Люди земли Русской: статьи о русской истории - Раба политики (воспоминания подсоветского журналиста)

• Предисловие
• Статьи о русской истории
• Подвиг первомучеников за землю русскую (940 лет со дня кончины свв. князей Бориса и Глеба)
• Венец и бармы Мономаха
• Чудо преподобного Сергия (560 лет со дня кончины)
• Русская церковно-политическая традиция
• Гибель Новгородской демократии
• Зарождение Восточной программы
• Вызволение хлопской Руси
• Учреждение Русского Патриархата
• «Профсоюзы» Московской Руси
• Замолчанный историей
• Отравление анекдотом
• Богатырь русской мысли (150 лет со дня рождения А. С. Хомякова)
• Славянофилы и мы (150 лет со дня рождения А. С. Хомякова)
• Исторический рикошет (К 50-летию заключения Портсмутского мира)
• Царь и рабочие
• Люди земли Русской
• «Первая роль»
• «Иван-Царевич»
• «Глубина сибирских руд»
• Пятна на солнце (грустный фельетон)
• Ехидна и спрут
• Историческая шишка (клочок соловецких воспоминаний)
• Кто они?
• Раба политики (воспоминания подсоветского журналиста)
• Пропаганда правдой
• Прогулка по Москве
• Московская весна. Так было когда-то…
• Света не угасите!
• Колхозный эксперимент Розенберга
• Иван и Фриц
• Плоды победы
• Игорев полк
• Национализм и шовинизм
• «Французик из Бордо»
• О «шлепках», чемоданах и гостиницах
• Путь ложных солнц
• Байронизм в политике
• Лицо без грима
• Вотум недоверия
• Доразделялись!
• Письма «нового» эмигранта
• Рецензии
• Непризнанный пророк [Н. Я. Данилевский]
• Корабль Одиссея [Арнольд Тойнби]
• Внук Мазепы – дед Василакия [Н. И. Костомаров]
• Народ отсутствует [Б. Н. Сергеевский]
• «Россия в XIX веке» [С. Г. Пушкарев]
• Практические примечания [Н. Потоцкий]
• О русской интеллигенции
• Фельдфебель и Вольтер
• Достижение «Октября»
• Ветер из глубин
• Без воды и без ступы
• Три ступени
• Смерть Рудина
• Подсоветская интеллигенция
• Человек и эпоха
• Они живы
• Приложение
• Владимир Рудинский
• О советской интеллигенции
• Вопрос, требующий уточнения
• Борис Башилов
• Творцы русской культуры – не интеллигенты, интеллигенты – не творцы русской культуры (ответ В. Рудинскому)
• Владимир Рудинский. Суд скорый, неправый и немилостивый
• Кто же он – «русский интеллигент»?
• И. Албов. Две интеллигенции
• Михаил Лавда. Комментарии
• Алексей Алымов (Б. Н. Ширяев). О «культурном уровне». Ответ Михаилу Лавде
• Михаил Лавда. Еще о «культурном уровне». Ответ на ответ
• А. Алымов (В. Н. Ширяев). Показатели «культурного уровня». Письмо в редакцию
• Андрей Ренников (А. М. Селитренников)
• Неразрешимый вопрос
• Послесловие редактора

Раба политики (воспоминания подсоветского журналиста)

Наука, искусство, литература, а теперь и фальсифицирования религия в СССР, всегда были, есть и будут не только служанками, но крепостными рабынями кремлевской Салтычихи, щедро наделяющей их лишь побоями и колодками.

В моем очерке я расскажу о второстепенных по значению фактах, характерных для ширины охвата, повсеместности и многообразия сети лжи и насилия над мыслью и чувством, раскинутой на всем пространстве одной шестой мира. Подобные случаи, десятки, сотни аналогичных им помнит каждый из «новых» эмигрантов. Все они, вместе взятые, характеризуют «ждановщину», не как отдельный, вызванный современной ситуацией эпизод советской внутренней политики, но как определенную неразрывность со всем бытием советской диктатуры систему.

Преподавание в высших учебных заведениях СССР оплачивается нищенски. Рядовой профессор вуза получает на 20 % больше преподавателя средней школы, столько же или меньше, чем рядовой инженер и значительно меньше, чем ротный командир РККА. Перед войной штатный преподаватель высшей школы получал 800–900 руб. в месяц при ценах: кило мяса 15–20 руб., кило картошки 3–4 руб. и т. д. Если сюда добавить или вернее отнять неизбежные вычеты, то картина станет совсем печальной: жить не только сносно, но сколь либо сытно – абсолютно невозможно. Необходима «халтура» – побочный, лучше оплачиваемый труд или «блат» – получение всевозможных благ жизни по знакомству, ценою унижений, подхалимства, лживого советского «активизма» – фальсификации общественной деятельности или далеко не всегда чистоплотных «взаимных услуг»…

Я предпочитал первое, тем более, что профессиональные газетные навыки, полученные мною в студенческие времена, открывали мне широкие возможности работы в печати, а оплата здесь была «пропагандная», во много раз превышавшая заработок научного работника: московская «Вечерка» платила за подвал в 200 строк – 300 руб., «Прожектор» и «Огонек» за иллюстрированный очерк – 1000 руб., крупные провинциальные «краевые» газеты процентов на 20 меньше, но в Средней Азии, где я жил в ссылке, дело обстояло еще лучше: большинство моих статей и очерков переводились и перепечатывались на 4–5 языках местных народов – узбекском, таджикском, киргизском, казахском, туркменском или каракалпакском; эти народы имели и имеют свою прессу, но не обладают кадром необходимых работников, и газеты на их языках, конечно, полностью пропагандные, питаются перепечатками, за который честно уплачивают русским авторам половину очень высокого в «национальной» советской прессе гонорара.

Подлинный советский журналист в большинстве глубоко некультурен. Он лишь натаскан в определенной орбите вопросов, нужных советской пропаганде, «подкован» в сфере популярного марксизма и диалектического материализма, снабжен соответствующим довольно убогим лексиконом и беспрерывно питается через редактора идущими из центра «установками» и «директивами». Журналистов такого типа привычно штампует ГИЖ – государственный институт журналистики в Москве, и оттуда они разносят эти штампы по всем до смешного похожим друг на друга периодическим изданиям СССР.

Но как только тема коснется чего-либо выходящего из пределов советской внутриполитической обыденщины, гижевец, за редкими исключениями, безнадежно пасует. Ему, по существу малограмотному, труден даже простой научный репортаж, не говоря уже о популяризации или литературной обработке полученных от научного работника сведений. Вот почему отделы культуры во всех советских редакциях всегда остро нуждаются в работниках, и лица, умеющие бойко и грамотно популяризировать советскую науку и искусство – в большой цене и пользуются особыми привилегиями: будучи в начале 30-х гг. в Средней Азии, попавши туда непосредственно с Соловков, я мог, работая в сфере культуры, печататься даже под своим именем, получал без задержек, по просьбе редакций, разрешение сопровождать различные экспедиции в самые глухие углы Средней Азии, и не был обязан выкрикивать беспрерывные «ура тов. Сталину». Достаточно было простых подтверждений успехов научной и культурной работы в СССР, а это я мог делать, ни вступая в компромисс со своей совестью, ибо, несмотря на всю мощь страшного пресса советской системы, творческие силы и талантливость русского народа не убиты. Они лишь приглушены, зажаты в невиданные в истории тиски, давление которых они все же порой пробивают своей непреоборимой стихийной силой!

* * *

Средняя Азия – страна чудес, страна непомерных возможностей исследований и открытий во всех областях знания и творчества, будь то геология, экономика, история, биология, поэзия, музыка или даже… уличный кукольный театр, зародившийся там, а не в Европе и переславший в дальнейшем, вероятно, с арабскими или венецианскими купцами своего продувного, остроумного героя – «Амак-Пальвана», принявшего в Турции имя «Карагеза», а под небом Италии – любимца толпы – «Пульчинеллу».

Мозг советской системы ясно учитывает культурное и экономическое значение этой страны, бросает туда крупные научные силы, тратит на это огромные средства, и поэтому там с особою яркостью рисуется подлинное отношение коммунизма к истинной всечеловеческой, надполитической, свободной науке…

В 1929 г. в Ташкенте был созван 5-й всемирный геологический конгресс[107]. Реклама была огромна, рассчитана на мировую прессу, но этот пропагандный трюк постигла неудача в самом его начале: кроме Германии, с которой тогда была «дружба», ни одно государство мира не прислало своих представителей ни этот «всемирный» конгресс. Пропаганда своих «достижений» в Европе была сорвана, но для внутреннего пользования годилась и прибывшая в печальном одиночестве немецкая группа. За ней ухаживали всеми способами, закармливали на роскошных банкетах, угощали экзотикой в виде концертов национальной узбекской музыки, оглушавшей несчастных немцев диким ревом двухметровых «карнаев», поистине иерихонских труб, могших в библейские времена разрушить глинобитные стены этого города, возили на научные прогулки в интересные и живописные места.

Главными докладчиками от русских были сомнительный ученый, но ловкач и пролаза академик Губкин[108], выступавший с темой «сера в Каракумах», и светило русской геологии, теперь умерший, академик Обручев, прочитавший блестящий доклад «проблема лесса» – плодоносной пыли азиатских пустынь. Блеск этого доклада затмил в глазах немцев и серую скуку остальных исключительно прикладных, слабых с точки зрения науки сообщений и предельное невежество приветственных речей местных «вождей», в которых узбекская репродукция Калинина, абсолютно безграмотный глава Узбекистана Ахун-Бабаев упорно именовал незнакомую ему даже понаслышке «геологию» – привычной «идеологией»…

Горы Ферганы и обнаженные геологические особенности их строения произвели на немцев потрясающее впечатление: «Das ist ein Paradies fbr Geologarbeiter![109] – восклицал старый, сентиментальный профессор Кайзер, – почему же вы, русские геологи, столь талантливые и эрудированные, пренебрегаете этими сокровищами знаний, раскрывающими свои тайны у ваших ног? Почему вы предпочитаете этой высокой работе разрешение чисто промышленных проблем – удел ремесленников науки, но не ее творцов и мыслителей?»

Хитрый, изворотливый Губкин ускользнул от прямого ответа, но прямодушный Обручев, думая, что никто из окружавших не понимает немецкого языка, ответил откровенно:

– Я видел больше вас и знаю, что Фергана дает лучшую в мире иллюстрацию тектонических процессов. Она – открытая книга мироздания, но сколько я ни просил об отпуске средств на ее чисто научное исследование – не дали…

К счастью для старика, его слова из русских понял только я один.

В том же году через Ташкент проследовала на Памир столь же широко разрекламированная комплексная экспедиция, возглавлявшаяся тогдашним прокурором республики – Крыленко. Ее научною частью заведовал проф. Щербаков. Немцы также принимали в ней участие, прислав трех ученых и трех спортсменов-альпинистов. Я сопровождал их до линии снегов. В разговорах немцев между собою всегда слышалось удивление, а порою и насмешка над бедностью и устарелостью научно-технического снаряжения русской группы. Сами они были во всеоружии, и разница между их приборами и теми, которыми располагал Щербаков, бросалась в глаза даже мне, профану. Завистливые взгляды и слова русских научных работников подтверждали оценку немцев.

Крыленко, действительно, прекрасный альпинист, поднялся на высочайший из пиков Памирской системы, водрузил там красный флаг и переименовал его в пик Сталина, а второй по высоте – в пик Ленина. Прежде они носили имена Петра Великого и Николая II. Это и было единственным результатом экспедиции, о которой вышло потом больше десятка пропагандных книг.

Аналогичный трюк был произведен позже в значительно более широких размерах с прогремевшим по всему миру «завоевателем полоса» экспедицией полуинтеллигента Папанина и его столь же причастных к науке сотрудников. Ее научные результаты ничтожны по сравнению с грандиозной всемирной рекламой, колоссальными затратами и… трудами скромных, малоизвестных в широких кругах полярников дореволюционного времени: Седова, лейт. Вилькицкого, адм. Макарова. Ссылаюсь в этом случае на интимно сказанные слова одного из ближайших сотрудников проф. О. Ю. Шмидта, имени которого назвать не могу – он еще жив. От него же я слышал жалобы на то, что огромную научную силу и могучую энергию О. Ю. Шмидта безрассудно растрачивают на разрешение второстепенных, чисто практических задач по завоеванию Арктики. Известный рейс «Челюскина», в течение которого этот первоклассный мировой ученый нес чисто административные обязанности начальника группы арктических зимовщиков и со свойственным ему темпераментом затрачивал свое драгоценное для науки время даже на выпуск пароходной агитки-стенгазеты, что отмечено самой советской пропагандой, – подтверждает справедливость этих жалоб.

* * *

В те же годы на всем мусульманском востоке СССР с огромным шумом проводилась «реформа» алфавита. Арабский алфавит, которым пользовались все мусульманские народы, заменялся новым – латинизированным. Это требовало большого труда и знаний, т. к. каждое из многочисленных восточных наречий имеет свои грамматические и фонетические особенности. Председателем всесоюзного комитета по латинизации был назначен старый большевик, друг Сталина, бакинский турок Агамали-Оглы[110], безграмотный настолько, что при интервьюировании его мною, он твердил лишь одну фразу:

– Пиши, пиши: плохой алфавит, совсем плохой…

Текст необходимого в интервью мне пришлось сочинять самому под руководством проф. Среднеазиатского университета, арабиста Шмидта[111], позже погибшего в ссылке.

Широкая пропаганда, сопровождавшая эту «реформу» (которая через 10 лет была отменена, и алфавит был на этот раз русифицирован), убеждала восточные народы в огромном культурном ее значении, но на саком деле цель была иная – уничтожение самобытности народных культур советского востока, порабощение мышления масс, отрыв его от религии путем создания невозможности чтения Корана и других мусульманских религиозных книг и, главное, разобщение масс и сильной еще в то время в Хиве и Бухаре мусульманской духовной интеллигенции. Бухара, где в царской «тюрьме народов» не только свободно функционировали, но даже были поощряемы многочисленные медресе – религиозно-философские школы, считалась тогда вторым – после Каира – центром богословской и философской мысли ислама.

Комитет Агамали-Оглы прибыл в Ташкент с необычайной помпой, в особом поезде из одних салон-вагонов, но, начав работу, тотчас же расписался в своем бессилии и полном незнакомстве с техникой поставленной проблемы. На помощь был вызван крупнейший из исследователей Средней Азии, ее истории, археологии, искусства и необычайно сложной лингвистики – академик В. В. Бартольд[112].

Глубокий старик, тщедушный и хромавший на обе ноги, он все же тотчас явился на зов, надеясь одновременно выполнить и свое страстное желание – докончить разбор и сверку исторических надписей ва стенах мавзолея Султана Санджара (XII в.), работу, необходимую ему для окончания последнего в жизни исследования страны, культуре которой он отдал 50 лет упорного вдохновенного труда. Для поездки к стоящему в пустыне памятнику требовались средства и разрешение. И в том, и в другом ему было отказано под предлогом уже не существовавшей тогда опасности от басмачей.

– Меня-то басмачи не тронут… они-то мне дали бы возможность работать… меня весь здешний ислам знает… и чтит… – жаловался огорченный ученый. Он был прав. Позже, при беседах с представители самых различных групп местного населения, я был поражен популярностью имени В. В. Бартольда. О его мудрости и всестороннем знании Востока слагались легенды. В массах он был известен под прозвищем, значившим по-русски «видящий соль земли».

Его научная работа была не нужна советской «культуре». Он не стоял «на базе марксизма-ленинизма».

Подобные злоключения постигли и его талантливого ученика археолога М. Е. Массона[113]. Пока он выполнял заветы и заканчивал прерванные смертью труды своего учителя, его систематически выживали из всех научно-исследовательских учреждений Средней Азии. Когда он открыл, указанное Бартольдом лишь приблизительно, местоположение мертвого города Баласагун в долине реки Таласа, таинственной столицы столь же таинственного, но могущественного некогда и культурного государства кара-китаев, его выгнали из последнего прибежища – Средне-Азиатского музея, лишили квартиры и жалкого заработка. Но случай его спас. Сличая тексты арабо-испанских и багдадских историков, он установил существование в древности в районе современного Ходжента на Сырдарье крупнейших серебряных рудников. По его гипотезе само серебро было из них выбрано, но сопутствующие ему обычно тугоплавкие редкие металлы должны были остаться в породе. Это разом заинтересовало советскую науку. Средства на изыскания были тотчас отпущены, и М. Е. Массон, работая во главе комплексной, изыскательной группы, нашел древние рудники и месторождения руд. В результате возник ходжентский комбинат редких металлов.

Коллеге Массона, археологу-любителю В. Л. Вяткину[114] не пришлось «поймать фортуну за чуб». Не обладая широкими знаниями, но заменяя их исключительным трудолюбием и упорством, этот фанатик археологии Средней Азии отдал ей всю свою долгую жизнь. Генерал-губернаторы Средней Азии, особенно барон Вревский[115], давали ему кое-какие средства, не богато, но хватало для того, чтобы расчистить знаменитую «обсерваторию Улугбека» под Самаркандом и доказать, что этот высокопросвещенный внук Тамерлана открыл до европейцев закон вращения Земли вокруг Солнца. С концом генерал-губернаторства кончился

и приток средств, но фанатик науки, будучи уже пожилым, продолжал один свою работу, конаясь в песке под палящим солнцем, и установил близ Анау место древнейшего города Афросиаба[116], пережившего 4 последовательных цикла культуры, из которых 3-ий современен Александру Македонскому, а 4-ый – Гарун аль Рашиду.

Энтузиаст и труженик умер в нищете и безвестности, оставив свои труды охраняющей памятники древности организации Сред-аз-Комстарис[117]. Там их нашли спекулянты на науке, и в конце 30-х гг. я читал в рекламном журнале «Советская археология» статью, кажется, В. Денике, прокламирующую результаты трудов всей жизни Вяткина, как «достижения советской науки». Его имя было упомянуто вскользь.

«Советская археология» – журнал, роскошно выпускаемый параллельно по-русски и по-французски. Он предназначен исключительно для обмана Европы, и, конечно, стоит больших денег. Читая его, я всегда вспоминал те гроши, в которых было отказано упомянутым служителям науки. Жалели ли именно денег большевики? Конечно, нет! Народных денег они не жалеют. Причина этих и многих других отказов в ассигнованиях на подлинно научную работу лежит много глубже. Она скрыта в том, что свет истинного знания органически враждебен всеобъемлющей лжи коммунизма и смертельно опасен ей даже в таких, казалось бы, аполитичных областях науки, как археология.

* * *

Утилитарность, выгода политическая или финансовая – основное и единственное направление научной работы в СССР. Отвлеченных, гуманитарных целей, познавания во имя знания – не существует. Истина только тогда истина, когда она служит целям партии, устремлениям, планам утверждения коммунизма в мире. Вне этого все – ложь. В таких духовных шорах воспитываются партийцы, комсомольцы, составляющие 95 % молодых работников науки (без партбилета в аспирантуру хода нет!), ближайший к партии «актив» масс.

Наверху, в Академии наук СССР, планирующей всю научную работу огромной страны, принцип утилитарности рассматривается в безбрежности горизонта борьбы миров во всех ее формах и проявлениях, но чем ниже, тем цель конкретнее, мельче и совсем в низах – различается до степени грубейшего материализма – погони за рублем, мелкой спекуляции на науке. На этой почве происходят порою забавные анекдоты, порою трагедии.

В пустынях Туркмении водится огромная ящерица – варан, достигающая длины двух метров. Она совершенно безопасна, обладает красивой узорчатой кожей, и поймать ее очень легко[118].

В Ташкенте жил энергичный, любящий свое дело биолог профессор Д. Н. Кашкаров[119]. Он «для себя», вне плана работал над темой «насекомые безводных песков».

В Нью-Йорке вошли в моду сумочки и туфельки из змеиной кожи, и московская «Вечерка», наиболее живая из всех газет СССР, сообщила об этом новом проявлении «гнилости буржуазного строя».

Три этих, казалось бы, несвязуемых факта сплелись, и в результате дали характерный для уродливости советской жизни гротеск.

Профессор очень хотел для разработки «своей» темы съездить в Каракумы, но прекрасно знал, что для изучения жизни каких-то букашек ему ни копейки не дадут. Собственных же средств на поездку у него, конечно, не было. По прочтении заметки в «Вечерке», перепечатанной, кажется, «Правдой Востока», профессор составил смелый план: заинтересовать, кого следует, выгодами экспорта кожи варанов, получить за счет этой безобидной ящерицы средства на поездку для изучения ее биологических особенностей и способов промышленной ловли, а поездку попутно использовать для работы над пленившими его насекомыми.

Задумано – сделано! Эффект превзошел ожидания. Большевики падки на все из ряда вон выходящее, как дикари на блестящие бусы. Средства на экспедицию были отпущены во внеплановом экстраординарном порядке, но узнавшие о варанах заправилы Внешторга не захотели дожидаться результатов профессорских изысканий и дали циркулярную директиву Средазкоопсоюзу о немедленной, срочной заготовке варанов. Средазкоопсоюз – колоссальная государственная торговая система, ведущая в Средней Азии не только снабжение населения всевозможными товарами, но и заготовки местной продукции, скупку ее у населения и по твердым, и по вольным ценам. Фактории его сети раскинуты по всей Средней Азии. Его работники, конечно, не могли ослушаться приказа Москвы и тотчас приступили к его выполнению.

Вот тут-то получился гротеск, очень похожий на тот, который дал безвременно погибший писатель Булгаков в своем замечательном рассказе «Роковые яйца».

Инструкция была дана по телеграфу в то время, когда инструктора препарирования (обдирания) варанов еще только подыскивались. Специальность – редкая, и найти их было нелегко.

А в Каракумских кишлаках и кочевых аулах заготовки шли полным ходом. Обольщенные обещанным полуфунтом леденцов мальчишки рыскали по степи, захлестывали петлями беззащитных варанов и тащили их во дворы факторий.

В мозгах главков рисовались сногсшибательный прибыли: звонкие доллары в обмен на дрянные паточные леденцы!

В «советской действительности» картина была иной. Наполнившие дворы факторий ящерицы хотели есть. Кормить их в планы не входило, но они внепланово нападали на сваленные во дворах грузы: рис, муку, сахар, кишмиш и уничтожали их с поразительной быстротой.

Телеграф ожесточенно работал, завы факторий рвали на себе волосы и ругались на всех языках и наречиях Средней Азии. Но Москва не хотела сдаваться. Уж очень заманчиво блестели американские доллары.

Кончилось тем, что глава Средазкоопа Зеленский, вопреки воле Внешторга, приказал выпустить всех варанов и угнать их подальше в степь, а убытки списать в графу непревиденных расходов.

Кашкарову эта история сошла благополучно, во вредительстве его не обвинили, т. к. НКВД в это время «накапливало материал» против Зеленского, который был расстрелян вместе с Рыковым в 1937 г.[120] Но до этого финала было еще далеко. Пока все смеялись. Смеялся, рассказывая мне это (не для печати, конечно) сам Зеленский. Что ему до пущенных на ветер миллионов народных рублей? Смеялся Кашкаров, собравший, наконец, нужных ему букашек. Смеялись и завы факторий, крепко погревшие руки на внеплановом кормлении варанов, и мальчишки, нежданно-негаданно получившие недоступные им леденцы…

«Научная авантюра» проф. Кашкарова не бросает на него тени. Он не имел личных материальных выгод. Но обычно спекуляция на науке или ее плодах ставит иные цели. Характерен такой случай.

В прошлом веке в Ташкент, вследствие какой-то чисто семейной истории, был сослан великий князь Николай, кажется, Константинович[121]. Это была бурная, деятельная натура. Он построил себе в Ташкенте дворец, теперь – музей, наполнил его картинами хороших художников, в саду устроил зверинец со львами и тиграми, но, главное, восстановил за свой счет древнюю, разрушенную ирригационную систему Голодной степи, превратив пустыню в огромный плодородный оазис – теперь широко разрекламированный совхоз-гигант Пахта-Арал. На этом он не остановился и разработал вместе с инженером Анненковым грандиозный проект возвращения Аму-Дарьи в ее старое русло – Узбой, выходящий в Каспийское море. Осуществление этого проекта вернуло бы к жизни гигантскую площадь пустыни. Война помешала началу работ. В 1918 г. великий князь умер, Анненков затерялся в вихрях революции, а проекты, сметы и чертежи работ попали, вместе со всем имуществом князя, в Средеднеазиатский музей. Там, в архивном хламе, нашел их в середине 20-х гг. ловкий инженер ирригации Ризенкампф[122]. Он выдал себя за автора проекта, получил за него очень крупную сумму в тогда еще веских червонцах и стал главой грандиозного строительства.

Но счастье было скоротечно. Нашлись завистники, проделка была раскрыта, оплата проекта конфискована, а сам Ризенкампф отбыл на Соловки, где я узнал от него часть истории, подробности – позже, уже в Ташкенте. Характерно, что Ризенкампф не признавал себя виновным, базируясь на «праве находки» и несомненной общественной пользе при выполнении проекта, который без его энергии заглох и был оставлен. На фоне общего советского бесправия эти аргументы звучали убедительно.

Подобную же историю о присвоении авторства проектов царского времени я слышал о постройке Московского метро. Во всяком случае, многие из грандиозных работ, предпринятых большевиками, авторство которых они приписывают себе и только себе, задуманы и подготовлены много раньше. Ведь и идея Великого Северного Морского пути родилась в гениальном мозгу Петра I, и после него неуклонно, хотя и постепенно практически осуществлялась офицерами императорского флота, начиная с командора Беринга и кончая лейтенантом Вилькицким и адмиралом Макаровым. Пресловутое «достижение» – Турксиб был не только спроектирован, но начат и уже доведен до Аулио-Ата (около 200 км). В 1916 г. О-во Риддер уже имело концессию на разработку Кузбасса, и лишь война задержала ее осуществление. Таких случаев – сотни.

Иногда спекуляция на науке бывает трагична.

В конце 20-х гг. в Ташкенте жил профессор Михайловский[123].

Как научный работник, он был слаб, выдвинулся в «краевую» профессуру из рядовых провинциальных врачей, но, по странной склонности, еще в молодости заинтересовался способами мумификации и достиг в этом искусстве больших результатов: сделанные им мумии ящериц, змей и лягушек были украшением местного музея. Его жена умерла родами первого ребенка. После революции умер и шестилетний сын. Пользуясь религиозной свободой, этот вряд ли нормальный психически профессор сделал из него мумию и посадил ее у себя в кабинете. Мумия вышла необыкновенно удачная: ребенок сидел, как живой. Сохранился даже цвет лица.

На антирелигиозников-коммунистов эта мумия производила сильное и своеобразное впечатление. Они, малограмотные и напичканные дешевыми агитками – тенденциозной популяризаций опытов Бехтерева, анабиозы и пр., видели в ней ключ к возможности оживления мертвых.

Профессор Михайловский учел это и построил на легковерии фанатиков материализма свое благополучие. Он объявил, что ведет научную работу по преодолению смерти и даже близок к ее завершению, мистифицировал какие-то опыты, читал сумбурные, демагогические доклады и тянул деньги отовсюду. Верили и давали. Слишком заманчива была цель – смертельный удар по религии.

Профессор женился на студентке-комсомолке и вдруг неожиданно ночью застрелился. Подозрительного ничего не было, его похоронили с большевицкими церемониями.

Но через несколько дней журналист Эль-Регистан[124] (теперь автор слов нового, сменившего Интернационал, гимна СССР) неожиданно заявил в ГПУ, что он вспомнил никем не замеченную деталь:

– Выстрел был сделан в левый висок.

Тело откопали, а дело раскопали. Оказалось, что проф. Михайловский был убит во время сна собственной женой, при соучастии ее любовника, а его ассистента, тоже комсомольца. Преступление было задумано и подготовлено заранее, еще до брака убийцы и жертвы, и сам брак был средством к его выполнению.

Убийцы верили в реальность и ценность шарлатанской «работы» Михайловского и хотели завладеть ее результатами. Сигналом к убийству послужила брошенная профессором фраза:

– Главное закончено. Остаются лишь технические детали. «Боженька» побежден!

Верившие в «гений» проф. Михайловского были глубоко разочарованы: его «труды» не представляли никакого научного интереса. Это были беспорядочные, небрежные выписки из различных медицинских книг…

В суд дело не поступило. Виновники убийства исчезли в недрах ГПУ[125].

Другой известный мне аналогичный эпизод еще более трагичен. Он кажется болезненной фантастикой автора авантюрных романов. И, вместе с тем, он – «советская действительность».

В 32 г. я провел несколько месяцев в Сухуме. Городок маленький, провинциальный, вся жизнь которого концентрируется вокруг двух находящихся там крупных учреждений: зональной станции всесоюзного института растениеводства и обезьяньего питомника, особенно привлекающего внимание приезжих и в силу вполне понятного интереса к жизни экзотических животных на воле и вследствие циркулирующих о нем по всему СССР пикантных слухов.

Официальное назначение питомника – разработка методов омолаживания по способу проф. Воронова. Неофициальное – служить базой живого материала для омолаживания стареющих «вождей». Говорят, что над Сталиным соответствующая операция произведена два раза, а сластолюбивый покойник Калинин омолаживался 4 раза… За верность не ручаюсь.

Однажды Сухум был взволнован самоубийством молодой сотрудницы питомника, куда-то уезжавшей, внезапно вернувшейся и в ту же ночь повесившейся. Она оставила матери истерическое, полное недомолвок, малопонятное, но говорившее о какой-то сексуальной трагедии, пережитой автором письма.

Я был дружен еще до студенческой скамьи с одним из научных сотрудников питомника и от него, под строжайшим секретом, узнал подробности происшедшей драмы.

В питомнике, в строго охраняемой НКВД тайне, под руководством живущего в Москве крупного генетика, имени которого он мне не назвал, ведутся опыты по гибридизации человека с обезьяной, для которых содержатся специальные экземпляры очень редкой породы обезьян, имеющих плоскую ступню. Можно предполагать, что руководителем этого опыта был профессор Н. Кольцов[126], допускавший возможность скрещивания только с этим видом, но только предполагать.

Опыт проводится в широких размерах, над десятками лиц. Применяются как методы искусственного осеменения, так и естественного порядка. Человеческий материал для опытов вербуется крайне осторожно, исключительно в порядке доброй воли. Привлечение его ведется путем гарантии крупной пожизненной пенсии в случае успеха, но также и призывами послужить науке, в зависимости от характера вербуемых. Контрольный период зачатия обусловлен строжайшей изоляцией объекта опыта. Эта мера вызвана несколькими случаями обмана, когда отцом предполагаемого желанного гибрида оказывался соседний Вася или Коля.

Первым пунктом контракта, заключаемого с желающими, стоит взаимное обязательство строгой тайны, подобное тому, которое берут к ГПУ.

– И много находится желающих? – спросил я приятеля.

– Недостатка нет.

– Кто же они по своему характеру, по социальному положению?

– Встречаются равные типы: бывают просто авантюристки, иногда соглашаются под давлением жестокой нужды, с голода, встречаются и любительницы сильных ощущений, порою психически расстроенные на сексуальной почве, но большая половина – молодые энтузиастки науки из вузов и комсомола, нередко девственницы…

К числу этих последних принадлежала и повесившаяся жертва отравления ядом материализма. Мой приятель, хорошо знавший ее, предполагал, что она согласилась на опыт в жажде подвига во имя науки, но психика девушки не выдержала отвратительной противоестественности совершенного: она бежала из-под замка с тем, чтобы умереть, крикнув о своей боли матери…

Нужно быть Достоевским, чтобы до конца проанализировать весь ужас пережитой ею трагедии… но самое страшное в том, что на опыт идут добровольно, что в желающих подвергнуться ему недостатка нет, что случай самоубийства был единственным среди сотен проделанных опытов.

Все они были неудачны. Добиться зачатия оказалось невозможным.

– Думаешь ли ты, что цель опыта строго научна? – спросил я.

– Конечно, нет, – горько усмехнулся старый биолог, – для чисто научной и только научной цели гроша не дадут. Но представляешь ли ты, какой сокрушительный удар метафизическому и идеалистическому взгляду на человека был бы нанесен удачей опыта? Для такой цели – не жалко миллионов!..

Но, несмотря на весь ужас уродливости, противоестественности, попрания основных человеческих чувств, всей этой формы, в которую загнал материализм подлинную юную жажду подвига, она все же прекрасна и высока.

В Ставрополе я знал молодого врача бактериолога М. П-ую, которая не только добровольно, но самовольно испробовала на самой себе ослабленную ею культуру чумных бактерий – переболела чумой в легкой форме, но доказала правильность избранного ею метода поиска противочумной вакцины. На Памире я видел труп наблюдателя-метеоролога, замерзшего около вверенных ему измерительных приборов высокогорной станции во время одной из часто там случающихся внезапных летних снежных бурь. Записки, сделанные его костеневшей рукой, рассказывали о высоком и трагическом подвиге этого «неизвестного солдата» науки: он до последнего момента отмечал силу, направление и периодичность порывов ветра – выполняя свой солдатский долг…

Красота жертвенности личного подвига не зависит от чистоты знамени, под которым он совершен. Сталинград дал этому грандиозный пример.

* * *

Мичурина мне случилось видеть еще очень давно, в 13 г., когда он был лишь скромным служащим Козловского железнодорожного узла, глубоко и действенно любившим растениеводство.

Будучи тогда помещиком одного из ближних к Козлову уездов, я пришел в этот колоритный городок на его знаменитую конскую ярмарку. Закончив дела и предвидя впереди скучный пустой вечер, я стал по-чичиковски расспрашивать полового гостиницы о достопримечательностях города.

– Как же-с, имеются… разныя-с! Вот, к примеру, у нас собственной наш козловский «прохвессор» есть. Многие очень интересуются, – сообщил разбитной, одетый в белое «по-тестовски»[127] «шестерка», – мальчик покажет…

Через полчаса я уже стучался в ворота скромного, но аккуратного провинциального домика. Его хозяин, пожилой, но еще не старый железнодорожник, о чем свидетельствовала его форменная фуражка, был, видимо, доволен визитом «интеллигента» и тотчас же повел меня в свой сад-огород. Посмотреть там было на что. Огромные, крупнее вишни, ягоды черной смородины, столь же поражавшая своими размерами полубрюква-полуморковь, вытянутая им из грядки, еще зеленый, незрелый, но все же виноград, здесь, в Козлове…

Мое искреннее удивление окончательно размягчило Мичурина.

– Приятно говорить с образованным человеком, а здесь – что? Глушь, темнота, – лицо его сморщилось в гримасу невероятного презрения. – Росс-и-я… – протянул он, – верите ли, бесплатно саженцы и семена раздаю, и то не берут. Никакого разумного понимания и поощрения… Отсталость.

В этом последнем утверждении Мичурин, как тут же выяснилось, врал и явно рисовался. В его заставленном фикусами и геранями зальце висело на стенах около дюжины похвальных листов и почетных дипломов от земств и департамента земледелия.

– Моя библиотека, – указал мне Мичурин на полочку с сотней тощих популярных брошюрок, серийно выпускавшихся тогда Сытиным.

– Тщательно слежу за развитием европейской науки… Там ценят прогресс! – добавил он, подчеркивая слово «там»…

Я накупил у него и саженцев и семян, которые, вернувшись домой, передал своему садовнику, очень дельному, кончившему школу садоводства гр. Уварова, И. И. Дроздову. К моему удивлению, он очень холодно отнесся к рассказу о «чудесах» Мичурина.

– Ничего нового в этом нет. Подобные скрещивания давно уже применяются в Германии, в Голландии, во французских цветоводствах. Ведутся они и нашими крупными фирмами Иммером, Уваровым, братьями Лисицыными. Они требуют системы и очень широкого разнообразия эксперимента. Как правило: если из 100 полученных разновидностей хоть одна окажется пригодной – опыт считается удачным. Однако попробуем…

Мы попробовали и… все мичуринские «достижения» оказались негодными по вкусу. Плодоносность большинства тоже была низкой. В этом, а не в российской «темноте», крылся неуспех мичуринских сортов у окрестного населения. Позже эта подтвердилось на всесоюзной сельскохозяйственной выставке 1922 г. Подтверждается и теперь упорным нежеланием колхозов разводить мичуринские сорта, которые внедряются к ним насильно. На выставке же посетители удивлялись и восхищались экспонатами мичуринского киоска, но, попробовав, покупали в соседних…

В чем же секрет упорного долголетнего рекламирования Мичурина советской пропагандой, возведение его жалких кустарных опытов в степень «научной доктрины», принятой теперь Академией Наук и противопоставленной «низкопоклонству перед западом»?

Мичурин был открыт разъездным корреспондентом «Известий» М. Роговским в 21 г. и «подан» им, как «талант, задушенный проклятым царизмом, но возрожденный советской властью». Он разом стал готовым «достижением». Это была первая ступень. Мичурин вскоре умер, по мичуринщина продолжала жить и развиваться, ибо она была нужна в гораздо более широком объеме, чем развитие растениеводства и даже самореклама.

Мичурин был необходимым коммунизму социальным типом. Трудолюбивый, даже фанатичный в своей работе, и, вместе с тем тупой, узкий, самовлюбленный полуинтеллигент, непоколебимо уверенный в своей «заеденной средой», «ущемленной в развитии» гениальности, он был прямым потомком уездных нигилистов, для которых Господь «существовал только, как вид кислорода» во времена А. Толстого, которые в тужурках телеграфистов или фельдшерских халатах «хочут свою образованность показать» на правдивых до предела страницах Чехова, которые во всем своем многообразии стали главной опорой советской власти на местах.

Суть была не в кислых сливо-вишнях и не в безвкусных арбузо-дынях, а в воспитании миллионов тупых, но работоспособных и упорных адептов рецепта и цитаты, новой формации «человека в футляре». Но для создания его нужен был заманчивый образ, герой, мечта…

Этой мечтой стала мичуринщина во всем ее многообразии «рабкорстве» и «рапповщине» в литературе, «выдвиженстве» в общественной жизни, «изобретательстве у станка» в промышленности и самой «мичуринщине» в науке… Все эти «движения» – части одного целого: Мичурины плодились с необычайной быстротой. В одной лишь Средней Азии я знал их десятки. Один открыл необычайный каучуконос «таусакыз» в степях Казахстана, другой повышал урожай хлопка на Заревшане «фашинными грядами», третий выводил кофе в Туркмении. Обо всех кричали, печатали портреты, награждали орденами и путевками на курорты, а потом… замолкали… Но цель была достигнута. Пленительный путь к гениальности стал доступен каждому, лишь бы он пролегал по истоптанной тропе рецептуры диалектического материализма. Второй этап был закончен. Он подготовил позиции к третьему – окончательному удушению свободной критической мысли петлею материалистической догмы, выраженной пунктом приказа непогрешимой ВКП(б).

Организованная мичуринщиной армия фельдшеров-зубодеров и телеграфистов Ятей[128] штурмовала высоты Паскаля и Пастера…

На кафедру Ломоносова и Менделеева вполз замызганный рецептурных Мичурин-Лысенко и в качестве главного аргумента своей «научной теории» предпослал ей постановление ЦК ВКП(б).

Лысенку я видел один лишь раз, когда он приезжал и Ставрополь в 1938 г. Он читал доклад, предназначенный исключительно для работников науки. Аудитория была полна: собралась вся профессура трех местных вузов. Интересовала не тема – бионтизация картофеля, но сам Лысенко, звезда которого взошла тогда уже высоко.

Перед нами на кафедре стоял человек с более чем ординарной наружностью. Ни одна черта лица, ни один жест не являли в нем работника мысли. Весь он был какой-то тусклый, бесцветный, словно запыленный.

Это впечатление усилилось еще более, когда он заговорил. Его лексикон изобиловал пошлыми советизмами, вроде «в общем и целом», «в плане указанного», порою нелепыми вульгаризмами – «обратно» вместо «опять»… Так говорят в стране советов захудалые колхозные агрономы, обычно недоучки, исключенные за неуспешность из сельхозинститутов…

Доклад длился 50 минут. Первые 20 минут Лысенко вяло и нудно, густо пересыпая длиннейшими цитатами из всех четырех «основоположников», говорил о задачах советской науки, вернее о единственной – твердо стоять на базе марксизма-ленинизма. Далее, в течение 10 минут давал практически советы по допосадочному проращиванию картофеля – его «теория», кстати сказать, давно известная подмосковным огородникам, торговавшим ранним «майским» картофелем. Последние 20 минут были посвящены достижениям колхозной системы и обильно усыпаны цифрами, выписанными со страниц «Социалистического земледелия». Имя Сталина повторялось не менее 50 раз в сопровождении одних и тех же титулов.

И все… Ставрополь – город захудалый, хотя и областной. Профессора его вузов – не первого сорта, но и они покрутили головами:

– Ну-ну…

На следующий день я встретил Лысенку в местном, не по городу богатом музее. Он тупо, без капли интереса смотрел на разложенный перед ним уникальный и самый полный в мире, собранный Нордманном гербарий кавказской флоры, которым хотели щегольнуть перед ним работники музея, и оживился, лишь узнав о возможности купить в аулах настоящее горские ковры. О том, как это сделать, он расспрашивал долго и детально.

Полную противоположность мизерному и внешне и внутренне Лысенке представлял собою академик Н. П. Вавилов. Я видел его тоже лишь раз в 1929 г., когда он, возвращаясь из стран Среднего Востока, задержался в Ташкенте на день. К докладу он не готовился, не мог готовиться, т. к. согласился на него за час до начала по просьбе пришедших к нему в гостиницу профессоров Среднеазиатского университета. Состав аудитории был случайный: пришел – кто узнал, профессора, их семьи, студенты.

Трудно назвать то, что он говорил, научным докладом. Его речь походила больше на поэму, вдохновенную песнь об извечном бытии, о бесконечном многообразии творческого процесса жизни. Временами мне казалось, что я слушаю бессмертную песнь о Гайавате, углубленную в беспредельность познания…

Факты, широкие обобщения, смелые гипотезы и прогнозы – перед нами стоял Человек с большой буквы, срывавший мощной рукою завесу с таинств природы.

Это наличие силы, мощи, содержавшейся в Вавилове, я ощутил еще глубже, интервьюируя его после доклада. Нечто подобное испытывал я давно-давно, когда чутким и впечатлительным мальчиком впервые увидел ширь Волги…

Вавилов и Лысенко – антиподы во всех отношениях. Свет и сумрак. Великан и пигмей. Бальдур и Локки[129] интеллектуальной жизни страны победившего социализма. Я не беру и кавычки эту истертую сталинскую формулу. В области научной мысли в СССР победа социалистической шигалевщины теперь очевидна. Можно верить лишь в то, что она – временная… Вавилов же погиб в концлагере.

* * *

– Ну, а академик Павлов? – восклицают обычно мои оппоненты из среды повихнувшихся в мозгах «старых» эмигрантов (у «новых» случаются иные вывихи, но «эволюционного» – нет и быть не может), – что скажете вы о том внимании, почете, заботах, которыми он был окружен, о свободе, предоставленной ему даже в области религии? И это обман, реклама?

Нет. Абсолютная правда. Более того, недосказанная правда. Если бы академик Павлов потребовал не только тишины в своей лаборатории и возможности молиться в церкви, но роскошных дворцов магараджи и тысячи одалисок, ему тотчас же дали бы, потому что кремлевской диктатуре жизненно, практически были нужны гениальные исследования[130] академика Павлова в области рефлексологии. Нужны именно они, основанные не на псевдонаучной базе марксизма-ленинизма, но на данных широкого точного опыта, на проверенных им выводах из смелых гипотез, на основе глубокой свободной критической мысли.

Среди бесчисленных всевозможных исследовательских и экспериментальных научных институтов СССР, есть один, культивирующий именно такую мысль. Он не значится ни в одном справочнике, не фигурирует ни в одном пятилетием плане и абсолютно не рекламируется.

Он находится в Москве, в широко раскинувшейся от Лубянской площади до Сретенских ворот вотчине НКВД-МГБ. Имя его известно немногим, но его филиалы раскинуты по всем научным учреждениям Союза под названиями засекреченных спецотделов. В эти спецотделы эпизодически и крайне интимно приглашаются крупнейшие работники всех видов науки, и там им вручаются точно формулированные темы для свободной от «базы марксизма» разработки. Сроки точные, гарант тайны, широкий отпуск средств, право получать любые иностранные материалы, а иногда и командировки заграницу, гонорар – очень высокий. «Хозяин» не скупится. Игра стоит свеч, но и риск тоже велик: даже в случае вполне успешного выполнения задания, выполнивший его специалист может «исчезнуть». Но отказ от работы невозможен, в этом случае «исчезновение» неизбежно.

Ограниченный, тупой Шигалев, едва вылезший из пеленок наивного нигилизма, мечтал лишь кустарно рубить головы. Жалкий идиот! Рубить умел и Калигула. А вот переделать, перестроить, полностью видоизменить сотни миллионов голов, вырвать из них с корнем извечное стремление человека к свободному мышлению и заменить его комплексом необходимых для работника гомункулуса условных рефлексов. Вот это – задача, достойная величия мировой миссии коммунизма!

Пропаганда, террор, голод, полуголод, принудительный отупляющий труд, перманентная безвыходная нищета – все это лишь средства производства, инструменты. Но дли этой грандиозной операции нужен точный, проверенный во всех деталях, строго научный план, а для выработки такого плана работы академика Павлова были сущим кладом. Можно ли было говорить о каких-то причудах гениального старика?

«Возрождение»,
Париж, март-апрель 1950 г.
№ 8, с. 120–135.

---