от Москвы до Петербурга? Или нельзя ли найти в Курске или Белгороде доброго попутчика до Петербурга и ехать бы к концу апреля или в половине мая, не дожидаясь семинариста – студента? Или еще как можно?... Племянницу пусть возьмут с собою, я это благословляю. Да сколько ей лет? Если поедут к концу апреля или мая: пусть на всякий случай запасутся теплою одеждой и даже шубами: потому что иногда в это время бывает еще очень холодно на дороге от Москвы до Петербурга, как и испытал сам я два три года тому назад. Если будут ехать не в дилижансе, а иначе, то всего ближе и удобнее им ехать прямо в Царское село, а оттуда уже вместе и ко мне... Разумеется, маменьке и племяннице нужно иметь надлежащие виды для проезда сюда и на прожитие здесь, которые и прошу Вас исхлопотать им. Племяннице также не мешает иметь метрические и другие свидетельства: может, здесь мы определим ее в Духовное училище, что в Царском Селе. Маменьке скажите, что если денег, мною посылаемых, им не достанет на дорогу, пусть употребят из своих, какие еще сохранились. И во всяком случае пусть возьмут с собою лишних денег на дорогу: ведь может все случиться в таком дальнем пути». Вскоре после того преосв. Макарию сообщили, что мать его решила ехать в Петербург в мае. И вот 10 апреля 1851 г. он снова пишет А.П. Солнцеву: «благодарю вас за ваши соображения о неудобстве проезда маменьке в дилижансе и за то, что вы решились нанять для неё одного постоянного извозчика на долгих до самого Царского Села. Прекрасно! Так и поступайте! Только уже позаботьтесь, чтобы человек был надежный и экипажец совершенно надежный и уютный. Говорю: до Царского Села, потому что Царское Село 25 верстами к вам ближе, да там и легче найти Сашу и на первый раз удобнее и посмелее можно остановиться, чем у нас в Питере – в огромном академическом корпусе. Впрочем, если приедут и прямо ко мне в Питер – хорошо! Будем теперь ждать маменьку в мае». Мать преосв. Макария, действительно, приехала в Петербург в мае 1851 года. Сохранившееся среди родных предание говорит, что старушка, прожившая все время к деревне, была немало смущена обстановкой, в какой жил старший её сын – Макарий: все ей казалось необыкновенным, удивительным и поразительным. Скоро посреди такой обстановки она начала даже скучать и стремиться в свою родную деревню. «Маменька», – писал 2 августа 1851 г. преосв. Макарий А. П. Солнцеву, «что-то начинает уже скучать по Сурковой: здесь формы жизни совсем другие, для неё стеснительные. Люди все незнакомые; нет любезной деревенской простоты, посреди которой провела она столько лет жизни». На следующий год Стефанида Григорьевна возвратилась домой и, как известно, в 1855 году скончалась от холеры.

Сам преосв. Макарий во все время служения в ректорской должности был здоров. Точнее, во все это время он ни разу не болел серьезно до начала 1857 года. Этого он достигал необыкновенно аккуратным образом жизни и умеренностью во всем. Здоровье же его, собственно говоря, было по прежнему слабо. Мы уже видели, что все, близко знавшие преосв. Макария и удивлявшиеся его необыкновенному трудолюбию, постоянно советовали ему щадить и беречь свое здоровье. Очевидно, оно внушало опасения доброжелателям и почитателям преосв. Макария. Опасения, действительно, сбылись. В начале 1857 г. преосв. Макарий серьезно заболел. «Прошу извинить меня», – писал преосв. Макарий А.П. Солнцеву 25 марта 1857 года, – «что я так долго не писал вам: я все был не здоров и теперь еще не совсем оправился. По этому случаю думаю в мае проситься у своего начальства на воды в Славянск (Харьковская губерния) месяца на три. Если меня отпустят, то, разумеется, заеду на пути к вам повидеться с близкими сердцу. Дай Бог, чтобы меня отпустили. С какою радостью я посмотрел бы еще на родные места, особенно во время майского расцвета и благоухания. Тогда вдоволь с вами наговоримся». Однако этому предположению преосв. Макария не суждено было осуществиться. «Человек предполагает», – писал он на родину 9 мая 1857 года, – «а Бог располагает, – гласит народная пословица и весьма умно. Думал я побывать нынешним летом у вас на родине и уже все было к тому готово, как вдруг Господь судил, чтобы мне дали епархию. В 1 день мая, на мои именины, состоялось Высочайшее утверждение – быть мне епископом Тамбовским и Шацким». Вместо славянских вод преосв. Макарий решил теперь поправить свое расстроенное здоровье на липецких водах Тамбовской губернии: «нынешним летом полечусь там на липецких водах, которые не хуже славянских и для меня могут быть еще полезнее». Это последнее предположение, npeocв. Макария, действительно, и сбылось.

Из приведенных нами сейчас слов преосв. Макария видно, что назначение его в Тамбов совершилось неожиданно. Правда, вскоре после назначения преосв. Григория С.-Петербургским митрополитом было предположение перевести преосв. Макария на какую либо епархиальную архиерейскую кафедру. Однако же после это предположение было оставлено, и преосв. Макарий был уверен в том, что он еще останется некоторое время в Петербурге. «После письма вашего», читаем в письме преосв. Елпидифора к Макарию от 5 июня 1857 года, – «в котором, вы извещали, что еще остаетесь некоторое время в Петербурге, я изумился, получивши отношение ваше, как от тамбовского епископа. Что за причина была к настоянию преосв. Григория о вашем удалении из Петербурга?»⁶⁹⁸

Таким образом, из слов, преосв. Елпидифора можно заключать, что назначение преосв. Макария в Тамбов состоялось по желанию м. Григория. Назначение это последовало 1-го мая 1857 г. 12 мая преосв. Макарий совершал уже последнюю литургию в академической церкви. По окончании богослужения, он вышел из алтаря и в мантии, с посохом в руке, произнес свою прощальную речь. «В последний раз», сказал он, – «возлюбленные братие, я имел счастье совершить здесь богослужение и помолиться вместе с вами, – в последний раз после пятнадцати лет жизни, которые я провел в этом вертограде наук, трудясь сначала на ряду с прочими делателями, а потом и во главе всех их. Пришла пора сказать пред вами и последнее слово... Но душа моя так полна в настоящие минуты самыми разнообразными чувствованиями, что я не знаю, с чего начать и как повести свою беседу». Затем, обратившись к иконе, преосвященный продолжал: «первое мое чувствование да вознесется к Тебе, о Боже мой, Правитель судеб человеческих, чувствование живейшей, глубочайшей, беспредельной благодарности за все то добро, каким я пользовался здесь: – и за эту тихую, спокойную, безмятежную жизнь, удаленную от мирской суеты и треволнений; и за благородные , возвышенные , сладостнейшие для духа занятия науками, и в особенности изучением и преподаванием другим святого Закона Твоего; и за постоянное, невидимое, но тем не менее осязательное содействие Твоей вседействующей благодати, которою Ты подкреплял и ободрял в трудах мои слабые силы, телесные и душевные ; и за эти, хотя весьма скудные и крайне незрелые, плоды трудов моих, которые, по благословению Твоему, я успел принести здесь для духовного просвещения моих собратий и во славу Твоего святого имени; и за непрерывный ряд милостей, какие благоволил Ты изливать на меня – недостойного десницею Благочестивейшего Монарха и чрез Правительствующий Собор отечественной Церкви.... За все, за все благодарю Тебя, Господи, чем «благодетельствовал Ты меня в этот лучший период моей жизни, который, по устроению Твоему, я в состоянии был исключительно посвятить здесь столько полезным и столько любимым мною занятиям науками!» Затем следовало прощальное слово к наставникам Академии. «Обращаясь к вам, мои добрые и почтенные сотрудники, могу ли и пред вами не выразить самой искренней признательности? Дорого жить в сообществе людей благородных, талантливых и высокообразованных. Еще дороже – пользоваться их частыми беседами, непритворным расположением и приязнью. Еще дороже и сладостнее для сердца – видеть, как все эти люди, призванные действовать на одном с тобою поприще, стремятся к цели со всем жаром усердия и приносят для общего дела столько пользы, сколько каждый может по мере сил своих и способностей. Каково же находиться в челе подобного общества, разделять его прекрасные труды, радоваться его успехам и более других пользоваться честью, какую оно заслуживает? О, все эти виды счастья я испытал здесь посреди вас, мои незабвенные сотоварищи, – и благодарю, от души благодарю Вас за испытанное мною.

Благодарность, наконец, и вам, благородные юноши – наши общие питомцы! Не легки труды преподавателя науки, добросовестно преданного своему долгу. Но как облегчаются и услаждаются эти труды, когда он видит живое сочувствие к себе со стороны слушателей, видит их способности к пониманию уроков, их любовь к занятиям, их многоплодное соревнование! Тем более не легки заботы и строгая ответственность пред Богом и пред людьми главного начальника целого учебного заведения. Но сколько и отрады находить он для себя, когда вверенные ему юноши отличаются блестящими успехами в науках и вместе кротостью, смиренномудрием и другими свойствами христианского благочестия! Сколько радости приносят ему вести, что его бывшие питомцы, и по выходе из заведения, исполняют свои новые обязанности с честью для себя и существенною пользою для ближних! Смело и решительно говорю о всем этом потому, что имел счастье испытать все это сам, от моих дорогих питомцев, которым и повторяю, где бы они ныне ни находились, мою искреннюю признательность». В заключение всего следовало обращение к заведению вообще и, в частности, к каждому из предстоявших в храме. «Тихий приют духовного просвещения, где так счастливо протекла лучшая пора моей жизни и где все сделалось для меня так близким и родственным! Могу ли я когда либо забыть тебя? О, долгом совести и сердца будет для меня отныне усердная молитва к Богу, да процветаешь ты более и более в ряду других высших рассадников просвещения и да не престанешь приносить для церкви и отечества самые зрелые и вожделенные плоды; да разрабатываются в тебе, во всей обширности и со всем жаром истинной учености, духовные науки для удовлетворения вопиющим потребностям не только духовных училищ, но и всех православных христиан; да приобретают здесь даровитые юноши не только разнообразные сведения, глубокие и основательные, но и неугасимую любовь к науке и твердую решимость посвятить ученым занятиям всю свою жизнь; да приготовляются здесь достойнейшие пастыри церкви, с непоколебимыми убеждениями в истинах веры, с пламенною ревностью по православию и благочестью и с полною готовностью жертвовать всем для славы Божией и спасения ближних. Да пребывает всегда над тобою, священный вертоград наук, да пребывает всегда благословение Божие!

В частности каждому из вас, мои возлюбленные позвольте пожелать всех благ, каких только может желать себе самому человек – христианин. Даруй, Господи, чтобы жизнь ваша текла долго-долго в полном здравии и тишине, и чтобы все ваши предприятия и труды увенчивались успехами. Даруй, Господи, чтобы св. вера, надежда и любовь и прочие христианские добродетели не только сохранялись, но и постоянно возрастали в вас, и, чтобы, воодушевляемые ими, вы могли оставаться спокойными и счастливыми посреди всех превратностей судьбы. Даруй, Господи, каждому из вас принести как можно более пользы для православной церкви и любезного отечества и удостоиться того, чтобы имя ваше произносилось ближними с благословением. Наконец, да сподобит всеблагий Господь каждого из вас, когда придет ему чреда проститься с настоящею жизнью, вечной жизни в царствии своем.

Да сподобит, – еще, братие, одно, последнее благожелание, касающееся уже всех нас, – да сподобит всеблагий Господь и меня и вас, которые ныне с скорбью прощаемся между собою, быть может, навсегда, да сподобит Он нас снова увидеться с живейшею радостью, если не здесь, то там – в светлых обителях Отца нашего небесного, и уже не разлучаться никогда»⁶⁹⁹.

14 мая преосв. Макарий сдал свою прежнюю должность временно назначенному преосв. Григорием для исправления ректорской должности архим. Кириллу. В тот же самый день в Конференцию Академии поступило предложение трех членов её (архим. Кирилла, прот. И. Рождественского и проф. Карпова) об избрании преосв. Макария в почетные члены Академии. На другой день, который был вместе с тем и днем разлуки преосв. Макария с Академией, Конференция в полном своем составе, по выслушании предложения трех членов её и рассмотрении соответствующих параграфов академического устава, единогласно постановила; «из признательности к заслугам преосв. Макария в отношении к С.-Петербургской духовной Академии, оказанным в течение 15-летней службы его в званиях бакалавра и профессора, и в должности инспектора и ректора Академии, и из уважения к многочисленным и разнообразным ученым трудам преосвященного, способствующим к распространению духовного просвещения, избрать его в почетные члены здешней Академии, о чем и представить высшему духовно-училищному начальству на утверждение». Это постановление подписали все члены Конференции в количеств 12 человек⁷⁰⁰. Таким образом, еще прежде видимой разлуки преосв. Макарий навсегда духовно соединился с дорогой для него и полюбившей его Академией, Любовь эта, равно как и привязанность его самого к Академии, с особенно яркою силою выразились в самый момент отъезда преосв. Макария из Петербурга и Академии.

«15-мая», – рассказывает в своих воспоминаниях г. Рыбаков, – «было днем отъезда преосв. Макария. Он еще раз пожелал видеть студентов. Мы собрались в академический зал и, по входе его сюда, пропели: «Спаси, Господи, люди Твоя». Преосвященный обратился в студентам с следующими словами: «что я имел сказать вам, господа, в последний раз, то уже сказано мною за богослужением в церкви, теперь же, окончательно прощаясь с вами, еще и еще призываю на вас благословение Божие затем стал благословлять студентов, лобызая их в уста. В это время мы непрерывно пели: «είς πολλά éτη Δέσποτα». И «τόν Δεσπότην». Благословив каждого студента порознь, преосв. Макарий благословил нас всех вместе обеими руками; тем же благословением он благословил нас на средине зала, обратившись к нам и сказав: «еще раз прощайте»; тем же благословением он благословил нас пред самым выходом из зала, опять обратившись к нам и опять сказав: «еще раз»!... Слезы канули из глаз студентов. Мы спустились вниз, где собрались профессора и бакалавры и другие почитатели преосв. Макария, и вышли на академический двор; здесь уже из кареты преосв. Макарий послал нам последнее благословение и скрылся из очей наших. Мы разлучились с нашим высокопочитаемым преосвященным ректором, – разлучились телом, но не духом. Нас интересовала всякая новая весть о Тамбовском епископе Макарии: как он был принят своею паствою, и вообще как живется ему на новом месте. Помнится – читали мы в газетах, преосв. Макарий в крестном ходу, в преднесении всех хоругвей из всех церквей г. Тамбова, в день св. Троицы, совершал первое шествие в кафедральный собор, для служения литургии, перед окончанием которой сказал поучение Богом данной ему пастве. «Народ жаждал насмотреться на его кроткие черты». Буквально помню эти слова газеты. И потом мы радовались его радостью, сочувствовали его повышениям и отличиям по службе, возведению его в сан архиепископа сначала Харьковского, потом Литовского, наконец мы ликовали, когда он 8 апреля 1879 года Высочайшею волей был назначен на высокий пост митрополита Московского»⁷⁰¹.

Так любили и чтили преосв. Макария его питомцы.