- Предисловие
- Статьи о русской истории
- Подвиг первомучеников за землю русскую (940 лет со дня кончины свв. князей Бориса и Глеба)
- Венец и бармы Мономаха
- Чудо преподобного Сергия (560 лет со дня кончины)
- Русская церковно-политическая традиция
- Гибель Новгородской демократии
- Зарождение Восточной программы
- Вызволение хлопской Руси
- Учреждение Русского Патриархата
- «Профсоюзы» Московской Руси
- Замолчанный историей
- Отравление анекдотом
- Богатырь русской мысли (150 лет со дня рождения А. С. Хомякова)
- Славянофилы и мы (150 лет со дня рождения А. С. Хомякова)
- Исторический рикошет (К 50-летию заключения Портсмутского мира)
- Царь и рабочие
- Люди земли Русской
- «Первая роль»
- «Иван-Царевич»
- «Глубина сибирских руд»
- Пятна на солнце (грустный фельетон)
- Ехидна и спрут
- Историческая шишка (клочок соловецких воспоминаний)
- Кто они?
- Раба политики (воспоминания подсоветского журналиста)
- Пропаганда правдой
- Прогулка по Москве
- Московская весна. Так было когда-то…
- Света не угасите!
- Колхозный эксперимент Розенберга
- Иван и Фриц
- Плоды победы
- Игорев полк
- Национализм и шовинизм
- «Французик из Бордо»
- О «шлепках», чемоданах и гостиницах
- Путь ложных солнц
- Байронизм в политике
- Лицо без грима
- Вотум недоверия
- Доразделялись!
- Письма «нового» эмигранта
- Рецензии
- Непризнанный пророк [Н. Я. Данилевский]
- Корабль Одиссея [Арнольд Тойнби]
- Внук Мазепы – дед Василакия [Н. И. Костомаров]
- Народ отсутствует [Б. Н. Сергеевский]
- «Россия в XIX веке» [С. Г. Пушкарев]
- Практические примечания [Н. Потоцкий]
- О русской интеллигенции
- Фельдфебель и Вольтер
- Достижение «Октября»
- Ветер из глубин
- Без воды и без ступы
- Три ступени
- Смерть Рудина
- Подсоветская интеллигенция
- Человек и эпоха
- Они живы
- Приложение
- Владимир Рудинский
- О советской интеллигенции
- Вопрос, требующий уточнения
- Борис Башилов
- Творцы русской культуры – не интеллигенты, интеллигенты – не творцы русской культуры (ответ В. Рудинскому)
- Владимир Рудинский. Суд скорый, неправый и немилостивый
- Кто же он – «русский интеллигент»?
- И. Албов. Две интеллигенции
- Михаил Лавда. Комментарии
- Алексей Алымов (Б. Н. Ширяев). О «культурном уровне». Ответ Михаилу Лавде
- Михаил Лавда. Еще о «культурном уровне». Ответ на ответ
- А. Алымов (В. Н. Ширяев). Показатели «культурного уровня». Письмо в редакцию
- Андрей Ренников (А. М. Селитренников)
- Неразрешимый вопрос
- Послесловие редактора
- Полный текст
Неразрешимый вопрос
Французский журналист Жан Дюше выпустил книгу под заглавием «Европейская свобода».
Целью автора было – выяснить: какие взгляды на свободу высказываются сейчас в мировом общественном мнении. Для этого в книге приведены беседы с лицами, голос которых может представить интерес: с Кестлером, Рамюзом, Франсуа Мориаком, Сартром, Давидом Русселем и многими другими.
Получилось в общем нечто вроде сборника своего рода интервью, в которых каждый из опрошенных старался дать свою формулировку свободе.
Рамюз[253], например, сказал:
«Свободы вообще не существует. Это – великое слово, которое каждый присваивает себе. Коммунисты сражаются за свободу. Либералы – тоже. А затем они сражаются друга против друга тоже во имя свободы. Нет, не говорите мне о свободе. Я верю только в независимость».
Кестлер в свою очередь заявляет, что свобода не осуществима при социализме:
«Мы, социалисты, думали раньше, что социализм обязательно связан с уважением к правам и достоинству человеческой личности. А теперь видим, что национализированная экономика может служить базой тиранической структуры государства».
А что касается писателя Серстевана, то на вопрос о современном кризисе понятия свободы, он просто ответил: «Мне плевать на своих современников».
В общем, книга Дюше любопытна и даже забавна. Но как ясно говорит она о ничтожестве и убожестве нашего века!
Где теперь настоящие мыслители, настоящие авторитеты, к голосу которых стоит прислушиваться? Были времена, когда современникам можно было справиться у Руссо: как определяются границы свободы общественным договором? Или осведомиться лично у Канта: как с точки зрения требования практического разума в конституционном государстве должны пониматься права человека? Или спросить непосредственно Гегеля: как свобода частных интересов должна согласоваться с законом саморазвивающегося разума?
А теперь? Кого спросишь? Почтенного Серстевана, которому плевать на современников? И на которого современникам тоже наплевать?
В виде опоры нет сейчас в мире не только Джона Локка, Руссо, Канта и Гегеля, но даже второстепенных авторитетов в вопросе о личной свободе, вроде Пуфендорфа, Гамильтона, Джефферсона…
Не считая Бергсона, был до последнего времени один человек, которого в Европе считали настоящим мыслителем: это – Бердяев. Но сев в вопросе о свободе между двух стульев, желая угодить одновременно и Богу и дьяволу, и демократии и большевизму, Бердяев в последние годы так запутался в своих несвободных изысканиях о природе свободы, что в конце концов сам перестал понимать себя. Превратился, по справедливому выражению П. Струве, из Бердяева в Белибердяева.
И, вот, сейчас, при отсутствии настоящих мыслителей, пытается осиротевшая европейская философская мысль взяться за вопрос о личной свободе, старается хотя бы при помощи интервью сколотить общий взгляд на эту мировую проблему.
И в результате доходит до высшего пункта современного мировоззрения:
– Наплевать…
Ведь не даром в настоящее время модным автором для европейской интеллигенции является Сартр со своим экзистенциализмом: единственно истинное и единственно главное в жизни – это существовать. А как существовать, чего придерживаться, кроме приятных инстинктов – не важно. Поэтому и о свободе сейчас принято только кричать, но не думать. Кричать именно в духе экзистенциализма: о свободе не для других, а для себя. С «присвоением свободы», по формулировке Рамюза.
* * *
Все это убожество нынешней европейской интеллигенции невольно напоминает нам, русским, нашу былую студенческую молодежь, тоже вечно кричавшую о свободе для себя и для «своих», и с презрением и ненавистью относившуюся к свободе инакомыслящих.
Когда наши студенты кидали в головы городовых и казаков бутылки, камни, палки – это была свобода.
Когда же городовые в ответ разгоняли их, а казаки слегка пришлепывали нагайками, – это было насилие.
Когда студенты устраивали в аудиториях химические обструкции – это была свобода. Когда все противники забастовок в ответ начинали их выкидывать из аудиторий, – это было насилие.
Точно также мыслило о свободе наше студенчество и во всех остальных случаях. Убить бомбой градоначальника – это акт высокой морали. А повесить убийцу градоначальника – акт глубочайшего падения нравственности.
Ранить из подворотни городового – проявление свободного творчества. Получить за это ссылку в Сибирь – чудовищное проявление произвола…
Да и только ли одна студенческая молодежь так, по-негритянски, понимала свободу? А какое было мышление в этом вопросе у большинства вашего общества?
Например, каким преследованиям со стороны носителей передовых идей подверглись в Москве профессора Виноградов, Деи, Озеров, Вормс, Мануйлов, рискнувшие читать лекции для рабочих, объединенных в созданный правительством «зубатовский» синдикат! Затравленным профессорам пришлось бросить неосторожное чтение лекций и долго каяться, чтобы получить прощение от любителей гражданских свобод.
А какая была любовь к свободе печати и слова у тех же самых ревнителей социального счастья! Ведь, вот, например, Мережковский и Зинаида Гиппиус – всецело принадлежали к их лагерю. Но какую бурю негодования пришлось выдержать Мережковскому, когда на заседании религиозно-философского общества он честно заявил, что с точки зрения канонической Синод был прав, отлучив Льва Толстого от Церкви!
«В России, – писал после этого Мережковский, – образовалась вторая цензура, более действительная и более жестокая, чем правительственная: это цензура общественного мнения».
А Гиппиус, касаясь той же благородной цензуры, открыто заявляла в печати: «Есть вопросы и имена, о которых совсем нельзя высказывать собственных мнений».
* * *
И, все-таки, вся эта нетерпимость к чужой свободе у нас могла найти оправдание в том, что исходила она из идеалов общего, даже вселенского блага. Обладая убогой головой, наша интеллигенция несомненно имела богатое сердце.
А здесь, на Западе, какие идеалы влекут людей к осуществлению свободы?
Студенты-медики манифестируют, требуя свободы от иностранных врачей, отбивающих практику.
Инженеры пользуются священной свободой стачек во имя увеличения жалованья.
Рабочие во имя того же повышения губят свои предприятия, видят свободу в установлении пикетов, видят насилие в требовании властей о снятии их.
И вот при таком опрощении идеалов – какие интервью, даже в виде сборников, помогут выяснению границ между свободой для себя лично и свободой для своих ближних?
Пусть во имя этой проблемы соберутся для голосования все парламенты мира, все академии наук, все объединения писателей, журналистов, музыкантов, врачей, инженеров, художников, портных, стекольщиков – бесполезно: решение будет не яснее бердяевской белиберды.
Ибо вне христианского самосознания, которое сейчас угасает, и вне христианской морали, которая сейчас падает, вопрос о свободе не разрешим. При исчезновении светоча истинной любви к ближнему люди начинают душить друг друга в потемках. И никакие высокие мысли, никакие утончения культуры, никакая образованность, никакие смокинги, галстуки, полеты по воздуху, слушания радио не могут помочь: человек непреодолимо возвращается к своим далеким предкам, в джунгли, в бруссу[254]. И ощущает одну только первобытную правду:
– Свобода это – когда я ем врага. Насилие – когда враг меня ест.
«Россия»,
Нью-Йорк, 18 июня 1949 г.,
№ 4154, с. 3.
Комментировать