диакон Андрей
Дары и анафемы. Что христианство принесло в мир

Что христианство принесло в мир

Введение

Для многих людей прошедший двухтысячный год дал повод заговорить об устарелости христианства. Вслушайтесь в голос человека, входившего в государственный российский комитет по встрече юбилея: Среди движений–2000 мое любимое носит название «Зеро». Его сторонники, мусульмане африканского происхождения, живущие в Америке, во избежание религиозных распрей предлагают «обнулить» календарь. Они боятся, что с наступлением 2000 года, когда христиане будут праздновать победу своей религии, со стороны фанатиков других вероисповеданий последует мощный террористический взрыв. Поэтому единственным спасением может стать объявление 2000 года годом «Зеро», не отягощенным ничьим рождением. Начнется новый отсчет времени, и, возможно, вокруг такого календаря объединятся люди разных религий».

Так, во имя «мира между религиями», у христиан будет отобрана их святыня. Марат Гельман, чьи мысли только что были процитированы, придумал и символику встречи «года Зеро», которой украшали даже государственные юбилейные мероприятия: цифра ХХХ стилизована под песочные часы с тремя чашечками, в двух из которых «песок просыпался, а в третьем только начинает»1 … Мол, время христианства истекло.

Что ж, значит надо задуматься над тем, что именно христианство принесло людям. Как объяснить людям светским, что дары, принесенные христианством, не устарели?

И поскольку речь идет о диалоге с людьми светскими, это означает, что сначала разговор пойдет о том, что важно в их системе ценностей, но менее важно в нашей, христианской. Для светских людей важна культура, т.е. то, что для христиан является чем-то вторичным и служебным. Сравните две фразы: «Троице-Сергиева Лавра является центром древнерусской культуры» и: «Основатель Троице-Сергиевой Лавры Прп. Сергий Радонежский ушел в пустынь для того, чтобы создать центр древнерусской культуры». Первая из них очевидно верна, а вторая столь же очевидно нелепа. И значит, культура вторична по отношению к собственно духовному подвигу… И все же сейчас речь пойдет о переменах в культуре

Но прежде начала этого разговора я вынужден сделать предупреждение. Христианство раскрывает свою новизну через сопоставление с миром, который оно пришло обновить. Нельзя сказать, чтобы весь мир согласился на это обновление. Языческий мир определенно не остался в прошлом: и сегодня он противопоставляет себя христианству. Хорошим тоном, например, считается высмеивать «нелепости библейских мифов». Что делали в подобной ситуации древнехристианские апологеты? Они совмещали защиту Священного Писания и разъяснение христианской веры с обнажением нелепиц, противоречий и безнравственности в мифах самих язычников.

Правда, древним апологетам было проще вести свою полемику: их современники знали мифы; порой достаточно было лишь намека на самый гнусный из них – и становилось понятно, что, имея такое бревно в собственном глазу, язычники весьма некстати пустились на поиски сучков в евангельском оке. Сегодняшние неоязычники сводят язычество просто к «близости к природе» и абстрактному «космизму». Что ж, тем более необходимо показать им, что такое реальное, историческое язычество. Не то, которое они реконструируют по своему вкусу, пользуясь двумя-тремя брошюрками, а то, которое существовало в действительности, которое предшествовало христианству и сопротивлялось Церкви.

Правда, если ставить задачу ознакомления с реальным, неприукрашенным язычеством, – то надо быть готовым к тому, что некоторые, мягко говоря, малопривлекательные вещи вылезут наружу из языческих кладовок. Ряд цитат из языческой литературы и ряд образцов языческой мифологии, которые встретятся читателю в этой главе, могут показаться довольно-таки неприличными. Прошу прощения за это у православного христианина, но наши светские современники порой так забивают себе голову всякой дрянью, что им бывает очень трудно объяснить, что вот эта вот, например, штука издает вонь, а не аромат. «Что вы, что вы! Зачем же так категорично! Может, это фиалки!» И пока не покажешь им всю неприглядную изнанку неоязычества, они всё будут твердить про «общечеловеческие ценности» и «одинаковую духовность всех религий»2.

Впрочем, и православному читателю будет полезно сопроводить эту нашу экскурсию, чтобы осознать глубину различий между христианством и язычеством. Ибо ты не будешь иметь верного представления о своем доме до тех пор, пока однажды не выйдешь на улицу и не посмотришь на него снаружи.

Так что же христианство внесло в человеческий дом, а что попробовало вымести из него?

Важнейшие устои любой культуры – это представления человека о себе самом и окружающем его мире, это представления человека об истоках и целях своего бытия и это его понятия об отношениях с Богом. Вот именно в этом базовом опыте самопознания христианство и произвело наиболее значительные сдвиги.

Всегда ли плоха фамильярность?

1. Первый дар, принесенный христианством людям, – это право прямого обращения к Богу, право обращаться к Богу на Ты. Человек вновь обрел то, что Тертуллиан, христианский писатель III в., назвал familiaritas Dei, т.е. семейственную, дружественную, сердечную близость с Богом (см.: Тертуллиан. Против Маркиона. 2, 2). Нам кажется сегодня естественным, что религиозный человек молится Богу. Но в дохристианском мире Бог мыслился находящимся вне религии. Богу молиться было нельзя. Молиться надо было Господу. Слова «Бог» и «Господь» в истории религии отнюдь не синонимы. Самая суть язычества в том, что эти понятия разделяются и относятся к разным религиозным реалиям. Язычник убежден, что первичный бог, Первоначало, не действует в мире.

Общеизвестно, что верховное божество у древних греков носит имя Зевса. Зевс – владыка мира, «Господь».

Но является ли он богом в высшем значении этого слова, т.е. Первопричиной, истоком всякого бытия, Абсолютом? Нет. Прометей говорит, что Зевс – «новоявленный вождь»3 . Согласно Гесиоду, Зевс – потомственный «путчист»: когда бабушке Зевса, Гее, надоели постоянные роды, то однажды она, вернув сына Кроноса в свою утробу, «дала ему в руки серп острозубый и всяким коварствам его обучила. Ночь за собою ведя, появился Уран и возлег он около Геи, любовным пылая желаньем, и всюду распространился кругом. Неожиданно левую руку сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный серп острозубый, отсек у родителя милого член детородный и бросил назад его сильным размахом» (Гесиод. Теогония. 174–181). Кронос-Время, однако, имел привычку пожирать своих детей («всепожирающее Время»).

И когда рождается его сын Зевс – настает время мести…

Как видим, «господство олимпийских богов основывается на целом ряде богоубийств. Те боги, от которых произошли боги греков, – суть отошедшие, недействительные. Зевс – есть отец всех бессмертных, лишь поскольку он отцеубийца. И память об этом несуществующем, раздробленном боге (Кроносе) всегда стоит между богами, препятствуя их поглощению в единстве Зевса».4 Аналогичные «скелеты в шкафу» были и в преданиях других народов. Шумеро-вавилонская поэма «Энума Элиш» рассказывает о том, что первичный бог «Апсу первобытный, создатель» оказался магически усыплен своим потомком, богом Эа, и также претерпел кастрацию (от богини Мумму).5

У хеттов подобный миф (о том, как изначальный бог был лишен своей творческой мощи и был отстранен от дел) звучит так: «Прежде, в минувшие годы, был Алалу на небе царем. Алалу сидел на престоле, и даже бог Ану могучий, что прочих богов превосходит, склоняясь у ног его низко, стоял перед ним, словно кравчий, и чашу держал для питья. И девять веков миновало, как царствовал в небе Алалу. Когда же настал век десятый, стал Ану сражаться с Алалу, и победил его Ану, и Ану воссел на престоле… Когда же настал век десятый, стал с Ану сражаться Кумарби, Кумарби, потомок Алалу. Кумарби его настиг, схватил его за ноги крепко, вниз с неба он Ану стащил, и он укусил его в ногу и откусил его силу мужскую, и стала, как бронза, литьем она у Кумарби во чреве».6 То же происходит в угаритской мифологии: Ваал, представляющий четвертое поколение богов, с братьями атакует небесный дворец Эля, устраняет его и, очевидно, кастрирует (миф эвфемистически говорит: «Нечто упало на землю»). Очевидно, травма слишком тяжела, и Эль уже не может быть прежним. Даже когда в мифической истории Ваал на некоторое время устраняется следующим богом (Мотом, союзником Эля), Эль отказывается вернуться на престол. Вновь захватив власть, Ваал требует, чтобы Эль удалился к истокам мироздания – истокам рек и пропастям земным.7

Язычники убеждены, что миром правит не Бог. В языческом богословии «Господь» не является изначальным богом, а изначальный бог, оттесненный от дел, становится праздным богом (dеus otiosus) и перестает быть «Господом», Правителем. Даже его имя постепенно забывается (Овидий, рассказывая о начале космоса, так говорит о Творце: «Бог некий – какой, неизвестно…» [Овидий. Метаморфозы. 1, 32]).

Высший, по представлениям язычников, бог или недостижим, или бессилен, или вообще покоится в бездействии. Даже если его не свергли, – он сам не интересуется нашим миром, ибо мы слишком ничтожны, и он делегирует управление миром людей духам низшей иерархии… Миром правят частные и многообразные «господа» – узурпаторы или «наместники». Каждый из них правит своим «уделом». Подвластным им людям надо уметь выстроить отношения с этими господами, и не стоит тешить себя иллюзией, будто наши молитвы может услышать кто-то другой, Высший и Изначальный…

И вот на этом фоне вдруг звучит проповедь Моисея: Тот, Кто создал мир (см.: Быт.1:1), Тот, Кто был Богом покоя (Богом субботы), вошел в историю людей. Он не утратил Своей силы, и Он не забыл Свое создание. Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя! (Ис.49:15).

Это – главная новизна дерзкой и радостной проповеди израильских Пророков: «Бог есть Господь». Тот, Кто ведет нас по дорогам истории, – Тот же, Кто нас создал. И Тот, Кто нас создал, есть Высший и Первоначальный. Нет Бога выше Господа. И нет иного Господа, кроме Бога. Да познает народ сей, что Ты, Господи, Бог (3Цар.18:37). Блажен народ, у которого Господь есть Бог (Пс.143:15). Ибо именно Бог – Господь, т.е. Творец Завета с людьми, и создал небо и землю… То, что первоначально было удивительной привилегией одного народа, – право прямого общения с Наивысшим – Апостолы распространили на всех людей. Это было настолько неожиданно, что даже гностики, околохристианские еретики первых веков по Р. Х., предпочитали называть Христа Спасителем, но не Господом, ибо последнее имя отождествлялось у них с тираном и узурпатором (см.: Свт. Ириней Лионский. Против ересей. 1, 1, 3).

Более того, оказалось, что Бог пришел к людям в поисках друзей, а не рабов. Аристотелю кажется очевидным, что «дружба с богом не допускает ни ответной любви, ни вообще какой бы то ни было любви. Ведь нелепо услышать от кого-то, что он “дружит с Зевсом”» (Аристотель. Большая Этика. 1208b 30). Апулей приписывает Платону столь же безнадежный тезис: «Никакой бог с человеком не общается… не утруждают себя высшие боги до этого снисхождения» (Апулей. О божестве Сократа. 4–5). Но суровость философов была растоплена евангельской милостью: Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями (Ин.15:15).

Если языческие народы позволяют себе обращаться к высшему небесному божеству только «как к последней надежде во времена самых страшных бедствий»8 , то христианам было даровано право повседневного общения с Ним. К Творцу галактик мы обращаемся с просьбой о ежедневном хлебе… Одного студента сокурсники, увлекавшиеся модными «целительско-харизматическими» сектами, всё спрашивали: «Вот у нас на наших собраниях такие дивные чудеса творятся! У нас пастор только пиджаком махнет – и такой мощный дух входит в людей, что они целыми рядами валятся в покой во Святом Духе! А у вас, в вашей так называемой Православной Церкви, – разве есть что-нибудь подобное?! Да разве у вас бывают чудеса?!» Студент хотя и вырос в верующей семье, однако всерьез к вере не относился. Не отрекался от веры, но и не воспринимал всерьез. Все же эти непрестанные наскоки в конце концов «достали» его. И на каникулах, приехав в родное село, он пристал к матери: «Мам, ну ты у нас главная церковница: ни одной службы не пропускаешь. Вот ты мне и скажи: а сегодня в нашей Православной Церкви разве бывают чудеса?.. Нет, нет, ты про себя расскажи. Вот в твоей, лично в твоей, жизни чудеса бывали?!» Мать задумалась, а затем говорит: «Ну конечно. Вот этой осенью со мной было прямо настоящее чудо. По радио на следующую ночь заморозки пообещали, а у меня еще картошка была не выкопана. И я с утра пошла картошку копать… Ну вот, поработала сколько было сил, распрямляюсь, смотрю, а солнышко уже садиться начало. Полдень-то уже прошел, а я еще и трети огорода не убрала.

И тут я в сердцах Господу и взмолилась: «Господи, ну Ты же знаешь, что мне без этой картошки зиму не пережить! Ну помоги мне, пожалуйста, ее убрать до вечера, до мороза!» Сказала эту молитовку и снова – носом в грядки… И представляешь, еще солнышко не село, а я всю картошечку-то собрала!»

Это действительно чудо. Но порождено оно великим чудом христианской веры: к Владыке всех миров самая простая крестьянка может обращаться с ходатайством о том, чтобы Он (Абсолют!!! Тот, при мысли о Котором немеют философы!!!) помог ей собрать картошку… На вопрос Данте: «Я поднял глаза к небу, чтобы увидеть: видят ли меня?» – христианство ответило: «Да, Небеса не слепы. С высот Вечности человек различим. Более того – именно его судьбы находятся в зенице ока (ср.: Втор.32:10) Миродержца. Даже sub specie aeternitatis («под знаком вечности») человеку не потеряться .9

Христианство увидело в Боге – Отца. Не холодный космический закон, а любящего Отца. Отец же не убивает сына за первую разбитую чашку, но ищет защитить своего сына.

Эта уверенность христиан в том, что люди не безразличны для Бога, была непонятна древним язычникам. Во II в. языческий философ Цельс так возмущался и недоумевал: «Род христиан и иудеев подобен лягушкам, усевшимся вокруг лужи, или дождевым червям в углу болота, когда они устраивают собрания и спорят между собой о том, кто из них грешнее. Они говорят, что Бог нам все открывает и предвозвещает, что, оставив весь мир и небесное движение и оставив без внимания эту землю, Он занимается только нами, только к нам посылает Своих вестников и не перестает их посылать и домогаться, чтобы мы всегда были с Ним. Христиане подобны червям, которые стали бы говорить, что есть, мол, Бог, от Него мы произошли, Им рождены, подобные во всем Богу, нам все подчинено – земля, вода, воздух и звезды, все существует ради нас, все поставлено на службу нам. И вот черви говорят, что теперь, ввиду того что некоторые среди нас согрешили, придет Бог или Он пошлет Своего Сына, чтобы поразить нечестивых и чтобы мы прочно получили Вечную Жизнь с Ним» (цит. по: Ориген. Против Цельса. IV, 23).

Те же аргументы слышим мы и от неоязычников: теософы, в иные минуты столь горделиво именующие самих себя «богами», вдруг становятся странно смиренны именно в этом вопросе. Они говорят, что человек и Вселенная несоизмеримы, что человек и Земля не могут быть предметом внимания вселенского Разума. А потому – «нужно приучить сознание к малым размерам Земли»10 и осознать, что мы можем общаться только с «планетарным логосом», только с тем духом, который «проявлен» на «нашем плане»…

Верно – человек и Вселенная несоизмеримы. Но в другую сторону. Как соизмерить человека и Млечный Путь? Линейкой геометра человека не измерить. Человек занимает меньше пространства, чем слон. Но онтологически человек существеннее слона. Гора занимает больше места, чем человек. Но именно история человеческой мысли, а не история вулканов есть история Вселенной. Разве размеры бриллианта соизмеримы с теми шахтами, из которых бриллианты выкапывают? Но человек – это существо еще более редкое, чем бриллиант.

И вот именно эту радость своей замеченности, найденности, узнанности – крадет неоязыческая теософия. Высшее Божество, в соответствии с ее учением, не является ни Создателем (Творцом), ни Вседержителем, ни Спасителем. Оно вообще не думает, не действует11 … Миром правят «дхиан-коганы»… И теософы спешат разъяснить «сироте»12 его статус: твой папа – на самом деле не папа, а так, случайный любовник твоей матери, и вообще он никакой не летчик, а грузчик из соседнего винного магазина… Тот, Кого ты полюбил, не Бог. Так себе: элохим, «низший ангел».13

На этом фоне понятна та радость, что переполняет христианского философа III в. Климента Александрийского: «Для нас вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога существующим повсюду… Радость составляет главную характеристическую черту Церкви» (Климент Александрийский. Строматы. 7, 7 и 7, 16).

Римский философ Цицерон полагал, что люди живут в космосе подобно мышам в большом доме: наслаждаются его великолепием, хотя оно предназначено отнюдь не для них.14 Но не таково суждение христиан: «Мы не должны ничего ставить выше Христа, так как и Он выше нас ничего не ставил».15 «Нет у Него никакого другого дела, кроме одного: спасти человека» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 87, 3).

Свобода совести: христианский дар, отвергнутый христианской инквизицией?

Христианство вернуло людям серьезное отношение к своему мировоззренческому и религиозному выбору и отстояло их право на выбор.

Языческий мир встретил христианство устало-разочарованной репликой Понтия Пилата: «Что есть истина?» Римский чиновник не ждал ответа: он был убежден в том, что ответа на его вопрос быть вообще не может. Он не желал продолжения разговора на тему, которая казалась недостаточно серьезной, чтобы привлекать внимание образованных и деловых людей…

А затем в течение еще трехсот лет этот сюжет будет повторяться вновь и вновь. Христианская проповедь – возмущение язычников дерзкой самоуверенностью христиан – арест – увещание – отказ от произнесения примиряющих слов («Вы правы. Я не то хотел сказать!») – казнь… То, что было для христиан самым радостным в их новой вере, – именно это было самым возмутительным в глазах остальных. Христиане радовались, что они нашли Бога. Не семейного гения, не племенного божка, не подполковника «Космической Иерархии», но – Абсолютного Бога. В христианстве Абсолют, Первоединое, Первопричина, Первоисток, Бог, Господь и Спаситель – Одно. «Отец вернулся!!!»

На этот радостный крик соседи умудренно отвечали: «Да быть такого не может. С Отцом общаться нельзя вообще. И потом, если бы Он и вернулся, Он это сделал бы иначе. Во-первых, Он пришел бы не к вам, презренным евреям, а к нам, благородным римлянам. Во-вторых, Он это сделал бы с триумфом, подобным тем торжествам, что устраивают наши императоры, возвращаясь домой с войны. И уж конечно, Он не дал бы Себя распять. Не может быть Владыкой Вселенной Тот, Кто даже похоронен был в чужой могиле!»

Но христиане помнили предупреждение Ап. Павла: Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу; ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти (Кол.2:8–10). Вот так: Тот, Кто был распят по решению высокого римского чиновника, есть глава всякого начальства и власти. В Том, Кто не смог даже Свой Крест донести до места казни без посторонней помощи, обитает вся полнота Божества телесно…

Христиане раздражали язычников своей дерзкой самоуверенностью, парадоксами своей проповеди. Но главное – своим отказом чтить святыни других религий. От христиан не требовали отречения от Христа. От них требовали признания других религий и хотя бы формального соучастия в ритуалах этих религий.16 Ведь если дать каждому человеку возможность самому творить свою религию, то исчезнет духовная скрепа империи. Должны быть общенациональные ритуалы (хотя бы культ императора). Даже Цицерон, который совершенно не верит в богов, не допускает свободы гражданина от обязанностей, накладываемых государственным культом: «Никто не должен иметь отдельных богов, никто не должен почитать частным образом новых богов или пришлых, если они не приняты государством» (Цицерон. О законах. 2, 8).

Кроме того, все же нельзя быть твердо убежденным в том, что олимпийских богов нет. А потому лучше не провоцировать их гнев. Боги ведь не будут разбираться – по чьей именно вине им стали меньше приносить жертв в таком-то городе или такой-то провинции. Свой гнев в виде засухи или извержения вулкана они нашлют на всех… Так почему же за нечестие одних («безбожных» христиан) должны страдать все? «Таким образом они навлекут осуждение богов как на себя, так и на тех, кто лучше их, но допускает, чтобы они все это делали и всё государство подвергалось участи нечестивых людей» (Платон. Законы. 910b). Во избежание общей беды Платон предлагает устроить тюрьму под названием «софронистерий» («дом, где приводят в разум»), куда люди, отказывающиеся поклоняться государственным богам, должны быть заключены «не меньше, чем на пять лет» (Там же. 908е).17«Попросту говоря, вот какой закон должен касаться всех: пусть никто не сооружает святилищ в частных домах» (Там же. 909d). Неоплатоник Ямвлих, уже в христианскую эпоху, советует: «Тем, кто задает вопрос, есть ли боги, и, по-видимому, сомневается в этом, не следует отвечать как людям, а надо преследовать их как диких зверей» (Юлиан. Против Гераклия. 20).18

Но для христиан было немыслимо, узнав Единого и Изначального Бога, поклоняться былым узурпаторам-«господам». И империя начала преследовать христиан, требуя от них терпимости. Христиан ослепляли, требуя от них «широты взглядов». Христиан запрещали, требуя: «Запрещено запрещать! Не смейте запрещать своим адептам молиться нашим богам!»

Христиане же предложили различать терпимость идейную и терпимость гражданскую. У людей должно быть право на несогласие, на дискуссии, на резкую оценку противоположных взглядов. Но государству не следует вмешиваться в эти споры – ибо «по человеческому праву каждый может почитать то, что он хочет… и одной вере не свойственно притеснять другую, так как жертвы требуются от духа волящего» (Тертуллиан. Послание к Скапуле. 2). Как позднее скажет русская поговорка: «Невольник – не богомольник»… «Не убивая врагов своей религии можно ее защитить, а умирая за нее. Если вы думаете служить ей, проливая кровь во имя ее, усиливая пытки, вы ошибаетесь. Ничто не должно быть так свободно, как исповедание веры» (Лактанций. Божественные установления. 5, 20).

Этот опыт гонений очень важен для истории и самопонимания христианства: придя к власти, христиане, к сожалению, быстро забыли свои собственные призывы к веротерпимости. Всего через 60 лет после соединения христианства с государственной властью Римской империи произошла первая казнь еретика19 … Увы, «языческие понятия об отношениях религии к государству оказались во много раз живучее самого язычества»20 , а потому и в христианском мире оказались возможны слова, призывающие к убийствам: «Люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорити: таки вы о вере никаких речей с ними не плодити; токмо для того учинити собор, чтоб казнить их и вешати» (Архиеп. Геннадий Новгородский).21

Но все же Церковь не могла полностью забыть суждения древнейших святых Отцов, восстававших против любого насилия в области религии. И поэтому полемика о том, должно ли государство признавать свободу совести, вспыхивала вновь и вновь – и причем даже «инаковерующие» могли использовать общеавторитетные христианские источники (сторонники свободы совести ссылались на Евангелие и древнейшие христианские авторитеты поры Церкви Гонимой; противники – на Ветхий Завет и на позднейшие примеры времен Церкви Господствующей).

Итак, требование свободы совести – это дар, который христианские мученики принесли в жизнь людей. И хотя это был тот дар, от которого потом неоднократно отрекались христианские же иерархи, все же: «Можно быть недовольным Церковью за то, что она позже стала врагом терпимости, но не надо забывать, что она объявила ее прежде всех»22.

Именно Христос произнес формулу, впервые в истории разделившую религиозное и племенное: Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу (Мф.22:21). Его слова вызвали подлинное изумление. Чтобы понять причину изумления, прочитаем этот фрагмент внимательно: Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице; итак скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет? Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились и, оставив Его, ушли (Мф.22:15–22).

Ясно, чем пытались фарисеи «уловить» Иисуса: если Он скажет, что подать платить надо, – они разгласят по Иудее, что Иисус – коллаборационист, что Он не несет Израилю освобождения, а значит, не является Мессией… Если же Он скажет, что платить дань империи не надо, то фарисеи известят об этом римскую администрацию, а та положит конец проповеди Иисуса. Решение Христа удивительно точно. Он просит дать Ему монету, которой платится подать…

Дело в том, что в Палестине ходило два вида монет, поскольку евреи добились от Рима важной уступки: им было разрешено чеканить собственную монету. Евреи соглашались пользоваться римской монетой в обычной торговле. Но было одно пространство, куда они не могли допустить римские деньги. На римских монетах были изображения богов (и олимпийских, и земных – императоров). Надписи на этих монетах гласили, что императоры – боги. Таким образом, каждая монета была и карманным идолом, и языческой декларацией. В Храм же ничто языческое не могло быть внесено. Но подать в Храм приносить надо. Жертвенных животных приобретать надо. На нечистые же деньги нельзя приобрести чистую жертву… Евреи, очевидно, достаточно доходчиво объяснили римским властям, что если им не будет разрешено чеканить свою монету, имеющую хождение в храмовом пространстве, то народ взбунтуется. Римская империя была достаточно мудра, чтобы не раздражать покоренные ею народы по мелочам… Так в Палестине продолжали выпускаться свои монеты (священные полусикли [см.: Лев. 5:15; Исх. 30:24]). И те самые менялы, что сидели во дворе Храма, как раз переводили светские, нечистые деньги в религиозно-чистые.

И вот Христа спрашивают, надо ли платить налог Риму. Христос же просит показать – какими деньгами уплачивается этот налог. Ему, естественно, протягивают римский динарий. Следует встречный вопрос: Чье это изображение и надпись? (Мф.22:20). Этот вопрос является решающим потому, что по представлениям античной политэкономии правитель был собственником земных недр и, соответственно, всего золота, добываемого в его стране. И значит, все монеты считались собственностью императора, лишь на время одолженной им своим подданным. Следовательно, монета и так принадлежит императору. Почему бы тогда ее не вернуть владельцу?

Итак, первичный смысл ответа Христа ясен: Храму надо отдать храмовую монету, а Риму – римскую. Но если бы Спаситель ответил именно этими словами, – то этим смысл Его ответа и ограничился бы… Однако Господь отвечает иначе: Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу (Мф.22:21). Тем, кто не видел римские динарии, дерзость и глубина этого ответа непонятны. Суть в том, что на динарии императора Тиберия (в ту пору правившего Римом) была надпись: Tiberius Caesar Divi Augusti Filius Augustus Pontifex Maximus («Тиберий Цезарь, сын божественного Августа, Август, верховный понтифик (верховный жрец)»). Истинный Сын Божий держал в руках монету, на которой было написано, что сыном бога является император…

Тут: или – или. Или Христос есть путь (см.: Ин.14:6), или император – мост («понтифик» означает «мостостроитель», тот, кто строит мост между миром богов и миром людей). Или Христос является единственным посредником между Богом и человеком (см.: 1Тим.2:5), или таким посредником является царь. Монета утверждает, что император – сын бога, что он сам обладает божественным статусом и достоин божественного поклонения… Так что в этом случае должны были бы означать слова отдайте Божие Богу (ср.: Мф.22:21)? Да, благоверный римлянин должен был бы эти слова отнести к динарию и к императору. Но Христос сказал эти слова очевидно в другом смысле. Он противопоставил Бога, Истинного Бога, и императора. Отныне государственная власть была десакрализована. Император – не бог. Ему могут принадлежать деньги, но не совесть.

Как человек стал больше мира

Христианство позволило людям иначе взглянуть на самих себя.

Важнейшая перемена в человеческом самопонимании связана с тем, что христианство отказалось от одного, казалось бы, самоочевидного тезиса языческой философии.

С точки зрения язычества, человек — часть природы, «микрокосм». Человек — малый мир в мире большом — «макрокосме». Священник Павел Флоренский эту мысль выразил так: «Человек — это сокращенный конспект мироздания»23

Микрокосм – это маленькая действующая модель вселенной. На этом убеждении строится астрология и алхимия, китайское иглоукалывание, тибетская медицина...

И разве можно считать иначе? Вон и поныне даже в популярных песенках поется: «Мы — дети Галактики» (нисколько, впрочем, не задумываясь над тем, знает ли Галактика о том, что у нее появились дети)...

Действительно, ведь в человеке есть все, что есть в мире... «Само сердце – малый сосуд, но там есть все», говорит преподобный Макарий Египетский24.

Но этого мало сказать о человеке. Христианство смогло пойти наперекор очевидности. Византийские богословы возвестили, что «человек — великий мир в малом» (святитель Григорий Богослов)25, то есть, если вернуть переводу греческое звучание, — «макрокосм в микрокосме».

И точно так же будет говорить спустя тысячу лет святитель Григорий Палама: «Человек — это большой мир в малом, является средоточием воедино всего существующего, возглавлением творений Божиих»26. В этом величайший православный оптимист (а разве не предельный оптимизм — убежденность святителя Григория Паламы в том, что мы можем прикоснуться к самому Богу, к Его нетварному Свету?!) единодушен с самым большим пессимистом Ветхого Завета — Екклезиастом. «Все соделал Он прекрасным.., и вложил мир в сердце их» (Еккл. 3:11), — говорит Екклезиаст о вселенной, вложенной в сердце каждого человека.

Человек — макрокосм потому, что вбирая в себя все, что есть в мире, он несет в себе еще нечто, чего весь мир вместить не может и чего не имеет: образ Божий и Божественную благодать, благодатное Богосыновство, разум, личность, совесть.... «Смотри, каковы небо, земля, солнце и луна: и не в них благоволил успокоиться Господь, а только в человеке. Поэтому человек драгоценее всех тварей, даже, осмелюсь сказать, не только видимых, но и невидимых, т.е. служебных духов» (преподобный Макарий Египетский)27.

Святитель Григорий Нисский также вступает в полемику с язычниками по этому вопросу: «Язычники говорили, что человек есть маленький мир (микрокосм), составленный из тех же стихий, что и всё. Но, громким этим именем воздавая хвалу человеческой природе, они сами не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши. Ведь и комар с мышью суть слияние тех же четырех стихий... Что ж великого в этом — почитать человека подобием мира? И это когда небо преходит, земля изменяется, а все содержимое их преходит вместе с ними, когда преходит содержащее? Но в чем же, по церковному слову, величие человека? Не в подобии тварному миру, но в том, чтобы быть по образу природы Сотворшего» (святитель Григорий Нисский. Об устроении человека, 16).

Посему и советует святитель Василий Великий: «Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою»28.

Человек возвышается над миром потому, что не все в человеке объяснимо законами того мироздания, в которое погружено наше тело и низшая психика. Не все в нас родом из мира сего. А потому не все имеет общую с ним судьбу. Оттого « я никак не проповедую языческое единение с природой, впитывание в нее. Природа смертна — мы ее переживем. Когда погаснут все солнца, каждый из нас будет жить» (К. Льюис)29. И далее: «Как поразительно жить среди богов, зная, что самый скучный, самый жалкий из тех, кого мы видим, воссияет так, что сейчас мы бы этого и не вынесли; или станет немыслимо, невообразимо страшным... Вы никогда не общались со смертным. Смертны нации, культуры, произведения искусства. Но шутим мы, работаем, дружим с бессмертными, на бессмертных женимся, бессмертных мучаем и унижаем»30. «Церковь переживет вселенную... Мы сохраним в вечности свою сущность, вспоминая галактики, словно старые сказки», – утверждает К. Льюис.31

Это то самое в христианстве, что еще во II веке языческий собеседник Минуция Феликса определил как самое абсурдное: «Двукратная нелепость и сугубое безумие — возвещать гибель небу и звездам, которые мы оставляем такими же, какими застали, а себе, умершим, сгинувшим, которые как родимся, так и погибаем, обещать вечную жизнь!» (Минуций Феликс. Октавий. 11).

Столетием позже величайший греческий языческий философ Плотин бросал христианам тот же упрек: «Вот что абсурдно: эти люди, имеющие тела, какие обычно есть у людей, с душой, наполненной желаниями, скорбями, гневом, претендуют на контакт с умопостигаемым; но если речь идет о солнце, то они отрицают, что это светило обладает силой гораздо более свободной от страсти, чем наша. Они думают, что даже самые злые люди имеют бессмертную и божественную душу, а целое небо, с его звездами, бессмертной душой не обладает!» ( Плотин. Эннеады. 2,9,5,1—10).

Но христиане с древности и по сю пору убеждены в том, что люди, все мы, каждый из нас — бессмертнее мира, старше мира. Старше не потому, что созданы раньше вселенной, а потому что люди избраны Богом и замыслены Им как носящие право первородства во вселенной: «до сотворения космоса были мы рожденные в Самом Боге по причине того, что нам предстояло возникнуть» ( Климент Александрий. Увещевание к язычникам. 1,6,4).

И потому в ХVII веке Паскаль мог воскликнуть: «Человек — всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка Мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей вселенной, чтобы ее раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает» (Б. Паскаль. Мысли. 200 (347).

А в ХХ веке Николай Бердяев в полемике с марксистами заметил, что лишь с точки зрения марксистов человек есть часть общества32. Для христианина же общество есть частица человека, ибо в человеке и в самом деле многое определяется его социальным происхождением, статусом, социальным опытом. Но человек не сводится ко всем влияниям на него — ни из прошлого, ни из окружения.

Та же интуиция сказалась и в полемике Вяч. Иванова с М.Гершензоном о соотношении веры и культуры. «Мне же думается, что сознание может быть лишь частию имманентным культуре, частию же трансцендентным. Человек, верующий в Бога, ни за что не согласится признать свое верование частью культуры; человек же, закрепощенный культуре, неизбежно сочтет последнее за культурный феномен»33.

Даже Герцен понимал, сколь обязана его либеральная философия христианству: «Лицо человека, потерянное в гражданских отношениях древнего мира, выросло до какой-то недосягаемой высоты, искупленное Словом Божиим. Личность христианина стала выше сборной личности города; ей открылось все бесконечное достоинство ее — Евангелие торжественно огласило права человека, и люди впервые услышали, что они такое. Как было не перемениться всему!»34

Увы, и этот христианский дар, который можно резюмировать пушкинским выражением — «самостоянье человека», — снова отвергается неоязычниками.

Для Блаватской «человек есть микрокосм макрокосма»35 (то есть маленький мир в большом мире).

И Рерихам нечего сказать о человеке, кроме того, что «человек, будучи микрокосмом макрокосма, является конгломератом самых различных вибраций (ритмов)»36

Люди конца второго христианского тысячелетия устали пребывать в той свободе от космических стихий, которую возвестил им Христос. Они снова захотели раствориться в космическом безличностном бульоне.

Слезный дар

Мир, который люди открыли внутри себя, оказался богаче, чем тот мир, который окружал их снаружи. То, что происходит в человеческом сердце, христианство сочло более значимым, чем то, что совершается вокруг: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26).

Эту же несоразмерность внутреннего измерения человека с измерениями внешнего мира прекрасно выразил Б. Пастернак: «Не потрясенья и перевороты Для новой жизни очищают путь, А откровенья, бури и щедроты Души воспламененной чьей-нибудь». Ощущение того, что «два мира есть у человека: Один – который нас творил; Другой – который мы от века Творим по мере наших сил» (Евгений Баратынский), стало настолько своим для европейской культуры, что даже Н. Заболоцкий (насколько я понимаю, это был человек, далекий от церковности) свидетельствует о той же самой иерархии ценностей: «Душа в невидимом блуждала, Своими сказками полна. Незрячим взором провожала Природу внешнюю она».

Для историков же литературы переломным фактом, обозначившим переход от античности к европейской культуре, является «Исповедь» блж. Августина. Эта книга, написанная в начале V в., впервые повествует о внутреннем сюжете, о том, что происходит в душе человека. Персонажи античных произведений внутренне статичны. Их характер скульптурен, высечен уже с самого начала. Просто меняются обстоятельства вокруг них, и перемена декораций бросает разные отсветы на героя, высвечивая то одну его грань, то другую. Но евангельская проповедь покаяния призвала к переменам внутри человека. О том, как происходит в человеке met`anoia– метанойя («перемена ума, покаяние»), и поведал Августин в своей предельно искренней книге («А юношей я был очень жалок, и особенно жалок на пороге юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил: “Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас”» [Блж. Августин. Исповедь. 8, 7, 17]).37

Евангельский призыв к покаянию возвещал, что человек освобожден от тождественности себе самому, своему окружению и своему прошлому. Не мое прошлое через настоящее железно определяет мое будущее, но мой сегодняшний выбор. Между моим прошлым и минутой моего нынешнего выбора есть зазор. И от моего выбора зависит – какая из причинно-следственных цепочек, тянущихся ко мне из прошлых времен, замкнется во мне сейчас. То, что было в моем прошлом, может остаться в нем, но я могу стать иным…

О том, как покаяние воздвигает стену, защищающую человека от засилия его греховного прошлого, говорят два эпизода из церковного предания… Чтобы они были понятны, надо вспомнить два обстоятельства: одно – чисто бытовое, другое – духовное. Первое из них состоит в том, что классическая завязка некоего повествования из жизни монахов гласит: «Пошел монах в город…» А в городе, как известно, встречаются женщины. Среди них, как гласит молва, встречаются «труженицы панели». В кругу же последних признаком профессиональной доблести считается умение соблазнить монаха: мол, затащить к себе в номера какого-нибудь морячка – так это кому ж красы недоставало! А ты вот попробуй, мол, монаха соблазнить – тогда и посмотрим, чего ты стоишь на нашем бульваре Капуцинов!

Второе же обстоятельство, без знания которого нижеприведенные истории не будут понятны, состоит в том, что когда лукавый38 подталкивает человека ко греху, он влагает в нашу голову дискетку с незатейливым файликом: «Ну разок-то можно! Ну согрешишь, а потом покаешься! Ты же слышал, что Бог милосерден, Он простит!» А после свершившегося греха тот же «собеседник» ловко меняет дискету, и теперь с нее считывается уже иная мыслишка: «Ну все, парень, доигрался! Какой теперь из тебя монах (священник, семинарист, христианин…). Ты знаешь, что за этот грех на Суде с тобой будет?! Ты помнишь, что Судия справедлив и правосуден?! Так что «там» у тебя шансов никаких! Впрочем, послушай, семь бед – один ответ, поэтому давай еще разок! И вообще, оставайся в миру, живи, как все живут. В Будущей Жизни ничего хорошего тебя уже не ждет, так ты хотя бы здесь поживи как люди!»…

На строгом языке святых Отцов это выражается предостережением: «Прежде падения нашего бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения жестоким»39 ; «Бесчеловечный наш враг и наставник блуда внушает, что Бог человеколюбив и что Он скорое прощение подает сей страсти, как естественной. Но если станем наблюдать за коварством бесов, то найдем, что по совершении греха они представляют нам Бога Праведным и неумолимым Судиею. Первое они говорят, чтобы вовлечь нас в грех, а второе, чтобы погрузить нас в отчаяние».40 Должно же быть все наоборот: прежде греха, когда борешься с греховным помыслом, приводи себе на ум память о Божием Суде, а если грех уже произошел, «если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали».41

Беда в том, что отчаяние фиксирует нас в нашем состоянии «падшести». Отчаяние парализует волю. Отчаяние увековечивает состояние греха. По верной мысли историка Ф. Зелинского, «отчаяние – это интеллектуальная смерть».42

Этому параличу поддаваться нельзя. «Доходят те, кто после каждого поражения встают и идут дальше. Подвиг именно в этом и состоит – никогда не сесть оплакивать. Плакать можно по дороге, по пути. А когда дойдешь до цели – падешь на колени перед Спасителем и скажешь: “Прости, Господи! На всю Твою любовь я ответил цепью измен, а все-таки я пришел к Тебе, а не к кому-нибудь другому”» (Митр. Антоний (Блум). О свободе и призвании человека).

И вот для того, чтобы растождествить себя и свой грех, надо восстать против отчаяния. В церковном лексиконе «отчаяние» оказывается антонимом «покаяния» («Покаяние есть отвержение отчаяния» ).43 Чтобы вернуть себе возможность действовать, возможность созидать свое будущее, нужно прежде всего свалить со своих плеч груз отчаяния. И в этом случае полезна память о Божием милосердии: «Мысль о милосердии Божием принимай только тогда, когда видишь, что вовлекаешься во глубину отчаяния»44.

Теперь будут понятны краткие монашеские повествования. Первое: «Два брата, будучи побеждены блудною похотью, пошли и взяли с собою женщин. После же стали говорить друг другу: «Что пользы для нас в том, что мы, оставив ангельский чин, пали в эту нечистоту и потом должны будем идти в огонь и мучение? Пойдем в пустыню». Пришедши в нее, они просили отцов назначить им покаяние, исповедав им то, что они сделали. Старцы заключили их на год, и обоим поровну давались хлеб и вода. Братья были одинаковы по виду. Когда исполнилось время покаяния, они вышли из заключения, – и отцы увидели одного из них печальным и совершенно бледным, а другого – с веселым и светлым лицом и подивились сему, ибо братья принимали пищу поровну. Посему спросили они печального брата: «Какими мыслями ты был занят в келье своей?» – «Я думал, – отвечал он, – о том зле, которое я сделал, и о муке, в которую я должен идти, – и от страха прильпе кость моя плоти моей (Пс.101:6)». Спросили они и другого: «А ты о чем размышлял в келье своей?» Он отвечал: «Я благодарил Бога, что Он исторг меня от нечистоты мира сего и от блудного мучения и возвратил меня к этому ангельскому житию, – и, помня о Боге, я радовался». Старцы сказали: “Покаяние того и другого – равно пред Богом”».45

Вторая история была такой: некий брат пошел набрать воды в реке и встретил женщину, стиравшую одежду, и случилось ему пасть с нею. Сделав же грех и набрав воды, брат пошел в келью. Бесы же, приступая и воздвигая помыслы, опечаливали его, говоря: «Куда ты идешь? Нет тебе спасения! Зачем мира лишаешь себя?» Сообразив же, что бесы хотят совершенно его погубить, брат сказал помыслам: «Откуда вы пришли ко мне и зачем опечаливаете меня, чтобы я отчаялся? Не согрешил я». И снова сказал: «Не согрешил». Войдя же в келью свою, безмолвствовал, как и прежде. Бог же открыл одному старцу, соседу брата, что такой-то брат, пав, победил. Старец пришел к брату и спросил: «Как ты пребываешь?» Тот же ответил: «Хорошо, отче». И снова спросил старец: «Не было ли у тебя скорби о чем-либо в эти дни?» Брат ответил: «Ни о чем». И сказал ему старец: «Открыл мне Бог, что ты, пав, победил». Тогда брат рассказал ему все случившееся с ним. И старец сказал ему: «Воистину, брат, рассуждение твое сокрушило силу вражию» (см.: Пролог. 21 мая).

Удивительное свидетельство: на вершине покаяния надо уметь совместить в себе два как будто несовместимых самоощущения. С одной стороны: «Mea culpa», моя вина, мой грех… А с другой: «Это не я». Так больной приходит к врачу, показывает руку с занозой и молит: «Доктор, это по моей дури заноза оказалась во мне. Но ведь эта заноза – это не я! Можно ли сделать так, чтобы заноза была отдельно, а моя рука – отдельно?!» В покаянии человек с силой отталкивается от своего прошлого, отказывается от него, кричит ему «в лицо»: «Я больше не хочу жить как прежде!», а оборачиваясь к Богу: «Я больше не хочу Тебя терять!»

Покаяние действительно может менять прошлое (во всяком случае, его влияние на настоящее). На вопрос: «Если Бог всемогущ, то может ли Он сделать бывшее небывшим», христианская традиция покаяния говорит: «Да, может, – если прошлое будет раскаяно»… Некогда один монах попробовал освободить от беса некоего одержимого человека. Бес же заявил, что монах сам принадлежит ему… «Услышав это, брат, знавший кое-что за собой, отошел и ушел. Отыскав священника, он исповедал ему те грехи, о которых особенно сокрушался, и, вернувшись назад, сказал бесу: «Скажи-ка мне, несчастный, что я сделал такого, за что должен быть твоим?» Отвечал ему бес: “Немного раньше хорошо я знал это, а теперь ничего не помню”».46

Эта идея «пластичности» человека, его переменчивости и, значит, сложности очень многое породила в европейской культуре. Вся русская классическая литература с ее заботой о «маленьком человеке» выросла из этой евангельской идеи.

Но сегодня неоязыческая идея «фатума», для «пущей» экзотичности назвавшего себя «кармой», вновь дорога умам европейских неоязычников. И оккультисты даже сетуют: мол, люди, избалованные христианством и привыкшие к мысли о своей свободе, не сразу соглашаются с тем, что на самом деле вместо них «карма творит свое» (Рерихи. Беспредельность. 463). «Нелегко человеку принять истину о его зависимости. Ведь ту цепь существований не прервать, не выделить себя, не приостановить течение. Как один поток Вселенная!» (Там же. 193).

Если человек есть всего лишь «микрокосм», всего лишь частица Вселенной, – тогда и в самом деле нельзя ни «выделить себя», ни «приостановить течение». Но если человек надкосмичен, если в его глубине есть выход к Богу, то человек может сопротивляться любым детерминациям и – вопреки всему – стоять в свободе и истине. Насколько эта христианская убежденность в нашей свободе (без этой убежденности не было бы и раннехристианского мученичества) казалась странной для язычников, видно из ее сегодняшнего неприятия неоязыческой теософией.

Не-космическое измерение человека

Выведя себя из природного контекста, человек смог осознать свое поведение в совершенно иной системе координат. Если человек – часть природы, то он не может оценивать свое поведение по иным критериям, нежели природные. Но природные феномены не подлежат нравственному суду. Персидский царь, который высек неподвластное ему море, – предмет насмешек даже в дохристианскую пору. Нельзя возмущаться поведением рек или животных. И если быть логичным, – то нельзя возмущаться и поведением преступника. Чтобы оправдать применение нравственных критериев в восприятии человеческих действий, философия должна осознать радикальное отличие человека от природы. Осознав свою внеприродность, человек приобрел право пользоваться двумя различными языками: он смог описывать явления природы на не-антропоморфном языке, не приписывая камням и звездам человеческие страсти. Но и себя человек смог осознавать и оценивать по вне-природным критериям. Раз «живем мы в этом мире послами не имеющей названья державы» (Александр Галич), не стоит слишком большое значение придавать тому обстоятельству, что природа неподвластна нравственным законам. Человек-то внеприроден, а потому ценим по не-природным, нравственным критериям.

Так родилось то самое кантовское доказательство бытия Бога, за которое Иван Бездомный хотел сослать философа в Соловки «года на три». Первый тезис Канта: все в мире подчинено закону причинности. Все события в мире соединены причинно-следственными связями, и ничего в нем не происходит без надлежащих причин, с необходимостью вызывающих к бытию свои следствия. Второй тезис: если человек тоже подчинен этому закону, то он не может нести нравственную ответственность за свои поступки. Третий тезис: если мы утверждаем нравственную вменяемость человека, мы должны постулировать его свободу. Вывод: следовательно, человек, живя в мире, не подчиняется основному закону мироздания. Значит, человек неотмирен, т.е. обладает статусом экстерриториальности. Ничто в мире не может действовать свободно, а человек – может. Выходит, человек есть нечто большее, чем мир. Таким образом, в человеческом нравственно-свободном опыте проступает иное измерение бытия – бытия, не ограниченного пространством, временем, детерминизмом и одаренного свободой, нравственностью и разумом. Такое бытие на языке философии именуется Богом. Человек свободен – а значит, бытие богаче, чем мир причинности; человек свободен – а значит, «морально необходимо признавать бытие Божие»47 …

Дело в том (и это прекрасно показал И. Кант), что в природе нет и не может быть категории «долга». «Невозможно, чтобы в природе нечто должно было существовать иначе, чем оно действительно существует, более того, если иметь в виду только естественный ход событий, то долженствование не имеет никакого смысла. Мы не можем даже спрашивать, что должно происходить в природе, точно так же как нельзя спрашивать, какими свойствами должен обладать круг; мы можем лишь спрашивать, что происходит в природе или какими свойствами обладает круг»48 . Человеку мы можем сказать: «Ты таков, но ты должен был быть другим». А в природных феноменах не может быть такого зазора между тем, что есть, и тем, что «должно» быть. Луну не осуждают за то, что ее не видно днем. Солнце не судят за то, что оно порой затмевается. Волгу не награждают «за самоотверженный труд в годы войны».

Сибирские реки не наказывают за то, что они текут в Ледовитый океан вместо того, чтобы «проявить интернационализм», повернуть на юг и оросить своими водами пустыни Средней Азии. И если человек есть исключительно часть «природы», то и человеческое поведение нельзя описывать в категориях «долга». Что бы ни натворил человек – реакция может быть только одна: «так получилось» и иначе быть просто не могло. И нельзя винить того, чья человечность «затмилась» в некий день, самый важный для него и его ближних. И нелогично награждать соответствующей медалью хорошо воспитанного и генетически благополучного молодого человека за отвагу при пожаре.

Если в природе «должно» то, что несвободно, то, что необходимо должно было произойти при наличии соответствующих причин, то в области нравственности «должно» то, что избирается и достигается свободным усилием, то, что не вынужденно. Эти два «долга» не сливаются только в том случае, если мы не будет считать человека частной формой проявления всемирных законов…

И снова мы видим, что неоязычество отторгает этот христианский дар. Оно пробует описать человека на не-гуманитарном языке, на языке «физики» («природы»). У теософов даже слово «воля» означает всего лишь «импульс притяжения или отталкивания, порожденный биполярностью элементов».49Ток, протекающий между «биполярными элементами» автомобильного аккумулятора, притягивает мошкару, летящую к фарам. И люди тоже просто должны научиться измерять «энергетику» своих «аур». И тогда в рамках «философии космизма» человеческие чувства можно будет измерять в вольтах и амперах…

Христианство же не утратило чувство изумления перед чудом человеческого феномена: «Человек представяет собой большее чудо, чем всякое чудо, совершаемое человеком» (блаженный Августин. О Граде Божием. 10, 12)

Христианская сексуальная революция

Уже много столетий – начиная с эпохи Возрождения – в европейских школах преподают цензурованно-приукрашенное представление о языческой древности и античности. Египет – это седые пирамиды, мудрость тысячелетий… Эллада – это беломраморные храмы, дружба людей и богов, близость с природой, поэтическая естественность… И так все это контрастирует с «чернорясным монашеством», темным средневековьем, пришедшим на смену античной простоте и человечности… Школьникам даже непонятно становится – как могла античность переродиться в средневековье…

Это недоумение рождается потому, что даже хорошо образованные люди свои познания об античной мифологии ограничивают книжкой Н. Куна, адаптирующей греческие мифы для детей. И конечно, из книжки Куна нельзя понять – почему христианство объявило войну этим милым и прекрасным сказкам.

Но ознакомимся – без цензурных купюр – с одним «прекраснейшим» египетским мифом и с двумя наиизвестнейшими и «обаятельнейшими» греческими мифами.

Глава 125 египетской «Книги мертвых» описывает загробный суд. Подсудимый должен произнести так называемую отрицательную исповедь: «Я знаю имена 42 богов. Вот, я знаю вас, владыки справедливости. Я не чинил зла людям, я не нанес ущерба скоту. Я не совершал греха в месте истины, я не творил дурного, я не кощунствовал, я не поднимал руку на слабого, я не делал мерзкого перед богами, я не угнетал раба перед лицом его господина, я не был причиной недуга, я не был причиной слез, я не убивал, я не приказывал убивать, я никому не причинял страданий, я не истощал припасы храмов, я не портил хлебы богов, я не присваивал хлебы умерших, я не совершал прелюбодеяния, я не сквернословил, я не прибавлял к мере веса, я не давил на гирю, я не плутовал с отвесом, я не отнимал молока от уст детей, я не сгонял овец и коз с пастбища, я не ловил рыбу богов в прудах ее, я не останавливал воду, когда она должна течь, я не преграждал путь бегущей воде, я не гасил жертвенного огня в час его, я не пропускал дней мясных жертвоприношений, я не чинил препятствия богу при его выходе. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист».50

Поразительный текст. Поражает в нем применение сугубо нравственных критериев для определения судьбы человека. Спасает от вечной смерти не магия и не ритуалы, но исполнение нравственных законов… Особенно впечатляет, что при этой «отрицательной исповеди» сердце человека взвешивается на весах: шакалоголовый бог Анубис в одну чашу кладет сердце, в другую – страусиное перо (перо Маат – богини справедливости). Если человек солгал – сердце выдаст правду… Этот текст часто сегодня цитируется, когда заходит речь о мудрости древнеегипетской религии… Но в той, реальной, культуре древности этот текст жил по законам не столько нравственного, сколько магического мышления.

Дело в том, что помимо столь часто цитируемой 125-й главы в «Книге мертвых» есть еще 30-я глава, о назначении которой вспоминают гораздо реже: «О сердце мое, от матери моей, полученное мною от всех состояний моих, бывшее со мною во все дни многоразличной жизни моей. Не восставай как свидетель, глаголющий против меня, не восставай на меня в судилище, не будь враждебным мне перед лицом хранителя весов. Ибо ты дух мой, бывший в теле моем, давший здравие всем членам моим. Иди в счастливое место, куда поспешаем мы с тобой, не делай имя мое зловонным для владык вечности. Воистину прекрасно то, что предстоит услышать тебе» (перевод А.Б. Зубова).

Б. Тураев оценивает этот текст как понуждение сердца к молчанию на суде: «Несмотря на этику 125-й главы, ее характер такой же магический, как и всей «Книги мертвых». Умерший, ссылаясь на знание имен судей, делает их для себя безопасными и превращает свои оправдания в магические формулы, заставляющие их признать его невиновность. Всякий египтянин с этой главой в руках и на устах оказывался безгрешным и святым, а 30-й главой он магически заставлял свое сердце не говорить против него дурно, т.е. насиловал свою совесть. Таким образом, вся глава была просто талисманом против загробного суда, и после нее, как и после многих других глав, имеется приписка – рецепт, как ее приготовлять и какие преимущества она сообщит, если ее иметь при себе. Так были уничтожены высокие приобретения нравственного порядка, и «Книга мертвых» оказывается свидетельством и об их наличности, и об их печальной судьбе».51

Вывод Тураева подтверждает и египтолог Р. Антес: «И изображения, и «исповедь отрицания» использовались для того, чтобы добиться оправдания магическими средствами… Представление о том, что злые деяния повлекут за собой кару в потустороннем мире, хорошо засвидетельствовано лишь в последние века до нашей эры».52 Важно также отметить, что 30-я глава действительно использовалась как талисман: сохранились сотни ее копий, вырезанных на сделанных из нефрита скарабеях.

Пояснение к этой главе предписывает, чтобы слова ее «повторялись над скарабеем из нефрита в золотой и серебряной оправе, которого необходимо закрепить на кольце и одеть на шею усопшего». Скарабея с написанным на нем заклинанием помещали внутрь мумии на место сердца.⁵³ Пояснение же к 125-й главе предписывает сцену суда нарисовать на новой плитке, изготовленной из земли, на которую еще не ступали свиньи или какие-либо другие животные; тому, кто выполнит это предписание, гарантирован успешный исход суда.54 Как бы вы отреагировали на совет, предлагающий начертать десять библейских заповедей на каком-нибудь камне с надеждой на то, что спасет от Божия гнева не исполнение этих заповедей, а их начертание на определенного рода материале?.. Ну вот такая же магическая профанация произошла и с египетской «исповедью».

А теперь взглянем на противоположный берег Средиземного моря.

Есть слово, дорогое сердцу каждого «нового русского», – Кипр. На Кипре каждому туристу показывают «пляж любви», на который из пены морской некогда вышла прекрасная Афродита. А в школах при знакомстве с этим мифом показывают репродукцию: «Рождение Венеры» Боттичелли…

И только об одном умалчивают и гиды, и учителя: они не берутся объяснить причину той первой экологической катастрофы. Откуда взялась та самая пена в первозданном море? Рассказ об этом придется начать с бунта Кроноса против Урана. Это бунт, как мы помним, кончился оскоплением первичного бога, а затем – «член же отца детородный, отсеченный острым железом, по морю долго носился, и белая пена взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене в той зародилась. Сначала подплыла она к Киферам священным, после же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная… Ее Афродитой, «пенорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной боги и люди зовут, потому что родилась из пены» (Гесиод. Теогония. 188–197).

Второй полузнакомый всем миф описывает рождение Афины из головы Зевса. Обилие аллегорий и в этом случае заслоняет естественный вопрос: а как именно Афина оказалась в Зевсе? И на этот раз история не самая симпатичная. У Зевса в ту пору была супруга по имени Метида. Она обладала свойством метаморфозы (проще говоря, она могла перевоплощаться во все, во что хотела) – свойством, довольно неприятным в семейной жизни (ибо во время семейного диалога в ответ на безобидную реплику мужа: «Почему у тебя опять борщ недосолен?!» – супруга может превратиться дракона – и как ее тогда «воспитывать»?..). Зевс, решив избавиться от Метиды, уговорил ее сделаться маленькой… Понятно, какой сюжет воспроизводит сказка «Кот в сапогах»? Да, едва только Метида стала маленькой, Зевс ее проглотил. Таким образом премудрость оказалась внутри Зевса, ибо Метида была в то время беременна Афиной (см.: Гесиод. Теогония, 886–890).

В целом же античность пошла очень странным путем – речь идет о гомосексуализме. Казалось бы, та культура, которая провозглашает своим идеалом мужество и естественность, умеренность и гармонию, могла бы миновать именно этот риф. Но культура, возвеличившая Геракла и Одиссея, очень прочно – на века – «засела» именно на этом рифе.

Платон ставит любовь между мужчинами значительно выше, чем любовь к женщине. Платоновский миф об андрогинах содержит в себе подробность, также часто опускаемую в популярных пересказах. Оказывается, андрогины были трех полов: мужского, женского и мужеженского (собственно андрогины). Когда Зевс, убоявшись силы первых людей, рассек их, то каждая половинка начала искать свою прежнюю. И это значит, что только треть людей ищет сближения с противоположным полом, а две трети влекутся к своему собственному. Нет, и эти две трети тоже могут вступать в общение с противоположным полом, но только из чувства гражданского долга: «…чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется с мужчиной – достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах… Мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве они любят мужчин и им нравиться лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и юношей» (Платон. Пир. 191с–192а).

Так «вместе с божественной философией расцвела и любовь к мальчикам» (Лукиан. Две любви. 35). Сексуальные услуги юноши рассматривались как нормальная форма оплаты услуг учителя, обучающего подростка какой-либо профессии. Когда Алкивиад пожелал стать учеником Сократа, «я решил сделать все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. С такими мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз… и я ждал, что вот-вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось. Я решил пойти на него приступом… Я лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв этого человека, пролежал так всю ночь. Так вот, несмотря на все мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой… Я был беспомощен и растерян» (Платон. Пир. 217а–219е).

Как видим, целомудрие Сократа было предметом удивления. Впрочем, Сократ никогда не осуждал любовь к мальчикам, никогда не призывал обратиться к женщинам – он лишь призывал любить не только тела мальчиков, но и их души и душевную близость ставить выше телесной (см.: Ксенофонт. Пир. 8).55 Описание идеальной любви у Платона дано в диалоге «Федр» (255–256). Тот, кто хотя бы однажды прочитает его, навсегда уже воздержится от возвышенного употребления словосочетания «платоническая любовь»… Так греки подражали своим богам. На Олимпе всегда хватало «странностей любви»: любовником Зевса был мальчик Ганимед56 (в указанном фрагменте «Федра» Платон прямо ссылается на эту парочку); любовником Геракла – Гилас; Посейдона – Пелоп.57 По слову Овидия, не кто иной, как Орфей, «стал виной, что за ним и народы фракийские тоже, перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство, первины цветов обрывают» (Овидий. Метаморфозы. 10, 83–84).

И вдруг над этим миром раздались слова Ап. Павла: Не обманывайтесь… мужеложники… Царства Божия не наследуют (1Кор.6:9–10).

Мужская любовь была возвращена женщинам и освящена церковным Таинством…

Но сегодня и этот дар христианства оспаривается и осмеивается. Сегодня снова престижно и модно принадлежать к специфическому «меньшинству».

Ограничусь лишь одной газетной новостью: «Министр юстиции Франции Элизабет Гигу радовалась как ребенок. Вскочила с места, смеялась, хлопала в ладоши вместе со всеми депутатами левых фракций Национального собрания. В самом деле, левым было от чего веселиться. Им все-таки удалось протащить закон, разрешающий во Франции браки между гомосексуалистами. Закон этот называется «Пакт гражданской солидарности», или РАСS. Те, кто подписал такое соглашение, отныне по закону находятся во взаимоотношениях, соответствующих брачным. Они могут передавать друг другу имущество – как супруги. Платить меньше налогов – как женатые люди. Жить под одной крышей. Вести хозяйство. Получать друг за друга пенсию. Те, кто вступил в РАСS, уже через год могут подавать заявление о натурализации во Франции (обычный брак такого права не дает). Отныне тысячи мужчин и женщин – иностранцы-гомосексуалисты, живущие с французами или француженками, – смогут претендовать на французское гражданство. Чтобы принять подобный закон, левым понадобился год. И 120 часов заседания парламента. Правые бешено сопротивлялись принятию РАСS. И все-таки… закон был принят Национальным собранием. Большинством в 315 голосов социалистов, коммунистов и «зеленых» против 245 правых депутатов.

Левые, в особенности социалисты, выполняли предвыборные обещания, данные еще в 1997 г. Поддержка избирателей-гомосексуалистов была хотя и не решающим, но существенным фактором, склонившим чашу весов в пользу левой коалиции на тех выборах. Еще весомее оказалась помощь левым со стороны соответствующего лобби в кругах предпринимателей и интеллектуалов. Что ж, сторонники идей Карла Маркса и Владимира Ленина не изменили своему амплуа. Они уже не раз доказывали, что нет такого закона, который они не были бы готовы принять, чтобы подольше удержаться у кормила власти… Не случайно первой против закона выступила французская Католическая церковь. «После этого голосования, – говорится в обращении епископов Франции, – все более насущным становится вопрос, желаем ли мы сохранения в будущем института брака. Желаем ли мы готовить юношество к созданию настоящих семей? Желаем ли мы обеспечить этим семьям возможность выжить, выполнить свою миссию по воспитанию человека – свою незаменимую роль?» Ответа от политиков священники пока не получили».58

Мы тоже ответа ждать не будем. Просто отдадим себе отчет в том, какое именно «христианское наследие» объявляет отжившим и устаревшим «новый мировой порядок», громко декларирующий свои притязания на приватизацию III тысячелетия. Тысячелетия новой модели «семейных» отношений: «Жили-были Джон со Джеком…»

Вас уже тошнит? Значит, в Вас еще жива христианская культура. Значит, Вы действительно христианин. Значит, в «новом мировом порядке» XXI в. у Вас будут проблемы.

Пейзаж, свободный от демонов

Христианство вернуло людям возможность любоваться небом, звездами, облаками и закатом. В языческих религиях каждый природный феномен наделялся именем и биографией. А поскольку речь шла все же о природных феноменах, то персонажи этих мифов оказывались столь же вне-моральны, как и природные стихии. Они оказывались по ту сторону добра и зла.

В природно-материальных феноменах язычник видел игру богов между собой (или их любовь, или их вражду). Если некий предмет был в мифологии связан с определенным божеством, следовательно, при встрече с этим предметом на ум неизбежно приходили воспоминания об этом боге и его деяниях.

Мы сейчас можем просто смотреть на закат и восход. Наши неверующие современники просто любуются этим зрелищем, и поэтическое чувство, близкое к религиозному, наполняет их сердца. Люди же верующие при этом возносят хвалу Творцу этой красоты (с радостью осознавая, что позади остались годы нашей собственной немоты перед лицом Творца, – ибо одним из самых несчастных существ на свете является атеист, который, видя красоту заката, не знает, кому сказать: «Спасибо!» за нее).

Мы можем просто смотреть… потому что мы не верим в египетский миф о богах восхода и заката – Шу и Тефнут. В начале времен, повествует гелиопольская версия (ок. 2700 г. до Р.Х.) египетской мифологии, бог Атум был один. В отличие от традиционных теогоний, в этом зачине у первичного божества нет супруги (что позволяет истолковать этот миф как продвижение на пути к строгому монотеизму). Но древние люди еще с трудом представляли себе иной способ сотворения, кроме сексуального: зачатие – рождение. И как же одинокий бог мог родить нечто без супруги? Атум прибегает, по выражению американского египтолога, к способу «противоестественному, хотя и вполне человеческому».59 Конкретнее: «Я соединился с моим кулаком, совокупился с моей рукой, упало семя в мой собственный рот, и я выплюнул Шу, я изрыгнул Тефнут» (Папирус Бремнер-Ринд).60

Да, я помню, что есть такие темы, которые у христиан не должны даже именоваться (Еф. 5:3). Но как в области вероучения, «злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, предпринимать исследования запрещенные; заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим языком тех тайн, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ» (Свт. Иларий Пиктавийский. О Святой Троице. 2, 2), так и в области нравственной порой возникает необходимость в разговоре о запретном. Правда, это уже соприкосновение не с областью запредельной чистоты (как это происходит при осмыслении догматического богословия), но взгляд, обращенный в противоположном направлении. Взгляд, необходимый потому, что язычество сегодня настойчиво рекламируют как мышление более «экологически чистое», нежели христианство. Что ж, с древнейших времен христианские апологеты в таких случаях предлагали язычникам «поворошить их собственное белье»…

Вот и одна из древнейших мифологических систем – угаритская – также связывает половую сферу с появлением заката и восхода. Западные семиты, «хананеи», как явствует из найденного в 1929 г. ритуального гимна (его обозначения: OUT52, или CTA23, или KTU1.23), полагали, что некогда бог Эль пожелал оплодотворить двух женщин. Те именуют его «отцом» – и это мешает ему, он теряет мужскую силу. Наконец они зовут его: «О жених, о жених… когда птица зажарится в огне и когда ты сожжешь ее на углях, две женщины станут супругами Эля, супругами Эля навсегда».61 После объятий женщины рождают Шахар и Шалим. Шахар – это божество восхода, Шалим – божество заката.

А отчего звезды движутся по небу, то появляясь, то вновь исчезая? С детских пор нам памятна картинка из школьного учебника истории: египетская богиня неба Нут выгнулась в «гимнастическом мостике» над землей. Изящная картинка. Но оказывается, та же самая богиня Нут в египетской иконографии изображается еще и в виде свиньи и гиппопотама. Связь между этими образами такова: звезды «входят в уста ее в месте головы ее на западе, и она поглощает их. И вот бранился Геб с Нут, ибо он разгневался на нее из-за поедания ею своих детей. Наречено имя ей: «Свинья, пожирающая своих поросят» из-за того, что поглощает она их. И вот отец ее, Шу, возвысил ее и поднял к своей голове и сказал: “Берегись Геба, пусть он не бранится с нею из-за того, что она поглощает порождения свои. Она будет их рождать, они будут жить и будут выходить из зада ее на востоке ежедневно”».62

Знал бы Кант, что «звезды у него над головой» – это всего лишь извержения богини Нут, он бы смотрел на них менее восторженно63 …

После демифологизации (расколдовывания) мира, которую провело христианство, мы можем спокойно отпускать наших дочерей купаться, не опасаясь, что духи вод затянут к себе понравившуюся им девицу64 …

После демифологизации, проведенной христианством, мы можем спокойно любоваться радугой, видя в ней или просто красоту, или знамение Завета Бога и человека.65 А в язычестве радуга – знак беды: «По верованиям многих народов, змеи являются виновниками исчезновения различных источников влаги, и, в частности, дождя, и прекращение дождя в ряде случаев приписывается тому, что его выпила огромная змея. Также сказания раскрывают образ выпивающей дождь змеи: это – радуга, изгибающая свое пестрое тело по небу, свободному от выпитого ею дождя».66

После демифологизации, проведенной христианством, мы можем радостно смотреть на то, как лучи солнца пробиваются сквозь облака. На уроках природоведения нам рассказали, как возникают облака и почему дует ветер… Но для античного человека отношения солнца, облаков и ветра казались загадочными. Солнце разгоняет облака, но и ветер может облаками заслонить лик неба. Почему борются между собой ветер и свет?

Языческий ответ на этот вопрос содержится в мифе о Гиацинте. Гиацинт – мальчик, который стал любовником Аполлона (Аполлодор. Мифологическая библиотека. 1, 3, 3). Но в Гиацинта влюбился и другой бог – бог ветра Зефир. Не встретив взаимности, он решил отомстить Аполлону и Гиацинту. Однажды, когда Аполлон («златокудрый Феб») играл с Гиацинтом и учил мальчика метать диск, Зефир подул, отклонил летящий диск, и тот размозжил голову мальчику, из могилы которого и выросли цветы гиацинты (см.: Овидий. Метаморфозы. 10, 175–195).

Мы смотрим на Млечный Путь. И опять видим лишь его красоту. Но для античного грека Млечный Путь – след божественного скандала. Гера, очередная супруга Зевса, знала о его похождениях «на стороне». Плодом одного из таких любовных приключений Зевса стало рождение маленького Гермеса. Гермес был замечательным малышом – и Гера, «увидев однажды дивно прекрасного малютку Гермеса, не удержалась от того, чтобы не накормить его своею грудью, – и только узнав, кого она кормит, с гневом и отвращением отбросила его. Брызнуло молоко богини, разлетелись брызги по небесной тверди: от того и произошел Млечный Путь».67

Более печальна монгольская легенда о происхождении созвездия Большой Медведицы: «Гессер-богдохану посылается семь голов, отрубленных у семи черных кузнецов, а он эти семь голов варит в семи медных котлах. Делает из них чаши, оправляет эти чаши серебром. И так из семи голов вышло семь чаш, которые Гессер-богдохан наполнил крепким вином. После этого он поднялся к мудрой Манзал-Гормо, и отдал ей эти чаши, и угостил ее. Но она взяла эти семь чаш из семи голов черных кузнецов и бросила их в небо. И образовали семь чаш созвездие Долон-Обогод «Большую Медведицу"».68

Христианство же сказало, что у звезд нет биографии. Как нет биографии у лампочки. Ни кровь, ни похоть не проступают с небес. «Огромное небо – одно на двоих»: оно для Бога и для человека. Мир прекрасен, и Творцом красота его обращена к человеческому лицу, взгляду, существованию. Можно смотреть на звезды, думая не о войне богов, но о даре Бога.

Христианская демифологизация: путь к науке

Христианство создало необходимые предпосылки для рождения науки. Научная астрономия возможна только при условии, если звезды перестали быть богами. Законы, описывающие падение камня на земле, должны быть приложены к движению звезд. Дабы решиться на такое и не быть наказанным (подобно древнегреческому философу Анаксагору)69, нужно, чтобы общество и господствующая в нем религия согласились в звездах видеть «камни», а не души (или тела, или глаза) богов. «Никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что Солнце и Луна – боги, и не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди называют блуждающими», – полагал Апулей (Апулей. О божестве Сократа. 2). Но нашлись люди, переступившие табуированную черту. Это были христиане.

Под возмущенные крики языческих мудрецов («Отрицая разумность светил, они препятствуют постижению истины» [Плотин. Эннеады. 2, 9, 5]) Церковь возгласила: «Кто говорит, что небо, Солнце, Луна, звезды, воды, которые выше небес, суть существа одушевленные и некоторые разумно-вещественные силы, – да будет анафема» (Шестой анафематизм Собора 543 г.)70. Эта анафема на Востоке, равно как и осуждение аверроистов 7 марта 1277 г. на Западе (пункт 92 осуждающего Постановления возглашал анафему учащим, будто «небесные тела движутся внутренним принципом, каковой есть душа; они движутся – подобно живому существу – именно душой и ее устремленностью: потому, как животное движется, поскольку стремится к чему-то, так движется и небо») расчистили дорогу научному миропониманию.71

Научная астрономия появляется там, где движение звезд описывается не на языке психологии, а на языке математики, т.е. на языке, не знающем страстей – зависти, ревности, любви…

Если прав Фалес и «все полно богов» (Аристотель. О душе. 1, 5, 411а7), причем «всякий из них заботится о доверенном ему: или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее» (Апулей. О божестве Сократа. 5), то исследование сути вещей должно быть исследованием божеств, т.е. теологией. Чтобы физика освободилась от мифологии, ссылки на интриги и желания богов («все это делается волею, властию и благоволением небожителей» [Там же]) должны быть устранены из общепринятой картины мира. Самим физикам это не под силу.

Только религия Единого Бога смогла освободить мир от чрезмерного обилия богов. Только религия Надзвездного и Надкосмического Бога могла поставить по одну линию мир звезд и мир земных камней (тем самым позволив описывать небесные движения языком земной механики). Только религия Логоса, ставшего Плотью, могла позволить на языке математики (языке идеальных чисел и форм) описывать процессы, происходящие в мире физическом (где не бывает ничего идеального).

Наконец, только поверив в то, что Бог есть Любовь, можно было перешагнуть через скептицизм и начать изучение мира в дерзкой уверенности, что книга Вселенной написана на языке человеческой математики72.

И более, чем когда-либо, христианство нуждалось в рождении не-мифологической картины мира в эпоху Реформации, в XVI–XVII вв. В средние века шло постепенное вытеснение привычных языческих способов описания природных феноменов более прозаичными объяснениями. Оказывается, магнит притягивает железо не в силу взаимной симпатии их душ, а теми энергиями, которые истекают из него, повинуясь закону, установленному Творцом. Но это вытеснение окончилось на Западе огромным срывом, неудачей: в эпоху Возрождения вновь магия, алхимия, астрономия, оккультизм ворвались в область высокой культуры и стали считаться допустимыми способами миропонимания. В ответ Западная церковь, пробужденная пощечиной Реформации, ответила «охотой на ведьм», инквизицией и… поддержкой механистической картины мира. Научная картина мира была поддержана Церковью, остро нуждавшейся в союзнике для борьбы с общим врагом – оккультизмом.

В общем, в истории мы обретаем неоспоримый факт огромного значения: место рождения научной картины мира хорошо известно и четко локализовано как в пространстве, так и во времени. Научная революция произошла в Западной Европе на рубеже XVI–XVII вв. Не в эпоху атеизма (XVIII в.), не в эпоху пренебрежения религиозными вопросами (XV в.), не в эпоху религиозной стабильности (XIII в.), а в эпоху Реформации и Контрреформации, в эпоху величайшего взлета религиозной напряженности в жизни христианской Европы, родилась наука.

И не надо говорить, что, мол, творцы новой научной картины мира «опередили свой век» и поднялись над «религиозным фанатизмом толпы».

Коперник был племянником епископа, управляющим хозяйством епархии, членом епархиального совета.

Кеплер три года учился на богословском факультете Тюбингенского университета, но его, помимо его воли, избрали преподавателем математики в Граце. «Для Кеплера такое решение означало крах всех его многолетних надежд. Он не мог себе представить, что дорога к карьере священника для него отныне закрыта, но тем не менее вынужден был подчиниться. Но глубокая религиозность и стремление «согласовать» науку со своим выстраданным и искренним представлением о Боге остались характерными для всей его жизни»73. «Я хотел быть служителем Бога и много трудился для того, чтобы стать им; и вот в конце концов я стал славить Бога моими работами по астрономии… Я показал людям, которые будут читать эту книгу, славу Твоих дел; во всяком случае, в той мере, в какой мой ограниченный разум смог постичь нечто от Твоего безграничного величия» (Иоганн Кеплер)74.

Галилей в 14 лет поступил послушником в орден иезуитов, «однако отец Галилея вовсе не желал видеть своего сына монахом и забрал его домой под предлогом того, что тот нуждается в лечении глаз»75.

Лейбниц (кто забыл – это создатель системы дифференциального исчисления) свой главный труд посвятил «теодицее» – «оправданию» Бога76.

Ньютон писал толкования на библейские книги, написанные Прор. Даниилом и Ап. Иоанном Богословом77.

Декарт (кто забыл – это создатель так называемой декартовой системы координат) получил образование в иезуитской коллегии, «цитадели антиоккультизма»78, и в переписке с богемской принцессой Елизаветой защищал католичество79.

Химик Бойль (не забыли закон Бойля – Мариотта?) пользу от занятий научными исследованиями видел в привлечении разума исследователя для борьбы с чувственными страстями: «Кто может заставить малейшие случаи в собственной жизни и даже цветы своего сада читать ему лекции по этике и теологии, тот, мне кажется, вряд ли будет испытывать потребность бежать в таверну»80.

Религиозные мысли Блеза Паскаля, создателя первой механической вычислительной машины, уже были цитированы выше…

И в противостоянии оккультизма и христианства наука оказалась на стороне Церкви, а Церковь – на стороне науки.

Чему противостояли Церковь и наука? Вот наисовременнейший образчик оккультно-розенкрейцерских космогоний: «Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран явился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн появился потом самым блестящим и страстно напряженным Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещен Ураном. Люцифер имел в своем организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и явился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрел высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером появились на Земле – и Уран стал соперником Люцифера. Он появился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной системы, – и Сатурн должен был отойти»81.

Да, по мере вытеснения христианства из общественной, культурной, университетской жизни старые тени вновь начали сгущаться. Астральные мифы, оккультизм и, вслед за ними, гомосексуализм82 снова вернули себе прописку в высокой европейской культуре. Снова модно сливать все религии в одну, вовлекая христиан в языческие игры83.

Тревожнее же всего то, что разговоры о религиозном плюрализме и терпимости вновь начинают вестись с такими стальными интонациями в голосе, что христиане ощущают себя на пороге новых гонений84.

Это еще один урок христианства: умение жить, строить, работать, даже если знаешь, что твоя святыня будет разрушена. Это урок эсхатологической этики. Мы знаем, что однажды мы станем совсем чужими для мира официальной и массовой культуры. Знаем, что мраком застлан горизонт человеческой истории (имя этому мраку в христианском богословии – «царство антихриста»). Но это не повод для отчаяния и капитуляции. К каждому из христиан обращен совет мудрого Остромысла из сказки К. Льюиса «Последняя битва»: «Я был с ним в его последний час, и он дал мне поручение к Вашему Величеству – напомнить Вам, что миры приходят к концу, а благородная смерть – это сокровище, и каждый достаточно богат, чтобы купить его»85.

Если Бог есть Любовь

Как сравнивать веры?

Приступая к изучению истории религии, надо быть готовым сделать одно, может быть, неприятное открытие. Надо открыть и признать, что религии действительно и всерьез различны. Когда все вокруг твердят, что «все религии совершенно равнозначны и пути познания Вечной истины едины»86 и разные религии суть всего лишь разные пути к одной и той же Цели, что разница между религиями лишь в некоторых обрядах, но по сути они все учат одному и тому же, – то нужна некоторая самостоятельность мысли и зоркость зрения, чтобы заметить, что мода все-таки ошибается. Религии – различны.

В IX в. до Р. Х. ассирийский правитель Ашшурнасирпал II так описывает свои деяния: «Добравшись до города, где правил Хуллайя, я послал все свои войска на штурм, в жестокое сражение, и я победил. Во время битвы погибли шестьсот солдат противника. Я бросил в костер и сжег три тысячи жителей, ставших моими заключенными, не оставляя никого в заложники, но не стал убивать самого Хуллайя. Я разложил на земле их трупы, и я принес там в жертву их юношей и девушек. С Хуллайя я заживо содрал кожу и растянул ее на крепостной стене города Дамдаммуша, который я разрушил и предал огню»87. Подобные жертвоприношения были традицией. В VII в. до Р.Х. другой ассирийский властитель, Ашшурбанипал, так описывает свою религиозную деятельность по умирению великих богов, оскорбленных тем, что народ их недостаточно почитал: «Мой дед Синахериб был закопан, в жертвоприношение ему закопал я этих людей живыми. Их плоть скормил я псам, свиньям, воронам, орлам, совершив эти дела и так умиротворив сердца великих богов, моих владык»88.

И традиция, свидетельства которой только что приведены, – это традиция религиозная, а значит – духовная.

Можно ли сказать, что это лишь обрядовая разница с той религией, которую в те века начинал исповедовать соседний народ, народ Израиля? Его Пророкам Бог говорил: Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся (Ис.58:6–7).

Так что, путь Исаии и путь Ашшурбанипала – это разные пути к одной и той же Цели? Рериховка заклинает: «Но мы с вами знаем, что в основе каждой религии лежит высочайшая нравственность ее основателя»89. Полноте: честнее было бы сказать не – «знаем», а – «верим». Если же действительно знать историю религий с ее зачастую страшными страницами, то от практики и вероучений многих религий будет невозможно умозаключить к «величайшей нравственности» их основателей…

Религии все-таки действительно различны. Эти различия надо замечать, сопоставлять и – оценивать.

Именно последнее вызывает наибольшее недоумение у современного светского сознания. Разве можно оценивать религии по шкале «лучше – хуже», «выше – ниже», «совершеннее – примитивнее»? Разве все религии не одинаково ценны с духовно-нравственной точки зрения? Не будет ли проявлением нетерпимости и шовинизма отдать предпочтение одной религии перед другими, пусть даже весьма своеобразными? Как можно сравнивать религии между собой? Каждый народ и каждая эпоха выбирают себе те формы религиозной жизни, которые им по нраву и по вкусу. Корректно ли называть религию европейцев более высокой и совершенной, чем религия японцев? Или споры между религиями о том, какая из них истиннее всего, – лишь споры между поклонниками смокингов и сторонниками джинсов? Разные люди выбирают разную одежду. Это только естественно. Кто возьмется доказывать преимущество джинсовой пары перед костюмной тройкой или же выявлять недостатки одежды спортивного стиля по сравнению с вечерними платьями?

Разные стили и модели одежд можно было бы сравнивать и выставлять им оценки по шкале «лучше – хуже» лишь в том случае, если бы у нас было ясное представление об «идеальной» одежде. Тогда можно было бы сказать, что поскольку именно вот этот вид одежды по таким-то параметрам не соответствует образу «идеальной» одежды, мы имеем право утверждать, что этот стиль несовершенен.

Так и в мире религий можно оценочно сопоставлять религии лишь в том случае, если у нас есть некоторое представление о том, какой могла бы быть идеальная религия. Можем ли мы представить себе такую, идеальную, религиозную форму?

Как ни странно – да. Чтобы это осознать, даже не нужно становиться лично религиозным человеком. Можно оставаться рядовым атеистом и считать, что все религии – это не более чем попытки человеческого ума мыслить об Абсолютном. И вот так, «со стороны», взглядом не богослова, а «религиоведа» можно легко увидеть: все религии схожими образами мыслят и в схожих словах говорят о Непостижимом и Беспредельном. Конечно, это всё человеческие слова и проекции человеческих представлений на Непознаваемое. Любая такая попытка «проекции» человеческого на Сверхчеловеческое есть определенная дерзость.

Но разные религии решаются «узнать» в Абсолютном бытии разные человеческие свойства. Некоторые решаются «узнать» в Божестве – Разум. Некоторые – Действие. Некоторые – Закон. Некоторые – Силу. И вот, предположим, мы встречаем двух проповедников, один из которых говорит: «Я в Боге вижу Творца, Вечный Вселенский Разум, Владыку и Судию…» А второй дополняет: «Да, Вы правы, все это можно и должно сказать о Боге. Но я бы дерзнул добавить еще одно имя к тем, что Вы назвали… Еще Бог есть Любовь…»

И какую же из этих двух предложенных концепций следовало бы признать более высокой, более человечной (хотя это слово здесь звучит несколько парадоксально), более гуманной?

Даже человеку нерелигиозному при изучении многообразия религиозных мнений становится очевидно, что формула «Бог есть любовь» – высочайшая из всех возможных человеческих представлений о Божестве.

Но раз это так, – значит, мы подобрали ключ к решению исходной проблемы религиоведения. Теперь мы знаем, на каком именно основании можно сравнивать религиозные учения между собой. У нас появился тот идеал, с которым можно соразмерять реальные исторические религии. Мерилом «Бог есть любовь» мы можем – как «лагом» – замерять реальную «глубину» разных религиозных течений. По поверхности реки трудно определить, где у нее глубины, где отмели. А лаг помогает отметить: тут мель, тут поглубже, а вот тут фарватер…

Два вопроса будут интересовать нас в связи с исследуемой нами темой, и на эти два вопроса мы будем ждать ответ.

Первый из них: есть ли в данной религии понимание того, что Бог есть любовь? Если же эта формула отсутствует, – то отсутствует ли она лишь в силу каких-то случайностей (скажем, ее просто не успели возвестить авторитетные в этой традиции тексты и учители), или же она в принципе невозможна в этой традиции и логически несовместима с ее исходными посылками.

Второй же вопрос: если эта формула исторически присутствует (или хотя бы логически допустима) в данной традиции, то как именно понимает ее эта традиция?

Работа шамана

Начнем наш опрос с религии, которую принято считать наиболее архаичной: с шаманизма. Можно ли сказать, что – с точки зрения шаманизма – Бог есть любовь? Нет.

Дело в том, что в шаманизме вообще нет представления о Боге. Для шаманистов существуют только духи: духи тайги, духи тундры, духи зверей, духи предков… Шаман «работает» с этими духами, связывает их волю (или влияет на нее) своими магическими заклинаниями. Восходя или нисходя по «мировому древу», шаман получает доступ в мир духов. Если магические знания шамана полны и сильны, то он подчиняет встреченного духа своим заклинаниям, а его энергию обращает на служение той цели, ради которой шаман и совершал свое мистическое путешествие.

И как это характерно для мира магии и колдовства, не расположение сердца и не взаимная любовь важны для успешного «контактирования», но правильное воспроизведение заклинаний и ритуалов. Здесь не стоит вопрос о том, любит ли шаман духа или любит ли дух шамана.

Магические техники действуют сами по себе. Тот мир духов, с которым общаются шаманы (как старые, так и новейшие – «экстрасенсы»), готов отозваться на любую кличку, на любой жест внимания – лишь бы человек вошел с ним в контакт. К. Леви-Стросс приводит в пример туземца из племени квакиутль (район Ванкувера в Канаде), который решил разузнать секреты шаманского искусства. Он согласился пройти все инициации, и шаманы поделились с ним своим мастерством. Наихудшие его подозрения подтвердились: в центре шаманской практики стояла симуляция. Например, скептика научили «пользоваться пучком пушинок, которые шаман прячет в углу рта; в нужный момент он, надкусив язык или вызвав кровотечение из десен, выплевывает окровавленный комочек и торжественно преподносит его больному как болезнетворное тело, извлеченное во время высасываний и прочих совершенных шаманом манипуляций». Однако вскоре скептика самого понудили практиковать эти ритуалы – и каково же было его изумление, когда при всем своем неверии в эти обряды он сам стал источником целого ряда исцелений90.

В ряде случаев исход контакта определяется просто борьбой воль, столкновением сил шамана и духов. Когда нивхи (малая народность Дальнего Востока) просят шамана помочь больному, а тот по какой-то причине отказывается, то просители силой берут его бубен и колотушку, идут в дом больного и начинают шаманить сами. Духи, услышав знакомый призыв, собираются, и шаману ничего не остается, как соглашаться камлать, дабы избежать неприятных объяснений с вызванными зря духами91. Причиной болезни всегда являются сами духи. Вопрос только в том, кто именно из них, и из какой они сферы (дело в том, что – по представлениям шаманов – вредить могут в равной мере и духи из мира надземного, и духи подземелья). При начале камлания шаман созывает своих духов-помощников, чтобы затем уже вместе справиться с тем духом, что вызвал болезнь пациента. Сначала «шаман выходил на улицу, чтобы впустить в себя своего главного духа-помощника.

Возвращался он совершенно другим человеком: рычал, косился на людей, брыкался, пока помощники надевали на него плащ с ремнями и шапку. По объяснению собравшихся, происходило это потому, что камлавший в тот вечер шаман был еще начинающим; с годами же шаманы «овладевают» своими духами и бьются меньше». С этими рычащими, сердитыми и капризными духами и живет шаман, то подчиняясь их воле, то подчиняя их себе. Но о Боге здесь не вспоминают. О Боге как о Едином Источнике всего бытия шаманизм не знает. Поэтому формула «Бог есть любовь» для шаманизма оказывается беспредметной.

Боги, заслонившие Бога

И в классическом язычестве, в греко-римской религии, мы не найдем убеждения «Бог есть любовь». Понятие о Едином Боге здесь как будто присутствует. Но греки не случайно слово «Бог» (Qe`oz) считали происходящим от глагола q`ew – «бежать». Единый Бог для греков был безымянен и недоступен. К Нему нельзя было обращаться с молитвами.

Даже философы теряются в своих попытках нащупать Первоначало. Вода или Огонь, Воздух или Беспредельное, Форма форм или Идея идей… Но все же То Бытие, Которое может быть названо Источником всего, Единым и подлинно Сущим, оказывается вне олимпийской религии.

Зевс, глава олимпийского пантеона, не есть Бог в высшем смысле этого слова. Это бог, а не Бог. В диалоге «Федр» (246а) Платон дает такую богословскую зарисовку: небо («бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно сущая, зримая лишь уму, – то, что за пределами неба») вращается, вокруг него во главе с Зевсом идут боги, питающиеся центральным светом. «Мысль бога питается умом и чистым знанием, созерцая подлинное бытие». Как видим, Зевс – не Бог в монотеистическом смысле. Он сам живет причастием. О Творце же и говорить бессмысленно – «творца и родителя этой Вселенной трудно отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать» (Платон. Тимей. 28с).

Зевс, не являющийся ни творцом мира, ни творцом людей, оказался владыкой Олимпа и мира. И значит, нет оснований считать Зевса Богом – Источной Причиной бытия, равно как и нет оснований видеть в нем Источник той любви, что привела к появлению людей.

Если же даже в верховном божестве нельзя увидеть ту Любовь, «что движет солнце и светила», – то тем менее у нас оснований прилагать формулу «Бог есть любовь» к божествам меньшего ранга.

Зло может прийти оттуда, откуда человек ожидал помощи. И потому, по замечанию А.Ф. Лосева, религиозное чувство римлян остается «очень осторожным, малодоверчивым. Римлянин не столько верит, сколько не доверяет»92 своим богам. Греки в этом отношении мало отличались от римлян: «Понятие любви к богу отсутствует в древнегреческом лексиконе»93.

Принципиальную внеморальность богов можно отметить и в вавилонском пантеоне: «Ясно, что термин «теодицея» в строгом смысле слова применительно к вавилонской религиозной мысли едва ли уместен: прежде всего по той простой причине, что вавилонские боги не всеблаги и не всемогущи (хотя бы в силу их множественности)»94. То, что мифические боги Вавилона создали людей, совсем не было неким даром. И вовсе не по любви к людям они создали людей. Бог Мардук творит космос (из трупа своей бабушки Тиамат) не потому, что он желает, чтобы другие существа испытали радость соучастия в бытии. Он решает частную и своекорыстную задачу: дать богам такие заботы, чтобы они не подумали свергнуть с трона его самого. И когда совет богов решает создать людей – то он решает при этом опять же свои сугубо «внутренние» проблемы. Вавилонские боги творят людей, чтобы те работали вместо них, чтобы люди буквально были рабами богов. Боги, доселе работавшие на рытье каналов, просят: «Да создаст праматерь род человеков, бремя богов на него возложим… труд богов поручим человеку… корзины богов – носить человеку!»95. Человек создан для того, чтобы вместо богов вести труды по благоустройству космоса.

Один из шумерских мифов вообще полагает, что человек создан в пьяном разгуле богов: «Энки устроил пир… На пиру Энки и Нинмах выпили лишнего и решили развлечься. Нинмах взяла немного глины и слепила шесть уродов, а Энки завершил ее труд: он определил им судьбы и «дал им вкусить хлеба». Что собой представляли первые четыре урода, трудно понять; пятой была бесполая женщина, шестым существо, лишенное пола… далее следует столько пропусков, что разобрать смысл невозможно»96.

Кроме того, не будем забывать, что языческие боги суть олицетворения стихий природы. Природные же силы и процессы в принципе аморальны. В их осуществлении нет категории цели, а значит, они сами не могут придать смысла своей деятельности и не могут дать ей оценку. Они просто действуют – и все. Можно ли сказать, что гроза есть любовь? Нет. Но значит, и о богах-громовержцах (славянском Перуне, греческом Зевсе, древнеарийском Варуне) нельзя сказать, что они есть любовь. Можно ли сказать, что море любит человека? Нет. И значит, формула «Нептун есть любовь» столь же неуместна. Можно ли сказать, что солнце любит человека? Да, конечно, солнце – источник жизни. Но солнце может и убивать. Это прекрасно знали жители Египта, ибо их жизни всегда угрожали пустыня и солнце. И потому об их солнечном боге Ра также нельзя сказать, что «Ра есть любовь».

Отсюда происходит коренное убеждение всего язычества (как древнего, так и новейшего), что пути добра и зла нераздельны. Как природа не различает созидание и разрушение, добро и зло, жизнь и смерть, свет и тень – так и людям, постигшим тайну вещей, не следует тратить время на эти иллюзорные различения: «Путь вверх и путь вниз – один и тот же»… «Как вверху – так и внизу»97. Даосы выразили это убеждение, неизбежно присущее всякому натуралистическому сознанию (т.е. сознанию, не понявшему тайну надприродного, личного, свободного и трансцендентного Божества), в своем знаменитом черно-белом знаке, уверяющем, что не бывает добра без зла и зла без добра.

«Вернемся к вопросу о том, каково было отношение Вселенной к египтянам: дружественным, враждебным или безразличным? Как настроены по отношению к нам другие люди: дружественно, враждебно или безразлично? Ответ таков: специально никак не настроены, но заинтересованные в нас существа относятся к нам дружественно или враждебно в зависимости от того, совпадают их интересы с нашими или противоречат им; незаинтересованные существа относятся к нам равнодушно. Дело сводится к тому, каковы интересы данной силы и каково ее расположение к нам в данный момент. Солнце согревает и этим дает жизнь, но оно же, сжигая, может уничтожить жизнь или же, скрывшись, убить холодом. Нил приносит жизнь, но необычно низкий или необычно высокий Нил несет разрушение и смерть»98. И о каждом боге, даже самом симпатичном, какой-нибудь миф все равно расскажет какую-нибудь гадость. Даже Гор – спаситель Осириса и благодетель людей – однажды отрубает голову своей матери, Изиде.

Если о каком-либо боге или герое языческих мифов и можно сказать, что от него к людям направлена только любовь, то все же нельзя не заметить, что этот бог или герой – отнюдь не первенствующий член пантеона. Любовь есть частное и совсем необязательное проявление сонма бессмертных богов в мире людей. В язычестве можно найти бога, любящего людей, но там нет Бога, о котором можно было бы сказать, что Он (не он, но – Он) любит людей.

Могут ли закон или энергия быть объектом любви?

Язычество Дальнего Востока имеет не более оснований, нежели язычество Средиземноморья, сказать, что «Бог есть любовь». Высшее начало мироздания здесь называется Дао. Дао – это закон. Он правит, но ничего не желает. Он всем управляет, но не ставит никакой цели. Он проявляет себя в мире людей, но люди для него не более чем предмет воздействия, ибо, как говорит один китайский текст, для Вселенной человек, «если сравнить его с тьмой вещей, похож на кончик волоска лошадиной шкуры» (Чжуан цзы. 17)99. И сколь странно выглядело бы утверждение о том, что «третий закон Ньютона любит людей», столь же странно выглядело бы и утверждение о том, что Дао любит людей. Таблица умножения не испытывает любви к нам. И аналогично не стоит приписывать это чувство «всемирному закону Дао».

В языческом мышлении вообще вполне уместно убеждение, согласно которому бытие и Вселенная не столько любят человека, сколько болеют человеком. Если человек преступает законы природы – природа его просто устраняет, безмолвно и бессострадательно стирая непослушный нарыв со своего спокойно-бесстрастного тела, столь гармонично сочетающего процессы созидания и разрушения…

Кроме того, естественная философская логика требует подчеркнуть непостижимость Высшего бытия. Как и любая философия вне Откровения, китайская мысль ищет очистить мышление о Дао от всех положительных характеристик. И делает это, пожалуй, даже слишком настойчиво: и такая напряженная забота о том, чтобы оградить Высшее от усилий человеческого познания и именования, мешает поставить другой вопрос: а точно ли Высшее желает быть только непостижимым, а точно ли Оно желает остаться безымянным? Впрочем, и слово «желание» применительно к Дао оказывается лишним и пустым… Все человеческие слова умирают при приближении к Дао. А само оно молчит. Оно просто действует (причем о его действии лучше всего сказать словом «недеяние»), но не обращается к людям с человеческим словом. Здесь нет диалога. «То, что Дао почитается, вытекает из естественности, а не из повелений Дао» (Лао-цзы. Дао дэ цзин. 51).

«Человек следует земле. Земля следует небу. Небо следует Дао, а Дао следует естественности» (Там же. 25). Однако если Дао лишь следует своему закону, но не любит, – то и человека трудно позвать на путь любви. В зависимости от того, как человек понимает Высшее начало, он понимает и самого себя. Самоощущение человека становится подобным его богословию.

Если Дао не желает и пребывает в недеянии, то таким же должен быть и человек. «Человек с высшим дэ не стремится делать добрые дела, поэтому он добродетелен; человек с низшим дэ не оставляет намерения делать добрые дела, поэтому он не добродетелен; человек с высшим дэ бездеятелен и осуществляет недеяние; человек с низшим дэ деятелен и его действия нарочиты» (Там же. 38).

Но безличностное Дао – «Великая Пустота» – не мыслит, не ставит цели, не дает нравственные заповеди, рассчитанные на свободных существ, и не любит мир, которым правит. Соответственно к Дао нельзя обращаться с молитвами. И мир не должен любить Дао: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Несколько хуже те правители, которых народ любит и возвышает. Еще хуже те правители, которых народ боится, а хуже всех те правители, которых народ презирает» (Там же. 17). Так что то бытие, о котором не знают ничего, лучше и выше Того Бога, Которого люди любят… Здесь вновь мы возвращаемся к нашему исходному вопросу: какая богословская формула выше – та, которая говорит: «Бог есть любовь», или та, которая утверждает: «Бог есть ничто». Более достойно видеть и ощущать в Боге Любовь или же «Великую Пустоту»?.. Даосизм сделал свой выбор, христианство – свой. Но то, что эти традиции непохожи друг на друга, что они не едины, что они сделали именно выбор, – этого не заметить все-таки нельзя.

Безличностное понимание Дао странно с точки зрения европейца, воспитанного на понимании Бога как Живой Личности и на Библии, которая утверждает, что Бог не только не ускользает от людей, но еще и стремится приблизиться к ним как можно ближе.

Но еще более странна для европейца радикальная всеядность китайской кухни. Как известно, китайцы едят все, кроме того, что ядовито (вообще-то ядовитое кушать тоже можно – но только готовить его надо дольше). И змеи, и крысы, и насекомые сгодятся на китайской кухне. Но самое дикое, на вкус европейца, блюдо китайской кулинарии – это мозг живой обезьянки. В китайском ресторанчике ты заказываешь некое блюдо с восточно-экзотическим названием (скажем – «Вдоль по Хуанхэ-матушке»). И тебе выносят живую обезьянку. Ее голову зажимают в специальных тисках, чтобы обезьянка не дергалась, а чтобы она не слишком верещала – по желанию клиента ее можно оглушить ударом молоточка по темени (ударить должен сам заказчик и потребитель этого яства). Затем специальным ножичком вскрывается черепная крышка. И вот, пожалуйста, – вожделенный мозг примата открыт пред тобой. Что называется – «посолить по вкусу». И можно кушать100…

Вы содрогаетесь? А почему? Ведь тигры в джунглях кушают обезьянок? А мы чем хуже? Если природа так устроена, что одна ее часть живет через пожирание другой, – то почему мы не должны позволять себе то, что законом Дао дозволено тиграм? В чем отличие человека от тигра? И тигр – часть природы, и человек… А если человек есть часть природы, а над природой нет Личного Разума, который ставил бы цели, предписывая нравственный долг и заповедуя людям свободно следовать этому надприродному Замыслу, – то нельзя требовать от человека, чтобы он жил по другим законам, нежели по тем, по которым живут джунгли.

И молчание Дао, которое приводит в благоговейное чувство китайцев, способно вызывать совсем иные чувства у европейцев, привыкших к говорящему Слову: «Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает»101. Молчащие Небеса – это, скорее, знак богооставленности. Это – признак катастрофы, разрыва общения, а не знамение приближения к Полноте духовного знания. Во всяком случае, молчание и бездействие трудно посчитать проявлением Любви…

Продолжая наш опрос, мы можем поискать формулу «Бог есть любовь» в индийской религиозной мысли.

Способен ли к любви Брахман? Любовь есть чувство свободное, избирающее, личностное. И потому только Личность способна к нему. Брахман же, по убеждению индийской мысли, есть начало безличностное.

Индийская религиозная философия в большинстве своих школ исповедует пантеизм. Это учение, отвергающее понимание Бога как Личности и видящее в Божестве только энергию, знакомо нашим современникам не столько по индийской философской литературе, сколько по изданиям оккультного, теософского и каббалистического характера. Божество в подобной литературе трактуется как вселенская энергия, которая едина для всего мироздания, которая является единственной и единой подлинной причиной всего мирового многообразия. Эта единая энергия бессознательно и бесцельно проявляет себя, выражаясь во множестве мировых феноменов (в том числе и в человеческом сознании).

Брахманизм полагает, что мир есть сновидение Брахмана. Мы снимся Божеству. Мир есть иллюзия («майя»), и человек для освобождения своего сознания должен отказаться от своего иллюзорного убеждения в том, что он есть самостоятельное духовное существо (личность), и прийти к пониманию того фундаментального факта, что его собственная душа («атман») есть всего лишь частица Всемирного Брахмана. И мир вокруг меня, и я сам снюсь себе. И даже не себе – а Единому Божеству102.

Если человек будет любить свои сновидения – он останется в печальном мире, где властвует безрадостный «закон кармы». И значит, не надо привязываться к миру, нужно брать пример с безлюбовных и бесцельных игр Божества: «Пармаштин как бы играя создает миры» (Законы Ману. 1, 80).

По воззрениям брахманизма, мир создан в танце Шивы. Но этот танец несет не только жизнь, но и смерть. В европейской традиции та же идея высказывалась у Гераклита, по знаменитому афоризму которого, – космос есть дитя. Ребенок для Гераклита – символ безответственности. Как это пояснял А.Ф. Лосев: «Кто виноват? Откуда космос и его красота? Откуда смерть и гармоническая воля к самоутверждению? Почему душа вдруг исходит с огненного Неба в огненную Землю и почему она вдруг преодолевает земные тлены и – опять среди звезд, среди вечного и умного света? Почему в бесконечной игре падений и восхождений небесного огня – сущность космоса? Ответа нет. «Луку имя жизнь, а дело его – смерть» (Гераклит. Фрагмент В. 48). В этой играющей равнодушной гармонии – сущность античного космоса… невинная и гениальная, простодушно-милая и до крайней жестокости утонченная игра Абсолюта с самим собой… безгорестная и безрадостная игра, когда вопрошаемая бездна молчит и сама не знает, что ей надо»103.

Итак, Гераклитово сравнение космоса с играющим ребенком малоутешительно: так же капризно и жестоко, без сострадания, бог может разрушить мир (и разрушает), как ребенок топчет свои песчаные замки104.

Энергия сохраняет жизнь и разрушает ее вполне бессознательно. Разные проявления одной и той же энергии живут по одним и тем же законам, но только возникают в разных ситуациях. Так, электрическая проводка во всем доме составляет единую систему. Ток – один и тот же во всех приборах. Но в магнитофоне он производит звук, в телевизоре – образ, в лампочке – свет, в холодильнике – холод, а в кипятильнике – тепло, из вентилятора он гонит воздух, а в пылесос его загоняет. Но зависит ли от воли электричества, как именно оно проявит себя в каждом конкретном приборе? Можем ли мы сказать, что электричество любит греть воду в кипятильнике? Можем ли мы предположить, что однажды электричество скажет себе: «Что это я все замораживаю да замораживаю в этом холодильнике? Дай-ка я здесь попробую сосиски поджарить!»? Можем ли мы представить себе, что электричество сможет однажды свободно и любовно простить ошибшегося электромонтера: «Эх, Петрович!.. По всем законам Ома от тебя сейчас лишь обгоревшие подметки должны остаться. Но уж больно мужик ты хороший, и дома у тебя жена с малыми детьми… Так что отпущу тебя… Ты только в следующий раз будь осторожней. Иди и не греши больше!»?

При всем многообразии своих проявлений электричество (как домашнее, так и «космическое») все же несвободно…

Но раз мы не можем ожидать такого поведения от безличной энергии, то, значит, и о безличностном Брахмане индийской мифологии мы не имеем права сказать: «Брахман есть любовь».

Только если Бог не тождествен с миром, только если законы мира не являются законами и для Бога, только если над Богом не властвуют никакие законы и только если Он свободно может принимать решения, т.е. только в том случае, если Он есть Личность, – Он способен к милосердию. Как сказал В.Н. Лосский: «Высочайшее право Царя есть милосердие»105. Царь может простить там, где закон требует наказать. Чтобы в Боге опознать милосердие – надо в Нем увидеть не безликую и несвободную энергию или основу бытия, а свободную Личность.

Но пантеизм не чувствует в Боге любви и потому не видит в Нем и Личности. По уверению Блаватской, «Божественная Мысль имеет настолько же мало личного интереса к ним (Высшим Планетарным Духам-Строителям) или же к их творениям, как и Солнце по отношению к подсолнуху и его семенам»106. Но с точки зрения христианства даже «теория Ньютона о «всемирном тяготении» является лишь потускневшим и слабым отражением христианского учения об «узах любви», связующих мир»107. То, что у Ньютона было просто секуляризацией, у Блаватской становится торжествующим нигилизмом. Верный же христианской интуиции А.Ф. Лосев при описании материалистического мироощущения использует тот же образ, что и Блаватская, – но не с восторгом, а с горечью: «Заботится ли Солнце о Земле? Ни из чего не видно: оно ее “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”»108. Закон гравитации просто действует, и если гравитационное поле Земли притягивает некое яблоко на некую голову, – то это никак не означает, что земля испытывает какое-то личное любящее чувство к данному яблоку или к данной голове. Закон гравитации действует не потому, что он решил действовать в данной ситуации, а потому, что он вообще действует везде и всегда, и действует одинаковым образом.

Так и у «закона кармы» нет избранников и нет волевых актов: «карма» просто прядет свое. И у языческого мудреца, познавшего всю силу и безапелляционность Рока, оптимизм христиан, убежденных, что Бог есть любовь, может вызвать лишь усмешку…

Буддизм: безбожное бесстрастие

Мы же настойчиво со своим вопросом о Боге и любви обратимся к буддизму. Приемлема ли для буддиста формула «Бог есть любовь»? Нет. С точки зрения буддизма в этом утверждении кроется двойная ересь. Во-первых, в буддизме нет вообще понятия Бога. Буддизм называют атеистической религией. Авторитетнейший пропагандист буддизма Судзуки говорил об этом так: «Если буддизм назовут религией без Бога и без души или просто атеизмом, последователи его не станут возражать против такого определения, так как понятие о Высшем существе, стоящем выше своих созданий и произвольно вмешивающемся в человеческие дела, представляется крайне оскорбительным для буддистов»109.

Во-вторых, любовь не мыслится в буддизме как совершеннейшее состояние бытия. Конечно, буддисты прежде всего люди, и, как и все люди, они считают, что лучше любить, чем ненавидеть. Но есть все же такое состояние души, которое в буддизме мыслится как возвышающееся над любовью. Это – бесстрастие. Буддийский идеал недеяния предполагает, что человек должен остановить все свои действия, чтобы они не порождали следствий и не продолжали «кармической цепи» бесконечных чередований следствий и причин. Остановить все действия означает: в том числе и те действия, которые происходят не в физическом мире, а в «ментальном», т.е. – остановить все движения ума и все движения сердца и чувств.

Для этого надо отказаться от «коренной иллюзии» – иллюзии существования в мире какой бы то ни было целостности. Есть только восприятия, но нет воспринимающего. Есть действия, но нет действующего. Буддийская концепция «анатмана» отрицает существование личности: «Буддизм отрицает единое, субстанциальное начало, которое является агентом человеческих действий… По учению Будды, интроспекция «подключается» ко всем движениям тела, причем и в процессах обычной жизнедеятельности. Даже каждодневная рутина жизни монаха должна быть охвачена интроспекцией – что бы он ни делал, он должен делать сознательно и целенаправленно, «устанавливая смрити впереди себя» и следуя определенным правилам. Что это за правила? Во-первых, анализ реальности в терминах «дхарм», «скандх», «аятан», «дхату» (элементов, групп, баз, сфер элементов), главная цель которого – выработка привычки видеть мир дискретно. Во-вторых, осознание любого события в модусах существования, возникновения и прекращения, каждый из которых мгновенен. Таким образом, внимание адепта в основном сосредоточено на составленности и изменчивости всех вещей и событий. Особенно ярко это проявляется в медитации над природой тела, едва ли не самой главной в буддийской практике «отстранения» от мира. Борьба с плотью, которую в той или иной форме ведут почти все религии, в буддизме по сравнению, скажем, с джайнизмом и адживикой носит скорее теоретический характер. Вместо того чтобы умерщвлять ее физически, буддист будет вырабатывать правильное к ней отношение, а именно – отношение в перспективе смерти (чем будет тело после нее – грудой костей или скопищем насекомых). Культивирование отвращения к телу – один из важнейших способов выработать спасительную непривязанность к чувственным объектам»110.

Итак, если брахманизм предлагает в медитациях видеть только Единое, только Бога и растворить в этом переживании единства восприятие всех частностей111, то буддизм предлагает ровно обратное: замечай только детали, но избегай наделять что бы то ни было целостностью, единством. «Человек невежественный думает: «Я иду вперед». Но свободный от заблуждения скажет: «Если в разуме возникает идея: «Я иду вперед», то тотчас же вместе с идеей появляется нервный импульс, источником которого является разум, и вызывает телесную реакцию». Таким образом, то, что эта куча костей, благовоспитанно именуемая «телом», движется вперед, является результатом распространения нервного импульса, вызванного разумом. Кто здесь тот, кто идет? К кому имеет отношение это хождение? В конечном счете – это ходьба имперсональных физических элементов, и то же самое относится к стоянию, сидению, укладыванию»112. Так – кому и кого тут любить? Любить некому и некого.

В народном буддизме (возможно, не без влияния христианства) появилась идея «бодхисаттв» – людей, отказывающихся от достижения «нирваны» ради того, чтобы сострадать людям. В народном буддизме возникла и литература джатак, содержащая в себе прекраснейшие примеры жертвенной любви. Но это – для тех, кто не понял и не принял «прямого пути». «Желание творить благо живым существам одобряется только на низших этапах мистического пути. Но в дальнейшем оно полностью отвергается, поскольку хранит в себе отпечаток привязанности к личному существованию с присущей ему верой в самость»113. Как говорит «Алмазная сутра», когда бодхисаттва приведет в «нирвану» столько существ, сколько песчинок в реке Ганг, он должен осознать, что не спас никого. Почему же? Если он верит, что спас некое число живых существ, то он сохраняет привязанность к представлению о «самости», «я», а в этом случае он не является бодхисаттвой114.

Сами буддисты признают, что жертвенная этика махаяны и джатак находится в противоречии с основами буддийской философии. «Вряд ли можно придумать что-либо более противоречащее учению буддизма, чем представление о том, что «нирвану» можно отвергнуть. Можно не войти в рай, представленный неким определенным местом, но «нирвана», по сути своей, есть состояние, неизменно возникающее вслед за исчезновением неведения, и тот, кто достиг Знания, не может, как бы он того ни желал, не знать того, что он уже знает. Эти ошибочные представления относительно поведения бодхисаттв совершенно отсутствуют в наставлениях, обращенных к ученикам, которые избраны к посвящениям высших уровней»115.

Как видно, в буддизме не следует ждать рождения формулы «Бог есть любовь». Все – иллюзия. Вот дзэновский коан и вопрошает: «Будда и бабочка смотрят друг на друга. Бабочка снится Будде? Или Будда снится бабочке?» Вопрос, конечно, интересный. Но любые сны, с точки зрения буддиста, надо однажды разрушить. А не любить.

Поскольку же к любви способна только личность, то нам остается обратиться к монотеистическим религиям, т.е. к таким, которые Высшее и Изначальное Божество понимают как свободную Личность.

Ислам: весть о Боге, не берущем Крест

Подойдем к мусульманскому богослову и спросим: «Можно ли сказать об Аллахе, что Он есть любовь?» Наш собеседник на некоторое время задумается. Это естественно, потому что прямой формулы «Бог есть любовь» в Коране нет, а для человека любой веры не так уж просто произнести богословскую формулу, отсутствующую в том писании, которое для него является священным. И все же после некоторого раздумья мусульманский наставник ответит нам: «Да. Конечно, прежде всего Аллах есть воля. Но можно сказать и то, что в Нем есть любовь к людям. Любовь есть одно из 99 святых имен Всевышнего». И я спрошу моего собеседника: «А какие дела любви присущи Всевышнему – согласно Корану? В чем проявилась любовь Аллаха к людям и в чем засвидетельствована?» – «Он сотворил мир. Он послал людям Своих пророков и дал Свой закон». И тогда я задам мой третий вопрос «Это было тяжело для Него?» – «Нет, мир ничтожно мал по сравнению с могуществом Творца».

Как видим, с точки зрения ислама Бог лишь издалека возвещает людям Свою волю. Он обращается к людям с такого огромного расстояния, что человеческое страдание и не видимо Ему. Любовь Бога к миру, как она понимается в исламском образе Творца, не жертвенна. Так любят чужих детей: с радостью ловят их улыбки, но не проводят бессонных ночей у их колыбельки…

В середине зимы мусульманский мир отмечает праздник «Лейлят аль-Кадр» (27-го числа священного месяца рамадан). В русском переводе его обычно именуют: «Ночь предопределения», хотя дословно название праздника означает: «Ночь силы», «Ночь могущества». Традиционный перевод тем не менее очень точно отражает суть праздника. В мусульманских преданиях о создании мира говорится, что Аллах прежде всего сотворил книгу («китаб») и тростниковую палочку для письма («калям») и записал все, что будет происходить с каждым из живущих. Однако есть в году одна ночь, когда можно упросить Аллаха переписать «твою» страницу в книге. Она-то и получила название «Ночи предопределения». В эту ночь Аллах спускается с седьмого неба к первому небу, самому близкому к земле. Аллах становится настолько близок к людям, что слышит все их молитвы. И если правоверный мусульманин проведет эту ночь в молитве, – то его прошения будут услышаны и исполнены116. Понятный и красивый образ. Но как христианин я спрошу: действительно ли Бог не может спуститься ниже? Действительно ли первое небо есть последняя ступень нисхождения Божией любви?

В исламе мне кажется не вполне продуманной именно сама эта идея установить предел любви, предел Божией свободе: «Вот только до сих, и не дальше!» Ислам осуждает нас, христиан, за то, что мы обращаем недостаточное внимание на трансцендентную непостижимость Творца. Идея Богочеловечества кажется мусульманам несовместимой с идеями возвышенной философской апофатики (т.е. с убеждением в полной непостижимости Абсолюта). И в самом деле, когда мы говорим о Боге, надо быть предельно осторожным. Надо хранить себя от того, чтобы налагать наши, человеческие, ограничения на Беспредельное. Но не оказывается ли мусульманское утверждение о том, что Бог не может стать человеком, в свою очередь «слишком человеческим» сомнением в могуществе Бога? Не становится ли это отрицание ограничением свободы Творца? Откуда такая уверенность в том, что Бог вот этого не может?

Но ведь любовь способна на такие поступки, которые покажутся невозможными и недопустимыми тому, кто еще не имеет опыта любви.

Нельзя ставить преграду любви, нельзя говорить, что вот за этот предел любовь никогда не посмеет перейти. Евангелие отношение Бога к человеку представляет так, что можно сказать: Бог полон любви к человеку. Христос распятый – это поистине и соблазн, и безумие (ср.: 1Кор.1:23). Бог свободен в выборе Своих путей к человеку. Он может являться в громе и молнии. А может – в образе раба и странника.

Вот-вот: в «рабском виде» (Федор Тютчев), а не в окружении легионов Ангелов Бог посетил людей. «Пряча» Свою Божественность, Творец оказался Эммануилом («С-нами-Богом»). Бог действительно слишком отличен от человека – и потому и странен, и чуден. Что ты спрашиваешь о имени Моем? [оно чудно.] (Быт.32:29; ср.: Суд.13:18). И нарекут имя Ему: Чудный (Ис.9:6).

Да, Божия любовь может подходить к человеку и к нашим грехам ближе, чем это кажется мусульманам, которые в заботе о цельности своего монотеизма стремятся как можно строже противопоставить Творца и мир.

В начале 80-х гг. я слышал удивительный рассказ в Третьяковской галерее. В те годы гиды этого музея или не знали, или не имели права рассказывать посетителям о религиозном смысле иконы. И потому они придавали иконам совершенно нетрадиционные, нецерковные толкования. Так, «Троица» Рублева превращалась в «призыв к объединению русских земель». Так чаша, в которой собиралась Кровь Христова, стекающая с Креста, превращалась в «символ победы над мусульманами»117. Но в тот раз об одной иконе я услышал нечто неожиданное. Толкование было искусственное, но все же – христианское.

Экскурсовод рассказывала об иконе Божией Матери «Знамение». На воздетых руках Матери Христа были видны красные блики. Такие же красноватые тона проступали и на лике. Символико-богословское объяснение этой особенности некоторых богородичных икон можно найти в книге Е.Н. Трубецкого «Умозрение в красках». Экскурсовод же предпочла дать объяснение историческое. Это была русская икона XIII века. А что это за столетие в истории России? Столетие Батыева нашествия, столетие разгромов и пожаров. И эти красные тона на лике Божией Матери – это-де отсвет от земных пожаров. Огонь, опаляющий русские города, достигает Небес и касается Той, Которая простерла Свой покров над нашей землей… Действительно ли именно так понимал свою икону сам иконописец – не знаю. Но глубоко верно то, что в христианстве есть убежденность в том, что боль людей становится Божией болью, что страдание земли как бы опаляет Небеса. Вот этого ощущения – что Бог сопереживает человеческим страданиям – нет в исламе…

Ветхий Завет: Бог-Ревнитель

А теперь подойдем с нашим вопросом к религии Древнего Израиля.

Тексты Ветхого Завета говорят нам прямо: «Бог есть любовь». Да, Бог явил Свою любовь делами. Он свободно, не понуждаемый никем и ничем, создал мир и человека, Он по Своей любви даровал нам Пророков и Закон. И еще Он принес людям величайший дар – свободу118.

Как общается Бог с людьми? При всей Его надмирности Он не просто дает Закон. Он требует от людей выполнять заповеди Его. Читая Ветхий Завет, можно легко убедиться: Бог обеспокоен жизнью людей. Как же должны были вести себя люди, и как близко должен быть к ним Творец – если однажды Библии приходится свидетельствовать: И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем (Быт.6:6).

И все же Ветхий Завет еще не знает Бога, ставшего человеком119.

Где же в мире религий есть представление о том, что любовь Бога к человеку может быть столь сильной, что Он, Творец, снисходит к людям? Есть много мифов о воплощении богов в мире людей. Но это всегда воплощения неких «вторичных» богов, это повествования о том, как один из многих небожителей решился прийти к людям, в то время как божество, почитаемое в данной религиозной системе как источник всякой жизни, так и не перешло за порог собственного всеблаженства. Ни Прометей, умирающий ради людей, ни Гор, чья жертва была столь ценима египтянами, не воплощают в себе Абсолютное божество. Один (Вотан, Водан), распявший сам себя на мировом древе Иггдрасиль120, тоже не Абсолют. Один проводит себя через мучения ради приобретения недостающего ему знания рун и заклинаний121. Перед нами жертва себе и ради себя. Добровольное погружение себя в боль – это одно из традиционных средств шаманской инициации122. И раз Один нуждается в таком опыте для приобретения недостающего ему знания, – значит, он не может восприниматься как Изначальная Полнота.

В народных религиях (язычество=народность) страдают герои и полубоги. Но подлинно Высший не делает себя доступным человеческой боли. Где же мы можем найти представление о Том, Единственном, Который вошел в мир людей?

Бхагавадгита: «Индийское Евангелие»

Эта идея есть в кришнаизме, где Кришна понимается как Личный и Единый Бог-Творец. «Бхагавадгиту» нередко называют «индийским евангелием». Эта книга123 действительно проповедует великую идею: к Богу надо подходить с любовью. Не технология медитаций и не жертвоприношения животных приближают человека к Богу, а любящее сердце. Эта идея не была чем-то новым в сравнении с проповедью более древних ветхозаветных израильских Пророков. Но для Индии она была вполне революционна.

«Бхагавадгита» повествует о том, что «Верховный Господь» Кришна не просто создал мир и не просто дал откровение. Он лично, непосредственно, принес его людям. Он стал человеком. И даже не царем – а слугой, возничим.

И однако, при знакомстве с этой книгой возникают вопросы. Во-первых: стал ли Кришна человеком вполне и навсегда? Нет, лишь на время урока он казался человеком. Его подлинные облики совсем не-человечны124, и он пользуется человеческим обликом лишь как прикрытием, которое позволяет ему ближе подойти к людям.

И человеческая плоть, равно как и человеческая душа, не взяты им в Вечность. Ему не было трудно быть человеком, и сам он не испытал ни человеческой боли, ни человеческой смерти…

Он заповедует людям любить его. Но любит ли он сам людей – остается не вполне ясным; в «Бхагавадгите» нет ни одной строки о любви к людям.

Сюжет «Бхагавадгиты» строится вокруг юного воина Арджуны, который должен силой отстоять свое право на наследство, отнятое у него недобросовестными родственниками. С помощью Кришны Арджуна собирает огромную армию. Но перед самой битвой, выйдя на поле предстоящего боя, Арджуна всматривается в ряды своих врагов и вдруг осознает – с кем же ему предстоит сражаться; и тогда он по-человечески потрясенно говорит: «При виде моих родных, пришедших для битвы, Кришна, подкашиваются мои ноги, во рту пересохло. Дрожит мое тело, волосы дыбом встали. Стоять я не в силах, мутится мой разум. Не нахожу я блага в убийстве моих родных, в сраженье. Те, кого ради желанны царство, услады, счастье, в эту битву вмешались, жизнь покидая: наставники, деды, отцы, сыны, внуки, шурины, тести, дяди – все наши родные. Их убивать не желаю. После убийства что за радость нам будет? Ведь погубив свой род, как можем счастливыми быть? Горе, увы, тяжкий грех мы совершить замышляем: ради желания царских услад погубить своих кровных.

Так молвив, в боренье Арджуна поник на дно колесницы, выронив лук и стрелы; его ум потрясен был горем» (Бхагавадгита. 1, 29–47).

Человек испытывает боль и сострадание. А божественный Кришна? В эту минуту он находит для человека такие слова: «Покинув ничтожную слабость сердца, восстань, подвижник! Ты сожалеешь о тех, кому сожаленья не надо: познавшие не скорбят ни о живых, ни об ушедших. Эти тела преходящи, именуется вечным носитель тела. Итак, сражайся, Бхарата! Рожденный неизбежно умрет, умерший неизбежно родится; о неотвратимом ты сокрушаться не должен» (Там же. 1, 3, 18, 26). Все это Кришна говорит «как бы с улыбкой» (Там же. 2, 10). «И без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга. Поэтому – воспрянь, победи врагов, достигни славы, насладись цветущим царством, ибо Я раньше их поразил, ты будь лишь орудием, как воин, стоящий слева. Всех богатырей, убитых мною в сраженье, рази не колеблясь» (Там же. 11, 32–34).

Не буду вступать в спор с философией, которая стоит за этими словами. Скажу лишь, что такая улыбка невозможна на лике Того, Кто плакал на пути к гробнице Своего друга Лазаря (см.: Ин.11:35). Такой совет невозможен в устах Того, Кто сказал о каждом человеке: Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф.25:40).

И в божестве, которое благословляет на массовые убийства ради исполнения «кармически» сословного долга, нельзя признать Бога любви125…

Греческие боги и герои – и те проявляли в подобных ситуациях больше человечности: Антигона сказала своему брату Полинику, пробуя отговорить его от мести другому брату, те слова, которых не смог сказать Кришна: «Зачем же гневу поддаваться вновь? Какая польза родину разрушить» (Софокл. Эдип в Колоне. 1469-1470)

И все-таки Евангелие...

Итак, высшая богословская формула гласит: «Бог есть любовь».

Мы уже много говорим о любви, но еще не дали ее определения. Что ж, самую глубокую формулу любви можно почерпнуть из Евангелия: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.15:13). Подлинная любовь стремится отождествить себя с любимым человеком. Здесь поистине двое в одну плоть да будут (см.: Быт.2:24)126. В любви нервная периферия любящего расширяется и вбирает в себя боли и радости любимого человека. И потому путь любви – это вынесение своего жизненного центра из себя в другого. Это – дарение, отдача, жертва.

Такой любви к людям не открывает ни один богословский образ во внеевангельском мире. И мы спрашиваем Бога Евангелия: «Как Ты любишь людей?» И Он отвечает: «До Моей смерти…» Его любовь не только создала мир. Его любовь не только подарила людям свободу. Его любовь не только дала нам Закон. Его любовь не только даровала нам Пророков и мудрость. Его любовь не только приняла человеческий лик. Он не казался – Он стал человеком. «Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя» (Федор Тютчев). И Его любовь к нам пошла до конца, до предельной точки, до полной отдачи Себя, до полного отказа от Себя, до Жертвы и смерти. «Как будто вышел человек, И вынес, и открыл ковчег, И все до нитки роздал» (Борис Пастернак)…

Любить означает вобрать в себя беды и радости любимого как свои. И последнее, пожалуй, сложнее первого. «Плакать с плачущими нетрудно, а радоваться с радующимися (ср.: Рим. 12:15) не очень легко: мы легче сострадаем находящимся в несчастье, нежели сорадуемся благоденствующим. Зависть и недоброжелательство не дозволяют не очень любомудрому сорадоваться благоденствующим. Поэтому будем стараться сорадоваться благоденствующим, чтобы очистить свою душу от зависти»127.

Любовь сорадующаяся выше любви сострадающей и реже ее. Если я узнал, что у нашей сотрудницы (которую весь наш дружный коллектив по праву – как нам кажется – терпеть не может) погиб сын, то даже я смогу испытывать к ней чувство сострадания. И наличие этого сочувствия никак не будет свидетельством того, что я достиг нравственных высот. Труднее было бы разделить ее радость, а не ее скорбь. Например, если однажды я узнаю, что Фонд Сороса128 выделил нашей сотруднице десять тысяч долларов на издание ее никому не нужной книжки – смогу ли я ликовать вместе с нею? О нет, скорее уж, в то время как она будет от счастья по потолку бегать, я будут плестись зеленым, как ее доллары…

Сорадование редко. А Христос сорадовался с людьми. И первое Свое чудо Он сотворил в атмосфере радости. Не на кладбище произошло первое чудо Спасителя, но на брачном пиру в Кане Галилейской… И самую главную радость Бог разделяет с людьми: На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15:7).

Этот Бог есть любовь; Он не просто любит, Он есть любовь. Он не просто имеет любовь, не просто проявляется в любви: Он есть любовь.

Что ж, мы начали свой разговор с сомнения в том, что религии можно сравнивать между собой. Но стоило нам разговор о религиозных верованиях перенести в ясную сферу разума, рациональных аргументов, формулировок и сопоставлений, как выяснилось, что религии сравнивать можно и что при этом сравнении различия между религиями можно выражать в оценочной форме.

Именно обращение к тому чувству человека, тому стремлению человеческого сердца, которое является наиболее таинственным и наименее рациональным, – чувству любви – помогло нам найти способ вполне рационального сопоставления религий между собой. И когда я говорю, что христианство – не просто одна из религий, но что это – высшая религия, «абсолютная религия» (скажем так вслед за Гегелем), единственная религия, предлагающая действительный образ Бога, то я так говорю не потому, что к столь высокой оценке меня понуждает моя собственная принадлежность к христианству. Этот вывод меня понуждает сделать обычная человеческая логика. И обычная человечность. И обычное свободомыслие.

Да, чтобы замечать и понимать очевидное, сегодняшнему человеку надо проявить недюжинную способность к свободному, независимому мышлению. Мода, идеологии и газеты уже многие годы внушают нам идею «равенства религий»129. Их излюбленный «религиоведческий» тезис ироничный Честертон резюмировал так: «Христианство и буддизм очень похожи друг на друга; особенно буддизм»130. Но если к религиям относиться неидеологично, если не усматривать в них прежде всего идейный фундамент некоего тотально-общепланетарного «нового мирового порядка», если не превращать их в политических заложников человеческих утопий, то обычное чувство реализма внятно поясняет: религии различны. Религии бывают более глубокими и более плоскими. И при всем многообразии человеческих религий только христианство узнало и возвестило о том, что же означает величайшее религиозное открытие. Открытие того, что Бог есть любовь.

Слово Бог означает здесь – «Дух всюду Сущий и Единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто всё Собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог!» (Гаврила Державин). Если кто-то из читателей предпочитает язык философии языку поэзии – в переводе это означает следующее: «Философский теизм означает философскую концептуализацию существования и природы Бога как абсолютной, трансцендентной по отношению к миру духовно-личностной действительности, выступающей как безусловный источник всего небожественного сущего и сохраняющей действенное присутствие в мире».131

Любовь же означает… Впрочем, воздержимся от полной «расшифровки» этого таинственного слова. Просто осознаем, что выбор между язычеством и христианством – это выбор между автоматизмом «кармического закона» и тем видением отношения Бога и мира, о котором так сказал Б. Пастернак:

Устарел ли Новый Завет?

В гостях у «Христа»-Виссариона

Человек я в определенном смысле уникальный. Лично про меня написано в Евангелии. Там целая глава посвящена беседе Христа со мною. Так приятно было читать: «И сказал Сын Человеческий кандидату богословия…» Евангелие это, правда, было не от Матфея и не от Иоанна. Оно называлось «Последний Завет. Повествование от Вадима» (Ч. 5. Гл. 17).

«Христом» же называл себя Сергей Тороп, некогда служивший участковым милиционером в Минусинске, а после пребывания в психиатрической лечебнице ощутивший себя «Спасителем», господом Второго пришествия, творцом Третьего Завета. И имя он себе взял новое – Виссарион.

Наша беседа длилась четыре часа. Прежде всего меня интересовал вопрос: что же именно нового возвещает Виссарион, чем он считает необходимым дополнить Новый Завет? С этим вопросом я обращался к нему несколько раз. Его первые ответы меня не устраивали. Все то, что казалось новым бывшему милиционеру, не было новым для меня как для человека, который начал собирать библиотеку по истории религии в те годы, когда новый «Спаситель» еще нес патрульно-постовую службу… Проповедь любви и примирения? Это уже было у Пророков и в Евангелии. Враждебность Богов Ветхого и Нового Заветов? Это уже было у гностиков. Идея «кармы»? Это было в религиях Индии. Перевоплощение? И эта идея далеко не нова. О чем же столь насущном, столь разительно новом настало время возвестить людям? Ради чего понадобилось устраивать «Второе пришествие Христа»?

В конце концов Виссарион так сформулировал «научную новизну» своей проповеди: «Религии Востока учили, что перевоплощений бесконечное множество. Христиане вообще отрицают перевоплощения. Я же возвещаю, что неправы и те, и другие. Перевоплощения есть, но их всего семь. Каждой душе дается только семь попыток». В самом деле, христианство считает, что человек обретает вечность (ту или иную) по итогам одной своей жизни (Человекам положено однажды умереть, а потом суд – [Евр. 9:27]). Восточные религии говорят о миллионах перевоплощений. Таким образом, традиционный христианский вариант слишком требователен и ответственен, а восточный – слишком утомителен. А вот семь попыток – это в самый раз… Для успеха на рынке – вполне достаточно. Впрочем, для претензий на невиданную новизну – маловато…

И конечно, Виссариона не слишком интересовал вопрос о том, можно ли вот так просто, механически, связать идеи «кармы» и перевоплощения с Библией. Ибо именно знанием Библии новый «мессия», как оказалось, не обладал.

Неудивительно – люди, которые убеждены в своей способности «обновить» и «дополнить» христианство, как правило, весьма плохо знают и христианство, и само Писание.

Так вот, во время нашего разговора с Виссарионом мы, естественно, обратились к библейским текстам. И оказалось: передо мной собеседник, беседу с которым нельзя строить так же, как строятся беседы, например, с протестантами. Я цитирую какой-либо библейский текст, несовместимый с воззрениями Виссариона, а он мне в ответ: «Ну ты же понимаешь, что Евангелия написаны обо мне. Однако именно этого я не говорил. Это Апостолы меня неправильно поняли. Я совсем иное имел в виду». Приводишь еще какое-либо библейское место, а в ответ неожиданно слышишь вопрос: «А у тебя есть грехи?» На такой вопрос я, конечно, мог ответить лишь одно: «Вот этого у меня больше, чем хотелось бы». Довольный моим признанием лжемессия поясняет: «Ну вот. А грешный человек не может чисто понимать слово Божие. У меня же нет грехов. И потому только я могу правильно понимать смысл Библии».

И так я оказался в ситуации, более чем обычной для священника. Это естественная, вполне рядовая составляющая работы священника: объяснять человеку, что у него все же есть грехи. Приходит человек на исповедь, не понимая ее смысла, не умея каяться, и заявляет: «А у меня нет грехов. Если кого и убивал – то только по делу». Или же убегает от труда покаяния другим путем: торопливым признанием во всех грехах сразу («Во всем грешна, батюшка»132). Или вместо своих грехов на исповеди начинает рассказывать о грехах других людей («Я, батюшка, на днях согрешила, бранное слово сказала. Но она сама виновата. Она…» – и на полчаса рассказ о действительных и мнимых грехах соседки).

Что же, вот и передо мной оказался человек глубоко верующий в собственную непогрешимость. И мне нужно было показать ему, что у него недостаточно оснований для того, чтобы считать себя самого совершенным человеком и тем более «Единородным Сыном Божиим». Конечно, его личные грешки меня не интересовали. Но дело в том, что на языке православного богословия грех – это не только нарушение заповеди, это еще и болезнь. Грех – это неполнота, ущербность. И вот эту неполноту жизни и мысли Виссариона надо было сделать очевидной. Самый простой и необидный путь для этого – выяснить пределы познаний лжемессии.

Сначала я заговорил с ним о буддизме. Движение Виссариона именует себя «Общиной единой веры». Основатель утверждает, что нашел путь к объединению всех религий, прежде всего – буддизма и христианства. Однако вскоре выяснилось, что о буддизме Виссарион не имеет просто никаких представлений. И это было настолько очевидным, что даже ему самому стало понятно, что не следует выставлять себя знатоком этой восточной традиции. Поэтому я спросил его: «Как же Вы собираетесь объединять то, чего не знаете? И как Вы можете считать себя «Мессией», «Словом Божиим», «Логосом», «Разумом Божиим», если Вы не знаете того, что известно любому образованному человеку?» Ответ Виссариона был весьма находчив: «Но ведь буддизм – это ложь. Мессия должен знать истину, но он не обязан знать ложь и грех». – «Значит, Вы, объединяя буддизм и христианство, объединяете ложь с истиной?» – «Нет. О единстве я говорю только для привлечения большего числа людей. На самом деле истина только в христианстве, только в Библии и во мне».

Тогда я перевел разговор на такие предметы, незнание которых никак нельзя назвать похвальным. Оказалось, что ни древнегреческого, ни древне-еврейского, ни латыни, ни современных европейских языков лжемессия тоже не знает. Для рядового человека в этом, естественно, нет никакого преступления133. Но тот, кто выдает себя за Христа, – как же он не потрудился выучить родной язык Истинного Спасителя? Неужели знание древнееврейского или древнегреческого языков – это тоже грех, который оскверняет «мессию»? Неужели Бог не знает человеческих языков и не понимает наших разноязычных молитв? Здесь в ответ уже последовало молчание.

Но кульминацией нашей беседы стал тот момент, когда Виссарион начал говорить о существовании множества богов. Услышав, что он проповедует обычный оккультный политеизм (Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета – это-де разные Боги), я попросил его вспомнить десять заповедей. Эффект превзошел все мои ожидания: оказалось, что «мессия», выдающий себя за автора Библии, просто не знает десятословия. Он начал мямлить что-то насчет не убий и не укради. Но первую заповедь он так и не смог назвать. Пришлось ему ее напомнить: Слушай, Израиль… Я Господь, Бог твой… да не будет у тебя других богов перед лицем Моим (Втор.5:1, 6–7). Эта заповедь сама по себе обличала многобожие Виссариона. Однако незнание того, что знает наизусть обычный ученик обычной воскресной школы, незнание десяти заповедей обличило претензии лжемессии еще больше и еще скандальнее… Поняв это, он отказался предоставить мне видео- и аудиозаписи нашей беседы, а вскоре они были вообще уничтожены…

В поисках «Третьего Завета»

В этом человеке, претендующем на то, чтобы стать автором «Третьего Завета», в наиболее яркой форме проявилось то, что заметно и в остальных религиозных «новаторах»: они берутся обновлять то, с чем сами знакомы весьма поверхностно. Иногда они просто не знают Библии и Православия134. Иногда – намеренно искажают и то и другое. Иногда же они – не по своей воле – пользуются антиправославными карикатурами (вложенными в их сознание атеистическим или сектантским воспитанием, прессой, модой и т.п.).

В последнем случае разговор с таким «реформатором» может напомнить знаменитую беседу, еще в XIX в. произошедшую между неким священником и неким атеистом. При случайном знакомстве невер с некоторым апломбом продекларировал свое «свободомыслие»: «А знаете, батюшка, Вы, может, будете поражены, но я не верю в Бога». – «Что ж, – спокойно ответил священник, – я тоже». И затем пояснил поверженному в недоумение собеседнику: «Видите ли, я тоже не верю в такого бога, в которого не верите Вы. Я не верю в бородатого старика с дурным характером, которого Вы себе представляете при слышании слова «Бог». Бог, Которому я служу и Которого проповедует моя Церковь, – другой. Это евангельский Бог любви. Вы просто не ознакомились всерьез с учением нашей Церкви и потому, не зная истинного образа Бога, отвергаете ложную карикатуру на Него. И в этом Вы правы».

Ошибка того атеиста была в том, что он вместо образа Бога любви, вместо образа Христа составил в своем сознании образ полицейского надсмотрщика. Ошибка тех людей, которые намерены «дополнить» Евангелие, состоит в том, что они вместо образа Бога любви тоже представили себе некоего самодельного идола, на этот раз назвав его «Великим Учителем». Если Христос всего лишь учитель и проповедник I в., то при всем уважении к Нему вполне естественно дополнить Его проповеди, исходя из опыта, накопленного человечеством за последующие двадцать столетий.

Знания могут расширяться. Но можно ли сказать, что за эти века мы научились любить сильнее, чем Христос? Если бы Христос рассказывал людям о Божией любви, можно было бы надеяться на появление других проповедников, которые могли бы о том же предмете говорить не менее талантливо, но при этом беря примеры для своих притч из современного быта. Но Христос не рассказывал о любви Бога так, как рассказывают о чем-то объективно-внеположном, внешнем, отличном от самого рассказчика. Он не говорил о Боге так, как мы говорим о другом человеке и об особенностях его характера. Он – явил эту любовь Божию. Он, Христос, Сын Божий и Истинный Бог, не рассказал о Себе, а дал Себя людям.

И значит, тому, кто дерзостно обещает «превзойти Христа», можно и нужно задать простой вопрос: а точно ли твоя любовь превзошла любовь Христову? Не твое красноречие интересует меня. Ты поясни: что не смогла исполнить Жертва Христова и как и какой именно «недостаток» этой Жертвы ты собираешься восполнить своими речами? Ты уверен, что Бог что-то утаил, что-то не даровал нам в Жертве Своего Сына и что теперь эту утаенную энергию Божией любви Бог дарует нам, воплотившись в тебя?

Хорошо, до Креста ты еще не дошел. Но даже в своей теории, в своем богословствовании – чем же ты превзошел опыт христианского постижения тайны Христовой любви?

Ты намерен обогатить христианское богословие опытом, накопленным иными традициями, и дать новое, а не «средневековое» религиозное мышление. Ты считаешь, что Завет, некогда названный Новым, уже «обветшал». Ты говоришь, что с Ветхим Заветом люди жили менее пятнадцати веков, а с Новым – уже двадцать. И задаешь вопрос, который кажется тебе риторическим: на пороге третьего тысячелетия не настало ли де время дать «Новое Евангелие», новую религию человечеству? Не естественно ли, мол, предположить, что настает эра «Третьего Завета»?

В самом деле, весь мир, некогда бывший христианским, бурлит, ежегодно выплескивая из котла своих религиозных поисков сотни новых сект и тысячи книг внезапно появившихся «учителей», «гуру», «контактеров», «чудотворцев», «пророков» и просто «живых богов». «Труд» (1995. 1 июля) сообщил, что «на территории России, как утверждают статистики, действует сегодня около 300 000 народных целителей, ясновидящих, магов и астрологов». Триста тысяч «святых» и «пророков»! Спустя всего пять лет после отмены в России государственного безбожия уже на каждых триста пятьдесят человек приходится один «богоизбранный» чудотворец! Это, впрочем, достаточно близко к стандартам современного «цивилизованного мира»: по утверждению американского сектолога Г. Дж. Берри, «в одном только Лос-Анджелесе около тысячи активных “контактеров”»135. И «информация», которая поступает ко всем этим людям «из глубин космоса», в принципе одинакова: пора отложить в сторону Евангелие и перейти к оккультизму, который и будет «Третьим Заветом».

Я же эту «космическую информацию» встречаю простым вопросом: а возможно ли что-то действительно новое в религиозной истории человечества после Нового Завета? Может ли в принципе возникнуть более высокое представление о Боге, чем то, которое изложено на страницах Евангелия? Можем ли мы представить себе религию, дающую более возвышенное понятие о Боге, нежели понятие христианское?

Если принять логику наших оппонентов, если решиться на некий воображаемый эксперимент, то это возможно. Возможно, чтобы на пороге третьего тысячелетия по Рождестве Христовом человечество было готово к принятию «Третьего Завета». Возможно, чтобы в разных религиях мира хранились кусочки единой мозаики; и, сложив их воедино, возможно получить наконец целостный образ Божества.

Однако очевидно, что на этом пути «синтеза» и «эволюции» должно быть сохранено все лучшее, что было обретено и закреплено в прежних религиозных поисках человечества.

Политеизм, пантеизм и монотеизм

Наверно, не нужно доказывать, что во всем многообразии религиозных учений и практик человечества те народы, которые пришли к знанию о Едином Первоначале, сделали шаг к более высокому мировоззрению, чем те народы, которые остались при политеистическом мировосприятии (при многобожии). Всюду, где пробуждалась религиозная мысль, т.е. всюду, где религиозная жизнь не сводилась к обрядности, люди приходили к выводу о том, что все многообразие бытия имеет Единый Исток. И философия Древней Греции, равно как и мысль Древней Индии, считала, что Божество Едино. О том же горячо проповедовали Пророки Древнего Израиля: Бог – Один.

Значит, синтез всего лучшего, что было наработано в религиозной эволюции человечества, должен строиться на основе монизма, т.е. на предположении о Божественном Едином, с Которым, как со своей Первопричиной и с Основой, связано все сущее.

Но монистическое мировоззрение само бывает разным. Есть школы пантеистические и есть теистические. Первое направление считает, что Единое Начало безличностно, второе полагает, что Его можно представлять как Личность.

Отличие пантеистического богословия от персоналистического (личностного) ясно определил И. Кант: пантеистами он назвал тех, кто «принимает мировое целое единой всеобъемлющей субстанцией, не признавая за этим основанием рассудка»136). Безличный Абсолют пантеистов – это некая абсолютная субстанция, которая не знает себя, не контролирует себя, не обладает самосознанием и волей. Бог не есть Личность, а просто – Энергия, подобная гравитации, пронизывающей всю Вселенную. Эта Энергия не имеет ни свободы своих действий, ни их осознания, ни контроля над своими проявлениями. Во всем мире идет неосознаваемое многоликое воплощение Единой Энергии, которая проявляет себя и в добре, и в зле, и в созидании, и в разрушении; ее частные проявления умирают, но она всегда остается собой, никого не жалея и никого не любя. Таково пантеистическое Божество, проповедуемое, например, Джордано Бруно: «Божество не знает Себя и не может быть познано»137); «Богу нет никакого дела до нас». Е.П. Блаватская говорит о нем так: «Мы называем Абсолютное Сознание «бессознанием», ибо нам кажется, что это неизбежно должно быть так… Вечное Дыхание, не ведающее самое себя»138). «Неподвижно Бесконечный и абсолютно Безграничный не может ни желать, ни думать, ни действовать»139).

Но есть понимание Бога как Личности. В таком богословии, характерном, например, для христианства и ислама, Бог бесконечен, вездесущ, не ограничен ни материей, ни временем, ни пространством. «Бога нет ни в облаке, ни в другом каком месте. Он вне пространства, не подлежит ограничениям времени, не объемлется свойствами вещей. Ни частичкой Своего Существа не содержится Он ни в чем материальном, ни обнимает оного через ограничение материи или через деление Себя. Какой храм вы можете построить для Меня, – говорит Господь (ср.: Ис. 66:1)140). Но и в образе Вселенной Он не храм построил Себе, потому что Он безграничен» (Климент Александрийский. Строматы. II, 2). Но при этом Он знает Себя, владеет всеми Своими проявлениями и действиями, обладает самосознанием и каждое Его проявление в мире есть результат Его свободного решения.

Какой из этих двух образов бытия кажется более совершенным и достойным Бога?

Если мы мыслим Абсолют, мы должны Его мыслить как совокупность всех совершенств в предельной (точнее – беспредельной) степени. Относятся ли самосознание и самоконтроль к числу совершенств? Да. Следовательно, и при мышлении об Абсолюте необходимо быть уверенным, что Абсолют знает Сам Себя. Входит ли в число совершенств свобода? Очевидно, что из двух состояний бытия совершеннее то, которое может действовать свободно, исходя из самого себя, сознательно и с разумным целеполаганием. Следовательно, и при мышлении Абсолюта достойнее представить, что каждое Его действие происходит по Его свободной воле, а не по какой-либо неосознаваемой необходимости. Понимание Единого как свободной и разумной Личности более достойно, чем утверждение безликой Субстанции.

Если уж заниматься религиозной философией и создавать гипотезу о некоем «Совершенном Бытии», то более глубокой и последовательной будет та, которая отнесет самосознание и свободу к совершенствам и потому в Абсолюте увидит Личность. Непонятна и необязательна логика пантеистов, полагающих, будто при последовательном мышлении о таком Бытии нужно лишать Его способности самостоятельно мыслить, свободно и осознанно действовать, любить и творить.

По справедливому суждению Владимира Соловьева, «Божество не должно быть мыслимым безличным, безвольным, бессознательным и бесцельно действующим… Признавать Бога безличным, безвольным и т.д. невозможно потому, что это значило бы ставить его ниже человека. Не без основания считая известные предметы, как, например, мебель, камни мостовой, бревна, кучи песку, безвольными, безличными и бессознательными, мы тем самым утверждаем превосходство над ними личного, сознательного и по целям действующего существа человеческого, и никакие софизмы не могут изменить этого нашего аксиоматического суждения»141).

Пантеисты говорят, что мыслить Бога как Личность – значит делать Его слишком антропоморфным, занижать Божество. Но ведь сами пантеисты считают, что Бог един со всем бытием. А если Божество вбирает в Себя все, что только есть сущего, то почему же Оно, неотличимо тождественное, согласно представлениям пантеистов, с любым камнем, деревом, кометой и т.д., не может быть похоже на человека? Если, по уверению пантеизма (все-божия), Божество едино со всем и является единственным субъектом всех мировых свойств и всех мировых процессов, – то почему бы не быть Ему и носителем высших человеческих свойств: сознания, разума, любви и гнева, целеполагания? Почему при мышлении об Абсолюте надо умножать на бесконечность свойства бессознательного мира, т.е. низшие свойства, а не возводить в бесконечную степень такие совершенства, как свобода, разум и любовь?

Пантеисты оскорбляются, слыша, что «Бог мыслит», – это, мол, унижает Бога, уравнивая Его с человеком. Но как же они не понимают, что, отказывая Богу в праве на мысль, они сами уравнивают Его с, например, тем же камнем? Если все же преодолеть гипноз оккультизма и признать, что человек имеет свойства, возвышающие его над миром («По сравнению с человеком любое безличностное существо как бы спит: оно просто страдательно выдерживает свое существование. Только в человеческой личности мы находим пробудившееся существо, действительно владеющее собой, несмотря на свою зависимость от обстоятельств»142)), тогда будет понятно и христианское возвещение о том, что Бог отличен от мира. Отличен, в частности, тем, что обладает всесознанием.

Когда христианское богословие утверждает, что Бог есть Личность, оно на деле совершает отрицающую, ограждающую, защищающую работу. Это – апофатическое, мистико-отрицающее богословие143). Это не заключение Непостижимого в человеческие формулы, а освобождение Его от них. Сказать, что Божество лишено личностности, самосознания, свободы, разума, любви, целеполагания, – значит предложить не только слишком заниженное, но и кощунственное представление об Абсолюте. Следовательно, пантеизм отрицается христианской мыслью по тем же основаниям, по которым отвергаются ею языческие представления о богах как о существах телесных, ограниченных, невсеведущих144) и грешных. Утверждение Личности в Боге есть утверждение полноты Божественного бытия. Отрицание этой личностности означает не «расширение», но, напротив, обеднение наших представлений о Боге. В конце концов, если разумное бытие мы считаем выше бытия, разума лишенного, если свободное бытие мы полагаем более достойным, чем бытие, рабствующее необходимости, то как же Бога, т.е. Бытие, Которое мы считаем превосходящим нас самих, мы должны мыслить лишенным этих достоинств?

Пылинка, обладающая самосознанием, бесконечно достойнее громадной галактики, не сознающей себя и своего пути. Если философ признает превосходство сознания над бессознательным миром, – то он не может не согласиться с испанским философом-экзистенциалистом М. де Унамуно: «Но пусть кто-нибудь скажет мне, является ли то, что мы называем законом всемирного тяготения (или любой другой закон, или математический принцип), самобытной и независимой реальностью, такой, как Ангел, например, является ли подобный закон чем-то таким, что имеет сознание самого себя и других, одним словом, является ли он личностью?.. Но что такое объективированный разум без воли и без чувства? Для нас – все равно что ничто; в тысячу раз ужасней, чем ничто»145). Если «мыслящий тростник» (Блез Паскаль) ценнее, чем дубовый, но безмозглый лес, чем всегда справедливые и вечно бесчувственные законы арифметики и чем безличностные принципы космогенеза, – то человек, сознающий себя, оказывается неизмеримо выше и бессознательного «Божества» пантеистов. Итак, христианская критика пантеизма – это отрицание отрицаний. «Нельзя запрещать!» Нельзя «запрещать» Богу думать! Нельзя «запрещать» Богу быть Личностью!

Христиане согласны с позитивными утверждениями пантеизма: Божество – неограниченно и мир пронизан Божеством. Разница лишь в том, что пантеисты говорят, что Бог в Своей Сущности проницает мир, а христиане – что Он проницает мир Своими энергиями. Это было бы не более чем спором о словах, если бы пантеистический тезис не влек за собой некоторые весьма важные негативные последствия. Именно с этими последствиями христиане и не согласны. Мы не согласны с отрицанием в Боге личного разума, личной воли, а также надмирной свободы Бога.

Разница пантеизма и теизма резюмируется очень просто: можем ли мы «признавать моральное существо как первооснову творения»146), или мы полагаем, что нравственные ценности и цели наличествуют только в сознании и деятельности человека, но они отсутствуют в жизни Божества.

Пантеист скажет: я, мол, отвергаю целеполагающую осознанность в действиях Абсолюта, потому что цель есть то, к чему надо стремиться в силу нехватки, отсутствия желаемого. Достижение цели обогащает того, кто стремится к ее достижению. Но Абсолют ничем нельзя обогатить, всю полноту бытия Он в Себе уже имеет, и потому Ему незачем действовать и Ему ни к чему целеполагание147). Так чего же может так недоставать Абсолюту? Что может желать присоединить к Своей полноте Божество?

Нас. Бог хочет не усвоить нас Себе, но подарить Себя нам. И Он дал нам свободу, чтобы этот Дар мы смогли принять свободно. Бог отпустил нас от Себя для того, чтобы мы вернулись. Не для Себя Бог нуждается в нас, а для нас. Он создал нас во времени с целью подарить нам Свою вечность. Пантеистическая цепочка рассуждения, отрицающая целеполагание в Боге, строится на чисто корыстном понимании цели: цель деятельности есть то, что нужно непосредственному субъекту деятельности. Но ведь можно желать блага другому, можно действовать ради другого. Это и называется любовью, и поскольку Бог есть любовь – то Он желает приращения блага не Себе (в Нем все благо заключено от века), а другим. Именно понимание Бога как любви позволяет увидеть в Нем Личность и целеполагающий Разум. И та нравственная ценность, которую несет миру Божество, – это желание блага другому.

Откуда «другой» рядом с беспредельным и всевмещающим Абсолютом? От свободного решения Самого Бога. Бог пожелал, чтобы было иное, чем Он, бытие, и для этого умалил Свое присутствие в этой сфере бытия, предоставив ей свободу. Ведь Бог всемогущ? Ну так Он и сотворил величайшее чудо: дал возможность в Себе существовать иному, причем наличие и даже бунтарство этого иного не дробит Его собственного Единства… Не переставая быть «всюду Сущим и Единым», Он благословил существовать другим волям, другим бытиям. Само существование мира, причем мира настолько свободного, что в нем не обнажено постоянное вездеприсутствие Бога, есть проявление Божией любви.

Итак, та религия, которая могла бы превзойти христианство, должна была бы сохранить понимание Бога как свободной и разумной Личности148).

Если нет любви в Боге, если Бог не способен к личностному и любящему бытию, то человек – не более чем плесень на окраинном болоте Вселенной.

И здесь неизбежен выбор: или принять Евангелие, которое возвещает, что Тот, через Которого все начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин.1:3), пришел на Землю и стал человеком, или принять тезис, что человек и его планета – это просто свалка «кармического» мусора. Космос, по мнению пантеистов, живет сам по себе и даже не знает, что где-то на его окраине страдает и на что-то надеется человек. Этот мир не становится полнее, если в него приходит человек, и он не беднеет, если человек из него уходит. Дважды два всегда равняется четырем. Две галактики плюс две галактики – всегда получается четыре. Знают об этом земляне или нет – таблице умножения до этого нет никакого дела. Красота мира не создана для человека, не заботится о человеке и потому по сути своей бесчеловечна149).

Пантеистам более всего в христианстве непонятна тайна Божественной любви. Когда один из корреспондентов Е. Рерих робко заметил, что Бог есть любовь, а любить может лишь субъект, но не безликий закон, – теософка150) напомнила: «Восток запретил всякое обсуждение Неизреченного, сосредоточив всю силу познавания лишь на величественных проявлениях Тайны»151). В другом месте она, правда, пояснила, что «Божественная любовь» есть не что иное, как силы космической гравитации: «Божественная любовь есть начало притяжения, или тот же Фохат, в его качестве Божественной любви, электрической мощи сродства и симпатии»152).

Христианин же за симфонией мира ощущает именно живую любовь, любящую Личность. Не просто Закон, не просто Разум, не просто «гравитацию», не просто «космическое электричество», но – личную и любящую Волю. И поэтому он переживает единство Бога и мира даже еще более живо, чем пантеист. Он не просто, подобно пантеисту, переживает причастие мира Горнему Началу, но он еще и знает имя этого Начала, знает, Кому можно вымолвить слово благодарности за сегодняшний закат и за будущий рассвет. Вот право, потерянное пантеистами, – они не могут воскликнуть: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

Теперь мы можем продолжить наш эксперимент, чтобы решить, как достойнее думать о Боге. Мы уже видели, что среди множества богословских концепций самая чистая, возвышенная, продуманная – та, которая возвещает: «Бог есть любовь». И тот образ Божественной Личности оказывается и более глубоким, и более привлекательным, в котором проявления Бога усматриваются не только в воле, в силе или в разуме, но и в любви.

Значит, религия будущего, если она действительно пожелает вместить все лучшее, что уже осознано в религиозной эволюции человечества, должна будет принять эту формулу.

Бог – Один. Бог есть Личность. Бог есть любовь. Таковы три важнейших вывода из религиозной истории человечества. А «Бог есть любовь» не просто формула, ибо в христианстве существует не просто отражение этой формулы, но ее уникальное воплощение. Христос не просто рассказывал людям о Божией любви. Он ее явил. Именно в Жертве Христа Откровение о Боге явлено в большей мере, чем в любых проповедях и притчах. Любовь открывается не в аргументах, а в действии. И важнее всего в Христе – Его действие.

Оккультисты скажут: мы, мол, признаем великое значение Жертвы Христа, мы видим в ней знак и урок Божией любви. Но это заявление не сделает их христианами. Во-первых, «карма», которая является высшим принципом оккультной философии, никого не любит. Она просто автоматически действует. Во-вторых, для христиан во Христе обитает вся полнота Божества телесно (Кол. 2:9), а для оккультистов во Христе была всего лишь частичка Божества. В-третьих, для христиан Воплощение Бога в человеке, во Христе, было свободным и чудесным действием любви. Для оккультистов же Божество просто присутствует в каждом мировом феномене, в том числе и во Христе, равно как и в том копье, которым Христос был пронзен, и в той чаше, в которой Пилат умывал руки. По их мнению, Божество страдало не потому, что хотело вобрать в Себя опыт человеческой боли, а потому, что Ему некуда было уйти. Бога вне мира, с точки зрения оккультистов, нет, и поэтому, разламывая любой камень, – разламывают кусочек Божества, Которое в общем-то вовсе не соглашалось (Ему «нечем» соглашаться, в Нем нет Личности) ни на какие страдания.

Оккультисты готовы почтить страдания Христа, но для них Он не более чем «планетарный Логос», сошедший с не слишком высокой ступени «Космической Иерархии»153). Такая логика означает, что о Боге и нельзя сказать, что именно Он есть любовь: на Голгофе умер ведь не Бог, а более низший чин… И значит, по-настоящему в Божестве нет любви – она проявляет себя лишь на более низких, земных, человеческих «планах бытия».

Дерзость евангельского возвещения раскрывается вполне, лишь если брать его целиком, а не кусочками: если понять, что христианство строится именно на возвещении, что Сам Бог, Тот, выше Кого нет никакого бытия, воплотился и претерпел Распятие. Большая любовь Бога к людям не может быть явлена (ибо «карма» или «Фохат» и не подумают взойти на Крест ради людей, а «знаки Зодиака» не станут менять привычной колеи ради помощи людям). Поэтому от Голгофы путь может быть только вниз: любой возвеститель какой-то религиозной «новинки» после Христа, если его проповедь берется «расширять» или «обновлять» Евангелие, делает шаг вниз, в тот магизм и в то законничество, от которых Евангелие освободило людей. Так с Северного полюса любой шаг ведет в одном направлении: к югу. Так с вершины Эвереста шаг в любом направлении означает уже спуск.

Категории «современное», «устаревшее», «средневековое», «прогрессивное», «отсталое» здесь просто неуместны. Здесь иная, надвременная и вневременная, шкала ценностей. Любовь не устаревает. Время, согласно Новому Завету, прекратится (см.: Откр.10:6); любовь же останется даже после исчезновения времени. Любовь переживет даже надежду (см.: 1Кор.13:1–13), – ибо надежда мыслима только при чередовании настоящего и будущего. И значит, течение времен не властно над Евангелием любви. Среди тех реалий, которые никогда не смогут отлучить христианина от любви Божией, явленной во Христе, Ап. Павел называет не только темницы и гонения, но и реку времени (ни настоящее, ни будущее [Рим.8:38]). Поток времени не сможет истончить, стереть Завет любви, заключенный с Христом. И это потому, что не люди заключили этот Завет, не люди нашли Христа, а Бог нашел людей и Бог создал этот Завет с нами. Созданное людьми может устареть. Основанное же на самой жизни, смерти и Воскресении Господа (даже не на учении) – устареть не сможет.

Все разговоры о «Третьем Завете», об «эпохе Духа» и «эре Водолея» не учитывают одного библейского обстоятельства: мы живем в «последнее время». Оно последнее не в том смысле, что не сегодня завтра настанет конец света. До конца истории могут пройти еще тысячи и тысячи лет, и все-таки наше время все равно – последнее. Оно «последнее» уже две тысячи лет. Самое главное уже произошло. Бог уже стал человеком, и Он не намеревается «развоплощаться». Те, кто собираются превзойти «последнее время» христианства в «Новой эпохе», на деле опустились в маету «пред-последних», доновозаветных эпох.

Есть некая реальность в нашем мире, улучшение которой зависит, если можно, конечно, так сказать, не от Бога, а от людей. Этой загадочной реальностью является христианская религия. Бог уже совершил ради нас, людей, даже самое немыслимое. Он как бы переступил порог Своей вечности и вошел в поток времени. Он, Своею рукою создавший человека, согласился претерпеть пощечины от человеческих рук. Тот, Кто одевает небо облаками (ср.: Пс. 146:8), Сам был облачен в одежду поругания… Своею любовью Он дал нам Самого Себя. Не от Бога мы должны ждать новых, «улучшенных» Откровений, а от своей жизни требовать большей полноты в соответствии с вечным Евангелием Любви. Как справедливо писал М. Тареев: «Толки о развитии или совершенствовании христианства удручающе нелепы: Евангелие никогда не может быть превзойдено. Идея «Третьего Завета» таит в себе, как идея бесконечного прогресса, отрицание всякого смысла истории, непроглядную бессмысленность мирового процесса.

Прогресс существует, но он образует верхнее, поверхностное течение в мировой истории, ниже которого совершается обратное течение… Дух Святый уже ничего нового не прибавляет к делу Христа: Он лишь повторяет Его дело в человеке. Прибавить к христианству может лишь человек – не в смысле совершенствования христианства, а в смысле повторения или перерешения христианской задачи человеком для себя. Христианство носит в себе ограниченность не в том смысле, что возможна более совершенная религия, а в том смысле, что оно слишком возвышенно, чтобы сказать последнее слово, которое остается за человеком именно потому, что он увенчан славою и честию. Христианство есть половина жизни, правда, половина абсолютная, но все же предполагающая другую, относительную, половину, которую совмещает с христианством человек»154).

Итак, не нужно пытаться «вклеить» в Евангелие новые странички, не нужно ожидать иного «голоса» с Небес и не нужно разучивать новую технику медитации. А надо просто взять в руки полузабытое Евангелие и раскрыть его с вопросом: «Что Ты, Господи, хочешь сказать мне? Твое вечное слово да сообщит мне, в чем мой сегодняшний долг, какими должны быть моя вера, моя надежда и моя любовь!»

Если правы свидетели Иеговы

Почти все уже встречали у порога своей квартиры или на улице группки людей, распространяющих журнал «Сторожевая башня» вместе с книжками типа: «Ты можешь жить вечно в раю на земле». Это люди из секты «Свидетели Иеговы». На примере этой навязчивой секты хорошо видно, как легко, занявшись перетолкованием христианства, незаметно убить самую его душу. Они называют себя христианами и признают Новый Завет, но при этом отрицают Троицу и полагают, что Христос – Пророк, но никак не Бог.

Я не буду сейчас разбирать их аргументацию. Я лишь попробую допустить, что Христос – просто «учитель, пророк, проповедник». Но – не Бог.

Такими глазами смотрят на Него очень и очень многие люди, не имеющие вообще никакого отношения к секте «Свидетели Иеговы». Я бы даже сказал, что это – обыденная и естественная точка зрения. Чтобы признать во Христе Бога – нужен подвиг веры. А чтобы увидеть в Нем просто философствующего галилейского странника – никакого усилия, никакой особенной зоркости духовного взгляда не нужно; такое восприятие вполне рассудочно и обыденно.

Но можно ли принять Евангелие, если не принимать Божественность Христа? Если прочитать Евангелие глазами человека религиозного, но не верящего в Троицу – что откроется на страницах христианского Писания?

Если «Свидетели Иеговы» правы, то нет более странной религии, чем религия Евангелия. Ведь христианство говорит: «Бог есть любовь». А Тот, Кто умер на Голгофе, оказывается, отнюдь не есть Бог. Что же получается? Если Христос не был Богом, то Тот Небесный Отец, Которого Иисус умоляет пронести мимо Него чашу страданий, оказывается странным Богом. Странный Бог, Который требует, чтобы Его именовали любовью, но Сам не приемлет высшее служение любви, поручая его другому – Христу.

Если следовать иеговистам, если Бог Сам не страдал на Голгофе – почему и за что мы должны благодарить именно Его при виде распятого Сына Марии? Бог Ветхого Завета говорит: Славы Моей не дам иному (Ис.48:11). А не похитил ли Он Сам чужую славу? Не присвоил ли Он Себе ту человеческую благодарность, которую мы должны были бы принести к гробнице галилейского Проповедника?

Кому я должен быть благодарен более? Командующему, который из безопасности своего КП дал разрешение на воинскую операцию, или тому солдату, который, рискуя своей жизнью, вырвал меня из рук террористов?

По утверждению Писания, Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас (Рим.5:8). Но если Христос – не Бог, то как смерть другого может доказать Божью любовь? Предположим, в нашем доме Иван, живущий на третьем этаже, умер, спасая Алексея со второго этажа. Доказывает ли жертвенная смерть Ивана, что Александр с пятого этажа проявил через нее свою любовь к Алексею?

Евангелие учит, что нет большей любви, как положить жизнь свою за ближних своих (см.: Ин.15:13). Но Бог, дающий эту заповедь, Сам, по мнению «Свидетелей Иеговы», поступает иначе. Не Своей жизнью Он жертвует ради людей, а жизнью самих же людей: лучшего из людей ради прощения худших. Чужим страданием Бог омывает чужие грехи. Взирая на смерть Христа, Бог решает изменить Свое гневное отношение к людям. Кровь Христа пролита – и Бог уже не видит иных беззаконий и все прощает. Бог проливает чужую кровь, чтобы изменить Свое отношение к людям.

Если Христос – не Бог, а всего лишь «учитель» или «пророк», в таком случае для Бога Иисус – просто некое существо, чью кровь люди должны почему-то пролить для того, чтобы вызвать милостивное отношение к себе у Того, пред Всевидящим оком Которого была пролита Кровь Жертвенного Агнца. Если Христос – не Бог, то нет в мире Книги, более оскорбляющей нравственное чувство. Люди долго и со вкусом грешили – и Бог на них сердился. Наконец люди совершили самое гнусное, что они могли сделать, – они убили единственного светлого Человека на земле. И в ответ на это преступление Апостолы Христа почему-то заявили, что Бог – после убийства Христа – на людей больше не гневается, что наши грехи омыты Кровью Иисуса…

Для иеговистов Христос – не более чем некое создание, страдающее за чужие грехи и используемое двумя другими сторонами, чтобы выяснить свои отношения. Бог гневается на людей за то, что люди нарушили Его заповеди. Но люди Ветхого Завета убивают – и Бог умилостивляется. Выходит, что и в Новом Завете Богу, чтобы изменить Свое отношение к людям, нужно позволить людям убить какого-то воплощенного Ангела.

Бог «Свидетелей Иеговы» возложил Крест на плечи творения. Бог христиан, верящих в Троицу, Сам взял Крест на Свои собственные плечи.

Если Христос умер за нас, если Христос проявил ту любовь, больше которой не может быть, и если при этом Христос не был Богом, – то одно из двух. Или христианин, т.е. тот, кто действительно полюбил Христа, должен стать атеистом: он почитает Христа, любовь Которого он видел и познал, но ничего не желает знать о Боге, Который Свою собственную любовь к людям не проявил ничем; или же он должен почитать Бога именно за то, что Тот разрешил убить лучшего из людей…

Если за меня умер Христос – почему я должен за это любить Бога? Если Христос не Бог, за что же благодарить Бога? От смерти нас избавил Христос, Бог же всего лишь дал Ему разрешение действовать по любви. Не Отца мы должны благодарить, а только Христа. И спасены мы тварью, не Творцом. Итак, по логике «Свидетелей Иеговы» Христос Своим подвигом поставил под угрозу самую суть монотеизма. Он настолько запечатлелся в памяти людей, что затмил Собою Иегову. И только естественно, что имя Иеговы было забыто спасенными людьми. Бог это не мог не предвидеть. Зачем же Он предложил такой способ избавления людей, что неизбежно привел людей к почитанию не-Бога, т.е. – во власть язычества? Бог всегда неизменно заботился, чтобы Израиль не стал слишком почитать своих героев и учителей (гробница Моисея была сокрыта от народа) и свои святыни (уничтожение медного змия). И вдруг – такое…

Если «Свидетели Иеговы» правы, то я могу их поздравить с поразительным открытием: оказывается, одним из самых первых атеистов в мире был… Ап. Павел. Именно он однажды сказал: Я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1Кор. 2:2). Если Христос – не Бог, то Ап. Павел, сказавший, что он не желает знать ничего и никого, кроме Христа, тем самым заявил и о том, что он не желает знать и Бога. Христос затмил Своим Крестом Небо. В таком случае Христос не открыл Отца, а как бы заслонил Его.

Если не признать во Христе великую благочестия тайну: Бог явился во плоти (ср.: 1Тим.3:16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь Апостолы проповедуют, что нет ни в ком ином спасения (Деян.4:11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не Одно и То же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но Апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что человек не даст выкуп за душу свою (см.: Мф.16:26). Если спасение в Боге и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.

И только в одном случае мы можем с религиозным и с нравственным благоговением отнестись к повествованию Нового Завета: если в изможденном лике Голгофского Страдальца узнаем Того, Кто некогда Сам создал все мироздание.

Поэтому самая суть монотеистической религии требует признать Троицу, требует узнать в Распятом Христе – Вечного Сына, Истинного Бога. И к «Свидетелям Иеговы» относится тот же упрек, который еще в IV в. сделал свт. Григорий Нисский арианам, также отрицавшим Божественность Христа: «Почему ты лишаешь благодарности за наше спасение Отца, совершившего освобождение людей от смерти Силою Своею, Которая есть Христос?»155)

Жесток ли Ветхий Завет?

С кем шла война

Сегодня легче понять тайну Израиля, нежели сто лет назад, потому что для ее понимания надо представить себе мир, в котором живут только язычники. Надо вообразить мир, в котором Евангелие еще не проповедано, а вокруг кишмя кишат маги, колдуны, шаманы, духи и «боги». Сегодня это сделать проще. Снова обыватели пугают друг друга порчами и сглазами, снова бродячие шаманы предлагают свои услуги по «привороту» и «отвороту». Снова вокруг ярмарочное изобилие имен и масок различных духов и божеств, оккультных словечек, обозначающих всевозможные «планы», «эоны» и «энергии». Люди забыли, что можно просто встать перед Богом и без всяких сложных ритуалов, заклинаний и велеречивых именований сказать: «Господи!»

И сколь редко сегодня на книжных развалах можно встретить книгу о Православии, столь же редко три тысячи лет назад можно было на земле услышать слово о Едином Боге.

Религия Израиля появилась на арене мировой истории поздно и на очень ограниченном участке земли. Уже не одно тысячелетие культурной истории человечества было за спиной. Уже были построены египетские пирамиды. Уже были сложены шумерские сказания. Уже финикийские корабли бороздили Средиземное море… На Крите уже был построен лабиринт…

Уже много раз у самых разных племен были рассказаны странные мифы о том, что Бог был свергнут или убит, а на Его место воссели нынешние небесные «владыки» – ваалы. Так верили родственники евреев – жители Ханаана. Они были убеждены, что высший Бог был свергнут своим правнуком по имени Ваал. Этот миф из ближневосточных, скорее всего хеттских, преданий перешел к грекам156 (с переменой имен он теперь рассказывался о Зевсе и Кроносе). В Шумере верили, что нынешний их владыка – Мардук – пришел к власти, убив первичную богиню по имени Тиамат…

Люди кланялись духам, о которых и сами знали, что те не являются Богом, т.е. Изначальным творческим Бытием. Религия была неотрывна от магии и колдовства. И не только слабость человеческого духа была причиной забвения о Боге в религиях народов Земли. Те духи, к которым они разноименно взывали, были достаточно реальны. Они могли оказывать некоторую помощь – но при условии, что человеческое почитание будет замыкаться на них и не искать Бога.

У человечества была уже долгая и не слишком успешная религиозная история ко времени Моисея (время его жизни датируют обычно XVI в. до Р. Х.). То, что произошло с Моисеем, не понять, если смотреть на него лишь из нашего времени и по нашим меркам. Когда светит солнце – лучинка кажется ненужной и производящей скорее копоть, нежели свет. Но представим, что солнце еще не взошло. И тогда найдется повод сказать доброе слово и о лучинке.

Жестокости Ветхого Завета – прежде всего по отношению к жителям покоряемого евреями Ханаана – кажутся ужасающими. Но во-первых, если у нас создается о нем именно такое впечатление, – значит, он все-таки привел к той цели, ради которой был некогда дан. Мы и наш мир действительно стали лучше. Нравственное чувство обострилось. Мы стали способны возмущаться тем, что в иные времена казалось само собой разумеющимся.

Ненависть Израиля к жителям Ханаана станет хотя бы понятной, если мы осознаем, с чем именно евреи там встретились. В Ханаане, Финикии и Карфагене (Карфаген был североафриканской провинцией Финикии) почитался Ваал (отсюда – известные всем имена: Ганнибал («милостив ко мне Ваал») и Гасдрубал (Азрубаал) [«Ваал помогает»])157. Это был бог солнца (Ваал-Хаммон – «владыка жара») и одновременно плодородия. Но жертвы этому солнечному божеству приносились по ночам. Эти жертвы сжигались в так называемых тофетах (букв. «место сожжения людей» [см.: 4Цар. 23:10; Иер. 7:31]). Останки хоронили в этом же «месте» в специальных урнах, над которыми ставились стелы… Какие жертвы? Дети…

«Антропологические исследования останков таких жертв показали, что 85 % жертв были моложе шести месяцев… Правда, жертву не сжигали живой; ребенка сначала умертвляли, а уже мертвого сжигали на бронзовых руках статуи бога, причем совершалось это ночью при звуках флейт, тамбуринов и лир. Такое жертвоприношение называлось «молк» или «молек». Неправильно понятое, оно послужило поводом для сконструирования у финикийцев бога Молоха, пожирающего человеческие жизни… В жертву приносили главным образом детей аристократов. Это совпадало со старинными представлениями о долге тех, кто возглавлял общину, перед богами… При осаде города Агафоклом было сожжено более 500 детей – из них 200 были определены властями, а 300 пожертвованы добровольно… Детские жертвоприношения совершались ежегодно»158.

Божий Промысл привел евреев в землю, обладатели которой (и их ближайшие родственники!) практиковали религию, составлявшую контраст с их собственной. Даже язычники возмущались религией Ханаана. Персидский царь Дарий, привлекая финикийцев в качестве союзников в походе на Грецию, ставил им условием союза – отказ от человеческих жертвоприношений159. Не вызывала пуническая «духовность» восторга и у греко-римских авторов.

Как справедливо заметил Г.К. Честертон, «очень разные, несовместимые вещи любили консулы Рима и Пророки Израиля. Но ненавидели они одно и то же»160. Пунические войны Рима, призыв Катона Старшего: «Карфаген должен быть разрушен», заклятие, наложенное римлянами на само место города, до основания разрушенного армией Сципиона161, имеют общие нравственные корни с приказами Иисуса Навина, выжигавшего землю Ханаана162 от людей, чей религиозный разум помутился настолько, что они в жертву своему богу приносили своих же первенцев, а своей богине воздавали почести священной проституцией (предоставляя иностранцам право входа в свои храмы – ради того, чтобы те смогли там лишить невинности ханаанских девиц)…

Бывает необходимо очистить зараженную среду, чтобы сохранить здоровье. Фанатизм в Библии попускается – перед лицом языческих крайностей он бывает меньшим злом, чем равнодушие. Армагеддон – слово, ставшее синонимом священной войны, происходит от имени ханаанского местечка Мегиддо, при раскопках которого «нашли в фундаменте стены сосуд с останками ребенка, очевидно, жертвы, принесенной при закладке»163…

Совсем не светлый фон предшествует появлению Израиля и окружает Израиль в ходе его странствий. Мир заражен язычеством и смертью. Вот люди строят Вавилонскую башню. Зачем? Не для того, чтобы припасть к коленям Божиим164, а для того, чтобы похвастаться и перед Небом, и перед другим людьми достижениями своей «передовой технологии»165 и «сделать себе имя».

В этом проблема: если человек потерял Бога, найти Его человеку уже не под силу. Как однажды сказал свт. Иоанн Златоуст, как кто-либо сможет исправить то, что разрушил Сам Бог?166 Если Бог отвратил Свое лицо – никак человек не сможет обежать Бога «вокруг», чтобы снова предстать Ему «пред очи». Если правы греческие философы, именовавшие Бога «беглецом», – под силу ли человеку догнать Бога?

Впрочем, человек не так уж и гнался за потерянным Богом. Очень важный символ встречает нас на пороге библейской истории: Адам, согрешив, прячется от Бога под кустом…

Уроки терпения в Ветхом Завете

И еще один очень важный урок встречает нас на первых страницах библейской истории. Библейский рассказ о создании мира в шесть дней характеризует прежде всего Бога Библии, и характеризует Его очень важной чертой: оказывается, это – Бог терпения. Бог умеет терпеть несовершенство мира. То, что земля первого дня оказывается «безвидной и пустой», Бог не использует как повод для уничтожения как будто неудавшегося первого творческого акта. Шумерский бог Апсу хотел уничтожить свои первые порождения. По Гесиоду, также «дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном, были ужасны и стали отцу своему ненавистны с первого взгляда» (Гесиод. Теогония. 155). Но хотя Бог Библии не творит мир в одно мгновение сразу совершенным и наполненным благодарными созданиями, Он доволен и таким, несовершенным, миром: И увидел Бог, что это хорошо (Быт.1:12). Он разворачивает Свой замысел во времени. И благословляет даже промежуточные дни, т.е. состояния Вселенной.

И затем, после первой ошибки людей, Бог терпения не отвернулся от них. Он стал дальше от их частной жизни – но не отвратился от них, не «разочаровался» в них. Однажды, впрочем, по мере накопления человеческих мерзостей, и библейскому писателю представляется, что чаша терпения Бога оказалась переполнена, и он записывает: И раскаялся Господь, что создал человека на земле (Быт.6:6). Но все же Бог верен Своим неверным детям: Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя (Ис.49:15).

Библия – это Откровение Божия терпения. Свт. Иоанн Златоуст обращает внимание на то, что Бог, столь скорый в созидании, Бог, создавший весь мир всего за шесть дней, говорит воинам Израиля: «Семь дней обходите Иерихон» (см.: Нав. 6:1–3). «Как, – восклицает Златоуст, – Ты созидаешь мир в шесть дней и один город разрушаешь в семь дней?»167 Еще у Златоуста есть сравнение Бога с земледельцем. «Что скажет незнающий человек, увидев земледельца, бросающего зерна на землю? Он бросает готовые вещи, с таким трудом собранные, да еще и молится, чтобы пошел дождь и все это быстрее сгнило!»168 Когда сеятель раздаст зерна – он может лишь терпеливо ждать урожая. Христос запрещает Апостолам прежде времени производить жатву. Даже ереси нельзя выпалывать серпом.

Труд земледельца учит терпению. «Не получали ли мы иногда детьми семян, чтобы их посеять? Не бегали ли мы потом через каждый час посмотреть, не показались ли из земли ростки? В конце концов мы часто раскапывали землю, чтобы убедиться в том, что семена прорастают, и добивались того, что семена не всходили. Не случалось ли нам жать или даже раскрывать руками бутон, чтобы он скорее расцвел, и не бывали ли мы очень огорчены, когда он потом увядал, испорченный нами? Мы не знали, как нужно обходиться с живым. У нас не было терпения. То, что Бог хотел создать жизнь на земле, – это Откровение Его терпения»169.

Действительно ли Израиль избран?

Бог – земледелец, а не тиран. «Что сделали бы мы, если бы мы строили мир, вызвали к жизни великое бытие и увидели, что здесь что-то не удалось, там только наполовину в порядке, а тут то и другое стоит не на своем месте? Сейчас же вмешались бы, вырвали, уничтожили, не так ли? Мы бы не заметили ценности, заключающейся даже в несовершенном, искры истинного света в неудавшемся – мы бы забыли, как важно оно для всего прекрасного»170.

Итак, Бог не отворачивается от мира – даже от мира, забывшего Его, от мира, отрезанного от Творца всевозможными духовными самозванцами. Бог выходит на поиски человека.

Но – попробуйте почитать Евангелие закоренелому оккультисту. Он найдет в нем лишь подтверждение своим языческим взглядам. Его новизны он даже не заметит, всё перетолкует – по своим привычкам – в плоско «эзотерическом» духе. Так же было и в древности: Слово Божие не нашло Себе собеседника среди народов земли…

Да, еще одно обстоятельство важно помнить: это было в те времена, когда люди еще не вполне осознали свою самостоятельность и личностную уникальность. Человек мыслил себя только частью какого-то целого. Субъектом мысли, веры, исторического действия был не отдельный человек, а народ или город («полис»). В ту пору религия еще не была личным делом, делом совести. Она воспринималась как дело публичное, общественное, государственное. Поэтому невозможно было находить отдельных людей среди разных народов и через них возвещать Истину. Чтобы люди могли расслышать слово Бога, принять Его Закон и действительно их исполнять – нужно было обратиться не к одному, отдельному, человеку, но к целостной общине таких людей, т.е. – к народу. Поэтому Слово Божие ищет Своего собеседника среди народов. И не находит. Все народы уже привыкли слушать ночные шорохи. И тогда Слово решает создать Себе собеседника.

Мы привыкли к выражению: «Израиль – богоизбранный народ». Но у этого выражения есть один оттенок, и небиблейский, и просто неприятный. Сразу возникает ассоциация с магазином: Бог присматривается к представленным пред Его ликом народам и из множества лиц выбирает еврейское – чем-то именно евреи Ему понравились больше. За некие предшествующие заслуги евреям даруется теперь привилегия считаться народом богоизбранным…

Но при внимательном чтении Библии история получается совсем иная: Израиль не богоизбранный народ, а богосозданный. Этот народ Я образовал для Себя (Ис.43:21). У Израиля не было истории, которая бы предшествовала его вступлению в Завет с Богом. У Авраама, родоначальника еврейского народа, не было детей. Бог пожелал вступить в Завет с потомством бездетного старца – и для этого дал ему потомство. Более того – чтобы Израиль навсегда понял, что нет у него естественного «права на жизнь», что всё его существование есть Божий дар, что он держится в бытии на волоске милости Божией, а не на граните «естественного права», Аврааму повелевается принести в жертву своего единственного сына – Исаака. Принести в жертву означает – отказаться от владения, отречься от прав собственности. Пожертвованное – уже не мое. Исаак, приносимый в жертву, – это разрыв естественного преемства от отца к сыну. Исаак оказывается уже не столько сыном Авраама, сколько сыном Божиим, Его «первенцем».

Это народ, созданный для слышания, для отклика на Слово Божие. Народ, который своим возникновением обязан Завету. Однако то, что он расслышит, он должен будет рассказать остальным. Израиль создан для того, чтобы то, чем он живет, постепенно смогло наполнить собою весь мир, очистив его от язычества.

Но сначала он сам не должен превратиться в очередного поставщика языческих мифов. Что такое язычество? Языческий – значит народный. Язычество – религия «языков», народов. Это плод человеческого религиозного творчества. Христианское богословие не отрицает существования тех механизмов мифотворчества, которые описываются современным научным религиоведением, философией и психологией религии. Мы только считаем, что эти человеческие механизмы действуют вполне и исчерпывающе в языческих религиях, но они недостаточны для объяснения христианства. Помимо механизмов «архетипа», «проекции», «сублимации», «вытеснения» и т. п., для объяснения христианства нужен еще Сам Христос. Может быть, поражение Спартака и в самом деле облегчило победу христианства. Но для этой победы все-таки необходим был Сам Христос.

С точки зрения библейского богословия язычество – это плод религиозных исканий людей, а Завет – это результат того, что Бог Сам открыл Себя людям. Библейская религия не есть религия Израиля. Это не есть некая система верований, выработанная еврейским народом в древности. Библия дана Израилю, а не создана им.

Моисей силой уводит свой народ из Египта (Моисей сказал Господу… Ты силою Твоею вывел народ сей [Чис. 14, 13]), и цель его сорокалетнего странствия… смерть его же собственного народа: Все, которые видели славу Мою и знамения Мои, сделанные Мною в Египте и в пустыне, и искушали Меня уже десять раз, и не слушали гласа Моего, не увидят земли, которую Я с клятвою обещал отцам их; [только детям их, которые здесь со Мною, которые не знают, что добро, что зло, всем малолетним, ничего не смыслящим, им дам землю, а] все, раздражавшие Меня, не увидят ее (Чис. 14:22–23). Те, кто родились в рабстве, те, кто слишком пропитан египетским магизмом и язычеством171, не могут войти в Святую Землю. Эти сорок лет – непрестанная чреда бунтов Израиля против Моисея и его Бога.

Евреям не нравится их новая религия (Доколе злому обществу сему роптать на Меня? [Чис. 14:27]). И Моисей не в восторге от своего народа. Вот – его горькая исповедь: И сказал Моисей Господу: для чего Ты мучишь раба Твоего? и почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? разве я носил во чреве весь народ сей, и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его? откуда мне взять мяса, чтобы дать всему народу сему? ибо они плачут предо мною и говорят: дай нам есть мяса. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня; когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня (Чис. 11:11–15).

После Моисея уже судьи и Пророки вступают в борьбу с языческими настроениями своего народа. Изготовление идолов и спиритизм, магия и астрология, увлечение языческими доктринами и практиками соседних племен – вот то, к чему вечно уклоняется народ, и от чего его вновь и вновь пытаются отучить посланцы Бога172. Пророки и судьи и силой Божией, и мечом убивают бунтовщиков; бунтари (выражающие народные чаяния, т.е. мечту о магии, приносящей богатство) убивают и изгоняют Пророков… Иные же замучены были, не приняв освобождения… другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу, были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр.11:35–38).

Народ приказывал Пророкам: Не пророчествуй во имя Господа, чтобы не умереть тебе от рук наших (Иер.11:21). Пророки же умоляли Господа: Боже… вступись в тяжбу мою с народом недобрым (Пс.42:1). И Бог откликался на их призыв. Вот как в Его глазах выглядела история Израиля: При рождении твоем… пупа твоего не отрезали, и водою ты не была омыта… и пеленами не повита. Ничей глаз не сжалился над тобою… но ты выброшена была на поле, по презрению к жизни твоей, в день рождения твоего. И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя, брошенную на попрание в кровях твоих, и сказал тебе: «…живи!»… ты выросла и стала большая… И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя, и вот, это было время твое, время любви; и простер Я воскрилия риз Моих на тебя, и покрыл наготу твою… и ты стала Моею. Омыл Я тебя водою и смыл с тебя кровь твою и помазал тебя елеем… И нарядил тебя в наряды… украшалась ты золотом и серебром… и была чрезвычайно красива… Но ты понадеялась на красоту твою, и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего, отдаваясь ему… позорила красоту твою и раскидывала ноги твои для всякого мимоходящего… Как истомлено должно быть сердце твое… когда ты все это делала, как необузданная блудница… Всем блудницам дают подарки, а ты сама давала подарки всем любовникам твоим и подкупала их… Посему выслушай, блудница, слово Господне… Я соберу всех любовников твоих… предам тебя в руки их и они разорят блудилища твои… и разрубят тебя мечами своими… Я поступлю с тобою, как поступила ты, презрев клятву нарушением союза. Но Я вспомню союз Мой с тобою… и восстановлю с тобою вечный союз. И ты вспомнишь о путях твоих, и будет стыдно тебе… Я прощу тебе все, что ты делала… Я не хочу смерти умирающего… но обратитесь, и живите! (Иез. 16:4–9, 11, 13, 15, 25, 30, 33, 35, 37, 39–40, 59–61, 63; 18, 32).

Можно вспомнить и слова Христа, обращенные к Израилю: Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст (Мф.23:37–38).

Итак, религия Завета дана Израилю, а не творится им. Это видно не только из того, что говорят те или иные библейские тексты. Еще более это заметно из их умолчаний. Для народно-языческой религии две темы важнее всего: рассказы о звездах и повествования о посмертной жизни. Но на месте этих сюжетов в Библии – зияющие лакуны…

О чем молчит Ветхий Завет

«Об астрономии так мало говорится в Библии, что даже ни разу не названы все планеты», – подметил еще Галилей173 . Совершенно сознательно в Шестодневе Моисея Солнце и Луна не именуются. Зная языческую традицию («боги – это те самые Солнце, и Луна, и планеты, и неподвижные звезды» [Цицерон. О природе богов. 2, 80]), Моисей просто говорит про светило большее и светило меньшее (ср.: Быт.1:16), избегая слов «Солнце» и «Луна». Тем самым он профанирует языческие святыни. Солнце отныне просто солнце, а не Ра, и Луна есть просто луна, а не Селена-Диана-Танит-Сома174. На современном языке он мог бы сказать: «А еще Бог создал две системы освещения: одну основную, а вторую аварийную». И результат был бы тот же: кланяться лампочкам, подвешенным над нашими головами, – как гласит инструкция, ради помощи нам, уже нет желания.

Светила уже не планетарные боги. Они поставлены на службу земле. Дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды [и] все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им (Втор.4:19). Оттого в Библии отсутствуют звездные мифы.

Библия дарует миру свободу, освобождает человека от астролатрии, пленения звездами. «Ахуру чтим и Мазду, Луне и звездам молимся», – бормотали язычники175. А Пророки возражали: Солнце и луна и звезды, будучи светлы и посылаемы ради потребности, благопослушны… Почему же можно подумать или сказать, что они боги, когда они несильны ни суда рассудить, ни добра делать людям? Итак зная, что они не боги, не бойтесь их (Посл. Иер. 59:63–64)176.

Еще более показательна вторая библейская лакуна.

Повсюду религии, которые обрели нравственное измерение (а к числу таковых даже с самой что ни на есть «объективно-религиоведческой» точки зрения принадлежит и религия Древнего Израиля, религия Пророков), говорят о том, что человека за пределами этой жизни ждет воздаяние: злом за содеянное им зло и добром за сотворенное благо. Религии весьма по-разному определяют, что хорошо и что плохо для последующей судьбы души. У разных религий вполне разные ответы на вопрос, что именно в человеке может войти в будущее. Весьма различны и представления о том, какой будет эта грядущая, подлинная реальность. Религии могут вообще по-разному представлять себе эту Будущую Жизнь (растворение в Абсолюте, вхождение в «нирвану», лучшее перевоплощение, жизнь в мире богов и предков, телесное воскресение и т.п.). Но все они считают, что то, что ты начал на земле, продолжится в будущем.

Так говорят все наиболее известные религии, но не религия Ветхого Завета. Эта религия ничего не говорит своим адептам о судьбе человека (его души) после смерти тела.

Ветхозаветные книги не содержат обещания посмертной награды, не говорят о рае. Вспомни, что жизнь моя дуновение, что око мое не возвратится видеть доброе. Не увидит меня око видевшего меня; очи Твои на меня, – и нет меня. Редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его. Не буду же я удерживать уст моих; буду говорить в стеснении духа моего; буду жаловаться в горести души моей (Иов. 7:7–11). Смерть в восприятии ветхозаветных авторов – не освобождение от тела и не шаг к воссоединению с Божественным Духом. Здесь, на земле, можно говорить с Богом. Смерть представляется здесь как бы некой бездной, в которую даже взгляд Бога не опускается, и тем пространством, которое не охватывается Божией памятью и Божиим Промыслом. Бог не может заботиться о том, чего нет…

Человеческое религиозное мышление естественно творит свои представления о грядущей судьбе человека. Цель любой религии – преодоление смерти. Именно это, а не вопрос о происхождении мироздания – главное, что более всего интересует любого человека в религии: «Господи, как мне умирать будет?»

Здесь же – средоточие египетской мудрости. Таинство погребения и мистерия «отверзения уст» усопшему, секреты бальзамирования и пирамид, советы по оправданию на загробных судах и преодолению мытарств – вот где билось сердце египетской религии. Израиль в минуту своего исторического рождения выходит из Египта, выносит оттуда египетские богатства… Сам Моисей был научен всей мудрости Египетской (Деян. 7:22). Но именно из этой, танатологической177, египетской сокровищницы евреи не взяли ничего. Ни одного погребального обряда, ни одной заупокойной молитвы нет на страницах Ветхого Завета. Только очень жесткая цензура смогла свести на нет вековое влияние Египта на мысль и верования евреев. Этот разрыв с чужими традициями, несомненно, состоялся. Значит, и цензура была жесткой, а перевоспитание суровым и систематическим. Народу не позволили создать свою мифологию.

Интерес к «космографии» и к посмертной жизни, столь естественный и столь страстный у оккультистов всех времен, не был поощрен Библией. Естественные, слишком естественные порывы мифотворчества сдерживаются уздой Закона и огнем пророческих речей.

Молчание Слова Божия о посмертной жизни страшит людей Ветхого Завета. Им хотелось бы иначе думать о смерти – но Откровение, получаемое ими, не согласно с чаяниями человеческого сердца и молчит о том, что хотелось бы услышать человеку178…

Я не случайно упомянул об Откровении. В том религиоведческом факте, что Ветхий Завет не отвечает на самые естественные вопросы человеческого разума и сердца, я вижу подтверждение его нечеловеческого, сверхъестественного происхождения.

Наконец, третий аргумент в пользу сверхъестественного происхождения религии Израиля дает история еврейского народа. Слишком уж поразительная разница между тем, во что и как верили евреи во времена Пророков, и тем, во что превратился иудаизм после отвержения им Нового Завета. Все то, что было запрещено Ветхим Заветом, есть в каббале – магия и оккультизм, астрология и отрицание Единого Личного Бога Творца179. Даже языческая доктрина переселения душ в опустевшем доме Израиля прописалась одной из первых. Когда Израиль не принял Новый Завет и остался в пустом доме, когда «старшие ушли» (ушли Пророки и ушла благодать Божия) – он наконец вполне предался желаниям своего сердца и создал себе ту религию, которую мешали ему сотворить Пророки. Он создал религию самообожествления180. Он создал каббалу.

В том, что Израиль увлекся магией, – в этом нет ничего странного. «Побыстрее, покрупнее и подешевле» – с этими привычными базарными требованиями любой народ переступает границу мира духов. С точки зрения истории религии странно было, что в истории Израиля это увлечение проявилось так поздно, а до того более тысячи лет Древний Израиль смог прожить с религией, которая – в отличие от язычествующих соседей – ничего не знала о «божественных браках»181, не слагала мифов о происхождении созвездий и планет182, не поклонялась звездам и духам, не свершала культ предков, не молилась богине богатства и божествам загробного мира.

В общем, пока Промысл Божий хранил и направлял религиозную жизнь Израиля, она сильно отличалась от религиозной жизни соседей.

Но было бы наивно ожидать, что народы, не слышавшие прямого гласа Божия, вдруг воспримут эту странную религию невесть откуда совсем недавно взявшихся кочевников-евреев. Нет, не к миссионерству был призван Израиль. Да и сам он еще не вполне понимает, кто он и зачем Бог так требовательно разговаривает с ним. Он еще не знает того будущего, ради которого он создан, того будущего, ниточки которого рукой Промысла ткутся в истории еврейских патриархов. «Первенцу» еще надо расти. И ему самому еще не вполне ясно – что именно он должен подарить миру. Так что сначала Израиль должен просто выжить.

Труд педагога

А чтобы болезней роста у него было поменьше – ему дается строгий «дядька». Ап. Павел говорит, что еврейский ветхозаветный Закон – это детоводитель ко Христу (ср.: Гал.3:24). Это странное слово, присутствующее далеко не в каждом словаре русского языка, становится понятнее, если вспомнить его греческую основу. В греческом тексте Ап. Павла стоит слово paidagwg`oz. Но было бы ошибочно перевести его современным русским словом «педагог». Если в современном русском языке педагог означает «учитель», то в античном мире это было не совсем так. Педагогом назывался раб, служение которого состояло в том, чтобы отвести мальчика от дома до гимназии, следя при этом, чтобы отрок не шалил, не тратил силы и внимание попусту. Педагог смотрит за тем, чтобы ребенок дошел до класса в таком состоянии, чтобы смог слушать и слышать рассказ учителя. Сам же педагог – не учитель. Он – поводырь, именно дядька, смотрящий за мальцом и замолкающий, когда в классную комнату наконец-то входит господин учитель.

Так вот, еврейский Закон – не столько учит, сколько предостерегает. Не случайно среди 613 заповедей Пятикнижия (Торы) 365 запретов и 248 повелений. Число негативных повелений, предостережений гораздо больше, чем число позитивных заповедей, предписаний. Учитель придет потом. Учитель уже знает, что яркая мишура колдовства и магизма отвлекает детей, прельщает их и не позволяет им сосредоточиться на том, что говорится Учителем. Знает Учитель и о том, что дети доверительнее слушают рассказы детей же. Поэтому Он берет одного ребенка на воспитание. Берет подкидыша, найденыша (см.: Иез.16:4–6).

Израиль, некогда созданный Богом чрез Авраама, оказавшись затем в египетском рабстве, забыл себя, забыл и о своем назначении, и о Боге. Но Бог снова находит его. И чрез Моисея поясняет, что делает это уже не в первый раз. Впервые Бог вышел на поиски человека еще тогда, когда человек был только один, и звали его – Адам (см.: Быт. 3:9).

Но – педагогом быть опасно. Ведь желания воспитанника и задачи, поставленные перед педагогом, могут расходиться. А значит, педагог вынужден бывать строгим: Мы заключены были под стражею закона до того времени, как надлежало открыться вере… по пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя (Гал. 3:23,25). «Педагоги, по свидетельству одного современника, заботились обо всем, что касается жизненных нужд воспитанника, но они пеклись и о деле еще более важном – о целомудрии; педагоги, стражи и охранители, стена цветущего возраста, они охраняли питомцев от злых искусителей, как лающие собаки от волков»183. Педагоги следили за приготовлением уроков учениками вечером и чуть свет поднимали их с постели. Преподанное от учителя репетировалось при помощи педагога, причем он, поощряя ученика, «кричал на него, показывая розгу, и свистал ремнем – и чрез эту работу приводил на память забытое учеником»184.

Но дети подрастают, наполняются силами и начинают бунтовать против тех, перед кем смирялись еще вчера. «Должность педагога сопряжена была с неприятностями. Иногда ученики самые злые шутки проделывали над бедным педагогом. Если педагог возбуждал ненависть в своих молодых питомцах, горе ему. Случалось, что дерзкие шалуны сажали бедного педагога на ковер, какой обыкновенно постилался на полу, подбрасывали ковер с сидящим на нем кверху, как можно выше, сами же отскакивали, так что педагог низвергался наземь; иногда он больно ушибался, причем сама жизнь его подвергалась опасности. Но педагоги должны были прощать ученикам, потому что они были рабского состояния»185. Итак, педагог для Израиля – это Закон, это Пророки.

Но и отношения Бога с Израилем складывались непросто. Само слово Израиль может быть переведено двояко: «Видящий Бога» и «Борющийся с Богом». Боговидец и – Богоборец186. Я вспоминаю о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестою, когда последовала за Мною в пустыню… какую неправду нашли во Мне отцы ваши, что удалились от Меня и пошли за суетою… и не сказали: «где Господь, Который вывел нас из земли Египетской… Я ввел вас в землю плодоносную… а вы вошли и осквернили землю Мою… пастыри отпали от Меня, и пророки пророчествовали во имя Ваала и ходили во след тех, которые не помогают… переменил ли какой народ богов своих, хотя они и не боги? а Мой народ променял славу свою на то, что не помогает… два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды… издавна Я сокрушил ярмо твое, разорвал узы твои, и ты говорил: «не буду служить идолам», а между тем на всяком высоком холме и под всяким ветвистым деревом ты блудодействовал. Я насадил тебя как благородную лозу… как же ты превратилась у Меня в дикую отрасль чужой лозы… ты сказал: «…люблю чужих и буду ходить во след их»… со многими любовниками блудодействовала, – и однако же возвратись ко Мне… Возвратитесь, дети-отступники… Возвратитесь, мятежные дети: Я исцелю вашу непокорность (Иер.2:2, 5–8, 11, 13, 20–21, 25; 3, 1, 14, 22).

Та школа, в которой воспитывался Израиль, необычна. В ней педагог строг не только по отношению к своему непосредственному воспитаннику. Еще более он строг, и очень строг, по отношению к тем его, воспитанникам, «старшим товарищам», которые зазывают его принять участие в их игрищах.

Кто может не идти на войну?

Любой человек, раскрывавший исторические книги Ветхого Завета, знает, сколько там крови, сколько благословений на убийства и разграбление языческих городов. А в городах сих… не оставляй в живых ни одной души… дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом Богом вашим (Втор.20:16,18).

Жестокость ветхозаветного мира столь поражала, что позднее люди «гуманистического» склада задались вопросом: полноте, действительно ли Бог Моисея – это Благой Бог Творец? Действительно ли это Творец Жизни? Или это некий «дух смерти», сеющий смерть вокруг себя и вокруг своего Израиля?

Уже первым христианским апологетам (в том числе Клименту Александрийскому и Оригену) пришлось выступить с защитой Священных Книг Израиля. Для гностиков и язычников под именем Иеговы к людям обращался некий жестокий и неумный «бог», носитель зла. Христиане же просили тех, кто хотел «отождествить» Бога и сатану, вслушаться в Библию. Посмотрите хотя бы на эти заповеди библейского Бога: Когда будешь жать на поле твоем, и забудешь сноп на поле, то не возвращайся взять его; пусть он остается пришельцу, [нищему,] сироте и вдове… Когда будешь обивать маслину твою, то не пересматривай за собою ветвей: пусть остается пришельцу, сироте и вдове… Когда будешь снимать плоды в винограднике твоем, не собирай остатков за собою: пусть остается пришельцу, сироте и вдове (Втор.24:19–21). Не обижай наемника, бедного и нищего, из братьев твоих или из пришельцев твоих, которые в земле твоей, в жилищах твоих; в тот же день отдай плату его, чтобы солнце не зашло прежде того, ибо он беден, и ждет ее душа его; чтоб он не возопил на тебя к Господу, и не было на тебе греха (Втор. 24, 14–15). Когда же приступаете к сражению… Надзиратели же пусть объявят народу, говоря: кто построил новый дом и не обновил его, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы не умер на сражении, и другой не обновил его; и кто насадил виноградник и не пользовался им, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы не умер на сражении, и другой не воспользовался им; и кто обручился с женою и не взял ее, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы не умер на сражении, и другой не взял ее. И еще объявят надзиратели народу, и скажут: кто боязлив и малодушен, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце (Втор.20:2, 5–8).

Разве могут такие повеления исходить не из уст Бога? Но почему же тогда Тот, Кто велит заботиться о нищих и пришельцах, повелевает избивать целые города?

Ради чего ведется война?

И вновь мы должны вернуться к той ситуации, которая была исходной для всей истории Израиля. Бог увидел: Нет человека праведного на земле (Еккл.7:20). Радиация греха и смерти разлетелась по всей земле после серии первых катастроф (от событий в Эдеме до Вавилонского столпотворения).

Представим, что на Земле произошла ядерная война. Некоторое количество людей выжило. Но они оказались в мире, в котором и бомбоубежища уже не могут спасти от смерти. Вся земля, вода, воздух пронизаны смертоносной радиацией. Маленький шанс на спасение хотя бы горстки будущих поколений только в одном: во время войны на орбите работала космическая станция. На ней проводились эксперименты по выращиванию растений в условиях невесомости. Поскольку станция была вне Земли – бури ядерной войны ее не затронули. На ней, и только на ней остались здоровые семена, горстка незараженной земли и емкость с чистой водой. И вот эту станцию приземляют, чтобы воспользоваться ее, теперь уже уникальными, ресурсами. Но если те зернышки, что были на станции, просто раздать – это никому не поможет.

Правительство, возглавляющее остатки человечества, принимает жесткое решение. Избирается один небольшой участочек земли («шесть соток»). С него срезается верхний, зараженный, слой почвы. Обнажившаяся глубина земли выжигается и прокаливается огнем – чтобы никаких следов мутировавших растений не осталось в этой земле.

На очищенное место высыпается здоровая земля с космической станции. В нее засеваются здоровые же семена. Они скупо поливаются здоровой водой. А по периметру ставится охрана – чтобы никто не ворвался и не растоптал эту уникальную делянку. А чтобы даже пыльца от мутантов не залетала сюда и чтобы ветры не приносили радиационную пыль – делянка обносится прозрачным шатром.

И все же с подпочвенными водами, через прорехи в куполе, с заходящими людьми, с фоновым излучением от соседних участков радиация проникает и сюда. Растения здесь болеют меньше, чем в незащищенных местах, но все же болеют. И здесь время от времени появляются мутанты. Когда тот или иной побег «растения надежды» проявляет склонность ко все тем же печальным мутациям – садовник безжалостно срезает его и сжигает. Первый собранный урожай не раздается людям. Он весь высевается снова (вспомните, как создавал свой огородик Робинзон Крузо). Кто-то умирает от голода – но и ему не дается ни горстки этих драгоценных зерен. И так много поколений подряд. Пока наконец не будет создано семечко настолько устойчивое к радиации, что из него можно будет сделать противоядие и исцелить все растения – и под шатром, и за его пределами – на всей земле. В конце концов среди этих – первоначально многотысячных – побегов только одна веточка принесла тот плод, ради которого и существовало это странное земледелие. Этот плод можно вынести за пределы опытной станции и раздать всем желающим, чтобы в них, больных уже во многих поколениях, произошла новая, теперь уже добрая, мутация.

Так и все жестокости в истории Израиля обусловлены не столько жестокостью народа Израиля и его Бога, сколько глобальностью того Дара, который должен войти в мир через Израиль. Чтобы «новое поколение Израиля не выбрало пепси-колу» – вокруг него создается стена изоляции. Каждый человек и каждый народ носит язычество в себе. Если предоставить религиозному чувству людей развиваться самостоятельно – оно создаст именно «язычество»: уютную религию духообщения. Если же имеется еще и внешнее влияние, исходящее от языческой культуры быта, – это станет вообще неизбежным. Значит – строгий карантин.

И все ради того, чтобы на древе Иессеевом появилась одна-единственная ветвь, одна-единственная отрасль. Чтобы появилась на земле душа такой чистоты, такой открытости перед Богом, что она скажет: Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему (Лк. 1:38). На земле появится Тот Небесный Хлеб, Который теперь уже можно будет раздавать всем людям, всем эпохам.

Вот фундаментальная разница между христианским пониманием истории Израиля и иудейским. С точки зрения христиан, история Израиля имеет цель. Это тяжкий, но необходимый путь, который однажды должен кончиться. И то, что будет обретено в конце пути, будет дано не только Израилю и не ради лишь Израиля. Через Израиль оно будет дано для всех и ради всех. Значит – Израиль убивает язычников не только ради благополучия своих детей, но и ради спасения потомков тех, кто сейчас противостоит ему и его миссии.

Христианство более высоко оценивает историческую миссию Израиля, чем сам Израиль. Не ради себя существует Израиль, а ради всего человечества. Та мера близости с Богом, которая была у него, была дана ему не для того, чтобы навсегда противопоставить его иным народам, но для того, чтобы со временем уникальные привилегии Израиля распространились на всех. Вот только старший сын из притчи о блудном сыне не захотел, чтобы отец принял его младшего брата…

Израиль не заметил тот момент в своей истории, когда он должен был раскрыться перед миром. На его земле явился миру Христос – но Израиль сам не заметил этого. Сам не осознал того – Кто именно на его священной земле. А в итоге, по верному слову католического богослова, «когда по завершении своей провиденциальной миссии Израиль возжелал сохранить свои привилегии, он стал узурпатором»187.

Христианство разомкнуло отношения Израиля и Бога, включив в них остальные народы. И потому одной из первых тем христианского богословия стала… защита Израиля. «Церковь Божия, избегая крайностей и тех, и других (иудеев и гностиков), идет средним путем: и не соглашается подчиниться игу Закона, и не допускает хулить его и по прекращении его за то, что он был полезен в свое время» (Свт. Иоанн Златоуст)188. Достаточно вспомнить издевки Цельса и Юлиана, дикие эскапады гностиков в адрес ветхозаветной истории и религии – и вновь станет ясно, что именно Церковь отвела угрозу от Израиля.

Для Церкви было богословски необходимо защищать Ветхий Завет. Если бы она его отвергла – она поставила бы под сомнение самый драгоценный из своих догматов: «Бог есть любовь». Если бы у Евангелия не было предыстории – то евангельская история выглядела бы случайной импровизацией: Бог, ставший как бы «равнодушным» к людям, вдруг – совершенно неожиданно – явился к ним. Если забыть об Израиле, тогда будет неправ Евангелист Иоанн, сказавший о Христе: Пришел к своим, и свои Его не приняли (Ин.1:11). Получается, что Он пришел, во всяком случае, точно не к Своим, если Он не любил их прежде. Но вся трагедия Евангелия в том, что Свои не приняли Своего…

Если отвергнуть ветхозаветную прелюдию к Евангелию – у нас не будет уверенности в самом главном: любовь – она всегда в Боге или не всегда? И если любовь была «не всегда», то, может быть, вдруг она и будет «не всегда»? Вопрос об Израиле в конце концов вопрос о нас самих. Можем ли мы быть уверены в том, что Бог и ныне – с нами и будет впредь? Или же Тот, Кто «равнодушно» терпел тысячелетиями грехи людей, так же «равнодушно» будет терпеть и наши нынешние беззакония? Есть ли в Боге, в Его любви и в Его терпении постоянство? Человеческое сердце требует надежды. Надежда требует вывода: да, Бог – Тот же. Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр.13:8). И до старости вашей Я тот же буду, и до седины вашей Я же буду носить вас; Я создал и буду носить, поддерживать и охранять вас (Ис.46:4).

Защищая Евангелие, Церковь должна была защищать и мир Пророков. Не только из этических, но и из богословских соображений Церковь взяла под свою интеллектуальную защиту историю Израиля и его Книги: не жесток Бог Израиля. Боль, причиняемая Им, – это боль, которую причиняет врач тому, кого он хочет излечить. Тот, кто, увидев первую кровь, с возмущением остановит хирургическую операцию в самом начале, не зная о ее цели, тот погубит больного. Цель тех «надрезов», которые Бог совершал в ветхозаветной истории, – явление Евангелия. Прекрасен этот плод? Да? Но тогда незачем осуждать и те прививки, через которые Садовник взращивал этот плод.

Жертва человеческая и Божеская

Можно ли сравнивать религии между собой?

На Новой Гвинее живет племя, при знакомстве с представителями которого ни в коем случае нельзя называть свое имя, рассказывать что бы то ни было о себе и принимать помощь от них. Это – «асматы, удивительный народ, упоминание о котором наводит страх, ибо это жестокие охотники за головами и каннибалы. В 1961 г. именно здесь бесследно исчез Майкл Рокфеллер – сын губернатора Нью-Йорка, одного из богатейших людей Америки.

Двадцать моряков капитана Кука, высадившихся в 1770 г. с корабля на берег в поисках воды, стали жертвами аборигенов. Дурная слава пристала к этой местности. Каннибализм, страшный и непонятный, сделал асматов в глазах цивилизованного человечества кровожадными чудовищами. В 1920-е гг. нашего столетия голландцы, владевшие этими территориями, боролись с каннибализмом нещадно. Затем индонезийцы продолжили карательные экспедиции с той же решимостью. Но каннибализм был не побежден, а скорее, загнан в подполье. Асматы лишь изъяли все внешние проявления каннибализма из публичной жизни. Асматы считают, что смерть одного прибавляет жизненных сил другому. Убивая человека из другого племени, они тем самым как бы продлевают свою собственную жизнь. Только тот, кто узнал имя убитого, сможет в полной мере «воспользоваться» результатами охоты. Посему и доблесть асматского воина зависит от умения выследить свою жертву, узнать о ней как можно больше. «Моральным» же обоснованием для «охотников за головами» являются умершие предки, постоянно требующие отмщения. На их души можно списать все, их спиритуальной силой прикрываются от злых духов, во множестве подстерегающих человека повсюду. Именно поэтому поклонение духам умерших стало неотъемлемой частью асматских верований… Доблесть воина – в победе, какой бы ценой она ни досталась. Надо – заведет специально дружбу с жителями соседней деревни, пригласит в гости, угостит, окажет помощь – и все лишь для того, чтобы, узнав о враге как можно больше, однажды напасть и убить. Странный, с позиции белого человека, кодекс взаимоотношений. Вполне логичным в этом контексте выглядит воспрятие асматами библейской истории, с которой упорно и терпеливо знакомят их миссионеры, нередко, впрочем, страдавшие до недавнего времени от коварных каннибалов. Так вот, Иуда в глазах асматов выглядит рядом с Христом настоящим воином-победителем. Он сумел втереться в доверие к врагу, улучил нужный момент, перехитрил свою жертву и нанес точно рассчитанный удар. Он добился поставленной цели, он выжил, а Христос…

Асматы, мужественные, бесстрашные воины, гордые люди, не покорившиеся завоевателям. Да, с точки зрения белого человека, они коварны, вероломны и кровожадны, они не признают нашей морали и нашей жизни. И все же жаль, если цивилизация когда-нибудь уничтожит их самобытность»189.

Если читатель разделяет скорбь автора «Огонька» о том, что каннибализм может исчезнуть, в результате чего наш мир станет чуть-чуть менее плюралистичным, – он может более не трудиться и не читать дальше. На вопрос: «Все ли равно как верить?», в отличие от прессы типа «Огонька», я сразу отвечаю отрицательно: «Нет, не все равно как верить». Не все равно: едят ли люди друг друга или баранину. Не все равно: молятся они Христу или Вельзевулу.

Упоминанием о каннибализме, я полагаю, можно подвести черту под дискуссией на тему «Можно ли сравнивать религии между собой?» Да, религии различны, их разницу можно заметить и, осознав, признать, что одни религиозные практики являются, мягко говоря, «более отсталыми», а другие – «более духовными». Религия, в которой в жертву приносятся люди, мне представляется «менее возвышенной», чем та, которая предписывает приносить в жертву только животных. В свою очередь религия, рекомендующая по праздникам резать ягнят, уступает той, в которой «вечерней жертвой» именуется словесная молитва и обращение сердца человека к Богу. И даже если мне докажут, что культ человеческих жертвоприношений более древен, чем практика вечерного чтения псалмов, я предпочту отмежеваться от «эзотерических преданий старины» и остаться в традиции, не имеющей столь почтенного возраста.

Я вполне понимаю выбор молодого индийского брахмана, который свою «древнюю и эзотерическую» традицию променял на «более молодое и прозаическое» христианство: «Мой дед Сингх серьезно занимался оккультизмом и всегда критиковал тех, кто просто философствовал и не пытался использовать сверхъестественные силы. Однажды моя бабушка Нани поведала мне тайну, которую хранила долгие годы: Сингх принес своего первого сына в жертву любимой богине Лакшми, супруге Вишну-хранителя. В Индии был такой обычай, но о нем не говорили открыто. Богиня богатства и процветания, она, возможно, помогла деду с невероятной быстротой стать самым богатым и влиятельным человеком на Тринидаде»190.

В этой главе я почти не буду говорить от себя. Я просто постараюсь показать – на каком фоне звучала проповедь Пророков, а затем и Христа. То, что глубоко погружено в воды истории, видится и смутно, и ностальгически. Но есть на земле островки, где многое осталось по-прежнему. Там не было услышано Евангелие.

Один из таких островков – мир ламаизма.

Буддийские жертвоприношения

Субстратом, который «подморозил» Тибет, задержав его духовное развитие в добиблейской эпохе, был буддизм. Дело в том, что в буддизме нет идеи Бога. Ни Единого Личного Бога Творца нельзя помыслить по правилам буддийской философии, ни даже Мирового Брахмана, Вселенского Духа. Всё, что есть, есть поток частиц, все порождено психизмом. Всё есть проявление психической энергии, и поэтому всем можно пользоваться – если только отдавать себе отчет в том, что ты используешь эти силы во благо буддийской общины.

В Тибет буддизм махаяны пришел в VII в. (миссионерами выступили непальская и китайская принцессы – жены тибетского царя Сронцзангамбо). В IX в. он проник из кругов аристократии и ученых кругов в народ в форме ламаизма, основанного Падмасамбхавой191 (который сам был адептом тантрического буддизма).

Народы Тибета тогда еще не вышли из стадии шаманизма. Их культ состоял в общении с духами – в том числе и вполне и откровенно злыми. По логике религиозного развития через какое-то время тибетские народы могли бы принять идею Единого Божества и встать на общечеловеческий путь развития… Но к ним пришли буддийские проповедники и сказали, что Бога нет. Но есть духи (с точки зрения буддийской философии – в принципе есть любые формы бытия, если кто-то их последовательно и постоянно мыслит и передает им свою энергию). В самом деле – любой буддист знает, что на проповеди Будды слетались даже боги. А Бог не пришел. Значит – Его нет. Шаманский культ был подкреплен буддийской философией.

Дело в том, что собственно буддийская проповедь в Тибете оказалась неудачной. Индийский миссионер философ Шантиракшита потерпел поражение в диспуте с языческими жрецами религии бон, и, вернувшись в Индию, он посоветовал поехать в Тибет Падмасамбхаве – магу-тантристу. Там, где оказалась бессильна философия (а она и не могла быть сильна в полемике с теми, кто о философии и логике не знал ничего), должны были помочь чудеса.

Итак, явившись в Тибет, Падмасамбхава начал строить монастырь Самье. Однако, как рассказывает миф, демоны противились стройке. Вступив с ними в оккультную борьбу, Падмасамбхава покорил их и превратил в слуг, которые и закончили строительство192. В связи с этим и родилась излюбленная поговорка Е. Рерих: «Джины (демоны) строят храм»193. Кроме того, основатель ламаизма, победив дьявольские силы, выдвинул и более долгосрочное условие для освобождения демонов. Отныне они были обязаны защищать буддийское правоверие. Вообще, с точки зрения тантризма, неэкономно уклоняться от общения с темными духами и энергиями – надо научиться не отметать их, а использовать в своих целях. Любая энергия может сгодиться в оккультном хозяйстве194.

Опираясь на это предание и на это тантрическое учение, заискивание именно перед этими жестокими и кровожадными гениями заняло первенствующее место в народном культе. В буддийских монастырях Монголии и Тибета ежедневное утреннее служение начинается с принесения кровавой жертвы «хранителю веры Чжамсарану и другим лютым божествам и гениям», «божественным палачам и смертоносцам врагов веры и добродетели».

Вот описание этих служб в книге русского этнографа А.М. Позднеева, переизданной в 1993 г. в Калмыкии самими буддистами: «Приносящие балин хувараки перед началом служения долженствуют прежде всего созерцать Чжамсарана и представить себе все пространство мира пустым. В пространстве этой пустоты они должны представить себе безграничное море из человеческой и лошадиной крови, в котором треугольником волнуются волны; в самой середине этих волн – четырехугольную медную гору и на вершине ее – солнце, человеческий и конский труп, а на них Чжамсарана. «Лицо у него красное; в правой руке, испускающей пламя, он держит медный меч, упираясь им в небо; этим мечом он посекает жизнь нарушивших обеты. В левой руке он держит сердце и почки врагов веры; под левой мышкой прижал он кожаное красное знамя. Рот страшно открыт, четыре острых клыка обнажены; имеет три глаза и страшно гневный вид. Он коронован пятью человеческими черепами. Стоит он среди пламенеющего огня премудрости».

Мысленно принеся этому и армии иных демонов чашу крови, их призывают уничтожать врагов, а особенно тех, кто ограничивает распространение веры и святости буддийской. Вот вопль, к ним обращенный: “Призываю основавшего свое вечное местопребывание в юго-западной стране трупов владыку жизни, великих красных палачей и шимнусов, не отступающих от повелений Чжамсарана, приидите по силе обещания… Чтобы порадовать Чжамсарана и его сподвижников, чествую их великим морем разной крови. Ом-ма-хум… Все враждебные и силы, и препятствия, согласно своим строгим и жестоким законам, сделайте прахом… Открывший рот и обнаживший клыки, имеющий три глаза на своем страшном лице, завязавший в косу свою темно-желтые волосы, возложивший на себя корону из черепов и четки, величественный богатырь, одаренный лицом, на которое невозможно смотреть, тебя восхваляю я! Стоящую по правой стороне от тебя Ухин-тэнгри, которая держит в своих руках меч и гвоздь, имеет синеватое тело и красноватое лицо, восхваляю я!.. Царь хранителей-якшасов, мать красноликая, владыка жизни, свирепые восемь меченосцев и вы, страшные палачи, умножьте вашу энергию! Греховным, воздвигающим преграды ламству, всем держащимся еретического учения покажите вашу силу и спасите, о спасительные. Ниспослав свыше шимнусов, действующих ножами, схватите врагов сетью, пришпильте их гвоздями, перерубите мечами, прострелите стрелами, пронзите копьями, высосите у них сердце! Но, заставив их покончить свое настоящее злое существование, спасите их души! Прекратите жизнь этих злобных врагов! Плоть, кровь и кости их вкушайте устами вашими! Примите эту жертву плоти и крови ненавистных врагов! Направьте меня на путь добродетели, но накажите врагов явными знамениями! Уничтожьте врагов ламства и веры вообще, ибо только таким путем вы сохраните веру и священное учение!”»195.

Итак, если издалека кажется, что все религии равны, стоит рассмотреть их поближе. И задаться вопросом, можно ли, например, в одном ряду поставить рублевского Спаса и маски ламаистских божеств? Можно ли наряду с молитвой христианина, во время возношения утренних молитв, прочитать и молитву тибетского монаха?

Впрочем, для ответа на последний вопрос надо привести и тексты. Утреннюю молитву ламаиста мы слышали. Для удобства сопоставления возьмем молитву православного христианина, обращенную не к Богу, но к Ангелу Хранителю: «Святый Ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от мене за невоздержание мое. Не даждь места лукавому демону обладати мною, насильством смертнаго сего телесе; укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения. Ей, святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянныя моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего, и аще что согреших в прешедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу, да утвердит мя в страсе Своем, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь».

Как справедливо отмечает Л. Юзефович, «Архангела Михаила, Архистратига Небесных Сил, при всей его воинственности трудно представить в диадеме из отрубленных голов, сжимающим в зубах окровавленные внутренности противников христианства. Пусть даже подобные физиологические детали были символами борьбы духовной, сам этот метафорический язык, принципиально отличный от христианского, должен был волновать Унгерна»196.

Впрочем, в тибетской «Шамбале» доходило и до практики. «Мне, пробывшему тогда полтора десятка лет среди монголов, казался странным разговор со служителем, буддийским ламой, представителем движения «Щади все живое», – разговор о возможности существования человеческих жертвоприношений»197… И однако, в невероятном пришлось удостовериться. Человеческие жертвоприношения дожили у северных буддистов до ХХ в.

Вот, например, одно из деяний знаменитого Тушегун-ламы (или Джа-ламы), считавшего себя воплощением Махакалы, Великого чернобога, «почти полвека будоражившего степь, вселявшего ужас в кочевников и признанного при жизни святым»198. В августе 1912 г. после боя в китайской крепости Кобдо монголы захватили 35 китайских торговцев (не солдат, заметьте, – купцов). Над ними было решено исполнить древний тантристский ритуал «освящения знамен». «Созывая народ в гудящие раковины, ламы вынесли обтянутые человеческой кожей дамары – барабаны, музыкальные инструменты из полых человеческих костей, горшочки с кровью для демонов. Ламы высокого и низкого рангов одинаково с трудом пробирались сквозь толпу… Проворно донага раздели жертвы. Руки и ноги им заломили за спину, голову откинули назад, привязывая косицу к связанным рукам и ногам так, чтобы торчала вперед грудь жертвы. Громче забормотали молитвы и заклинания ламы, поспешнее становилось жуткое пение. Вперед вышел Джа-лама, как все ламы, с непокрытой головой, в красной мантии. Пробормотав слова молитвы, он встал на колени перед первым из связанных китайцев, взял в левую руку короткий серпообразный жертвенный нож. Мгновенно левой рукой вонзив нож в грудь, Джа-лама вырвал правой всё трепещущее сердце. Хлынувшей кровью хайлар-монголы написали на полотнище «формулы заклинаний», которые гарантировали бы монголам помощь докшитов, оценивших их победу. Потом Джа-лама положил окровавленное сердце в приготовленную габалу – чашу, которая на самом деле была оправленной в серебро верхней частью человеческого черепа. И снова крик новой жертвы, пока наконец все пять знамен не были расписаны кровью сердец. Коротким ударом ножа в череп вскрывали его ламы, опуская тут же теплые мозги в габалу к мертвым сердцам

Настал черед следующих пяти жертв, в том числе пленного сарта. К нему первому подошел Джа-лама. Пронзительное «аллах-иль-аллах» разнеслось по долине, когда он шилообразной человеческой костью вскрыл сарту артерии и стал выпускать хлынувшую кровь в габалу. Сарт умирал как истинный мусульманин: он бормотал предсмертную молитву, обратив взор в сторону родных мест, пока не упал на траву. Его четверым товарищам было не лучше: медленно истекали они кровью. Джа-лама обрызгал ею, кровью умиравших врагов, стоявших поблизости и дрожавших от страха цириков . Бездыханных жертв бросали в костер»199. Когда чиновник князя подоспел к месту жертвоприношения и попытался остановить его, утверждая, что по «желтой вере» таких ритуалов не положено, ему возразили: «“Джа-богдо-лама исполняет тантра-приношение по стародавнему обычаю, как передают негласные, тайные предания. Его приказ для нас – главный! Так велит поступать с врагами религии Махакала”». И в самом деле, что значит слово князя перед авторитетом святого! И он даже больше, чем святой: «Махакала первоначально был одним из образов Шивы как разрушителя мира»200.

Махакалу «ламы-иконописцы обязаны были изображать всегда с мечом или ножом, на фоне очищающего огня, с широко раскрытым ртом, готовым впиться в сердце врага «желтой веры», выпить его неостывшую кровь. Этот докшит (по-тибетски) и дхармапала (на санскрите) не просто побеждает Зло, но испытывает блаженство при виде мук носителя этого Зла»201. Это отнюдь не образ демонических сил, не облик зла. Нет, это облик покровителя «желтой веры», облик тех сил, что защищают тибетский буддизм. Его и подобных ему духов в ламаизме называют «Восемь ужасных» (Махакала, Цаган-Махакала, Эрлик-Хан, Охин-Тэнгри, Дурбэн-Нигурту, Намсарай, Чжамсаран, Памба)202.

Махакала – демон, сам не способный достичь «нирваны», но, покоренный Падмасамбхавой и иными буддийскими подвижниками, он «обречен вечно сражаться с теми, кто препятствует распространению буддизма, причиняет зло людям или мешает им совершать священные обряды»203.

Далай-ламы (по признанию нынешнего Далай-ламы XIV) с детства связаны с чернобогом Махакалой: «Вскоре после моего рождения на крыше нашего дома поселилась пара ворон. Это представляет особый интерес, поскольку подобные вещи происходили и после рождения первого, седьмого, восьмого и двенадцатого Далай-лам. Позднее, когда Далай-лама Первый вырос и достиг высот в своей духовной практике, он во время медитации установил прямой контакт с божеством-защитником Махакалой. И тогда Махакала сказал ему: «Тот, кто, подобно тебе, утверждает учение буддизма, нуждается в защитнике вроде меня». Так что, как мы видим, между Махакалой, воронами и Далай-ламами определенно существует связь»204. Кроме того, нынешний лауреат Нобелевской премии мира не прочь поработать с демонами и «божественными палачами»: «Для того, чтобы иметь дело с так называемыми гневными защитниками, мы сами должны достичь определенного уровня внутреннего развития. Когда человек достигает некоторых результатов или стабильности в своей йогической практике, особенно в йоге божеств, и развивает в себе гордость этого божества, то он обретает способность использовать различных защитников и различные божества. Вот это правильный путь… Я проводил посвящения Калачакры. При этом я всегда мысленно представлял различных защитников тибетского народа, тибетского сообщества… Эти божества могут оказывать влияние на события, происходящие в мире»205.

Далай-лама не досказал лишь то, что для того, чтобы повлиять на сами «гневные божества» и понудить их «оказывать влияние на события, происходящие в мире», нужно прибегнуть к тайным тантрическим обрядам. То, что совершал Джа-лама, не вакханалия сумасшедшего; совершенное им жертвоприношение «доступно лишь тем немногим, согласно тантризму, кто овладел обетами алмазной колесницы Ваджры»206.

Джа-лама – не сумасшедший извращенец. Ю. Рерих пишет, что Джа-лама – «знаток тайн своей религии», который «изучал трудные для понимания трактаты по буддийской метафизике… обладал глубокими познаниями в области буддийской метафизики и тайн тантрических учений и пользовался большим авторитетом среди высших монгольских лам»207.

То, что Джа-лама делал редко, вполне постоянно «прообразовывалось» обычными ламаистскими обрядами. Например, в юрте у Джа-ламы висел «тулум» – кожа, содранная в 1913 г. с пленного киргиза без разрезов, мешком, искусно просоленная и просушенная. Это не боевой трофей, но необходимая молитвенная принадлежность. «Есть такие моления лам, когда требуется расстелить на полу перед собой кожу Мангуса, воплощения зла; другое дело, что за неимением ее расстилают кусок белой ткани, символизирующей «тулум» Мангуса. Поскольку Джа-лама начал строить большой монастырь, кожа врага была нужна ему для будущих хуралов, молебствий»208.

«Тулум», сопровождавший Джа-ламу в его странствиях, интересен еще вот чем. Каждый народ, каждый город старается, помимо почитания Единого Небесного Отца (если они еще о Нем помнят), обрести более «близкого» духовного покровителя. Москва своим покровителем чтит вмч. Георгия Победоносца, а Петербург – блгв. вел. кн. Александра Невского. В античности Афина Паллада считалась покровительницей Афин, а Артемида – Эфеса… Кого же ламаисты считают покровителем своей священной столицы – Лхасы? Богиню Лхамо. Она всегда изображается скачущей по морю крови на муле, покрытом страшной попоной – «тулумом», сделанным из кожи ее сына, которого она сама убила за измену «желтой вере»209…

Обряды Джа-ламы были не настолько «эзотеричны», чтобы никто другой их не практиковал. Когда один из сподвижников Джа-ламы Максаржав в 1921 г. совершил переворот, он не просто уничтожил белый гарнизон (отряд атамана Казанцева – часть унгерновской дивизии). Сердце есаула Ванданова (бурята-буддиста) было съедено. «При появлении в лагере Ванданова чеджин-лама сразу же впал в транс, воплотившееся в него божество требовало себе в жертву трепещущее сердце Ванданова. Ванданова расстреляли, а вынутое сердце было поднесено беснующемуся чеджину, который в экстазе его съел. Позднее он говорил, что во время транса действует божество, а не он, оно и съело сердце Ванданова»210.

Ванданов был принесен в жертву при совершении все того же ритуала «освящения знамен». Но знамя на этот раз было уже – красное, большевистское. И командир красных монголов Максаржав вскоре был награжден советским орденом Красного Знамени…

Вскоре в плен к «красномонголам» (термин А. Бурдукова) попал фельдфебель Филимонов из Бийска. И на этот раз сердце пленного было принесено в жертву красному знамени и съедено. Совершал обряд все тот же бывший при Максаржаве чеджин (чойджин)-лама211. «Интересно, что в современных случаях человеческих жертвоприношений инициаторами являются представители высшего ламства – Джа-лама и чеджин»212.

Так что речь идет не об эксцессе. Речь идет о традиции. Естественно, «эзотерической»… В северном буддизме в обиходе «храмовые духовые инструменты из человеческих костей и из этого же материала изготовленные зерна ламских четок… Габала изготавливалась из черепа девственника, умершего естественной смертью и не убившего ни одного живого существа. В нее наливалась кровь жертвенных животных для призывания грозных дхармапала»213. В медицине охотно использовались человеческие органы, методы целительства способны были приводить в оторопь, а медицинская этика официально не рекомендовала оказывать помощь любому больному: «Если больной причинял вред вере, был известен как недруг властей и монашеского братства, то такого больного завещается оставить, хотя бы и были средства для его врачевания, так как такое врачевание поведет только ко злу и людским нареканиям»214.

Когда людям рассказываешь о таких страничках буддийских верований и практик, реакция следует вполне стандартная: «Да не может такого быть. Ведь всем известно, что буддизм самая миролюбивая религия на земле! Это или выдумка, или вы все понимаете неверно: это всего лишь аллегории, метафоры!» Ну во-первых, мы видели, что эти метафоры легко могут превращаться в практику даже у весьма образованных лам. А во-вторых, простые верующие уж тем более склонны все это воспринимать весьма конкретно. О том, что между подобными медитациями и колдовской практикой и жертвоприношениями не было слишком большого разрыва, я заключаю из такого, например, свидетельства: «Проклятия произносились над питьевой водой; этот ритуал – начу – вошел даже в тибетские буддийские обряды. Другое распространенное проклятие заключалось в зарывании в землю «имени» и изображения врага и в обращении к божествам с призывом убить врага»215.

Но люди до такой степени затерроризированы идеей обязательного «мира между религиями», настолько пленены пропагандой их «равноценности» (при предполагаемом превосходстве буддизма над христианством), что даже Инесса Ломакина, в книге которой о Джа-ламе столько страшных страниц, считает необходимым делать реверансы в адрес «мудрости ламаизма». «Молодая женщина – член буддийской общины Санкт-Петербурга, прочтя часть рукописи, спросила меня: «К чему все эти ужасы, эти жертвоприношения? Буддист не сорвет травинку, благословляя все растущее и живущее на земле. Или Вы против возрождения ламаизма?» Нет-нет, не против; любая вера сейчас, наверное, во благо. Только ламаизм – вера особая, вобравшая мудрость Степи»216. Конечно, вырывать сердца из груди живых людей – это идет «во благо» человека. «Карма» убитого от этого становится лучше…

Нет, это не шутка. «В буддийском каноне есть сочинения, например, «Ньяятрайяпрадипа», которые разрешают в некоторых случаях убийство человека. Если кто-то ведет жизнь, полную злых дел, приносящих много несчастий, то такую жизнь можно пресечь, потому что тогда эта злая личность, погрязшая в грехах и заблуждениях, быстрее возродится вновь. Гневные тантрические божества существуют еще и потому, что должны защищать учение Шакьямуни всеми возможными способами. Богиня Лхамо, явившись во сне Палдже Дордже в своем гневном образе, повелела убить грешного цэнпо во имя исполнения долга по защите буддизма»217.

Для Унгерна и Джа-ламы «кровь на лепестках буддийского лотоса казалась чем-то вполне ему соприродным и естественным»218. Когда Бурдуков поинтересовался у Джа-ламы, как, будучи буддийским монахом, он может носить оружие, сражаться и убивать, Джа-лама ответил: «Эта истина («Щади все живое») для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. Как человек, взошедший на гору, должен спуститься вниз, так и совершенные должны стремиться вниз, в мир, – служить на благо других, принимать на себя грехи других. Если совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячу себе подобных и причинить бедствие народу, такого человека он может убить, чтобы спасти тысячу и избавить от бедствия народ. Убийством он очистит душу грешника, приняв его грехи на себя»219. Так что буддизм в состоянии предложить оправдания для преступлений, совершаемых своими адептами.

Но, несмотря на это, с поразительной навязчивостью в современной (как оккультной, так и светской) пропаганде веротерпимость и миролюбие буддизма противопоставляются «кровожадности» христиан. Постоянно мелькают заявления типа: «Буддисты – единственные из всех верующих, которые за 2,5 тысячи лет никогда не были причиной кровопролития. Буддисты никогда не начинали войн, тем более братоубийственных, гражданских. Они не насаждали (в отличие от христиан) свою религию огнем и мечом»220. «Единственная в мире религия, которая не запятнала себя кровью, – буддизм»221.

Что ж, сначала насчет «огня». В 1258 г. монгольский хан Хубилай созвал собор, на котором выступили представители даосистов и буддистов. Согласно буддийской версии, на этом соборе не было философских дискуссий. Все решила магия: «Только один лама хранил молчание. Наконец он, насмешливо улыбнувшись, сказал: «Великий император! Прикажи каждому из нас продемонстрировать мощь своих богов, совершив чудо, а потом суди, чей Бог лучше». Хубилай-хан, последовав совету, приказал ламам показать, на что способны их боги, но сконфуженные ламы только молчали, расписавшись в собственном бессилии. «Тогда сам покажи могущество твоих богов», – сказал император ламе, поставившему такое условие. Лама, не говоря ни слова, посмотрел на императора долгим взором, затем перевел взгляд на всех собравшихся и простер перед собой руки. В ту же минуту золотой кубок императора оторвался от стола и поплыл к губам властелина. Сделав глоток, император почувствовал сладостный вкус напитка. Все стояли как громом пораженные, а император произнес: «Твой бог станет и моим богом; ему будут молиться все мои подданные. Но расскажи, какой ты веры?» – “Учение мудрейшего Будды – моя вера”»222. В итоге – «результатом этого собора было осуждение даосистов, причем книги их были сожжены»223.

Упоминаниями о сожжениях книг оппонентов пестрит религиозная история буддийского Тибета: «Знание чудодейственных заклинаний помогло Падмасамбхаве победить духов, демонов и драконов, обитавших в Тибете. В долине Тхоикхар был организован диспут, на котором Падмасамбхава и Шантиракшита победили служителей религии бон, и она была запрещена. Цэнпо запретил жертвоприношения животных и бонские рукописи…. Начались преследования ярых приверженцев бон. Книги их заточили в пещеру Брагмаре, часть сожгли, а часть утопили… Рукописи бон были уничтожены»224.

Теперь – о мече… Здесь также стоит модное мнение сопоставить с суждением историка: «Большинство западных буддологов подчеркивает «мирный» характер учения буддизма по сравнению с исламом и христианством, словно забывая о том, что многие правители древнего и средневекового Востока именовались в буддизме «чакравартинами», «бодхисаттвами», «буддхараджами», хотя некоторые из них отличались крайней жестокостью и известны истреблениями целых народов, например, Ашока, Чингисхан и др. Причем в истории зафиксировано множество случаев, когда агрессия оправдывалась религиозными целями: войны на острове Шри-Ланка за обладание зубом Будды, поход бирманского царя Ануруддхи на государство Тхатон якобы ради получения палийского закона и т.д.

Э.О. Берзин отмечает, что «борьба за разрушение государств старого типа и создание государств нового типа, как это всегда бывало в средневековье, велась под религиозными лозунгами. Так, на поверхности событий мы видим борьбу буддизма хинаяны против буддизма махаяны в Таиланде, Кампучии, Лаосе, борьбу старых анимистических культов против буддизма хинаяны в Бирме, борьбу конфуцианства против буддизма махаяны во Вьетнаме, наконец, борьбу синкретической религии буддизм-индуизм против жрецов каждой из этих религий в отдельности в Индонезии». Необходимость и справедливость захватнической политики правителей, которые покровительствовали «сангхе» и «дхарме», идеологи буддизма оправдывают ссылками на эдикты Ашоки, являющиеся канонизированной экзегетикой буддизма тхеравады, и на канонизированный трактат «Милиндапаньха», а в целом рассматривают природу этих войн через концепцию «чакравартина». Следует отметить, что политика «дхармавиджаи» (досл. «завоевание с помощью дхармы») известна в странах южного буддизма как часть концепции «чакравартина», согласно которой правитель обязан распространять «дхарму» на соседние страны, т.е. завоевательные походы – это его долг»225.

В Китае «императоры, благоволившие к буддизму, как правило, подвергают гонению даосизм, и наоборот»226.

В Тибете «с приходом буддизма древняя религия бон преследовалась и вытеснялась в отдаленные пограничные районы»227. Придя во второй половине VIII в. к власти в Тибете, буддисты оттесняют от престола своих религиозных и политических оппонентов, которые «были, по одним данным, убиты, по другим – заживо замурованы в гробницу, по третьим, объясняющим наличие двух первых версий, – переведены в разряд «живых мертвых»… На смену человеческим жертвоприношениям пришел институт «живых мертвых», людей, отказавшихся от жизни в обществе и обязанных доживать свои дни у могилы. «Живым мертвым», поселенным возле погребального комплекса, запрещалось видеть живых людей и разговаривать с ними. «Живые мертвые» принимали жертвы, приносимые покойному, а сами ели ту пищу и носили те одежды, которые периодически приносили им живые родственники. Приближаясь к могиле, родственники «живых мертвых» трубили в рог, и по их сигналу «живые мертвые» должны были немедленно скрыться. Оставив в условленном месте запас пищи и одежды, родственники удалялись, извещая «живых мертвых» о своем уходе новыми сигналами рога»228.

Впрочем, и спустя сто лет положение буддизма не было прочным: буддийских монахов осмеивали и преследовали. Ралпачан вынужден был издать указ, гласивший: «Тот, кто будет с ненавистью указывать пальцем на моих монахов и будет злобно смотреть на них, тому выколют глаз, отрубят палец»229.

Аналогичный закон был издан и в XVI в.: «Любой, кто оскорбит монаха или ламу, будет сурово наказан. Если мы узнаем, что кто-то тайно хранит статуэтки с изображениями умерших, мы разрушим дом того, кто скрывал их. Вместо них люди могут держать в своих домах изображения Ешей Гонпо»230. И вообще во всю историю Тибета «наказания за преступления против религии были жестоки: содержание в темнице и битье плетьми, отсечение рук, ног, смертная казнь»231.

Так что были и насилия буддистов над иноверцами.

Были – вопреки рерихианскому мифу – и гражданские войны между самими буддистами. Буддийские секты самого Тибета, бывало, выясняли отношения между собой не на философских диспутах, а с оружием в руках. В 794 г. в монастыре Самьяй прошел диспут между двумя буддийскими сектами. «Закончился диспут совсем не мирно. Хашанг и некоторые представители его школы были забиты камнями, а несколько позже китайские буддисты и их приверженцы убили Камалашилу»232. Позднее «благочестивые обители обладали также и целыми боевыми дружинами монахов… В ту далекую эпоху (в XVI в.) религиозные секты Тибета, которые можно сравнить с католическими монашескими орденами, вели беспрестанные войны за власть над страной. Основным соперником «желтошапочников» Гелугпы были «красношапочники» Кармапы. В самый кульминационный момент войны между «красными» и «желтыми» последние решили привлечь на свою сторону племена джунгар, хошутов и торгоутов. Главой их племенного союза считался Турул-байхур, более известный как Гуши-хан. В 1642 г. его армия разгромила боевые отряды Кармапы, а вождь союзников передал верховную власть над Тибетом Далай-ламе V – Агван-Ловсан-Чжямцо, прозванному “Пятым Великим”»233.

В ходе этих войн «ряд монастырей секты Гелугпа были силой превращены в монастыри секты Кармапа»234. И напротив, «в 1648 г. ряд монастырей враждебных сект были насильно преобразованы в монастыри секты Гелугпа»235.

Чтобы убедиться, что речь идет о чисто религиозной войне, развязанной с религиозными целями, приведу описание тех же событий в изложении Блаватской: «Лама Дукпа-шаб-тунг с армией монахов захватил Бутан, где объявил себя ламой Рим-поче, но вскоре был разбит тибетской армией с помощью китайских войск «желтых шапок». Он был вынужден принять определенные условия, одно из которых давало ему полномочия духовной власти над «красными шапками» Бутана при том условии, что он согласится на свое перерождение в Лхасе и объявит, что таков будет закон навсегда. Так все последующие ламы Рим-поче рождались в Лхасе. По второму пункту предлагаемых условий ламы Рим-поче должны были препятствовать публичным демонстрациям обрядов колдовства и заклинаний; по третьему – ежегодно должна была вноситься определенная сумма денег на содержание ламаистского монастыря»236.

А вот и сам термин, который европейские буддофилы так боятся приблизить к предмету своей идеализации: «Три посла Гелугпы прибыли к джунгарам, чтобы побудить их начать религиозную войну с врагами веры»237.

А вот уже не война, а прямая инквизиция – казнь безоружных инаковерующих: «1640-е гг. … Установление правления Далай-ламы V над Тибетом с помощью монгольского оружия не прошло гладко. В Гьянцзе вспыхнуло восстание, руководимое сектой Кармапа. Затем восстало Конгпо. Восстания были жестоко подавлены объединенными усилиями монгольских отрядов Гуши-хана и войск правительства Далай-ламы. Содержавшиеся до этого в тюрьмах Лхасы лидеры Кармапы были казнены»238.

Пытки, кстати, буддисты могли применять весьма изощренные: «В 1864 г. регент Тибета при Далай-ламе XII приказал у входа в свою канцелярию всегда держать свежеснятую шкуру быка или яка. Провинившихся немедленно после установления вины заворачивали в еще сырую шкуру, которая, высыхая под солнцем, стальным панцирем, как обручем, стягивала жертву, причиняя ей страшные мучения, после чего ослушника бросали в воду, где он и тонул»239.

Упомянув о новых восстаниях против власти «желтошапочной» секты Гелугпы и Далай-ламы V в 1670-е гг., которые были потоплены в крови тибетскими и монгольскими войсками, историки заключают: «Как можно видеть, буддисты воевали, отнюдь не пугаясь крови и жестокостей, сражаясь при этом не только во славу буддизма вообще, но и за право существования отдельных буддийских сект, которые часто любыми средствами стремились захватить и удержать власть»240.

И поныне буддийские монахи готовы кулаками отстаивать свои притязания. Вот информационное сообщение, прошедшее по Общественному Российскому Телевидению (ОРТ) от 12.10 1999 г.: «В Сеуле прошли массовые беспорядки с участием монахов главного буддийского храма Южной Кореи – обители Шо-Гё. Тяжело ранены более десяти человек. Во время штурма храма «святые отцы» пустили в ход дубинки и складные лестницы. Охрана отбивалась с помощью брандспойтов. К кровавым столкновениям в Сеуле привели амбиции владыки «Просветленных Реформаторов» – так называют себя сторонники ордена Шо-Гё. В нарушение устава его владыка третий раз подряд самовольно занял этот пост и забаррикадировался в храме. Решающее слово в религиозном споре осталось за полицией – власти вывели на улицы сотни блюстителей порядка».

А в буддийско-синтоистской Японии уже лилась кровь христиан. До начала гонений в стране насчитывалось около 300 000 христиан. И это было сочтено угрозой для национальной безопасности Японии и для благополучия буддийских монастырей. Христианство было объявлено вне закона. В 1623 г. было казнено 27 христиан. В 1618–1621 гг. – убито 50 христиан-японцев. Следующий, 1622, год вошел в историю Японской церкви как «год великомучеников»: 30 христиан было обезглавлено и еще 25 сожжено заживо (из них – девять иностранных католических священников). Казнили всех, включая 90-летних старух и годовалых детей. И так продолжалось два с половиной века. Когда во второй половине XIX в. христианство было все же объявлено разрешенной религией, христиан в Японии осталось 100 000 (при этом историк отмечает, что мало кто из христиан отрекался – большинство предпочитало смерть)241. Философское освящение этим гонениям было дано трактатом «О вреде христианства», написанным буддийским монахом Судэном242.

Технология этих гонений описывается архим. Сергием (Страгородским) – будущим Патриархом Московским и всея Руси, в 1890–1893 гг. несшим послушание православного миссионера в Японии: «Первые христиане окрещены были поспешно и без подробного обучения, а священников <после начала гонений на католичество. – А.К.> не было. Но все они понимали завет своих отцов и хранили веру, хотя и знали ее крайне плохо, с трудом отличая Богоматерь от Кваннон. Иконы открыто держать нельзя было: их заделывали в штукатурку стены, и на эту стену молились. Иногда христианские изображения делали на манер буддийских. Например, в японском буддизме богиня Кваннон иногда изображается в виде женщины с ребенком на руках. Нигде, кроме Японии, такого изображения нет, но и в Японии его происхождение загадочно. Некоторые и думают, что это на самом деле изображение Богоматери, бывшее в ходу среди тайных христиан, а потом перешедшее и к язычникам… Потомки казненных христиан до семи поколений объявлены были подозрительными и находились под надзором полиции (говорят, что некоторые были под надзором до самого падения … правительства в шестидесятых годах XIX столетия).

Каждый год они должны были приходить в известный буддийский храм и здесь давать письменное отречение от христианства. А чтобы не было каких-либо ложных показаний, подозреваемых заставляли тут же попирать ногами христианскую икону. До сих пор сохранились такие иконы, литые из меди. Они очень стерты ногами попиравших, но особенно стерты, прямо ямами, их края, выступавшие вокруг иконы в виде рамы. Не имея решимости открыто отказаться от попирания своей святыни, христиане становились на края и избегали, таким образом, касаться самой иконы. К стыду европейцев нужно сказать, что эту лукавую меру подсказали японскому правительству протестанты-голландцы»243. Всего в XVII–XVIII вв. в Японии было замучено и убито до 280 000 христиан…244

В Корее христианам пришлось испытать не меньше: «Вся предыдущая история Корейской церкви, история в некоторых отношениях примерная, написана кровавыми буквами. История эта громко заявляет о том, какою массою крови и ужасных бедствий, гонений приобрели и отстаивали корейцы свое верование, и не только отстаивали, но и отстаивают, ибо пролитие крови христиан-корейцев и гонения на них не прекращаются до наших дней, и еще недавно (1900 г.) на острове Квельпарт и на островах юго-западного побережья Кореи произошли неслыханные по жестокости избиения христиан озверевшей грубой чернью, науськанной злонамеренными людьми из-за угла. Христианство в Корее появилось около 1784 г. Первыми проповедниками веры были сами же корейцы, принявшие учение от некоего И-сен-хунн, сына корейского посланника в Китае, который, будучи с отцом своим в Пекине, принял веру от местных католических миссионеров и, прибыв на родину, начал проповедовать учение Христово среди своих сверстников. С течением времени, когда число верующих увеличилось, к ним стали проникать из того же Китая французские миссионеры. Пробирались они тайно, в платье простых кули (чернорабочих). Такая таинственность вызвана была тем, что Корея того времени являлась страной, въезд в которую иностранцам был запрещен под страхом смертной казни. Всякий осмеливавшийся проникнуть в страну жестоко карался, особенно миссионеры, пытавшиеся насаждать чуждую для этого замкнутого народа веру. Однако, несмотря на все строгости запретов, христианство не только проникло туда, но и нашло немало достойных последователей, что не могло укрыться от бдительного ока правительства, которое не замедлило начать жестокие гонения на приверженцев новой религии. Но это мало помогло делу. Христианство быстро распространялось по стране. Тогда власти решили окончательно ликвидировать христианское учение, и всех, кто подозревался в принадлежности к вере Христовой, приказано было предать огню и мечу; это касалось не только явных христиан, но и язычников – родственников христиан до седьмого поколения включительно… Мучители не щадили никого и ничего.

Палачи еле успевали сечь головы мученикам на специально изготовленной для сего гильотине. Многих живыми зарывали в землю, иных варили в кипящих котлах или просто побивали каменьями без суда и следствия. Имущество конфисковывалось правительством или расхищалось палачами. Гонения продолжались с теми или иными промежутками почти целое столетие, т.е. с 1784-го по 1872 г., когда христианство официально было уже признано терпимым (только терпимым!) в Корее. За этот продолжительный период корейцы насчитывают до восьми больших и малых гонений, чередовавшихся одно за другим; но самыми лютыми и жестокими считаются последние два, бывшие при королеве-регентше Ким в 1839–1846 гг., и при принце-регенте Тэ-вон-гуне в 1866–1870 гг. Насколько было жестоко последнее гонение, можно видеть из того, что за один 1870 г. было умерщвлено до 8 000 человек, не считая погибших от холода, голода и др. причин, приключившихся во время скитаний людей по горам и лесам страны. В числе прочих мученически скончавшихся известны в 1839 г. три и в 1866 г. семь французских миссионеров, из них три епископа: Имбер, Бернье и Давелуи – и семь священников. Всего же погибших корейцев считают десятками тысяч. Некоторые из них, как и скончавшиеся французские миссионеры, канонизированы уже Римско-католической церковью»245.

И в России «миролюбивые» буддисты также, случалось, убивали и преследовали христиан. Об одном из таких случаев начальник калмыцкой миссии иеромонах Никодим (Ленкеевич), обративший за предыдущие два года в Православие 220 калмыков, писал в Святейший Синод 12 марта 1730 г.: «В 1729 г. я просил рассмотрение учинить об определении крещеным калмыкам к жительству удобного места и об охранении их от прочих иноверных калмыков, дабы не были в обиде и утеснении. А сего 1730 г. генваря в 5-й день владелец калмыцкий Дасанг, собрав войска ста в три человек, велел новокрещеных побрать и разбить до остатку, чтобы впредь не повадно было креститься их народу. И присланное войско от оного владельца крещеного Илью Табитея со всеми новокрещеными калмыками разбили до остатку и убили одного крещеного до смерти, двух ранили и взяли грабежом мужеска полу восемь человек, женска полу восемь, девочек 11, мальчиков четверо, всего 31 человек. А прочие ушли, оставя имение свое, и спаслись от оного войска… А как грабили, образы Божии иные в камыш покидали, иные с собой увезли»246.

Весной 1757 г. три калмыцкие семьи выехали для принятия Крещения. По пути, как гласит сообщение Астраханской духовной консистории, «наехали на них на четырех лодках некрещеные калмыки, да еще поодаль от них на восьми лодках, всего до 50 человек, стреляли из ружей, били смертно, находившемуся при некрещеных калмыках школьнику Ивану Платонову прошибли голову даже до самого мозга, отчего он обеспамятствовал, а после того, чем его еще били и мучили, от сильного удара он не упомнит, был три дня в беспамятстве и доселе от побоев находится в тяжкой болезни; калмыков крещеных и некрещеных также били и грабили, но крещеные калмыки не стреляли, так как за неимением ружей стрелять им было нечем»247.

Да и в унгерновской дивизии, о которой упоминалось выше, самую боеспособную часть составляла тибетская сотня, присланная барону Далай-ламой248. Значит, – были у тибетских лам и боевой опыт, и некоторые цели, ради достижения которых они не только имели войска, но и посылали их за пределы Тибета.

Разумеется, и история христианства имеет немало не самых чистых страниц. Но давайте в таком случае четко различать: историю христиан будем сравнивать с историей же буддистов, а вероучение христиан – с вероучением буддистов. Пока же популярные лекции и брошюрки предпочитают сплетни об «ужасах христианской инквизиции» перемежать рассказами о возвышенности буддийской этики, «не желающей зла ничему живому»…

Если кто-то пожелает упрекнуть меня в том, что я сосредоточился лишь на мрачных сторонах буддизма, я соглашусь с этим упреком. О буддийской философии и о ее рекламируемой глубине сегодня более чем достаточно публикаций. И чтобы их хоть как-то уравновесить – позвольте уж хотя бы одной книге напомнить о том, что есть в буддизме нерекламируемого, но от этого не перестающего быть. И не противопоставляйте мою «нетерпимость» теософской «открытости». Я всего лишь учусь у Елены Петровны Блаватской. Когда-то Блаватская поставила цель перед созданным ею Теософским обществом: ради противодействия христианской миссии в Индии организовать распространение среди язычников «доказательств, которые касаются практических результатов христианства. С этой целью оно доставляет подлинные материалы о преступлениях духовенства, проступках, схизмах, ересях, спорах и тяжбах, расхождениях по учению, критике Библии и о пересмотрах, которыми полна пресса христианской Европы и Америки»249. Вот именно это я и делаю – только с переменой знаков. Ибо для полноты картины неплохо было бы и современным европейцам перестать идеализировать «духовность Востока».

Не только буддисты не вмещаются в рамки нынешнего западного мифа о них.

Религиозная нетерпимость в Индии

Не только буддисты не вмещаются в рамки нынешнего западного мифа о них.

Реальные индуисты также не менее разительно отличаются от той умилительной картинки, которую живописуют западные «паломники на Восток». Не в давние «дикие» времена, а в нашем столетии «веротерпимые» индуисты убивали христианских миссионеров. Саду Сундар-Синг, «апостол Индии», в 20-х гг. свидетельствует об этом так: «Миссионер Картар Синг, мой близкий друг, был замучен язычниками. Я поехал на то место, на гору, где его пытали и где он умер. Он был зашит в сырую кожу буйвола, которая, ссыхаясь на солнце, сжималась и душила его. Рассказывавший мне об этом индус видел, как этот человек, умирая в пытке, так благодарил Христа за преимущество пострадать за Него, что многие были поражены и уверовали. Другой мой товарищ был схвачен язычниками, которые сказали ему: «Если ты не отречешься от Христа, мы бросим тебя в пропасть». Страх охватил его, но он положился на Христа. Когда индусы поняли, что он не отречется, они толкнули его в бездну. Это было чудо: он не разбился насмерть. Что было потом, он рассказывал мне сам: «Когда я смог поднять голову, то увидел себя в крови и совершенно без сил. Я подумал: «Вот, я один и нет никого, кто мог бы помочь мне». И вдруг слышу голос: «Нет, ты не один». Я оглянулся, вижу: подходит человек, помогает мне придвинуться к скале и опереться на нее. Я попросил пить. Незнакомец пошел к ручью и принес мне два раза воды в пригоршне. На третий раз, когда я пил из Его рук, я заметил, что руки Его пробиты. Тут я понял, что это – Христос. Через час я уже мог встать и пойти в ту же деревню, чтобы свидетельствовать о том, что сделал со мною Бог». Когда он мне это рассказал, я невольно усомнился. Через некоторое время я поехал в ту деревню, и местные жители, не христиане, подтвердили это, рассказав, как они были потрясены, увидев миссионера снова среди них. Со мной тоже совершилось такое чудо. В одной индусской деревне мне сказали, что если я приду еще раз говорить о Христе, меня убьют. Они меня не убили, но, раздев донага, туго привязали цепями к дереву и, закрыв цепи на замок, оставили одного. Вначале я очень страдал от холода, потом стал горячо молиться. Вдруг стало так легко – я ощутил присутствие Христа. Радость охватила мою душу: я понял, что значит «Небо на земле». Холод больше меня не мучил, я уснул и проснулся от шума – с дерева упал созревший плод.

Я вздрогнул и почувствовал, что цепи спадают. Рядом на земле лежал зрелый плод, которым я освежил горло. Наутро я пошел в ту же деревню. Можете представить их изумление. Они стали расспрашивать, кто открыл замок. Единственный ключ от замка находился в руках ламы. Мне же было ясно, Кто избавил меня от смерти»250.

И это отнюдь не единичный случай. «В 1998 г. христианская община Индии испытала на себе больше насилия, чем за все 50 лет независимости страны. Участились случаи убийств священников, изнасилования монахинь, сожжения Библий, разрушения церквей и христианских учебных заведений. За год жертвами фанатиков стали более 64 христиан. Сотня воинствующих индуистов, поддерживающих правящую партию Бхаратия-Джаната-Парти, выкрикивая антихристианские лозунги, сожгла около 300 экземпляров Библии в г. Раджкот (штат Гуджарат на северо-западе Индии). В селении Симдага на юге штата Бихар была зверски убита христианская семья: мать, отец и четверо детей в возрасте от двенадцати до двух лет. Под Калькуттой разграблен женский монастырь, при этом изнасилована служанка. Вооруженная группа пробовала ворваться в церковь в г. Джхабуа (штат Мадхья-Прадеш).

В этом же штате изнасилованы четыре католические монахини. В штате Гуджарат около 150 делегатов съезда христианского миссионерского движения Alpha missionary movement были избиты боевиками индуистской организации «Баджранг дал». Епископ-помощник Делийской архиепископии монсеньор Винсент Консессао считает, что ненависть индуистов-фундаменталистов к католикам вызвана, в частности, и тем, что Церковь последовательно выступает за равенство всех людей, невзирая на кастовое происхождение. Поэтому-то чаще всего нападениям подвергаются те, кто посвятил себя служению бедным и обездоленным… Христиане составляют от 2 до 3 % населения Индии. Сеть учебно-воспитательных и лечебных учреждений христианской общины шире государственной. Христиане содержат в Индии 258 вузов, 3 614 средних и 8 315 начальных школ, а также детские сады и 1 185 профессиональных училищ»251. «По сообщению агентства ENI, с тех пор как правительственная коалиция во главе с религиозно-националистической партией Бхаратия-Джаната-Парти пришла к власти в марте прошлого года, в стране участились нападения индуистских фундаменталистов на христиан. Это обстоятельство вызвало разногласия в правящей коалиции. Мадан Лал Хурана, министр по делам парламента, 30 января вышел из состава кабинета после того, как его призыв искупить жестокости по отношению к христианам вызвал в партии резкую критику со стороны радикалов. В своей речи 2 февраля он напомнил об убийстве в прошлом месяце австралийского миссионера Грэхема Стейнса и двух его сыновей, 10-летнего Филиппа и 8-летнего Тимоти. Они были сожжены в своей машине 23 января в деревне Манохарпур в восточноиндийском штате Орисса. В этом преступлении была обвинена индуистская фундаменталистская группировка «Баджранг дал». Стейнс проповедовал среди прокаженных в Барипадже с 1965 г.

В течение 1998 г. Объединенный христианский форум за права человека зарегистрировал 120 нападений и других враждебных актов, направленных против христиан, в том числе поджоги более 30 церквей в западном штате Гуджарат на Рождественской неделе. «Сейчас людей натравливают друг на друга: нехристианские племена на христианские», – сказал Генеральный секретарь Национального совета церквей Индии. При этом в Индии из 980 млн. человек около 29 млн. составляют христиане»252.

Впрочем, не только кровь проливается индуистскими фанатиками. «В индийском штате Западная Бенгалия два индуистских жреца похитили и обезглавили восьмилетнего ребенка, принеся его кровь в жертву богине Кали. Это событие подтверждает усиливающиеся подозрения гуманитарных организаций о совершении человеческих жертвоприношений в этом регионе. Тело ребенка, похищенного 26 марта 1998 г., было обнаружено в окрестностях селения Барпунна»253. А ведь речь идет о самом европеизированном индийском штате…

Так что человеческие жертвоприношения в современном буддизме и индуизме противоречат разве что не в меру завышенным европейским представлениям о «духовности Востока», а не реалиям самого языческого Востока.

Человеческие жертвоприношения в античном мире

Да, и христиане немало пролили крови, и, наверно, не меньше, чем буддисты. Но эта кровь никогда не была ритуальной. Христиане никогда не убивали других людей во искупление своих собственных грехов. И потому церковная жизнь, даже и несколько застоявшаяся, в схоластическом спокойствии ищущая равновесия всех духовных проблем, – все же лучше безумного пламени, что опаляет ветеранов «контактов с космическим Разумом».

Этот мир, мир языческих жертвоприношений, был хорошо знаком людям Библии. Библейские Пророки имели возможность своими глазами видеть человеческие жертвоприношения у своих соседей по планете: у финикийцев… Жесткое отмежевание первых христиан от «античного наследия» также станет понятнее, если вспомнить, что в глубине этого «наследия» проступала человеческая кровь.

В «Иллиаде» (Гомер. Иллиада. 23, 175–176) упоминается о заклании 13 троянских юношей при погребении Патрокла. Ифигения, являясь, по одной из версий, жрицей Артемиды в ее храме в Тавриде, должна была приносить в жертву всех попавших в эти края чужеземцев; по другой – она сама была убита своим же отцом, Агамемноном, по научению жреца…254 И даже в «историческое время», во второй половине I тысячелетия до Р.Х., такие жертвы приносились, например, перед битвой при Саламине в Греции (Фемистокл был вынужден подчиниться требованию народа и убить трех знатных персов перед сражением [см.: Плутарх. Жизнеописание Фемистокла. 13]) или же в Риме после поражения при Каннах.

Даже в начале IV в. после Р.Х. человеческая кровь продолжала орошать языческие алтари: «Финикийцы каждый год приносили любимое и единородное дитя в жертву Кроносу, ему же в шестой день месяца Метагитиона заколали людей и на Родосе; а в Саламине, в одном храме арголидской Афины и Диомеда, какой-нибудь преследуемый человек обегал трижды вокруг жертвеника, и потом жрец, пронзив ему копьем чрево, сжигал его на горящем костре. Много таких же человекоубийств происходило и в Египте: в Гелиополе, например, ежедневно приносили три человеческие жертвы, пока, узнав об этой жестокости, царь Амозис не приказал заменять их столькими же восковыми изображениями.

На острове Хиос жертвоприношение омадийскому Дионису состояло в расчленении человека, то же делалось и в Тенедосе, да и в Лакедемоне жертвой Ареса бывал также человек, и на Крите совершали подобные человекоубийства в честь Кроноса, а Афине сирийская Лаодикия ежегодно приносила в жертву деву, которую теперь заменяют ланью. Равным образом, человеческими же жертвами, умилостивляли своих богов ливийцы и карфагеняне, да и думатинцы в Аравии всякий год закалали в жертву отрока и погребали его под жертвенником. Сверх того, история свидетельствует, что все вообще эллины, перед выступлением в поход, приносили в жертву людей, то же делали фракийцы и скифы, а афиняне упоминают о принесенных в жертву дочерях Леоса и Эрехтея. Да и ныне кто не знает, что в великом городе <т.е. Риме> в праздник латриарского Зевса закапывается человек? Справедливость этого засвидетельствовали и известнейшие философы. Диодор, сделавший сокращенное описание библиотек, говорит, что ливийцы торжественно приносили в жертву Кроносу двести благороднейших отроков и к этой жертве присоединяли не менее трехсот других255.

А писатель римской истории Дионисий повествует, что в Италии именно сами Зевс и Аполлон требовали себе человеческих жертв от так называемых аборигенов и что те, которых коснулось это требование, приносили богам часть всех плодов, а если они не приносили в жертву людей, за то подвергались различным бедствиям и до тех пор не видели конца злу, пока не обрекали себя на десятину; умертвив же и принеся в жертву десятого из людей, были причиной запустения своей страны» (Евсевий Памфил. Слово василевсу Константину по случаю тридцатилетия его царствия. 13)256.

Иной сборник языческих свидетельств о человеческих жертвоприношениях в античном мире составил христианский писатель конца II в. Климент Александрийский: «Мессенец Аристомен заколол триста человек Зевсу Итомскому, полагая, что столь великие и вместе с тем столь изысканные гекатомбы совершил при благоприятных предзнаменованиях. В том числе закланных был и Теопомп, царь лакедемонян, благородное и жертвенное животное. Тавры – племя, населяющее полуостров Таврику, – тех из чужестранцев, которых они у себя захватят после того, как те, плывя по морю, сбились с пути, сразу приносят в жертву Артемиде Таврической. Эти заклания Еврипид вывел в трагедии. Моним же в «Собрании удивительных вещей» рассказывает, что в Пелле, городе Фессалии, приносят в жертву Пелею и Хирину ахейцев. Аентиклид в книге «Возвращения» сообщает, что ликтийцы (это критское племя) закалывают Зевсу людей, а лесбосцы подобную жертву приносят Дионису, по словам Досида. Фокейцы же (не премину сказать о них), как Питокл повествует в третьей книге «О согласии», устраивают человеческие всесожжения Артемиде. Житель Аттики Эрехтей и римлянин Марий принесли в жертву собственных дочерей: один – Персефоне, как сообщает Демарат в первой книге «Трагедийных деяний», другой же, Марий, – Авверунку, как рассказывает Дорофей в четвертой книге “Италийской истории”» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 42, 2–7).

Греки и сами со временем начали гнушаться подобных практик: «“Смотри, что ты делаешь, преступный Дамид! Своими словами ты едва не опрокидываешь храмы и алтари богов”. – “Не все алтари, Тимокл. Ведь что ж в них дурного, если они полны благовоний и фимиама? Но я увидел бы охотно свергнутые со своих оснований алтари Артемиды в Тавриде, на которых эта дева наслаждалась известными всем жертвоприношениями, радовавшими ее”» (Лукиан. Зевс трагический. 44). «Известные всем жертвоприношения» Артемиде – это намек на историю Ифигении…

«В историческую эпоху здравое чувство Греции победоносно борется с этим страшным пережитком. Где человек заменяется жертвенным животным; где – куклой; где человек остается человеком, но жертвоприношение заменяется окроплением жертвенника его кровью, или же его сбрасывают со скалы, принимая меры к тому, чтобы он был спасен; где, наконец, очень редко, – и это было самым строгим отношением к старине, – для жертвоприношения приберегают присужденного к смертной казни преступника. Все это были так называемые фармаки, т.е. средства «исцеления» государства от болезни»257.

И все же – было… Было и в Греции, было и на Руси.

Рассказ «Повести временных лет» о том, как Перуна пустили в плавание по Днепру, перестает казаться «разрушением культурных памятников родной старины», если вспомнить, что Перуну еще за несколько лет до года Крещения принесли в жертву христиан: «В год 6491 (983). Пошел Владимир против ятвягов, и победил ятвягов, и взял их землю. И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам с людьми своими. И сказали старцы и бояре: «Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам». Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь Святой Богородицы, которую построил Владимир. Пришел тот варяг из Греческой земли и исповедовал христианскую веру. И был у него сын, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий, по зависти дьявола… И посланные к нему, придя, сказали: «На сына-де твоего пал жребий, избрали его себе боги, чтобы мы принесли жертву богам». И сказал варяг: «…Не дам сына моего бесам». Посланные ушли и поведали обо всем людям. Те же схватили оружие, пошли на него и разнесли его двор. Варяг же стоял на сенях с сыном своим. Сказали ему: «Дай сына твоего, да принесем его богам»… И кликнули, и подсекли под ними сени, и так их убили. И не ведает никто, где их положили»258. До Крещения Владимира и Руси оставалось пять лет…

Не от жестокости люди приносили столь страшные жертвы, – скорее, от отчаяния. Слишком далек Бог. Слишком близки боги. И слишком непостоянен у них характер: сегодня помогают – завтра издеваются. И в качестве жеста последней надежды люди убивали друг друга перед идолами: может, хоть это сделает богов милосерднее…

Нельзя понять Евангелие без рассказа о грехопадении. Нельзя понять сияние Фаворской горы без знания той пропасти, в которую скатились люди. Долго человечество карабкалось к той «полноте времен», когда ему можно было дать Евангелие. За это время не только много воды утекло, – но и много крови у многих алтарей.

Есть смутный отблеск правды в этих кровавых блужданиях религиозного чувства. Действительно, без пролития крови не бывает прощения (Евр.9:22). Кровь есть жизнь, и человек ощущает потребность именно жизнь, «весь живот наш», вверить, посвятить Горнему миру. Кроме того, Бог просит людей: Сыне, дай Мне сердце твое (ср.: Притч.23:26). Но и духи также хотят всецело подчинить себе людей. Поистине, по слову Достоевского, – «здесь дьявол с Богом борются, и поле битвы сердца людей». Союз должен быть не поверхностным, он должен быть заключен не на периферии человеческой жизни, а в ее глубине – в сердце. И вот духи просят: «Так вынь это сердце наружу и дай его нам». Как жест отдачи себя духовным владыкам человек льет кровь свою и кровь жертв.

И у семитов в доветхозаветные времена был культ человеческих жертв. Жертвоприношение Иеффая (см.: Суд.11:30–39) предстает как отголосок архаичной практики. По весьма вероятной догадке В. Розанова, обряд обрезания родился как замена ханаанскому обычаю жертвоприношения первенцев259.

И все же не кровь людей, но кровь животных льется в мире Ветхого Завета. Это – лучше, чем «вечерняя жертва восьми молодых и сильных».

Тем не менее если знать техническую сторону ветхозаветных ритуалов, то планы восстановления иерусалимского Храма и древнееврейского богослужения не вызывают энтузиазма.

Как приносили жертвы в Иерусалимском храме

Священники ходили по потокам крови, и их руки были в самом буквальном смысле «по локоть в крови». Более того – они сами и проливали эту кровь. Вот приносят в жертву горлиц: «Как совершается хаттат из птиц? Он помещает оба ее крыла между своими двумя пальцами и обе ноги ее между своими двумя пальцами, и вытягивает шею ее на своих пальцах, и щемит ногтем против затылка, но не отделяет головы, и окропляет ее кровью стены жертвенника, а остальную кровь выжимает на иесод… Как совершается всесожжение из птиц? Он щемит голову ее против затылка, отделяет и выжимает ее кровь на стену жертвенника, затем берет голову, прижимает место отщемления к жертвеннику, обтирает солью и бросает на огонь жертвенника… затем он разрывает туловище и бросает в огонь жертвенника… разрывает рукой, но не ножом» (Талмуд. Трактат Зевахим. 6, 4–6)260.

Ветхозаветным Законом предписывалось ежедневное принесение жертвы: Вот что будешь ты приносить на жертвеннике: двух агнцев однолетних… каждый день постоянно… одного агнца приноси поутру, а другого агнца приноси вечером (Исх.29:38–39). Ежедневное утреннее жертвоприношение ягненка начинается с того, что, дождавшись первых солнечных лучей, священник говорит тем, за кого приносится жертва: «Выйдите и принесите ягненка из камеры ягнят». Ягненку связывали переднюю ногу с задней (комментаторы понимают это так: ягненка не вяжут, но священники держат его за ноги). «Голова обращена на юг, а лицо поворачивалось на запад. Заколающий стоит на востоке лицом на запад. Снимавший кожу не ломал задней ноги, но продырявливал колено и вешал; кожу снимал до груди; дойдя до груди, он срезал голову и передавал ее тому, кому выпала голова; затем срезал голени и передавал тому, кому они выпали; он доканчивал снятие кожи, разрывал сердце, выпускал кровь его, отрезал руки (передние ноги) и передавал их тому, кому они выпали на долю; приходил к правой ноге (задней), отрезал ее и передавал тому, кому она выпала, а с нею оба яичка, затем он разрывал его и весь оказывался перед ним открытым; он брал тук и клал на место отреза головы, сверху; затем брал внутренности и передавал тому, кому они выпали, чтобы он их обмыл. Он брал нож и отделял легкое от печени и палец печени от печени, но не сдвигал их с места; он прободал грудь, обращался к правой стенке и резал, спускаясь до позвоночника, но не доходил до позвоночника, а доходил до двух мягких ребер; он это отрезал и передавал тому, кому это выпало, а печень висела на этом. Он обращался к шее и оставлял при ней два ребра с одной стороны и два ребра с другой, отрезал и передавал тому, кому она выпала на долю, а дыхательное горло, сердце и легкие висели на ней.

Он обращался к левой стенке, и оставлял при ней два мягких ребра сверху и два мягких ребра снизу, и столько же оставлял у другой стенки; он отрезал ее и передавал тому, кому она выпала на долю, а позвоночник с нею и селезенка висит на ней. Он обращался к хвосту, отрезал его и передавал тому, кому он выпал на долю, а курдюк, палец печени и обе почки с ним. Затем он брал левую заднюю ногу и отдавал тому, кому она выпала на долю. Оказывается, все они <участники жертвоприношения> стоят рядом, с жертвенными членами в руках; первый с головой и задней ногой: голова в правой руке, нос обращен к верхней части руки, рога между пальцами, место зареза наверху и тук над ним, а правая задняя нога в его левой руке с местом кожи наружи; второй с двумя передними ногами: правая в его правой руке, а левая в его левой и их место кожи снаружи; третий с хвостом и ногой: хвост в правой руке, курдюк свешивается между его пальцами, а палец печени и две почки с ним, а левая задняя нога в левой руке… Всего так стоят девять участников утреннего жертвоприношения. Они отправлялись и клали свои доли на нижней половине кевеша к западу, солили их, сходили, приходили в камеру газит, чтобы читать Шема <утреннюю молитву>» (Талмуд. Трактат Тамид. 3, 3–4, 3)261.

Понятно ли теперь, почему Христос не был иудейским священником, почему Тот, Кто Себя принес в Жертву за грехи всех людей, Кто Сам был Первосвященником, был лишь мирянином?

Наконец, помимо ежедневных, малых, жертв, ритуалы Ветхого Завета предписывали совершать и жертвы всесожжения, т.е. такие жервоприношения, при которых части жертвенного животного не раздавались людям, участвовавшим в служении, но все тело животного сжигалось. Предназначенный для этого жертвенник всесожжения имел 30 локтей ширины и 15 – высоты. «Вечный огонь горел на нем. Это был не очаг, а целый пожар. Представьте себе треск, свист, шипение огня на таком жертвеннике. Представьте себе почти циклон, образующийся над храмом. По преданию, он никогда не гас даже от дождя. Тут сжигали целых быков, не говоря уже о множестве козлов и баранов. Вообразите, какой стоял запах гари и сала – если от одного шашлыка на Востоке несется чад на несколько улиц! По Иосифу Флавию, на Пасху закалалось 265 тысяч агнцев… Порою священники ходили по щиколотку в крови – весь огромный двор был залит кровью. Со слабыми нервами сюда нечего было идти. В праздник кущей в один день приносилось 13 быков. Ветхозаветный культ принудительно устрашал своей огромностью», – дает свящ. Павел Флоренский картинку ветхозаветного культа262.

Это общий закон Моисеева ритуала: помазание кровью и кропление кровью. Приблизительно как у нас помазание маслом и окропление святой водой. И как в «Практическом руководстве для православных пастырей» рассказывают о том, как держать младенца при Крещении, чтобы не повредить ему, так в иудаизме хранятся инструкции по убийству животных. Наш священник кропит водой, еврейский кропил кровью.

И вот вся эта внешняя мощь и стихийность древнего культа заменяется вознесением частицы хлеба и чаши вина… Количественная величественность культа ветхозаветного как бы сжимается в качественную напряженность культа новозаветного. «Христианство бесконечно сгущеннее иудейства и окончательно отвечает на законные (ибо без пролития крови не бывает прощения, по слову Апостола [Евр.: 9, 22]) запросы иудейства; но иудейство непрестанно пытается удовлетворить свои запросы временными, и потому недостаточными, средствами»263.

И потому уже в зените Ветхого Завета Бог начинает отучать людей от этих жертв. Жертва Богу дух сокрушен – открывается Псалмопевцу (Пс. 50:19). Амосу говорится: Ненавижу, отвергаю праздники ваши и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших. Если вознесете Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их (Ам. 5:21–22). О том же слышит Иеремия: Всесожжения ваши неугодны, и жертвы ваши неприятны Мне (Иер. 6:20). И Исаия передает своему народу: К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов… и крови тельцов и агнцев… не хочу. Не носите больше даров тщетных… новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие – и празднование! Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои… ваши руки полны крови. Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло264; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову (Ис.1:11, 13–17).

Наконец наступает время Нового Завета. Если раньше к Богу для жертвы пригоняли стада быков и овец, то теперь Бог Сам пришел к людям со Своей Жертвой, со Своим Даром.

Первосвященник входит во святилище… с чужою кровью (Евр.9:25), Христос же пришел – со Своею Кровию (Евр.9:12). Человеческие усилия дойти до Бога, человеческая готовность выдавливать из себя и из животных кровь по капле ради того, чтобы ее ручеек вопиял от земли к Небу, не принесли большого успеха: Закон ничего не довел до совершенства (Евр.7:19). Жертвы Ветхого Завета не могут сделать в совести совершенным приносящего (Евр.9:9). В самом деле, принесение жертв есть движение потревоженной совести, есть смутное ворочание покаянного чувства, ощущение ненормальности своей жизни. Но после принесения жертвы так ничего и не менялось. И потому возникала необходимость новых и новых жертв, и потому жертвы были ежедневными. Трупы животных не могли заполнить пропасти, разверзшейся между Богом и человеком.

Но пришел Христос, Агнец Божий, вземлющий на Себя грехи мира. Не юридическую или нравственную ответственность за грехи людей перед лицом Отца взял на Себя Христос. Он принял на Себя последствия наших грехов. Не переставая быть Богом, Он стал человеком. Люди далеко ушли от Бога, невольно пододвинулись к небытию – и туда, к той же границе небытия, свободно подошел Христос. Не приемля греха, но приемля последствия греха. Как пожарный, бросающийся в огонь, не соучаствует в вине поджигателя, но соучаствует в боли тех, кто остался в охваченном огнем здании.

Не все люди оказались на земле. Многие уже ушли в шеол, в смерть. И тогда Пастырь идет за потерявшимися овцами, идет вслед за ними – в шеол, чтобы и там, в бытии после смерти, человек мог находить Бога: «Умирая, Я следую за тобой»265. Христос проливает Кровь не для того, чтобы умилостивить Отца, переменить Его отношение к людям с гневного на милующее и дать Ему «юридическое право» амнистировать людей. Через пролитие Крови Он, Его любовь, ищущая людей, получает возможность для входа в мир смерти. Не как deus ex machina врывается Христос в ад, но Он входит туда, в «столицу» Своего врага, естественным путем: через Свою собственную смерть. Христос мучительно умирает на Кресте не потому, что Он приносит Жертву диаволу: «Он раскинул руки Свои на Кресте, чтобы обнять всю Вселенную» (Свт. Кирилл Иерусалимский. Огласительные беседы. 13, 28).

Жертва Христа – это дар Его любви нам, людям. Он дарит Себя, Свою жизнь, полноту Своей вечности нам. Мы не смогли принести должный дар Богу. Бог выходит нам навстречу и дарит Себя.

Богочеловек Себя пожертвовал людям, подарил Свою жизнь нам – не чтобы Ему умереть, но чтобы нам жить в Нем. И поэтому христианское жертвоприношение, Литургия, совершается со словами: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся». Мы теперь Богу приносим не свое, а Богово. Не со своей кровью мы подходим к алтарю. Мы берем плод лозы, взращенной Творцом. Чаша вина – вот то, что от нас в Литургии (плюс наши сердца, которые мы просим освятить). И мы просим, чтобы этот, первый, дар Творца, дар лозы стал вторым Даром – стал Кровью Христа, стал пропитан Жизнью Христа. От Твоих людей, от Твоей земли мы приносим Твою же Жизнь Тебе, Господи, потому что Ты ее дал нам для всех и для избавления от всякого зла. И мы просим, чтобы Твоя Жизнь, Твоя Кровь, Твой Дух жили и действовали в нас. «Господи, ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие Дары сия», – просит вершинная молитва Литургии.

Мы приносим Богу, к алтарю, символ Завета – вино и хлеб. А взамен получаем Реальность. «Со страхом Божиим, верою и любовию – приступите».

Должный дар Богу – это такой, который позволяет глубиной своей совести быть с Богом. Мы – непостоянны. Поэтому взлеты религиозного, покаянного или радостно-славословящего чувства мы оставляем и возвращаемся на путь служения плоти. Но Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр.13:8). И поэтому Он не имеет нужды ежедневно, как те первосвященники, приносить жертвы… ибо Он совершил это однажды, принеся в жертву Себя Самого (Евр.7:27).

Жертву Христа нельзя и не имеет смысла повторять: Христос вошел… не для того, чтобы многократно приносить Себя… иначе надлежало бы Ему многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею (Евр.9:24–26).

«Аватары»-«спасители» Индии вынуждены приходить регулярно. Каждый раз, когда в мире затмевается память «кармического закона», они должны приходить и напоминать о нем. Они говорят о космическом круговороте, и в этом круговороте они должны принимать участие сами. Но в Библии – линейная история; каждое мгновение времени единично, уникально и ответственно. В библейском времени возможны неповторимые события. Самым важным из них и было Пришествие Христа. Христос воздействует не на рассудок, не на память людей – и поэтому плоды Его Пришествия несравнимо богаче. Собою Он изменил вообще всю космическую структуру. Потому что Он пришел не с книгами и не с кровью козлов и тельцов, но со Своею Кровию, однажды вошел во святилище и приобрел вечное искупление… Кровь Христа… очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному! (Евр.9:12,14). Теперь – имеем дерзновение входить во святилище посредством Крови Иисуса Христа, путем новым и живым (Евр.10:19).

Если бы в то святилище, где человек обретает Бога, можно было войти путем жертв, совершаемых самим человеком, то можно было бы предположить позитивное значение иных, внехристианских, религиозных путей. Если бы в это святилище человек входил посредством расширения своего знания о Реальности, т.е. путем накопления гнозиса, то можно было бы ожидать появления новой религии, учитывающей «эволюцию достижений человеческой культуры». Но вход в это святилище Бог обусловил иным: Своей Любовью и Своей Жертвой. Она уже принесена. Однажды и вовеки.

Не надо бояться необычности Божия решения. Не надо убегать от Христа и Его Церкви в Шамбалу, в Индию или в «Третий Завет». Бог уже давно ждет нас рядом с нашим домом в обычной приходской церквушке на соседней улице, где каждое воскресное утро совершается Таинство Любви. Та Любовь, что некогда зажгла и сдвинула солнца и светила, искрится и в маленькой Евхаристической Чаше: «И Евхаристия, как вечный полдень, длится – Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех Божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится» (Осип Мандельштам)…

Зачем ходить в храм, если Бог у меня в душе?

У каждого из нас есть знакомые и даже родные люди, которые с недоумением смотрят на наши сборы в храм. На их лицах написано глубокое непонимание, а порой и возмущение. Иногда оно изливается в слова: «Ну ладно, ударился ты в веру, пусть уж. Но зачем же в храм-то ходить, столько времени и сил на это тратить?! Вот я, к примеру, тоже верующая. Но я верю в душе. Бог у меня в душе, и мне не нужны никакие внешние ритуалы. Да вспомни, как недавно сатирик Михаил Задорнов сказал: “Для общения с Богом мне не нужны никакие посредники!”»

Как пояснить таким людям наше поведение? Как всегда, есть два пути: нападения и защиты. Критика подобного рода житейской «философии» не трудна. В конце концов, толики здравого смысла достаточно, чтобы понять, что общество, в котором шуты (по-нынешнему – «сатирики») воспринимаются в качестве экспертов в области богословия и духовной жизни, весьма больно. Болеет оно, как минимум, утратой чувства юмора: оно уже не способно смеяться, видя, как шут залезает на проповедническую кафедру… Нынешнее общество считает серьезным то, над чем потешались наши предки в масленицу…

Не стоит серьезного отношения и заверение в том, будто у наших нецерковных «христиан» – Бог «в душе». Да, конечно, такое состояние является высшим идеалом духовной жизни. Этого для нас желал еще Ап. Павел: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал.4:19); да даст вам… крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца ваши (Еф.3:16–17).

Если бы слова: «Бог у меня в сердце» – сказал прп. Серафим Саровский, то эти слова имели бы вес, ибо они были бы честным свидетельством о плоде его подвига. Если бы пустынник сказал, что он приучил себя к непрестанной внутренней молитве, и потому отдаленность храма, который он посещает лишь изредка, для него уже не чувствительна – в таких устах такие слова тоже были бы оправданны.

Но когда мы слышим такие же слова от обывателей… Тогда у нас есть право поинтересоваться: в результате каких же именно духовных подвигов Вы достигли такого успеха? Бог у Вас в душе? Поясните, каким же был путь Вашей молитвы? Как часто Вы читаете молитву Господню?.. Что?.. «Отче наш» Вы плохо помните?.. Ладно, тогда хотя бы расскажите, как именно Вы переживаете присутствие Бога в Вашей душе? Какие плоды даров Духа Вы в себе ощущаете? Вот Вам подсказка: Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5:22–23). Есть в Вас эти чувства? Нет, не свойства характера, а дары. Дар – это то, чего в нас прежде не было, но при духовном рождении вошло в нашу жизнь, обновило ее! Не помните Вы такого обновления?

Вы можете отличить в Вашем душевном опыте: вот это – «присутствие Бога», а вот это – проявление обычных человеческих чувств: чувства красоты и гармонии, чувства совести, чувства приязни?.. Не можете? Значит, Вы не заметили того момента, когда Бог, Творец Вселенной, вошел в Вашу жизнь и в Вашу душу? Разве можно такое не заметить? Так, может, Он и не входил?

Так, может, Вы спутали – и отождествили веру в Бога с присутствием Самого Бога? Впрочем, подождите, а вера-то в Вас есть? Вера ведь не просто пассивное согласие: «Ну ладно, я согласна, что Что-то там такое есть…» Вера – это стремление к тому, чтобы оказалось правдой то, что решилась полюбить душа… Вера не пассивно уступает давлению авторитетов или доводов; вера активно жаждет: «Я хочу, мне нужно, чтобы так было!»

Вера – это действие. Это стремление к тому, что уже предчувствуется, но еще не стало очевидностью. Стремление к тому, что уже прикоснулось к нашей жизни, бросило в нее свой отблеск, но еще не вошло в нее всецело… Вера – это желание нового опыта. Но тот, кто говорит: «У меня моя вера, и она в душе», – говорит это с такими тусклыми глазами, что трудно поверить, будто он хотя бы когда-то испытывал стремление к Богу.

Нельзя любить, не проявляя своей любви, не делая хоть каких-то движений к любимому человеку. Так же нельзя верить, никак не проявляя своей веры во внешних действиях. Роза, которую дарят любимой, сама по себе ей не нужна. Этот цветок ей дорог не своей собственной красотой, а тем, что он выражает силу любви подарившего. Цветы купленные и цветы подаренные совсем по-разному оживляют комнату. Если человек утверждает, что любит кого-то, но при этом ничего не делает во имя своей любви: не ищет встреч, ничего не дарит, не уделяет времени для общения, ничем не жертвует, – значит, он просто хвастается перед своими уже влюбленными друзьями: мол, и я ничем не хуже, и у меня уже есть возлюбленная!

Итак, Вы, утверждающий, что у Вас «Бог в душе», – что Вы сделали для того, чтобы очистить свою душу для столь дивного Посещения? Как и каким именем Вы позвали Его? Как Вы храните Его в себе? Что изменилось в Вас от этой Встречи? Полюбили ли Вы Того, Кого встретили? И что Вы делаете ради этой любви? Если эти вопросы повергают Вас в недоуменное молчание – так хотя бы не считайте себя превзошедшим тех, кто хоть что-то делает для того, чтобы пребывать с Богом! Вечно стоящие – не презирайте идущих, даже если те спотыкаются!

Такие вопросы можно задать тому, кто свою леность оправдывает своей мнимой «духовностью».

Но ведь и нам самим важно осознать – зачем мы-то ходим в храм. Послушать проповедь? Для этого сегодня можно включить радиоприемник. Помолиться? Молиться можно везде и во всякий час. Более того, таков именно совет Апостола: Непрестанно молитесь (1Фес. 5:17). Принести пожертвование? Сегодня сборщиков много и на улицах. Подать поминальную записку? Ее можно передать со знакомыми. Поставить свечку? Так ее можно поставить и перед домашним образом. Так зачем же мы ходим в храм?

Более того, некоторые люди говорят, что если они хотят помолиться, то они уходят в лес, к речке или к морю, ибо там, в Богозданном Храме, им легче ощутить величие Творца и восславить Его. «Зачем же, – говорят они, – нам из бескрайнего Храма заходить под тесные своды храма рукотворного?»

Чтобы понять это, давайте еще раз выйдем за пределы христианского храма. Раскроем «Брихадараньяка упанишаду» – древнюю индийскую книгу (создание которой относится к VII–VI вв. до Р.Х.)266. Упанишады до сих пор священны для индуистов, а с недавних времен стали весьма авторитетны и для многих наших соотечественников, ушедших вслед за оккультистами в модное ныне «паломничество на Восток». Вот как в «Брихадараньяке» описывается начало творения мира: «Вначале здесь не было ничего. Все это было окутано смертью или голодом, ибо голод – это смерть. Он – зовущийся смертью – пожелал: «Пусть я стану воплощенным» – и сотворил разум… Он двинулся, славословя, и от его славословия родилась вода… Он изнурил себя… Разумом он – голод или смерть – произвел сочетание с речью. То, что было семенем, стало годом… Он раскрыл рот, чтобы съесть рожденного… Он подумал: «Если я его убью, у меня будет мало пищи». Тогда той речью и тем телом он сотворил все, что существует здесь: жертвоприношения, людей, скот. Все, что он произвел, он решил пожрать… Он пожелал: «Пусть это тело будет пригодно мне для жертвы и пусть я воплощусь с его помощью». Тогда оно стало конем; возросши, оно сделалось пригодным для жертвы… По истечении года он принес его в жертву самому себе, а других животных отдал богам»267.

Перед нами объяснение одного из самых устойчивых языческих убеждений: в религии и ритуале происходит кругооборот одной и той же энергии.

Две основные категории присущи архаичному мышлению. Первая – космос. Космос – от греческого глагола «украшать» [откуда происходит и слово «косметика»]. Вторая категория – хаос. Слово «хаос» – производное от греческого глагола «раскрываться, разверзаться, зиять пастью»268. В космосе есть границы, есть многообразие, есть различия, а потому есть структура и жизнь. В хаосе все неразличимо, и поэтому в нем жизни нет… Между космосом и хаосом идет борьба. И она требует затраты сил. Любая хозяйка знает, что, если за домом не ухаживать, в нем воцаряется хаос. Если за полем не следить – оно зарастает, и исчезает грань между природой дикой и окультуренной. Если по дороге не ходить – она теряется. Современная физика в таких случаях предпочитает говорить об энтропийных процессах. Только приток энергии извне помогает избежать «тепловой смерти», перехода системы в такое состояние, когда энергия в ней распределится равномерно и потому в ней остановятся все процессы…

Архаичная мысль тоже понимала, что для поддержания порядка, космоса, нужны траты. Согласно ей, Божество, создавая мир, затрачивает в этом труде немалую часть своих сил, беднеет, изнуряется. И потому, по представлениям язычников, поддержание в мире порядка, удержание «космоса» от распада в «хаос» требует от богов немало затрат. Силы же богов не безграничны. Во-первых, потому, что их много, а значит, они самой своей множественностью кладут пределы друг другу, и никто из них не может быть Беспредельным. Следовательно, божественная энергия раздроблена между ними, и у каждого из них ограниченный запас сил. Во-вторых, потому, что сами языческие боги не трансцендентны по отношению к космосу, но сами являются его частью. Как говорил Аристотель, космос – это город, населенный богами и людьми. Боги, будучи частью того, что они должны поддерживать, конечно, рано или поздно теряют свои ограниченные силы.

И тогда богов, обессилевших в труде по удержанию космоса (космоса как упорядоченного творения) от распада, должны поддержать люди. Для этого люди должны встать на путь… разрушения. Разрушая часть космоса, жрец высвобождает из нее ту энергию, которую боги когда-то затратили для ее создания, и тем самым возвращает эту энергию богам, укрепляя их силу. В ритуале разрушается часть мироздания, чтобы укрепившиеся боги могли поддержать мир в целом и защитить его от конечного распада. В нашей сегодняшней жизни аналогию можно усмотреть в работе физиков, которые научились при искусственно спровоцированном распаде атома высвобождать энергию и направлять ее на другие цели… Языческое богословие убеждено, что бог вкладывает в творение часть своей силы и от этого слабеет. Но жрец, разрушая творение перед лицом этого бога, принося ему жертву, возвращает назад к первоистоку ту же божественную энергию, которая была закрепощена в той части космоса, что теперь сжигается на жертвенном огне. Жертва может быть малой – ибо на языке магии часть равняется целому и сжигание одного волоса тождественно сожжению всего человека, а сожжение одного человека или тельца равняется очищению всего космоса… Освобожденная божественная энергия возносится к обителям богов. И боги буквально питаются ею.

Поэтому в другом языческом мифе – «Эпосе о Гильгамеше», составленном в древнем Шумере, – содержится деталь, которая сегодня кажется сатирической и смешной. Боги наводят на землю потоп. Спасается от него лишь один человек – Утнапишти… Проходят дни, и вдруг боги замечают, что люди приносили им не только беспокойство и неприятности. С исчезновением людей прекратились жертвоприношения… Боги начинают голодать («пересохли их губы») и прекращают потоп. Когда же шумерский «Ной» приносит первую жертву по прекращении потопа, то, говорится в этом древнем мифе, «боги почуяли добрый запах, боги, как мухи, собрались к приносящему жертву»269.

Греческая религия также разделяла это убеждение в том, что запах горящего мяса наиприятен богам и что потому огонь есть наилучшее средство коммуникации между людьми и богами. В так называемых Гомеровых гимнах, созданных в VII–V вв. до Р.Х., повествуется, как Гермес, изобретя огонь, жарит первого быка и – «тотчас взалкал он вкусить от оной трапезы священной, ибо весьма раздразнил его, бессмертного, запах лакомый» (Гомеровы гимны. 4: К Гермесу (Обретение лиры). 130–133)270. Зевс у Гомера говорит о том же: «Жертвенный чад, возлиянья – нам дар сей достался на долю» (Гомер. Илиада. 4, 49). Платон же полагает, что боги некогда не уничтожили людей (андрогинов) по той же причине, по которой боги Шумера сохранили Утнапишти: «И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними: убить их, поразив род людской громом, – тогда боги лишатся почестей и приношений от людей» (Платон. Пир. 190с)271.

Так что христианский философ III в. Ориген имел все основания к тому, чтобы подытожить языческую «философию культа» такими словами: «Демоны особенно нуждаются в жертвах, чтобы остаться в этом плотном, облегающем воздухе, ибо пищею им служит запах жертв, и оттого они выведывают, не идет ли где жертвенный дым, чуют кровь, обоняют курения… Те, которые поддерживают жертвами служителей зла, чрез то удерживают их в окружности земли» (Ориген. Увещание к мученичеству. 45)272.

Иногда богам для пищи требуются даже человеческие жертвы. Вот цитата из недавней газеты, сообщающей о печальных находках археологов: американский антрополог Джон Рейнхард начал работы «в районе вулкана Льульальако потому, что когда-то читал о древнем поселении инков на склонах этого вулкана. Члены экспедиции жили в палатках на вершине вулкана (его высота 6705 м). После почти месяца раскопок из-под камней и сухой промозглой земли были вытащены три мумии, завернутые в какой-то тряпичный балахон. Мумии были откопаны из места, внешне напоминающего ритуальное захоронение. Рядом с мумиями членами экспедиции были найдены 35 предметов из золота, серебра и раковин, остатки материй, украшенные орнаментом и вышивкой, мокасины и керамическая посуда. В ней кое-где еще сохранились остатки еды.

Мумии – тела двух девочек и мальчика в возрасте от 8 до 13 лет – относятся к доколумбовому периоду, т.е. насчитывают порядка 600 лет. «Эти мумии, – заявил журналистам проф. Рейнхард, – наиболее сохранившиеся из всех, которые мне довелось видеть за всю мою карьеру. Они были заморожены, в то время как другие мумии были забальзамированы. У меня есть подозрения, что они были заморожены, будучи еще живыми». По словам американского профессора, девочки и мальчик, судя по всему, были принесены в жертву богам инков в ходе какого-то религиозного ритуала, совершавшегося, похоже, один раз в год. «Мы также намерены выяснить, – продолжал ученый, – как были умерщвлены дети, поскольку на черепах нет следов ударов, которые, как правило, обнаруживаются на трупах тех, кто приносился в жертву своим богам». В сентябре прошлого года около города Арекипы на юге Перу в вулканической зоне были найдены шесть замороженных мумий, правда, не в таком совершенном состоянии, как аргентинские. Они тоже, как полагают эксперты, были принесены в жертву богам инков, и на черепах их обнаружены характерные отметины от удара, которые свидетельствуют о том, что они прошли обряд жертвоприношения»273.

Итак, важнейшая проблема языческих религий – это вопрос о том, какие жертвы люди должны приносить богам. Когда надо приносить жертвы. Кто должен их приносить. В чем должны состоять эти жертвы. По какому ритуалу они должны быть принесены. Какому из многочисленных богов…

Но в Евангелии мы видим нечто противоположное. Если язычники говорят о том, какую жертву люди должны принести богу, то Евангелие говорит о том, какую Жертву Бог принес людям: Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мф.20:28); Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин.3:16).

Понимаете, Бог Библии настолько превышает всю Вселенную, что не может быть и речи о том, что Он слабеет при творении мира. Да, Бог Своей силой, Своей энергией поддерживает существование космоса. Но Его бесконечная мощь от этого нисколько не убывает. А потому и не нуждается в восполнении со стороны людей.

Поэтому библейские жертвоприношения нужны не Богу, а людям. Люди просто должны научиться быть благодарными. Люди должны научиться хотя бы часть своей жизни, своего имущества и своего времени (вспомните заповедь о субботе) уметь отставлять от себя и предлагать пред лице Господне. Не потому, что Богу нужна эта уделенная Ему часть. А потому, что люди тем самым учатся жертвенной любви.

Лишь на десятую или сотую часть религия состоит из того, что в нее вносят люди. Главное в религии то, что привносит в нее Бог. Главное не то, что люди делают ради Бога, но то, что Бог делает ради людей. Главное в религии не то, что люди приносят в храм, а то, что они износят из храма.

То, что мы можем принести Богу, мы можем принести Ему в любом месте. Все, что есть в мире, и так принадлежит Ему. Но есть такая частичка бытия, в которой Бог позволил царствовать не Себе, а другому. Это моя душа. Эта та комнатка в бесконечном здании Вселенной, которая предоставлена только мне. И от меня зависит, на службу чему я поставлю свою свободу, дарованную мне Богом. Буду ли я служить Богу или себе самому и своим прихотям и похотям. Единственное, чем мы можем обогатить беспредельную власть Господа, – это если мы и свою свободную волю предадим Ему. Поэтому: Жертва Богу дух сокрушен (Пс. 50:19). И эту жертву может принести любой из нас. И в этом смысле любой из нас – священник, жрец. В этом смысле надлежит понимать слова Ап. Петра о том, что христиане – это народ, состоящий из священников (см.: 1Пет. 2, 9). Никто не сможет вместо меня принести Богу в жертву мою волю. Только я сам владею ей, и я сам могу принести ее ко Престолу Божию. Поэтому и призываются православные на каждой службе: «Весь живот наш Христу Богу предадим». Принести же присягу на верность и сказать: «Господи, воля Твоя, а не моя да будет! Благодарю Тебя за все, что Ты пожелаешь привнести в мою жизнь! Дай мне возможность послужить Тебе каждым моим дыханием!» – можно в любом месте.

Итак, то, что мы можем принести в жертву Богу, всегда с нами, а для того, чтобы христианин мог принести жертву Богу, он не нуждается в храме. Но в религии есть не только то, что мы даем. Важнее то, что мы получаем. Важно не то, зачем мы ищем Бога. Важнее то, зачем Он ищет нас.

Зачем мы чаще всего приходим в храм и обращаемся с мольбой к Богу – хорошо известно…274 А вот зачем Бог ищет нас? Он хочет у нас что-то забрать? Или дать?

Зачем призывает Его слово: Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии (Мф.11:28)?.. Нет у этого призыва продолжения в таком роде: «И вы отдадите Мне то-то…» Иным предвестием кончается это приглашение; оно говорит о том, что Бог сделает ради отозвавшихся: И Я успокою вас… найдете покой душам вашим (Мф.11:28–29).

Итак, Бог зовет нас к Себе, чтобы что-то вручить нам. Что же? Знание:Научитесь от Меня (Мф.11:29)… Дух: Примите Духа Святаго (Ин.20:22)… Любовь, мир и радость: Пребудьте в любви Моей… мир Мой даю вам…радость Моя в вас пребудет (Ин.15:9; 14:27; 15:11). Но Христос дает нам и еще нечто совсем немыслимое…

Пребудьте во Мне, и Я в вас… приимите… сие есть Кровь Моя… за многих изливаемая (Ин.15:4; Мк.14:22, 24). Он дает нам Чашу Причастия.

Итак, в храм мы приходим для того, чтобы нечто в нем получить. Храм – это стены, выстроенные вокруг Таинства Причастия. Таинство же состоит в том, что к людям протянута рука с Дарами. Поэтому посещение храма – не тяжкая повинность, а дивная привилегия. Нам дано право стать соучастниками Тайной Вечери. Нам дана возможность стать «причастниками Божеского естества». Нам дана возможность прикоснуться к Той Энергии, Которую не в силах выработать ни одна электростанция в мире.

Те, кто говорит, что им храмы и посредники не нужны, вряд ли считают авторитетным для себя слово Евангелия. Но может быть, они почувствуют человеческую достоверность в словах всеми любимого Винни-Пуха? Однажды, в ответ на предложение Пятачка сочинить песенку, Винни-Пух сказал: «Но это не так просто. Ведь поэзия – это не такая вещь, которую вы находите, это вещь, которая находит вас. И все, что вы можете сделать, это пойти туда, где вас могут найти».

Бог искал нас. И нашел. Нам же просто надо пойти и встать в такое место, где Бог ближе всего подходит к людям, в такое место, где Он раздает людям самые небывалые Дары. Если Чашу с Причастием Христос подает нам через царские врата храма – стоит ли нам высокомерно твердить: «Бог у меня и так в душе»?

Христос сказал, где Он нас ждет и что желает нам дать. Он, Вечный, желает с нами встретиться и соединиться в этой жизни – для того, чтобы в Будущей, Вечной нашей Жизни мы не стали непоправимо одиноки.

Так разумно ли, получив уведомление о том, что кто-то нас ждет на площади Пушкина, в назначенное время отправляться на улицу Льва Толстого? Если встреча не состоялась – кто в таком случае будет виноват?.. Знамо дело – «Пушкин»!

Те, кто говорит, что им не нужны посредники в их отношениях с Богом, не понимают, что в храме их ждет Тот Посредник, Который вместо них как раз и принес Жертву и освободил людей от необходимости что-то разрушать в мире и плодами разрушений подкармливать божков. Неужели же так невыносимо трудно раскрыть свои руки для того, чтобы в них можно было вложить Дары?

Можно ли спастись вне Церкви?

Воздушная блокада или где живут демоны

Почему православные так убеждены, что вне Церкви нет спасения? Это что – дурная черта характера? Наследие советской идеологической нетерпимости? Пережиток «средневекового» склада мыслей и чувств? В какой мере явное и отчетливое дистанцирование православных от других религий является особенностью современного поколения православных христиан, т.е. тем, что зависит от нас самих, от нашего настроя, от нашего воспитания, а в какой – это всевековая норма православного мироощущения? Вырастает ли «православный изоляционизм» из желания (греховного, с точки зрения светской морали) части пастырей и современных мирян, или же он вырастает из самой сердцевины Библии и православной традиции?

Христиане – не хозяева своей Церкви и своей веры. Уже об Апостолах сказано: Не вы Меня избрали, а Я вас избрал (Ин.15:16). Христиане не «владеют» истиной. Если бы мы были гностиками или оккультистами, которые своими усилиями и своей аскезой создают свои космогонические системы, мы могли бы сказать о себе, что мы нашли знание и мы овладели им. Но это не так: Истина Сама вошла в жизнь Апостолов и сказала – не ходите против рожна (Деян.9:5). Верующий человек не «владеет» истиной – он служит Ей. А значит, даже при всем желании быть «открытыми» и «современными», мы просто не можем выдумывать себе «нового» Христа.

Вхождение в Церковь есть вступление в конкретную, живую общину, которой Христос сообщил не расплывчатый набор загадок-коанов, но нечто вполне определенное. «Вера – не результат одинокого умствования, в котором свободное от всяких связей «я» что-то выдумывает для себя в поисках истины… И если вера не есть то, что выдумывается мною, то слово ее не отдано мне на произвол и не может быть заменено на другое»275.

В Евангелии встречается такое, что меня лично несколько огорчает. Например, в нем говорится: Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф.5:6), хотя меня больше утешило бы, если бы там было сказано: «Блаженны профессора богословия».

Еще мне очень хотелось бы, чтобы в Евангелии не было притчи о десяти девах. Смысл этой притчи ясен: можно со всем жаром сердца откликнуться на зов Жениха, можно стать христианином и при этом в итоге разминуться с Христом – если в светильнике твоей души масло ревности по Богу выгорело слишком быстро, если молитвенное горение первых лет жизни во Христе ты затем незаметно постепенно растерял и к концу своей жизни стал обычным теплохладным обывателем, который говорить-то о Христе говорит, но никого не греет своими делами. То ли дело концепция, принятая в секте «Семья» (ранее секта называлась: «Дети Бога» – и стяжала скандальную известность тем, что практиковала проституцию, в том числе и детскую, как средство «проповеди»): если ты однажды уверовал во Христа, то потом никакие грехи не смогут лишить тебя Царствия Небесного, ты просто уже обречен на спасение276.

Да мало ли чего моему «ветхому человеку» хотелось бы переиначить в Евангелии… Но не могу! Не могу, потому что негоже христианину цензуровать Евангелие. Если мы «куплены в послушание Христово» (см.: 1Кор. 6:19–20), то надо не слово Божие приспосабливать под наши желания и наш уровень понимания, а самим постараться понять – что и зачем возвещает нам Писание. Если мы желаем понять самое важное в Евангелии – а именно понять, зачем Бог стал человеком и почему Он не ограничился проповедями и беседами, но еще и умер и воскрес, – то надо, как минимум, внимательно вчитаться в Писание. А то или иное свое желание, ту или иную модную мысль надо бы сверить с Писанием.

Итак, христианское убеждение в том, что нет спасения вне Христа, – есть ли это плод человеческой нетерпимости и ограниченности, или это неизбежный и логический вывод из того Откровения, что запечатлено в Писании?

Собственно, то, что сказали об этом Пророки и Апостолы, было весьма логичным выводом из… языческих доктрин. Язычники говорили, что те боги, которым они молятся, – это не Тот Бог, Который был изначально и Который дал жизнь всему сущему. Люди Библии согласились: «Да, это так». Но значит, и служения тем, кто не является источником жизни, не ведут к Вечной Жизни.

Язычники говорили, что теснее всего они общаются с теми духами, которые живут около земли, в атмосфере. «Есть между высшим эфиром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей <земли> и неба перевозчиков (туда – прошений, оттуда – подаяний)… Через них свершаются… и знамения, и… чудеса магов, и все виды пророчеств», – пишет Апулей, излагая уже философизированную версию мифологии (Апулей. О божестве Сократа. 5). В древние времена и высшие боги именовались «демонами». Например, в орфической традиции Эрот – «великий демон… нежный» (Фр. 83 К) При этом 58-й орфический гимн возглашает Эроту: «Ты один властвуешь, как видно, над всеми». По мнению Пифагора, «сброшенная на землю, душа скитается в воздухе… Душами полон весь воздух, называются они демонами и героями, и от них посылаются людям сны и знамения» (цит. по: Диоген Лаэртский. О жизни философов. 8, 32).

Демоны в античной мифологии есть существа, посредствующие между высшими богами и людьми. Это, по верованиям греков, отнюдь не обязательно именно злые существа (и тем более не богоборческие). Сократ говорил о некоем «демоне», который направляет его по жизни… Философ-неоплатоник Порфирий уверяет, что некий египетский жрец вызвал «демона» Плотина: «Когда демон был вызван и предстал перед глазами, то оказалось, что он не из породы демонов, а из породы богов. Увидевши это, египтянин воскликнул: «Счастлив ты! Хранитель твой – бог, а не демон низшей породы», впрочем, тут же запретив о чем бы то ни было расспрашивать вы-званного им духа» (Порфирий. О жизни Плотина. 10). Правда, и язычники полагали, что демоны могут причинять зло. В «Одиссее», например, поминается «ужасный демон» (Гомер. Одиссея. 5, 396).

К этим воздушным силам и были направлены повседневные молебствия язычников. Магическое заклинание эллинистической эпохи призывает: «Прииди ко мне, дух, парящий в воздухе, которого призывают тайными знаками и именами»277.

Итак, сами язычники уверяли, что именно воздушная стихия и видимое небо полны их богами. Христиане согласились. Их Бог – это Бог Неба, а не зримых небес. Это Бог Надкосмический. Если же язычники настаивают, что место прописки посещающих их духов – воздух, то приходится признать, что атмосфера выполняет роль подушки, тормозящей восхождение человеческого ума к Истинному Богу. Обитатели слоев, ближних к земле, окрадывают человека, переключая религиозное стремление людей на себя. Если при этом обратить внимание на то, что именно от воздушных духов язычники получают, по их собственным словам, свои пророчества, и учесть весьма двусмысленный, а зачастую и прямо аморальный характер языческих мифов, то нельзя не прийти к выводу о том, что язычников посещают не духи, служебные по отношению к Богу, а падшие ангелы.

И тогда люди Библии делают парадоксальный вывод: место обитания падших духов – не подземелье, а надземелье, воздушный мир. «И хотя они в качестве наказания, как тюрьму, уже получили ад, т.е. нижний мрачный воздух, который хотя и называют небом, но это не звездное небо, но нижнее, туманом которого собираются тучи и где летают птицы, почему и называется обычным небом» (Блж. Августин. О природе добра. 33).

Суждение Августина можно счесть поздним: он жил в V в. по Р.Х. Светский исследователь мог бы сказать, что он испытал влияние поздних греческих философов («Под влиянием пифагорейцев и стоиков в эллинистическую эпоху область Аида <ада> была перенесена в воздушную сферу»278). Но дело в том, что в самих библейских текстах, причем как ветхозаветных, так и новозаветных, есть тот же самый вывод. При вчитывании в Писание замечаешь, что мир зла, мир тех духов, что не слишком симпатизируют человеку, Библией помещается не под землей, а над землей. Земля – блокированная планета, она окружена поясом враждебных человеку духовных стихий, через которые люди должны пробиваться к Наднебесному Творцу.

В десятой главе Книги Пророка Даниила Ангел, которого Пророк молил о помощи, смог прийти к нему только три недели спустя после обращения Даниила. Причину же своей задержки Ангел великой силы (Дан. 10:1) объяснил так: С первого дня, как ты расположил сердце твое, чтобы достигнуть разумения и смирить тебя пред Богом твоим, слова твои услышаны, и я пришел бы по словам твоим. Но князь царства Персидского стоял против меня двадцать один день; но вот, Михаил, один из первых князей, пришел помочь мне… А теперь я пришел возвестить тебе (Дан. 10:12–14). Итак, Господень вестник не всегда может беспрепятственно проникнуть в мир людей. Некие духи, обратившие на себя религиозный энтузиазм язычников (в данном случае – персов), оказывают реальное сопротивление благодати. И лишь с помощью Архангела Михаила (который в церковном предании не случайно называется «Архистратигом – военачальником – Небесных Сил») блокаду удалось разомкнуть – и то лишь на время. Теперь я возвращусь, чтобы бороться с князем Персидским; а когда я выйду, то вот, придет князь Греции (Дан. 10:20).

Здесь демоны именуются по имени тех языческих народов, которые им служат. Но живут они не на земле этих народов и не под нею. Потому в Библии духи злобы так и называются – поднебесные духи злобы (ср.: Еф. 6:12). Для библейских авторов богоборческие духи – это обитатели именно небесных, а отнюдь не подземных сфер. Оказывается, тот мир, который люди привыкли называть «видимым небом», отнюдь не безопасен, он стремится подчинить себе человеческое сердце…

Небеса скрывают от человека Бога – и эту блокаду надо прорвать. О, если бы Ты расторг небеса и сошел! – восклицает ветхозаветный Пророк Исаия (Ис.64:1). Еще одна древняя библейская книга обличает иудеев за то, что ониоставили все заповеди Господа… и поклонялись всему воинству небесному (4Цар. 17:16). Уже в Пятикнижии уникальность религиозного опыта Израиля описывается так: Воинство небесное… Господь, Бог твой, уделил… всем народам под всем небом. А вас взял Господь [Бог]… дабы вы были народом Его удела (Втор.4:19–20). Пророк Исаия предвидит День гнева, День падения «Космических Иерархий»: Истлеет все небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и все воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы, и как увядший лист – со смоковницы. Ибо упился меч Мой на небесах (Ис.34:4–5).

Настает время Нового Завета – и оно оказывается отнюдь не временем примирения Бога и космических духов. Оно оказывается временем их решающей битвы. При религиозном, а не моралистическом чтении Нового Завета нельзя не заметить, что Христос прямо говорит, что Он ведет войну против врага, которого называет князь мира сего (Ин.12:31). Не менее характерны слова Ап. Павла: Наша брань не против крови и плоти, но против… мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф.6:12). Мироправители здесь – kosmokr`atorez (греч.). На современный оккультный жаргон kosmokr`atwr вполне можно перевести как «владыка космоса».

Не сам по себе мир плох. Нет, сам k`osmoz создан Богом, создан Тем Самым Логосом, Который воплотился во Христе. Но после того как: В начале сотворил Бог небо и землю (Быт.1:1) – в Небесном мире произошел некий надлом. И часть ангельских Сил с тех пор притязает на самостоятельную, безбожную власть над человеком и его миром. Прп. Антоний Великий так говорит о происхождении язычества: «Итак, во-первых, знаем, что демоны называются так не потому, что такими сотворены. Бог не творил ничего злого. Напротив того, и они созданы добрыми; но, ниспав с высоты небесной и вращаясь уже около земли, язычников обольщали видениями»279.

Все послания Ап. Павла единогласно говорят о Кресте как о победе Христа над некими «космическими властями», князем власти воздушныя (Еф.2:2; церковносл. перевод). Против них сразился Христос: отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою (Кол.2:15)280.

Теперь же, после воплощения Надкосмического Бога в поднебесном мире, человек может вступить в общение с бытием Над небесным: Как безмерно величие могущества Его в нас, верующих по действию державной силы Его, которою Он воздействовал во Христе, воскресив Его из мертвых и посадив одесную Себя на небесах, превыше всякого Начальства, и Власти, и Силы, и Господства, и всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем, и все покорил под ноги Его, и поставил Его выше всего, главою Церкви, которая есть Тело Его (Еф. 1:19–23).

По словам прп. Максима Исповедника, Крест упразднил «враждебные силы, наполняющие среднее место между Небом и землей»281. Более того, выбор именно Крестной казни, т.е. такой, которая происходит не на земле, а в воздухе, в Домостроительном Промысле оказывается связан с необходимостью освятить «воздушное пространство» – т.е. то пространство, которое и отделяет людей от Того, Кто «превыше небес». Голгофский Крест – это тоннель, пробитый сквозь толщу демонических сил, которые норовят представить себя человеку как последнюю религиозную реальность. Так, во всяком случае, об этом свидетельствует свт. Иоанн Златоуст: «Почему же закалается Он на высоте помоста, а не под кровом? Чтобы очистить воздушное естество»282. От чего очистить? От падших духов, а не от выхлопных газов: «Сколько бесов носится в этом воздухе! Сколько противных нам сил»283. А свт. Афанасий Великий писал так: «Диавол, пав с Неба, блуждает по здешнему дольнему воздуху, производит мечтания обольщаемых и намеревается задерживать восходящих… Господь же пришел очистить воздух… Какою иною смертию совершилось бы это, как не смертию, принятою в воздухе, т.е. на Кресте?.. Посему-то Господь претерпел Крест: ибо, вознесенный на нем, очистил воздух от диавольской и всякой бесовской козни… открывая же путь к восхождению на Небо, обновил оный, говоря: Возмите врата князи ваша, и возмитеся врата вечная (Пс.23:7). Ибо не для Самого Слова как Господа всяческих нужно было отверстие врат и ничто сотворенное не заключено было для Творца, но имели в этом нужду мы, которых возносил собственным Телом Своим» (Свт. Афанасий Великий. Слово о воплощении. 25).

И вот после Пятидесятницы первомученик Стефан видит небеса отверстые, через которые становится зримым Иисус, стоящий одесную Бога (ср.: Деян.7:56). Спаситель, Которого узрел первомученик Стефан, совершил борение, итог которого Ап. Павел видит в том, что отныне христиане имеют Первосвященника великого, прошедшего небеса, Иисуса Сына Божия (Евр.4:14).

Ничто не должно разлучать человека с Богом: Ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы… ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим.8:38–39). Истинная религия – это не контакт с духами космоса. Религия – связь человека с Богом. С Тем, Кто изначала создал космос и человека, а не с чем-либо появившимся в космических пространствах.

Христианство не обращает внимания на языческое различение демонов (как духов атмосферного неба) от богов (как владык неба звездного). Две оценки языческих мифов сосуществуют в библейском мире. Согласно одной, все боги народов ничто, а Господь небеса сотворил (1Пар.16:26)284. Согласно второй оценке, вси бози язык бесове (Пс.95:5; церковносл. перевод в соответствии с греческим текстом Септуагинты)285. Таким образом, имя, которое язычники прилагали к части своих владык, Библия относит ко всем языческим божествам; она равнодушна к тому, какими титулами себя называют духи, вдохновляющие язычников286.

Апостолы в своем бунте против язычества не ограничились отвержением власти воздушных демонов, подлунных владык, но и отказались служить владыкам звездного неба. «Космократоры», которых мы встретили в тексте Ап. Павла, не есть термин, изобретенный Апостолом. В античной философии космократоры – это правители чувственного космоса, планетарные боги. «Семь космократоров»287 – это Кронос (Сатурн), Зевс (Юпитер), Арес (Марс), Гелиос (Солнце), Афродита (Венера), Гермес (Меркурий) и Селена (Луна). И снова мы видим, что градации богов, проводимые самими язычниками, оказались слишком малозначащими перед ликом Того, Кого сопровождали Апостолы. Именуют ли они себя владыками воздушных ветров (собственно «демоны»), или планет («космократоры»), или созвездий («зодиократоры») – они должны умолкнуть, когда бездна бездну призывает (Пс. 41:8), т.е. когда Бесконечный Бог обращается к Своему неисчерпаемому образу – к человеку.

Свт. Иоанн Златоуст сравнивает небо с завесой иерусалимского Храма288. Что ж, язычники – это люди, которые запутались в занавеске и прежде-временно пали на колени, не дойдя до подлинной Святыни.

Все народы земли пошли путем общения с «космическими духами», и потому «главную мысль большей части Ветхого Завета можно было бы назвать одиночеством Божьим»289. Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною (Ис.63:3). Тогда Бог отделил Себе новый народ для того, чтобы хотя бы его защитить от поклонения богине неба (Иер.44:17)290.

И это потому, что люди просто умирали в этой блокаде: ведь они были угнетаемы тем, о ком сказано, что он человекоубийца от начала (Ин.8:44).

Потерянное бессмертие

У человека нет источника Вечной Жизни внутри него самого. Человек сотворен по природе ни смертным, ни бессмертным. Ибо если бы Бог сотворил его вначале бессмертным, то сделал бы его богом, если же, наоборот, сотворил бы его смертным, то Сам явил бы причину его смерти. Итак, Он сотворил его способным и к тому, и к другому (см.: Свт. Феофил Антиохийский. К Автолику. 2, 27). Сам по себе человек не имеет ни необходимости умереть, ни полноты, необходимой для бессмертия. Он обладает лишь некоей потенцией: к чему «прислонит» он свое бытие – таким и станет.

Человек может дышать Богом – и тогда он становится бессмертным. Но если человек замкнут в себе самом и в мире невечных творений – он умрет. Человек, каким видит его Православие, похож на водолаза, который получает воздух по шлангу с корабля. И вот этот водолаз неосторожным движением защемил шланг и задыхается. Бесполезно ему сверху кричать, ругать его или, напротив, ласково сообщать ему о том, что капитан не сердится на него за испорченное имущество. Нужно, чтобы кто-то другой прыгнул сверху и принес новый шланг с живительным воздухом и дал вдохнуть неудачнику. И плач людей Ветхого Завета к Богу – о том, что нет между нами посредника (Иов.9:33). Некому донести до тонущего человека Горнее Дыхание.

Начало человеческой истории было опалено космической катастрофой. Через грех в мир вошла смерть. Можно сказать, что в мире взорвался Чернобыль. Нельзя представлять дело так, будто Бог гневается на нас и наказывает поколение за поколением за проступок Адама. Просто мы сами сотворили смерть. Мы – виновники тому, что весь мир, весь космос, стал подчиняться законам распада и тления. Бог, напротив, ищет – как спасти нас от радиации смерти.

Внешне в Чернобыле все спокойно. Но человек, пьющий тамошнее молоко, – пьет смерть. Он дышит лесным воздухом – он вдыхает смерть. Он собирает грибы – он собирает смерть… Почему нельзя заниматься бегом в центре Москвы? Потому что чем интенсивнее здесь дыхание, чем больше воздуха будет человек прогонять через свои легкие – тем больше грязи будет осаждаться в них.

Так и в мире после грехопадения: чем больше «космических энергий» человек пропустит через себя – тем больше продуктов распада будет оседать в его душе… Так все «космические откровения» и «экстрасенсорные» пассы, все подключения к «энергии космоса» и к «неизведанным ресурсам человечества» чреваты энергиями разрушения… Язычество поэтому имеет в Библии еще одно определение: рабство пустым и суетным стихиям мира. Мы, доколе были в детстве, были порабощены вещественным началам мира… Ныне же, познав Бога, или, лучше, получив познание от Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным… началам… хотите еще снова поработить себя им? (Гал. 4:3,9). В греческом тексте «начала» – это «стихии», т.е., на языке греческой мысли, те первоначала, из которых сложен космос. Стихии мира (ср.: Кол. 2:8; см.: Гал. 4:3) – это ???????? ??? ??????. От сообщения с космическими стихиями надо уклоняться – ибо вы со Христом умерли для стихий мира (Кол. 2:20).

Для уклонения от игры со «стихиями» (т.е. религиозно понимаемыми «космическими энергиями») есть весьма основательная причина: они не вечны. Однажды созданные, разгоревшиеся стихии растают (ср.: 2Пет. 3:12). Значит, душа, пропитанная их энергиями и принявшая их вместо силы Божией, сгорит вместе с ними. Для стяжания бессмертия души надо прорваться сквозь легионы космических «энергий» и причаститься Единому Бессмертному (см.: 1Тим. 6:16). Так что для того, чтобы избежать печального будущего, надо в настоящем строить свою религиозную жизнь не по влечениям космоса.

Вообще космос ни одной из своих частей не может дать бессмертие. Он может пониматься как бесконечный, как вечный в своей целостности. Но любая составная его часть вовлечена в кругооборот стихий, и потому то сочетание, которое составляет на данный момент эту конкретную часть «проявленного бытия», рано или поздно распадется. Человек – очень быстро; камень – дольше. Только если у человека есть надкосмическая опора для бытия, т.е. если у нас есть надкосмическое происхождение от Надкосмического Существа, никак не затронутого потоком времени, у нас есть шанс на личное бессмертие. Если есть Личный Бог, свободный от космоса, Личный и трансцендентный по отношению к миру Бог, для Которого космос есть Его свободное творение (и потому космические циклы, свободно созданные Им, никак не подчиняют себе своего Творца), и если человек есть образ такого Бога – то только тогда у человеческой личности есть защита от космического стирания граней, от уничтожения в космической стихийности.

Если же человек не дошел до Бога, запутавшись в «небесах», «планах» и «астралах», – Бог не может передать ему Свое бессмертие.

С грехопадения первых людей в структуре мироздания произошла подвижка, которая перервала животворящую связь людей и Бога. В самой природе человека произошла «мутация», сделавшая его неспособным к подлинному Богообщению. Даже в смерти праведник не соединялся с Богом. До Христа Царство Радости еще не может вобрать в себя мир, и никто из мира не может вместить его в себя.

Вот что важно отметить для понимания христианства: фон, на котором оно зазвучало как Радостная Весть, как Евангелие, был довольно мрачен. Ни для кого – никакой надежды. Мир отрезан от Жизни. Две виднейшие раввинистические школы античности – школы Гиллеля и Шаммая – провели три года в диспуте на тему «Не напрасно ли создан человек?». И пришли к общему выводу: лучше было бы человеку не появляться на свет291.

Здесь настало время заметить исходную разницу между мировосприятием христианским и тем, которое владеет умами сегодня. Только христианство знает идею прогресса: было очень плохо, было «ветхо», и вот – забрезжила заря обновления всей твари. Мир рационализма, просветительства, мир позитивизма и гедонизма последних веков хотя и клянется в верности идее прогресса, но на самом деле в самом главном – прогресса не видит и не признает. Не заметив единственно важного Прогресса в прорыве от Ветхого Завета к Новому, наш век разменял великую идею Новизны на мелкие «улучшательства». Прогресс в технике войны, прогресс в эксплуатации земли и «человеческих ресурсов», улучшения в быту и в заботе о теле… «Да разве культурный прогресс ставит себе такие задачи, как уничтожение смерти? Знаю, что не ставит, но ведь потому и его самого очень высоко ставить нельзя», – сказал в своем философском завещании Владимир Соловьев292.

Современный мир полагает, что в принципе всегда всё было хорошо. В космическом хозяйстве – всё в порядке, и только недостаточная просвещенность людей мешает подвести всё под ранжир «общечеловеческих ценностей». Главное же: что хотя-де никакого Творца и нет, но всё же человек создан (космосом, не Богом!) для счастья, как птица для полета. И любая религия, любая философия и политика должны оправдать претензии человека на его право на счастье. Радикальные атеисты (экзистенциалисты), которые говорили, что в мире нет разума и потому проблеск самосознания в человеке – это страшная и болезненная ошибка бессмысленного космоса, объявлены несовременными, равно как и христиане.

В мироздании царит «улучшательская» эволюция: уровень жизни должен расти не только в этой жизни, но и в Жизни Будущей. Отсюда требование массового сознания к христианству: «Утешьте нас, скажите, что мы можем жить по стандартам потребительского общества, можем ежедневно исповедовать практический материализм, а за это Иисус вместе с Буддой введут нас после расставания с телом в миры и более богатые, и более красочные и счастливые. Позвольте без всякой иронии распевать песенку Б. Гребенщикова: «Будда бродит по Голгофе и кричит: “Аллах акбар!”». И прежде всего – избавьте нас от необходимости думать, выбирать и вообще сознательно растить свою душу. Мы ничего не знаем о мире религий – и поэтому для нас все религии равны, и поэтому мы очень веротерпимы. Вы, богословы, не смущайте наш энтузиазм и позвольте нам считать себя христианами, несмотря на наш оккультизм. Не мешайте нам считать себя духовными («эзотерическими») христианами при том, что Евангелие мы листали лишь однажды, а не исполняли никогда».

И вот здесь я могу сказать только одно: мы можем выбирать духовные пути, мы можем следовать или нет духовным законам. Но сами эти законы столь же независимы от нашего желания, как и законы астрономии. Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло… Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое (Втор. 30:15,19), – передает Моисей людям Закон Творца. Мы не можем предложить Богу маршруты, по которым нам хотелось бы идти. Он открыл для нас духовный путь, на котором можно найти Его, и предупредил о том, в каких случаях Царство Божие не наследуется людьми.

Вот в чем разница между Апостолами и современными богостроителями: Апостолы знали, что весь мир лежит во зле (1Ин. 5:19), и потому радовались, что Господь открыл возможность для спасения по крайней мере некоторых (1Кор. 9:22). Современный мир убежден в том, что все космические пути открыты и хороши, что все религии также хороши, что все люди будут спасены, и потому как скандал воспринимается напоминание о евангельском свидетельстве о том, что пути людей необратимо разделятся.

В отличие от «улучшательской» идеологии современности, христианство – религия спасения. Спасают того, кому уже нельзя «помочь». Спасают там, где уже нельзя ограничиться «советами». Спасают не от недостатков. Спасают от смерти.

Христианство – это Новый Завет. Это значит, что прежний образ религиозности оказался недостаточен, оказался беспомощен. Это значит, что вне Нового Завета люди не смогли приблизиться к Подлинному Богу, – и потому Господь не усовершенствовал некую наличную философскую традицию, а пришел Сам и в Своей Крови, а не на папирусе заключил с нами Завет Новый.

И даже более: после того как людям был дан Новый Завет, прежний Закон стал не просто чем-то устаревшим. Он стал, мягко говоря, помехой. Так говорит об этом Ап. Павел: Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания… я… из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению фарисей… по правде законной – непорочный. Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою. Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа (Флп. 3:2, 4–8). Кстати, сор в последней фразе – это ???????? по греческому оригиналу (stercus в древнейшем латинском переводе). Откройте словари и посмотрите значения этих слов. Значение «сор» там не встретить. Это – «навоз, кал, испражнение».

Еще прежде Ап. Павел назвал дохристианские религиозные установления (даже не языческие, а собственные, еврейские, ветхозаветные!) «тщетой». Тщета по-гречески – zhm`ia: «убыток, ущерб, вред». От этого «вреда» Ап. Павел «отказался». Более того, употребленный им глагол означает не просто «отстранился», а – «убежал как от чего-то крайне опасного».

Итак, иудаизм уже не просто «тщета», т.е. ненужная трата сил, но и «вред». Но если Ап. Павел говорит это о ветхозаветном Законе, – то тем более таково отношение апостольского христианства к язычеству. Как бы ни было оно потенциально «светло» до Христа, теперь оно «сор и тщета».

Часто христиан называют жестокими людьми – за их свидетельство о том, что вне Христа нет спасения. Что ж, представьте, что включается служба оповещения гражданской обороны и объявляет: «Граждане, тревога! По нашему городу нанесен ракетно-ядерный удар. Через десять минут ракеты будут над нами. В вашем районе ближайшее убежище находится там-то… Кто успеет до него добежать – у того есть шанс спастись…» Скажите, кто жесток в этой ситуации: диктор службы оповещения гражданской обороны или тот, кто нанес ядерный удар по городу?

Свт. Иоанн Златоуст однажды обратился с увещанием к родителям, которые возмущались проповедью монахов. Мол, подросшие дети, вместо того чтобы помогать отцам в торговле или ремесле, собираются в храмы, слушают монахов и даже уходят в монастыри… Златоуст предлагает сравнение: если кто-то ночью поджег ваш дом и проходивший мимо человек вбегает в него, стучит во все двери, будит людей и помогает им спастись от огня – кого вы назовете виновником ночного беспокойства? Поджигателя или спасателя? Так вот, если бы в наших городах, в ваших городах можно было бы защитить свою душу от огня грехов – не было бы нужды в монастырях. Не монахи подожгли грехами ваши города. И если они учат ваших детей защите от греха – в чем же их вина?

В мире и космосе разлита смерть. Мы сами ничего не сделали для ее преодоления. Но нам дано лекарство от смерти, «лекарство бессмертия», противоядие. Вечный Бог стал человеком, чтобы привлечь нас к Себе и Собою защитить нас от последствий наших же беззаконий. Вот – Чаша с врачевством бессмертия. Вот – Чаша Жизни. Придите и вкусите… Жесток ли врач, уверяющий больных, что без принесенного им лекарства им не выжить? Жесток ли проповедник, говорящий, что вне Причастия человек не найдет Жизни?..

И в этой ситуации совсем не очевидно, что разницей между христианством и язычеством можно пренебречь. Христианство говорит: «Пройди через боль покаяния и устремись к Богу». Язычество уверяет, что не надо ни того, ни другого, а нужно лишь «расширить свое сознание». Для этой цели сгодятся и наркотики, и ЛСД, и «ребефинг» – модная сегодня техника регулировки дыхания, при которой в мозгу, доведенном до кислородного голодания, возникают галлюцинаторные видения «райских планет» (иногда, напротив, тот же эффект дает техника «гипервентиляции мозга»: чувство эйфории достигается через перенасыщение кислородом). А если и нужно встречаться с кем-либо, то отнюдь не с Богом, а просто кое с кем из «космических жителей»…

Богословие Чернобыля

Вновь вернемся к Чернобылю. Люди, живущие вокруг него, не виновны в своей беде. И все же смерть поселилась в их домах. И вот приезжает врач и говорит: «Я смог найти лекарство от вашей болезни. Эти ампулы у меня; придите ко мне, и я бесплатно вам их дам».

Этот врач остановился в деревне Малая Ивановка. И жители Верхней Ивантеевки, узнав об этом, заявили громкий протест: «Мы не будет лечиться у этого врача, потому что он остановился не у нас, а у наших соседей. Сами не пойдем и детей наших не пустим»… Да, Христос избрал местом Своего Рождения не Калугу и не берега Инда. Но вопрос: «Спасутся ли индусы, не пришедшие ко Христу?» – оказывается столь же абстрактно-моралистическим, как и вопрос о том, спасутся ли «ивантеевцы», обиженные тем, что врач поселился не у них. Доктор ведь не по злобе так сделал и не по несправедливости. Он пришел в зону смертельного поражения (хотя мог этого и не делать) и поселился там, где быстрее мог найти первых пациентов.

Еще нашлись люди, которые и услышали, и даже сходили посмотреть на врача и его помощников, но так и не могли понять, зачем это надо. Почему все говорят об опасности? Вроде всё как всегда. И солнце светит, и цветы растут. Разве что поросята иногда странные родятся – так для этого есть ветеринары, а нам-то зачем эти лекарства пить. Мы здоровы. Мы испокон веку сами себя лечили. И этот врач не лучше наших бабок. И ваш Иисус чем лучше наших «махатм»?..

Иные и готовы принять лекарство, но говорят: «Только лично из рук врача. Его помощникам мы не доверяем. Вот если бы он лично явился ко мне, скажем, сегодня после обеда – я с ним повечерял бы, а потом и лекарство, пожалуй, принял»… В «Луге духовном» рассказывается о святом старце, который совершал Литургию с употреблением еретического Символа веры, но в сослужении Ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил Ангелов, почему они сами не предупредили его об опасности. «Видишь ли, Бог так устроил, чтобы люди научались от людей же», – был ему ответ293. И вот эти человеческие руки, которыми записано слово Божие и которыми оно разносится между людьми, – многим не нравятся. Брезгуют.

Еще нашлись люди, которые и услышали, и пришли, но не вняли предупреждениям врача. Скажем, оказалось, что лекарство нельзя запивать водкой. А эти пациенты вышли из больницы и сразу повернули свои стопы в ближайший кабак: «Ну что, мужики, надо же исцеление отметить!.. И за доктора выпить – святое дело!.. И медсестричку не забыть!.. И за тех, кто в море!» А в итоге изблевали из себя принятое лекарство. Врач ли виноват, что не бегал за каждым и не бил по рукам?

Обнаружились и такие люди, что причастились лекарству и все правила его применения хранили. Но никак их нельзя было уговорить держаться подальше от эпицентра взрыва. Им все казалось, что там есть что-то более экзотическое и что вообще опасность радиации преувеличена. Они и в христианский храм ходили, и в Шамбалу каждый вечер через «астрал» летали. Они и Христа почитают, причислив к «Космической Иерархии», и не считают зазорным общаться с «барабашками» и с генералами Фохатами.

Наконец, объявились и такие, которые слушали наставления врача с чрезвычайным благоговением и наизусть запомнили все его инструкции. Они назубок знают, как пользоваться лекарством, с чем оно несовместимо, а что, напротив, помогает его лучшему усвоению. Вот только само лекарство они так и не попробовали.

О последних двух группах стоит поговорить особо.

Почему нельзя совмещать служение Христу с «контактерством» и почитанием иных божеств?

С точки зрения языческой философии Божество, Абсолютная Реальность, находится не просто вне человеческого познания. Оно пребывает вне всякой связи с миром людей. От Абсолюта к миру людей идет лестница иерархии, лестница миров (эонов, эманаций, духов), и лишь те ее низшие ступени, которые непосредственно соседствуют с нашим миром, могут быть доступны религиозному дерзновению людей. Божество непознаваемо и ненаходимо, а потому религиозный импульс следует направить на те инстанции, что ближе к Земле и доступнее, – на мир богов.

Радость же Библии (как Ветхого, так и Нового Завета) состоит в том, что Абсолют, Источник всякого бытия, Сам создал мир людей. Он не поручил это кому-то из подчиненных духов, но Сам открыл Свою любовь тем, что смирил Себя до создания нашего мира. Плотный круг «олимпийцев», кольцо божков и духов, которые во много слоев пеленали сознание язычника, было разорвано простыми словами: В начале сотворил Бог небо и землю (Быт.1:1). Бог – совершенно иной, чем мир. Бог не есть космос. Бог не есть человек. Бог непознаваем и неизречен. И все же именно Он создал наш мир и открыл Себя в нем. Высшее и Непостижимое Бытие, оказалось, любит нас, а мы – в ответ – можем любить именно Его (а не «космического посредника») и можем обращаться к Нему как к Личности. Человек получает право говорить Абсолюту – «Ты».

Христианство прекрасно знает и глубоко переживает Непостижимость Бога. «Никакая буддийская литература, никакой греческий неоплатонизм, никакая западная мистика, средневековая или новая, не может и сравниться с Ареопагитиками по интенсивности трансцендентных ощущений, – пишет А.Ф. Лосев. – Это не риторика, но это какая-то мистическая музыка, где уже не слышно отдельных слов, но только слышен прибой и отбой некоего необъятного моря трансцендентности… во-первых, тут перед нами не столько философия и богословие, сколько гимны, воспевание. Ареопагит так и говорит вместо «богословствовать» – «петь гимны»… Во-вторых, несомненно, это воспевание относится только к Личности, – правда, абсолютно-трансцендентной и ни с чем не сравнимой, но обязательно к Личности.

Вся эта необычайно напряженная мистика гимнов возможна только перед каким-то лицом, перед Ликом, пусть неведомым и недостижимым, но обязательно Ликом, Который может быть увиден глазами и почувствован сердцем, Который может быть предметом человеческого общения и Который может коснуться человеческой личности своим интимным и жгучим прикосновением. Вся эта апофатическая музыка есть как бы упоение благодатью, исходящей от этой неведомой, но интимно-близкой Личности, когда человек испытывает жажду вечно Ее воспевать… не будучи в состоянии насытить себя никакими гимнами и никакой молитвой. От буддийской жажды самоусыпления это отличается огромной потребностью достигнуть положительных основ бытия, положительных вплоть до того, чтобы общаться уже не со слепым становлением вещей и даже не с самими вещами, живыми или мертвыми, но только с личностью, которая ясно знает себя, и знает иное, и способна к разумной жизни и к человеческому общению.

Такое сознание уже не имеет нужды в отвлеченной философии. Дедукция категорий для него очень маленькое и скучное дело. Обладая колоссальной мощью антиномико-синтетических устремлений, оно нисколько не интересуется самими категориями, а просто только воспевает Высшее бытие со всеми его антиномиями и синтезами в такой непосредственной форме, как будто бы здесь и не было никаких антиномий. В неоплатонизме самое бытие, в котором фиксируются антиномии, гораздо холоднее и абстрактнее… У Ареопагита Абсолютная самость, в которой фиксируются антиномии, настолько живая, личная, богато-жизненная, что сознание философа занято только тихим же живым общением с Нею, так что только кто-то другой может со стороны наблюдать и систематически размещать все возникающие здесь антиномии, но самому философу некогда этим заниматься… Если бы мы стали искать, где же в истории философии то учение и система, которая бы вскрылав отвлеченной мысли содержание ареопагитского апофатизма… то, пожалуй, мы не могли бы найти другого более значительного имени, чем… Николай Кузанский…

«Господь и Бог мой! Помоги Тебя ищущему. Я вижу Тебя в начале рая и – не знаю, что вижу, ибо я не вижу ничего видимого. Я знаю только одно: я знаю, что не знаю, что вижу, и никогда не смогу узнать. Я не умею назвать Тебя, ибо не знаю, что Ты есть. И если скажет мне кто-либо: то или иное есть Твое имя, то потому уже, что он дает имя, я знаю уже, что это не Твое имя. Ибо всякое обозначение того или иного смысла имен есть стена, выше которой я Тебя вижу. Если дает кто-либо понятие, которым Ты можешь быть понят, я знаю, что это не есть понятие о Тебе, ибо всякое понятие находит свою границу в пределах ограды рая. И о всяком образе и сравнении, помощью которого стали бы мыслить Тебя, я знаю, что это не есть соответствующий Тебе образ… Кто хочет приблизиться к Тебе, должен подняться над всеми понятиями, границами и ограниченным… Следовательно, интеллект должен сделаться неведущим… и погрузиться во тьму, если хочет видеть Тебя. Но что же тогда есть, Бог мой, это неведение интеллекта? Не просвещенное ли это неведение? Поэтому к Тебе, Боже мой, Который есть Бесконечность, может лишь тот приблизиться, который знает, что он не ведает Тебя» (Николай Кузанский. О видении Бога. 13)»294.

И это еще не все. В Новом Завете открывается, что Бог по любви к людям вочеловечился. Величайшая радость христианства в том, что Тот, Кто пришел нас спасти, есть Тот, Кто нас некогда создал. Во Христе мы встречаем Саму Вечность, пришедшую в наше время. Ничего большего не мечтает подарить человеку ни одна другая религия. Все попытки примирить Евангелие с язычеством неизбежно приводят к потере этой радости. Христа представляют всего лишь в качестве одного из учителей (наряду с Пифагором или Джордано Бруно). Но если Он – всего лишь человек, если Он – не Бог, значит, с Богом люди так и не встретились.

Иногда неоязычники (неоязычество – язычество после Христа) утверждают, что Христос – «аватара» Божественного Духа. Но тогда Само Божество так и оказывается безличным и безликим, и получается, что человеком Христос не был (а значит, Он и не страдал, и на Голгофе имел место лишь «спектакль», призванный «выжать» слезы скорби и покаяния из людей)295. Наконец, в некоторых неоязыческих школах утверждается, что Христос более, чем человек, но все-таки менее, чем Божество. Так, «планетарный Логос».

А если Христос есть и в самом деле Тот, Кем Он Себя называл (От начала Сущий [Ин. 8:25]) и Каким Его познала Православная Церковь, то что еще искать в других религиях? Сам Бог, Сама Вечность пришла к нам и сказала о пути спасения – а мы хотим «дополнить» Ее обрывками плохо понятых буддизма и язычества? Как Он Сам расценивает такое поведение, Он ясно сказал еще в ветхозаветную пору. Это – прелюбодеяние.

Библейская формула «Бог один» (см.: Исх. 20:2–3) – это эксклюзитивистская, исключающая формула. Если восстанет среди тебя пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил тебе, и скажет притом: «пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им», – то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо чрез сие искушает вас Господь, Бог ваш, чтобы узнать, любите ли вы Господа, Бога вашего, от всего сердца вашего и от всей души вашей (Втор. 13:1–3).

Когда Бог говорит Моисею первую заповедь: «Бог один», Он не имеет в виду, что тем самым Моисею открывается «эзотерическая» тайна – имен, дескать, богов много, а на самом деле все религии говорят об одном и том же Едином Боге.

Пантеистическая же формула «Бог един», напротив, инклюзитивистская: она вбирает в себя самые разные формы духовного движения. Заповедь Моисея понимает «единый» как «единственный»: «Нет иных богов!» Бог Библии называется Единым – потому что исключает иных богов. «Бог» современного религиозного китча называется «единым», потому что вбирает всех богов.

P>Вообще, много странностей у современной интеллигенции. Она, например, не знает Библии, не верит Библии и не признает ее боговдохновенности. Но при этом она свято верит в то, что Православная Церковь неправильно понимает Библию и исказила ее.

Еще занимательнее, что ради чаемого «примирения религий» интеллигенция готова их все уничтожить, – превратив их в безрелигиозную моралистику… О последней мечте российской интеллигенции замечательно сказал современный публицист Максим Соколов: «Член Политбюро ЦК КПСС, «отец перестройки» академик А.Н. Яковлев, проникшись буддийским учением, также с легкостью сумел синтезировать буддизм и христианство – последнее по необходимости было очищено от искажающих наслоений. Если буддизм, по мнению академика Яковлева, последовательно проводит великий принцип ненасилия, то христианство (т.е. Христос) фразами типа: «Я не мир принес, но меч» – постоянно отступало от этого принципа, что и привело к прискорбным историческим последствиям. Наиболее же близким к подлинным идеалам христианства академику Яковлеву видится опять же Толстой, тогда как отлучение Толстого – очевидный грех или по крайней мере сугубая ошибка Церкви. На всякого мудреца довольно простоты. Если бывший шеф-идеолог проникся учением Будды Гаутамы, то, конечно же, вольному воля, спасенному рай. Но решительно непонятно, почему шеф-идеолог, по своему прежнему роду службы обязанный вроде бы разуметь различие между христианством и буддизмом (на то и «Курс научного атеизма» имелся), не может прямо и достойно назвать себя буддистом, а, немного похвалив Будду, тут же начинает очищать христианство от наслоений.

Беда не в том, что человек добросовестно не верует в Христа – пути Господни неисповедимы, – а в том, что он называет свое учение христианским, не имея к тому должных оснований. Чем до А.Н. Яковлева не менее успешно занимался и граф Л.Н. Толстой. Причина, вероятно, в том, что современный интеллигент склонен искать в христианстве прежде всего этическую составляющую, – он ее находит, и она кажется ему превосходной и возвышенной. Полагая, что именно в том и состоит соль Христова учения, он, как человек образованный, не может не видеть, что столь же превосходные этические принципы содержатся… и в других религиозных учениях, – отсюда естественное стремление вычленить главное и роднящее Новый Завет с другими великими книгами, т.е. этические заповеди, а то, что не имеет непосредственного отношения к правилам счастливого жизнеустройства (Воскресение Христа, например), подвергнуть благоумолчанию – и назвать все это подлинным христианством. Этика христианства направлена на обретение полноты совершенного бытия с Богом. Этика толстовства направлена на достижение блаженного небытия. Бог христиан – это Тот, Кто в Своей неизреченной любви даровал им Жизнь Вечную. Бог Толстого – это некто, кто из малопонятного далека, никому ничего не даруя, раздает общеполезные указания»296.

Вопрос о времени появления «искажений» и «позднейших наслоений», которыми якобы православная традиция испещрила чистый лик «первоначального христианства», решается довольно просто: обращением к историческим источникам.

Апостольская нетерпимость

Так часто обвиняют сегодня Церковь в теплохладности, в том, что она совсем не похожа на Церковь Апостолов, на пламенную общину первохристиан. Это правда. Но на первых христиан мы похожи именно в том, что более всего и не нравится в нас людям «всерелигиозным». В чем угодно можно противопоставлять первых христиан и нас. Но только не в одном. Нельзя противопоставлять современную «православную нетерпимость» «терпимости Апостолов», потому что последней просто не было. Апостолы никого не преследовали (как и православные сейчас). Они лишь твердо стояли на своем: нет спасения вне Христа, а потому не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую (1Кор.10:21). Нет возвращения в прошлое, когда не знав Бога, вы служили богам, которые в существе не боги (Гал.4:8).

Слишком хорошо знали и Апостолы, и первые христиане мир языческих мистерий, мир языческой философии, мир без Христа. Они проповедовали не в атеистическом мире, а в мире, где у каждого человека, у каждой семьи, у каждого народа уже была своя религиозная традиция. И этому миру они принесли новое. Сегодняшний мир, не зная толком Нового Завета, а также порядком отвыкнув от настоящего язычества, полагает, будто Новый Завет можно «обновить» через прививку к нему языческого оккультизма.

И вот – из двенадцати первых Апостолов Христа десять были убиты за свою проповедь (кроме Иуды Искариота и Ап. Иоанна, который после многих ссылок и арестов все-таки мирно почил о Господе). Был убит и Ап. Павел. Все они предпочли пойти на смерть, но не преклониться перед богами «языков»297.

Если бы в их представлении Христос был воплощением одного из многих «иерархов» или духов, если бы Он казался им лишь очередным «аватарой» – они не стали бы ценою своих жизней отказываться от почитания иных «сыновей божиих».

Если бы Бог Библии воспринимался как один среди многих иных богов, как одна из многих эманаций Единого, наряду с Ним было бы естественно почитать иные божества. Как писал апологет язычества Цельс, «кто почитает нескольких богов, тем самым делает приятное Богу, поскольку он почитает нечто от великого Бога. Поэтому если кто почитает и боготворит всех <приближенных Бога>, он не оскорбляет Бога, Которому все они принадлежат… Право же, тот, кто, говоря о Боге, утверждает, что только одного можно назвать Господом, поступает нечестиво, так как он тем самым разделяет Царство Божие, создает в нем раздор, как будто бы существовали <две> партии и имелся какой-то другой, противостоящий Богу» (Ориген. Против Цельса. 7, 2 и 8, 11).

Но библейские Пророки, а позже и христиане как раз и считали, что духовный мир разделился. И потому дружба с языческими духами есть вражда против Бога. Может быть, некоторые языческие образы, ритуалы, мистерии сами по себе не так уж плохи; может быть, не все в ушедшей языческой религиозной жизни следует оценивать как внушение сатаны. Но когда пришел Свет, когда открылась возможность прямого обращения к Богу, уже нельзя оставаться в мире языческих двусмысленностей. Отворачиваться от Христа, пришедшего к людям, и обращаться к прежним языческим заклинаниям – значит противиться Христу, отрекаться от Него.

И Пророки, и Апостолы признавали, что у других народов есть свои божества298, – но решительно отказывались признать за богами язычников статус Истинного Творца (язычники, впрочем, на этом и сами особенно не настаивали). Отсюда – слова Ап. Павла: Итак об употреблении в пищу идоложертвенного мы знаем, что идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого. Ибо хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле, так как есть много богов и господ много, – но у нас один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы Им (1Кор.8:4–6). Если бы эта фраза звучала примерно так: «Знаем, что есть много богов и господ много; но у нас один Бог Отец» – это было бы манифестом обычного язычества: мы выбираем своего бога из сонма многих владык и уважаем право иных религий иметь общение с прочими богами (если я храню деньги в банке А, это не означает, что я отрицаю право других людей хранить деньги в банке В). Но немедленно добавляемая богословско-метафизическая нагрузка резко меняет ситуацию: У нас один Бог Отец, из Которого все. Не просто: «У нас есть Бог, из Которого происходим мы, наше племя, наша вера», но – из Которого все (т.е. – из этого Источника всё получило свое бытие), а также Которым все (т.е. и поныне всё, что есть, существует по причастности к этому Истинному Бытию).

Христиане убеждены, что те, кто влагает свои сердца и деньги в свои языческие банки, слишком близки к краху. Их «Космические Иерархии» не более чем экономические пирамиды типа МММ. И не от злобы к этим людям, а от желания им добра Апостолы вновь и вновь предупреждали: «Отойдите, пока не поздно, от ваших богов. Обратитесь к Единому Вечному Творцу».

Отказ же от Завета с Личным Богом, Который вне Себя создал Вселенную, означает растворение себя в космосе, подчинение своей жизни и своей судьбы безликим, бездумным и бессострадательным законам космоса (например, законам «кармы» и астрологии).

Да, в язычестве есть отблески правды. Как в воде тоже присутствует растворенный кислород. Но если водолаз посчитает себя рыбой и попробует дышать этим воздухом, он погибнет. Ему протянут воздуховод с поверхности. А он станет дышать через раз: разок из шланга, а разок, – прямо пуская воду в свои легкие… То, что он скоро погибнет от таких упражнений, очевидно. Но смерть души не так заметна. И «всерелигиозные», «терпимые» и «открытые» оккультисты носят в своих телах агонизирующие, протравленные «космическими энергиями», распадающиеся души и притом уверяют христиан, что больны именно мы – больны «нетерпимостью».

Говоря это, я исхожу не из книг. Любой православный священник может рассказать десятки историй о людях, которые взрастили в себе духовные болезни, пробуя совместить христианство с «восточными учениями». Порой отголоски этих катастроф прорываются даже на страницы газет299…

Протестант в «Чернобыле»

И вновь о Чернобыле. Уже говорилось о группе людей, которые знают все инструкции по пользованию новым лекарством, но самого лекарства не принимают. Они считают, что если врач не сердится на пациента, – то, значит, больной от этого становится здоровым. Так считают протестанты: по их мнению, состояние нашего здоровья зависит от отношения Врача к нам и нашим грехам. Поскольку достоверно известно, что Бог на нас уже не гневается (будучи удовлетворен Жертвой Христа), то как только мы узнаём о происшедшей перемене в отношении к нам Бога, так сразу становимся здоровыми и спасенными.

Что ж, представим себе, что инженер, по вине которого произошла чернобыльская авария, оказался под судом. Предположим, что через некоторое время ввиду тяжелого состояния его здоровья ему объявляют амнистию. Сильно ли облегчит эта бумага его положение? Ведь он сам носит в себе тягчайшую кару за свой грех. Он сам пропитан радиацией. Он сам умирает. И никакой суд, никакая апелляционная инстанция не смогут защитить его от нарастающей боли, от поглощающей слабости.

В отличие от Западного христианства, склонного описывать драму грехопадения и Искупления в терминах юридических, Восточное христианство осмысляет отношения человека и Бога в терминах органических. Для Православия грех – не только вина, но и болезнь. «Грех делает нас более несчастными, чем виновными…» – говорил прп. Иоанн Кассиан300, а прп. Исаак Сирин сравнивал грешника со псом, который лижет пилу и не замечает причиняемого себе вреда, пьянея от вкуса собственной крови301. И в Чине исповеди священническая молитва увещевает: «Пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши».

Мало объявить человеку, что Бог более не сердится на него. Надо дать ему реальную защиту от смерти, надо дать ему реальную возможность дышать Богом. Не Бог удерживает Себя вдали от людей. Люди удалены от Него: как собственными грехами, так и блокирующими «духовными посредниками». Надо дать лекарство. Лекарство нужно от смерти. Лекарством от смерти может быть только Бессмертие. Бессмертие имеет только Бог. Значит, Бог, бывший вдали, должен обрести жизнь внутри человека. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий… хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру… Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет… хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира… если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни (Ин.6:27, 33, 48–51, 53).

Причастие Крови и Тела Христова – вот то анти-космическое Лекарство бессмертия, которое принес Спаситель. Христос позвал нас на «вечерю бессмертия» (Климент Александрийский. Строматы. 7, 3). Сам Христос установил именно такой способ Сообщения со своими учениками. Не просто через проповедь, не просто через молитвы или гимны, не просто через обряды – через Таинство Причащения Телу и Крови Христа. Люди, которые говорят, что достаточно читать о Тайной Вечере и вспоминать о ней, люди, по уверению которых само Лекарство бессмертия для нас сегодня недоступно, не поняли замысла Спасителя. Эти люди – протестанты302.

По их мнению, «единственное, что может спасти человека – Евангелие, Радостная Весть о спасении через Иисуса Христа и Искупление на Голгофе. Задача Церкви – проповедь Евангелия, слышание которого открывает людям путь ко спасению»303. Человек утоляет жажду информацией о воде, а не самой водой. Человек питается символом хлеба, а не самим хлебом. Спасает «Весть о спасении», «информационный выпуск Хороших Новостей из Иерусалимского отделения ВВС», а не реальная благодать Христова.

Протестант похож на человека, который проезжает на джипе по пустыне и вдруг под одним из барханов видит умирающего от жажды путника. Подойдя к нему и по-голливудски неотразимо улыбаясь во все 49 зубов, миссионер начинает рассказывать умирающему о пользе воды. Три часа он говорит о том, какие замечательные свойства у воды, о том, что без воды не может быть жизни, о том, что тело человека на 80 % состоит из воды («У тебя, впрочем, уже, кажется, только на шестьдесят!»), о том, что вода универсальный растворитель, что вода при замерзании увеличивает занимаемый ею объем, что надо бороться за чистоту источников и водоемов… А в конце вопрошает: «Ну, разве ты еще хочешь пить? Разве недостаточно тебе «хороших вестей о воде»? Хочешь самой воды? Но у нас ее как раз и нет. Мы пьем «символ воды», мы даем людям «воспоминание о воде». Это только невежественные православные и католики считают, что жидкость в их литургических сосудах действительно есть Вода Жизни, Кровь Христа. А мы считаем, что вода – этослова Христа. Эти слова мы тебе и пересказали. Почему же ты еще хочешь пить?! Ты же слышал: «Задача Церкви – проповедь Евангелия», а совсем не Причастие Телу и Крови Христа; ты же слышал: «Слышание открывает людям путь ко спасению», а совсем не соединение с Богочеловеком. Ну что, тебе расхотелось пить? Я вот тебе оставлю формулу воды. Возьми от меня в дар вот эту бумажку с этой надписью: Н2О. И помни, помни, что когда-то вода на земле была! И кстати, если тут рядом будет проходить православный священник с Чашей – смотри, ни в коем случае не пей из нее!»

В Причастии мы приобщаемся Пасхальной, Воскресшей Плоти Христа. Это – «иного бытия начало». Частицы нового космоса, того космоса, в котором уже нет отравы смерти, в котором побеждена энтропия и смертный распад, вторгаются в нас, чтобы ослабить давление плоти греха на нашу личностную свободу. Через Причастие мы вновь оказываемся в состоянии как бы Эдема: прошлое греха не давит на нашу личностную волю, и мы в состоянии свободы делаем свой выбор, не испытывая чрезмерного греховного давления собственного прошлого, привычки нашей природы, искривленной грехом.

Путь исцеления состоит в том, что Христос в Себе, в Своей Божественной Личности, исцелил воспринятую Им человеческую природу и ее, уже исцеленную, подает нам в Причастии, чтобы через исцеление самой природы исцелить личность каждого из нас.

Там, где эта новая человеческая природа живет, – там Тело Христа, там Церковь. Именно бытие Церкви как Тела Христова Ап. Павел называет тайной, сокрытой от веков и родов, ныне же открытой святым Его, тайной– которая есть Христос в вас (ср.: Кол. 1:26–27).

Поэтому и нет спасения от мира падшего космоса вне Церкви Христовой. Там, где нет Причастия, – там нет Новой Реальности Нового Завета. Там нет причастия Вечной Жизни. Там по-прежнему «смерть и время царят на Земле»…

Мы, христиане, приглашаем: «Придите и вкусите»… А нас называют «нетерпимыми». За то, что мы хотим передать людям великий Дар Христов, – нас честят «жестокими». За то, что мы возвещаем Новый Завет, – нас именуют «отсталыми». За то, что мы призываем продумать и понять Откровение Божие, – нас обзывают «бездумными фанатиками».

Мы говорим о возможности спасения во Христе – а нас за это называют «несправедливыми». «Где справедливость? Справедливость требовала бы, чтобы вся человеческая порода была обречена на гибель, так как она вся… заслуживает ее; если же Богу в Его неисповедимой милости угодно было добрую часть ее, по Своему выбору, спасти и удостоить высшего блаженства, то кто осмелится видеть тут нарушение справедливости?»304. «Язычников возмущала проповедь об аде для них. Слыша такие речи, язычники спрашивали: «За что? Чем мы так худы и чем вы лучше нас?» Они не могли понять, что христианское учение считает гибнущих не за худших, а прежде всего за несчастных, а христиан – не за лучших, а прежде всего – за помилованных и облагодатствованных»305.

Спасение в Церкви есть – приидите. А вне Церкви… Еще в III в. сщмч. Киприаном Карфагенским сказано: «Кому Церковь не Мать – тому Бог не Отец». И нехристиане с этим были согласны: и в самом деле для тех, кто живет вне христианства, Бог – не Отец. Он – «Владыка», «Единая Энергия», «Карма», «Нирвана», «Божественный Принцип», «Безликий Брахма»… И только Христос сказал: Отче… Я открыл имя Твое человекам (Ин.17:5–6). Это, новое, имя Бога – Отец. И соединяемся мы с Ним в Его Сыне – во Христе – через Его Тело, которое есть Церковь. В это Тело мы входим через Его Вечный Дух, Который исходит от Отца, а не от космоса и почивает в Сыне, а не в «астрале». Христос дал нам не только право обращаться к Богу – «Отец»; Он дал нам Духа… Которого мир не может принять (Ин.14:17).

Мир за это очень обиделся на Христа и на христиан. Обиделся еще при жизни Христа. И даже две тысячи лет спустя после Его казни так и не простил Христу ясности Его свидетельства о том, что Путь Спасения – один.

За что распяли Христа? Ну, в частности, за это: Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется (Ин.10:8–9)306.

А вот еще то слово Христово, которое так не любят сейчас вспоминать:Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение (Лк.12:51)307. «Истинное Слово, когда пришло, показало, что не все мнения и не все учения хороши, но одни худы, а другие хороши», – спустя сто лет сказал мч. Иустин Философ, до встречи с христианством прошедший искус языческими мистериями и языческой философией308. Философ Иустин стал мучеником Иустином. Его казнили – как и его учителя, сщмч. Поликарпа, епископа Смирнского. Казнили за то, что не оказывал почтения языческим практикам и доктринам.

И до сих пор языческий мир, мир «улучшателей» и «прогрессистов», не разглядевших Нового Завета, требует от нас: «Ну скажите нам, что мы тоже спасемся». Да, спасетесь. Если придете ко Христу, если примете Евангелие целиком, а не кусочками. Если расслышите Его обращение: Покайтесь… приимите… сие есть Кровь Моя Нового Завета, за вас и за многих изливаемая во оставление грехов (ср.: Мк.14:22, 24).

Грех без прощения

Одно из самых поражающих мест Евангелия: Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф.12:31–32).

Отчего столь жесткое предупреждение? Неужели у разных Лиц Троицы могут быть разные характеры, и Дух более гневается на грешника, чем Сын? Но это предположение, конечно, неверно. Почему же тогда столь резкое исключение? Оказывается, тот, знакомый нам по «Братьям Карамазовым», мерзавец, который бросил крепостную девочку на корм собакам, может быть прощен, а человек, сказавший лишь одно слово, не имеет уже никакой надежды?

С точки зрения нравственной подобное суждение не может быть понято. Но ничего безнравственного в проповедях Христа быть не может. Значит, надо искать иную перспективу, в которой слова Христа обретают свой смысл. Если этой перспективой не может быть моралистика, следовательно, речь идет о религии.

Да, потребности и мерки этики и религии не всегда совпадают.

Вот так же и та трудность, к разрешению которой направлена священная история, – это трудность религиозная, а не нравственная. Главная проблема человечества не в том, что оно склонно забывать нравственные прописи. Самая страшная неудача человечества, как она осознается религиозной мыслью, – это то, что мы смертны.

Наверно, все религиозные мыслители согласятся со словами Ап. Павла: Господь… единый имеющий бессмертие (1Тим. 6:15–16). Все остальное имеет жизнь лишь по причастию к Богу. Источник бессмертной жизни один. И там, где этот Источник, там будет жизнь. Но что же будет с теми, кто отворачивает свое лицо от этого Источника? Если Бог есть Жизнь, а человек отвернет от Него лицо – куда же будет устремлен его взор? В пустоту. Помните признание Гамлета: «Я повернул глаза зрачками в душу, а там сплошные пятна черноты»?..

Всем нам знакома та боль, которая возникает при резком перепаде высоты и, соответственно, давления. Бог создал нас для Себя, для Жизни в Вечности. Поэтому Он насытил нас таким богатством жизни, чтобы мы чувствовали себя хорошо, будучи окруженными Вечной Жизнью. Но мы отпали в пустоту, в разреженные слои бытия. И эта пустота начала отсасывать из нас давление, ставшее избыточным. От этого перепада начались наши боли. Мы начали разрываться изнутри. Другие существа в мире не были созданы для Вечности, и потому мера их боли в нашем мире несравнима с человеческой.

Отсюда та необычность места человека в мире, которая столь настойчиво порождает вопросы, подобные тем, что родились у Ф. Тютчева или у С. Франка.

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
Федор Тютчев

«Откуда этот разлад между человеческой душой и всем миром, в состав которого ведь входит и она сама? Это есть великий факт человеческого бытия. Столь ничтожный и мелкий факт, как неспособность двуногого животного, именуемого человеком, спокойно устроиться на земле, есть – для взора, обращенного внутрь и вглубь, – свидетельство нашей принадлежности к совсем иному бытию»309.

Но люди выпали из Богообщения. Люди не смогли сами вернуть себе Бога. Что ж, тогда Бог находит человека.

Бог ищет человека не для наказания. В притче о потерявшейся овце пастырь ищет овечку не для того, чтобы в наказание содрать с нее три шкуры, но чтобы избавить от опасностей. В притче о блудном сыне отец вернувшемуся грешнику устраивает пир, а не головомойку.

Итак, Бог протягивает человеку руку помощи. Точнее – две руки: Сына и Духа310. Но предстают эти две руки в поле зрения человека по-разному. Сын приходит в образе раба (ср.: Флп.2:7). Он приходит под завесой плоти (см.: Евр.10:20). Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мф.20:28).

Служение Сына сокровенно. Тайна Его может быть познана только тем, кому ее откроет Дух: Никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым (1Кор.12:3). Поэтому если человек не узнал в Иисусе Господа – это не его вина. Ему не было Откровения, посвящающего его в великую благочестия тайну: Бог явился во плоти (ср.: 1Тим.3:16). Человек, не знавший о тайне, не виноват, что идет по жизни, не оглядываясь на нее… Поэтому если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему (Мф.12:32).

Но иначе действует Дух. Сын Человеческий скрывает Свою Божественность. Дух Свою Божественность открывает (и вместе с тем открывает и Божественность Сына). Одно из библейских значений слова «Дух» – это проявление Бога в мире, вторжение Творца в нашу обыденность. И если Бог открыто стоит на пороге твоей души, а ты Его не принимаешь, – значит, ты вновь прошел мимо Жизни.

Тот, кто не замечает протянутой ему спасающей руки или в помрачении молотит по ней, – останется один на один со своей бедой. Только Бог может вновь наполнить нас Своей Вечностью. Только Он может вновь так уравнять давления внутри нас и вовне, чтобы при возвращении в Вечность мы не были сплюснуты. Если внутри нас давление упало (ибо наши былые внутренние силы были высосаны из нас той пустотой, в которой мы привычно плавали), а Дух, готовый вновь исполнить нас Полнотой Наполняющего все (Еф.1:23), мы отвергли, то эту пустоту мы пронесем в себе в Вечные обители. В Вечности окажутся те, кто не приспособлен к жизни в ней. И тогда: Ты будешь есть, и не будешь сыт; пустота будет внутри тебя (Мих. 6:14).

Чтобы человек мог спастись, точки соприкосновения «мира сего» с Вечностью помечены печатью Духа. Человек мчится по шоссе и регулярно встречает дорожные знаки, на условном языке предупреждающие его: столовая через полкилометра, а там двадцать метров проехать направо… Но тот, кто, не обращая внимания на эти знаки, мчится вперед, не имеет потом права сетовать: мол, я был отправлен в длинный путь без всякой надежды на то, чтобы найти еду.

Дух касается человека, дает ему знамения и чудеса, доводы и свидетельства… Но человек отворачивается, делает вид, что не слышит стука в свою дверь. И не впускает Гостя, который на деле является Владыкой, Хозяином. Тот, кто не научился слышать голос Духа здесь, будет погружен в одинокое и безнадежное молчание там. Тот, кто не научился радоваться Богу здесь, не сможет радоваться Ему и тогда, когда Бог явит Себя как все во всем (Еф.1:23).

Именно поэтому если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф.12:32). Тот, кто не привык жить с Богом здесь, как сможет жить с Ним в Будущей Жизни? Грех хулы на Духа – это не сомнение в неясном; это грех сопротивления явному.

Как же человек способен хулить Духа Святаго? Мне представляется, что есть два пути к этому греху. Первый: когда человек видит явное чудо – и отторгает его. Однажды довелось мне беседовать с одним высокопоставленным чиновником. Он с ходу предупредил меня: «Я – атеист»… Ладно, продолжаем разговор. Но в ходе нашей беседы я вдруг замечаю, что на стенах его кабинета нарисованы «голгофки» – Кресты, начертание которых священник налагает на стенах помещения при его освящении. Заметив мой взгляд и мое недоумение, чиновник говорит: «А мой кабинет батюшка освящал!» Я, конечно, спрашиваю – зачем. И слышу в ответ: «Я, собственно, недавно здесь работаю. Но понимаете, как-то я сразу плохо почувствовал себя в этом кабинете. Час-полтора посижу и больше не могу. Как будто из меня кто-то всю силу высосал. Задыхаться начинаю. Надо выйти в коридор, зайти в соседний кабинет, уйти перекурить, выбежать на улицу… И тогда еще ненамного хватает… Тут мне посоветовали: позови, мол, батюшку, пусть освятит. Ну я и решил – что ж, хуже не будет… Да, так вот батюшка мне тут все освятил. И знаете, я теперь тут хоть по 12 часов могу сидеть – и ничего…»

И как вы думаете, какой же была его последняя фраза, завершающая этот рассказ? «Но я все равно атеист!»

Второй же путь хулы на Духа сегодня более распространен. В этом случае человек считает за Дары Духа простые, вполне рукотворные человеческие переживания.

В первом случае человек, которому, например, было дано пережить и ощутить благодатность богослужения, окрадывается помыслами, которые твердят ему: «Да это тебе показалось: понимаешь, непривычная обстановка, необычные запахи, музыка, одежда, слова… Не было никакого чуда. Тебе просто показалось. Все дело в твоей непривычке…» Во втором же случае человек, и в самом деле на чисто психическом уровне переживший новизну церковного обряда и малость воодушевленный своим подвигом захода в храм, уже не прочь считать себя облагодатствованным: «Когда батюшка мимо с кадилом проходил, я такую благодать почувствовала, такой запах был дивный!»

Человек сам себя горячит, сам в себе провоцирует «высокие переживания», а затем изготовленный им продукт объявляет Даром Неба.

Однажды мне довелось видеть такой рукотворный «Конец света». Осенью 1992 г. российские газеты оказались заполонены рекламой, оповещающей, что 28 октября 1992 г. в 18 ч. состоится «Пришествие Иисуса на облаках» и «вознесение христиан на Небеса». Это пророчество исходило от южнокорейских протестантов-харизматов311. Поскольку такие события происходят нечасто, я решил пойти посмотреть на «Конец света», организуемый вручную.

Что меня поразило на том собрании более всего – так это профессионализм человека, который общался с залом со сцены. Нет, это не было профессионализмом проповедника. Это был профессионализм диск-жокея. Он очень ловко «разогревал» аудиторию (живо пробудив во мне воспоминания моей университетско-дискотечной молодости). «Так, я буду говорить: «Аллилуйя», а Вы отвечайте: «Аминь!» Громче отвечайте! Громче! Еще громче, иначе Господь вас не услышит!.. Сидящие сзади, переходите в первые ряды, иначе Господь не возьмет вас на Небо!.. Теперь правая половина зала молчит, а левая отвечает: «Аллилуйя!» – «Аминь!» – «Аллилуйя!» – «Аминь!» – «Аллилуйя!» – «Аминь!» – «Аллилуйя!» – «Аминь!»… Теперь левая половина зала молчит, а правая отвечает: «Аллилуйя!» – «Аминь!» – «Аллилуйя!» – «Аминь!» – «Аллилуйя!» – “Аминь!”»… Через полчаса такой зарядки даже бабушки из соседних подъездов, лишь по любопытству заглянувшие на это зрелище, стали подтягиваться к сцене, танцевать и трястись в ощущении того, что в них входит некий дух (проповедником почему-то называемый «святым»).

Человек, который считает, что Дух уже пришел к нему или вообще всегда обитал в нем, захлопывает двери. Он тешится с порождениями своей фантазии. Он уже недоступен для посещения Истинного Бога. Он уже считает себя обоженным. Больной, считающий себя здоровым, не видит смысла в посещении врачей и приеме лекарств. Болезнь уже даже атрофировала ощущение боли (сгнивший зуб не чувствует боли). Человек принимает за Бога то, что не есть Бог. Он обожествляет самого себя, свои переживания и мысли… «Я есть то», «Я – бог», – медитирует он, послушно повторяя заклинания йоги… Он крадет имя у Бога и у Духа. Он служит себе, а не Богу. Что ж, в таком духовном возбешении он и закончит свои дни. Без радости Встречи. Без мистического Брака, без духовного Плода. Он утешался самим собой. Он был замкнут в себе и на себе.

Итог: ему предстоит одинокая вечность. Однажды его миражи рассеются. И обнаружится, что во время наводнения он пытался спастись с помощью медитации на тему «Мне сухо… Мне сухо… Мне тепло… Мне радостно… Я бог… Мне сухо». Стук Спасителя в дверь он пропустил, поскольку ему не хотелось выходить из радостно-сухого мира своих иллюзий. Он не встретил Другого в веке сем. Что ж, придется ему быть без Бога и в Веке Будущем.

Если бы наш, человеческий, мир был безопасен, Богу не нужно было бы жертвовать Своим Сыном. В безопасном мире нет смысла идти на Крест. Если же путь Бога в нашем мире – это путь Креста, значит, наш мир болен. Христос предложил лекарство. Мы, распявшие его, обвинили Его за это в жестокости: «Почему Ты не спасаешь всех, даже неверов?» Просто потому, что спасти – значит соединить Бога и человека. Спасти – значит Богу войти внутрь человеческой души. Спасти – значит человеку научиться жить в Боге. Для этого надо принять явное свидетельство Духа о Сыне, таинственно соединившем Божественное и человеческое. Сын соединил в Себе Бога и человека затем, чтобы потом эту нерасторжимую соединенность передать нам. Не хотим? Что ж – в таком случае и будет Бог отдельно, а мы – отдельно. Что же может быть более печальным, чем «Будущий Век», проводимый в отдельности от Бога? А значит, Христос, предупреждающий, что если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем (Мф.12:32), не жесток. Он просто возвещает нам истину.

Страшный Суд

Услышав про «страшный суд», положено испытывать страх и трепет. Страшный Суд – последнее, что предстоит людям. Когда истечет последняя секунда существования Вселенной, люди будут воссозданы, тела их вновь соединятся с душами – чтобы все-все смогли предстать для отчета перед Творцом…

Впрочем, я уже ошибся. Я ошибся, когда сказал, что люди воскреснут для того, чтобы быть приведенными на Страшный Суд. Такая логика в корне неверна, и она дает о Боге совершенно неверное представление: ведь «мы и просто грешного человека никогда бы не похвалили за такое дело, если бы он вынул из могилы труп своего врага, чтобы по всей справедливости воздать ему то, чего он заслужил и не получил во время земной жизни своей»312. Грешники воскреснут не для того, чтобы получить воздаяние за грешную жизнь, а наоборот – потому именно они и получат воздаяние, что они непременно воскреснут из мертвых.

Да, это правда, мы – бессмертны. Хотя порой так хотелось бы просто уснуть – да так, чтобы никто больше про мои гадости мне не напоминал… Но Христос воскрес. А поскольку Христос объемлет Собою все человечество, то, значит, и мы никак не сможем остаться в могиле. Христос воспринял всю полноту человеческой природы: та перемена, которую Он совершил в самой сущности человека, однажды произойдет внутри каждого из нас, поскольку мы тоже – человеки. Это значит, что все мы теперь носители такой субстанции, которая предназначена к воскресению.

Оттого и ошибочно считать, что причина воскресения – Суд («Воскресение будет не ради Суда» – сказал христианский писатель еще II в. Афинагор [см.: Афинагор. О воскресении мертвых. 14])313. Суд – не причина, а следствие возобновления нашей жизни. Ведь жизнь наша возобновится не на земле, не в привычном нам мире, заслоняющем от нас Бога. Воскреснем мы в мире, в котором будет Бог все во всем (1Кор.15:28).

А значит, если будет воскресение, – то будет и встреча с Богом. Но встреча с Богом – встреча со Светом. Тем Светом, Который освещает всё и делает явным и очевидным всё, даже то, что мы порой хотели бы скрыть и от самих себя… И если то, постыдное, еще осталось в нас, еще продолжает быть нашим, еще не отброшено от нас нашим же покаянием, – то встреча со Светом причиняет муку стыда. Она становится судом. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир (Ин.3:19).

Но все же – только ли стыд, только ли Суд будут на той Встрече? В X в. армянский поэт (у армян он почитается как святой) Григор Нарекаци в своей «Книге скорбных песнопений» написал:

И в самом деле время Суда – это время Встречи. Но что же более пленяет мое сознание, когда я помышляю о ней? Правильно ли, если сознание моих грехов заслоняет в моем уме радость от встречи с Богом? К чему прикован мой взгляд – к моим грехам или к Христовой любви? Что первенствует в палитре моих чувств – осознание любви Христа или же мой собственный ужас от моего недостоинства?

Именно раннехристианское ощущение смерти как Встречи315 было присуще московскому старцу о. Алексию Мечеву. Напутствуя только что скончавшегося прихожанина, он сказал: «День разлуки твоей с нами есть день рождения твоего в жизнь новую, бесконечную. Посему, со слезами на глазах, но приветствуем тебя со вступлением туда, где нет не только наших скорбей, но и наших суетных радостей. Ты теперь уже не в изгнании, а в Отечестве: видишь то, во что мы должны веровать; окружен тем, что мы должны ожидать»316.

С Кем же эта долгожданная Встреча? С Судьей, Который поджидал нашей доставки в Его распоряжение? С Судьей, Который не покидал своих стерильно-правильных покоев и теперь тщательно блюдет правила, которые заключаются в том, чтобы новоприбывшие не запятнали мир идеальных законов и правд своими совсем не идеальными деяниями?

Нет – через нашу смерть мы выходим на Сретение с Тем, Кто Сам когда-то вышел нам навстречу. С Тем, Кто сделал Себя доступным нашим, человеческим, скорбям и страданиям. Не безличностно-автоматическая «Справедливость», не «Космический Закон» и не «Карма» ждут нас. Мы встречаемся с Тем, имя Кому – Любовь. В церковной молитве о Нем говорится: «Твое бо есть еже миловати и спасати ны, Боже наш». Именно – Твое, а не безглазой Фемиды и не бессердечной «Кармы».

И наши человеческие дела, человеческие слабости и прегрешения будет рассматривать не Ангел, который не знает, что такое грех, борьба и слабость, но Христос. Христос – это Сын Божий, пожелавший стать еще и Сыном Человеческим. Не Сверхчеловек будет судить людей, но Сын Человеческий. Именно потому, что Сын стал человеком, Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну (Ин.5:22).

Сын – это Тот, Кто ради того, чтобы не осуждать людей, Сам пошел путем страданий. Он ищет потерявшихся людей. Но не для расправы с ними, а для их исцеления. Вспомните притчу о блудном сыне…

На язык сегодняшних реалий эту притчу я бы переложил так. Представьте – живет стандартная семья из четырех человек в стандартной трехкомнатной квартире. И вдруг младший сын приходит в великое раздражение, начинает проявлять недовольство всем и на всех огрызаться. Наконец он требует разъезда. Квартира приватизирована. Сын, настаивая на своем праве совладельца, требует, чтобы ему уже сейчас дали его долю. Квартира стоит, скажем, 40 тысяч «у.е.». Он требует, чтобы ему, как совладельцу, соприватизатору, была выдана четверть… Родители со старшим сыном в конце концов не выдерживают ежедневных «разборок» со скандалистом, продают квартиру, затем покупают для себя двухкомнатную, а разницу (предположим, 10 000) отдают младшему сыну, который, удовлетворенный, начинает самостоятельную жизнь… Проходит время, и он, все растративший, все потерявший, не приобретший никакого собственного жилья, возвращается к родителям в их квартиру, столь уменьшенную по его капризу. Чем же встречает его отец? Оскорбленно выставляет его вон? Просит старшего сына попридержать младшенького, пока отеческая длань будет вразумлять юного нахала?

В Евангелии притча кончается иначе: едва увидев возвращающегося сына, еще не зная, зачем он идет, еще не услышав ни слова раскаяния, отец с радостью выбегает навстречу…

Отсюда и слова свт. Феофана Затворника: «Господь хочет всем спастись, следовательно, и Вам… У Бога есть одна мысль и одно желание – миловать и миловать. Приходи всякий… Господь и на Страшном Суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех. И оправдает всякого, лишь бы хоть малая возможность была»317. Ведь – «Ты Бог, не хотяй смерти грешников» (см.: Иез. 33:11)…

Софокла страшила встреча с судией (Плутоном): «Ты спрашиваешь меня, к какому богу я сойду. К богу, никогда не знавшему ни снисхождения, ни милости, но постоянно облеченному в строгую справедливость» (Климент Александрийский. Строматы. 2, 20). Христиане же верят, что их судьбу определит не Закон, лишенный всех желаний, но Тот, у Кого есть желание. У этого Судьи, в отличие от греческой Фемиды, нет повязки на глазах. Свои решения Он будет сверять не только с тем, что мы и в самом деле натворили, и не только с бесстрастной буквой Закона, но еще и со Своим планом, Своим желанием. И Свое желание Он не скрывает: Не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился… и жив был (Иез. 33:11).

Бог ищет в человеческой душе такое не окончательно, не безнадежно изуродованное место, к которому можно было бы привить Вечность. Так врачи на теле обожженного человека ищут хоть немного непострадавшей кожи…

Об этом поиске рассказывает эпизод из Жития прав. Петра Мытаря (память 22 сентября): «В Африке жил жестокосердый и немилостивый мытарь <сборщик налогов>, по имени Петр… Однажды Петр вел осла, навьюченного хлебами для княжеского обеда. Некий нищий стал громко просить у него милостыни. Петр схватил хлеб и бросил его в лицо нищему и ушел… Спустя два дня мытарь расхворался так сильно, что даже был близок к смерти, и вот ему представилось в видении, будто он стоит на суде и на весы кладут его дела. Злые духи принесли все злые дела; светлые же мужи не находили ни одного доброго дела Петра и посему они были печальны… Тогда один из них сказал: «Действительно нам нечего положить, разве только один хлеб, который он подал ради Христа два дня тому назад, да и то поневоле». Они положили хлеб на другую сторону весов, и он перетянул весы на свою сторону». Именно этот рассказ послужил основой для знаменитой «луковки» Достоевского…318

Опять же еще в древности прп. Исаак Сирин говорил, что Бога нельзя именовать «справедливым», ибо судит Он нас не по законам справедливости, а по законам милосердия, а уже в наше время английский писатель К.С. Льюис в своей философской сказке «Пока мы лиц не обрели» говорит: «Надейся на пощаду – и не надейся. Каков ни будет приговор, справедливым ты его не назовешь.

– Разве боги не справедливы?

– Конечно, нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были справедливы?»319

Нет, конечно, справедливость есть в том Суде. Но справедливость эта какая-то особенная. Мы – подсудимые. Но и подсудимые какие-то особенные – каждому из нас дано право самому составить список тех законов, по которым нас будут судить. Ибо: Каким судом судите, таким будете судимы (Мф.7:2). Если я при виде чьего-то греха скажу: «Вот это он напрасно… Но ведь и он – человек…»320, – то и тот приговор, который я однажды услышу над своей головой, может оказаться не уничтожающим.

Ведь если я кого-то осуждал за его поступок, показавшийся мне недостойным, следовательно, я знал, что это грех. «Смотри, – скажет мне мой Судия, – раз ты осуждал, значит, ты был осведомлен, что так поступать нельзя. Более того – ты не просто был осведомлен об этом, но ты искренне принял эту заповедь как критерий для оценки человеческих поступков. Но отчего же сам ты затем так небрежно растоптал эту заповедь?»

Как видим, православное понимание заповеди не судите (Мф.7:1) сопоставимо с кантовским «категорическим императивом»: прежде чем что-то сделать или решить, представь, что мотив твоего поступка вдруг станет всеобщим законом для всей Вселенной и все и всегда будут руководствоваться им. В том числе и в отношениях с тобой…

Не осуждай других – не будешь сам осужден. От меня зависит, как Бог отнесется к моим грехам. Есть у меня грехи? Да. Но есть и надежда. На что? На то, что Бог сможет освободить меня от моих грехов, а для меня самого открыть иной путь, чем для моих греховных дел. Я надеюсь, что Бог растождествит меня и мои поступки. Перед Богом я скажу: «Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи – это не весь я!»… «Грехи – грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни – служение вере и Господу!»321

Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими322. Христианский призыв к неосуждению есть в конце концов способ самосохранения, заботы о собственном выживании и оправдании. Ведь что такое неосуждение? «Порицать – значит сказать о таком-то, что такой-то солгал… А осуждать – значит сказать, что такой-то лгун… Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что Сам Христос грех ближнего уподобил сучку, а осуждение – бревну»323. Вот так и на Суде мы хотим от Бога той же тонкости в различениях: «Да, я лгал, но я не лжец; да, я соблудил, но я не блудник; да, я лукавил, но я – Твой сын, Господи, Твое создание, Твой образ… Сними с этого образа копоть, но не сжигай его весь!»

И Бог готов это сделать. Он готов переступать требования «справедливости» и не взирать на наши грехи. Справедливости требует диавол: мол, раз этот человек грешил и служил мне, то Ты навсегда должен оставить его мне324. Но Бог Евангелия выше справедливости. И потому, по слову прп. Максима Исповедника, «смерть Христа – суд над судом» (Прп. Максим Исповедник. Вопросоответы к Фалассию. 43).

В одном из слов свт. Амфилохия Иконийского есть повествование о том, как диавол удивляется милосердию Божию: зачем Ты, мол, принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своем грехе, а потом все равно возвращался к нему? И Господь отвечает: «Но ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после каждого его покаяния?»

Итак, на Суде мы предстанем пред Тем, имя Кому – Любовь. Суд – встреча со Христом.

Собственно, можно сказать, что в чем-то Страшный, всеобщий и окончательный, Последний Суд менее страшен, нежели тот, который происходит с каждым сразу после его кончины… Может ли человек, оправданный на частном суде, быть осужденным на Страшном? Нет. А может ли человек, осужденный на частном суде, быть оправдан на Страшном? Да, ибо на этой надежде и основываются церковные молитвы за усопших грешников. Но это означает, что Страшный Суд – это своего рода «апелляционная» инстанция. У нас есть шанс быть спасенными там, где мы не можем быть оправданными. Ибо на частном суде мы выступаем как частные лица, а на вселенском Суде – как частички Вселенской Церкви, частички Тела Христова. Тело Христа предстанет пред Своим Главой. Поэтому и дерзаем мы молиться за усопших, ибо в свои молитвы мы вкладываем вот какую мысль и надежду: «Господи, может быть, сейчас этот человек не достоин войти в Твое Царство, но ведь он, Господи, не только автор своих мерзких дел; он еще и частица Твоего Тела, он частица Твоего создания! А потому, Господи, не уничтожай творение рук Твоих. Своею чистотою, Своею полнотою, Святостью Твоего Христа восполни то, чего не доставало человеку в этой его жизни!»325

Мы дерзаем так молиться потому, что убеждены: Христос не желает отсекать от Себя Свои же частички. Бог всем желает спастись… И когда мы молимся о спасении других – мы убеждены, что Его желание совпадает с нашим… Но существует ли такое совпадение в других аспектах нашей жизни? Всерьез ли желаем спастись мы сами?..

Для темы же о Суде важно помнить: судимы мы Тем, Кто видит в нас не грехи, а возможность примирения, сочетания с Собой…

Когда мы осознали это – нам станет понятнее отличие христианского покаяния от светской «перестройки». Христианское покаяние не есть самобичевание. Христианское покаяние – это не медитация на тему «Я – сволочь, я – ужасная сволочь, ну какая же я сволочь!». Покаяние без Бога может убить человека. Оно становится серной кислотой, по каплям падающей на совесть и постепенно разъедающей душу. Это случай убийственного покаяния, которое уничтожает человека, покаяния, которое несет не жизнь, но смерть. Люди могут узнать о себе такую правду, которая может их добить (вспомним рязановский фильм «Гараж»).

Недавно я сделал поразительное для меня открытие (недавно – по причине своего, увы, невежества): я нашел книгу, которую я должен был прочитать еще в школе, а вчитался в нее только сейчас. Эта книга поразила меня потому, что прежде мне казалось, что ничего глубже, психологичнее, ничего более христианского и православного, чем романы Достоевского, быть в литературе не может. Но эта книга оказалась более глубокой, чем книги Достоевского. Это – «Господа Головлевы» М. Салтыкова-Щедрина, книга, которую начинают читать и которую не дочитывают до конца, потому что советские школьные программы превратили историю русской литературы в историю антирусского фельетона. Поэтому христианский смысл, духовное содержание произведений наших величайших русских писателей были забыты. И вот в «Господах Головлевых» изучают в школе первые главы, главы страшные, беспросветные. Но не читают конец. А в конце тьмы еще больше. И эта тьма тем страшнее, что она сопряжена с… покаянием.

У Достоевского покаяние всегда на пользу, оно всегда к добру и исцелению. Салтыков-Щедрин описывает покаяние, которое добивает… Сестра Порфирия Головлева соучаствовала во многих его мерзостях. И вдруг она прозревает и понимает, что именно она (вместе с братом) виновата в гибели всех людей, которые встречались им на жизненном пути. Казалось бы, так естественно было предложить здесь линию, скажем, «Преступления и наказания»: покаяние – обновление – воскресение. Но – нет. Салтыков-Щедрин показывает страшное покаяние – покаяние без Христа, покаяние, совершаемое перед зеркалом, а не перед ликом Спасителя. В христианском покаянии человек кается перед Христом. Он говорит: «Господи, вот это во мне было, убери это от меня. Господи, не запомни меня таким, каким я был в эту минуту. Сделай меня другим. Сотвори меня другим». А если человек не знает Христа, то он, как в зеркало, насмотревшись в глубины своей души, каменеет от ужаса, как человек, насмотревшийся в глаза горгоне Медузе. И вот точно так же сестра Порфирия Головлева, осознав глубину своего беззакония, лишается последней надежды. Она все делала ради себя, а познав себя, видит бессмыслицу своих дел… И кончает жизнь самоубийством. Неправедность ее покаяния видна из второго покаяния, описанного в «Господах Головлевых». На Страстной седмице, в Великий Четверг, после того как в доме у Головлева священник читает службу «Двенадцати Евангелий», «Иудушка» всю ночь ходит по дому – он не может уснуть: он слышал о страданиях Христа, о том, что Христос прощает людей, и в нем начинает шевелиться надежда – неужели же и меня Он может простить, неужели же и для меня открыта возможность спасения? И на следующий день поутру он бежит на кладбище и умирает там на могиле своей матери, прося у нее прощения…

Только Бог может сделать бывшее небывшим. И потому только через обращение к Тому, Кто выше времени, можно избавиться от кошмаров, наползающих из мира уже свершившегося. Но чтобы Вечность могла принять в себя меня, не принимая мои дурные дела, я сам должен отделить в себе вечное от преходящего, т.е. – образ Божий, мою личность, дарованные мне от Вечности, отделить от того, что я сам натворил во времени. Если я не смогу совершить это разделение в ту пору, пока еще есть время (см.: Еф. 5:16), то мое прошлое гирей потянет меня ко дну, ибо не даст мне соединиться с Богом.

Вот ради того, чтобы не быть заложником у времени, у своих грехов, совершенных во времени, человек и призывается к покаянию.

В покаянии человек «отдирает» от себя свое дурное прошлое. Если ему это удалось, – значит, его будущее будет расти не из минуты греха, а из минуты покаянного обновления. Отдирать от себя кусочек самого себя же – больно. Иногда этого смертельно не хочется. Но тут одно из двух: или то мое прошлое пожрет меня, растворит в себе и меня, и мое будущее, и мою вечность, или же я смогу пройти через боль покаяния. «Умри прежде смерти, потом будет поздно», – говорит об этом один из персонажей Льюиса326.

Хочешь, чтобы Встреча не стала Судом? Что ж, совмести в своем совестном взгляде две реалии. Первое: покаянное видение и отречение от своих грехов; второе: Христа, перед Ликом Которого и ради Которого должно произнести слова покаяния. В едином восприятии должны быть даны – и любовь Христа, и мой собственный ужас от моего недостоинства. Но все же Христова любовь – больше… Ведь любовь – Божия, а грехи – только человеческие… Если мы не помешаем Ему спасти и помиловать нас, поступить с нами не по справедливости, а по снисхождению – Он это сделает. Но не сочтем ли мы себя слишком гордыми для снисхождения? Не посчитаем ли мы себя слишком самодостаточными для принятия незаслуженных даров?

Тут впору открыть Евангельские заповеди Блаженств и перечитать их внимательно (см.: Мф.5:3–11). Это – перечень тех категорий людей, которые входят в Царство Небесное, минуя Страшный Суд. Что общего у всех, перечисленных в этом списке? То, что они не считали себя богатыми и заслуженными. Блаженны нищие духом, ибо они на Суд не приходят, но проходят в Жизнь Вечную.

Таким образом, существует возможность избежать явки на Страшный Суд (см.: Ин.5:29).

Виновно ли христианство в экологическом кризисе?

Часть 1

Говорят, что сатана лишен дара творчества: он все время предлагает одни и те же искушения. Но зато у него есть немалое число активнейших помощников из числа людей. И оттого в болоте человеческого богоборчества время от времени всплывают новые пузыри, содержащие незнакомые запахи. В последней трети ХХ в. на рынке антихристианских услуг появился новый товар: теперь христианство модно обвинять не за его отсталость, не за его противодействие научно-техническому прогрессу, а напротив, за то, что именно христианство, оказывается, и породило этот самый прогресс и все проблемы, с ним связанные.

Вот вполне типичный текст, перепевающий эту тему: «Христианство внеэкологично и поэтому допускает чисто утилитарный подход к природе. Европа нового времени осуществила скрытые в христианстве потенции в том смысле, что показала рациональность существования бездушной природы»327.

Да, христианство полагает, что мир устроен рационально, что его пронизывают законы, данные Творческим Разумом. При этом христианство полагает, что человек в состоянии постичь эти законы и даже призван к этому усилию: И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем (Еккл.1:13). Но именно знание законов мироздания, внутренних мировых взаимосвязей и может оказать помощь в разрешении экологического кризиса, может заранее предупредить о намечающихся тупиках. Там же, где упор делается на эмоции и «голосование сердцем», кризис наступает гораздо быстрее и неотвратимее.

Да, христианство считает, что у природы нет души. Индусы и другие язычники считают иначе – но самые страшные экологические катастрофы (вроде взрыва на химическом заводе в Бхопале) происходят именно в странах «третьего мира». Дело в том, что для корректного обращения с промышленными технологиями надо иметь склад мышления, соответствующий этой технологии, т.е. – научный, т.е. – «западный» склад мышления, для которого наблюдения за показаниями приборов важнее, чем медитации о духах соседней реки. Без этого созвучия – точно так же, как восточные техники медитации ломают психику европейцам, – люди Востока ломают технику Запада. Вообще же, верить в некую особую экологичность восточного склада жизни можно только в том случае, если с ним не познакомиться. Неужто «экологична» такая, например, картинка: «Отправились к Гангу посмотреть праздник – женщины моются и купаются, чтобы выйти замуж. Но молились и купались все: мужчины, женщины, дети, среди них один прокаженный. Они не только сами моются, но и стирают свое грязное тряпье, полощут рот, пьют воду, справляют свои телесные нужды – и все в одной и той же воде, невыразимо грязной»328?

Да, христианство выделило человека из природы, поставило его выше остальных живых и тем более неживых существ. Означает ли это, что тем самым христианство превратило человека в безответственного хищника? Наоборот. Только то положение и может осмысляться как ответственное, которое является свободным и властным. Ответственным может быть только управитель, который совмещает определенную независимость от того, что вверено ему как его ответственность, и властную способность использовать эту свою свободу для того, чтобы влиять на события, происходящие в сфере его ответственности.

Чтобы человек ощутил свою ответственность за судьбы всего мира – он должен ощутить свое отличие от всех остальных частиц этого мира. Волки не несут ответственности за судьбы Вселенной. Мухи и жирафы не ответственны за пути эволюции экологических систем саванн. Ребенок не несет ответственность за судьбу всей семьи. Отец, муж, старший брат могут считаться ответственными именно потому, что они – другие и в этом отношении отделенные от других, ведомых, членов семьи.

Если человек лишь часть природы, в принципе ничем не отличная от остальных ее частей, – то на нем не может лежать ответственность за мир. Более того, если смотреть на природу глазами язычника, – то от человека вообще всерьез мало что зависит: ведь за каждым природным феноменом скрываются дух и воля этого духа. Любой дух выше человека и значимее его в иерархии бытия. Значит – спрос не с человека, а с духа. Если высохла река, – то тут вина не человека, вырубившего леса по ее берегам, а вина русалок, которые не справились со своими обязанностями, или оскорбились малым количеством жертвоприношений, посвящаемых им, или просто решили перебраться в иные воды… В оккультизме не человек, а скорее «планетарный Логос» будет нести ответственность за Землю, а иной дух, по имени «эгрегор», будет отвечать за судьбы народа и страны.

Христианство же, напротив, очень жестко увязывает судьбы мира, природы и человека. Если бы человек был лишь частью природы, то его судьба зависела бы от путей всего целого. Но в христианстве утверждается, что судьбы мира зависят от выбора человека: Проклята земля за тебя… терния и волчцы произрастит она тебе (Быт.3:17–18); Тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее… вся тварь совокупно стенает и мучится доныне (Рим.8:20,22). За грехи первобытного человечества потоп пришел на землю и смел с нее прежнюю жизнь. Но пока на земле есть праведники – грех богоотступников не может окончательно изменить лицо творения: И видел я иного Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго. И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря: не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего (Откр.7:2–3).

Христианство говорит: «Ты другой, чем мир, и потому на тебе – большая ответственность и за себя, и за окружающий тебя мир. И эта ответственность – перед Тем, Кто выше и тебя, и мира».

Наиболее неприятен экологическим антихристианам стих из начала библейского повествования: И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле (Быт.1:28).

Этот текст отделяет человека от животных, превозносит его над ними и, более того, отношения между человеком и живым миром формулирует в терминах господства: Владычествуйте.

Прежде чем перейти к размышлениям о том, действительно ли именно эти древние библейские слова дают ключ к уразумению причин нынешнего экологического кризиса, стоит обратить внимание на то, что эти слова действительно древние. Это – Ветхий Завет. Его священнейшая часть – Пятикнижие Моисеево. Тора. Это означает, что если уж кого и обвинять в экологическом кризисе, так это иудеев: вот, мол, к чему привел ваш Танах, ваша Тора… Но разве кто-то дерзнет так сказать нынешним владыкам прессы? И вот оказывается, что за слова, впервые сказанные иудеями, несут ответственность христиане, но никак не евреи.

Такое избирательное толкование Библии означает, что экологические неоязычники не столько занимаются честным поиском причин экологических проблем, сколько участвуют в растянувшейся на столетия широкой антихристианской кампании…

Когда очень хочется бросить комок грязи в Церковь – годится любой материал (а редакция придираться не будет: редактора всего «цивилизованного» мира всюду выискивают призраки антисемитизма, а антихристианские мифы и издевки допускается изготовлять в промышленных количествах329). И вот уже читаем: «Бог здесь (в Новом Завете) безжалостен и дает пример тем, кто боится увидеть в нравственном отношении к природе суеверие. Христос засушил дерево – это свидетельствует о неэкологическом образе природы и человека в Новом Завете»330.

И в самом деле, в Евангелии описывается, как Христос иссушил дерево (смоковницу). Но это – единственное живое существо, лишенное жизни Христом (Творцом всяческой жизни). В любом же языческом культе (как, впрочем, и в иудейском ветхозаветном) в регулярных жертвоприношениях убиваются тысячи животных. По свидетельству еврейского историка I в. по Р.Х. Иосифа Флавия, на Пасху закалалось 265 тысяч агнцев… Так что же не слышно дерзновенных певцов «Гринписа», смело обличающих антиэкологические традиции иудаизма?! Да, сегодня иудеи не приносят таких жертв – ибо чают восстановления иерусалимского Храма. Священные чаши и ножи для жертвоприношений уже изготовлены в Израиле и ждут часа, чтобы снова творить ритуалы двухтысячелетней давности. Так отчего же проект восстановления иерусалимского иудейского Храма не был подвергнут экологической экспертизе? Отчего дамы, протестующие против изделий из натурального меха и против ношения дубленок, не возвышают своего гласа против планов воссоздания ветхозаветного культа?

Смоковницу Христу и христианам простить не могут (и даже просто понять не хотят), а языческие и иудейские кровавые жертвоприношения и всесожжения готовы посчитать частью вполне экологического мировоззрения… Этот очевидно двойной стандарт означает, что отнюдь не «философские исследования» ведут господа, подобные г. Иоселиани, а банальную антихристианскую пропаганду, которая по велению «духа времени» вместо атеистической вдруг стала языческой.

Теперь вернемся к тому ветхозаветному тексту, который неоязычники полагают экологически вредным. Мир Библии действительно иерархичен: человек выше животных. Животные выше растений (А всем зверям… дал Я всю зелень травную в пищу [Быт. 1:30]). Но человек – не высшая инстанция власти; человек не может поступать самоуправно. Человек выше мира. Но выше человека – Бог. Тот библейский Бог, Который сверхмирен, Который не является ни космосом, ни «биоэнергоинформационным полем» Вселенной, но Который есть просто Творец и для Вселенной, и для всех ее полей и зверей.

Бог ставит человека как Своего наместника выше мира и говорит: «Я дал тебе это преимущество над миром ради того, чтобы ты мог работать с ним, изменяя в этой работе и себя самого, и тот мир, который ты будешь преображать своим трудом». И взял Господь Бог человека, [которого создал,] и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его (Быт.2:15).

Более того, этот труд возделывания мира человек должен совершать перед лицом Бога: Господь Бог образовал из земли всех животных… и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их (Быт.2:19). Человек сдает экзамен перед лицом Бога: сможет ли он вместо кличек дать имена? Сможет ли он увидеть во всей остальной твари те смыслы, которые видит в ней Творец, или нафантазирует что-то свое, уродующее и Божий замысел, и сам человеческий ум, и мир, который этот искаженный ум будет подминать под себя? Не свои замыслы должен человек проецировать в мир и навязывать миру, а, вслушиваясь в волю Божию (распознаваемую, в частности, через голос совести), должен воплощать волю Бога в своем, человеческом, мире. Человек не может самовольно распоряжаться в мире, не может все свои действия и проекты согласовывать лишь со своими желаниями, но должен стремиться исполнить волю Божию, которая не может состоять в истреблении части Его творения.

Итак, человек не хозяин мира, а арендатор. И ему предстоит дать ответ перед Истинным Владыкой (вспомним притчу о талантах): «Бог соизволил рабам Своим – человекам – повелевать»331.

Если же человек нарушит волю Владыки, – то его судьба окажется печальнее судьбы животных: «Христианское понимание человека отличается от античного прежде всего тем, что человек не чувствует себя органической частью, моментом космоса; он вырван из космической, природной жизни и поставлен вне ее; по замыслу Бога он выше космоса, должен быть его господином; но в силу своего грехопадения его положение господина пошатнулось, и хотя он не утратил и не может утратить своего сверхприродного статуса, но в своем испорченном состоянии он полностью зависит от Божественной милости. Без веры в Бога и без помощи Божественной благодати человек оказывается, согласно христианскому учению, гораздо ниже того, чем он был в язычестве: у него нет больше того твердого статуса – быть высшим в ряду природных существ, какой ему давала языческая античность; зато с верой он сразу оказывается далеко за пределами всего природно-космического: он непосредственно связан живыми личными узами с Творцом всего природного. И отношение человека к Творцу в христианстве совсем иное, чем отношение неоплатоников к Единому: Личный Бог предполагает личное же к Себе отношение»332.

И лишь когда атеистическое Просвещение устранило идею Божия Суда из европейской массовой культуры, лишь тогда человек начал чувствовать себя самодержцем, ни перед кем не отвечающим за свои поступки по отношению к тем, кто не может подать на него в уголовный или гражданский суд. Обвинять христиан в грехе атеистов все же странно…

Христианская проповедь напоминала: «Хранение совести многоразлично: ибо человек должен сохранять ее в отношении к Богу, к ближнему и к вещам… Хранение совести в отношении к вещам состоит в том, чтобы обращаться бережно с какою-либо вещию, не допускать ей портиться и не бросать ее как-нибудь, а если увидим что-либо брошенное, то не должно пренебрегать сим, хотя бы оно было и ничтожно, но поднять и положить на свое место… Часто иной мог бы довольствоваться одной подушкой, а он ищет большой постели; или имеет власяницу, но хочет переменить ее и приобрести другую, новую или более красивую, по тщеславию или от уныния»333.

Вот именно – от уныния и началась гонка за вещами и модами в современном мире: вместо радости о душевной чистоте и о Боге пришло уныние. Человек не может выносить самого себя, ему скучно с самим собой, он тоскует наедине с собой – и глушит это неосознанное отчаяние от себя самого334 в бесконечных поверхностных контактах с другими людьми, и это бегство от себя к другим овнешняет самого человека, и он отождествляет себя со своими вещами и социальными масками и ролями… И от уныния модничает, от уныния упивается. От уныния расширяет потребление…

Да, христианство привило человеку жажду движения, стремление выйти за пределы своего наличного бытия.

В античной мысли движение воспринималось как нечто худшее, нежели покой; конечное ощущалось как более совершенное, нежели бесконечное. Когда в греческой философии появилась идея бесконечного (#ape`irwn–апейрон), она сразу же была противопоставлена идее космоса как законченного, ограниченного и устроенного начала – в отличие и от первично-беспредельного первого фазиса бытия. Беспредельность стояла на границе бытия и небытия, была скорее небытием и, во всяком случае, источником страха для грека. «Зло есть свойство беспредельного, а добро – определенного (или ограниченного)», – приводит Аристотель пифагорейское изречение (Аристотель. Никомахова этика. 2, 5, 1106в)335.

Но христианство принесло в мир идею движения как исторического (идея линейного развертывания истории вместо циклического воспроизведения), так и онтологического: человек должен превзойти то состояние, в котором он вошел в мир («Ныне Божии человеки стали выше первого Адама. Силою Духа человек становится выше его, потому что делается обоженным»336). Человек создан из небытия, и тем не менее ему заповедано быть совершенным, как… Отец ваш Небесный (Мф.5:48). Ошеломительная дистанция между происхождением человека, его нынешним положением и конечным предназначением есть призыв к движению. И движение, а также жажда приобщиться к большему, которой это движение мотивируется (Блаженны алчущие [Мф.5:6]), в христианстве воспринимаются положительно: Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе (Флп.3:13–14).

Кроме того, христианство сделало Бесконечность атрибутом Бога. «Христианская теология уже самим своим учением о трансцендентном Боге, Боге, находящемся за пределами космоса, разрушала примат предела и требовала пересмотра греческой «системы мыслительных координат». Все конечное было объявлено творением Бога, тварью, не имеющей своего источника и своей цели в самом себе. Трансцендентность христианского Бога, Его внеприродность, Его личный характер предполагали рассмотрение Его в совершенно новых категориях – категориях воли и могущества… Для христианской теологии то, что имеет предел, – это конечное, а оно наделено более низким статусом, чем бесконечное, т.е. Бог»337.

В результате «на протяжении XIII–XIV вв. идет неуклонная работа по расшатыванию главного предубеждения, лежавшего в основе всей античной науки (и античного мировоззрения), а именно предубеждения против бесконечности как позитивного начала»338.

Но если бесконечность стала оцениваться позитивно, то и стремление к Бесконечности тоже стало осмысляться положительно. А благословение на стремление к бесконечной цели есть благословение бесконечному движению. В этом контексте можно сказать, что христианство действительно привило западному человечеству беспокойство и жажду большего.

Казалось бы, отсюда логично заключить, что именно в результате такого развития и появилась западная жажда все большего и большего потребления и жажда расширения своего жизненного пространства, что в конце концов и обернулось экологическим кризисом… Но эта логика страдает одним изъяном: она напрямую связывает христианскую проповедь с нынешним кризисом, забывая, что их отношения опосредованы кризисом самого христианства.

По мере секуляризации западной мысли и жизни в эпоху Возрождения все менее привлекательным становится Мир Горний. Но искания и энергии, пробужденные еще прежде, не исчезают, а устремляются на поиски в мире дольнем. Неслучайно эпоха кризиса, эпоха Ренессанса (т.е. возрождения язычества) завершается так называемыми великими географическими открытиями. Начинается эпоха империализма. Идеологическая история XVIII–XIX вв., веков индустриализации, проходит под знаменами отнюдь не христианства, а «просвещения» (синоним масонского «иллюминатства») и атеизма.

Христианство не учило безбрежно расширять свои потребности, не призывало эксплуатировать земли и народы. Именно общество, решительно объявившее о своем «светском» характере, и стало обществом, столкнувшимся с экологическим кризисом. В православных монастырях, даже активно ведущих экономическую деятельность, «экологический кризис» почему-то не прописался.

Разве христианство породило учебники «научного коммунизма»? Христианство учило сдерживать свои потребности, учило владеть собой и уметь уступать, уметь ограничиваться малым, уметь, наконец, просто поститься. Но иначе смотрели на мир наши оппоненты и гонители: «Коммунизм несовместим с аскетизмом. Коммунизм утверждает на земле высшую справедливость, основывая ее на прочном и непрерывном экономическом процветании»339. Не блж. Августин и не прп. Серафим Саровский утверждали, будто история «промышленности является раскрытой книгой человеческих сущностных сил»340; не они определяли промышленность «как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил»341. Не св. Иоанн Кронштадтский, а Ленин усмотрел в «законе возрастания потребностей» движущую силу мировой истории, а в развитии производства «высший критерий общественного прогресса»342… А впервые лозунг о покорении природы выдвинул немецкий философ И. Фихте. Откройте любой учебник истории философии и посмотрите – есть ли основания считать Фихте христианином…

Удивительна «зеленая» логика: сначала «вольнодумцы» несколько столетий положили на то, чтобы ограничить влияние христианства, а затем возникший в результате их собственной деятельности кризис объявляют порождением именно христианской цивилизации!

Слышу, слышу я настойчивый голос: «Да еще Макс Вебер доказал!..» Да, многие слышали о знаменитой книге Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», но немногие ее действительно читали. Я же обращу внимание на три тезиса этой книги.

Первый: капитализм при своем рождении и распространении, согласно Веберу, постоянно наталкивался на сопротивление людей традиционного склада мышления. «Предприниматель, повышая расценки, пытается заинтересовать рабочих в увеличении производительности их труда. Однако тут возникают неожиданные трудности. В ряде случаев повышение расценок влечет за собой не рост, а снижение производительности труда, так как рабочие реагируют на повышение заработной платы уменьшением, а не увеличением дневной выработки… Увеличение заработка привлекало его меньше, чем облегчение работы; он не спрашивал: «Сколько я смогу заработать за день, увеличив до максимума производительность моего труда»; вопрос ставился по-иному: «Сколько мне надо работать для того, чтобы заработать те же 2,5 марки, которые я получал до сих пор и которые удовлетворяли мои традиционные потребности». Приведенный пример может служить иллюстрацией того строя мышления, который мы именуем «традиционализмом»: человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить «производительность» труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на лейтмотив докапиталистического отношения к труду»343 – и в итоге предприниматели порой предпочитали понуждать рабочих к более интенсивной работе путем снижения расценок…

Где распространялся капитализм в интересующую Вебера эпоху? В христианских странах. Какая, значит, традиция воспитывала людей так, что они оказывают глухое сопротивление капитализации? Так породило христианство капитализм или скорее сопротивлялось ему?

Второе обстоятельство: при анализе тех христианских проповедей, которые призывали к достижению максимального финансового и карьерного успеха, Вебер обратился к весьма специфической группе проповедников. Речь у него идет о кальвинистах и отчасти о лютеранах. Своеобразие идеологии этих групп состояло в том, что они были фаталистами: у человека нет свободы; у человека нет возможности выбрать свой жизненный путь и его вечный итог. Бог еще до создания мира решил, кого Он спасет, а кого отправит на погибель… Поскольку же человек, с одной стороны, ничего не может сделать для своего спасения, а с другой – не может жить, пребывая в неизвестности о самом главном, он, естественно, ищет способы удостовериться в своей принадлежности к избранным. И тут богословы говорят ему: «Если Бог тебя спас, значит, Он тебя любит, а если Он тебя любит, то Он должен проявить Свое благорасположение к тебе еще в этой жизни, и это благорасположение будет заметно и для тебя, и для других: оно будет проявляться в твоем житейском преуспеянии». Соответственно, потребность в жизненном успехе и стяжании богатства обрела религиозную мотивацию, а наличие такой религиозной мотивации способствовало распространению «капиталистического духа»…

Нетрудно заметить, что эта логика, хотя она и была озвучена христианскими проповедниками, глубочайшим образом противоречит тому, что возвещало традиционное христианство. В Православии всегда считалось, что Бог скорее с бедными, чем с богатыми. Христос – там, где боль, а не там, где шумный успех. «У Христа – у Креста» – гласит русская поговорка. И ей вторит цветаевская строчка: «Значит – Бог в мои двери – раз дом сгорел…» И если на «теологии процветания» действительно лежит часть вины за дух стяжательства, охвативший западный мир, то не стоит вину за это извращение христианства перекладывать на само христианство. По крайней мере, Православие не принимало участия в этом процессе.

И третье замечание по поводу книги Вебера. Автор сам отмечает, что описанный им материал весьма локален: он ограничен и в социальном пространстве, и во времени: «Люди, преисполненные «капиталистического духа», теперь <книга написана в 1905 г. – А.К.> если не враждебны, то совершенно безразличны по отношению к Церкви»344.

Итак, фактом является то, что одна из христианских сект однажды поддержала дух накопительства. Однако этот дух в начале своей истории встретил сопротивление традиционно-христианского общества, а затем, в пору своей зрелости, стал откровенно враждебен или равнодушен к христианству… В этих условиях обвинять христианство в том, что оно породило капитализм и вытекающий из него экологический кризис, равнозначно обвинению Русской Церкви в устройстве революции 1905 года на том основании, что в рядах эсеров был поп Гапон…

В заключение вернемся к тем библейским, на этот раз уже новозаветным, текстам, которые так нервируют «зеленых». Забыв и о повелении Христа помогать животным, попавшим в беду (см.: Мф.12:11), и о том, что животные прежде людей поклонились родившемуся Спасителю, и о том, что во время сорокадневного Своего молитвенного подвига Христос, оставив людей, был со зверями (Мк.1:13), язычествующие экологисты во всем Евангелии видят лишь проклятую смоковницу и потопленных свиней…

Да, Иисус проклял смоковницу, лишил жизни дерево. А был ли в традиционном обществе хоть один мужчина, который никогда не лишал жизни ни одного дерева? Почему срубить дерево для постройки дома или корабля, храма или колодца ради корыстной материально-житейской пользы можно, а ради нравственного урока людям – нельзя? «“Боже мой! Нам так жаль бедную смоковницу!” Ну не лицемерие ли это! Это нам-то, которые все купаемся в крови и злобе… Это мы-то вступаемся за невинное дерево… Почему же тогда уж не винить Христа и в том, что он мял траву, рвал колосья хлеба, ел плоды? Чем, в самом деле, все это виновато?»345

Проклятие смоковницы Христом – это притча в действии. Неужели для пробуждения покаяния в людях, в целом народе, народе Израиля, нельзя пожертвовать одним деревом?

Позеленевшие головы язычествующих экологов знают, как возразить: «Но Иисус дал дурной пример христианам! Поэтому они так безжалостно вырубают леса!» Ладно, опять напомню, что этот грех был практикуем людьми задолго до христианства. Например, леса на Кипре весьма основательно повывели сами язычники еще в дохристианскую пору346… А теперь насчет «примера». Действительно, христиане призваны подражать Христу. Очень многое в церковной традиции старается с максимальной точностью воспроизвести все подробности земной жизни Иисуса. Он 40 дней постился в пустыне – и наш Великий пост длится столько же… Он в день Крещения погрузился в воды южного Иордана – и православные в этот день готовы нырнуть даже под лед… Христос въехал в Святой град на ослике… И на Руси в Вербное воскресенье Патриарха, на тот момент являвшего собою образ Христа, ввозили в Кремль… Вот только ослов на Руси не водилось. Но выход из положения нашли: лошади (ведомой под уздцы царем), на которой ехал Патриарх, привязывали ослиные уши…

Но есть ли в церковном Предании праздник, посвященный чуду проклятия смоковницы? Есть ли ритуал торжественной рубки деревьев или их проклятия? Нет. В церковном Предании из этого евангельского деяния выводятся совершенно иные уроки:

«Что означает неразумно, как то представляется на внешний взгляд, иссушенная смоковница, упоминаемая в Евангелии (см.: Мф.21:18–21; Мк.11:12–14)? Что за неумеренность голода, не вовремя ищущего плода? И к чему проклятие бесчувственного предмета? Бог первоначально воспитывал природу человеческую через Закон, затем же Он, став человеком, явно пришел, восприняв плоть, и направил естество человеческое к нематериальному служению в духе; и, конечно, Он не желал, чтобы, в то время как Истина открылась в жизни, тень Истины, образом которой служит смоковница, имела бы власть. Потому-то Святое Писание и гласит: Возвращаясь из Вифании в Иерусалим (ср.: Мк.11:12), т.е. после образного и теневого Пришествия Своего, сокровенного в Законе, Бог Слово снова приходит к естеству человеческому через плоть. Ибо так следует понимать слова: Возвращаясь, увидел при дороге смоковницу, листья только имеющую (ср.: Мф.21:18–19; ср.: Мк.11:13). То есть разумеется заключенное в тенях и образах телесное служение Закона, лежащее, как на пути, на неустойчивом и мимолетном предании и состоящее из одних преходящих образов и установлений. Увидев это служение, подобно смоковнице, обильно и затейливо украшенное, словно листьями, внешними покровами телесных соблюдений закона, и не найдя плода, т.е. правды, Он проклял его, как не питающее Слово Божие. Более того, Он приказал, чтобы истина более не скрывалась под владычеством образов Закона, – что и случилось, как показал ход вещей, когда совершенно высохло законное велелепие, имевшее бытие только в одних внешних формах.

Ибо было неразумным и неблаговременным, чтобы, после того как явно обнаружилась истина плодов правды, служение Закону обманчиво возбуждало аппетит тех, кто совершает путь настоящей жизни, побуждая их оставить съедобное благоплодие Слова. Поэтому <Святое Писание> и гласит: Не время было собирания смокв (Мк. 11:13), т.е. время, в которое властвовал над естеством человеческим Закон, не было временем плодов правды, но изображало, как тень, плоды правды и как бы указывало на будущую спасительную для всех Божественную благодать»347.

«Для чего смоковница проклята?.. Чтобы и ученики, и иудеи знали, что Он хотя и мог иссушить, подобно смоковнице, Своих распинателей, однако же добровольно предает Себя на распятие и не иссушает их, то Он и не захотел показать этого над людьми, но явил опыт Своего правосудия над растением» (Свт. Иоанн Златоуст. Толкование на Евангелие от Матфея. 67,1). Более склонный, нежели другие толкователи Писания, к буквальному пониманию текста, свт. Иоанн Златоуст оспаривает распространенное мнение (выражаемое и в приведенных словах прп. Максима): «Напрасно некоторые говорят, будто под смоковницею изображается Закон. Плодом Закона была вера; и этот плод уже принес, и время собирать этот плод уже наступило. Нивы, сказано, поспели уже к жатве» (Там же).

Разные понимания евангельского повествования о смоковнице были в церковной традиции. Но никогда не было из нее сделано вывода, о том, что надлежит нам «безжалостно» и безнравственно относиться к природе.

То же можно сказать и о вызывающем слезы неоязычников потоплении гадаринских свиней. Во-первых, в церковной традиции нет обычая ритуально резать свиней. При совершении Чина экзорцизма («отчитки», освобождения человека от демонической власти) священник не загоняет свиней в ближайший пруд. Как нет в Православии Чина проклятия деревьев, так не зафиксированы и стада свиней, сопровождающие экзорцистов. Во-вторых, уже само разведение свиней на Святой Земле было нарушением закона. В-третьих, через гибель этих свиней освободилась человеческая душа. Что все-таки выше? Что дороже?348

Итак, вопрос о христианстве, язычестве и экологическом мышлении вновь и вновь обращается к главному: что есть человек? Каково место человека в иерархии бытия? Существует ли эта иерархия или всё одинаково? Евангельский ответ ясен: Сколько же лучше человек овцы! (Мф.12:12); Взгляните на птиц небесных… Вы не гораздо ли лучше их? (Мф.6:26).

Еще десять лет назад христианство обвиняли за то, что оно унижает человека, называя его «рабом Божиим». Сейчас мода велит обличать христианство за то, что оно слишком возвышает человека, отказываясь считать его рабом стихий349. Лихорадочная смена обвинений доказывает только одно: мир, обвиняющий Церковь в противоположных и взаимоисключающих грехах перед человечеством, просто нездоров. Гриппующему больному то кажется, что в комнате слишком холодно, то представляется, что невыносимо жарко. А в комнате просто нормальная температура. Нормальная экологическая обстановка.

Был ли Иисус в Индии?

Христос сегодня снова гоним. Его «ссылают» в Индию, в Гималаи, в Шамбалу – куда угодно, лишь бы не пустить Его на порог своего дома и своего сердца. И происходит это сегодня у нас, в нашей России.

Не хочется человеку жить по Евангелию. Но сказать честно (хотя бы самому себе): «Мне Евангелие мешает, я не буду жить по его заповедям» – значит лишиться интеллектуальной и культурной респектабельности. Поэтому создается более сложный механизм противоевангельской самозащиты: «Христа я уважаю, но Евангелиям не верю, потому что это слишком церковные книги. Говорят (наука доказала), что церковные Евангелия – это поздние и искаженные книги, в которых уже утрачен подлинный эзотеризм учения Иисуса. Христос, говорят, на самом деле был в Индии (то ли в годы Своей юности, то ли после распятия), и там Он научился подлинной мудрости. Мудрость эта не записана и туманна. Но несомненно, она состояла именно в том, что лично мне нравится именно сегодня». Таким образом реальные слова Христа, записанные в реальных и древних христианских источниках, отстраняются – в попытках доказать, что Христос потворствует оккультно-интеллектуальным модам современности. Ведь если считать, что после Него осталось лишь молчание и бессвязные обрывки легенд, то это молчание можно истолковать как знак согласия с чем угодно. «А угодно мне, чтобы Христос был согласен именно со мною».

Так Христа, пришедшего, чтобы Новым Заветом рассеять магию язычества, пытаются представить покровителем возродившегося ветхого оккультизма. Так Христа, пришедшего обжечь человеческую совесть, пришедшего обновить человеческую совесть, пытаются превратить в магический талисман из пушкинской сказки. «Свет мой, зеркальце! скажи… Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?» Евангелия от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна в ответ на этот вопрос ясно скажут: «Нет!» Ну что ж, на чердак их, таких упрямых!

Все эти Евангелия молчат о первых 30 годах жизни Христа. Это молчание неудивительно: Евангелие – это не биография. Это не портрет Христа и не рассказ о Его жизни. Это икона. И рассказ о Его служении. О том, что Господь сделал «нас ради человек и нашего ради спасения». В этом отличие подлинных Евангелий от апокрифов: Христос не творит бессмысленных чудес, Он не делает ничего просто шокирующего350.

В Евангелиях все чудеса Христа центрированы вокруг главного: оживления нашей человеческой природы. Рассказы о малозначащем отвлекли бы от первостепенного. Человек, увлеченный проповедями и чудесами, умножающимися из года в год, не заметил бы главного чуда: Жертвы и Воскресения. И именно у Ап. Иоанна – человека, который написал самое мистическое Евангелие, человека, который провел годы рядом с Матерью Иисуса и который больше кого бы то ни было мог знать о годах молодости Спасителя, – меньше, чем у остальных Евангелистов, уделено внимания допасхальным событиям.

Есть своя духовная педагогика в том, что иудеям была неизвестна могила Моисея и в том, что сам Моисей не смог войти в землю обетованную (иначе мог бы возникнуть культ Моисея, в лучах которого померкла бы память о Том, Кто дал Моисея Израилю). Есть своя педагогика и в том, что Апостолы молчат о годах, предшествующих Голгофе. В глазах Апостолов Христос – это Тот, Кто дает людям, а не Тот, Кто берет от людей. Поскольку до начала Своего открытого служения Христос не раскрывает Своей тайны (Великая благочестия тайна: Бог явился во плоти [1Тим. 3:16]), то и Евангелисты не стали «подсматривать».

Но именно то основание, по которому Апостолы не говорили о молодости Христа, делает этот период Его жизни чрезвычайно привлекательным для оккультистов. Апостолы не говорят о ранних годах, ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1Кор. 2:2). Апостолы поглощены мистерией Креста – и говорят только о ней. Оккультисты не любят Крест. Он им непонятен – и потому они готовы писать свои «евангелия», в которых распятие оказывается всего лишь традиционным сюжетным завершением, неизбежным жестом. Чтобы не оставаться вблизи завершающей Голгофы, теософы убегают в юность Христа.

Оккультисты не хотят быть христианами, они не хотят слушать ясных слов Христа о Его служении. Учащий Христос им не мил, поэтому они норовят сделать Христа своим соучеником, норовят Самого Христа усадить у ног «единственно великого Будды».

И вот «могилу Христа» показывают то в Кашмире, то в Японии, а Его Самого объявляют то учеником египетских магов, то выучеником магов тибетских, то питомцем магов японских. И люди готовы верить всему – только не свидетельству Апостолов. Учительница Рерихов Елена Блаватская уверяла, что Христос родился «во II в. до Рождества Христова», а рериховский ученик Эндрю Томас (Томашевский) не менее безапелляционно уверял, что Христос родился «в III в. после Рождества Христова». Никаких аргументов никто из них, естественно, не привел – но по законам жанра этого и не требуется: пропаганда есть пропаганда. Главное – подорвать доверие к церковной традиции, а затем уже можно будет приступить к реализации великого призыва основателя секты «Аум Сенрикё»: «Превратим Россию в Шамбалу!»

Пропаганда ведется с таким упоением, что никаким критическим возражениям даже не разрешают быть. Н. Рерих инструктирует, что «если почтенный мусульманин будет утверждать, что могила Христа находится в Шринагаре, вы не станете сурово перечить ему»351. А я – стану. Ибо промолчать – означает согласиться с тем, что Христос не умер на Голгофе, что Он лишь потерял там сознание, а потом встал из могилы и пошел в Индию, где и умер от старости и уже не воскрес, но был окончательно похоронен в азиатской земле…

Аллергия на Евангелие появилась у европейцев в XIX в. – вместе с марксизмом, дарвинизмом, ницшеанством и спиритизмом. Тогда и начали появляться слухи о «жизни Иисуса в Индии». Ни одна из легенд о восточных путешествиях Христа не фиксируется ранее XIX века. Уже одно это обстоятельство заставляет прохладно относиться к этим легендам. Кроме того, все подобные легенды строились по общей схеме: кто-то где-то видел «одну древнюю рукопись», которую никому впоследствии увидеть и проверить так и не удавалось.

Иногда же правщики Евангелия обходились вовсе без «новооткрытых источников», а опирались просто на свое воображение. Например, легенда о том, что Христос после распятия ушел в Кашмир и спокойно умер там спустя несколько десятилетий, обязана своим происхождением основателю мусульманской секты «ахмадийя» Мирзе Гуляму Ахмаду Кадиани. Эту идею он начал распространять в 1889 г., используя ее для внушения своим ученикам идеи о том, что он является: а) мусульманским пророком Махди; б) мессией; в) новым воплощением Кришны. По его словам, ожидать Второго пришествия Христа бессмысленно: Он не воскрес, Он умер навсегда, а те пророчества Библии, которые говорят о Царстве Христа, о приходе Мессии, относятся не к Иисусу из Назарета, а к Мирзе Гуляму Ахмаду. Именно последователи этой секты позднее показывали Николаю Рериху «могилу Христа» в Кашмире.

Кроме того, фантазии насчет пребывания Иисуса в Индии восходят – независимо от мусульманских сектантов – и к книге Н.А. Нотовича352. Сам Нотович не знал ни санскрита, ни пали, ни даже тибетского и, по его словам, записал рассказ со слов толмача353 – «за что, – по замечанию В. Кожевникова, – его постигла жестокая, но вполне заслуженная казнь со стороны ученой критики»354. Кроме того, Нотовичу принадлежит не только запись, но и композиция опубликованного им текста355.

Его рассказ оказался ничем не подтвержден. «Основная слабость публикации Н. Нотовича и многочисленных последующих авторов заключается в том, что никто из них не располагает документами, подтверждающими их версии. Поиски многочисленных исследователей в монастыре Хемис в Ладакхе не дали результатов», – пишет автор, симпатизирующий Рерихам356. Интересно, что сам Н. Рерих отрицал, что он видел рукопись, говорящую о пребывании Христа в Индии357.

Да и вообще никакие свидетельства, наблюдения, зарисовки, мысли из книги Нотовича не вошли в востоковедческий научный обиход. О его книге слышали (едва ли читали) оккультисты и восприняли из услышанного одно: на Востоке существуют легенды, повествующие о жизни Христа в Индии.

Конечно, современный человек выработал удивительное умение судить о книгах, не читая их (равно как и удивительное умение авторитетно ссылаться на непрочитанные книги). Вот и оккультисты при случае ссылаются на «Тибетское евангелие» Нотовича. Но верят ли они ему сами? Давайте просто сравним то учение, которое приписывается Иисусу в книжке Нотовича, с доктринами, которые исповедуют теософы.

Итак – ставим вопрос: чему, согласно Нотовичу, научился «Исса» в Тибете? В каких отношениях находятся его проповедь и оккультизм?

«Исса отвергал божественное происхождение Вед и Пуран» (Неизвестная жизнь Иисуса Христа: Тибетское сказание. 5, 12). Он протестует как против индуизма, так и против зороастризма. Язычникам «Исса» возвещает: «Существует же только Он Единый, Который хочет и творит; Он существует от вечности, бытию Его нет конца, Ему нет ничего подобного ни в небесах, ни на земле» (Там же. 5, 16). Миссия Иисуса в том, «чтобы напомнить о Едином и Нераздельном Творце, милосердие Которого бесконечно и безгранично» (Там же. 1, 3–4).

Понятно, что это совсем не Брахма, ограниченный временем, и это не пантеистическое Единое, которое ничего не хочет и ничего не творит; и это совсем не рериховское «космическое электричество», не знающее никакого «милосердия».

Эти слова «Исса» говорит после того, как «Он» уже прошел обучение у браминов. Проходят годы «Его» обучения у буддистов – но «Его» понимание Бога не меняется: «Человек должен ждать великой милости, которую дарует ему Бог по Своему решению» (Там же. 7, 8). А ведь оккультисты учат, что их «карма» не знает прощения и милости… «Человек – ничто пред Вечным Судией, как и животное пред человеком» (Там же. 6, 14). А ведь оккультисты учат, что человек и есть бог… Наконец, «Исса» отрицает переселение душ, утверждая, что Бог «никогда не унизит Свое чадо, заставляя его душу переселяться, как в чистилище, в тело животного» (Там же. 6, 11).

Что же в таком случае могут почерпнуть оккультисты из книги Нотовича? Ничего. В лучшем случае им придется сказать: «“Жизнь Иссы” неправильно излагает учение «Посвященного Иисуса», но нам важно не содержание книги, не содержание «речей Иисуса», а ее сюжетная канва: книга, исказившая учение Иисуса, все же донесла до нас историческую весть о том, что Он был в Индии».

Но пожалуй, даже такого утешения не получить оккультистам из книги Нотовича. Дело в том, что исторические реалии, упоминаемые в этой книге, в большинстве своем искажены до невероятия: оказывается, Израиль не сам приходит в Египет, а египтяне нападают на его плодородные земли и обращают в рабство (см.: Там же. 2, 1–2). Нам сообщают, что Моисей был коренным египтянином, родным сыном фараона, а отнюдь не евреем (см.: Там же. 2, 7). После исхода Моисей приводит израильтян в землю обетованную и там дает им законы (см.: Там же. 2, 17) – хотя, согласно Библии, Моисей умер, не войдя в Палестину. Крохотное государство Израиль объявляется «самым могущественным на всей земле» (Там же. 2, 19). Римляне, захватив Палестину, «разрушают храмы» (Там же. 3, 9) – хотя Храм в Израиле был только один.

Наконец, именно Пилат, а не синедрион оказывается инициатором казни Христа, и именно священники, а не Пилат «умывают руки, говоря: мы неповинны в смерти Праведника» (Там же. 13, 25). Иудейские первосвященники ходатайствуют за Иисуса перед Пилатом: «Мы не примем на головы свои тяжкого греха осуждения невинного Праведника. Поступай так, как знаешь». Потрясенный горем, народ во множестве стекается ко гробу невинной жертвы. Пилат, опасаясь народного восстания, приказывает тайно вынуть из гроба тело «Иссы» и похоронить «Его» в другом месте. И пошла молва, что гроб опустел и воскрешенное тело перенесено на Небеса. Поскольку почитание «Иссы» в народе ширилось – постольку римляне и разрушили Иерусалим. Оказывается, не за неверие во Христа пал Иерусалим, а наоборот – римляне мстили евреям за то, что они полюбили Иисуса…

Тут уже нельзя не согласиться с тем, что «Нотович пустил в ход всю изобретательность своей пылкой фантазии, столь вообще свойственной семитическим выходцам с Востока»358. Ради согласия с версией Нотовича придется не только разойтись с древнехристианским преданием, но и объявить лжецом иудейского историка Иосифа Флавия, который так и не понял причин описанного им римского вторжения в Иудею. Придется и талмудических мудрецов счесть клеветниками на свой собственный народ (ибо талмудические тексты вполне однозначно приписывают инициативу гонений на Христа именно еврейским старейшинам)359. Но – с Тибета виднее…

Не стоит удивляться столь странному перекраиванию библейских событий. Просто автор этой «кройки и шитья» был не силен в знании евангельских текстов. В своем предисловии к книге Нотович, указывая на бедность евангельских свидетельств о детстве Христа, приводит следующую цитату:Младенец же возрастал и укреплялся духом, и был в пустынях до дня явления своего Израилю (Лк. 1:80). «Легковесность «научного багажа» г. Нотовича сказалась здесь особенно наглядно, так как приведенные слова Eв. Луки относятся вовсе не к Иисусу Христу, как он ошибочно полагает, а к Иоанну Крестителю»360.

Впрочем, исправляя одно, Нотович почему-то не исправляет другое. В публикуемой им рукописи имена Иисуса и Моисея искажены («Исса», «Мосса»). Это вполне логично: при переводах с языка на язык звучание и написание имен меняется. Странно другое: то, что Нотович забыл изменить другие имена. И имя Понтия Пилата осталось неизменным при переводе с еврейского языка (по версии Нотовича, еврейские купцы рассказывали в Индии о событиях вокруг «Иссы») на язык пали и с языка пали на тибетский.

На Западе бум вокруг книжки Нотовича (бум понятный: ведь Нотович заявил, что «Тибетское евангелие» написано через три или четыре года после смерти Христа – в отличие от канонических Евангелий, «которые были составлены в различные эпохи и в период гораздо более поздний»361) кончился довольно скоро: «Притихли шумные восторги атеистической оргии, молчит и сам г. Нотович, «оставивший за собой право доказать» историческую подлинность этих мнимобуддийских хроник… Такой, столь неблагоприятный для Нотовича, поворот общественного мнения начался собственно с опубликования результатов исследований и розысков, добытых западноевропейскими учеными, и в особенности таким колоссом ориентализма, каким в глазах всего цивилизованного мира является Макс Мюллер. Последний собрал самые точные сведения о том самом буддийском монастыре, в котором будто бы хранятся таинственные рукописи, открытые Нотовичем, и в котором будто бы Нотович проживал долгое время со своею переломленною ногою и пользовался медицинскою помощью «махатм». И что же оказалось? Оказалось: 1) что никакого русского путешественника в этом монастыре не было; 2) что в течение последних 50 лет (настолько хватает память буддийских монахов-старожилов) там никого не было с переломленною ногою; и: 3) что там нет и никогда не было никакого манускрипта, относящегося к жизни Иисуса Христа, и никто не знает, чтобы был таковой где-либо в другом месте во всем Тибете и во всей Индии»362.

В России были известны критические отзывы на брошюру Н. Нотовича. Это мнение о. Евгения Аквилонова («несомненный подлог»363), статья Т. Буткевича364 и уже цитированный выше отклик Н. Стеллецкого.

В защиту Нотовича выступил некий «архимандрит Хр.». Его аргументы в пользу апокрифа не были опубликованы. Однако я полагаю, что они были не слишком серьезны. Сомнения в религиоведческой компетентности «архимандрита Хр.» во мне посеяла такая его сентенция: «Во всех этих записях рассказы носят колоритный характер понятий буддистов, что видно, например, из конца второго манускрипта, где находится такая фраза: “Исса – человек, благословенный Богом и лучший из всех; его-то великий Брама избрал, чтобы воплотить в него свой дух, который отделился от Высшего существа на время, назначенное судьбой”»365. Вот именно буддист как раз и не мог бы написать что-либо подобное. Идея Брахмы (Брамы) не интересует буддистов, и, кстати, Брахма пантеистического индуизма также не слишком интересуется людьми и не «благословляет» их. Но имя для якобы православного защитника Нотовича было избрано расчетливо: оно не могло не вызвать ассоциаций с именем самого известного православного историка религии XIX в. – архим. Хрисанфа.

Казалось бы, – апокриф, столь фантастичный в своих деталях, вряд ли может вызывать доверие и к тому, что является в нем главным. Главное же утверждение подделки: «Иисус был в Индии». Тем не менее ему верят, даже если ради этого приходится занимать позицию «верую, ибо абсурдно»: «Я не сомневаюсь, вернее, знаю, что Христос был в Индии, но ученые-востоковеды, поддержанные представлениями Церкви, яро отрицают эту возможность» ³⁶⁶ («знания» свои Е. Рерих получила не в индийских или европейских востоковедческих архивах, а на спиритических сеансах, когда ей являлись «владыки Шамбалы»367).

Но предположим, что текст Нотовича – не выдумка. Предположим, что действительно есть предания о пребывании Христа в Индии. Предположим даже, что предания эти родом не из XIX в., а из I тысячелетия. Но даже это не будет поводом для торжества псевдоиндийского оккультизма над христианством. Ведь из факта наличия преданий не следует факт самого путешествия.

Индийские апокрифы могут быть порождением естественного для всякого народа желания «прописать» святыню у себя. Русские предания поселили Ап. Андрея на границе с Финляндией – на Валааме. Русские духовные стихи поют о том, как «идет Господь наш Иисус Христос по Святой Руси во град Иерусалим». И рядовой русский прихожанин порой неколебимо убежден в том, что Свт. Николай Чудотворец – исконный русак, и далеко не каждый христианин осведомлен о том, что Апостолы вообще-то были евреями…

Так же и восточным народам, слышавшим о Христе (пусть даже и не принимавшим полностью Его учение), хотелось найти нечто общее между Его жизнью и их духовной родиной. Мусульманские сектанты показывают «гробницу Христа» в Шринагаре и «могилу Божией Матери» около Кашгара. «Знаменательно слушать, как местный индус повествует, как Христос проповедовал у небольшого водоема недалеко от базара под большим, уже не существующим деревом»368.

Возникновение таких легенд есть факт, свидетельствующий об отношении индусов ко Христу и о том, что индусам хотелось бы верить в пребывание Христа на их родине, но никак не о том, что Христос Сам действительно был в Индии: распространение рассказов о том или ином религиозном деятеле не требует его собственного визита в тот регион, где заново раздается весть о нем. «Тибетская легенда о Христе» могла быть создана самими христианами (причем далеко не апостольского века). Н. Рерих высказывает предположение, что легенда о странствиях Христа в Индии является несторианской369(несториане – христианская секта; несториане бежали из Византии в Персию и дальше в Индию). Вновь и вновь напомню: это можно только предполагать; научно доказать подлинность опубликованного Нотовичем текста и его хоть какую-то древность невозможно. Но вполне естественно предположить, что в среде индийских христиан могли возникать предания, связывающие Христа и их страну.

Эти легенды (если они были: пока в научной среде ничего о них не известно) носили, вероятно, миссионерский характер – это могли быть попытки индийских христиан доказать своим инаковерующим согражданам, что вера их Учителя вобрала в себя мудрость всех остальных религиозных школ и даже превзошла их. И браминов, и буддистов, и зороастрийцев слушал Иисус и всех их превзошел в Своей мудрости и любви к людям… Христология рассматриваемого текста разработана весьма мало, но в нем нет ничего такого, с чем не согласились бы именно несториане (по представлению крайних несториан, нет ипостасного тождества Бога Сына и Иисуса; Божественность Христа сказывается лишь в том, что Его человеческая воля вполне подчинена воле Божественной). Но если этот текст действительно восходит к несторианам, то мы становимся свидетелями интереснейшей историко-религиозной коллизии. Текст, который был аргументом христиан в их полемике с буддизмом, сегодня становится антихристианским аргументом у необуддистов.

Кроме того, надо иметь в виду, что Индия, в отличие от монотеистических религий Ближнего Востока, не знает понятия «ложной веры» – она стремится любую веру встроить в свою универсальную систему, при этом разве что поставив ее на определенный иерархический уровень истинности. Схватки между религиями в Индии кончаются тем, что новый проповедник должен обратить в свою веру не людей, но богов – богов-покровителей своих оппонентов.

Будда проповедует брахманистским божествам, обращает их в свою веру и тем самым в глазах буддистов становится продолжателем ведической традиции. Затем веданта обратила Будду в свою веру, сделав его «аватарой», – и тем самым смогла инкорпорировать буддизм в традиционный индуизм. Интереснейший пример посмертного обращения лидера оппонирующей школы дают кришнаиты: «В девятнадцатом и двадцатом воплощениях Господь явился в семье Вршни (династии Йаду) как Господь Баларама и Господь Кришна. Своим приходом Он избавил мир от бремени. Затем, в начале Кали-юги, чтобы обмануть тех, кто враждебно относится к последователям религии, Господь явился в провинции Гайа как Господь Будда, сын Айджаны… Проповедуя, Он утверждал, что не верит догмам вед…

Он обманул атеистов, следовавших его принципам, потому что они не верили в Бога, но зато безоговорочно верили в Господа Будду, который Сам был воплощением Бога… Формально философию Господа Будды относят к атеистическим философиям, так как она не признает Верховного Господа и отвергает авторитет вед. На самом же деле Господь замаскировал Свои намерения. Господь Будда – воплощение Бога и, следовательно, изначальный учитель ведического знания. Поэтому Он не может отвергать философию вед. Но Он сделал вид, что отвергает ее, потому что демоны, ссылаясь на веды, пытались оправдать убийство коров»370.

Так атеист Будда, при жизни боровшийся даже с пантеизмом, посмертно был «обращен» в теизм.

Формально обратная, но по сути точно такая же процедура совершилась в индийском религиозном сознании и с Иисусом: Его, Теиста, желают видеть буддистом, – чтобы иметь возможность и этого, столь необычного, Учителя числить в списке почитаемых.

Однако, если уж буддисту негоже считать, что Будда был «аватарой» Вишну, то христианину тем более не надо с восторгом принимать рассказки об «Иисусе-буддисте».

Точно так же из наличия восточных легенд о Христе (весьма поздних по сравнению с каноническими Евангелиями)371 не следует, что Иисус действительно был индуистом.

Любой исторический феномен надо прежде всего объяснять из его ближайшего контекста. Если мы встречаем похожую мысль у Пушкина, Державина и в упанишадах, логичнее предположить, что Пушкин испытал влияние Державина, нежели упанишад. Так и при обсуждении новозаветных сюжетов естественно было бы искать их прообразы рядом с ними – в Ветхом Завете, а не в той культуре, которая была радикально чужда и незнакома жителям Палестины. Да, буддийские джатаки, рассказывающие о том, как Будда в своих прежних жизнях жертвовал собою для спасения других (вплоть до того, что поил умирающих путешественников своей кровью), похожи на евангельские описания Голгофской Жертвы. Но во-первых, эти джатаки имеют весьма позднее происхождение (это поздний буддизм махаяны) и, возможно, сами сложились не без влияния христианства. Во-вторых, собственно еврейская религиозная традиция знала несомненно древнее пророчество, с поистине фотографической точностью описывающее Голгофу. Это – глава 53 Книги Пророка Исаии…372 Знали ли Евангелисты джатаки – вопрос более чем дискуссионный. А то, что они знали Книгу Пророка Исаии, – несомненно.

Иисус укоренен в реалиях Палестины и в мировоззрении Ветхого Завета. Если попытаться уяснить себе что-либо в Его проповеди не из Него Самого, а исходя из неких «влияний» и «заимствований», то легко убедиться, что эти «влияния» вполне исчерпываются миром Ветхого Завета и предновозаветной раввинистической литературы.

Да, Новый Завет совсем не есть просто продолжение Ветхого или комментарий к нему. Но в том, что отличает Новый Завет от веры Пророков, нет ничего такого, что можно было бы объяснить влиянием буддизма373. Христос не говорит о «карме», автоматической и бездушной. Он говорит об Отце, Который желает простить людей.

Вопрос о «влияниях» может быть разрешен чисто научным путем – путем анализа языка Христа и Евангелий. Если человек многие годы учился в некоей философско-религиозной школе, то затем он всегда будет мыслить именно на языке этой школы. Даже проповедуя на ином языке, он будет использовать усвоенную им терминологию, и его речь будет насыщена соответствующими кальками. Посмотрите, как много в русской церковной речи греческих слов, «русифицированных» по правилам русского языка, но с очевидными греческими корнями, например: алтарь, иконостас, Литургия… Как много в русской церковной речи калек греческой богословской терминологии: Богородица, целомудрие и т.п. Как много в нашей речи грамматических структур, свойственных греческому языку, но не свойственных русскому или даже церковнославянскому, например: «За превосходящую Твою благость»… Посмотрите, как много заимствований из английского в современном политическом или техническом языке… Так же вот и речь Иисуса, если бы Он учился в Индии, была бы насыщена заимствованиями и кальками терминов индийской философии. Современная филология хорошо умеет распознавать, на каком языке был создан тот или иной текст, с какого языка он переведен. Филологи при изучении Библии быстро замечают в греческой речи Апостолов «гебраизмы» (т.е. выражения, естественные для еврейского языка, но не свойственные греческому). Но кто же может привести хоть один пример «санскритизма» в словах Христа и Апостолов?

При обсуждении этого вопроса стоит обратить внимание и на то, сколь бережно Апостолы сохраняли язык своего Учителя. В Евангелиях Иисус называет Себя Сыном Человеческим 82 раза. Но в речи Апостолов это именование Иисуса встречается лишь единожды: в проповеди Ап. Стефана перед иудеями (см.: Деян. 7:56). Дело в том, что иудеи, знакомые с Книгой Пророка Даниила, где Сын Человеческий оказывается мессианским титулом (см.: Дан. 7:13), и с позднейшей апокрифической литературой (так называемая Книга Еноха), видели в этом словосочетании высокий смысл: Сын Человеческий – это Судия и Спаситель последних времен, Христос, эсхатологическая надежда Израиля. Но греки, незнакомые с подобной литературой, словосочетание «сын человеческий» поняли как «просто человек». Поэтому при перенесении своей проповеди за пределы синагоги Апостолы стали именовать Христа Сыном Божиим. Но что показательно: Апостолы, именуя Христа Сыном Божиим в своей собственной речи, при передаче слов Самого Иисуса сохраняли Его преимущественное самоименование – Сын Человеческий.

Несмотря на то, что грекоязычная «Церковь уже во времена Ап. Павла избегала титула «Сын Человеческий», он твердо закрепился в Евангелиях. При этом примечательно, что во всех четырех Евангелиях он встречается исключительно в устах Иисуса. В этом отношении предание очень последовательно. Титул «Сын Человеческий» не встречается ни в одной первохристианской вероисповедной формуле. Никогда к Иисусу так не обращаются в молитве. Ни в одном из Евангелий этот титул не используется в высказываниях об Иисусе. В речениях же Иисуса он, напротив, твердо закрепился. Чем объясняется, что община из-за боязни неверного понимания с ранних времен избегает титула «Сын Человеческий», ни разу не использует его в вероисповедании – и одновременно с этим передает его как единственное самоназвание Иисуса? Есть только один ответ: в Предании этот титул с самого начала был укоренен в словах Иисуса; поэтому он и был неприкосновенным, никто не осмеливался его устранить»374.

Если Апостолы столь бережны в обращении со словами своего Наставника, – то и Ему следовало бы столь же бережно сохранять в своей речи слова, характерные для той школы, в которой Он якобы воспитывался. Так где же следы санскрита и индийской философии в лексиконе Иисуса? Десятки индийских религиозных терминов кочуют сегодня из языка в язык («карма» остается «кармой» и в русских, и в английских книгах). Но речь Христа свободна от жаргона йогов.

Более того – речь Христа не несет в себе и следов влияния греческой культуры. Можно обсуждать вопрос о влиянии греческой философии Логоса на богословие Ап. Иоанна Богослова. Но ни один греческий философский термин или аргумент не нашел места в проповеди Самого Христа. Ап. Павел неоднократно цитирует греческих авторов. Но Иисус этого не делает ни разу – ни явно, ни скрыто. Он даже не спорит с греческими философскими школами (хотя следы полемики с кумранскими ессеями в Его проповеди улавливают375).

Чтобы установить факт влияния традиции А на традицию В, нужно: 1) вычленить общие фрагменты этих традиций; 2) показать, что это общее характерно именно для традиции А и не характерно для традиций С, D, Е… 3) показать, что это общее не может быть объяснено внутренними условиями развития и логикой самой традиции В; 4) показать, что традиция В не могла в ходе независимого развития прийти к тем выводам, которые роднят ее с традицией А; 5) показать, что общие фрагменты являются общими только для традиций А и В и не роднят их с остальными традициями; 6) показать, что эти общие фрагменты в традиции А появились и зафиксированы ранее, чем в традиции В376; 7) показать, какими путями традиция А могла оказывать влияние на традицию В377; 8) показать, что традиция В была достаточно открыта, чтобы допустить влияние традиции А, когда оно было возможным378.

Или, проще говоря: представьте, что в 12 часов я посмотрел в окно и заметил, что идет дождь… Спустя полчаса на другом конце города другой человек тоже сказал, что идет дождь. Можно, конечно, предположить, что эти два схожих суждения находятся в причинно-следственной связи друг с другом. Можно предположить, что я в течение прошедшего получаса позвонил этому второму человеку и сказал, что идет дождь. Но все же из сходства наших фраз опрометчиво было бы делать вывод, будто именно я оказал влияние на высказывания второго человека. Просто наблюдали мы одно и то же: дождь шел и над моим домом, и над его. Вот так же и при сопоставлении религий и культур: есть определенные константы внутренней жизни человека, которые обретаются самыми разными людьми независимо друг от друга.

Например, не нужно предполагать текстуально-культурное влияние одной религии на другую, если мы видим, что в них обеих есть призывы к аскезе и даже безбрачию. Просто любой человек, всерьез идущий по пути очищения своей души, однажды понимает, что ему надо контролировать свои чувства и по возможности не впускать страсти и заботы в свое сердце. Православная монашеская традиция весьма малоавторитетна для Блаватской. Но тем не менее на эту тему она высказывается примерно так же, как и православные монахи: «Употребление алкоголя, говядины, некоторых других сортов мяса, так же как и супружеские отношения, препятствует духовному развитию»379.

Вот так же и при обнаружении какого-либо сходства между индийскими религиозными школами и Евангелием не стоит с ходу говорить о «влиянии». И там и там люди верили в Бога и говорили о Нем. Не потому, что они «влияли» друг на друга. А просто потому, что не были атеистами.

Говорить же о содержательном «влиянии» буддизма на христианство можно лишь при тщательном игнорировании того обстоятельства, что эти «две сотериологии находятся в отношении принципиального взаимоисключения, суть коего, если выразить его совсем кратко, в том, что в христианской «медицине» болезнь человечества мыслится как происшедшее на заре его истории искажение начально здорового состояния, которое восстанавливается Бого-человеческой синергией и завершается обожением человеческой личности, тогда как в буддийской – болезнь мыслится безначальной, а исцеление предполагается быть достижимым через демонтирование самого личностного самосознания индивида, иными словами – через ликвидацию самого пациента. Нельзя, конечно, оспаривать то, что подобная терапия является действительно радикальным средством устранения болезни (даже безначальной), но в обычной жизни терапевт, предлагающий подобную «ударную дозу», вряд ли вызвал бы встречный энтузиазм и самого безнадежного больного… Нравственные действия осмысляются в христианстве в контексте восстановления поврежденной человеческой личности, а в буддизме рассматриваются как средство избавления адепта от неблагих факторов существования путем поэтапной деструкции его индивидуально-личностного сознания. «Любовь к ближнему» невозможна там, где нет самого ближнего»380.

Мы действительно очень мало знаем о тридцати годах жизни Христа. Но то, что мы знаем о последующей истории христианства, помогает нам исключить гипотезу об обучении Иисуса в Индии. Ибо если Иисус был научен всей мудрости индийской, – то почему же Индия затем не приняла Его учеников, отторгла Евангелие? Если на индийских дрожжах взошло евангельское тесто, – то отчего же Индия вот уже столько столетий подряд отвращается от этой трапезы?

И если учение Иисуса – это мост между Индией и Западом, то отчего же этот мост рухнул так быстро, что уже блж. Августин говорит о «мрачных пустынях Индии» (Блж. Августин. О граде Божием. 14, 17) и индийских йогов («гимнософистов») не числит среди граждан Небесного Града, но причисляет их к жителям града греха, сурово говоря, что они «по человеку живут, а не по Богу» (Там же. 15, 20)? Отчего влияние Индии на Европу задержалось на девятнадцать веков, если сама основа европейской духовности имеет индийское происхождение?

Итак, с научной доказательностью говорить об обучении Иисуса в Индии невозможно. Но не научный, а религиозный интерес движет теософами.

Теософский уравнительно-религиозный азарт не признает за Новым Заветом права на новизну: Христос-де не имел права сказать ничего нового, Он должен был лишь повторять то, чему и в прежние столетия учили восточные учители. Теософы видят Христа учеником – в Индии! – лишь по той причине, что это как-то оправдывает собственное нежелание учиться у Самого Христа. Миф о путешествии Христа в Шамбалу нужен им, чтобы истолковать христианство в качестве бокового и не слишком удачного ответвления тибетского тантризма. Христос объявляется учеником магов – дабы не было никаких нравственных препон для собственных магических упражнений.

Вот отличие нынешнего времени от прошлых веков: тогда грех назывался грехом. Христианин блудил, но не искал оправдания своему греху в своей вере. Сегодня же людям мало самим впасть в мистический блуд – ответственность за него они хотят возложить и на Спасителя. Мало самим поселиться в Шамбале – там обязательно надо найти и Христа…

Миф о том, что Христос учился в Индии, нужен для того, чтобы успешнее строить миссионерский бизнес в Европе и России: мол, и вам, христианам, надо пойти по стопам своего Учителя и вместо православных книг покупать книжки по «диагностике кармы». Так что сенсационные публикации о том, что найдены следы путешествий Христа по Востоку, следует рассматривать как обычные рекламные клипы. От клипа требуется яркость, но от него не требуется аргументированности и доказательности. От него даже не требуется быть правдивым: «Из нашего теста лапша для всяких ушей хороша!» Говорят, именно так звучит древняя эзотерическая мудрость, начертанная в подземельях Шамбалы перстом Будды. Я лично ее там видел. Но другим ее не показывают. Уж больно большой это секрет для ма-а-аленькой такой компании «посвященных».

Что значит быть христианином?

Апостолы как свидетели

Две тысячи лет христианства отмечают все. И в церковной среде, и вне нее более всего обсуждается вопрос о том, что означают 2000 лет христианства и как к ним относиться.

Разные люди очень по-разному воспринимают этот рубеж. Для христиан это – радостная дата, это – дата, подтверждающая самый главный догмат нашей веры: «Бог есть любовь». Ведь любовь долготерпит (1Кор.13:4). А мы никак не можем сказать, что прошедшие два тысячелетия были тысячелетиями, исполненными только святостью. По большей части то были 2000 лет наших грехов. И то, что Господь терпит нас эти 2000 лет, не отрекается от нас, а продолжает изливать милости на Свой народ, Свою Церковь (и в явлении новых святынь, и в чудесах, а главное – просто в том, что Он поддерживает нашу жизнь и существование нашей Церкви), – означает, что наш Бог есть поистине Бог долготерпения, а значит, воистину – Бог есть любовь. Для нас радостно то, что христианство не угасает, а переходит в новое тысячелетие. Для христиан очередной «миллениум» – это символ вечности христианства, и в третье тысячелетие нашей истории мы входим, уверенные в том, что миссия Церкви будет продолжаться и за пределами 2000 года.

Но есть люди, которые новое тысячелетие тоже встречают с радостью, правда, с радостью, мотивированной совершенно иначе. Все большее число публикаций в светской печати, пересудов и просто шуточек намекают на то, что вам, христианам, дескать, уже две тысячи лет… возраст солидный… пора на покой… так что, господа христианские ортодоксы, «извольте выйти вон» из культуры, политики, экономики, школы… Ваше-де место – в глубинах истории, в музее. Мы переходим рубеж тысячелетий – но без вашего замшелого христианства… Пора, мол, провожать его на давно заслуженную пенсию, а вместо него проповедовать «Третий Завет», религию «Нового века» («Нью эйдж»)…

Есть одно, уже общепринятое, словосочетание, которое меня каждый раз понуждает воскликнуть: «Возражаю!» Это слова о «культурном наследии Православия». Слыша это выражение, я чувствую себя обязанным прервать собеседника и сказать: «Простите, о каком наследии Вы говорите? Наследие появляется там, где наследодатель помер. А мы таки живы. И Вы уж извините, но вам, неверам, мы ничего не завещали! Это в советские годы казалось, что Православия уже нет, а остались от него лишь предметы «культурного наследия»: фрески («монументальная живопись»), иконы («произведения темперной живописи») да храмы («памятники средневековой архитектуры») – и все это «наследие» можно по своему усмотрению использовать. Мы же, православные христиане, ощущаем, что мы и есть та самая Церковь, Церковь преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева, и мы светским людям ничего не завещали: все то, что вы зовете «культурным наследием средневекового Православия», – наше, и живем мы у себя дома, а не на кладбище и не в музее имени Православной Церкви».

Никуда христианство не ушло, и христианином можно быть и в XXI веке.

Но что это значит – быть христианином? Я попробую дать несколько ответов на этот вопрос, и каждый следующий будет включать в себя предыдущий.

Самый первый ответ настолько очевиден и прост, что его как-то даже неудобно предлагать образованным собеседникам, привыкшим к сложным интеллектуальным играм. Но истина все же не обязана быть сложной, «диалектичной», «антиномичной» и даже «диалогично-карнавальной». Итак: христианин – это тот, кто смотрит на Христа глазами Апостолов. Вот и все. Далее можно говорить, что этот христианин духовный или бездуховный, глубокий или поверхностный, но необходимое, минимальное условие к тому, чтобы быть христианином, состоит именно в этом: смотреть на Христа глазами Апостолов.

Дело в том, что на Христа можно смотреть по-разному. Можно смотреть глазами Ап. Иоанна, а можно – глазами Иуды… В конце 1950-х гг., в то время, которое газеты называют «хрущевской оттепелью», появилась волна мемуаров классиков советской культуры. Появились первые сведения о людях, погибших в лагерях, арестованных, гонимых, – в том числе о выдающихся ученых, поэтах, писателях. И тогда те, кто процветали и получали сталинские премии и ордена, ринулись защищать свой успех, который стал выглядеть весьма скандальным на фоне трагедий их репрессированных коллег: «Ну что вы, я дружил с теми, кто был в Гулаге, я даже пробовал их защищать… Ну и что же, что мне пришлось написать в «Правде» статью против этого моего друга… При этом я сколько мог старался его защищать… От меня требовали написать, будто он агент японской разведки, а я ограничился тем, что написал, что он глубоко заблуждается… Да я сам чудом избежал ареста! Я так мужественно защищал своего друга, что даже премию только 2-й степени получил, хотя по своим талантам заслуживал первой!» И вот тогда в неподцензурной, так называемой самиздатской, литературе появилась ехидная эпиграмма: «Видно, совесть у предателей чиста. Среди них бывают тоже чуды-юды. Снова вышла биография Христа в популярном изложении Иуды»…

Итак, можно разными глазами смотреть на Христа. Есть взгляд Иуды на Христа, а есть взгляд Понтия Пилата (пилатовский взгляд на Христа представлен в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита»). Это не взгляд ненависти, это взгляд холодного равнодушия… Есть один вопрос в Евангелии, на который Христос не ответил, несмотря на Свое Всеведение. Причем вопрос не был частным; это был самый важный вопрос: «Что есть истина?»

Почему же Спаситель не стал отвечать на этот вопрос? Не потому, что Он не знал, что есть истина. Он Сам был Истиной (Я есть Путь и Истина и Жизнь[ср.: Ин. 14:6])… Но очень многое зависит от интонации, с которой задан вопрос.

Беседа Понтия Пилата и Христа – как бы очная ставка всей древней языческой мудрости и Нового Евангелия. Мудрая языческая империя одряхлела уже настолько, что ее лучшие ученые провозгласили как итог своих исканий: человек ничего не может познать. Таков итоговый вывод философии тех времен, философии скептицизма и релятивизма: достоверно познать ничего нельзя, ничего человеку не удается узнать подлинного о мире или о себе самом; философы уже доказали немощь человеческого ума, относительность всех наших представлений…

И вот – Понтий Пилат, образованный человек, знакомый с сатирической литературой античности, с ее издевками над народной мифологией («Впрочем, да простят нам боги и герои за то, что мы столько наговорили о делах божественных» [Геродот. История. 2, 45]). Он и сам не очень-то верит в мифы381. Он политик, он живет этим миром. И при встрече с Иисусом он уже выяснил главное: Иисус не бунтарь, империи со стороны Галилеянина ничто не угрожает (хотя тут Пилат ошибся: этот тихий Проповедник Своей проповедью перевернет судьбу всей империи), так что и говорить-то с Ним особо не о чем… И вдруг, уже уходя, у порога, Пилат слышит слова Христа: Я на то… пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине (Ин.18:37).

Слова Христа шокируют Понтия Пилата и даже оскорбляют: ну Кто Ты такой, чтобы так дерзко претендовать на знание непостижимой истины!!! Ты бы лучше почитал наших философов, они бы Тебе объяснили, что никто не может знать истину… Какой-то странствующий плотник из Галилеи заявляет, что Он пришел учить истине! Пилат не хочет ждать и не ждет ответа; он убежден, что ответа быть не может. И Христос, Который читает человеческие сердца, понимает, что это не вопрос, это – отговорка, это – нежелание ставить вопрос, это – заслон от любого ответа. И поэтому Христос не отвечает…

Итак, есть корыстный Иудин взгляд на Христа. Есть холодное пилатовское равнодушие. Есть возмущенный взгляд фарисеев, которые не могут допустить, чтобы в их уютно-регламентированный и послушный мирок вторгся Кто-то Свободный и Властный. Есть ненавидящий взгляд саддукеев, которым противны и непонятны проповеди об ином мире: их бог должен раздавать свои блага здесь и сейчас, в этом мире; он уже наградил саддукеев даром власти, и иных даров они не ждут.

Есть взгляд толпы, которая требует чудес и политических переворотов, а не получив их, «разочаровывается» и кричит: «Распни, распни!» Есть взгляд тех людей, о которых Христос сказал: Вы ищете Меня… потому, что… насытились (Ин.6:26), – взгляд людей, о которых свт. Димитрий Ростовский позднее скажет: «Поискал Иисуса не ради Иисуса, а ради хлеба куса»382. Они приходят в храм только для того, чтобы решить свою житейскую проблему: свечку поставить перед операцией, перед экзаменом…383 Этим людям нужно чудо. Из какого источника оно придет – им неинтересно. Им все равно, в какой храм идти или какому богу ставить свечку…

Но христианин – прежде всего тот, кто смотрит на Христа глазами Апостолов. Почему это так важно? Потому что главное открывается не равнодушному взгляду, не потребляющему, не ненавидящему, но любящему. Апостолы любили Христа, и потому их любящее свидетельство для нас так важно.

Кроме того, Апостолы дали убить себя за то, что они говорили о Христе. Уже упоминавшийся выше Б. Паскаль, замечательный французский мыслитель XVII в., однажды сказал так: «Я верю только тем свидетелям, которые дали перерезать себе глотку»384. Апостолы относятся к числу именно таких свидетелей. Напомню, что греческое слово мартюрос («свидетель») на русский язык переведено как «мученик»… И Апостолы шли путем мученического свидетельства.

В нашем языке есть выражения «подлинная правда», «подноготная правда»… Они пришли к нам из тех времен, когда на суде свидетелей подвергали испытаниям, прежде чем поверить их свидетельствам. Ты говоришь, что видел, как обвиняемый совершил преступление? Но может, у тебя есть корыстный мотив, может, ты просто клевещешь? Готов ли ты свои слова, от которых зависит жизнь другого человека, подтвердить своей собственной болью? И свидетеля подвергали пытке. Страх этой возможной боли («подлинная правда» означала правду, сказанную под «линем», под кнутом) резко уменьшал число любителей посутяжничать… А Апостолы своей собственной болью подтвердили, что свидетельствуемое ими – это всерьез. Нынешние любители сенсационных версий о жизни «неизвестного Иисуса» за свои домыслы получают гонорары, а Апостолы получали удары камнями…

Кроме того, апостольский взгляд уникален тем, что этот взгляд – взгляд современников и очевидцев. Быть христианином не то же, что быть, например, кантианцем. Очевидно, что быть кантианцем не значит смотреть на Канта только глазами его ближайших учеников. Кантианец – тот, кто использует методы и термины философского мышления, предложенные Кантом. И вполне вероятно, что среди последователей Канта были люди, которые более талантливо, конгениально вникли в стиль мысли своего учителя, чем его непосредственные ученики, которые не обладали надлежащей мерой философской талантливости. Да, ближайшие ученики – не всегда означает талантливейшие… Но отношения Христа и Его ближайших учеников слишком своеобразны. Ведь Сам Христос – в отличие от Канта – ничего не писал. И все, что мы знаем о Нем, – мы знаем лишь по рассказам Его ближайших учеников. Их тексты – это единственное историческое свидетельство о Христе. Поэтому все остальные попытки реконструировать «учение Христа» или Его «биографию» находятся вне истории как науки. Такие попытки больше говорят о внутреннем мире таких «сновидцев», нежели о Самом Христе.

Христианство – это не некая всевременная и вневременная нравственная таблица умножения. Христианство – весть об уникальном Божием деянии, совершенном единожды в конкретной точке пространства и времени. Это было «при Понтийстем Пилате». Нас тогда и там не было. Как мы можем узнать о происшедшем тогда? Только приняв свидетельство очевидцев, т.е. – Апостолов.

Итак, христианин – это тот, кто смотрит на Христа любящим, преданным взглядом Апостолов-очевидцев, а не взглядом позднейших философов, критиков и вообще обывателей.

Осознание этого обстоятельства дает ответ на так часто адресуемые нам обвинения в «консерватизме» и «догматизме». А Церковь просто не может не быть консервативной – ибо она основана на событии, произошедшем в прошлом: 2000 лет назад. Она не может не быть догматичной, ибо она основана на свидетельстве других людей – Апостолов – и ей важно не исказить их восприятие Христа…

Но тогда возникает второй вопрос: а как познакомиться со взглядом Апостолов, где этот взгляд выражен? Самый краткий ответ – в текстах Священного Писания. Воспоминания Апостолов, их опыт встречи со Христом, переживание ими тайны Христа собраны в книгах Нового Завета.

Искажен ли текст Нового Завета?

До XIX в. этот ответ казался самоочевидным. Но к этому времени ученые накопили опыт разоблачения подделок (подложными оказались книги, приписываемые Гермесу Трисмегисту, подложным оказался так называемый Константинов дар, которым папство защищало свои претензии на тотальную власть…). И когда встал вопрос о том, какими древними рукописями можно подтвердить церковный евангельский текст, ответ наука первой половины XIX столетия смогла дать довольно обескураживающий: в ее распоряжении оказались тексты не ранее VI в. по Р.Х. Правда, к началу ХХ в. с открытием Синайского кодекса, с публикацией Кодексов Безы, Ефремова и Ватиканского кодексов граница доступной исследованию истории новозаветных текстов сдвинулась до IV в.

Люди, далекие от проблем гуманитарной науки, загорелись в сенсациолюбивом азарте: «Вон сколько столетий отделяют эти рукописи от времени жизни Апостолов! Так, может, и вовсе не Апостолы писали эти книги? Может, это все придумали?!»

Что ж, все познается в сравнении. Читатель газет, узнавший, что древнейшая рукопись Евангелия датируется не то VI в., не то IV в., быстро скользит к сомнениям. Он просто не знает, что у книг Нового Завета поразительно благополучная судьба – если сравнить ее с судьбой других книг, порожденных античностью.

В истории этих книг есть одна особенность, которая понуждает историков античной литературы завидовать богословам. Ведь любой историк мечтает работать с подлинниками. Но у человека, занимающегося исследованием творчества Платона или Гомера, такой возможности нет, поскольку все рукописи античных авторов появились на свет не ранее IX–XI вв. по Р.Х.

Самые древние списки произведений античной литературы отстоят от оригинала на многие столетия: списки Вергилия отстоят на 400 лет, Горация – на 700 лет, Платона – на 1300 лет, Софокла – на 1400 лет, Эсхила – на 1500 лет, Еврипида – на 1600 лет385. «Анналы» Тацита сохранились в составе одной рукописи (ее называют Медицейская I), которая датируется IX в. и содержит лишь первые шесть книг, в то время как последующие десять известны лишь по еще более поздней рукописи (Медицейская II) XI столетия386. Вынимаю наугад из своей библиотеки несколько научных изданий античной классики – и оказывается, что многовековая пропасть, отделяющая время написания оригинала от времени создания доступных нам копий, весьма обыкновенна. «Текст «Истории» Фукидида дошел до нас в рукописях византийского времени (древнейшая флорентийская рукопись относится к Х в., остальные – к XI–XII вв.)»387. «Текст «Киропедии» сохранился в ряде средневековых рукописей»388, старейшей из которых оказывается Codex Escorialensis T III 14, датируемый XII веком. А ведь речь идет об авторах V в. до Р.Х. …

Не по античным, а по средневековым рукописям приходится ученым выверять современные издания древних авторов…389

Но когда мы говорим о книгах Нового Завета, то здесь ситуация совсем иная. От первого тысячелетия до нас дошло свыше 5 000 рукописей новозаветных книг. Полные своды книг Нового Завета мы встречаем в рукописях IV в. (Синайский и Ватиканский кодексы); рукописи отдельных книг относят к III в. (прежде всего речь идет о рукописях из собраний Честера Битти и Мартина Бодмера). Так, написанное позже всех Евангелие от Иоанна дошло до нас в почти полном кодексе, именуемом «Бодмер II» или p66 (рукопись содержит в себе полностью главы 1–14 и фрагменты глав 15–22)390. Эта рукопись создана около 200 года.

Отдельные же фрагменты имеют еще более интересную судьбу. В 1920 г. в Египте Бернардом Гренфеллом в походной сумке умершего во II в. египетского солдата был найден папирус p52, содержащий отрывок из Евангелия от Иоанна (разговор Христа с Пилатом [см.: Ин. 18:31–33 и 37–38]). Затем этот папирус хранился в Библиотеке Райленда в Манчестере; исследован и опубликован в 1935 г. С. Робертсом. По особенностям почерка все ученые независимо от своей конфессиональной принадлежности датируют этот папирус первой половиной II в. (вероятно, ранее 130 г.)391.

Евангелие от Иоанна написано после всех Евангелий; Ап. Иоанн был юношей во времена земной жизни Спасителя, и он был единственным из Апостолов, кто не был убит и дожил до старости, скончавшись в 117 г. по Р.Х. Евангелие Апостол написал в конце жизни, т.е. на рубеже I–II веков392. Значит, копия, имеющаяся в нашем распоряжении, отстоит всего на два десятилетия от времени написания оригинала.

Для историков это удивительное свидетельство аутентичности текста. В советские годы атеисты говорили (и их домыслы любят сегодня воспроизводить рериховцы): «Евангелиям верить нельзя, они написаны не Апостолами, а неизвестными авторами конца II или даже III в.». Но сегодня археология говорит о новозаветных рукописях начала II века. Более того, есть папирусы, о которых ведутся споры.

Прежде всего – это папирус р64 из Колледжа Магдалины в Оксфорде (Magdalen Gr 17), содержащий три фрагмента из 26-й главы Евангелия от Матфея. Почерк, которым написан папирус, характерен для 60-х гг. I века393. Однако ученые не торопятся вынести окончательный вердикт, ибо неизвестно место изготовления этого папируса: почерк, вошедший в употребление в большом городе и какое-то время бывший «модным» в его школах и скрипториях, может дойти до отдаленного городка много лет спустя и еще дольше храниться там в «законсервированном» виде в течение всей жизни единственного местного писца…

Кроме того, в 1955 г. в Кумране была найдена рукопись 7Q5. Она была опубликована в 1962 г., но без идентификации. В 1972 г. Х. О’Каллаган идентифицировал фрагмент Q5 из 7-й пещеры как фрагмент Евангелия от Марка (см.: Мк. 6:52–53). Поскольку кумранские рукописи не выходят за пределы 69–70 гг. I в., а палеографически рукопись указывает на 50-е гг., то выходит, что Евангелие от Марка уже тогда существовало. Также в кумранских пещерах найден отрывок рукописи 7Q4 с фрагментом, идентичным тексту Первого послания к Тимофею (см.: 1Тим. 3:16–4, 3)394.

Итак, Евангелия действительно складываются в очень древнюю эпоху; они доносят до нас апостольское восприятие Христа, голос апостольской общины, голос современников, голос тех, кто свидетельствовал о Христе и готов был умереть за свое свидетельство. Достаточно сказать, что уже христианскими авторами конца I в. (Ап. Варнавой, свт. Климентом Римским) цитируются 14 из 27 новозаветных книг, а авторы, чье творчество приходится на первую половину II в. (свтт. Игнатий Антиохийский и Поликарп Смирнский, Ерм) использовали цитаты из 24 новозаветных книг395.

Как всегда, Божий Промысл оставляет нам пространство для свободного выбора. Тот, кто решится считать книги Нового Завета подлинным творением Апостолов, не погрешит своим решением против своей научной совести. Но и научных доводов недостаточно, чтобы кого-то понудить к вере в апостольское происхождение новозаветных книг. В конце концов, в нашем распоряжении нет образцов апостольских почерков. Кто хочет – может сомневаться. Но во всяком случае он должен перестать обвинять верующих в антинаучности их мнений…396

Но известен и еще один аргумент, который часто используют антицерковные люди. Они говорят: да, мол, эти древние рукописи существуют, но вы, христиане, сами говорите, что это лишь маленькие фрагменты, а вот затем на основании этих-то фрагментов Евангелия и были дополнены церковными догматистами. Мы-де знаем, что средневековые цензоры что-то из Евангелий выбрасывали, а что-то в Евангелия вставляли.

И каждая секта, конечно, уверяет, что именно те догмы, на основании которых секта выстроила свою «веру», церковники и вычеркнули из древних евангельских списков…

Но эти гипотезы очень легко проверяются. Есть в жизни христиан черта, которая радует историка и огорчает христианина. К сожалению для христианина, последователи Христовы не смогли соблюсти единства между собой и христианский мир избороздили трещины расколов. Ряд национальных христианских общин уже в V–VI вв. отпал от единства с Православной Церковью (я имею в виду прежде всего армян, с их монофизитской доктриной, коптов, Сирийскую церковь). Но зато историки имеют уникальную возможность сопоставить греко-римское христианство с другими версиями христианской жизни, причем такими, которые в некоторых своих чертах сохранили более древний уклад, не испытывая воздействия тех изменений, которые происходили в Православной Церкви в последующие столетия.

Поскольку эти общины (так называемые дохалкидонские Церкви) порвали всякие отношения с Православным Константинополем и с тогда еще Православным Римом, это означает, что если бы в последующие века цензоры в Греции или в Италии взялись бы править Евангелие, то армяне, копты, эфиопы или сирийцы эту правку никогда бы не приняли. Более того – их национально-церковная литература сразу наполнилась бы гневными выпадами: «Смотрите, до чего дошли эти греки и римляне в своем еретичестве – даже Евангелия они цензуруют!» Но не слышно таких обвинений. И Библия у нас едина. Мы можем сравнивать их переводы Писания с нашими. И подобное сличение показывает, что Библия неизменна. Нет такого фрагмента, который бы отсутствовал у латинян, но был бы у коптов, нет такого текста у сирийцев, который бы отсутствовал в славянской Библии (разве что отношение к Апокалипсису разнится в разные времена и у разных народов).

Сравнение тысяч рукописей и десятка древних переводов новозаветных книг показывает отсутствие таких фрагментов, которые во II–IV вв. в Библии были, но в X или XV в. оказались выброшены оттуда цензорской рукой397.

Однако сопоставление рукописей позволяет нам предположить, что в нашей сегодняшней Библии есть такие фрагменты, которые отсутствуют в древнейших рукописях.

Таких фрагментов три. Первым восполнением древних рукописей порой представляется концовка Евангелия от Марка: Воскреснув рано в первый день недели, Иисус явился сперва Марии Магдалине, из которой изгнал семь бесов. Она пошла и возвестила бывшим с Ним, плачущим и рыдающим; но они, услышав, что Он жив и она видела Его, – не поверили.

После сего явился в ином образе двум из них на дороге, когда они шли в селение. И те, возвратившись, возвестили прочим; но и им не поверили.

Наконец, явился самим одиннадцати, возлежавшим на вечери, и упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили. И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы.

И так Господь, после беседования с ними, вознесся на небо и воссел одесную Бога. А они пошли и проповедывали везде, при Господнем содействии и подкреплении слова последующими знамениями. Аминь (Мк. 16:9–20).

В древнейших дошедших до нас рукописях (речь идет прежде всего о Синайском и Ватиканском кодексах – богато украшенных рукописях середины IV в.) этого текста нет. Поэтому западные библеисты утверждают, что это – позднейшая вставка. Православная позиция более осторожна. Мы соглашаемся, что в ряде древнейших рукописей этот текст действительно не встречается. Но с другой стороны, мы видим, что этот текст цитируется уже во II в. у свт. Иринея Лионского (см.: Свт. Ириней Лионский. Против ересей. 3, 10, 6), мч. Иустина Философа, у Татиана.

Если признать, что спорные стихи есть позднейшая вставка, то придется считать заключением Евангелия от Марка слова о женах-мироносицах: И никому ничего не сказали, потому что боялись (Мк. 16:8). Однако, по психологически верному замечанию еп. Нафанаила, «мы не можем представить себе серьезного литературного произведения, которое оканчивалось бы словами: Их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись. Не мог Ап. Марк о центральном факте всей христианской проповеди, о Воскресении Христовом, сказать только, что Ангел возвестил об этом трем женщинам»398. Не может Евангелие – Весть Радости – кончаться словами о страхе.

А по интересной гипотезе дореволюционного русского библеиста Д. Богдашевского, разногласие древних рукописей по поводу концовки Маркова Евангелия есть свидетельство о неудачной попытке цензурования Евангелия. Отсутствие концовки вызвано тем, что Ев. Марк в этом месте трудно согласуем с другими евангельскими рассказами о Воскресении, – поэтому в IV в. придворный епископ Евсевий Кесарийский попробовал «гармонизировать» эти рассказы, и в тех 50 кодексах, которые были изготовлены на деньги императора Константина (в том числе Синайский и Ватиканский), сделали купюру. Но эта попытка цензурования оказалась все же неудачной – текст продолжал жить в первозданном виде399.

Второй предположительно вставленный фрагмент – стих из Первого послания Ап. Иоанна, который не встречается в древних рукописях. Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святый Дух; и Сии три суть едино. И три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном (1Ин.5:7–8). Этот текст не встречается в рукописях до XVI в. Но тем не менее свт. Киприан Карфагенский цитирует его еще в III веке400. Поэтому снова нельзя сказать однозначно, что перед нами позднейшая вставка…

И наконец, возможной вставкой в Евангелие является фрагмент Евангелия от Иоанна (Ин.7:53–8, 11). Он не встречается ни в рукописях, ни в цитатах у Отцов до середины V в. Это эпизод с женщиной, обвиненной в прелюбодеянии. Помните – когда Христос говорит: Кто из вас без греха, первый брось на нее камень (Ин.8:7). Прп. Ефрем Сирин, который в середине IV в. оставил нам комментарии на все четыре Евангелия, не упоминает об этом фрагменте. Свт. Иоанн Златоуст, который в самом начале V столетия прокомментировал каждое слово Евангелия от Иоанна, об этом фрагменте не говорит ничего. А несколько позже блж. Августин написал специальную проповедь «О жене прелюбодейной», в которой предлагает «выкинуть как сор» эти стихи, якобы вставленные в Евангелие для того, чтобы блудникам легче было оправдать свои грехи.

Как видим, еще в V в. были проповедники, отрицавшие подлинность этого текста. Тем не менее Церковь с любовью приемлет этот рассказ «о жене прелюбодейной» и включает его в состав Святого Писания. Почему? Спросите свою совесть: искажает ли этот эпизод учение Христа или, напротив, лучше позволяет понять суть Христова служения и Христова учения? Неужели не понятно, что он не «испортил» Евангелие, а помог раскрытию евангельского образа Христа?

Разговоры же о том, что Церковь что-то цензуровала и вычеркивала из Писания, отпадают при обращении к истории новозаветного текста.

Только в одном случае можно предположить попытку содержательной правки текста. Согласно Евангелию от Марка, приходит к Нему прокаженный и, умоляя Его и падая пред Ним на колени, говорит Ему: если хочешь, можешь меня очистить. Иисус, умилосердившись над ним, простер руку, коснулся его и сказал ему: хочу, очистись… И, посмотрев на него строго, тотчас отослал его и сказал ему: смотри, никому ничего не говори, но пойди, покажись священнику и принеси за очищение твое, что повелел Моисей, во свидетельство им (Мк. 1:40–41, 43–44).

Проблема в том, что, в отличие от рукописей IV в. (Синайского и Ватиканского кодексов), Кодекс Безы (V в.), старолатинские рукописи ff2 (V в.) и r1 (VII в.) вместо умилосердившись предлагают – «разгневавшись». Возможно, эта правка была призвана согласовать чувство Христа в минуту исцеления с тем гневом, который Он проявил позже (Эмвсймзубм Энпт – «прогневался»; в русском переводе неточно – посмотрев… строго). «Гнев Христа объясняется тем, что прокаженный своим приближением ко Христу, Которого окружали люди, нарушил Закон Моисея, запрещавший прокаженным входить в стан израильский»401.

И все же церковная традиция удержала более раннее чтение – умилосердившись.

Есть очень простой путь к тому, чтобы убедиться, что Церковь ничего из Евангелия не вычеркивала. Кто более всех остальных христиан был склонен к цензуре? Католики. И вот если бы католики решились «подчистить» Евангелие, то какое место из Евангелия они бы выбросили первым? Вероятно, то место, где Христос говорит Ап. Петру, некстати предложившему Ему уберечься от Креста, избежать распятия, не идти в Иерусалим: Отойди от меня, сатана! (Мф.16:23). Ведь для католиков их вера в папскую власть и ее непогрешимость базируется именно на том, что папы наследуют непогрешимость Ап. Петра. А тут Сам Христос не просто сказал Петру, что ты, мол, ошибся, но сказал предельно резко: это-де сатана говорит через тебя сейчас…

Поскольку и этот текст не вырезан, но читается во всех, даже латинских, рукописях, то нет основания считать, будто Церковь выбросила хоть что-то. В наших Евангелиях много мест, колющих совесть христиан. Кто из нас соблюдает заповедь Христа: Не берите с собою… двух одежд (Мф.10:9–10)? Сколько диспутов возникает вокруг кажущегося расхождения церковного этикета с призывом Спасителя: И отцом себе не называйте никого на земле (Мф.23:9). Как труден для богословского истолкования возглас Христа на Голгофе: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф.27:46)! От этих «неудобных» мест (а заодно и от тех слов Христа, в которых Он обличает фарисейство) можно было бы избавиться с помощью ножниц… Но Церковь не сделала этого. Евангелие осталось вне цензуры.

Что главное в Евангелии?

Итак, быть христианином означает смотреть на Христа глазами Апостолов, а взгляд Апостолов на Христа выражен в книгах Нового Завета. Поэтому христианин – тот, кто смотрит на Христа глазами Евангелистов и Апостолов, а не глазами апокрифов, не глазами Талмуда, не глазами Корана, не глазами Льва Толстого.

Так что же Апостолы отметили как главное во Христе, Его делах, Его проповеди? «Что в нем главное» – вот вопрос, который мы задаем при знакомстве с любым человеком. Понять человека – значит понять главное в нем. Мы берем в руки том Пушкина и вопрошаем, чем жил и о чем писал этот человек. Ответ получить несложно. Следует просто разложить странички со стихами Пушкина по нескольким папкам: «Любовная лирика», «Стихи о дружбе», «Пейзажные зарисовки», «Свободолюбивая лирика», «Самодержавная тема», «Антицерковные выпады», «Тема покаяния и молитвы»… И затем следует сравнить объем этих папок. Та папка, которая окажется и самой объемистой, и, кроме того, будет включать в себя произведения не одного только периода жизни Пушкина, но всех этапов его жизни, – вот эта папка и определит главную тему. В случае с Пушкиным это, несомненно, будет любовная лирика…

А теперь попробуем выписать из Евангелий все изречения Христа и распределим их по темам: «О любви», «О терпимости», «О покаянии», «О Царстве Божием», «О Суде», «О фарисействе»… И что же окажется главной темой? К великому разочарованию нецерковных людей главной темой проповеди Христа окажется не призыв к любви и всепрощению, но проповедь Христа о Себе Самом.

Исследуйте Писания… они свидетельствуют о Мне (Ин.5:39), Я есмь хлеб жизни (Ин.6:35), Я свет миру (Ин.8:12), Веруйте в Бога, и в Меня веруйте (Ин.14:1), Я есмь путь и истина и жизнь (Ин.14:6). Никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин.14:6).

Какое место из древних писаний избирает Иисус для проповеди в синагоге? Не пророческие призывы к любви и чистоте. Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим (Ис.61:1; ср.: Лк.4:18).

Вот самое пререкаемое место в Евангелии: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и <не> следует за Мною, тот не достоин Меня (Мф.10:37–38)402. Здесь не сказано: «Ради Истины» или: «Ради Вечности» или: «Ради Пути». Но – «ради Меня».

Даже на Последнем Суде разделение производится по отношению людей ко Христу, а не просто по степени соблюдения ими Закона. Что Мне сделали… (ср.: Мф.25:40). И Судья – это Христос. По отношению к Нему происходит разделение. Он не говорит: «Вы были милостивы и потому благословенны», но: Я был голоден, и вы Мне дали есть (ср.: Мф.25:35).

Для оправдания на Суде будет требоваться, в частности, не только внутреннее, но и внешнее, публичное обращение к Иисусу. Без зримости этой связи с Иисусом спасение невозможно: Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф.10:32–33).

Исповедание Христа перед людьми может быть опасно. И опасность будет грозить отнюдь не за проповедь любви или покаяния, но за проповедь о Самом Христе. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф.5:11). И поведут вас к правителям и царям за Меня (Мф.10:18). И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется (Мф.10:22).

И обратное: Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Мф.18:5). Здесь не сказано: «Во имя Отца» или: «Ради Бога». Точно так же Свое присутствие и помощь Христос обещает тем, кто будут собираться не во имя «Великого Непознаваемого», но во имя Его: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф.18:20).

Более того, Спаситель ясно указывает, что именно в этом и состоит обновление религиозной жизни, сотворенное Им: Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна (Ин.16:24).

И в предпоследней фразе Библии звучит призыв: Ей, гряди, Господи Иисусе! (Откр.22:20). Не: «Прииди, Истина» и не: «Осени нас, Дух!», но: Гряди, Господи Иисусе!

Христос спрашивает учеников не о том, каково мнение людей о Его проповедях, но о том, за кого люди почитают Меня (Мф.16:13). Основоположники других религий выступали не в качестве объектов веры и поклонения, а как ее, веры, посредники. Не личности Будды, Магомета или Моисея были настоящим содержанием новой веры, а их учение. В каждом случае можно было отделить их учение от них самих. Но: Блажен, кто не соблазнится о Мне (Мф.11:6).

Вот – великая благочестия тайна: Бог явился во плоти (1Тим.3:16). Сами Апостолы именно это называют главной тайной христианства. Тайна Богочеловечества Христа, Который «воспроизвел в Себе человека» (Свт. Ириней Лионский. Против ересей. 5, 14, 2).

Чтобы этот стержень апостольской проповеди стал понятен, совершим небольшой экскурс в историю религий.

Боль всех религий

Есть одна черта, которая роднит самые разные религии (таких черт довольно мало – религии различаются в гораздо большем). Эта общая черта заключается в том, что практически все религии убеждены в болезненности нынешнего человеческого состояния. Какая-то глубочайшая неправда есть в образе нашей жизни. Дело не в том, что мы так или иначе грешим. Именно в самом образе бытия человека и человечества есть неправда.

Во-первых, она проявляется в том, что мы погружены в мир ошибок и иллюзий. Главное незримо для нас, а неглавное с назойливыми подробностями проникает в наши чувства и топит и дробит нас в себе… Буддизм и индуизм говорят о «майе» и «сансаре»; Платон – о «пещере»; Библия – о мире, покоренном «тлению»…

Во-вторых, глубочайшая неправда состоит в том, что мы погружены в мир несвободы, в мир страдания. Это мир радикальной и всеобщей несвободы – мир страдательности («дукхи») и детерминизма («кармы»). В этом мире низшее (тело) властвует над высшим (душой). И еще как властвует: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим.7:19)!

В-третьих, фундаментальная неправда состоит в том, что мы смертны. «Отчего мы умираем? Смерти быть не должно!» – вот это главная боль всех религий. Человек выпал из бытия, из мира вечного, в котором нет… ни тени перемены (Иак.1:17), и впал в мир бывания. Здесь все бывает, но ничего не есть. Это мир возникновения и ухода, созидания и распада. У Ап. Павла смерть именуется последним врагом (ср.: 1Кор.15:26). Отсюда – и его мольба: Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим.7:24 [свт. Григорий Палама эти слова понимает как мольбу об избавлении от смерти сего тела403). Понятно, что борьба со смертью должна быть не борьбой с ее последствиями404, а борьбой с ее причинами… Причина же смерти – в том, что человек рождается в мире, в котором у смерти есть свои права. Не хочешь умирать? Что ж, докажи, что правомочность смерти не распространяется на тебя, что ты обладаешь экстерриториальностью перед лицом ее домогательств. Предъяви в себе энергии иного Бытия.

Эти три боли: боль об ослепленности, боль о несвободе и боль о смерти – суммируясь, порождают фундаментальный вопрос: «Что есть человек?» Главная боль всех религий – почему мы не боги? Почему человек так отличен от тех, кого он видит в Небесах, и в то же время так похож, родствен им? Фундаментальная религиозная идея – идея иерархичности бытия. Человек же – стоит на грани миров:

Частица целой я Вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов Небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Гаврила Державин

Религии мира в изумлении взирают на человека: откуда взялся этот, так сказать, кентавр, соединивший дух и плоть? Почему в человеке есть Божественное начало и есть животное?405Откуда взялся повод к формуле Марины Цветаевой: «Человек – сей видимый дух, болящий бог»? Откуда – самоощущение Гаврилы Державина?

Что означает эта сложность и двусоставность человека? Это знак его болезненности и деградации или символ надежды на грядущее и открытое, доступное восхождение? В одних религиях от этой сложности человеческого смешения нужно избавиться, – выделив в человеке некую аристократическую часть, а все остальное сбросив в мир окончательного распада. Для христианства же именно человеческая сложность есть то, что достойно восхищения, подобного державинскому, и увековечения…

Человечество не испытывало недостатка в мифах, предлагающих свои объяснения двусоставности человека406.

Вавилонский миф, например, объясняет это так. Однажды мать всех богов, богиня Тиамат, решила убить всех своих детей (подобно греческому Кроносу, тоже пожиравшему своих детей). Но дети узнали о замысле первобогини, подняли бунт и убили Тиамат. Однако у Тиамат был любовник – бог по имени Кингу, и он был единственным, кто встал на защиту Тиамат. Когда Тиамат была убита другими богами, те поймали Кингу, убили и его, истолкли в ступе, а затем, приступив к созданию людей, добавили кровь Кингу в глину, из которой они лепили людей. Так оказалось, что в глиняном теле человека бежит кровь бога. «Один из богов да будет повергнут, да очистятся боги, в кровь окунувшись. Из его плоти, на его крови да намешает Нинту глины! Воистину божье и человечье соединятся, смешавшись в глине!» (Сказание об Атрахасисе. 208–213)407.

Стоит заметить, что вавилонская мифология предложила очень непростую конструкцию. Ведь Кингу, с одной стороны, бог, но, с другой стороны, это враг всех богов, т.е., скорее, сатана408. И поэтому не вполне понятно – божественное или сатанинское начало одухотворяет человека… «Царь богов Нарру, человеков создавший, Зулуммар великий, добывший их глину, царица, лепившая их, владычица Мама, кривую речь человечеству дали, наделили его навсегда неправедностью и ложью»409.

Аналогичный миф был и в Греции. Тут люди тоже рождаются в результате гибели богов-богоборцев. Люди появились вследствие неудачной попытки титанов, детей первобога Урана, свергнуть младших, но более удачливых олимпийцев: «В царство небес, говорят, стремиться стали гиганты; к звездам высоким они громоздили ступенями горы. Тут всемогущий отец Олимп сокрушил, ниспослал он молнию, с Оссы сверг Пелион, на нее взгроможденный. Грузом давимы земли, лежали тела великанов, – тут, по преданью, детей изобильной напитана кровью, влажною стала земля и горячую кровь оживила и образ дала ей людей» (Овидий. Метаморфозы. 1, 152–159). Отсюда понятно, отчего Зевс подумывал уничтожить и людей (см.: Платон. Пир. 190с).

Есть, впрочем, в Греции и более оптимистический миф об антропогенезе. Богоборцы титаны увидели в младшем своем брате Дионисе угрозу в наследовании Зевсу и решили младенца Диониса заманить в свой мир. Но Дионис жил в мире богов – вверху, а титаны – внизу, в тех местах, где у олимпийцев не было принято гулять. Тогда титаны создали погремушки, чтобы привлечь внимание маленького Диониса-Загрея, и медное зеркало, чтобы ввести его в заблуждение. Когда выглянувший на шум Дионис посмотрел в это зеркало, он увидел в нем себя самого, решил, что там, внизу, тоже мир богов, и сошел вниз. Когда же, очарованный зеркальным отражением, Дионис вышел из безопасного места, титаны напали на него, растерзали на части, сварили, поджарили и съели. Преступники были немедленно испепелены молнией Зевса; из дыма, поднявшегося над их останками, возник человеческий род, который тем самым унаследовал коварные наклонности титанов, но который в то же время сохранил крошечную порцию божественной души. Эта душа, будучи субстанцией бога Диониса, все еще действует в людях как их внутреннее «я» (см.: Павсаний. Описание Эллады. 8. 37, 5)… И поскольку «люди происходят от титанов, поглотивших Диониса, наше душевное естество состоит из двух элементов – титанического и дионисического. Первый тянет нас к телесному, к земному. Второй – к возвышенному»410. «Дионис разорван в нас; имея его внутри себя, мы становимся титанами; когда мы знаем это, то становимся дионисами простым посвящением» (Олимпиодор. На Федра. 87, 1). «Мы часть Диониса, коль скоро мы состоим из копоти титанов, вкусивших его плоти» (Олимпиодор. К Федону. 61с).

Итак, человек – это частичка Бога, потерявшая родство с Ним, и это родство надо вернуть. Так формулируется главная проблема религии411.

Бог в поисках человека

Теперь эту проблему с языка религиозного попробуем перевести на язык инженерной мысли, на язык сопромата.

Представим себе две конструкции, из которых одна сделана из аллюминия, а другая – из чугуна. И вот между ними надо сделать балку. Спрашивается: из какого материала сделать эту соединительную балку, если мы хотим, чтобы связь была прочной и долговечной? Если мы эту балку сделаем из чугуна, то там, где мы приварим эту балку к чугуну, соединение будет прочное. Но поскольку у чугуна и аллюминия совершенно разные свойства (коэффициенты сжатия, упругости, теплопроводности, электропроводности и т.д., и т.п.), то в том месте, где чугунную перемычку мы приварим к аллюминиевой части (если, конечно, нам это удастся сделать), рано или поздно появятся деформации, коррозия и прочие неприятности, и в конце концов в этом месте вся конструкция рухнет. А если мы сделаем балку из аллюминия, то она будет добротно сварена с алюминиевой частью композиции, но там, где она будет присоединена к чугуну, там опять же возникнут проблемы.

Что делать?

Идеальный выход был бы такой: найти материал, который обладал бы и всеми свойствами чугуна, и всеми свойствами алюминия. И тогда он одинаково хорошо соединялся бы и с чугунной, и с алюминиевой составляющими...

В современной технике это, насколько мне известно, невозможно.

А вот в религии этот вопрос был решен.

«Ибо сей Бог есть Бог наш на веки и во веки: Он будет вождем нашим до самой смерти», – говорит синодальный перевод Псалтири (Пс. 47:15), а гебраисты (ученые-специалисты в области древнееврейского языка и культуры) полагают возможной такую его передачу: «Бог, который пребудет вовеки, наш вождь против Смерти».

Такова цель Божия похода в мир.

Чтобы соединить Бога и человека, навсегда и нераздельно, в мир входит Богочеловек. Тот, кто во всем Бог и во всем человек. Тайну Христа изъяснил святитель Иоанн Златоуст: «Не переставая быть Тем, Чем Он был, Он стал Тем, Чем не был», то есть – не переставая быть Богом, Бог становится еще и человеком, «восприняв человечество и не утеряв Божество» (блаженный Августин. О Граде Божием. 11,2)

Здесь проходит решительная грань между оккультизмом и христианством.

Для теософов и иных оккультных сект Христос – это человек, который шел путем духовного самосовершенствования и наконец достиг Божественного состояния. Человек и Бог соединяются в результате усилия человека.

Церковная же христология строится сверху вниз: не Иисус поднимается до Небес, но Небо склоняется к земле. Путь Христа кенотичен; это путь самоумаления. Он Бог еще до Благовещения, Он Бог еще до Своего Воплощения. И Он все более погружается в глубины падшего мира, все больше вбирает в Себя условия человеческого бытия в его не-Им-созданной падшести. Благовещение – Рождество – Обрезание – Крещение от руки Иоанна – пустыня – Гефсиманская скорбь – Крест – Сошествие во ад… «Самая немощь Его зависела от Его власти» (Блж. Августин. О граде Божием. 14, 9), и потому Он «восторжествовал не менее тем, что не сделал того, что мог сделать».

Бог вбирает в себя Человечество, а не человек расширяет себя до вмещения Бога. Слово стало плотию (Ин.1:14), а не плоть эволюционировала в Слово. Оттого – строгое предостережение свт. Кирилла Александрийского: «Да не представляют Христа человеком богоносным». «О, таинственное чудо! Господь упал, а человек восстал» (Климент Александрийский. Увещание к язычникам. 111, 3).

Теперь становится яснее – почему Христос так настойчиво обращает внимание людей к тайне Своего Бытия. Представим себе, что через пропасть или реку построен некий мост. Он построен, покрашен, проверен, оформлена вся надлежащая документация… Что же осталось сделать напоследок? Надо поменять дорожные указатели на окрестных дорогах: «Старый мост закрыт. Дорога к новому мосту – вот тут!» Сам Христос есть этот Мост (Я есмь путь [Ин.14:6]) от земли к Небу. Главное во Христе – это то, что Он есть. Но на эту тайну полноты Христа (ибо эта полнота вбирает в себя и Божеское, и человеческое) и надо указать людям как на источник их спасения. Поэтому Христос и призывает к Себе, к соединению с Собою.

Зачем это было нужно? Причина в том, что люди, впав в грех и в смерть, потеряли Бога. Бога – а не Ангела. Бога – а не знание о Боге. А Бог – это Вечность, это Жизнь. И если мы теряем Бога, мы теряем Жизнь, мы начинаем умирать. И вот Бог приходит нам навстречу, Бог выходит на наши поиски.

Вспомним начало библейской истории: когда Адам пал, он спрятался от Бога под деревьями… Не будем осуждать нашего праотца. Это поведение свойственно каждому из нас: практически все мы относимся к Богу очень странно. Я думаю, что в нашем мире нет ни одного человека, даже атеиста, который не хотел бы однажды встретиться с Богом. Даже атеист скажет: «К сожалению, Бога нет, но если бы Он был, я бы с Ним встретился и задал бы Ему несколько вопросов…» Но с другой стороны, даже среди монахов трудно найти человека, который был бы готов жить всю жизнь в присутствии Бога. Большинство людей относятся к Богу как к своего рода «генератору» гуманитарной помощи. «Ты, Господи, явись предо мной! Я вручу Тебе список моих пожеланий: здоровья покрепче, зарплаты побольше, жилплощади пошире… Да, и еще, Господи, сделай так, чтоб у соседки корова околела… Ну вот, Господи, Ты исполни эти мои просьбы, а потом выйди, пожалуйста, за дверь и не подсматривай… Мне тут погрешить охота… Если потом мне снова будет плохо, так я Тебя опять позову, и Ты зайди!»

Бог вежлив. Если мы просим выйти Его за дверь – Он выходит, уходит из нашей жизни. Но если Бог отходит от нас по нашей просьбе – Он вместе с Собою отдаляет от нас и Жизнь, ибо Бог есть Жизнь. И с чем же мы остаемся? С тем, что не-жизнь. Мы остаемся со смертью.

Ведь, по слову Ап. Павла, Бог – единый имеющий бессмертие (1Тим. 6:16), и поэтому когда Он по нашей просьбе покидает нас, то Он уносит с Собою Самого Себя, а значит, Свое бессмертие и, значит, – нашу жизнь. И тогда человек «становится менее, чем был, когда был с Богом» (Блж. Августин. О граде Божием. 14, 13).

Более того, зачарованные минутной радостью того греха, который мы совершили в стороне от Бога, «между деревьями», мы как-то и не замечаем, Кого именно мы потеряли. Ошарашенные минутной радостью и постоянной болью, утратившие память от падения, люди потеряли ориентацию. И лишь затем, когда страдания, боль и смерть настигают нас, мы начинаем осознавать, что какой-то радикально неправильный выбор был сделан и нами, и человечеством вообще… Человек пожелал пожить без Бога – и, по слову прп. Максима Исповедника, окрест самолюбия появилось страдание412. Человек начинает задыхаться, болеть, умирать…

Итак, люди потеряли Бога. Могут ли они найти Его и вернуть? В Книге Иова такой вопрос ставится: Можешь ли ты исследованием найти Бога? (Иов. 11:7). Однако ответ оказывается отрицательным: Но вот, я иду вперед – и нет Его, назад – и не нахожу Его (Иов. 23:8). Человек сам найти Бога не может. Мы не можем построить такую Вавилонскую башню наших заслуг и добродетелей, по которой могли бы взобраться на Небеса. Пропасть между землей и Небом преодолима только в одном направлении: от Неба – к земле. Мы же с земли не можем перепрыгнуть эту пропасть.

Но Бог может спуститься к нам, чтобы «восполнить Собою» нашу полужизнь (см.: Блж. Августин. О граде Божием. 12, 9). Ибо «каким образом человек перейдет в Бога, если Бог не перешел в человека?» (Свт. Ириней Лионский. Против ересей. 4, 33, 4). И вот в этом главное отличие христианства от язычества. Языческие религии – это рассказ о том, как люди искали Бога, а Библия рассказывает о том, как Бог искал человека. Когда Адам спрятался под кустами, Бог взывает к нему: [Адам,] где ты? (Быт.3:9)413. У А. Галича есть стихотворение с повторяющейся строкой: «Я вышел на поиски Бога». Библия же рассказывает нам совершенно иную историю: о том, как Бог вышел на поиски человека.

И через всю священную историю пройдет этот рассказ о том, как Бог ищет человека. От Книги Бытие до последней Книги Библии – Апокалипсиса, – в которой Христос скажет: Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр.3:20). В ключевом же библейском эпизоде возвещается: Достигло до вас Царствие Божие (Мф.12:28) – и люди все-таки оказались настигнуты Радостью; Евангелие догнало их…

Для понимания Писания крайне необходимо подчеркнуть – как важен для священной истории этот мотив поиска Богом человека. Для того, чтобы понять какой-то текст или некоего человека, нужно заметить не только то, что этот человек говорит. Нужно заметить еще и то, о чем он молчит. Один сюжет замолчан Евангелием; один сюжет отсутствует в нем. Скажите, есть ли в Евангелии притча, которая рассказывала бы нам историю о некоей овечке, отбившейся от стада и потерявшейся? На эту затерявшуюся овцу напали волки… Но у овечки был черный пояс по каратэ, и поэтому своими рожками и копытцами она раскроила черепа серым разбойникам, а потом, как заядлая овчарка, по запаху нашла пастыря, бросилась к нему на шею и сказала: «Вот я, дорогой пастырь! Дай мне орден «За мужество» 1-й степени!»

Нет такой притчи в Евангелии. А есть иная, которая повествует о Пастыре, который Сам идет и находит.

Нет в Писании и притчи о сознательной копеечке, которая в какие-то незапамятные времена закатилась под диван, потерялась и лежала там всеми забытая. Но вот пришли тяжелые времена, и потерявшаяся копеечка (драхма) услышала, как ее хозяйка жалуется соседке: «Три месяца уж пенсию не носят… Кушать нечего». И тут копеечка решила пожертвовать собой, вытащила себя из щели, выкатилась из-под дивана прямо под ноги хозяйке и сказала: «Вот она я! Сходи со мной на базар, купи хлебушка!»… А есть иная притча. О хозяйке, которая все в своем доме перевернула вверх дном, чтобы найти потерянное сокровище…

Это очень важно: мы – найденыши. У нас нет права быть христианами. У нас нет права на спасение. Мы – найденыши; мы – помилованные преступники.

Конечно, и потерявшаяся овца не должна безмятежно лежать в надежде на то, что Пастырь найдет ее раньше волков. Но есть все же огромный зазор между нашим усилием и тем, что Господь дает нам в качестве плода этого нашего усилия.

Католики и протестанты ведут многовековой спор о том, совершается ли спасение через добрые дела и заслуги, или же спасение – это дар от Бога, который несоизмерим ни с какими человеческими делами. А ведь в Евангелии есть удивительный ответ… Он обретается в концовке Евангелия от Иоанна. Апостолы безуспешно ловят рыбу на Тивериадском море, и Воскресший Иисус является им и спрашивает: Есть ли у вас какая пища? (Ин.21:5). Апостолы признаются в неудаче: Нет (Ин.21:5). И тогда с берега Христос говорит Апостолам, которые были недалеко от берега: Закиньте сеть (Ин.21:6). Они бросают и вытаскивают полные сети. И вот лодка, перегруженная этими рыбами, плывет к берегу… И что же, – достигнув берега, Апостолы начинают чистить рыбу и жарить ее? Нет, – оказывается, ужин уже готов. Удивительно в этом евангельском рассказе не то, что Господь сотворил чудо: Он Сам дал Апостолам рыбу, как некогда Он Сам умножал хлеба. Удивительно, что Свое чудо Он предварил апостольским трудом. Он сказал: «Вы сначала пойдите и потрудитесь, а потом Я дам вам то, ради чего вы трудились и все же не заработали»…

Подобное происходит с каждым из нас: мы что-то делаем для достижения спасения, но плод в итоге дает Господь.

В драме немецкого поэта XIX в. Карла Иммермана «Мёрлин» рыцарь, ищущий чашу Грааля, читает надпись над входом во храм:

Причастие: радостная весть для плоти

Зачем Бог ищет человека? Чтобы дать ему Чашу. Господь выходит на поиски человека, чтобы вернуть нам Себя. Но дело в том, что за то время, пока Бог «отсутствовал» в нашей жизни (по нашей настойчивой и неоднократной просьбе), с нами произошла беда. Наша болезнь стала настолько глубокой, что нас следует лечить уже от последствий грехопадения – от тления, распада, смерти.

Тут мы касаемся того, что более всего озлобляет язычников, когда им говорят о христианстве. Когда возмутились греческие философы проповедью Ап. Павла? Когда его слушатели взорвались возмущением и насмешкой? Тезис о том, что Бог Один – они восприняли спокойно. И о том, что Бог будет судить мир, – тоже выслушали без гнева… Но когда Ап. Павел сказал, что Сын Божий воскрес телесно, – вот это вызвало скандал (см.: Деян.17:22–34).

Язычники считали, что если видеть человека противоестественной «сцепкой» души и материи, то спасение должно заключаться в их разъединении. Они пришли в смешение, изойдя из разных миров, и должны расцепиться, развестись, разойтись, отправившись каждая в свою область: прах – к праху, божие – к богам… Спасение, как его понимает языческая философия, состоит в том, что моя душа – «атман» – должна потерять свою идентичность с моим телом, и даже с моим самосознанием, и через формулу «тат твам аси» («ты есть то») осознать свое единство с божественным Брахманом… Мое тело – это тюрьма, которая облекает и ослепляет мою душу, и поэтому надо их расщепить. Орфическая древнегреческая традиция это выразила в знаменитой формуле: «Тело – это тюрьма для души». Для греков это было очень убедительное выражение, поскольку «тело» – это по-гречески ???? (сома), а «тюрьма» и «могильный знак» – это ???? (сема) (отсюда, кстати, слово «семиотика» – учение о знаках). Что ж, это даже звучит похоже: сома – сема; тело – могила… По замечанию платоновского Сократа, «тут уж ни прибавить, ни убавить ни буквы» (Платон. Кратил. 400с).

Соответственно, для язычников весть о том, что Христос воскрес, т.е. вернул Свою душу в Свое тело, представляется безумием: это все равно что современному человеку рассказать, как узник замка Иф, прокопав стену своего застенка, вместо того, чтобы стать графом Монте-Кристо, снова вернулся в камеру и замуровал себя в ней…

Благовоспитанный греческий философ – это тот, кто стыдится своего тела414; тот, чья душа жаждет оторваться от тела побыстрее и подальше. И вдруг Ап. Павел говорит: Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа (1Кор.6:19). Тело – не тюрьма, а храм… В ареопаге это вызвало скандал…

И христиане, и язычники отдавали себе отчет в этом разительном отличии. Язычники называли христиан «филосарками» – «любителями плоти»415. Блж. Августин же, приведя слова Вергилия о душе, заключенной «в глухой и мрачной темнице», замечает: «Наша вера учит иначе» (Блж. Августин. О граде Божием. 14, 3).

То, что так возмутило афинских философов, вытекало из слов Христа, тех Его слов, которые более всего отличают христианство от всех остальных религиозных учений о человеке: Я всего человека исцелил (Ин.7:23).

Именно человека, с точки зрения язычника, лечить не надо. Нужно лечить лишь аристократическую, лучшую часть – душу. А тело – это «кармический» отброс. Тело не надо лечить потому, что само тело есть болезнь, а не то, что болеет.

Душа заболела своей телесностью. И лечить надо от телесности… От этой болезни надо избавляться. Могилу не лечат. Из нее мечтают убежать.

А Христос желает спасти всего человека во всей его сложности. Не душа должна быть спасена, а человек как сложносоставное бытие: душа плюс тело416. Именно эту сложность надо, сцементировав, сохранить навсегда… Православие исповедует очень необычный взгляд на человека, целостный взгляд (на научном языке это выражается словом «холистический»).

Православие утверждает, с одной стороны, что все, что есть в человеке, должно войти в Царствие Божие. Все, что есть в человеке, должно быть увековечено, обожено, навсегда соединено с Богом. Это означает, что личность при соединении с Богом не исчезает (вопреки мнению индуистов, полагающих, что душа, соединяясь с Богом, растворяется в Боге так, как капля дождя растворяется в океане). Христиане же говорят, что человек может соединиться с Богом, не теряя своей личности. И мой разум, и моя душа, и моя любовь будут моими, даже погрузившись в Божие Единство.

И более того – не только душа, но и тело должно войти в Вечность, причем тело со всей своей телесностью. Об этом, кстати, был один из самых удивительных споров в истории Церкви. Ориген – христианский философ III в. – считал, что у людей, когда они воскреснут, не будет половых органов и не будет пищеварительной системы, потому что в Царствии Божием уже не надо вкушать грубую пищу (и потому там не понадобятся зубы, печень, почки, селезенка), а половые органы тоже там не нужны, потому что в Царствии Божием не женятся и замуж не выходят. Казалось бы, что Ориген очень логичен. И тем не менее вдруг против этой как будто логичной концепции восстают св. Отцы: свтт. Мефодий Патарский и Епифаний Кипрский, блж. Иероним Стридонский…

Блж. Иероним в полемике с Оригеном справедливо указывает на то, что даже в рамках нашей земной жизни путь аскезы не есть путь кастрации. И если даже здесь, на земле, человек, решившийся жить в чистоте, может контролировать проявления половой энергии, то тем более нет оснований полагать, что в Царстве Божием она неизбежно вовлечет нас во грех. Блж. Иероним говорит: «Где плоть, и кости, и кровь, и члены, там необходимо должно быть и различие пола. Где различие пола, там Иоанн – Иоанн, Мария – Мария. Не бойся брака тех, кои и до смерти в поле своем жили без полового отправления. Когда говорится, что в тот день ни женятся, ни выходят замуж (Мф.22:30), то говорится о тех, которые могут жениться, но не женятся. Ибо никто не говорит об Ангелах, что они ни женятся, ни выходят замуж. Я никогда не слышал, что на Небе совершаются браки духовных сил, но, где есть пол, там мужчина и женщина. Уподобление Ангелам не есть превращение людей в Ангелов, а есть совершенство бессмертия и славы» (Блж. Иероним. Против Иоанна Иерусалимского. 26). Поэтому слова: В воскресении ни женятся, ни выходят замуж (Мф.22:30) – не есть выражение эсхатологической физиологии.

Зачем же тогда воскрешение плотских органов тела? Это недоумение вытекает из слишком суженного, слишком инструментального понимания значения половой энергии для жизни человека. Но точно ли мы полностью представляем себе наше собственное тело, с полной ли достоверностью? Осознаем ли мы все тончайшие взаимосвязи между различными системами нашего организма? Вообще человеческое тело слишком сложно и слишком связано с жизнью души. Современная психология, мне представляется, скорее поддержит православную позицию, чем оригенистскую. Сегодняшняя антропология и психология уже прекрасно знают, что половые токи пронизывают всего человека: его творчество, его мышление. И вот в защиту этой непостижимой целостности человека и выступили церковные критики Оригена.

Ребенку при сборке разобранных им часов всегда кажется, что какая-то деталька лишняя. Вот такая же детская растерянность сквозит и у Оригена, когда он при моделировании грядущего «восстановления» человека утверждает, что в человеке есть нечто лишнее, нечто такое, что не пригодится при его, человека, «восстановлении». Что ж, Ориген – это детство христианской мысли. В более зрелую пору христианская мысль стала утверждать: человек не должен гнушаться тем, что создал Творец. Впрочем, еще Оригенов современник Минуций Феликс столь же точно, сколь и иронично заметил: «Если бы Бог хотел евнухов, Он мог бы создать их Сам» (Минуций Феликс. Октавий. 24, 12).

Христианский ответ понятен: наше воскресение произойдет по образу Воскресения Христова («О Ком Ангелы благовествовали женам, что Он воскрес, как бы так сказал: “Приидите, видите место и вразумите Оригена, что здесь ничего не осталось лежащим, но все воскресло”» [Свт. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 67]). «Вопрос: «В воскресение все ли члены будут воскрешены?» Ответ: “Богу все не трудно. Как Бог, взяв прах и землю, устроил как бы в иное какое-то естество, неподобное земле (волосы, кожу, кости, жилы), и как игла, брошенная в огонь, переменяет цвет и превращается в огонь, между тем как естество железа не уничтожается, но остается тем же, так и в воскресении все члены будут воскрешены, и, по написанному, и волос… не пропадет (Лк. 21:18), и всё соделается световидным, всё погрузится и преложится в свет и в огонь, но не разрешится и не сделается огнем, так, чтобы не стало уже прежнего естества, как утверждают некоторые. Ибо Петр остается Петром, и Павел – Павлом, и Филипп – Филиппом; каждый, исполнившись Духа, пребывает в собственном своем естестве и существе”» (Прп. Макарий Египетский. Беседа 15. 10).

Итак, вся наша телесность должна воскреснуть.

Телесность воскреснуть к новой жизни должна, а вот моя совесть в новую жизнь войти не может… Это другая часть христианского тезиса о всецелом спасении человека: всё, что есть в человеке, должно быть спасено, но оно должно быть именно – спасено, ибо в своем нынешнем состоянии оно настолько мертвенно, что не сможет жить в Вечности. Значит, всё человеческое должно войти в Царствие Божие, но ничто из того, что есть в человеке, не может войти в Царствие Божие. Не может войти в том виде, в каком существует сейчас. В нас всё больно: и моя совесть больна, и мой ум болен, и моя душа больна, и мой дух немощен; а уж моя плоть тем паче больна. Всё, что есть в нас, искажено и изуродовано, и поэтому всё нуждается в излечении. И поэтому Православие проповедует идеал всецелого преображения. Всё должно преобразиться и – уже в преображенном виде – войти в Царствие Божие.

И вот теперь мы вновь подходим к нашему изначальному вопросу: что значит быть христианином?

Если всё в человеке больно, но всё надо спасти, – то это означает, что всё надо лечить. Но каждую из болезней следует лечить средством, необходимым и надлежащим именно для нее. Фармаколог не лечит все болезни одним и тем же лекарством; хирург не делает все операции одним инструментом. И Христос, Который есть Врач душ и телес наших, не одно и то же лекарство прилагает к нашим многочисленным язвам.

У нас заболел ум – Христос лечит наш ум, выпрямляет его. Чем? Своим непогрешимым Божественным учением.

Но Христос дал нам больше, чем просто учение. То, что дал нам Спаситель, не вмещается в цитаты.

Однажды на монастырь, стоявший на краю Византийской империи, напали варвары. Они пленили монахов, увели их в рабство и лишь одного, старенького, монаха оставили на месте: больной и старый, он был бы для них обузой, а не источником дохода… Но этот старец когда-то, до своего ухода в монастырь, был богатым человеком. Принимая монашество, он роздал всё свое имение, удержав у себя лишь Библию. Для разбойников эта книга не имела никакой ценности. Но в христианском обществе она весьма ценилась: рукописная книга, тем более такая, как Библия, в дотипографскую эпоху – это целое сокровище… И вот старец берет свою Библию, едет с нею в город, там ее продает, а затем идет в пустыню и на вырученные от продажи Библии деньги избавляет своих собратьев от варварского рабства…

Как Вы думаете, в ту минуту, когда старец продал Библию, он стал дальше от Христа или ближе к Нему? Протестантский рефлекс требует сказать: «Дальше! Ведь без Библии нельзя познать Бога!» А сердце возражает: «Нет, этот человек именно тогда и стал близок ко Христу, когда расстался с Библией»… Ибо одно дело – знать о Христе, и другое – знать Христа. О Христе мы можем узнать, действительно, только из Библии. Но познается Христос иначе – когда сердце сделает себя открытым для прикосновения Духа Христова. Вот этот опыт прикосновения ко Христу, – опыт, который был знаком не только Апостолам, и называется Священным Преданием. Христос не просто главное действующее Лицо повествования – Дух Его дышит, где хочет.

И прежде всего – в тех, о ком наипаче молился Иисус (Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне [Ин.17:9]); в тех, кого Он Сам избрал для дальнейшего служения людям (Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал [Ин.15:16]).

Толща столетий, отделяющая нас от времени земной жизни Христа, не должна страшить. Тот, Кто благословил Апостолов, есть господин и субботы (Мф.12:8), т.е. Владыка времени. Не только субботы, но и другие дни недели и времена вообще подвластны Ему. И если Он сказал, что Он с нами во все дни до скончания века (Мф.28:20), значит, столетия не властны лишить земную Церковь Христа. Да, христиане часто бывали и бывают неверны Христу. Но если некоторые и неверны были, неверность их уничтожит ли верность Божию? Никак (Рим.3:3–4). Немецкая пословица, однажды процитированная Мартином Лютером, гласит, что «бросать на произвол судьбы ученика – не меньшее зло, чем соблазнять девушку». Но отец Реформации не заметил, как из правоты этой поговорки вытекает осуждение задуманного им дела. Христос ведь зла не творит. А значит, Христос не бросил Своих учеников. Христос не забыл Свою Церковь. А значит, Христос всегда пребывает в Церкви, и потому нельзя просто так осуждать и выбрасывать тысячелетие церковной истории, противопоставлять апостольскую эпоху всем остальным. Нельзя первый плод Предания – апостольские книги – противопоставлять последующим плодам того же Предания, порождаемого Тем же Духом, – подвигам и творениям сонма христианских святых.

Быть христианином – значит принимать и те плоды, которые Христос взрастил в Своей Церкви в течение всей ее земной истории. Свои слова, Свое учение Христос лишь однажды вверил людям – и именно Апостолам. Больше никому и никогда не являлся Христос для того, чтобы продолжить «Нагорную проповедь». В этом – уникальность Апостолов и их Евангелий. Но Свою благодать Спаситель дает не только первохристианам – Апостолам, но и христианам иных поколений.

Итак, не только Свои слова, но и Свой Дух Спаситель дает нам – потому что нам, людям с заболевшей душой, нужно это лекарство. Своею благодатью Господь лечит наши души: Примите Духа Святаго (Ин.20:22). Вы разучились любить? Пребудете в любви Моей (Ин.15:10). Вы утратили мирное устроение жизни и радостное ее восприятие? Мир Мой даю вам; и радость ваша будет совершенна (Ин.14:27; 16, 24).

Но у нас еще больно и тело: наше тело не способно жить с Богом. Оно и на земле-то не может жить более 100–120 лет. А прожить вечность в Царствии Божием тем более неспособно. Как его вылечить? Телесное надо лечить подобающим ему, т.е. телесным. И поэтому Господь и дает нам Свое Тело, чтобы исцелить наше тело, чтобы приучить его жить в Божественной среде, в Божественном наполнении: Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов (Мф.26:26–28).

Христос совершает с нами нечто подобное тому, что делает современная медицина. Представьте себе, что у человека болезнь крови: какие-то микробы появились в его крови или, напротив, организм человека не вырабатывает некие необходимые для крови, для жизни микроэлементы. Тогда врачи могут сделать человеку переливание его собственной крови (собственной – чтобы не было аллергии, отторжения). Тогда из вены через катетер кровь человека будут отсасывать, пропуская через надлежащие фильтры, очищая, затем насыщая, обогащая какими-то необходимыми веществами, а затем ему в артерию и вольют его же обогащенную кровь.

Вот это и делает с нами Христос: Он усваивает Себе все наше человеческое естество со всеми нашими болячками, которые появились в нас после грехопадения (это так называемые неукорные страсти: утомляемость, доступность голоду, скорбям, страх смерти…). Адам до грехопадения не знал, что такое скорбь, усталость, голод… А Христос испытал, что это такое. Эта «новинка», которой не было в богозданном естестве Адама, именуется «страстью» потому, что «страсть» – это страдательность, это испытание давления, оказываемого на человека извне… Из этих «неукорных» страстей легко могут вырасти страсти греховные… Скажите, кто легче согрешит – тот, в ком есть страх смерти, или тот, у кого нет страха смерти? Кого легче понудить к предательству – смертного или бессмертного? Кто удобнее пойдет путем греха – голодный или не знающий голода? Наличие всех этих страстей делало человека более доступным для греха. Но Христос эти «неукорные» страсти (никак не приближаясь к подлинно греховным нашим страстям) в Себе исцеляет и уже исцеленное и вокресшее, преображенное человеческое естество Свое дает нам для исцеления нашей телесности.

Если спросить: Христос отдает людям всего Себя или только частично? Всего… Но Христос – это Богочеловек. Он не просто Бог, но еще и человек. И это означает, что Христос дает нам и полноту Своего Божества, и полноту Своей телесности. И поэтому Он говорит: Пейте, это Кровь Моя, за вас и за многих изливаемая… Вкусите, это Тело Мое, за вас ломимое во оставление грехов (ср.: Мф.26:26–28).

И что же тогда означает быть христианином? Быть христианином – это означает принять в себя все те Дары, которые Христос принес нам.

Философия культа

И тут нельзя не заметить еще одно фундаментальное отличие Православия от язычества. Самая сердцевина всех языческих религий – это философия культа: какую жертву, какому богу, когда, кто и как должен приносить – вот основные вопросы языческой религиозной жизни.

В Индии и в Греции, в Шумере и в Африке боги обоняют дым жертв и питаются им. Но христианство говорит не о том, какую жертву мы должны приносить Богу, а о том, какую Жертву Бог принес нам: Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин.3:16).

И если Бог такую Жертву приносит нам, если такие Дары Он нам дает, – значит, именно это, и ничто другое, было достаточным для нашего исцеления. Бог соразмеряет Свои действия, Свои средства с теми целями, к которым Он нас ведет. Средства лечения Он избирает соотносимые с характером и масштабом нашего заболевания. А значит, в том, что Христос дал нам, нет ничего излишнего, нет ничего заменимого чем-то иным.

Христианин – это тот, кто разрешает Христу лечить себя. А это означает открыть себя для всех тех Даров, что Христос пожертвовал нам, отдал нам. И мы должны принять всего Христа, а не Его частичку. Представьте, что врач мне говорит: «Вы переутомились, и оттого у Вас повылезали всякие болячки. Поэтому я Вам прописываю: 1) раньше 10 утра не просыпаться; 2) с утра выпивать стаканчик апельсинового сока. Ну а третье, четвертое и пятое состоят в том, что Вам нужно будет сделать уколы сюда, сюда и вот сюда». Я же в ответ канючу: «Ой, доктор, а нельзя ли лечить меня как-то попроще? Первый и второй пункт меня совершенно устраивают, а вот насчет третьего, четвертого и пятого Вы погорячились. Давайте без них обойдемся!»

Вот если я буду так вести себя со своим врачом, то шансы на мое выздоровление будут мизерными. Но ведь именно так мы ведем себя по отношению ко Христу! Мы начинаем цензуровать Христа: «Вот это средневековая заповедь, это устаревшее предписание, а вот это и просто неисполнимое… И здесь надо пошире потолковать, и тут слишком узкая концепция»…

И тогда в итоге мы остаемся самими собой, мы не перерастаем границ человечности, границ тварности. Потому что призвание человека выражено свт. Василием Великим в очень страшных словах. Святитель сказал, что человек – это животное, которое получило повеление стать богом. Это страшные слова. Они страшны потому, что показывают – чего мы должны достигнуть. Сами мы добиться этого не можем, но ведь Бог приходит нам на помощь. «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом» (Свт. Ириней Лионский). Как мы это можем сделать? Надо принять все те Дары, которые принес Христос. Это и Дар Божественности и Дар человечности, соединенные воедино и нераздельно.

И посему Христовы Дары мы износим из алтаря к людям с призывом: «Приступите! Здесь Тело Христово и Дух Христов, и они вместе. Причаститесь от них, чтобы всецелый Христос был в вас!» И на нашей Литургии мы сначала проповедью Евангелия исправляем наш ум, затем мы молимся Духу Святому, чтобы Он сошел и освятил наши сердца, и, наконец, причащаемся Тела Христова, чтобы Господь прошел во все уды, во все составы, во все части наши, чтобы мы всецело были охристовлены. И только в этом случае мы и будем настоящими христианами. Там же, где нет этой литургической полноты христианства, там слова о Христе, но не христианство.

Главное различие православия и протестантизма

Вот из-за этого и ведет Православие полемику с протестантизмом. Ведь для того, чтобы впустить в свою жизнь все те Дары, которые Христос дал нам, надо знать о наличии этих Даров. Представьте, что у меня имеется богатый американский дядюшка. И вот он составил завещание, в котором указал, что он передает мне всё… Вот только подробный перечень того, что означает это «всё», он не успел составить. Если это завещание будет исполнено – оно обогатит меня. Но это завещание может поджидать еще немало приключений. Во-первых, почтовое извещение о необходимости явиться в юридическую контору для оформления моих прав на наследство могут украсть или могут сжечь в моем почтовом ящике какие-нибудь хулиганы. Во-вторых, посредник, которому поручено выполнить волю дядюшки, может оказаться малопорядочным человеком. Он может так перекроить и переинтерпретировать дядюшкино завещание, что на мою долю достанется разве что старая, стертая и погнутая столовая ложка, а о дядюшкиных доме и банковском счете я даже ничего и не узнаю, а потому и не буду их требовать.

Вот так происходит и в протестантской проповеди. Протестанты умаляют Христово наследие, вверяемое людям. Книгу о Христе они нам дают, но Самого Христа, Его Кровь и Его Тело отстраняют: «А про Кровь в завещании ничего не сказано… Мы можем предложить только символ, только воспоминание…» При своем появлении баптисты торжественно заявили о пустоте своих алтарей и обрядов: «В этом обряде <Вечере Господней> Христос не приносится в Жертву Отцу, вообще не приносится какая-либо действительная Жертва в прощение грехов. Имеет место лишь воспоминание единственного на все века Жертвоприношения Христом Самого Себя на Кресте, – воспоминание, сопровождаемое духовным воздаянием всякой хвалы Богу за Голгофу. Поэтому папское Жертвоприношение во время мессы крайне омерзительно, оскорбительно для Самого Христа… Внешние элементы этого обряда в сущности и по естеству остаются только хлебом и вином, каковыми были прежде»417.

И следовательно, не из-за богословских формул наш спор с протестантами, а из-за полноты жизни во Христе. Может ли Христос жить только в нашей памяти, или же Он может жить в нас…

Тому, кто решился стать христианином, это очень важно осознать. Важно осознать и то, что Христос всё делает осмысленно. У простеца, у рядового человека весьма часто нет соответствия между целями и теми средствами, которые он избирает для их достижения. Но о Христе невозможно так сказать. И значит, все, что Он сделал, было необходимо для нашего спасения. Мы не всегда можем Его понять. Но понуждать себя к согласию и пониманию христианин, если он христианин, обязан. Кстати сказать, современным людям более всего не нравится в христианстве то обстоятельство, что Евангелие очень жестко увязывает возможность спасения с принятием Жертвы Христа. «Неужели буддисты и индуисты не спасутся?!» Понятно возмущение наших экуменистов. Но ведь, кроме сентиментальных чувствований, должен быть в христианине и разум. И этот разум говорит, что не надо стараться быть большим христианином, чем Сам Христос.

Если возможно спасение вне Христа, то Христос напрасно приходил на землю. Если возможно спасение вне Жертвы Христовой, то Христос совершил излишнее, немотивированное действие: Он зачем-то принес Себя в Жертву, без которой вполне можно было обойтись418. Если верить в разумность поведения Христа, то надо признать, что всё, совершенное Им, было необходимым «нас ради человек и нашего ради спасения». И значит, всё, сделанное Спасителем ради нас, христианин должен принять. Если Спаситель ради нас пролил Свою Кровь, – значит, и Кровь мы должны принять. Поэтому мы говорим протестантам, что недопустимо цензуровать Его учение! Надо принять всего Христа, а не только Его слова…

Итак, быть христианином – это означает жить в полноте Таинств литургической жизни Церкви. Быть христианином – это означает безусловное признание полного права Христа жить в тебе.

В течение всей книги я много говорил о том, что Христос дарует спасение людям. Пожалуй, слишком часто. У читателя может создаться иллюзия, будто никакого своего усилия ради достижения спасения прилагать не надо.

Но это не так: нужно усилие, чтобы решиться на веру Христу. Нужно усилие, чтобы разжать свои руки ради принятия дара. Нужно усилие, чтобы потом не потерять дарованное.

В одной буддийской джатаке есть нечто, с чем может согласиться и православный христианин.

«Сказал Всеблагой монахам: «Представьте себе, братия, что приходит некий мужчина, любящий жизнь и ненавидящий смерть, стремящийся к наслаждениям и отвергающий страдание, и ему говорят: «Вот тебе, приятель, чаша, до самых краев полная маслом. Ты должен пройти с ней через все это великое скопление народа, мимо деревенской красавицы. За тобой по пятам будет идти человек с обнаженным мечом в руке, и, если хоть капелька выплеснется из чаши, он тотчас же снесет тебе голову с плеч». Как вы, братия, думаете: будет ли этот мужчина неосмотрителен, или же он осторожно понесет эту полную масла чашу?” — спросил Учитель. “Разумеется, он будет соблюдать осторожность, почтенный”, — ответили ему монахи. “Так вот, братия, — молвил Учитель, — я вам привел наглядный пример, чтобы вы как следует уразумели то, что я вам хочу сказать. Суть, братия, вот в чем: чаша, до краев наполненная маслом, олицетворяет сосредоточенность сознания на том, что тело только собрание частей, и, как все, состоящее из частей, оно — бренно. А из этого следует, братия, что у живущего в этом мире все мысли должны сосредоточиться на таком представлении о теле»419.

При переводе на христианский язык эта притча будет звучать так: «Чаша — это радость причастия Царству Божию, которая дается человеку в начале его духовного пути. Это то, что Отцы именуют «Предвкушение будущих благ”, будущих благ”, “залог будущих благ”.

Та чистота сердца и жизни, которая даруется крещением, первой исповедью, первым причастием, рукоположением, монашеским постригом, — даруется не по заслугам.

Она дается ради того, чтобы человек почувствовал — к чему Господь призывает его, ради чего зовет к подвигу. “Дай Господи вам ощутить сладость пребывания в Церкви, чтобы вы стремились туда, как стремятся в теплую комнату с холоду” (святитель Феофан Затворник)420.

А затем надо пройти по жизни посреди искушений, не расплескав чашу сердца, не потеряв Христа.»

Если буддист должен не расплескать свои мысли о грязи и бренности тела, о всеобщей пустоте и иллюзорности, то христианин не должен выплеснуть из своей памяти мысль о реальности любви Христовой и ощущение причастности этой благодатной любви. Буддист думает о теле, христианин — о духе. Буддист борется с любым желанием и любой надеждой. Христианин борется с тем, что подрезает надежде крылья: «Все блага мира сего не иное что суть, как только цепи, задерживающие полет нашей надежды» Тертуллиан)421

Но верно то, что дар требует усилий для своего хранения. Без этого дара, предваряющего дела, сами эти дела невозможны — ибо человеку глубоко непонятно, ради чего он должен выламываться из привычной колеи...

Царь решил дать награду дикарю, привел в сокровищницу, набрал целый мешок драгоценностей и предложил дикарю взять столько золота и камней, сколько тот сможет унести. Но дикарь ушел не только с пустыми руками, но и с обидой: он не знал цену алмазам и золоту и решил, что его понуждают к бессмысленной работе: хотят заставить таскать тяжелый мешок...

Царь — это Христос. Драгоценности — это Христово учение и заповеди. Дикарь же — это человек, отказывающийся исполнять заповеди. Так именно первичное прикосновение Христа к душе дает ей ощутить смысл христианской жизни. Заповеди перестают выглядеть частоколом бессмысленных запретов.

Теперь понятно, зачем нужно усилие: «Храни заповеди, или, лучше сказать, храни себя самого посредством заповедей» (преподобный Симеон Новый Богослов)422. Но усилие — нужно. Бог не спасает человека без человека. Того, кто не захочет двигаться, Бог не будет нудить. Но только потом этому ленивцу самому станет тошно от своей «стабильности».

Дела же христианской веры разные, но Бог, к общению с Которым они ведут, Один. «Брат спросил старца: “Какое бы мне делать доброе дело и жить с ним?” Авва отвечал ему: “Не все ли дела равны: Авраам был страннолюбив — и Бог был с ним; Илия любил безмолвие — и Бог был с ним; Давид был кроток — и Бог был с ним. Итак, смотри: чего желает по Богу душа твоя, то делай и блюди сердце твое»423.

После выбора религии надо сделать не менее трудный выбор: выбор того пути, по которому именно тебе надо идти ко Христу. Вот только тут, а не раньше, оказывается верна формула: «Бог Один, а путей к Нему много».

О религии вне морали (Вместо резюме)

Не доводилось ли вам видеть, как треугольники вступают в химическую реакцию? Миновали ли вы возраст, в котором величие писателя измеряют числом написанных им страниц? Что вам интереснее в органе — его вес, число труб и педалей или Бах, раздающийся из него? Можно ли строить астрономию по Библии, а «древо Иггдрасиль», на котором повесил себя Один, искать в ботаническом саду?

Правильные ответы на эти вопросы означают, что вам удалось избежать искушения «контекстуальной беспризорностью» ... Вообще же это признак научной и профессиональной компетентности человека: умение понять, на каком языке идет речь (на языке мифа или науки, философии или поэзии), отметить своеобразие предметного поля разговора, найти адекватный предмету метод и вдобавок определить пределы собственных познаний.

Люди, получившие высшее образование, но не получившие образования среднего, то есть узкие профессионалы без широкого культурного кругозора, легко забывают о том, насколько многообразен бывает мир. И тогда с критериями, естественными при оценке одного круга человеческой деятельности, они входят в совсем другой мир. И возмущаются непохожестью этого нового для них мира.

Тот, кто сочтет миры религии и этики тождественными, будет со временем поражен тем, что религиозные люди придают значение вещам, не имеющим непосредственного морального приложения. Этика упорядочивает отношения в мире людей. Религия же выполняет саперную работу (не зря римского папу именуют понтификом мостостроителем): строит мосты, соединяющие человека с миром Надчеловеческим, или же оборонительные полосы, защищающие людей от вторжения зла опять же нечеловеческого происхождения.

Очень разные задачи у религии и этики. Настолько разные, что бывает нерелигиозная этика (не только у современных мыслителей; но, пожалуй, и в конфуцианской традиции), а бывает и внеморальная религия. Более того — в своих наиболее архаичных пластах религия имеет дело с реалиями, не имеющими нравственного измерения. В мире магии амулеты и настои «работают» независимо от нравственного настроя.

У Софокла отцеубийца Эдип становится носителем «благодати»: город, в котором будут погребены его «мощи», получит покровительство и Эдипа, и богов («Эдип в Колоне»). Это время трудного перехода от архаико-эпической «доблести» к аристотелевской «добродетели». И скверна, и благодать пока еще независимы от нравственного состояния человека: человек просто набредает на них, и они действуют механически, «контактным» образом. Впрочем, «религиозное сознание V века в лице лучших людей того времени стремится чем далее, тем более заменить самодовлеющую как скверну, так и благодать такой, которая обусловливалась бы порочной или благой волей человека» (Ф.Зелинский)424.

Сами по себе гомеровские боги были лишены ка ких бы то ни было этических качеств и не выступали в роли нравственных законодателей. «Естественно, что по мере того, как сами греки становились все более и более цивилизованными людьми, они старались приобщить к цивилизации и своих богов, понемногу отучая их от варварских замашек. И все же грекам так и не удалось в полной мере приручить своих своенравных и зачастую прямо-таки социально опасных богов, сделать их вполне человечными, вполне лояльными к социуму и не столь вредоносными. Каждое божество продолжало оставаться в равной степени источником как добра, так и зла» (Ю.Андреев)425.

В индийских Ведах и Брахманах «карма» означает религиозно значимые последствия человеческих действий, причем таковыми считаются только действия ритуальные. Богов Ригведы (как и богов Рима) можно переманивать жертвоприношениями. И лишь в Упанишадах происходит своего рода «секулярная революция»: теперь (к середине 1 тысячелетия до Рождества Христова) начинает считаться, что любое действие человека имеет последствия для его посмертия. Приходит понимание того, что прежние чисто магические пути не гарантируют успеха: «Те же, которые приобретают миры жертвоприношением, подаянием , подвижничеством, идут в дым, из дыма — в ночь» (Брихадараньяка-Упанишада VI, 2,16)... Теперь не жертвы и мистерии объемлются словом карма и определяют путь человека, а вся совокупность его дел — в том числе и совершенно мирских.

И людям Библии тоже непросто давалось понимание того, что «милосердием и правдою очищается грех» (Притч.16:6).

Сказать, что этика постепенно пронизывала религию, — значит сказать полуправду. Правдой же будет то, что сама этика и вырабатывалась в этой, религиозной среде. И оказывала обратное воздействие на свою матерь. В определенном смысле это был путь «профанации»: обнаруживалось, что не только тот или иной ритуал дает человеку благорасположение Неба, но и его повседневные отношения с другими людьми же. Более того — открылось, что наиболее значимым является даже не внешнее действие, а сокровенное устроение сердца, мотивы человеческих действий: «Человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце» (1Цар.16:8). В конце концов, в Евангелии оказывается, что лучше отойти от порога храма ради того, чтобы примириться с обиженным тобой человеком...

Д а, в религию вошел весьма сильный нравственный элемент. Но элемент есть только элемент. Подменять им то, с чем он соединился, не стоит. Присутствие этики в религии не означает, будто религия превратилась в этику.

И санскритское йога, и латинское религия означают «связь«. Связь человека с Тем, что выше его. Религия есть диалог двух свобод: Бога и человека. Причем диалога не равного и не равных.

Древние еврейские пророки (как позднее индийский средневековый мыслитель Рамануджа) возвестили идею «милости»: в религии, оказывается, есть то, что влагает в нее человек, а есть то, что вкладывает в нее Бог. Есть то, что человек делает ради Бога, а есть то, что Бог делает ради человека. И последнее гораздо более первого. Подсчитывать здесь проценты и «доли», конечно, неуместно. Но чем более развита мистическая интуиция человека, тем большее он переживает как «дар» — полученный, а отнюдь не заработанный им.

Так вот, обряд — это и есть способ приема дара. Человек дает оболочку («обряжает»), а Бог влагает в нее искомое содержание, Свой дар — Себя. В этом — уникальность христианства: другие религии мира говорят о том, какие жертвы люди должны приносить богам, и лишь Евангелие говорит о том, какую жертву Бог принес людям. А потому быть христианином — значит уметь принять это дар. Поскольку же Жертва Христа есть жертва Крови Его — то и христианином нельзя быть вне причастия таинству Его Крови, то есть — вне Литургии.

Там, где происходит предельная этизация религии, — в Евангелиях, — там же и вполне ясно утверждается, что инициативу спасения (а не просто нравственного совершенствования) людей Бог берет в Свои руки.

Евангелие достаточно тактично, чтобы не растворять религию в этике. И именно Христос ставит внеэтические, чисто религиозные критерии спасения: исповедание Его имени (а не любого иного божества); крещение (опять же — в Его имя) и причастие (Его Крови)...

Да, эти условия окажутся недостаточными, если в человеке не будет любви к людям и ко Христу. Но верно и обратное: самых добрых мыслей, поступков и переживаний (все они были у «богатого юноши» из 19-й главы Матфея) недостаточно, если не исполнены эти «формальности»: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет» (Мк.16:16). Это — не месть и не угроза. Это религиозно серьезная и честная диагностика.

Все религии мира верят в иерархию миров. Все они помещают человека на границе дольнего и горнего. Все они подверженность человека болезням, страданиям и смерти, духовную ослеплепность и тотальную несвободу.. (особенно зависимость духа от плоти, в том числе сексуальную зависимость) человека диагностируют как симптомы болезни. Все они переживают наличную обезбоженность человека как тягостный разрыв с Источником жизни. Все они считают, что преодоление этого разрыва возможно только через напитание ткани человеческого существования токами из Высшего Начала.

Это и есть задача религии: преодоление смерти через причастие Вечному. Этика на пути к этой цели лишь средство. Мы видели, что не все религии даже обращаются к нему. Но и те, что обращаются, не упускают из вида своей предельной цели. Есть религии, в которых «блюдение совести» — воспринимается как путь ко «спасению души», но никогда не бывает обратного.

Если Бог говорит, что Он не выйдет из Своей невидимости ради тех, «кто брата своего, которого видит, ненавидит» (см.: 1Ин. 4:20), то этика становится своего рода настройкой на созвучие, прелюдией к Встрече. Раз подобное познается подобным, а Бог есть Любовь (это банальность, но банальность специфически христианская: у Платона с именем Бога ассоциируется прежде всего рассудительность, а потому он полагает, что подражать Богу надо именно рассудительностью – Законы 716а), то желающий встретиться с высшей Любовью должен принять решение: «на любовь свое сердце настрою». Это высший, религиозный эгоизм: любить ближнего, чтобы сподобиться любви Бога. Как сказал Михаил Бахтин — «чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня»426.

Понимаете, для религиозного человека его двумерность — это реальность. Он желает жить не только в мире людей, но и в вертикальном измерении. Его собственная любовь направлена не только к людям, но и к Богу, но и ответа (или опережающей милости) он ждет и оттуда, и Оттуда. И как человек, жаждущий общения с другим человеком, обряжает свои чувства и мысли в слова и жесты, так и молящийся человек в обряд вкладывает то, о чем уже невмоготу просто молчать. И потому не стоит переводить разговор о вере на язык закона и обязательств. Не на «соблюдающих» и «не соблюдающих» делятся люди, а на целующихся и нецелующихся. Тех, кто целуется, ведь не заставляют это делать...

Тот же, кто отказывается понять смысл храмового обряда, обманывает себя втройне.

Во-первых, он обманывает себя, полагая, что он сам «перерос» коленопреклоненную «толпу».

Во-вторых, обманывает себя тем, что он-де не нуждается в этих внешних формах и «костылях» для своей молитвы, — ибо дома и своими словами он скорее всего не молится.

В-третьих, потому, что уверяет, будто «Бог у него в душе» (интересно, как Он туда попал, если эта душа никогда в молитве и не приглашала Господа войти, а без просьбы входят только воры?).

И уж совсем поразительное впечатление производят настойчивые требования нынешних атеистов: мы в вашего христианского Бога не верим, но вы нам обещайте, что Он все равно нас спасет.

И раз речь уже дошла до ключевого слова религиозного словаря — «спасение», — стоит заметить, что религиозная картина мира трагична.

Она говорит, что земная жизнь человека быстротечна. А из вечности человек выпал. При этом в бытии homо не единственное существо, к которому можно приложить определение sapiens, — «мир духов рядом, дверь не на запоре».

И как экологи сегодня твердят, что человек должен наладить добрые отношения не только с соседями по мегаполису, но и с природой, так и религиозные проповедники говорят о добрососедстве с незримым.

Человек должен быть в мире — с самим собой, с ближними, с природой, и... с Богом.

Бог (по крайней мере такой, в какого верят христиане) не может взломать душу.

Но согласие души есть не больше чем отпирание замка. Затем в открывшуюся дверь надо внести то, что было за порогом: онтологически реальную, энергийную мощь Божества. То, что не подлежит коррозии и что может дать человеку не «идею бессмертия» или «идею добра», но само бессмертие. От человека же ожидается умение принять этот дар.

Оттого в храм христианин идет не ради того, чтобы что-то свое принести Творцу (молиться можно и дома), а для того, чтобы принять там то, что человек не может изготовить сам в своем домашнем обиходе: «здесь Вечное становится ядомым» (Р.М. Рильке).

Доказал ли я этим рассуждением, что надо ходить в храм? Нет, конечно.

Моей задачей было не доказать, а объяснить: объяснить, почему христиане делают то, что делают.

В религии есть много недоказуемого, но нет в ней ничего бессмысленного.

Обряд, догмат, пустые для постороннего взгляда, все же смыслонаполнены для того, кто живет внутри традиции.

Со стороны кажется, что религия велит верующему: «ты должен». Но сам верующий это переживает иначе: ты можешь, у тебя есть право; тебе позволено молвить «Ты» Творцу вселенной и Владыку миров озадачить своей молитвой.

Очень хорошо, если нерелигиозный человек держит себя в нравственном порядке (хотя и странно, если он об этом публично говорит).

Но гарантирует ли этот порядок ему великие научные открытия или хотя бы добротный журналистский вкус (а повторять заезженньтй штамп насчет лицемеров, якобы совершающих «актерски размашистые крестные знамения» — это именно дурной вкус)?

И как даже очень совестливый человек может все же не стать чемпионом мира по шашкам, так и человек нравственно одаренный может оказаться религиозно бездарным.

Ведь он не просил об ЭТОМ даре.

---

Примечания: