Лоранс Гийон – француженка, которая уже 12 лет живет в России, исповедует православие и занимается музыкальным фольклором. Она профессионально играет на средневековых инструментах – колесной лире и гуслях – и не просто обладает уникальным певческим талантом, но и часто выступает с концертами, где исполняет средневековые французские песни и произведения русского, в том числе – казачьего фольклора. Кроме того, она одаренный художник и регулярно проводит выставки своих картин. Помимо этих занятий, Лоранс уже много лет преподает во французском лицее в Москве, где работает с маленькими детьми, занимаясь их общим развитием – подготовкой к школе, постановкой речи, проводит музыкальные занятия, обучает их навыкам живописи и рисунка.
– Лоранс, несмотря на то, что Вы родились во Франции и большую часть жизни провели в своей родной стране, уже 12 лет Вы живете в России. Скажите, с чего начался у Вас интерес к нашей стране, как Вы решились на столь кардинальную перемену в своей жизни – переезд в Россию?
– Сначала я очень увлекалась Древней Грецией и даже пыталась ее изучать. Но потом кто-то посоветовал мне обратиться к русской литературе, и я впервые прочитала Толстого и Достоевского. Именно с этих книг и началась моя любовь к России и живой интерес к ее истории и культуре. Постепенно эта увлеченность Россией стала окрашивать и мою духовную жизнь: так созрело решение перейти в православную веру. Но о переезде в Россию тогда не возникало и мысли: это были еще советские времена, и коммунистическая идеология, естественно, меня отталкивала. Я пыталась найти себя в западном мире, на своей родине.
– Не могли бы Вы рассказать подробнее о Вашем переходе в православие. Как Вы пришли к этому решению?
– Это решение вызревало постепенно. Из своего маленького городка я переехала в Париж и поступила в Школу восточных языков, где начала учить русский язык. Интуитивно я чувствовала, что мой интерес к русской культуре связан и с ее духовной традицией. Я стала искать православного священника, чтобы разрешить возникающие у меня вопросы духовного характера. Вообще в Париже мне было трудно, поскольку русская эмигрантская среда – в своем большинстве – меня не приняла: было непонятно столь горячее стремление француженки и католички к другой, православной культуре. Моя преподавательница советовала мне писать диссертацию об иконах отца Григория Круга, и именно она и привела меня к православным монахам, чтобы помочь мне определиться с выбором этой темы. У нас происходили духовные беседы, в которых я находила ответы на мучившие меня вопросы. Очень помогли мне отец Варсонофий – француз, перешедший в православие, и архимандрит Сергий, уже пожилой монах, бывший русский князь. Оба они были под юрисдикцией русского Патриархата. Через них я и пришла к Церкви и приняла православие.
– Скажите, а чем именно Вас, католичку, так привлекло православие?
– Я искала традицию. В католичестве ее уже не было. Как раз в это время, после Второго Ватиканского Собора, в Католической церкви проводились реформы, направленные на уничтожение традиции и ее духа: они считались пережитками язычества и религиозным кичем. Это было попыткой приближения к протестантизму. Древние скульптуры и иконы вывозились из храмов, а каждый священник проводил службу не канонически, а по своему усмотрению. Евангелие читали как плохие актеры в провинциальном Доме культуры.
В детстве я часто ходила в церковь, тогда у меня и возникла наивная, но чистая вера. Однако постепенно я от нее отдалялась, стала интересоваться Древней Грецией, и христианство отошло на второй план. Но после чтения «Братьев Карамазовых» мое отношение к Церкви сильно изменилось, я ясно увидела, что именно здесь, в евангельских Истинах и христианском миросозерцании, и заключен конечный пункт моих духовных поисков.
Очень большое впечатление произвел на меня и фильм А.Тарковского «Андрей Рублев»: тогда, в 18-летнем возрасте, мысль о переходе в православие уже оформилась в созревшее решение. Несмотря на то, что фильм Тарковского погружает нас в жестокий мир Древней Руси, все там освещено идеей Преображения, милосердия и любви. Похожее впечатление оставляли во мне и романы Достоевского, и именно этого ощущения просветленности мне недоставало во французской литературе ХIХ века. Мрачная атмосфера какой-то безнадежности и бессмысленности существования, на мой взгляд, не находила во французских романах никакого выхода; Достоевский и Тарковский же преображали мир удивительным светом веры и наделяли его глубоким смыслом. Через них я почувствовала и глубину православия.
Кроме того, как я уже говорила, я стала интересоваться иконами. В них я как раз и увидела живое воплощение традиции. Наверное, я обладаю какой-то архаической натурой, и по всему складу моего мировосприятия я – человек средневековья. Поэтому я все время искала какой-то осмысленный путь к старине. Меня всегда удивляло, что на такой чудесной земле, как Франция, – в стране со столь богатым духовным прошлым, с таким изобилием памятников древнейшей культуры – люди живут в абсолютной изоляции и отрыве от своих корней. Я же искала какой-то глубокой преемственности, мне не хватало ощущения нерасторжимой связи прошлого и настоящего, а эта изолированная от своих собственных традиций современность меня отпугивала и опустошала. В свое время я читала проповеди и переписку отца Всеволода Шпеллера, и меня поразила его мысль о тайне времени. Именно тайна времени так завораживала меня в моих поисках. Позже, читая католического философа Гюстава Тибона, я задумалась над поразившей меня фразой: «Tout ce qui n’ est pas de l’ eternit retrouve est du temps perdu» («Все, что не есть обретенная вечность, – лишь потерянное время»). Современному западному сознанию это чувство вечности неведомо, его я не находила и в католичестве. А в православии я, наконец, ощутила неразрывность времен, близость к общинному духу первых христиан.
Еще до моего переезда в Россию я часто бывала в гостях у моей русской подруги. Как-то я решила провести Страстную неделю и Пасху в Москве. В Великий Четверг я пошла на Литургию в храм митрополита Филиппа на проспекте Мира. И там со мной произошло что-то необыкновенно чудесное. Я вдруг ощутила это неразрывное единство времени. Оно предстало как необъятное море, на поверхности которого я нахожусь. А глубина этого моря заключала в себе все времена одновременно! Это было удивительное переживание! Я впервые почувствовала, что такое истинная Благодать! Один такой момент стоил всех моих предыдущих мытарств и страданий на пути к Церкви.
– Когда именно Вы решились связать свою жизнь с Россией?
– Впервые я попала в Россию в составе организации Французской коммунистической партии: тогда это был единственный способ побывать на Русской земле. Таким же путем в Россию отправился и швейцарский православный монах, отец Василий Ролимонд. В Москве я рвалась в храм и в отчаянии искала среди множества закрытых церквей хоть одну действующую. Еще никого не зная в этом городе, я не додумалась попросить помощи у отца Василия и вообще из какой-то ложной скромности стеснялась к нему обратиться со своими проблемами. А он уже тогда был близким другом отца Валентина Асмуса, в будущем – моего духовного отца, с которым я познакомилась через много лет! Получается, оказавшись совсем рядом с моими будущими православными наставниками, я не уловила судьбоносность этой встречи и прошла мимо!
Правда, к концу моего пребывания в Москве я все же решилась подойти к старушке на улице в поисках храма. Так я, наконец, попала в церковь Святителя Николая в Кузнецах. Кстати, эта женщина просила меня рассказать на Западе о тех преследованиях и гонениях на Церковь, которые происходят в советской России. Меня это очень взволновало. И вообще, эта первая поездка была для меня печальной: я воочию увидела, как тяжело, находясь на православной земле, не иметь возможности свободно существовать в лоне Церкви. Но, с другой стороны, мне удалось соприкоснуться с русскими людьми и почувствовать их чистоту и простоту.
Уехав из России, я надолго потеряла с ней связь. В ту пору я еще находилась в мучительных поисках своего призвания и хотела посвятить себя живописи. Вскоре я отправилась в Америку, где для меня открывалась реальная перспектива сделать карьеру художника. Но там я столкнулась с отчуждением и поверхностным отношением друг к другу людей, дружелюбие которых оказалось лишь поведенческой маской. Опять мне не хватало глубины! Через девять месяцев я вернулась во Францию, где меня ждали очень суровые годы непрекращающихся поисков себя. Несмотря на то, что я поселилась в очаровательном селе на юге Франции, это существование не приносило мне искомой полноты и удовлетворения. Я занималась литературным творчеством и даже написала два романа об эпохе Ивана Грозного, но, столкнувшись с издательской средой, в очередной раз почувствовала человеческий цинизм, отчуждение и пустоту жизни. И в эту среду мне не удалось вписаться! Я жила в прекрасном месте и очень тосковала!
Во время перестройки, в 1990 году, я опять попала в Россию. Здесь я столкнулась с какой-то эйфорией опьяненных от свободы, но измученных людей. И на этом контрасте еще острее почувствовалась боль от тех разрушений и надругательств, которые Россия вынесла в советское время. Именно отсюда, из России, я по-новому увидела и мнимое благополучие Запада, в котором, несмотря на жизненный комфорт, у людей полностью отсутствовало какое-то глубинное духовное измерение. Тогда же я осознала и парадоксальное родство капитализма и коммунизма, их взаимозависимость и внутреннюю связь. Они предстали передо мной как змея с двумя головами. Прежде всего их связывал всепоглощающий материализм, кстати, на Западе еще более разрушительный, чем в Советском Союзе. Западный материализм, прикрытый «либеральными ценностями», мне показался более опасным именно в силу его мнимой безобидности и привлекательности для большинства современных людей.
Поток американской «культуры» с ее «ценностями», расцвеченными «веселым» материализмом, обрушился на западный мир, и на лицах людей застыли бездушные и беззаботные улыбки вечного и пустого счастья! Какая там многовековая средневековая культура? Какая духовная жизнь? Эти понятия остались в далеком прошлом. Зато есть прогресс, развитие СМИ, экономическая благонадежность… Я вовсе не хочу сказать, что западный человек окончательно потерял совесть и превратился в какого-то примитивного паразита: скорее он просто очень сильно запутался, потерялся, заблудился в мире самодавлеющих иллюзий…
Тогда я уже твердо решила жить в России, несмотря на то, что явственно чувствовала вмешательство в судьбу этой страны каких-то темных сил. У меня было отчетливое ощущение, что именно сейчас наступил тот момент, когда Бог собирает людей на защиту этого хрупкого мира. Я словно почувствовала какой-то внутренний призыв, похожий на мобилизацию сил во время войны. Поскольку я ощутила в себе это призвание, то выбора у меня уже не было! Как будто бы Господь меня призвал в Россию, чтобы открыть мне глаза и направить на защиту этого еще слабого, но светлого добра, находящегося у огромной разверзшейся пропасти тьмы и ее всепоглощающего зла. Но если в России этот болезненный симптом времени еще был отчетливо виден, то на Западе он уже был скрыт в тумане благополучия и достатка, где люди разучились различать добро и зло.
Правда, сейчас, по прошествии 15 лет, в России назрели такие разрушительные проблемы, которые в Европе еще не предстают в столь вопиющей и обостренной форме. Я говорю о бандитском беспределе и беззаконии. Мне это приносит невероятную боль, я вижу необратимость этого процесса, и здесь мои прогнозы самые плачевные, если государству не удастся привести общество в порядок.
Вообще Россия – это страна контрастов: здесь сосуществуют такие крайности, как бандитизм и бескорыстие, циничный материализм и глубина веры, анархизм и живая традиция. На Западе же мы наблюдаем всеобщую унификацию, в которой хоть и нет столь вопиющего разгула беззакония, но одновременно отсутствуют и живые человеческие стремления к вере, глубине и духовному смыслу. В России все же осталась ее последняя опора и надежда – Церковь. В русском человеке все же живет потребность в духовной пище, в самой его природе присутствует стремление к напряженному поиску Высшего смысла. И это – при всеобщем засилии пошлости, фальши и бескультурия. В том окарикатуривании жизни, которое происходит вокруг нас, я вижу знак сатаны, всегда искажающего истину в жалкой насмешке над подлинными ценностями. Именно спасаясь от этого искажения, халтуры и фальши, я и стала искать традицию, в которой растворены и подлинное искусство, и истинная духовность, и насыщенный смысл бытия. Так я пришла к фольклору.
– Лоранс, Вы занимаетесь живописью, поете старинные песни, играете на средневековых инструментах – колесной лире и гуслях, преподаете детям во французском лицее. Все это подразумевает глубокую потребность в творчестве. А что Вы видите в этом стремлении? Что такое вдохновение?
– Я думаю, что творчество и вдохновение – это уникальный источник радости и общения с собственной душой. Творчество – совершенно иррациональная вещь, и когда ты растворяешься в этом потоке свободно льющейся энергии, то понимаешь, что прикасаешься к чему-то Высшему и Божественному. Ведь вдохновение имеет Божественную природу, и если человек чувствует творческий импульс, то он не должен препятствовать этому проходящему сквозь него потоку. Самое интересное в творчестве – это то, что происходит подсознательно. Когда говорят о новых идеях в творчестве, то я этому не верю. У Моцарта не было никаких новых идей. Он просто слышал музыку, поддавшись какому-то наитию и вдохновению, существующему вне времени и пространства. Он интуитивно уловил тот единый источник мудрости и красоты, который питает творческие сердца во все времена. Я уверена, что это какая-то духовная сила, которая ищет выхода в мир через творчество отдельных людей. И в своем творчестве я тоже приобщаюсь к этому Вечному источнику. Для меня это священное дело, в котором самое главное – искренность и естественность. Очень важно не потерять в творчестве свое истинное «я», поддавшись соблазнам угодить современным вкусам и потребностям, вписаться в то или иное русло. Такое «творчество» теряет свою аутентичность и продиктовано сугубо рациональными соображениями. Для меня это уже не творчество.
Вообще, я думаю, что настоящая творческая жизнь мучительна, хоть и чудесна, это какой-то крест, который художник несет, отказываясь от многих земных радостей. Творчество всегда подразумевает какую-то Высшую ответственность, это следование своему призванию и предназначению, может быть, даже служение! Это путь, на котором очень важно не свернуть в сторону.
Еще я глубоко уверена в том, что талант – вещь объективная, и его проявления и плоды – всегда некая данность, или дар, который нельзя произвольно подстраивать под те или иные вкусовые законы. В этом смысле художник – человек подневольный, он лишь посредник между какой-то Высшей и таинственной реальностью и нашим земным миром. Поэтому задача художника необыкновенно сложна: с одной стороны, творчество – это всегда дерзновение, и в нем, безусловно, необходима твердая воля и решимость, а с другой – это смирение, в котором дерзновенное творческое «я» должно раствориться – не исчезнуть, а преобразиться во что-то более совершенное.
Мои творческие потребности связаны с тем, о чем я уже говорила, – с идеей служения. Весь мой многотрудный жизненный опыт подсказывает мне, что именно для того мне посчастливилось быть ведомой Господом, чтобы, наконец, приехать в Россию, найти в православии единственный для меня источник жизни и увидеть в русском фольклоре духовное богатство, которое должно воскреснуть. А каким может быть иной способ благодарности, как не творчество, в котором открывается уникальная возможность – передать другим дарованное тебе богатство? Это осуществимо для меня и в музыке, и в живописи, и в работе с детьми, которая требует не меньше творческих сил, вдохновения и воображения, чем любая другая форма творческой деятельности.
Вигилянская Александрина
Источник: журнал «Виноград» / журнал №4 (16) 2006 г.
Комментировать