Новоначалие

Перед каждым человеком, посвятившим себя молитвенным занятиям, встает задача перехода от молитвы словесной к умно-сердечной. Должно быть понятно, что цель эта недостижима без выполнения определенных требований, без предварительной работы, которая подготовит душевный организм, создаст условия для преобразования одного вида молитвы в другой. Только то умное семя, что упало на добрую землю, вспаханную и удобренную, принесет плод сторичный⁶⁶⁶. Возделывают же добрую землю аскезой. «Слово Христово – семя небесной, Божественной истины – богато размножается в сердце человеческом, если сердце омолитвено, если оно постоянно устремлено к Богу боголюбивым расположением», что и есть «лучший климат для небесного семени»⁶⁶⁷. Препояшь чресла твои⁶⁶⁸ – этот призыв к подготовке, заповеданный нам пророками и апостолами, звучит непреложно, как слово, изреченное Духом Святым. Пренебрежение таким наказом приведет лишь к тому, что истинная молитва навсегда останется недостижимой.

Под понятием новоначальный в аскетической литературе обычно подразумевается инок или мирянин, находящийся на начальной стадии умного делания⁶⁶⁹. Это уже достаточно подготовленный человек, потрудившийся в деятельном, покаянном житии, заложивший крепкое основание, а это: устойчивый навык в словесной молитве, полноценная включенность в богослужебную жизнь Церкви, постоянное участие в таинствах. Иначе нет смысла подходить к умному и сердечному деланию: «не позаботившиеся достаточно о прочности основания... часто видели горестное разрушение самого здания... Нет места для истинной молитвы в сердце не благоустроенном и не настроенном евангельскими заповедями»⁶⁷⁰.

Продолжительность подготовительного периода, которая зависит от множества факторов, определить трудно. Внутренняя готовность у одного человека может подспудно вызревать годами, у другого же, при высокой напряженности духа, созревает стремительно. «Длительность этого периода различна у каждого: чем глубже покаяние, тем короче путь»⁶⁷¹. Вот где критерий – мера покаяния, его глубина и сила искренности. Отсюда произрастает благодатный плод – способность вхождения в пределы молитвы умно-сердечной. Все это, конечно, индивидуально, многое зависит от характера предшествующей жизни, опыта, возраста, личных способностей и особенностей. Мы можем только опереться на авторитет известного подвижника, взяв в качестве ориентира упоминаемые им сроки. Как уже говорилось, прохождение пути деятельного подвига может оказаться не таким уж длительным. При условии правильного руководства, полного послушания и строго подвижнической жизни созерцание может быть достигнуто примерно за двадцать лет⁶⁷².

Склонные к торопливости не получают в этом деле никаких преимуществ. «Новоначальные иноки нуждаются в продолжительном времени для обучения молитве. Невозможно, вскоре по вступлении в монастырь или по вступлении в подвиг, достичь этой верховной добродетели» – умной молитвы. «Нужны и время и постепенность», чтобы «подвижник созрел для молитвы во всех отношениях». Не скоро удастся приучить «ум свой пребывать в словах молитвы, как бы в заключении и затворе». Для этого «нужно значительное предуготовление». Любому «первоначально нужен усиленный телесный подвиг: нужны коленопреклонения, утомляющие тело, смиряющие душу; нужны продолжительные стояния и всенощные бдения; нужна молитва устная и гласная, молитва, соединенная с плачем и воплем... нужна негласная молитва с негласным плачем сердца». Молитва «не может пребыть в душе, не находящейся в таком устроении»⁶⁷³.

Подготовка – это предочистительная борьба со страстями и обретение навыка во внимательной словесной молитве. Опыт устного молитвословия нужен для тренировки внимания, – не укрепленное, оно не сможет удержаться в молитве умной. Важно «начинать с устной молитвы, доколе не усвоится она нашим телом: языком, сердцем, мозгом». Упражнения в устной молитве будут полезны и позже, после стяжания молитвы умной – они помогут дальнейшему развитию внимания. Начинающему нужен предварительный «опыт послушания и воздержания», для того чтобы «ум, сердце и самое тело ветхого человека в достаточной мере освободились от власти греха»⁶⁷⁴. Эта телесная деятельность сопутствует душевной, предваряет делание умное и предопределяет успех в нем.

Чтобы лучше понять значение периода подготовки, стоит задуматься над таинством богообщения. Никакое молитвословие не приблизит к Богу, пока зиждется лишь на нашем собственном усилии. Ведь молимся мы не сами. Никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым, ведь мы даже не знаем, о чем молиться, не знаем, как до’лжно молиться. Ведь это Бог послал в сердца наши Духа, молитвенно взывающего из недр нашей души⁶⁷⁵. «Сам Бог Слово стоит во главе молитвенного слова и управляет им. Само Воплощенное Слово Божие молится твоими устами»⁶⁷⁶. Никто, как Бог, «просвещает умы, и когда кто в молитве приближается к Нему, Он Сам его научит, как держать ум в молитве»⁶⁷⁷.

Однако «мы часто совершаем роковую ошибку»: нам кажется, что молимся мы своими силами, «а Бог только отвечает на нашу молитву». Но это совсем не так: мы молимся «только тогда, когда благодать Божия молится вместе с нами»⁶⁷⁸.

Именно в этом смысле «молитве никто не может научить: ни книги, ни старец, никто. Единственным учителем является Божественная благодать»⁶⁷⁹, – никто не сможет научить, покуда Господь не примет в том Своего участия. Книги и старцы показывают, что делать, а благодать дает силу – делать. «Книги описывают духовный мир, а молитва вводит человека в этот мир»⁶⁸⁰. И, в то же время, именно поэтому возможно для человека обрести дар благодатной молитвы, даже минуя обучение у наставников, напрямую от Бога, что случается с некоторыми самоотверженными богоизбранными людьми. «Сколько было в пустыне людей, которые не имели книг, а молитва, как река, текла в их сердце. Сама благодать учила их. Если сердце стяжало чистоту и незлобие, то такое сердце само будет искать Бога, желать Бога, плакать пред Богом, и благодать войдет в него как в свой дом»⁶⁸¹.

Нельзя только обольщаться по поводу себя. У отцов, действительно, сказано: «Если кто в Боге, тому нет нужды читать книги», – здесь речь идет о состоянии души, в котором знания, получаемые «непосредственно от Бога, без книг», усвояются естественным порядком, как живые реалии. Но какова зрелость духа тех, кто к такому способен, – это видим на примере прп. Силуана: «прежде чем он стал читать книги, ему явился Господь», и с того времени старец, уподобляясь Христу, переживал все происходящее с человечеством «как нечто связанное с ним самим»⁶⁸².

Будем же, вручая себя водительству благодати, с помощью книг и тех, что Бог дал, наставников уяснять надлежащий нам образ действий, тогда молитва и впрямь со временем может стать для нас «старцем». Такому пониманию учат нас сами старцы: «Молитва учителя не требует, она сама учитель: ты только прислушайся к ней и точно исполняй требования ее, и она поведет тебя своим мановением и покажет, что надо делать»⁶⁸³. Не забудем только учесть образ жизни самого говорящего, проведшего десятки лет в суровой аскезе, отшельничестве и строгом послушании.

Божие водительство обретается на ниве личного подвига: «Молиться надо – это и есть школа молитвы»⁶⁸⁴; «Старайся творить молитву, и она сама тебя научит»⁶⁸⁵; «Молись, и сама молитва научит тебя молитве, только старайся читать ее внимательно и неспешно»⁶⁸⁶; «Общению со Христом нельзя научить, его надо пережить»⁶⁸⁷; «Уединяйтесь сколько возможно, чтоб быть в единении с Господом, тогда Он Сам сделается для вас руководителем и учителем, и других таких лиц уже не потребуется для вас»⁶⁸⁸; «Все, что делает человек, – это дело благодати», даже если он этого и не знает. Она воспитывает и наставляет. Любая духовная способность – все это плоды благодати. «Твоего собственного нет ничего. Она тайно все совершает»⁶⁸⁹; «Нет для нас иного учителя, кроме Христа: Господи! научи нас молиться...⁶⁹⁰ Святой Дух, научи меня!»⁶⁹¹; «Христе мой... научи мя, что ми подобает творити и глаголати»⁶⁹²; «Отче... Научи меня молиться; Сам во мне молись»⁶⁹³, – на все лады эта просьба повторяется веками.

«Сам Господь научит нас молитве, сами же мы не научимся, и никто другой не научит нас... Только Дух Святой, только благодать Божия может вдохновить на молитву». Но чтобы Дух снизошел, «вы должны быть достойны. А чтобы стать достойными, нужно подготовиться... Все зависит от образа жизни и готовности»⁶⁹⁴.

«Вместилище благодати – внутри нас. Нужно его очистить, чтобы стать способным воспринять ее. Очищению служит пост, который, в свою очередь, бесполезен без трезвения. Трезвение должно помочь нам собрать ум и чувство воедино. У нас ведь слишком много мыслей. А внимание должно быть больше на красоте Христа, чем на мыслях». Бог не дает нам Свою милость и благость, но Он Сам есть милость и благость. Поэтому если мы в Нем, то мы их имеем. Тогда мы причащаемся Его добродетелей. Вот почему молитва питает силой – «она приобщает нас к Источнику Нетварного бытия». Но «благодать наполняет нас и делается своей не сразу. Придет – коснется – отойдет. Ничего: возьми, что тебе дали, и сбереги. Тебе кажется, ты потерял, отойдя от молитвы, – нет, она там, при тебе, просто ты ее не чувствуешь сейчас, но она дана тебе, храни и не забывай. Постепенно накопишь еще, потому что мы вмещаем все более и более. Храни, что Господь дает, и держи ум привязанным к Богу»⁶⁹⁵.

Мысль о том, что молитвенный опыт есть сам по себе наставник, а Господь есть истинный учитель, принадлежит глубокой древности: «Как сподобиться чистой и духовной молитвы?.. Молись Самому благому Богу, чтобы Он послал Святаго Духа Утешителя; и Тот, пришедши, научит тебя всему и откроет тебе все таинства. Его взыщи себе в путеводители; Он не допустит прелести», – так заповедует прп. Варсонофий Великий. Молитва «в самой себе имеет учителя – Бога, Который учит человека разумению...⁶⁹⁶ Сам Бог будет твоим учителем в молитве», – так говорит прп. Иоанн Лествичник⁶⁹⁷. «Если научишься молиться со вниманием, – вторит древним отцам прп. Иосиф Волоцкий, – тебе не нужны будут поучения рабов Божиих: Сам Бог, без посредников, будет озарять при этом мысль»⁶⁹⁸.

Все это не открытия святых отцов, но развитие и опытное подтверждение апостольского учения: Помазание Духа Святого, которое вы получили от Господа в Крещении, в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас, ибо самое сие помазание учит вас всему⁶⁹⁹ – и не молитве только, но именно всему. «Спасение каждой личности созидается Духом Святым», поставляющим всех стремящихся ко спасению на правый путь Христов, и «Его благодатным действием человек вводится в лик спасаемых»⁷⁰⁰. Вступая, под Божиим водительством, в борьбу со страстями, человек взывает: «Я бессилен, Ты Сам молись во мне, Сам учи меня молиться и Сам прими эту молитву». И тогда он ощущает «не свою силу, а силу Божию». Мысль: «Ты – всё, а я – ничто» – есть основание молитвы⁷⁰¹. Эту идею дал нам апостол Павел: потрудился не я, – говорит он о своих деяниях, – а благодать Божия, которая со мною⁷⁰².

«Вступившего в истинный молитвенный подвиг руководствует Сам Бог». При постоянной и тщательной молитве она сама начнет открывать христианину его страсти, «о существовании которых в себе он доселе не ведал». Замечая постоянно владеющие им греховные помыслы и мечтания, приносимые демонами, человек «стяжает нищету духа, умерщвляется для мира». Тогда с особой неотступностью и сердечным плачем умоляет он Бога, и это завершается «дарованием Святого Духа подвижнику, истомленному молитвенным подвигом»⁷⁰³.

Так учит Бог, так руководствует молитва. Разве дерзнули бы мы взывать: Отче наш! – если бы не сознавали в себе живущего Духа, взывающего⁷⁰⁴: Авва, Отче!⁷⁰⁵ Господь Сам обучает вверившихся Ему, свидетельством тому – Дух, пребывающий в нашем сердце, которое «располагается взывать к Богу». И это не привилегия избранных, но «достояние всех христиан»⁷⁰⁶.

Господь вместе с нами молится в нас за нас, вершит священнодействие в наших сердцах. А что можем мы?

Все, что мы способны и обязаны сделать, – это дать возможность Духу молиться в нас. Не помешать Ему, но создать условия для встречи с нами в нашем сердце. Наша задача – приуготовиться: изгнать все лишнее, исторгнуть ветхое, устроить внутреннюю тишину и чистоту.

Мы должны сделать все, что в наших силах, показывая Богу намерение, желание, старание молиться, а посетит ли наше сердце Дух – это зависит от Него⁷⁰⁷. Молитва – творчество синергийное, богочеловеческий труд; мы созидаем условия, а Дух будет молиться в нас. В этом значение периода подготовки и смысл аскезы как способа самоочищения и самоограничения от всего лишнего, что может быть помехой действию в нас Бога Духа Святого.

Требования к подготовке новоначальных очень серьезны. Не приближайся се’мо, но прежде изуй сапоги от ног твоих⁷⁰⁸, – отцы не позволяют приступать к святыне умно-сердечного делания прежде срока и учат правильной последовательности действий: «желая построить дом, мы не кровлю прежде возлагаем, а после полагаем основание, потому что так нельзя, но прежде кладем основание, потом строим дом и тогда уже возлагаем кровлю. Так надлежит нам поступать и в отношении к духовному»⁷⁰⁹. А стройка начинается со знания теории: «приготовление должно состоять в удовлетворительном изучении Нового Завета и отеческих писаний о молитве»⁷¹⁰.

«В идеале нужно знать всю последовательность духовного возрастания, восхождения от низшего и меньшего к высшему и большему, чтобы обеспечить непреткновенное преуспевание. Нужно знать иерархию духовных ценностей, чтобы не поставить низшее над высшим и тем неисправимо положить конец восхождению», так как «в духовной жизни существует известный порядок, которого необходимо держаться для правильного развития человека». Конечно, «бывают исключительные случаи, когда все совершается Богом без участия человеческого», – но это именно исключения, о коих не говорим. При обычном течении дела «нужна последовательность. Нельзя, пропустив нижние ступени, ступить сразу на верхние».

Случается, что новоначальный, «читая где-либо о совершеннейшем и понимая читаемое интеллектуально, начнет стремиться к совершенству незаконным путем», то есть вздумает миновать подготовку. Но «святые отцы предупреждают, что недостойно приступающие к сей преестественной молитве... навлекают на себя только гнев Божий»⁷¹¹. Наиболее уязвимы характеры самонадеянные, горделивые, им недостает рассудительности, смирения и правильного руководства. Бывает, что «такие люди порываются читать сразу серьезные книги о молитве, о сокровенном делании: Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова и подобные. Хотят молиться по-особому, поскорее достичь сердечной молитвы».

Гордыня извращает восприятие: вместо того чтобы от такого чтения ощутить свою ничтожность и сокрушиться в смирении, юный духом, снедаемый самостью, мнит себя сподвижником святых отцов. Такие особо нуждаются в контроле, «надо определять им постепенный порядок и в чтении, и в молитвенных правилах»⁷¹².

В незаконный подвиг, пренебрегая предочистительной подготовкой, вступают также страждущие сластолюбием и тщеславием. Эти две страсти «чрезвычайно разгорячают кровь в подвижниках, незаконно подвизающихся, соделывают их исступленными фанатиками. Тщеславие стремится преждевременно к духовным состояниям, к которым человек еще не способен по нечистоте своей», – в результате возбуждается воображение и мечтатель погружается в самообман. А сладострастие, сопутствуя тщеславию, «производит в сердце обольстительные, ложные утешения, наслаждения и упоения. Такое состояние есть состояние самообольщения. Все незаконно подвизающиеся находятся в этом состоянии. Оно развивается в них больше или меньше, смотря по тому, сколько они усиливают свои подвиги»⁷¹³.

Ошибки происходят, когда новоначальный «не может применить книги к своему положению, но... увлекается». Тогда читающему о безмолвии «непременно явится сильнейшее желание удалиться в уединение», и он ввергается в погибель при содействии падшего ангела. «В упражнении молитвою Иисусовою есть свое начало, своя постепенность, свой конец бесконечный». Ошибаются начавшие с середины, «которые, без всякого предварительного приуготовления, усиливаются взойти умом в сердечный храм и оттуда воссылать молитву». Ошибаются, начинающие с конца, «которые ищут немедленно раскрыть в себе благодатную сладость молитвы». Начало же в том, чтобы «совершать молитву со вниманием и благоговением, с целью покаяния, заботясь единственно о том, чтоб эти три качества постоянно соприсутствовали молитве»⁷¹⁴.

Началом же начал будет не что иное, как погруженность в богослужебную жизнь Церкви, укорененность в ней. Богослужение – это училище. Наряду с писаниями отцов Церкви, это главное хранилище Священного Предания, источник, по которому можно выверять догматическое учение. В службах «выражается голос Церкви», догматические понятия внесены в них «после определения их на Соборах», так что чистота учения, включенного в церковные молитвы и песнопения, не может подлежать сомнению. Это источник «строго правильной мысли, целое мировоззрение, заключенное в прекрасную песенную форму», раскрывающее истины христианства. Имея единый дух со Священным Писанием, богослужение разъясняет и дополняет его содержание⁷¹⁵.

Богослужебные «книги содержат здравое и истинное богословие и состоят из песней, или выбранных из Священного Писания, или составленных по внушению Духа, так что в наших песнопениях только слова иные, нежели в Писании», то есть «поем мы то же, что в Писании» читаем»⁷¹⁶. В Церкви «не только молитвы, содержащие догматические положения, но и все литургические действия, вся литургическая жизнь» призваны явить собою и преподать нам «уникальное богословское свидетельство и Божественную благодать». Православный «догмат – не научная разработка», но благодатное изложение «краткими глаголами, но многим разумом» Богом преподанных определений веры. «Богословие невозможно помыслить вне пространства Божественной литургии», где вершится «таинство общения с Богом и соучастия в Его жизни». Прежде чем человек «не проникся литургическим священнодействием и лично не изменился» под благодатным его влиянием – прежде этого «никто не сможет сделать ничего правильного», полезного, богоугодного⁷¹⁷.

Свт. Игнатий Кавказский находил в богослужении надежную опору для исправления отклонений от святоотеческого вероучения в современной богословской науке. Необходимым считал он «пересмотреть и пополнить» существующие «катехизис и богословие, дав им характер православно-восточный, подобный характеру богослужения Православной Церкви, так чтобы познания, оглашаемые богослужением всенародно, были бы возвещаемы и катехизисом, и богословием». Мысль о расхождении школьного богословия с гимнографическим наследием разделял патриарх Сергий (Страгородский): «Кто хочет, тот находит православие, но не в науке нашей, а в богослужении нашей Церкви»⁷¹⁸. У Церкви, писал будущий священномученик Иларион (Троицкий), «есть своя сокровищница богословия», хранится эта святыня – «в богослужебных книгах. Большая часть наших богослужебных книг составлена тогда, когда даже не было никакого латинства и не было никакой схоластики. Многие из богослужебных песнопений, стихир, канонов писаны великими богословами древней Церкви. В богослужении мы слышим чистый и неиспорченный отголосок богословия святоотеческого, древнецерковного», оно несет в себе «самые чистые и высокие понятия об истинах христианской жизни»⁷¹⁹.

Начало духовного образования и роста коренится в церковной службе, – от глубины и напряженности участия в ней напрямую зависит совершенство нашей молитвы. Углубленная церковность должна стать образом жизни, а не отдельной ее стороной. Это дается через постепенное осмысление и полнокровное переживание богослужения, через вживание в храмовую молитву. Так складывается особый настрой души, питающий зачатки умного делания, так исподволь воспитывается непрестанная сердечная обращенность к Богу.

Чтобы прийти к этому, «нужно быть внимательным, воспринимая службы, и радоваться им... Внимай каждому слову, следи за смыслом... Сколько есть сил, нужно избегать формализма и углубляться в суть... Отдавайте Христу свое сердце». Если слушать литургические молитвы «осмысленно и со вниманием, они становятся нашими собственными... Мы возделываем себя, сами не замечая того». Этим мы «побеждаем своего ветхого человека, обессиливаем его... и взращиваем в себе человека нового». В Церкви «происходит исцеление при помощи любви к Богу и молитвы», но чтобы оно свершилось – этого нужно жаждать. «Это – таинство исцеления»⁷²⁰.

Целительная благодать усвояется и через само обрядовое действо, составляющее часть молитвы: «не только ум человека, но и весь человек как душевно-телесное существо участвует в богослужении. Церковный обряд – это особый символический язык. Даже если человек не может перевести совершающийся обряд на язык слова, объяснить его, но участвует в нем, то он все равно включается в благодатное поле Церкви»⁷²¹. Старцы говорили: «Если бы вы видели, какая благодать сходит на литургии, то были бы готовы собирать пыль с пола храма и умывать ею свое лицо»⁷²². Литургическое действо – наше общее дело⁷²³ – есть основа соборности, собирание членов в единое Тело. Привитие к Лозе даруется в Крещении, но прижиться или быть отторгнутым – определяется глубиной церковной жизни, которая таинственно единит нас с Тем, Который есть Глава Христос⁷²⁴.

Только в таинстве приобщения к единому Телу его члены способны вполне напитаться Божественной благодатью: прилеплятися Богови благо есть⁷²⁵, а отделяющие себя от единства – это люди душевные, не имеющие духа⁷²⁶. Не живущий богослужением остается отдельным членом, отделенным, почти отпавшим. Без духовного питания он иссыхает и увядает, постепенно лишаясь сил к живительному богообщению. Человек един по существу и множествен по ипостасям, он, «по образу Святой Троицы, есть единосущное соборное бытие». Поэтому, пребывая в соборном единстве Церкви, отдельная личность становится «равной всему человечеству, всему единому Человеку... Христу, вмещающему в Себе всего Человека»⁷²⁷.

Пониманию и восприятию богослужения надо учиться, без этого не бывает «цельности настроения за службой», и тогда «всякий молится, как и когда хочется». Видим, как «стоят наши долготерпеливые богомольцы с серьезными лицами», а насколько они проникают в происходящее, насколько включены в общее дело и способны ли напитаться благодатью – это еще вопрос. Если входить в молитвенный дух службы не так, как каждому хочется или просто «по настроению», а именно так, как нас руководит Церковь, «то можно было бы не только научиться истинной духовной жизни, но дойти и до вершин ее, живя в миру»⁷²⁸.

Христианин, посещая положенные службы, пребывает в храме часами, он проводит здесь часть своей жизни. Что происходит в это время в душе, когда человек, на время покинув мир, замирает в молчании и стоит в толпе прихожан, стоит вечером, утром, стоит часами, годами?

Он призван к внутреннему деланию ради стяжания благодати, которая преображает душу, умерщвляя ветхость, возрождая нового человека⁷²⁹. Это труд целой жизни, по преимуществу молитвенный – труд возгревания ледяных сердец и их очищения, славословного приношения, посильной жертвы благодарения и покаяния до конца дней. Ради этого Церковь предлагает в своей гимнографии богатый материал и исчерпывающее руководство, – нужно только уметь воспользоваться этим даром. Как жаль, что не часто встречаются пастыри, помогающие раскрыть «непочатое богатство» литургической мысли, научающие переживать Божественную службу. Нам остается самим постигать эту науку. А в поиске примера, указующего образ внутреннего действия, мы обращаемся, – когда не приходится ждать помощи от наставников живых, – к письменному наследию ушедших в вечность.

Вживаясь в богослужение, христианин воспитывает в себе «постоянное молитвенное настроение», готовя почву для стяжания молитвы благодатной: «непрестанная молитва достигается соборной молитвой в Церкви». Здесь мы вовлекаемся «всем существом своим в соборную молитву вместе со всеми святыми⁷³⁰»⁷³¹. Святые пребывают здесь постоянно: «они видят, когда у нас трудности, и врачуют нас, взывают о нас, незримо оперируют, удаляют ветхие органы и вживляют новые, без боли и даже так, что мы не чувствуем их вмешательства: они бессребреники, им не нужна мзда. Просто по любви они не могут пройти мимо», и каждый входящий в храм «незримо освящается причастностью общей молитве»⁷³². На службе мы молимся не только в соборе с прихожанами и клиром, не только со всею Церковью земной, но и со всеми святыми Церкви Торжествующей Небесной, со всею полнотой ангельского мира. Осознаем ли мы, какова наша сила?

Сказанное никак не умаляет значение уединенного молитвенного подвига, но одно не существует без другого. «Молясь сами по себе, мы бываем слабы, а когда соберемся, становимся более сильными; потому мы и молим Бога всенародно и со взаимной помощью»⁷³³. Конечно, можно и дома помолиться, «но помолиться так, как в церкви, где множество отцов, где единодушно воссылается к Богу пение, где единомыслие, и согласие, и союз любви, – невозможно. В это время, о возлюбленный, не только люди вопиют трепетным гласом, но и ангелы припадают к Владыке и архангелы молятся». Помысли, чего ты удостоен: «предстоя с херувимами, летая мыслью с серафимами, будучи плотью сопричтен к бесплотным силам, сподобился ты предстояния общему Владыке». Великой силой обладает общая «молитва множества людей – она и более дерзновенна, и порождает усердие»; когда же «молишься Владыке в одиночку, не так хорошо Он тебя слышит»⁷³⁴. Понимание этих истин побуждало старцев к подобным высказываниям: «Лучше сказать в церкви одно «Господи, помилуй», нежели прочитать в келье на воздух всю Псалтирь»⁷³⁵; «Домашняя молитва за несколько дней не заменит одного «Господи, помилуй» и поклона, сделанного в церкви»⁷³⁶. Хотя «домашняя молитва необходима, но она не заменяет церковную», – в храме мы не разрозненны, но «благословляем друг друга молитвой». Молитва домашняя – «это небольшое болотце, которое может заплесневеть, а церковная – это многоводная река, она уносит все невзгоды»⁷³⁷.

Образ церковной жизни дан нам на апостольском примере, когда первые святые ежедневно и единодушно пребывали в храме, среди учеников, столь же постоянно пребывавших в учении и освящавшихся в преломлении хлеба и в молитвах⁷³⁸. Последнее неразделимо. Правда, что «к соединению с Господом лучшее, надежнейшее средство есть умная молитва Иисусова», но ее не бывает вне тайны причащения Тела и Крови Его⁷³⁹. Как и любого другого подвига не может быть вне этой тайны, дающей вышеестественную силу, несотворенную, а потому не существующую в тварном мире, но совершенно необходимую для нас, поскольку Царство Божие не в слове, не в чем другом, – а в силе⁷⁴⁰.

Без постоянства в преломлении хлеба и в молитвах, без полного погружения в церковную жизнь не растопить наши оледеневшие сердца, не оградить их от все более и более зловещего натиска мира, не напитать молитвенным елеем: «Чтобы христианин жил христианскою жизнью и не угасала в нем совершенно жизнь духа, ему необходима молитва домашняя и общественная, необходимо посещать с верою, разумением, усердием богослужение во храме, как необходимо подливать елей в лампадку, чтобы она горела и не угасала», – так говорил Кронштадтский пастырь, чья жизнь обратилась в сплошное богослужение. «Я угасаю, умираю духовно, когда не служу в храме целую неделю, и возгораюсь, оживаю душою и сердцем, когда служу, понуждая себя к молитве не формальной, а действительной, духовной, искренней, пламенной»⁷⁴¹. «Один день я остался без службы Божией, – записывает отец Иоанн в дневнике, – и почувствовал в себе оскудение духовной жизни, оскудение благодати, присутствие греховной силы, и нужна была немалая борьба с греховными усиливающимися влечениями. Служба и Причастие Святых Тайн обновили мое существо, и я воспрянул, как от сна. Слава Богу!»⁷⁴²

То, что так остро переживал святой, многие из нас не ощущают вовсе. Знакомо ли нам то же рвение и тяга к Божией службе, начнем ли мы духовно увядать, томиться и тосковать, нетерпеливо ожидая очередного богослужения? Наша бесчувственность – знак недостатка благодати. Мы пока еще настолько опустошены, что не способны ощутить различие двух состояний – приток или утрату живительной силы Духа. Отец же Иоанн не просто чувствовал, но жив был этой силой. Он ею жил. Или умирал без нее.

«Я вычитал, – записывает Иоанн Кронштадтский, – всеми забытое Апостольское Правило, чтобы отлучать от Церкви тех, кто три недели не был у святого причащения»⁷⁴³. Действительно, забыто и, по безмерной нашей немощи, не может применяться каноническое прещение святых отцов, грозящее церковным отлучением для пропустивших три подряд воскресных богослужения⁷⁴⁴. Мы даже не улавливаем здесь смысла. А ведь это не какая‑то административная карательная мера, не дисциплинарная суровость, но всего лишь констатация трагического факта. Суть в том, что человек, столь надолго отрываясь от богослужения, сам отлучает себя от Церкви. За это время ослабевает, а затем и вовсе расторгается та благодатная живительная связь, что, словно духовной «пуповиной», соединяет христианина с телом Церкви. За три недели «истощается» духовный елей, напитывающий душу в соборной молитве в храме, «выдыхаются» те капли благодати, что удается сохранить причастникам церковных таинств. Удерживать подолгу благодать под силу лишь людям святой жизни. А мы, когда не восстанавливаем в Церкви утраченные силы духа, то отпадаем от Лозы⁷⁴⁵, словно засохший лист. Только, в отличие от подвижников, мы сами этого даже не замечаем.

Проблема наша в том, чтобы устоять в пределах одной седмицы. Ведь тот духовный импульс, побуждающий к постоянству в личной молитве, который получен в храме, очень быстро угасает после службы – после погружения в мирскую среду, в стихию повседневной жизни. Тут возникали проблемы и у монахов, и у святых. И перед нами стоят насущные задачи: как строить отношения с миром, как наладить домашнюю молитвенную жизнь, как удержать и правило, и распорядок, чтобы разжечь изнесенную из храма молитвенную искру.

Вне храма дух угасает. Но нам даны в наследство жития святых – для того чтобы учиться. Святые оставили нам образы того, как сохранить нерасхищенным свое драгоценное достояние, они учат нас, как уберечь теплоту благодати. Вот, например, прп. Сисой Великий – известно, что, выходя со службы, он чуть не бегом спешил в свою келью, ни с кем не разговаривая. Вопрошавшим: зачем такая спешка? – старец отвечал, что от храмовой службы возжигается светильник его сердца. А выйдя из храма, объяснял он, я похож на идущего под порывами ветра. Боюсь, что свеча моя угаснет в беседах с вами, что она будет потушена миром. Потому я спешу в келью, оберегая и унося с собой духовный огонь⁷⁴⁶.

Неверно было бы сказать, что праведность и благочестие остались в прошлом. Те же образы, что запечатлели жития древности, бывают явлены и в нашей реальности. Так, нынешние афонские пустынники, собираясь на праздники в монастыре, после Причастия отказываются от приглашения на трапезу и, посидев немного вместе, но не проронив ни слова, расходятся по своим каливам. Получивший благодать «уходит внутрь себя, в духовное молчание, в охранение Святыни своей», – говорится об одном иеромонахе, «окончившем жизнь молодым епископом»; вспоминают, что после Причастия он «старался не иметь общения с людьми, даже не ходил на общую трапезу. После литургии он, согнувшись и точно собравшись в себя, шел в келью и молчал, храня полученный Дар»⁷⁴⁷.

К аскетической подготовке в равной мере призван и инок, и мирянин. Любому человеку, взыскующему горнего, любому, расположенному к умно-сердечному деланию, необходимо наладить определенный строй жизни, изменить в покаянных трудах весь ее прежний образ, дабы, обустроенная по-новому, она была бы основана на камени и не постигло бы ее разрушение велие⁷⁴⁸. Принципы православной аскезы складывались уже в первохристианской иерусалимской общине, состоящей из мирян, находившихся под руководством апостолов. Этот опыт послужил образцом для устроения в дальнейшем монашеского общежития. Непосредственно же правила для устроения первых киновий⁷⁴⁹ были преподаны прп. Пахомию чудесным образом через ангела. Известно, каков был характер подготовки новоначальных иноков в IV веке. «В общежитиях Пахомия Великого, произведших возвышеннейших делателей умной молитвы, каждого вновь вступившего в монастырь, во-первых, занимали телесными трудами, под руководством старца, в течение трех лет». Эти труды, частые наставления старца, ежедневная исповедь дел и помыслов, отсечение своей воли – все это могущественно и быстро обуздывало страсти: «уму и сердцу доставлялась значительная чистота. При упражнении в трудах преподавалось новоначальному соответствующее устроению его делание молитвы. По истечении трех лет требовалось от новоначальных изучение наизусть всего Евангелия и Псалтири, а от способных и всего Священного Писания, что необыкновенно развивает устную внимательную молитву. Уже после этого начиналось тайноучение умной молитве... От прочности основания и от правильности в упражнении дивным было преуспеяние»⁷⁵⁰.

Со временем свт. Василий Великий развил и во многом дополнил киновиальные правила, и особо отметим, что «применять их смогли подвижники, вышедшие из всех слоев византийского общества, люди как давно утвержденные в вере, так и новообращенные, живущие не только в пустынной местности, но и в городах». Учение свт. Василия в высшей степени благоразумно сочетало в себе строгую аскетическую дисциплину с воспитанием «добродетелей, совершаемых душою» и заповедовало знать во всем меру. Здесь не требовалась чрезмерность телесных подвигов, но особо подчеркивалась важность внутреннего делания. Было найдено гармоничное сочетание деятельного подвижничества и созерцательной жизни, задававшее общее духовное направление как общежительному монашеству, так и горожанам, подвизавшимся в миру. При этом свт. Василий, наряду с излюбленным им общежитием, большое значение придавал отшельничеству, а потому стремился создать в своих монастырях и вокруг них условия для желающих безмолвия и уединения⁷⁵¹.

Обращаясь к учению древних отцов, равно как и читая о высокой жизни современных подвижников, нужно не упускать из виду своей собственной цели – держать пред собой образ совершенных в качестве ориентира, но не увлекаться, забывая о мере своих собственных возможностей, об особенностях своего места и времени.

Материалы по интересующей нас теме имеются в достатке. Вот, например, наставления новоначальному молитвеннику середины позапрошлого столетия. Они дают представление о той серьезности, которой требует вступление на исихастский путь. «Подготовка сердца состоит в следующем: всегдашний пост, безмерное злострадание и уничижение тела, чрезвычайное смирение. Ибо всегдашний пост очищает тело постника от действия и вещества злой похоти, а чрезвычайное смирение приносит молитву... Если ты, возлюбленный, желаешь получить и укоренить в своем сердце умную молитву, постись беспрерывно. Чуждайся жирных и приятных брашен. Стань трезвенным и благоразумным как змея, презирая всякое стремление этого века. По слову Господню, прощай от сердца искушающих тебя. Смотри, чтобы не стать тебе причиной соблазна для других людей. Никогда не желай говорить о себе хорошее и похвальное слово, но всегда укоряй себя и бичуй... Когда ты поставишь себя на такое место и почтешь себя рабом и презираемым обитателем земли, тогда поставь пред своими глазами и саму смерть, как будто ты совершенно точно умрешь в этот час, и таким образом начинай понуждать свое сердце именем Христовым» на молитву.

Готовясь к подвигу, мы призваны обращаться через книги за помощью к святым отцам, советоваться с одаренными благодатью духовниками и всемерно воздерживаться от всех страстных проявлений. «Те, кто дерзают и употребляют этот способ умной молитвы без всякого приготовления, не советуясь ни с кем из отцов, познавших ее на опыте, подобны тем, кто дерзает причащаться Пречистых Тайн Господних без исповеди и недостойно... Умная молитва постников, воздержников, смиренномудрых умиротворяет душевно и телесно и укрепляет их на делание Господне, а у страдающих гортанобесием, обжор и гордых одурманивает рассудок, помрачает душу, ослепляет сердце и предает их во власть развращенного ума... Они становятся безумными... ибо сатана вселился в них по причине их возношения... Но те, кто занимается умной молитвой, пребывая в послушании, подвиге, смирении и посте, советуясь со святыми отцами и богоносными духовниками, – те от умной молитвы получают плод спасительный, плод законный, плод зрелый, плод благой, плод духовный»⁷⁵².

В целом условия готовности, заповеданные святыми отцами, изложены в сжатой форме прп. Симеоном Новым Богословом в его известном трактате. Из этого краткого поучения уясняется самое существо начальных требований⁷⁵³. Прежде всего, от начинающего требуется нелицемерное послушание своему духовнику, без чего невозможно обрести чистоту совести. Затем – хранение чистой совести. То есть нужно «делать все, как пред лицем Божиим», чтобы совесть не обличала ни в чем. Совесть блюсти надлежит, во‑первых, по отношению к Богу, что значит – не совершать ничего небогоугодного; во-вторых, по отношению к духовнику, исполняя «все, что он говорит», от себя ничего «не добавляя, не убавляя». И в‑третьих, по отношению к людям и предметам, что означает – «не делать другому того, что сам ненавидишь» и «остерегаться от злоупотребления во всякой вещи – пище, питье и одежде». Далее – беспопечительность, то есть отсутствие озабоченности как важнейшими, так и малозначащими предметами. И последнее – беспристрастие, или отсутствие привязанности к земному, заинтересованности в чем-либо временном, суетном⁷⁵⁴.

Итак, по заповеди отцов, непременным началом умного делания полагается добродетель послушания и, далее, хранение таких добродетелей, как мир совести, беспопечительность и беспристрастие к мирским вещам и делам. Таковы основные условия, при которых созидается новоначальное устроение человека, готовящегося приступить к «лествице, возводящей от земли на небо». Прп. Симеон здесь очень лаконичен, но его краткое определение подразумевает обширное поле деятельности. Раскрытию этой темы и посвящены все последующие главы настоящего раздела. Конкретизируя направления духовной работы, мы увидим, из чего складывается молитвенный строй жизни.

О послушании, предваряющем все прочие добродетели, уже достаточно было сказано ранее⁷⁵⁵, заводить же разговор о других, следующих за ним, благих приобретениях не приходится, прежде чем не уделим внимания теме покаяния. Поистине, все начинается с покаяния, его плодами становятся прочие добродетели, в том числе первая из указанных выше – чистая совесть.

Первый, деятельный период духовной жизни именуется путем покаянным, образ пути указывает на продвижение, на необходимое постоянство покаянного подвига. Причем это непрерывное, все более глубокое проникновение в области потаенной, утонченной греховности служит свидетельством нашего духовного роста. Подобно пути восхождения к Богу, этот подвиг не может иметь предела. «Покаяние всегда прилично всем грешникам и праведникам, желающим улучить спасение. И нет предела усовершению, потому что совершенство и самых совершенных подлинно несовершенно. Посему-то покаяние до самой смерти не определяется ни временем, ни делами»⁷⁵⁶. Отсюда – «чем больше мы соединяемся с Богом, тем более мы познаем Его непознаваемость; чем становимся совершеннее, тем больше сознаем свое несовершенство»⁷⁵⁷. И потому покаянию «нет конца на земле: конец – в совершенном уподоблении Христу-Богу, вознесшемуся ко Отцу, в совершенном богоподобном смирении – завершении нашего обожения»⁷⁵⁸.

По учению Церкви, «покаяние есть основа духовной жизни»⁷⁵⁹, поэтому вне покаянного пути невозможно найти никаких подходов к очистительному внутреннему деланию, к стяжанию благодатной Божией помощи. Не предварив покаянием молитвенные усилия, мы не сдвинемся с места, если же и сдвинемся, то падем, скатимся вниз. Возможен, правда, такой вариант, когда мы станем жить в самообмане, принимая фикцию за реальность. Такое случается при внешнецерковной жизни, с регулярным, но бесплодным хождением на исповедь. Ведь можно каяться бесконечно – каяться и тут же снова возвращаться на круги своя⁷⁶⁰. Без изменения качества бытия духовная жизнь наша призрачна и мы погружаемся в глубокое прельщение: «жизнь наша идет своим чередом, а вера в Бога витает у нас где‑то в безвоздушном пространстве, отделенном от всего живого, не оказывая на нас никакого деятельного влияния... Мы склонны помечтать иногда о том, что само по себе прекрасно и возвышенно, но что не имеет никакой связи с действительностью»⁷⁶¹.

Без реального изменения себя и своей жизни нет и христианства, так как без нашего усилия бессильно и таинство: «если нет предпосылок к тому, чтобы Христос вошел в нас, то покаяние не совершается... Тогда бывает, что мы приходим на исповедь, но не ощущаем облегчения. Покаяние – очень тонкая вещь»⁷⁶².

Нужно отчетливо понимать – в чем действенность покаяния. Без понимания – как в него углубиться? А без этого как возрастать в молитвенном делании? Ведь только в покаянном преодолении нашей грубой телесности и изощренной самости изживается ветхость души. Тогда реально меняется образ жизни, налаживается тот ее правильный строй, при котором только и достижима непрестанная сердечная, благодатная молитва. А вместе с тем и враг остается бессилен перед кающимся плодотворно, ибо «что может сделать грех там, где есть покаяние?»⁷⁶³

Считается, что греческий термин metavnoia точнее и выразительней нашего «покаяния». По значению он эквивалентен русскому слову, но в буквальном переводе означает – «изменение ума»⁷⁶⁴. Смысл покаяния именно в том, чтобы изменилось состояние нашего сознания, а затем поменялись бы поступки, в результате же – сам образ жизни, – то есть в том, чтобы появился плод. Греческий термин вполне отражает это содержание, ибо он впрямую указывает именно на перемену – на плоды покаянного подвига.

Однако и наше слово «покаяние», может быть не столь непосредственно, но все же сполна, выражает суть дела. Мы вправе допустить, что оно состоит в этимологическом родстве с именем первого братоубийцы: окаянный (о-каинный) – это уподобившийся по греховности своей Каину, раскаяние (рас-каивание) – выход из состояния уподобления Каину. Греческий термин убеждает логикой, наш – впечатляет образностью. Раскаяться – перестать быть Каином – это реальное изменение состояния сознания и всего своего бытия, это самый что ни на есть плод внутреннего подвига.

Покаяние – это процесс. Стремительный или замедленно развернутый во времени, он в любом случае имеет три этапа, или ступени, без преодоления которых состояние нашего бытия измениться не может. Это прежде всего раскаяние – осознание греховности своих действий или образа жизни и вызванное этим переживание стыда за содеянное, понимание, что нельзя повторять такие поступки, нельзя продолжать так жить. Затем это Исповедь – церковное таинство, в котором Богом прощается грех, навсегда стирается из Его памяти. И наконец, это плоды покаяния – фактическое, на деле, изменение образа мыслей, чувств, действий – образа жизни.

Если нами не пройдены все этапы: осознать – исповедаться – измениться, если хоть что‑то упущено в этой триаде: не пережито, не исполнено, не преодолено, то покаяние не завершилось. Очевидно, что, не осознав своего греха, человек не имеет повода идти на исповедь, а осознавший и раскаявшийся, но не обратившийся к таинству не получает прощения от Бога и освобождения от греха, не обретает содействующей благодати для его преодоления. Наконец, настолько же необходим и третий этап. Только по принесении плодов совершается покаяние в его истинном онтологическом значении⁷⁶⁵. Таково святоотеческое понимание: «Раскаяться в грехе – значит перестать совершать этот грех»⁷⁶⁶. Не преодолевший третьего этапа вновь возвращается к началу первого.

Важно подчеркнуть, что, не совершив второго шага, человек не получает помощи и для совершения третьего. Лишь после искренней исповеди силой дарованной Богом благодати возможно оставить грех, преодолеть немощь, побороть страсть. Эта постепенность, точнее же, трехстепенность покаянного очищения отражена в наших постоянных молитвах, которые ясно указывают, что полная победа достигается лишь на третьей ступени: «Ослаби, остави, прости», – молимся мы каждый вечер, грядя ко сну; «ослаби, остави, очисти», – молимся каждый раз, готовясь к таинству, дерзая «во причастие Святынь... приступити»⁷⁶⁷.

Заметим еще одно значительное обстоятельство. В процесс покаяния вовлекается весь душевный состав человека. На каждом покаянном этапе в действие последовательно включаются все три силы души – ум, чувство, воля: человек «умом осознает совершенный им грех, сердцем сожалеет о своем падении, а волей противится повторению греха». Благодаря этому и становится возможным реальное «изменение жизни человека»⁷⁶⁸.

Говорить о покаянной жизни имеет смысл лишь в перспективе всех трех этапов подвига, так как только в своей завершенности покаяние становится «силой, совершающей изменение нашей природы»⁷⁶⁹. Ведь «покаяние – означает кардинальное изменение человеческого существа, его возрождение», а «для того чтобы покаяние было истинным, нужно, чтобы оно совершилось на деле», то есть, если мы после исповеди «не удалимся от греха и не изменим свою жизнь, наше покаяние не будет истинным. Оно даже не является покаянием в полном смысле слова»⁷⁷⁰. Как сказано: «грешить-то мы мастера, а каяться и нет охоты; ведь покаяние – не простая лишь только исповедь грехов есть, но и совершенное и полное за них по истине удовлетворение, даже до последнего кодранта⁷⁷¹»⁷⁷². Поэтому «говорить о том, что человек покаялся, когда он и не меняется, и не исправляет прошлое, совершенно напрасное дело»⁷⁷³.

Стоит задуматься над значением греческого выражения «изменение ума». Напомним, что аскетический термин «ум» не просто указывает на «одно из свойств человеческой души, но понимается как вся их совокупность, центр, где фокусируются все энергии человеческого существа». Таким образом, покаянный труд есть изменение «всего внутреннего состояния человека, перемена всего существа». Это «призыв к совершенно новому образу жизни, к обновленному восприятию себя и окружающего мира, к перемене и преображению души и сердца, чувств, мыслей. Такая обновленная жизнь должна быть не чем‑то внешним, но глубоко внутренней реальностью, в которой рождается новый человек. Покаяние дает человеку возможность увидеть мир таким, каким его создал и видит Сам Бог»⁷⁷⁴.

Другими словами, покаяние означает «радикальное изменение нашего умного подхода ко всей жизни – переход от старого мировидения к видению в обратной, иконографической перспективе: чрез смирение восход к Всевышнему, – ибо чрез гордость мы ниспали во тьму кромешную»⁷⁷⁵. Или иначе: «Весь подвиг нужен не затем, чтобы мы духовно возвысились, но чтобы мы спустились, смирились»⁷⁷⁶. Это есть возвышение через снижение: «погружения ради, иже к Богу наш восход бывает»⁷⁷⁷. Это тот подвиг, когда стяжается «смирением высокая»⁷⁷⁸, когда сеется в немощи, восстает в силе, когда сеется в уничижении, восстает в славе; это подвиг, образ которого дал нам Сам нисшедший, Он же есть и восшедший⁷⁷⁹.

«Истинное покаяние означает не только печаль о совершенных грехах, но – полное обращение души от тьмы к свету, от земли к небесам, от себя к Богу. Покаяние без такого обращения не что иное, как заигрывание с Богом и с душой. А с Богом не шутят. Он милует кающихся, но тяжела Его десница для тех, кто не кается или кается неискренне и не до конца», для тех, чья исповедь остается не увенчанной плодами. Ведь в чем цель покаяния? Ответ в Писании. Я же червь, а не человек, – кается пророк Давид. Между тем каково призвание человека? Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего⁷⁸⁰ – и это слова Самого Творца человека. «Превратить червя в бога и в сына Божиего – вот в чем цель покаяния»⁷⁸¹.

Признак «истинного, душеспасительного покаяния есть перемена греховных стремлений на добрые христианские чувства и стремления: наши души стали бесплодными или стали приносить дурные, горькие плоды тьмы и греха, надо их сделать благоплодными, приносящими плоды добродетели»⁷⁸². Такими плодами будет полный отказ от прежнего образа мыслей, чувств, действий. Искренность покаянных слов должна быть засвидетельствована «самым делом – переменой образа жизни, как это мы видим на примере прп. Марии Египетской»⁷⁸³, поскольку покаяние «есть не только осуждение себя за грехи, но и внутреннее самораспятие, изъятие из себя зла, как бы глубоко оно ни проникло в нашу душу, как бы ни срослось оно с нашей жизнью»⁷⁸⁴.

Плоды появляются, когда беззаконник... обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Божии и поступать законно и праведно. Вот тогда он жив будет, не умрет. Все преступления его, какие делал он, не припомнятся ему: в правде своей, которую будет делать, он жив будет. Итак, не только покайтесь, но – и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши. Должно исторгать из себя все, что может приносить плод смерти, с безжалостным самоосуждением, к которому подвигает нас евангельская прямота: Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь⁷⁸⁵. Угроза настолько серьезна, что повторяется неоднократно: Всякую ветвь, не приносящую плода, Он отсекает, а всякое древо бесплодное подлежит проклятию⁷⁸⁶; Вспомни, откуда ты ниспал, и покайся... а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься⁷⁸⁷.

Вернемся к вопросу о покаянии бесплодном. На каком этапе происходит ошибка? Надо вспомнить свой личный опыт. Если я искренне покаялся на исповеди в своей злобе, то отхожу от аналоя освобожденным от совершенного греха. И тут наступает решающий, третий этап – этап плодоношения: требуется полное изменение чувств к тому, на кого я злился, теперь я должен относиться к нему благодушно, добросердечно. Часто ли с нами так происходит? Если в сердце моем после разрешительной молитвы остается прежнее, хотя и спрятанное, чувство озлобления, если оно снова живет в душе, то я опять нахожусь в состоянии прежней греховности, вновь я повинен в том же – была только попытка покаяния, но неудачная⁷⁸⁸. Изменения моей жизни не состоялось. И это столь присущая нам немощь, что мы обязаны напоминать себе ежедневно: «и многажды аще каюся, лож пред Богом обретаюся»⁷⁸⁹. Тем не менее, «всегда исповедаяся, и отступити злых обещава’яся, и на кийждо час согрешая»⁷⁹⁰, мы все же уклоняемся от болезненных для нас усилий, лукаво избегаем и внутренних, и внешних перемен.

Это наше свойство наглядно проявляется в таинстве Крещения. Взрослый человек, выходя из крещальной купели, в первую минуту совершенно безгрешен – душа освободилась от всех личных, доселе совершенных, прегрешений. Нельзя ли удержать это состояние чистоты и жить дальше свято? Нет, это невозможно. Все содеянное прощено, но искаженная грехом природа остается. В душе ведь не изжиты прежние чувства, отношения, взгляды, и они непременно начнут вновь проявляться. Они могут уже в ту же первую минуту напомнить о себе мимолетным помыслом, неприметным движением чувства, а то и прямо действием. Ведь в сердце остаются глубоко укорененные пристрастия, неправедные мнения и греховные расположения: обида на родителей или раздражение на брата, неприязнь к начальнику или симпатия к его супруге, зависть к соседу или тяга к спиртному и так далее, и так далее... Все прошлые греховные поступки смыты водою таинства, но я не избавлен от того, что порождает их; я по-прежнему несу в себе зачатки все тех же пристрастий, а значит, опять погружаюсь в свой прежний мир помыслов, чувств и желаний – словом, вновь обретаю свой ветхий образ жизни.

Возможность святости даруется человеку в Крещении лишь «в зачаточной форме», а «возврат от того, что противно природе, к тому, что ей присуще, восстанавливается подвигом»⁷⁹¹. Бог даровал нам победу над смертью, но, хотя искупление человеческого рода уже совершено Спасителем, плоды дела Христова не распространяются механически на всех людей, вне зависимости от их личного к Нему отношения. Спасение должно быть каждым человеком усвоено и пережито лично. «Благой Бог всем явил Свою благость... Но спасутся лишь те, которые пожелают воспользоваться Его благостью»⁷⁹². Во Христе человеческая природа преображена, обновлена и вознесена одесную Бога⁷⁹³, но каждому отдельному человеку предстоит подвиг стяжания личного обожения, по мере уподобления Спасителю, так как «для совершенства жизни необходимо подражание Христу»⁷⁹⁴ или, иначе говоря, «кто в жизни своей уподобился чертам Божия естества, тот некоторым образом делается тем же, с Кем явил в себе сходство точным уподоблением»⁷⁹⁵. Подвижник дает свою «кровь», принося посильную жертву – свою ветхость, и получает Дух. Вершителем спасения каждого человека является Дух Святой, поставляющий устремленного к Богу на правый путь, созидающий его обновленную душу и вводящий его в лик спасаемых⁷⁹⁶.

Подлинная чистота и обретение подобия Божия завоевываются в повседневном подвиге христианской жизни по заповедям, через стяжание благодати, при постоянном усилии и «собственном стремлении человека к богоуподоблению»⁷⁹⁷. «Господь взял на Себя твои грехи, а ты должен взять на себя Его заповеди»⁷⁹⁸. Если же продолжаем жить потворствуя страстям, то обрекаем себя на погибель: тут уже «ни Божественное Крещение, ни последующие за ним Божественные таинства не избавят нас от вечного осуждения»⁷⁹⁹. Ибо духовная смерть состоит в удалении от жизни по Богу, подвергнуться смерти духовной – означает жить во грехе, как и напротив: жить вечно – означает жить в Боге⁸⁰⁰.

Насколько живуче зло, запечатленное в нашем сердце, видно, например, из того, как «всякое, даже мимолетное, внутреннее движение» оставляет в душе свой след. «Предположим, что я в течение всей моей жизни всего только раз помыслил злое. Это «злое», если его не извергнуть из души актом самоосуждения, так и останется присутствующим, придавая жизни моей иной характер, внося в сферу моей жизни некое темное пятно». И, не уничтоженное покаянием, «присутствие этой «тьмы» невозможно будет сокрыть», ни здесь, на земле, ни в вечности, поскольку нет ничего тайного⁸⁰¹ в мире⁸⁰².

«Обожа’ется всяк яды’й же и пия’й»⁸⁰³, – сказано о причащении Святых Тайн. Однако мы, хотя и сподобляемся обожения в момент Причастия, тем не менее не остаемся всецело и окончательно обоженными святыми. Почему же, хотя святое причащение Тела и Крови «обожа’ет мя и питает, обожа’ет дух» мой⁸⁰⁴, я все же вновь и вновь утрачиваю это состояние бытия?

Ответ дан в той же молитве: «обожа’ется всяк яды’й же и пия’й чистым сердцем». А это плод целой жизни. Действительно, «каждый христианин через святые таинства и святые добродетели становится духоприимцем», но только святые становятся духоносцами, они «удерживают в себе Духа Святого святыми евангельскими добродетелями, святой евангельской жизнью, а мы огорчаем Его грехами, а потом и изгоняем из себя»⁸⁰⁵. Полное очищение сердечное, обретение подобия Божия даруются духовным труженикам, души свои полагавшим ради Христа и тем их преобразившим. Человек, подъявший труды деятельного и созерцательного подвижничества, достигший бесстрастия, сподобляется обожения неотторжимого.

Путь же к этому лежит через плодоносное покаяние. Такому пути учил в бесплодной заиорданской пустыне святой Иоанн Предтеча накануне Крещения Спасителя: Сотворите убо плод достоин покаяния, иначе, при покаянии бесплодном, не удастся вам бежати от будущаго гнева, потому что секира – смерть каждого из нас – при корени древа лежит, значит, готова настигнуть в любой момент, застав в бесплодной нераскаянности, ведь древо, еже не творит плода’ добра’, посекаемо бывает и во огнь вметаемо⁸⁰⁶.

Надо ли напоминать, что в покаянии нуждается каждый человек, и нуждается постоянно. Надо, потому что нам свойственна избирательная забывчивость и некоторые прописные истины ни за что не желают закрепиться в сознании. Пожалуй, нет ни одного святого отца, который так или иначе не повторял бы такую мысль: «Ежечасно надлежит нам знать, что в сии двадцать четыре часа дня и ночи имеем мы нужду в покаянии»⁸⁰⁷. Причем так говорят о себе святые. Как же серьезно после этого нужно отнестись к этой внутренней работе, которая не имеет конца на земле даже для достигших святости. «Ни одна из добродетелей не выше покаяния, потому что дело покаяния никогда не может быть совершенно. Покаяние всегда прилично всем грешникам и праведникам, желающим улучить спасение. И нет предела усовершению, потому что совершенство и самых совершенных подлинно нескончаемо. Посему-то покаяние до самой смерти не определяется ни временем, ни делами»⁸⁰⁸.

Отсюда и заповедь отеческая: «Во все течение жизни твоей, сын мой, молись, как грешник»⁸⁰⁹. И потому праведников, пребывающих в истинном подвиге, «величие Божие повергает в покаяние ежеминутно, а не только ежедневно»⁸¹⁰. Какой праведник не спотыкается всякий день на мелких неровностях своего пути, а и праведник не может спастися в день греха своего⁸¹¹. В этом причина покаянных слез, неистощимых у святых подвижников, которые, приближаясь к Богу, в свете Его чистоты все ярче видят безмерную худость своей поврежденной природы. С другой стороны, у нас, остающихся в отдаленности от Бога, не постигающих в темноте своего неведения меры собственного падения, возникают сомнения в искренности святых: почему человек, праведность которого очевидна, говорит о себе: «я хуже всех», нет ли тут ложного смирения?

Но ведь и нам, когда занеможем и чувствуем сильную боль, субъективно кажется, что мы страдаем больше других⁸¹². То же происходит с подвижником, достигшим изрядной меры смирения. На таком фоне малейший помысл высокого о себе мнения субъективно воспринимается как грубый, вопиющий грех, оскорбляющий Бога. При этом, в сравнении с окружающими, на которых он сквозь свое смирение смотрит без тени осуждения, подвижник естественным порядком ощущает себя более грешным, чем все они, и сердце его стонет: «Все спасаются, один я погибаю». Помыслы же, мимолетные, стремительные и едва уловимые, успевают, словно тончайшие иглы, кольнуть даже бдительное сердце.

Это так ясно видно из дневников великого чудотворца Иоанна Кронштадтского – всего за два месяца до кончины он записывает: «Господи! Непрестанно согрешаю я пред Тобою и пред людьми отсутствием живой и деятельной любви, самолюбием, сластолюбием, недоброжелательством, завистью, гордостью, лицемерием, жестокосердием, скупостью, корыстолюбием, нетерпением, ропотом, леностью, маловерием, иногда сомнением, непослушанием, презорством, блудными помыслами и движениями плотскими. Ветхий человек живет и царствует еще во мне, и я, непотребный, есмь раб Твой, достойный всякого осуждения»⁸¹³.

Если так грешит святой праведник, то – что же мы? А если грехов у нас меньше, то – какова же мера нашей слепоты... Аще речем, яко греха не и’мамы, себе прельщаем, и истины несть в нас... Аще речем, яко не согрешихом, лжа творим... Аще праведник едва спасется, нечестивый и грешный где явится?⁸¹⁴

Праведник не обольщается своей праведностью, а часто искренне не осознает ее. «Святые, будучи посылаемы Богом на помощь людям, по смирению отказывались от сего»⁸¹⁵, величайшие из пророков почитали себя не пригодными к делу служения: Молюся Ти, Господи, избери могуща иного, – умолял Моисей, признаваясь в своей беспомощности. Владыко Господи, се, не вем глаголати, яко отрок аз есмь⁸¹⁶, – упирался пророк Иеремия, ужасаясь своей незрелости. Яркий образ трезвого самоосуждения, увековеченный в Священном Писании, явили и пророк Давид, и апостол Павел, как, впрочем, и все святые их последователи. «Даруй ми зрети моя прегрешения», – веками вторят христиане прп. Ефрему Сирину, вымаливая самый драгоценный дар. Как бичуют себя лучшие из лучших – Иоанн Златоуст и Василий Великий, Иоанн Дамаскин и Симеон Новый Богослов, – осуждая себя, как худших среди людей, можно видеть из их молитв – достаточно открыть Последование ко святому причащению.

«Доныне не знаю, – признается прп. Макарий Великий, – ни одного человека-христианина совершенного... Напротив того, если и упокоевается кто в благодати, доходит до тайн и до откровений, до ощущения великой благодатной сладости, то и грех сопребывает еще внутри его»⁸¹⁷. Небезгрешность святости очевидна для самих святых, но не всегда это понятно нам, грешным, а потому истина эта даже закреплена канонически⁸¹⁸.

Чем ближе к Богу, «тем более видишь себя удаленным от Бога. И чем больше очищается сердце молитвой и просвещается ум приснотекущими слезами, тем более кажется, что ты грешен и распутен». Отчего же так, почему не прежде? Почему не видел себя таковым до очищения сердца? «Потому что не знал, что такое ангелы», потому что не видел Христа, не мог вообразить чистоты рая. Когда подвижнику в созерцании открываются эти тайны, он, пораженный невыразимой красотой, непостижимой и ослепительной чистотой сияющего Божества, ощущает как смрад и грязь свое собственное естество.

И тогда такой благословенный отец, как Симеон Метафраст, «небесный более, чем земной, бесплотный более, чем во плоти»⁸¹⁹, может, не кривя душой и не лицемеря, но видя реально свое существо, говорить о себе: «кое убо не содеях зло, кий грех не сотворих... блуд, прелюбодейство, гордость, кичение, укорение, хулу, празднословие, смех неподобный, пиянство, гортанобесие, объядение, ненависть, зависть, сребролюбие, любостяжание, лихоимство, самолюбие, славолюбие, хищение, неправду, злоприобре’тение, ревность, оклеветание... беззакония моя превзыдо’ша главу мою...»⁸²⁰

Таков евангельский закон: «чем совершеннее человек, тем более несовершенным он себя видит»; такова евангельская истина: «христианин никогда не может быть достаточно совершенным», а потому «он молится и никогда не может достаточно намолиться». Духовная смерть и погибель – сказать христианину о себе: я совершенен. Ибо цель наша – совершенство божественное⁸²¹, но при этом поистине богохульство, если кто, имея подобную цель и будучи человеком, сам себя творит богом⁸²². Путь наш – «это путь от земли до вершины небес и превыше небес – к почести вышнего звания Божия...⁸²³ А если там наша конечная цель, то сколь святыми во всем своем жительстве на земле нам тогда должно быть?⁸²⁴» Свойство совершенного – не считать себя совершенным, если же кто думает иначе, полагая, что совершил все добродетели, то Бог откроет ему меру его заблуждения⁸²⁵. «Кто думает о себе, что достиг всего, тот не имеет ничего»⁸²⁶.

Наконец, есть еще причина, по которой святые праведники, живущие в бесстрастии и чистоте, проводят ночи в покаянном плаче. Сердце, стяжавшее дар любви к человеку, раскрывается до ощущения кафолического⁸²⁷ единства, оно способно вместить сострадание ко всем ближним, и дальним, и даже к собственным распинателям. Такой человек реально переживает то, что все мы есть одно во Христе Иисусе⁸²⁸, он принимает в себя всечеловеческую боль и тяжесть греха, которые начинают восприниматься им как чувство личной греховности. И потому он проливает слезы «за всего Адама». Так воплощается в жизнь та богословская истина, что весь род человеческий есть одно, единое по естеству, «живое существо», что люди не есть изолированные индивиды, но члены одного органического целого. Потому и падение Адама не осталось только его личным грехом, но в Адаме согрешили все люди⁸²⁹. И по той же причине спасительна для всех нас крестная жертва Христова⁸³⁰.

Покаянный плач прп. Силуана говорит обо всем этом яснее, чем богословские трактаты: «Мы должны иметь одну мысль: чтобы все спаслись...» Этот страждущий «за всего Адама» инок, призывавший за врагов и гонителей «молиться Богу, как за себя»⁸³¹, признается: «Сердце монаха всегда печально о народе, потому что не все спасаются... И плачет душа моя за весь мир. Не могу молчать я о народе, который люблю до слез... Плачет душа за весь мир и умоляет Владыку, Благого и Милостивого, чтобы излил Свою благодать на каждую душу»⁸³².

«Без покаяния нет святости... без него нет и христианства»⁸³³. «Покаяние – это истинная позиция по отношению к Богу и ближнему»⁸³⁴. «Покаяние должно быть началом нашей духовной жизни, оно же красной нитью должно проходить чрез всю нашу жизнь до гроба»⁸³⁵.

А «молитва без покаянного чувства – это не благоговейная беседа, а дерзкий вызов Богу... Приблизиться к небесному пламени и не опалиться мы можем только через покаяние»⁸³⁶. Древнейшее это учение проповедовалось еще в Египетской пустыне в IV веке, но истоки его ищи глубже: Сам Господь, дав заповеди покаяния, «определил исполнять их до самой смерти», – стало быть, «тот, который утверждает, что покаяние может окончиться прежде смерти, разоряет заповедь и есть преступник».

Поскольку «диавол не перестает бороться с нами, то и покаяние не должно быть никогда упраздняемо»; известно, что каяться приходится даже «поистине благоугодившим Богу и достигшим совершенства», ибо «кто же не искусился ложью, не знает вожделения от зрения, и никогда не прогневался на ближнего понапрасну, и даже оказался невиновным в праздном слове, чтобы не иметь ему нужды в покаянии?.. А посему в отношении покаяния он должник до самой смерти. Но положим, что есть некоторые и без сих немощей... Впрочем, если бы и были таковые, все же они происходят от Адама, все родились под грехом преступления и посему, по приговору Божию, осуждены на смерть и не могут спастись без Христа», а значит – без покаяния⁸³⁷.

Проблема в поврежденности нашего естества, и потому «грех – не просто категория неблаговидных дел, отказавшись от которых мы станем «безгрешными», а скорее цепи и кандалы, которыми мы опутаны и из коих окончательно не выбраться в этой жизни», – разве что сподобимся, еще находясь на земле, полностью преобразить свою природу в обожении. Таким образом, «чем глубже православие входит в нашу жизнь, тем более греховными мы себя ощущаем, тем невыносимее эти кандалы, тем отчетливее видны путы. И выходит: тот, кто меньше грешит, чувствует за собой бо’льшую вину, нежели грешащий часто»⁸³⁸. Поэтому в порядке вещей, что чем чище человек, тем более «ощущает он совершенное свое ничтожество и ставит себя ниже всякой твари... Он не может найти или увидеть в себе ничего достойного»⁸³⁹.

А ведь истинные «праведники весьма часто подвергаются тонким согрешениям», и поскольку «они очень внимательно наблюдают за собою, то и признают себя грешниками гораздо более, нежели все вообще люди, притом они по чистоте ума гораздо яснее других людей видят свою ничтожность»⁸⁴⁰. Так, человек, пришедший в меру благодатной молитвы, осознает «только лишь немощь своей души, свои природные недостатки и свои долги пред Богом», потому и «говорит, что он первый и главнейший среди всех грешников на земле»⁸⁴¹.

Особенность нашей душевной порчи в маниакальной тяге вновь возвращаться к содеянному греху. Едва попытаемся вырваться – страсть снова натягивает поводок. При отсутствии должной решимости это и не дает созреть плодам – измениться на уровне бытия. И тогда, вновь и вновь, люди, избегнув скверн мира... опять запутываются в них и побеждаются ими, и последнее бывает для таковых хуже первого. Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад. Это о таковых сказано: пес возвращься на свою блевотину, и свиния, омывшися, в кал⁸⁴².

При таких особенностях натуры к взращиванию плодов покаяния приходится приложить немалые усилия и труды, из которых слагается многосторонний христианский подвиг. «Одного только покаяния недостаточно для нашего спасения, но без него спасение даже не может быть начато. А тому, кто принесет покаяние, будет сказано, что надлежит ему делать дальше»⁸⁴³ на предлежащем пути брани. «Путь к созерцанию и любви Божественной только один: покаяние», и в значительной мере он состоит в «посильном стремлении не оскорблять Бога повторением грехов, в которых каемся»⁸⁴⁴.

Плоды обретаются в бескомпромиссной брани с самим собой: «Покаяние – это восстание человека против самого себя. Человек поднимается на такое восстание, когда в себе самом ощутит врага. Пока прозябает он в самообмане, полагая, что все его неприятели находятся за пределами его личности, то никак против себя не возмущается. Но когда у человека откроются глаза... он увидит воров и разбойников внутри собственного дома»⁸⁴⁵. Покаянное «состояние души противоположно самодовольству, духовному «мещанству» всякого фарисея – всякого «праведника», полагающего, что он в «благодатном» состоянии потому, что сам не знает себя»⁸⁴⁶. Так велико значение самопознания, что вдохновляет отцов на дерзновенные слова: «Кто сподобился увидеть самого себя, тот выше сподобившегося видеть ангелов... Восчувствовавший грехи свои выше того, кто молитвою своею воскрешает мертвых... Кто один час провел, воздыхая о душе своей, тот выше доставляющего пользу целому миру»⁸⁴⁷.

Начальное самопознание поставляет человека на духовный путь, ибо «признание своего недостоинства – это уже покаяние»⁸⁴⁸. А далее труд и болезнь⁸⁴⁹: «Правильно идущий путем духовным начинает видеть в себе все больше и больше грехов, пока наконец духовным зрением не увидит себя всего во грехе, в проказе душевной, почувствует всем сердцем, что он – грязь и нечистота, что он даже не достоин призвать имя Божие, и только, как мытарь, не смея возвести очи горе, с болью сердечной взывает: Боже, милостив буди мне, грешнику⁸⁵⁰. Находясь долгое время в таком душевном устроении, человек наконец выходит из него оправданным, как вышел мытарь». Если же тайно почитать себя за праведника, а грехи свои признавать случайностью, в которой не столько я сам повинен, сколько «внешние обстоятельства, или люди, или бесы... то это устроение есть ложное, это явно состояние скрытой прелести, от чего да избавит всех нас Господь»⁸⁵¹.

Тот, кто углубится в писания прав. Иоанна Кронштадтского, наверняка будет вознагражден, обретя практическое руководство для своей внутренней работы, в самых разных ее аспектах. Едва приоткрыв его книги, уже читаем: «Каяться – значит в сердце чувствовать ложь, безумие, виновность грехов своих, значит сознавать, что оскорбили ими своего Творца, Господа, Отца и Благодетеля... значит всею душою желать исправления и заглаждения их»⁸⁵². Или: «Покаяние есть такое состояние, когда человек вполне пришел в сознание своей греховности, когда он скорбит душою, ясно представляя себе ту бездну, которая готова поглотить нераскаянных грешников». Постепенно раскроется целое учение: «Искренно, с сокрушенным и смиренным сердцем, перед лицом Бога всеведущего, без пощады своему ветхому человеку, разобрать свою жизнь и свои многочисленные грехи, беспристрастно осудить себя в них, искренно желать исправления от грехов и страстей, ежедневно опутывающих нашу душу, – вот истинное покаяние! Разумеется, покаянное чувство является не вдруг по причине многочисленности наших грехов»⁸⁵³.

Отец Иоанн реалист и практик, учит он наглядно, на своем личном примере, а «свидетелями внутренней работы являются для нас его дневники», они дают уникальный материал о «его непрестанной борьбе с греховными помыслами и чувствами». Он шел путем особо напряженного подвига: творил постоянное тайное покаяние. Во всякое время, безжалостно изобличая свои внутренние побуждения, он непрестанно каялся про себя пред Богом; такое делание дало ему могучую силу, стало основой его духовного становления.

Пристальное самонаблюдение позволяло ему постоянно отмечать все свои душевные движения, и тут же, ни чуть не откладывая, он «усиленно боролся со злом и заботился об изглаждении его через самоукорение, молитву и тайное покаяние». Что еще важно: сколь непрерывно он кается, столько же и благодарит Бога за всякое удавшееся доброе дело, за малейшее благое переживание, за любое поучительное искушение, попущение, за каждую скорбь; благодарит, по слову анафоры⁸⁵⁴, «о сих всех... ихже ве’мы и ихже не ве’мы, явле’нных и неявле’нных» – это отчетливо видно по дневниковым записям святого.

По мере опытности обнаруживалась та удивительная сила, что рождается в покаянном подвиге. В своем тайном делании «отец Иоанн приобрел необыкновенную удобоподвижность: всякое недоброе чувство, всякий дурной помысл непременно сопровождался у него сокрушением и взыванием ко Господу о прощении и помиловании.

И за такое вольное и постоянное исповедание Спаситель обвеселял сердце великого пастыря, исполнял его миром, утешением», отчего «господствующим состоянием отца Иоанна была бодрость духа и постоянная свежесть физических сил. Узнав на опыте, какое великое значение имеет тайное покаяние», он всем «советовал прибегать к тому же». Поучителен результат, к которому ведет упорство и постоянство в подвиге: «Такую внутреннюю жизнь отец Иоанн проводил не год и не два, а более полувека и достиг высокого духовного устроения – святости»⁸⁵⁵.

* * *

Идея искупления логически нам не понятна: как мог Христос пойти на Крест за нас, когда нас еще не было на свете? Кажется, что мысль, будто Господь страдал за меня лично, за мою персону, непосредственно за мои грехи, – есть некая аллегория, сочиненная из расчета расшевелить в нас, через впечатляющий образ, покаянные чувства. Точно так же и мысль о том, что люди и по сей день своими грехами продолжают распинать Господа, понимается часто не иначе как символ. Но ведь это не так. Это надо понимать буквально: «единою Себе принес, яко приношение Отцу Своему, присно закала’ется»⁸⁵⁶.

Хотя тут неприемлема логика, но это и не есть только символика. Чудо искупления так же вневременно, как Тайная вечеря, поэтому оно, как и чудо Евхаристии, может, повторяясь, длиться постоянно. Бог действует в вечности, а вечность – это отсутствие времени. Поэтому совершаемый сегодня мной лично грех, именно этот, конкретный, был искуплен заранее – тогда, в крестном страдании Господа. И потому же, греша сегодня, я – соучастник тех распинателей Христа, поскольку нынешний мой грех – причина тех Его страданий. Тайна искупления даровала нам таинство Покаяния.

То, что сегодня «совершает Господь Искупитель через Духа Святого в таинстве Исповеди, это Он тогда сделал Сам»⁸⁵⁷. Человеческой природе неподвластно самостоятельное искупление греха, и Христос сделал это за нас. Уже сделал: ибо благодатью вы уже спасены. Но сие не от вас – Божий дар⁸⁵⁸. Мы заведомо прощены, Господь заранее простил каждый еще не совершенный нами грех, все «несоделанное мое», что уже «видесте очи» Его⁸⁵⁹. Но чтобы для нас это прощение возымело силу, нам надо принять его – не отказаться, не пренебречь им.

Это приятие реализуется в покаянной жизни. Состояние искупленного даруется нам Богом, а принимается в таинствах, в приобщении Его безгрешности: дар спасения мы приемлем через Крещение, Исповедь, Причастие. В этом смысл отеческих наставлений: для нас «только одно спасение – Христос, спасающий тех, кто верует в Него и сознает нужду в Спасителе, то есть считает себя грешником, недостойным Царствия Божия. Таких грешников и пришел Иисус Христос призвать к покаянию и спасению»⁸⁶⁰.

Помимо очевидных нарушений заповедей, помимо обыденных мелочных прегрешений, которые мы более или менее привыкаем распознавать, в душе на более глубоких уровнях плодятся потаенные движения порочных мыслей, нечистых чувств и пожеланий, там коренятся зачатки страсти, там же могут исподволь вызревать богопротивные помыслы, ложные идеи. Эта область обычно недоступна поверхностному вниманию, – чтобы проникнуть в ее глубины, нужны специальные усилия, нужна безжалостность к себе и честность. Часто до этого не доходит – мы либо не решаемся, либо просто не умеем.

Не продвигаясь вглубь, не зная даже, что скрывается в тех областях души, мы остаемся жить с грузом подспудного греха. Порой всякий смутно ощущает эту тяжесть, но как‑то перетерпит, отвлечется и вновь как будто забудется. В очередной раз задушив свою совесть, человек продолжает нести и копить в себе скверну. Так сердце его остается нечистым, а потому малоплодны и внешние труды – посты, выстаивание служб, благотворение и прочее, но главное – недостает ресурса для делания внутреннего, для возрастания в молитве. И образуется замкнутый круг: очистить сердце способна умно-сердечная молитва, но подступить к такой молитве не позволяет тот тяжкий груз, что лежит на сердце.

Выход здесь только один – без жалости к своей самости пойти против себя самого: через искреннее, беспристрастное испытание души вскрыть свои тайники и истребить их содержимое в покаянии. Без этого не выполнимо главное условие, открывающее пути к умному деланию: «да ни во едином деле обличает и терзает тя совесть твоя»⁸⁶¹.

Те, кто решились на брань со своим естеством, убеждаются: видение тонких пластов греховности дается не так уж просто. По мере углубления в церковную жизнь и преодоления грубых греховных навыков покаянный труд переходит в иную плоскость: через трезвение и систематическую исповедь идет последовательная борьба с глубоко укорененными страстями.

Тут есть свои особенности: отслеживая мимолетные помыслы и нюансы сердечных движений, можно упустить из виду вещи более существенные, наподобие тех, о коих напоминает святой: «Вы не находите себя грешниками, великими грешниками?.. А вот если вы не любите Бога всем сердцем – разве это не великий грех, и любите другое кроме Бога... разве это не великий грех?» А само непонимание этого и такая бесчувственность разве «не есть грех – хула на Бога»?⁸⁶²

Конечно, все в свое время каялись в приверженности миру и равнодушии к Небу, осознали и исповедали свою общую поврежденность грехом и губительность прежнего образа жизни. Обо всем этом нам напоминают и писания отцов, и популярная духовная литература⁸⁶³. Но не случилось бы так, что со временем, увлеченные охотой за тонкими помыслами, мы не удосужимся проверить себя – а явлены ли плоды того, начального нашего покаяния. Легко забывается истина, что «раскаяться в грехе – значит перестать совершать этот грех»⁸⁶⁴.

Ведь если мы со всей радикальностью «не изменим свою жизнь, наше покаяние... не является покаянием»⁸⁶⁵. Это наша обязанность – пристально вглядываясь в себя, заново ставить перед собой вопросы: полностью ли отвергнут прежний образ мыслей? Не проникли ли в новую жизнь ветхие ценности? Развернулись ли все наши внутренние устремления от земли к Небу? Если да, то это будет началом новоначалия.

Есть в глубине нашего сознания едва приметные, увертливые движения мысли, которые бывают попросту упущены из виду. А между тем они могут стать причиной наших поражений. Не выявленные, они, как враг в тылу, ведут свою подрывную работу, а человек, борясь за исцеление души, оказывается в затруднении, не может понять, в чем же дело: что именно тяготит и измождает сердце, что тормозит, препятствует развитию молитвы, что угашает высокие духовные порывы и отчего душа поникла и истощена, хотя, казалось бы, вся устремлялась к стяжанию благодати?

Пока мы копим в себе духовный яд, мы не в состоянии удержать и капли Божественной благодати, – она отступает от души, носящей в себе нераскаянную греховность, и мы становимся беззащитны перед врагом. Тут уже речь не об умном делании, тут угроза полного падения. Важно распознать, не сохранилось ли потаенное расположение к прежним кумирам и идолам, не сложился ли исподволь опасный симбиоз идей, когда христианские духовные ценности смешиваются с чем-то антагонистичным⁸⁶⁶ по своей природе. Далеко не для всех очевидно, что последствия такого смешения всегда разрушительны.

Так, в начале прошлого столетия духовное ослепление мешало многим распознать истинную природу причин русской трагедии. Некоторые из видных представителей интеллигенции и даже аристократии и духовенства, а затем Белого движения и эмиграции, почитая себя православными, могли при этом держаться либерально-демократических убеждений, принимать масонскую идеологию или увлекаться оккультной практикой, могли поощрять свержение монархии и приветствовать революцию. Но «если Ваалу поверили, как Богу, то истинному Богу могут ли верить? Нет, потому что лукавый помрачил их душевные очи»⁸⁶⁷. Полагая, что продолжают оставаться христианами, они часто искренне не понимали, во что ввергают сами себя, не осознавали, что душою своею смешались с силами зла: Смешались с язычниками и научились делам их; служили истуканам их... И воспылал гнев Господа на народ... и предал их в руки язычников, и ненавидящие их стали обладать ими⁸⁶⁸.

Понимая, к чему ведут попытки слияния прямо противоположных духовных начал, человеку благочестивому, ведущему, как кажется, осознанный церковный образ жизни и не колеблющемуся в догматах веры, имеет все же смысл пристально всмотреться в себя: не уживаются ли в душе наряду с правоверием идеи антихристианские по своему духу? Нет ли безотчетной склонности к убеждениям, несущим в себе богопротивное начало? Это может, оставаясь не осознанным, проявляться в политических взглядах, в расположенности к неким социальным теориям или философским построениям, в симпатии к определенным произведениям литературы и искусства.

И тогда «человек, принявший то или иное мировоззрение, в котором содержится ложная предпосылка, может сам изнутри своей системы не замечать, что все его здание построено на ложном фундаменте». Казалось бы, христианину должно быть «ясно, что истина имеет Божественную абсолютную природу... что всякая ложь не от истины⁸⁶⁹», ибо знаем, Кем сказано: Я есмь... истина⁸⁷⁰. Для нас единственным «источником истины является Божественное Откровение», и все многообразие религиозных, философских, научных и культурных феноменов выверяется одним простым критерием: не вступают ли они в противоречие с Писанием и Преданием⁸⁷¹. А вместе с тем, не очевидно ли, где причина и кто виновник всех отклонений от истинного пути: «Обманщик диавол, заимствуя изречения Писания и толкуя их по своему умыслу, без труда увлекает в свою прелесть простецов»⁸⁷².

Вполне естественно, что человек, обретший веру в сознательном возрасте, не может мгновенно освободиться от сложившегося внутреннего устроения. Он влачит за собой идейный груз, словно цепь, наложенную на него миром. Исчисление звеньев этой цепи каждый может продолжить сам: «гуманизм породил материализм, материализм – атеизм, атеизм – коммунизм. Коммунизм же в свой черед породил нигилизм, релятивизм⁸⁷³ и все, что способен произвести заживо умерший человек-богоборец»⁸⁷⁴.

Начиная церковную жизнь, человек сохраняет в какой‑то мере свое прежнее мировосприятие, инерцию мышления и ему предстоит пересмотр унаследованного интеллектуального багажа, его исправление и очищение от всего чуждого христианскому учению. Поэтому апостол Павел так настойчиво убеждает новообращенных: Умоляю вас, братия... преобразуйтесь обновлением ума вашего, для того чтобы вам стать способными познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная. Апостол настаивает на необходимости обрести ум Христов⁸⁷⁵ – «освободиться от прежних взглядов, от иудейских и языческих предрассудков и усвоить чисто христианский образ мышления», так как именно в этом залог преуспеяния во «внутреннем обновлении»⁸⁷⁶.

Случается, что одни христиане, по инерции прошлой жизни, продолжают увлекаться произведениями инославного или языческого творчества, остаются поклонниками⁸⁷⁷ тех видов светского искусства, что зиждутся на разжигании страстей; другие не могут вырваться из плена игрового или спортивного азарта; иные считают возможным для себя приобщение к рок‑культуре. Недостаточно воцерковленное сознание бывает настолько стиснуто оковами материалистических догм, наложенных образованием и воспитанием, что люди, увлеченные теоретизированием, могут смешивать постулаты социализма с евангельским учением, могут, желая улучшить жизнь общества, предлагать восстановление монархии методами большевизма.

В недрах не очищенного благодатью ума могут таиться зачатки богоборческой, антихристовой идеологии, которая суть сердцевина не только коммунизма или нацизма, но и прочих самых разнообразных мировоззренческих систем, восточных и западных культов⁸⁷⁸. Так, не отрекаясь внешне от Христа, отпадают от евангельской веры те, «которые подвержены глубокому влиянию духа мира и изменяют вере на уровне идеологии»⁸⁷⁹.

С особым лукавством и утонченностью проявляется демоническое начало в сфере искусства, прежде всего в произведениях литературы, музыки, кино. Недаром из поколения в поколение повторяется старческий завет: «Старайся не читать книг инославных писателей, хотя бы не находил в них ничего плохого. В этих книгах другой, тяжелый дух – так говорили нам наши старцы»⁸⁸⁰.

Человека душевного, неспособного к различению духов, искусство может подкупать услаждающей красотой формы; незрелая личность христианина, чьи эстетические критерии не согласуются с духовными, пленяется внешней гармоничностью произведения. И тогда в душу, где жива еще порочная склонность к наслаждению, под личиной благообразия проникает духовный яд. Наша душевная предрасположенность к получению удовольствия, к поверхностным развлечениям прямо противоположна потребностям духа: «истинность духовной жизни не имеет ничего общего с... избыточной впечатлительностью или мирской восторженностью. Христианская жизнь является таинственной, глубокой и внутренней»⁸⁸¹. Что высоко у людей, то мерзость пред Богом⁸⁸², – вместе с этим евангельским словом будем напоминать себе сказанное прп. Исааком Сириным и повторенное свт. Игнатием Кавказским: «Тот, кто хотя отчасти увлечен любовью к миру и опутан им, не может избавиться из рук его, доколе мир не лишит его жизни вечной».

Посему «убоимся служения миру»! Ведь в это бедствие вовлекаются «даже подвижники, не внимающие себе строго». Сложность в том, что действие страсти бывает почти незаметным и служение миру часто совершается посредством «ничтожных пристрастий к ничтожным предметам... Малая пылинка, попавшая в глаз, нарушает правильность зрения: ничтожное по видимости пристрастие лишает правильности разум, повреждает, изменяет образ мыслей подвижника»⁸⁸³.

«Наслаждения изящными искусствами, удовлетворяя нашему эстетическому чувству и раздражая его, притупляют в нас вкус к духовным утешениям... Где же тут возможность пробудиться духу? Когда ему собраться с силами?.. Мы должны оставить всякую надежду на возвращение себе живой веры при том глубоком погружении в чувственную жизнь, какое ныне себе позволяем... Мы совершенно отдались в рабство плоти»⁸⁸⁴. Истина же вневременна и непреложна: «нельзя служить двум господам⁸⁸⁵ – Богу и наслаждениям».

То же творится при увлеченности чуждыми учению Христа историософскими или теологическими теориями. «Мы в своей безумной гордости смешали Его Святое Евангелие с книгами и науками человеческими, извлекаем из него отдельные мысли, сопоставляем их с нашими научными познаниями и составляем себе собственные системы религиозных воззрений и убеждений. Они и образуют ту сеть, тот туман, который закрывает от нас Его живой и светозарный образ», – отсюда неустойчивость мысли и собственных убеждений. «Всему одна причина: удаление из дома Отеческого», где истинный приют для соделавшихся причастниками Духа Святаго⁸⁸⁶. Отдаляются от истины учения Церкви те, которые «не устроились еще в ней как должно... не достигли возмужалости ни в духовном ведении, ни в жизни»⁸⁸⁷.

Опасность для души незрелой представляют собой не только идеи явно антихристианские, но любые направления «светской мудрости», не исповедующие Иисуса Христа Богочеловеком. В мире светской этики и светской культуры неизбежно и «существенно извращены понятия о нравственных ценностях», отсюда трагическое следствие – фальсификация подлинных добродетелей, когда за таковые начинают выдаваться низменные страсти. Проблема не новая. В свое время святители Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский остерегали от увлечения ложными идеями, и сами эти отцы, чтобы не получить вреда от интереса к такого рода «системам и теориям, которые господствовали в тогдашнем нехристианском обществе, понуждали себя к большей строгости» и тщательно вникали в евангельское учение.

Свт. Василий во многих своих сочинениях говорит об опасностях, связанных с получением светского образования, призывает к бдительности, «с которой молодежь должна относиться к свободным теориям, излагаемым учителями». Он пишет, что нельзя «отдавать этим людям управление своим разумом», но надо, «заимствуя у них все полезное», отделять то, что неприемлемо для христианина, а в качестве противоядия постоянно углубляться в учение Христа. Григорий Нисский о студенческих годах своего брата свт. Василия говорит, что «в то время как он вскармливался светским образованием, он при этом всегда держался и груди церковной»⁸⁸⁸.

И наш прозорливый святитель – Иннокентий Херсонский остерегал в позапрошлом веке слабодушную интеллигенцию от соблазнов лукавого духа: «Новые враги наши если могут чем быть вредны для нас, то не числом их и оружием, а тлетворным духом своим. Это люди, зараженные язвою крамолы, с коими самое отдаленное сношение не без опасности. Подобясь духам-искусителям, они обыкновенно представляются не врагами, а друзьями. Словеса их, как выражается святой Давид, умя’кнуша... паче еле’а, и та суть стрелы...⁸⁸⁹ Посему прилежно заграждайте, братие мои, слух от всего, что отзывается духом мудрований иноземных... Ожесточенным противникам России, очевидно, всего нужнее возбудить как-либо в сынах ее чувство недовольства своими. Но кто может быть так безумен, чтобы променять свое на чужое?»⁸⁹⁰ Сегодня с горечью можно ответить святителю Иннокентию: мы знаем, кто – это мы, значительная часть русских людей, что в начале прошлого века, что в начале этого.

Люди, в сознательном, зрелом возрасте пришедшие в Церковь, переживают покаянное осмысление своей прошлой жизни, которое приводит к неминуемому вопросу: чему и кому они служили? Наше историческое прошлое таково, что вопрос этот воспринимается обостренно, он может отзываться страданием, болью. Мы не говорим о тех, кто непосредственно участвовал в неправедных делах: кто раскулачивал крестьян, был карателем или полицаем, кто репрессировал верующих, свергал законную власть или служил власти преступной, – не говорим о тех, чье служение злу очевидно. Вопрос в том, как дела наших предков соотносятся лично с нами, есть ли связь между мной и гонителями Христа? Ответственны ли за отцов сыновья тех, которые избили пророков⁸⁹¹ – новомучеников нашего века, когда прямого участия в их грехе не принимали? Как сопряжено личное покаяние потомков с прежними преступлениями их соплеменников?

Смотря на дело с позиции евангельского учения, мы должны признать – совесть человека может оказаться отягощенной косвенным соучастием в преступлении, в грехе. Такая возможность признается и мирским сознанием на правовом уровне. В юриспруденции многих стран вина в убийстве подразделяется на несколько степеней: от прямого убиения до опосредованного участия в убийстве и даже до преступного бездействия. Тем большую силу имеют такие законы в сфере духовной, где бездеятельность осуждена Писанием: кто разумеет делать добро и не делает, тому грех⁸⁹²; где нравственному суду наравне с поступком подлежит и идея⁸⁹³.

Отсюда для христианина ошибка в мышлении – это не некая виртуальная⁸⁹⁴ или призрачная греховность, но самая реальная; он знает, что, принимая, например, идеи какого-либо антихристианского учения, уже прелюбодействовал с диаволом⁸⁹⁵. В этом отношении иллюзия непричастности к грехам предков оказывается самообманом. Стать соучастником преступных деяний прошлого может любой – через приобщенность к той идеологии, которой в свое время руководствовались преступники. Если есть согласие или сочувствие идеям, что сродни атеистическому духу, приятие ценностей, что близки материалистам или богоборцам, – значит мы с ними.

Речь идет о мотивах и побуждениях не грубых, но тонких и едва приметных. Можно и не будучи революционером участвовать в делах тьмы⁸⁹⁶ – не очевидно ли, например, идейное и духовное родство тех, кто свергал монархию, и тех, кто приемлет современные либерально-демократические ценности. Потому и справедливы слова, обращенные не к каким-нибудь воинствующим безбожникам, а к христианам: «Не высказывая прямого осуждения февральской революции и восстания против Помазанника, русские люди продолжают участвовать в грехе, особенно когда отстаивают плоды революции»⁸⁹⁷.

Эти слова, звучавшие в 1938 году, актуальны и ныне, будут актуальны и впредь, покуда останутся те, кто хотя бы косвенно участвует в подобном грехе и тем усугубляет трагедию, предсказанную России: «Если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, – то не будешь уже Россией или Русью Святою, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга»⁸⁹⁸. Та же мысль, становясь уже достоянием Предания Церкви, звучит ныне в богослужении – как мольба к новомученикам об избавлении от нынешнего ига зла: «Прииди’те... и избавите озлобленныя мучительскими прещении лютаго неистовства неверных, от нихже, яко пле’нницы и нази, гоними есмы... Угасите еже на ны негодование, Бога моляще»⁸⁹⁹.

Испытывая свою душу в покаянии, исследуя собственное умонастроение, можно заметить в себе искры праведного гнева и нетерпимости или порывы к справедливому отмщению и многое в том же роде, чем подобало бы побивать князя мира сего, но что мы, однако, мечем в нашего ближнего. Это роднит нас с теми, кто приходит «разрушать до основанья», в таком случае и к нам следует отнести слова пророка: согрешили мы с отцами нашими⁹⁰⁰. Если что-то подобное есть в нас, то, как сказано нам: таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков⁹⁰¹. Надо признаться, что если бы мы не несли в себе такое злое семя, то не обязаны были бы и просить изо дня в день: Избави мя от крове’й, Боже!⁹⁰²

Если мы не усердствуем распознать в себе вражье семя, если не торопимся истребить его в покаянии, то начинаем неприметно, но неизбежно терять то немногое, что даровано по благодати, а значит, отдаляться от Господа. Страшные слова сказаны об этом, но прислушаемся, дабы избежать того, чтобы они относились к нам: «Если вы не способны к покаянию, то знайте, что принадлежите вы к партии Ирода и Каиафы, что вы – такие же христоубийцы, как и они, и что ваш конец неминуемо будет подобен их финалу. Ведь он один и тот же для всех тех, кто познал Христа и отверг Его». Один ответ и «за забвение Бога, и за богоборчество»⁹⁰³. Не дополняйте же меру отцов ваших⁹⁰⁴.

Рассуждения эти строятся не на человеческих измышлениях, но на учении Священного Писания. Мы опираемся на неумолимый нравственный закон, определяющий зависимость поколений, по которой потомки вынуждены страдать за деяния своих предков: нечестивого отца будут укорять дети, потому что за него они терпят бесславие⁹⁰⁵. Но неотвратима ли постигающая кара? Нет, Божественное правосудие справедливо, и закон имеет другие грани – если сын не продолжит греховное дело предков, то нет на нем и вины, тогда он не в ответе за их ошибки: тогда дети не должны быть наказываемы смертью за отцов; каждый должен быть наказываем смертью за свое преступление⁹⁰⁶.

Закон предлагает выбор между вечной жизнью и смертью, и каждый сам осуществляет его своими личными деяниями: душа согрешающая, она умрет; но, в то же время, несогрешающий сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается⁹⁰⁷. Божий закон так прост и ясен, что понятен даже ребенку⁹⁰⁸. И наконец, всегда открыт спасительный путь к помилованию: если приобщился к делам отцов, то имеешь Божий дар – таинство Покаяния. Преображающий душу свою в покаянии не только не несет вины отца своего, но исправляет ошибки предков, воссоздает разрушенное; являя плоды своего покаяния, он на деле отказывается от унаследованной идеологии и не ходит более путями неправды⁹⁰⁹.

Покаяние народа – это личное покаяние тех, кто этот народ образует. Это борьба христианина со своим внутренним врагом, низвержение идолов – ложных ценностей материалистической идеологии и культуры, любых псевдохристианских воззрений, которые могут парадоксальным образом уживаться в душе воцерковляющегося человека с новообретенной истиной. Покаяние в его подлинном значении – как изменение образа мыслей и образа жизни – это и есть победа над врагом, возводящая на более высокий духовный уровень отдельную личность, а значит, и общество.

Если мы медлим с покаянием, если сетуем и «жалуемся на наших предков, что они оставили нам страдание», что обрекли нас на расплату за их грехи, – мы не правы. Правы мы будем только тогда, когда переменимся сами и «сами не станем причиной страдания наших потомков, если не будем оставлять после себя грехи», чтобы они расплачивались за них. Признать свой грех, покаяться и претерпеть наказание за него – «вот путь стать человеком. Пока мы его не пройдем, мы лишь кандидаты, неиспытанные, незрелые кандидаты в люди». Сегодня мы вынуждены признать, что наш главный недуг – немощь духа, которая проявляется как ослабление и потеря веры в себя и в Промысл. Этот «грех называется малодушием. Это самый тяжкий грех нашего современного общества».

И вот, признавая это, мы просим: «Боже, Который покарал нас за наших грешных предков, покарай нас, их потомков, за наши грехи и не допусти, чтобы наши потомки из-за нас страдали»⁹¹⁰.

Созерцательная способность раскрывается в человеке по мере приближения к Богу, развивается благодаря стяжанию благодати. Обретающий в своей жизни веру начинает постепенно пробуждаться от душевной помраченности и приходить в разум истины⁹¹¹. Меняется образ жизни, обогащается и становится более объективным мировосприятие. Человек приходит к евангельскому пониманию идеи служения и радикальности выбора, когда исключается возможность работы на «двух господ»⁹¹², так как тот, кто не со Христом, тот не просто не с Ним, но – против Него⁹¹³. Эта категоричность заповедей из отвлеченной теории начинает возводиться в жизненный принцип. Как следствие, вместе с покаянным осмыслением прошлого появляется более реальное видение того, что происходит в настоящем. Осознавая, кому и чему служил прежде – каким следовал идеалам, каким вручал себя силам, христианин неизбежно оказывается перед вопросом: кому же я служу сегодня?

Особенность нашего времени такова, что слишком многие виды деятельности и общественного служения не могут не отягощать совесть верующего человека. Нет речи об очевидном служении пороку, но дни лукавы⁹¹⁴, и ныне любой род занятий, даже столь благородный, как педагогика или медицина, может быть, хотя и неявно, сопряжен с неправедностью. Нечуткость нашей незрелой совести грозит внутренним раздвоением и отклонением от истины. Можно невольно оказаться на стороне сил хищных и недоброжелательных по отношению к собственному народу, к стране – в стане тех, кто разоряет обе главенствующие заповеди⁹¹⁵, совершая грех к смерти⁹¹⁶.

«Помните, что Отечество земное с его Церковью есть преддверие Отечества небесного, потому любите его горячо и будьте готовы душу свою за него положить, чтобы наследовать жизнь вечную»⁹¹⁷. Если помнить об этой взаимосвязи, то неизбежен вопрос: нет ли и моей доли соучастия в служении недругам моего Отечества, противникам явным или скрытым, внешним или внутренним?⁹¹⁸

Мы знаем, что созерцание реальности чистым оком, постижение истины и покаянное самопознание непосильны для человеческого естества и обретаются только как благодатный дар Божий, потому и полноценное покаяние невозможно без содействия Святого Духа. Понимая это, алчущая душа жадно ищет ответа на вопрос: как заслужить, как принять и усвоить эти дары? И, конечно, находит его в книгах Священного Писания, раскрывающих учение о богообщении, о пути сближения с Богом. Обращение к Писанию всегда плодотворно, поскольку каждый библейский образ неистощимо содержателен, глубоко многозначен: «У Господа каждая мысль так всестороння и полна, что непременно имеет жизненное и нравственное приложение»⁹¹⁹.

Евангельская история Закхея⁹²⁰ – это не притча, но действительное событие, которое в изложении апостола обрело прообразовательное значение. Закхей, реальное историческое лицо, служил чиновником в оккупационной администрации и потому был презираем и ненавидим собственными соотечественниками. Это понятно и справедливо: предательство идущих в услужение к завоевателям, к врагам своего народа всегда и везде признавалось самым низким падением. Если воинственный иноплеменник – это естественный враг, то ставший врагом соплеменник – это вдвойне враг. Сугубость злодеяния выражается самым презрительным понятием – «предатель», словом, звучащим на всех языках с предельно уничижительной эмоциональной окраской, – мрачным символом содеянного Иудой Искариотом.

«Римлянам приходилось набирать мытарей из моральных отверженцев, из иудеев, согласившихся перейти на службу» к оккупантам, – «принятие такой должности было связано с глубочайшим нравственным падением. С ним связывалось не только национальное, но прежде всего религиозное предательство», а как предавшие не просто «рядовую народность, но богоизбранную» мытари считались особыми извергами⁹²¹. Закхей, к тому же, не мелкий чиновник, но начальник мытарей – главарь изменников, который «богатство и положение свое приобрел страшной ценой измены Богу и родному народу»⁹²². Как недвусмысленно наводит это на параллели с современной российской действительностью.

Проводя жизнь в служении врагам своего народа, Закхей погрешал смертельно и через то был обречен на вечную погибель, что и следует из свидетельства Самого Христа⁹²³. Помимо предательства, «грехом Закхея было лихоимство, а душевным недугом – корыстолюбие», и «праведный суд Божий нарек его погибшим» – по его «тяжким согрешениям, по преступному настроению души». Это «определение о нем изрек Бог», и «в духовном отношении он был уже обреченным на вечное томление в темницах ада»⁹²⁴.

Полный переворот в жизни Закхея наступает лишь после того, как он обратился к покаянию и тем спас свою душу. Но как могла произойти столь радикальная перемена в душе закоренелого преступника? Ответ на это дает евангельский текст, где отражен весь процесс преображения. Покаяние Закхея свершилось не в какой-либо иной момент, но лишь после посещения его дома Господом, после встречи с Богом лицом к лицу⁹²⁵. До этого момента он оставался слеп, не осознавая ни гибельности своего положения, ни возможности раскаяния.

В лице Христа его дом посетила благодать Божия, и только теперь – в присутствии Самой Истины, под действием благодати – он прозревает. Просветившемуся уму Закхея открывается истинное положение вещей. И интенсивность его покаяния такова, что он тут же, незамедлительно проходит все три этапа покаянного подвига. Во-первых, он осознает свой грех предательского служения, неправоту своих поступков и, отрекаясь от прошлого, переживает раскаяние. Во-вторых, совершается таинство – он исповедует свой грех перед Богом. И в‑третьих – он немедленно являет плоды покаяния, то есть реально изменяет свою жизнь. Плодами покаяния стал его безотлагательный отказ от дальнейшего неправедного служения и обет возмещения убытка обиженным. Половину имения моего я отдам⁹²⁶, – «в этом обете заключается сознание греха, покаяние и исправление, соединенное с величайшим самоотвержением»⁹²⁷. Только после этого Иисус, уже провидевший будущее исполнение обещания, сказал ему: ныне пришло спасение дому сему⁹²⁸.

Спасение в самом деле свершилось, в этом убеждает дальнейшая судьба бывшего мытаря. Свт. Климент Римский свидетельствует, что Закхей впоследствии стал спутником апостола Петра, вместе с ним проповедовал в Риме, где и принял при Нероне мученическую кончину за Христа. Это в высшей мере достойно, по-христиански: он приходит в гордую столицу некогда поработивших его народ римлян, побудивших его самого предать Отечество и отречься от духовной святыни, – он приходит возрожденный благодатью Христовой и приносит Риму не отмщение, но благовестие, отдавая за это и самую свою жизнь⁹²⁹.

Великое благо – покаяние и спасение – могло свершиться только после просвещения грешника Истиной. Каковы же предпосылки? Было ли это нисхождение благодати в дом Закхея случайным? Почему именно этого нечестивца посетил Господь, когда в Иерихоне было достаточно других служителей пятой колонны? Не говоря уже о добропорядочных обывателях. Преимущество Закхея было в том, что другие были удовлетворены своим положением, Закхей – нет. Совесть не давала этому человеку покоя и побуждала искать истину, – он не был самодостаточен, самодоволен. Это мы видим из его поступка, когда он, забежав вперед, взлез на смоковницу. Это активные действия человека, который желал и стремился к истинному знанию: искал видеть Иисуса⁹³⁰, то есть Саму Истину. Среди толпы, предстоявшей Богу, Закхей не был искателем внешних чудес или пассивно любопытным зрителем. Если это и было любопытство, то движимое не праздностью. «Закхей возгорелся желанием увидеть Господа и доказал искренность желания действиями»⁹³¹.

Конечно, побуждения совести были подспудны, конечно, поступал он не вполне осознанно до той поры, пока не обрел Христа, но значительно то, что мотивы, подвигшие его к действию, были богоугодны и благи. И «Господь увидел в этом смотрящем на Него с ветвей сикоморы Закхее те душевные глубины, которые были неведомы дотоле и ему самому»⁹³².

Именно эта внутренняя устремленность к правде, в сочетании с внешним деятельным поиском, отличают Закхея от иных, даже благочестивых, но духовно инертных, иерихонцев. Беспокойное, мучительное желание различить добро от зла, распознать, прав ли я, на верном ли я пути, – именно так расположенные души бывают вознаграждены Божественным посещением.

В истории Закхея отображается символика и другого уровня. Здесь есть указание на то, что упорство и неотступность в деятельном подвиге закономерно приводят человека к встрече с Богом лицом к лицу⁹³³ – к созерцанию.

Вступая в деятельный период духовной жизни, христианин, памятуя о судьбе евангельских персонажей, испытывает свою совесть, исследует собственное умонастроение: не проникла ли в душу психология мытаря, идеология отщепенца⁹³⁴, нет ли хоть малой приобщенности тому духу, что присущ недругам Церкви, народа, Отечества? Если мы работаем на тех «римлян», что пришли сегодня в наш дом, не окажемся ли мы в положении иерихонского чиновника, едва не обрекшего себя «на вечное томление в темницах ада»?⁹³⁵ Есть ли уверенность, что мы служим тем, кто желает спасения нашему народу, ищет славы нашей стране и озабочен ее процветанием? Теперь уже как завещание звучат для нас слова почившего старца: «Вот за чем следить‑то надо неусыпно и со всем тщанием – кому мы в жизни служим, чем живем»⁹³⁶. Каким содействуем силам: тьмы или света, во что влагаем врученные нам таланты⁹³⁷: трудимся ради ближних – своих соотечественников или прислуживаем тем, кто против них? А может быть, мы среди тех, кто вовсе закопал талант свой в землю⁹³⁸, чей дух поражен равнодушием к участи ближних и безразличием к судьбе Отечества? Но такое прозябание в теплохладности⁹³⁹ сродни бесчувствию тех, кто «знать ничего не хотят о вере», а надо понимать, что своей индифферентностью они не просто выражают некий нейтралитет, но являют «сознательное противление Божественной истине», подвергаясь вечному осуждению⁹⁴⁰ за смертный грех против Святого Духа⁹⁴¹.

Хотелось бы еще подчеркнуть, что невольность поступка в подобных случаях – слабое оправдание, а неведение – ненадежное алиби для Суда, который будет Страшным. Там утратит силу логика юридических понятий. Место судьи там займет наша совесть, прокурором окажется состояние нашей души – то, что составит духовный плод всей нашей жизни: «На Страшном Судищи без оглагольников обличаюся, без свидетелей осуждаюся, книги бо совестныя разгибаются, и дела сокровенная открываются»⁹⁴². Но все же, не слишком ли категоричен такой взгляд? Не стоит ли поуспокоиться, особенно если грешили в неведении, и более уповать на милосердие Спасителя, Который говорит же: не хощу смерти грешника, но еже обратитися... и живу быти ему⁹⁴³, Который молился за Своих убийц, не ведавших, что творят⁹⁴⁴, и хочет «всем спастися»⁹⁴⁵? Христос в самом деле молился за распинателей, и не только за них, и не только Сам, но и нам заповедал молиться за гонителей и врагов. Но если Господь не вменил убийцам в вину это страшное преступление, то этим отнюдь не упразднялась греховность всего прежде ими содеянного, это не очищало душу от зла и праведниками их не делало, не заменяло им покаянного подвига⁹⁴⁶. Неведение если и не ставится в вину, но и душу не преображает до способности ее войти в Царство Небесное. Изменить состояние наших душ через покаяние, исполнение заповедей и стяжание благодати никто вместо нас не может, даже Бог, не допускающий отъятия человеческой свободы.

Надо признать, что большинство грешников действительно живут в неведении, не понимая, что творят и что их за это ожидает. Однако это не извиняет их и не смягчает конечной участи, – именно таким неведущим Господь говорит: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный⁹⁴⁷. Эти несчастные не увидели Христа в алчущем ближнем, не познали времени посещения Господня⁹⁴⁸ и оттого, нисколько не оправданные неведением своим, пойдут в муку вечную⁹⁴⁹. Как и тот, который на брачный пир вошел по неведению не в брачной одежде, за что по приказу Хозяина выброшен во тьму внешнюю⁹⁵⁰. Ни те убийцы, за которых Христос молился, ни эти грешники, которые Им проклинаются, как и все прочие, не знающие, что делают⁹⁵¹, не смогут торжествовать на брачном пиру, если верой и покаянием не уготовят к тому свои души, прежде чем они разлучатся с телом.

Но как же, спрашивается, совместить преизобилующую милость Господа, на всех излиянную, с Его же безжалостностью, ужели может Он, любя Свое творение, одновременно в ненависти проклинать и мстительно карать за грехи? Разумеется, с истинным представлением о Боге такие понятия несовместимы. И в Предании, и в Писании часто используется условность оборотов речи, разные формы иносказания и аналогии, доступные нашему восприятию. Господь, естественно, «не гневается, когда над Ним насмехаются; а когда воскресает, Он, будучи Господом жизни и смерти, не превозносится»⁹⁵². Но «проповедникам истины приходилось обращаться главным образом к грешникам, к обленившимся нравственно, как же они могли не применяться к уровню своих слушателей?»⁹⁵³ Когда Бог представлен в Писании ожесточенным, клянущим, карающим, то такой антропоморфизм допускается по снисхождению к нашей умственной и нравственной немощи. Эгоист не поймет иной язык, не зная сердцем, что значит жертвенная любовь.

Так и апостол Павел поясняет⁹⁵⁴, что говорит с нами, «употребляя человеческие сравнения по причине нашей незрелости»⁹⁵⁵. «Не понимая, почему грех ведет к смерти, себялюбец объясняет это себе только внешне – тем, что Бог прогневан и потому наказывает. Поэтому и спасение он понимает только как перемену гнева Божия на милость»⁹⁵⁶. Истинное же положение вещей состоит в том, что «Бог, будучи бесстрастен, одинаково благ и когда оказывает честь и благотворит, и когда наказывает и карает»⁹⁵⁷. А язык «символической священнообразности»⁹⁵⁸ каждому необходимо разуметь верно⁹⁵⁹.

Суть в том, что не Сам Господь проклинает и гонит от Себя грешников, но состояние их собственных неочищенных душ не позволяет им приблизиться к Свету; тот мрак, что в них, отторгает их от Христа и погружает во тьму преисподней. «У Бога нет на лица зрения»⁹⁶⁰, – любящий и бесстрастный, Он всем открыт, всех готов принять в общение, но «человек сам, по совершении греха, представляет себе Бога разгневанным и враждебным»⁹⁶¹.

Сын Божий молится не только за распинателей, но за всех нас, верующих в Него⁹⁶², потому что Бог есть любовь⁹⁶³. Природа Бога – сама всепоглощающая любовь, и по естеству Своему Он не способен помиловать одного, а другого казнить: «Не Бог враждует против нас, но мы, так как Бог никогда не враждует»⁹⁶⁴. Посему «в грядущих веках Бог не будет виновен в справедливых от Него отлучениях, но виновными окажутся сами полностью себя от Бога отлучившие»⁹⁶⁵. «Заметь, что не Бог виновен в отделении грешников для стояния слева, но сами грешники виноваты в этом перед собою, совершенно отделив самих себя от Бога»⁹⁶⁶. Поэтому возможность приблизиться к Нему и войти в Его Царство зависит не от Бога, но от того, что царит в нашем сердце – любовь или равнодушие или, может быть, злоба. От степени чистоты души человека будет зависеть его способность восприятия нетварной Божественной энергии, в лучах которой одни ощутят блаженную теплоту Божиего присутствия, другие же мучительное жжение огня вечного⁹⁶⁷.

О последнем имеем свидетельство самих сожженных своею совестию, таких как евангельский богач, вопиющий: я мучаюсь в пламени сем⁹⁶⁸. «В день испытания всех человек, воньже огнем искушаются дела, благая же и злая»⁹⁶⁹ – в тот день один и тот же свет Божества для одних есть «освещение душ и светлость», для других – «огнь сый и опаляяй недостойныя»⁹⁷⁰. Как уже и теперь – Святые Тайны, обоживая одних, другим бывают «в суд или во осуждение», как и в душе каждого причастника сила Божества является одновременно и истребляющим страсти огнем, и просвещающим светом: «якоже огнь да будет ми, и яко свет Тело Твое... опаляя греховное вещество, сжигая же страстей терние, и всего мя просвещая»⁹⁷¹.

Страшный Суд тем страшен, что вершится уже теперь – при нашей жизни, а грядущее Пришествие, по сути, станет для нас вынесением приговора, ведь, только пока живы, имеем возможность принять евангельское учение и последовать ему. Никто не говорит об этом яснее Самого Учителя: Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день... Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но каждый сам становится себе судьей: от дел и от слов своих осудишься. Так, тот, кто неверующий, кто не со Христом, кто пренебрег Его заповедями, – тот уже осужден⁹⁷².

Как показывает пример Закхея, плоды покаяния могут быть явлены немедленно. Самоотверженное искреннее чувство раскаяния обнажает глубины сердца, оно способно внезапно раскрыть дар самопознания, и тогда перемена в душе происходит тут же – отношение к людям и к миру, вся система ценностей, все миросозерцание меняется одновременно с исповедью. О подобной стремительности, многократно пережитой на опыте, свидетельствует отец Иоанн Кронштадтский: «Как только скажешь, по согрешении, от всего сердца: каюсь!» – так Господь тотчас прощает⁹⁷³. Это идеальный пример покаяния совершенного, но история Закхея, кроме того, наглядно учит, что состояться оно смогло при непосредственной встрече со Христом. О необычайной же близости к Богу говорит и вся жизнь отца Иоанна. Мы убеждаемся, что, с одной стороны, для глубокого покаянного раскрытия сердца нужна эта близость, с другой – нужно суметь заслужить такое посещение Божие. Мы видели, как неспокойная совесть помогла возродиться Закхею, пробудила в душе устремленность к истине и подвигла к спасительным действиям. Есть тому и другие примеры.

«Помяни нас, Господи, егда прии’деши во Царствии Твоем»⁹⁷⁴, – ежедневно напоминает Церковь о судьбе благоразумного разбойника. Это тоже не притча, но исторический факт. Так же как у Закхея, покаяние разбойника было стремительным и немедленно увенчалось плодами, это тоже произошло в момент, когда он удостоился быть со Христом, не ранее. Вновь эта мысль и снова побуждение задать вопрос: свершилось бы то же самое вдали от Бога? Эти примеры учат, что – нет. Затем они и даны в Писании. Радикальность и быстрота, с которой преобразился распятый грешник, иногда вызывает недоумение. В самом деле, Иуда был в соборе учеников Христовых, а разбойник в числе убийц, но в одно мгновение поменялись они местами⁹⁷⁵. Однако глубина раскаяния измеряется «не продолжительностью времени, а силой душевного потрясения от совершенного греха»⁹⁷⁶.

Эта сила раскрывает очи самопознания, зрящие в свете Христовой правды, это чувство при содействии благодати изменяет состояние человеческой души. «Господь может очистить человека от греха и изменить всю его жизнь в одно мгновение»⁹⁷⁷, что и произошло с обоими грешниками: и в Иерихоне, и на Голгофе. Дело за человеком – была бы душа способна к приятию благодати, была бы готова к такому преображению.

В несении крестных страданий разбойник в какой-то мере уподобился Христу. Помимо того, что явил глубочайшее смирение в претерпении мук, он обнаружил необычайную высоту другой христианской добродетели – способности сострадания. Разбойник не замкнулся в своем горе; неся жестокие физические муки, он до того раскрыл свое сердце, что смог в такой исключительный момент еще и болеть за Ближнего – сочувствовать Христу, и через это он стал соучастником Его страданий. И все это в условиях, когда так велико искушение сорваться на озлобление, подобно другому из злодеев, что злословил Его⁹⁷⁸.

«Трудно в истории человечества найти более драматичный диалог, чем этот, на Голгофе, где три человека в предсмертных мучениях оказываются друг для друга своего рода вестниками из трех различных миров: из ада, с неба и с земли. Не много слов произнесено, но сказано невыразимо много, – и нет сему аналога во всей летописи человеческого бытия»⁹⁷⁹.

Особенно удивляет прозорливость веры, с которой распознал Бога человек, далекий от праведности и духовного опыта, распознал не в Том, Кто в окружении учеников учил в синагогах⁹⁸⁰, а в одиноко умирающем от позорной казни. «Откуда такое величие духа и такое достоинство в характере разбойника?»⁹⁸¹ «От коего наставления родилась сия вера? Кое учение произвело ее? Какой проповедник возбудил оную в сердце?»⁹⁸² «Какая сила просветила тебя, о разбойник? Кто научил тебя воздать поклонение всеми презренному и ко кресту пригвожденному?»⁹⁸³ Насколько же восприимчиво сердце у этого грешника и преступника, так чутко отозвавшегося на близость Бога, – такое едва ли доступно иным праведникам. Вера его оказалась более зрелой, чем даже у апостолов в тот момент. «Он сердцем понял, что рядом с ним не обычный человек», пробудилось все лучшее, что таилось в душе, и собственный грех стал отвратителен, ужасен. В душе это уже не был разбойник. Помяни мя, Господи... «то был зов бывшего разбойника, а ныне нового ученика Христова, уверовавшего во Христа тогда, когда прежние ученики оставили Его... Даже святой Иоанн Богослов... не имел тогда совершенной веры в божественность своего Учителя: лишь после Воскресения... он виде и верова⁹⁸⁴, что Христос воистину воскрес и есть Сын Божий»⁹⁸⁵.

Чем еще впечатляет пример разбойника, так это глубиной раскаяния. Полное преображение его души означает, что покаянное чувство проникло до ее основания. Обычно это долгий, простирающийся на весь период деятельного подвига, путь. Человек проникает вглубь постепенно, слой за слоем вскрывая пласты греховности. Как говорят святые отцы: покаяние – дело до гроба. Множество наслоений, заполняющих душу под действием страстей, сопоставимо с глубиной общего падения – всеобъемлющей поврежденностью природы человека. По мере покаянного очищения и принесения реальных плодов открываются более глубинные и утонченные виды греха.

И только в таких исключительных случаях, как с разбойником или с Закхеем, движимыми огромной силой покаянного духа, возможно мгновенное прозрение всей глубины своей греховности. В то же время мы видим, что, при всей исключительности, это все же – пример. Будь он недоступен для других, то не был бы дан как евангельский образ, как указание христианам на реально достижимый идеал. Возможность такая, как мы замечали, открывается лишь в свете Христовом, когда так приближаются к Богу, что получают силу проницать объявшую нас тьму⁹⁸⁶. В этом и суть сказанного Христом: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни⁹⁸⁷.

Этот дар обретают в аскетическом подвиге, завоевывают годами, очищая душу в покаянном самопознании. Но что же разбойник? Чем он мог заслужить свою спасительную встречу с Господом? Чем была его прежняя жизнь? Ведь очевидно – разбоем. Но ясно и другое: его обращение не свершилось бы, не сумей он в своей прежней жизни, вопреки своему ремеслу, каким-то образом заложить в душе основание для перемены. Получить подобное разрешение грехов мог тот, кто «в житии своем, аще и грешном, имеяху некая добрая дела, достойная от Господа воспоминовения и милосердия»⁹⁸⁸.

Мы вправе предположить, что совесть этого человека была жива, – кто знает, сколько он выстрадал за свою разбойничью жизнь, какие претерпел муки совести; возможно, не чуждо было ему своего рода благородство и самопожертвование, возможно, не раз он пытался покончить с прошлым⁹⁸⁹. Не случайно Предание именно с этим разбойником связывает спасение Святого семейства во время бегства в Египет, когда разбойник, сжалившись над чудесным Младенцем, не позволил сообщникам совершить убийство⁹⁹⁰. «Егда бо Пречистая Мати Божия, – пишет свт. Димитрий Ростовский, – с сыном Своим и со св. Иосифом Обручником, бежащи от Ирода, грядя’ше в Египет, не’где в пустых местах нападоша на них разбойницы... Един убо от разбойник тех, видев Отроча... воспрети друго’м своим озлобити сих путников»⁹⁹¹.

Какова же должна быть духовная интуиция, чтобы тогда уже распознать присутствие Духа в Богомладенце, когда такое не под силу оказалось умудренным книжникам и набожным фарисеям. Парадоксально – жизнь Христу спасает разбойник, а на смерть Его осуждают правоверные старейшины и первосвященники.

Символично, что первым входит в рай грешный разбойник, знаменуя истинность обетований Того, Кто призвал грешников к покаянию⁹⁹². Но не менее значительно, что следующим, достигшим святости, становится не кто-нибудь, а язычник, причастный к богоубийству. Это римский воин Лонгин⁹⁹³, командир сотни, приводившей в исполнение смертный приговор Христу. Лонгин руководил казнью, командуя солдатами, распинавшими Христа, и оказался повинным в едва ли не самом тяжком из всех возможных для человека грехов. Но и такое преступление почти мгновенно врачуется истинным покаянием. Прозрение и обращение римского сотника произошло в момент кончины Господа, – преображенный воин исповедует: Воистину Божий Сын бе Сей⁹⁹⁴. «От коего наставления родилась сия вера? Кое учение произвело ее?»⁹⁹⁵ – можно с еще большим изумлением повторить сказанное о разбойнике. Если тот все же жил в иудейской среде и не мог ничего не знать о законе, не слышать что-нибудь о мессии, то латинский язычник, иноземный оккупант ничего подобного в сознании своем не имел. И вновь мы видим, что чудо вершится при личной встрече со Христом. А обращаясь к прошлому новообращенного христианина, уверены – должна найтись та малая закваска⁹⁹⁶, что послужила дальнейшему преображению. Находим не многое, всего лишь одну строку в житии, но и та дает пищу для мысли: «Лонгин был старейшим из воинов, человек честный и известный самому кесарю»⁹⁹⁷. Это скупое «человек честный» и раскрывает характер римлянина, за этим тайна созревания человеческой души, указание на то, что жизнь по совести даже в язычестве может заложить доброе основание к покаянию. «Честный» – это не мало, если учесть особенность той среды, что представляло из себя общество римских легионеров⁹⁹⁸.

Среди образов, хранимых церковным Преданием, есть особенно яркие: замечательна своим чудесным прозрением бывшая грешница Таисия⁹⁹⁹. В подвиге веры она «как топором надрубила свою жизнь, очистила от нагноения духовные очи» и узрела душу свою в истинном свете¹⁰⁰⁰. Из известной блудницы эта женщина во мгновение – «посредством одного решительного самоотвержения – сделалась совершенной инокиней», достигла полного очищения души и «переселилась в нерукотворенные Божии обители». Решающим в ее обращении от разврата к святости стало непоколебимое «произволение быть единственно рабою Бога», – полностью презрев мир и самое себя, она «все сердце предала водительству Иисуса Христа». И такова была сила этого внутреннего движения, такова цельность намерения, что они были приняты Господом за плоды покаяния: «один благой помысл ее венчался наравне с самым делом»¹⁰⁰¹.

При своем обращении Таисия не сподобилась, как Закхей, лицезреть Спасителя, ее приближение ко Христу осуществилось через благодатного наставника – прп. Иоанна¹⁰⁰². В лице этого святого мужа к ней приблизился Сам Христос, и душа ее оказалась настолько чуткой, что распознала это. Можно ли отыскать во мраке прежней жизни падшей женщины некий залог благочестия, исподволь подготовивший душу к восприятию чуда? Несомненно. Мы узнаём, что в юности отроковица-христианка Таисия, оставшись сиротой, возжелала сохранить себя в девической чистоте. Раздав все свое имение нищим, она дом свой обратила в странноприимницу для скитских иноков и так подвизалась довольно долгое время, «принимая к себе в дом подвижников, доставляя им отдых от путешествия». И лишь со временем, совершенно истратив все имение свое, «вошла она в великую нищету», после чего, «по коварству диавола», и произошло ее падение¹⁰⁰³.

Вспоминается еще один евангельский образ, еще один чудесный случай – мгновенное исцеление кровоточивой женщины¹⁰⁰⁴. Ей достаточно было с верой прикоснуться всего лишь к одежде Христа, чтобы произошло преображение – она тотчас исцелилась¹⁰⁰⁵. Невольно рождается вопрос, отчего такая же перемена не происходит в нас, в тех, кто с верой снова и снова подходит ко Святой Чаше? Мы не края одежд касаемся, но соединяемся с самим Телом и Кровью Бога, однако полное исцеление все не приходит, явное преображение не наступает, не исчезает разом вся наша ветхость, душа не становится цельной и обновленной. Ответ дан там же, в истории с кровоточивой.

Мы узнаём, что личная встреча со Христом и моментальное исцеление – это не случайная внезапность, но плод подъятого ею подвига, что чуду предшествовало двенадцать лет страданий, в которых она истратила все свое состояние. В борьбе за исцеление она испытала все земные возможности, истощила все человеческие силы – и уже после этого у нее не оставалось ничего, кроме надежды на Христа. Не мал труд души, в котором созидается перерождение. Можем ли мы о себе сказать, что за десятилетия внутренней брани отказались от всех иллюзорных надежд на свои силы и на земные средства, что перестали держаться за все, что услаждает плоть, – за свою ветхость?

Встречается превратное толкование Евангелия в духе ложного оптимизма, когда, вдохновляясь образом благоразумного разбойника, пренебрегают покаянными трудами, оправдываясь мыслью: «успею еще» и «безрассудно надеясь в конце жизни повторить его подвиг – сказать вот так просто: Помяни мя, Господи¹⁰⁰⁶ – и удостоиться Царства Небесного»¹⁰⁰⁷. Успокаивая себя надеждой на Божественное милосердие, такие люди «склонны уменьшать свою ответственность за духовную бездеятельность»¹⁰⁰⁸. Чтобы думать так, надо совершенно не понимать, что произошло на Голгофе. В «одноразовом» покаянии перед кончиной человек, скорее всего, увидит лишь самый поверхностный слой своей греховности и уйдет в вечность со всею тяжестью нажитой нечистоты. Чтобы стать тем разбойником, мало претерпеть его крестные муки, их понес и второй распятый – погибший, надо еще сподобиться в момент последнего покаяния той меры близости ко Христу, что возымел разбойник, вошедший в рай.

А дар этот, как говорилось, заслуживается не вдруг. Способность к внезапному на исходе жизни покаянию нужно еще выстрадать в предшествующие годы, чем и определяется состояние души перед смертью. Эта подготовка души идет в течение всей жизни и испытывается в предсмертных искушениях – в болезни или мученической кончине. Если человек оказывается недостаточно подготовленным, то в решающий момент из его сердца вместо раскаяния и молитвы может излиться, даже неожиданно для него самого, хула и злоба – ропот на людей и на Бога, как то и случилось с другим разбойником.

В Писании дан и другой пример: притча о духовной беспечности дев, что были юродивы¹⁰⁰⁹, – напоминание о том, что в последний момент можно и не успеть ни покаяться, ни спастись. Для этого попросту не хватит елея – той благодати, на стяжание которой нужны годы подвига. «Не рассчитывайте на покаяние при последнем издыхании, – надо всю жизнь помнить Христа, следовать Его заповедям, чаще прибегать к слезному покаянию. Разбойник вам не пример: ему было прощено все за то, что он усладил своей живой верой последние минуты Страдальца Богочеловека в то время, когда Спаситель был окружен гонителями, когда человеческая природа Его невыразимо страдала. Не сравнивайтесь с ним, кайтесь, пока здоровы, пока живете»¹⁰¹⁰. Заметим и то, что, прежде чем войти в рай, страдалец подвергся тягчайшей епитимье: «воздаяние за грех должно последовать, несмотря ни на что. Поэтому покаявшийся разбойник все-таки должен понести следуемое наказание за прежние дела»¹⁰¹¹, и, как знаем, он «на кресте еще висел несколько часов и тяжко страдал за свои грехи, хотя и был уже помилован»¹⁰¹².

Безумие, когда грешники воображают, будто, проведя жизнь в грехах, «они перед самой смертью успеют исправиться и минутным покаянием заслужить целую вечность блаженства». Пример разбойника должен возбуждать скорее страх, чем надежду, ведь надо иметь веру разбойника, подобной которой, по словам свт. Августина Иппонийского, «Христос подлинно не нашел в целом народе иудейском и даже в целом мире»¹⁰¹³. Никто не может знать того часа, в который раздастся возглас: Се жених грядет, призывающий на брачный пир, и двери затворятся, и кто-то услышит страшное слово: Не знаю вас¹⁰¹⁴. Ужели сможем тогда вмиг нравственно переродиться и духовно возвыситься, подобно «спутнику Христову, мал глас испустившему и велию веру обретшему»?¹⁰¹⁵ Сумеем ли, каясь, тут же явить и зрелый плод покаяния, без коего оно есть «совершенно напрасное дело»¹⁰¹⁶.

Поэтому прп. Иероним Стридонский говорил окружавшим его смертный одр: «Приносите покаяние в свое время, не откладывайте его до конца жизни. Продолжительный опыт научил меня, что из десяти тысяч человек, проводивших жизнь без исповеди, едва ли можно найти одного, который мог бы с дерзновением надеяться на отпущение грехов своих в последний момент»¹⁰¹⁷.

Мы убеждаемся, что опыт пережитого Таисией или разбойником не дает повода для духовного расслабления и легкомысленной надежды на превратно истолкованное милосердие Божие. Хотя спасение души в самом деле совершается исключительно по милости Бога, но, в то же время, и при полном содействии человеческом, почему в качестве «неизбежнейшего условия и закона предполагается, что человек совершает спасение сам, хотя и с помощью благодати. Благодать действует, все совершает, но непременно совершает внутри свободы и сознания»¹⁰¹⁸. Милость же Божия преизбыточная, на всех изливаемая, главным образом в том состоит, что Господь уже всех простил и каждый может воспользоваться плодами Его искупительной жертвы – каждый может приобщиться Богу и вечности: «от покаяния к Тебе пришедшыя вся, в ли’це Твоих друго’в вчини’л еси»¹⁰¹⁹. Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками¹⁰²⁰. Милость Его и жертва любви Его в том, что на Крест восшел Он, а в Царство Небесное вводимся мы¹⁰²¹.

Христос свершил Свое дело, и теперь дело только за нами¹⁰²². Бог ждет от нас не умозрительной веры, не мимолетного взлета вдохновения, но всецелого обращения, когда мы жизнью своей воплотим заповеданное: Будь верен до смерти¹⁰²³, когда «весь живот наш Христу Богу предадим»¹⁰²⁴, – только это и может повести к глубинным внутренним изменениям. В ответ на дарованную Богом милость надлежит через покаяние и аскезу усовершенствовать душу – «преобразовать человеческую природу»¹⁰²⁵ – до способности воспринять Его милость, Его дар вечности, ибо «Дух Святой почивает по благоволению Сына на том, что подготовлено к Его принятию»¹⁰²⁶.

Господь «руки распростер на Кресте, чтобы всех собрать»¹⁰²⁷, Он простирает руки ко всем и предлагает жизнь, но в кротости Своей Он никогда не применит силы: «богочестию свойственно не принуждать, а убеждать»¹⁰²⁸. «У Бога нет насилия»¹⁰²⁹, его исключает сама природа любви. Поэтому «как Бог свободен и творит, что хочет... так свободен и ты», человек¹⁰³⁰, а значит, дело за нами – «без нас нас ни спасти, ни погубить нельзя... Только наше личное отношение к Богу может спасти или погубить нас»¹⁰³¹. Бог ждет, пока мы решимся, но никогда не опережает наше волеизъявление, так как это означало бы произвол – отъятие свободы, а стало быть – разрушение образа Божия в нас, то есть низведение человеческой природы до природы животного, что само собой исключало бы возможность наследия Царства Божия¹⁰³².

Человеку не так просто дается понимание Божией любви, не легко отстранить завесу собственной ветхости. Сквозь тьму, покрывшую мир от шестого часа¹⁰³³, мы не вполне отчетливо прозреваем существо Голгофских событий¹⁰³⁴. Это потому так, что тот, кто не любит, тот еще не познал Бога¹⁰³⁵. Но «Бог есть Бог любви, Он есть действительно Отец наш небесный, Который безразлично готов всех миловать, лишь бы только они обратились за милостью». Никогда «Бог смерти грешника не желает, поэтому, простив человеку всякий грех настоящий, прошедший и будущий», Господь предлагает вечно-блаженную жизнь «безразлично всем – и праведным и грешным». Необходимо только, «чтобы люди приняли этот дар». Если же «они отвращаются, то, будь они праведные или грешные, одинаково лишатся жизни... Несмотря на всю милость Божию, человек этот погибнет, потому что принять жизни он не хочет»¹⁰³⁶. Отстраняющих одаряющую десницу Его Господь предупреждает: умрете во грехе вашем, ибо, куда Я иду, туда вы не можете придти¹⁰³⁷ в нераскаянном, непреображенном состоянии душ ваших. По закону мироздания, душа согрешающая неизбежно умрет¹⁰³⁸, и в то тело, где обитает грех, Бог не войдет¹⁰³⁹. Но «причина смерти в самом человеке» – никак не в Боге¹⁰⁴⁰.

Правда Божия не в том, что Бог «для Своего удовлетворения хочет мучения и смерти грешника», но в том, что, создавая Свой миропорядок, Он, будучи абсолютно благ, «от вечности дал право на жизнь и блаженство только добру»¹⁰⁴¹, а зло тем самым осуждено на смерть «как прямое отрицание Божественной жизни». Посему всякий избирающий по своей воле зло обрекает сам себя на погибель. Правда Божия не противоречит Его любви, напротив – утверждает. Бог есть любовь, а невозможность даровать жизнь и блаженство злу в том состоит, что это потребовало бы от Бога прямого отрицания Самого Себя¹⁰⁴².

Чудо внезапного покаяния и преображения, как видим, имеет свое внутреннее основание¹⁰⁴³, которое закладывается в предшествующей жизни. Человек годами созидает некий залог добродетели, а душа его исподволь вызревает в искушениях и страданиях. Совесть у таких людей не атрофирована, но может до времени пребывать в оцепенении. Она может быть глубоко погребена, настолько, что человек ведет греховную жизнь, но при этом его совести достает все же чуткости, чтобы, уязвляясь грехом, беспокоить своего хозяина. В результате человек обретает способность в критический момент распознать приближение Бога, откликнуться всей душой, воспринять благодать и всецело преобразиться. Покаяние тогда переживается с высочайшей интенсивностью, и то, на что другим требуются годы, происходит предельно сжато, при огромной напряженности душевных сил.

Свидетельство тому имеем из уст святых, – как повествует Патерик Скитский, по смерти блаженной Таисии прп. Иоанн Колов, повергшись в молитве, услышал глас свыше: «Един час покаяния ея принят паче долговременнаго покаяния многих, не оказывающих при покаянии такого самоотвержения»¹⁰⁴⁴.

Памятуя о том, что, пока хотя бы «во едином деле обличает и терзает тя совесть твоя»¹⁰⁴⁵, нет возможности ни для развития молитвы, ни для духовного роста в целом, – нельзя не задуматься об основном Божественном законе, которым управляется вся наша земная жизнь. При том, что действие этого закона всеобъемлюще, суть его настолько проста, что выразима в нескольких фразах: «От грехов происходят все болезни, все несчастия и бедствия, все войны... От грехов происходят землетрясения, моровые поветрия, огненные извержения из недр земных, от которых гибнут целые города. Самая земля стонет и ноет из-за беззаконий наших и не произращает плодов по случаю дождей или холодной погоды. Поэтому будем бояться грехов»¹⁰⁴⁶. При всей незамысловатости этой богооткровенной истины не так легко бывает даже для верующих людей до конца принять ее, видится в этом какое-то упрощение, спрямление. И это несмотря на то, что Бог в каждую душу вселил этот «врожденный закон, как бы некую не знающую компромисса норму», дав всякому человеку «непогрешимого судью и незаблудного учителя – собственную совесть»¹⁰⁴⁷.

Беда только в том, что в состоянии помраченном глас внутреннего руководства все менее различим. Но истина неумолима, а для духовно зрящих и очевидна: Господь пришел от Синая и одесную Его огнь закона¹⁰⁴⁸, – отныне навеки Откровение Законоположника закреплено в Его Священной Книге¹⁰⁴⁹. Устами своих верных чад Бог наставляет нас в Своем учении: блаженны только ходящие в законе Господнем, но горе вам, люди нечестивые, которые оставили закон Бога Всевышнего! Призывая избегать путей греха, так говорит Господь: проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою, и которого сердце удаляется от Господа¹⁰⁵⁰. Истоки же нарушения законных взаимосвязей, о которых идет речь, нам тоже хорошо известны: «пока Адам был послушен Богу, природа покорялась Адаму. Когда он восстал против Бога, природа взбунтовалась против человека»¹⁰⁵¹.

Постоянная пропаганда всестороннего научного прогресса захлестывает современного человека, – оглушенный, засыпанный грудами разнородных и противоречивых фактов, он далеко не всегда осознает, насколько его жизнь подчинена простому и ясному Божественному закону, насколько вера людей, их духовное и моральное состояние воздействуют на состояние всего общества, всего мира. Ведь «существует только один духовный закон, который управляет всем на небе и на земле. Все исходит, все проистекает из познания Святой Троицы». При этом Божественные установления не есть нечто внешнее по отношению к человеку, но это закон нашего собственного «богозданного бытия», – мы, люди, устроены в соответствии с ним. Поэтому, согрешая, мы не просто нарушаем какой‑то данный извне закон, «но мучаем и разрушаем самих себя»¹⁰⁵²; грех – не нарушение законодательной статьи, но разрушение образа Божия в собственной душе¹⁰⁵³.

Все, что случается с отдельным человеком, его семьей или целым народом: каждая победа и любое поражение, всякое приобретение или потеря, экономический рост или упадок – все измеряется и объясняется нравственным законом Творца вселенной. То же касается и политических событий, и исторических процессов, где все управляется тем же законом, исполняя или попирая который народы то движутся к Богу, то уклоняются от Него.

Нет в природе никаких самостоятельных «законов политики» – существует лишь «политическое устройство стран со своими предписаниями, правилами и параграфами», устройство, которое или благословляется Богом, или отвергается Им, смотря по тому, согласно ли оно с Его нравственными нормами, угодно Его воле или нет. От этого зависит благоденствие и процветание любого общества, отсюда же – его упадок, деградация и исчезновение. Все это давно определено Законодателем, предречено в Писании и непрерывно подтверждается бесчисленными историческими примерами.

Не существует также никаких законов социальных, независимых от объективного Божиего закона, определяющего всю историю и судьбы всех народов земли, а счастье или беды любой семьи, любого поколения ничем иным не объяснимы, как все тем же: достаток и нищета, здоровье нации и ее саморазрушение – «все зависит от нравственной чистоты народа». В той же зависимости находится и природа планеты, не знающая никаких, вне нравственной основы сущих, физических законов, но не знающая и случайностей, например в приближении урагана или гибели урожая, в возникновении землетрясения или распространении эпидемии...

А любые научные теории, построенные на бездуховной основе, лишь описывают внешнее, не приближаясь к постижению сущности бытия. В то же время, как подтверждает жизнь, «к людям святым природа милостива, а нечистым она мстит за причиненное зло». Бог смотрит «за вооружением народов для самообороны и оценивает, в кого больше верит народ и его вожди: в себя или в Него», – Он может благословить победу, но может и отвернуться. Он наблюдает за культурой, за наукой, за всей, неуловимой человеческим умом, суммой наших проявлений, испытывает внутренние побуждения людей и решает, что поддержать, что попустить, что уничтожить¹⁰⁵⁴.

Попущено нам многое, в том числе небывалое попрание нравственных ценностей. В этих условиях желающий блюсти закон совести призван к сугубой бдительности и, среди прочего, должен испытывать себя и таким вопросом: чисты ли заработанные деньги? Хотя я сам работал честно, но далеко не все равно, из каких рук я получаю плату или какими путями пришла ко мне приобретенная мной вещь. Не отдернув вовремя собственную руку, не стать бы косвенным сообщником греха. Не нашу ли совесть обличает чин Исповеди: «укра’де ин, а ты приял еси то»¹⁰⁵⁵. Призывом к осторожности и бдительности звучит заповедь: да не про’струт праведнии в беззакония рук своих¹⁰⁵⁶.

Вспоминается в связи с этим митрополит Питирим (Нечаев), который, занимаясь реставрацией Иосифо-Волоцкого монастыря, был крайне щепетилен в привлечении средств. Он всегда взвешивал: «что больше – практическая польза или духовный вред, который может быть причинен обители деньгами сомнительного происхождения. Использование криминальных денег он считал недопустимым и не менее позорным для духовенства, чем воровство или блуд». Владыка утверждал, что не нужны ни благоустройство, ни достаток ценой оскверненной совести, и «полагал, что, принимая заведомо нечистые деньги, с ними принимаешь на себя и греховное состояние души, свойственное людям, сознательно коснеющим в грехе»¹⁰⁵⁷.

Для тех, кто воспитанных в советскую эпоху на снисходительной терпимости к «несунам», вопрос о «чистоте рук» совсем не праздный. Идеология, культивирующая грех, въедается в душу через дозволение себе, казалось бы, невинных мелочей: «не грех проехать без билета» – и постепенно вовлекает человека в полное падение.

Украсть у безликого государства – как будто и не украсть. Но не бывает греха невинного, любой вид его повреждает душу: согрешающий против меня, говорит премудрость, прообразуя Господа, наносит вред душе своей. Любой грешащий враждует с Богом, и все ненавидящие праведность пожинают смерть¹⁰⁵⁸. Из двух революций, потрясших Россию в начале и в конце прошлого столетия, последняя окрещена публицистами «Великой криминальной», что ясно указывает на сущность тех, кто овладел властью и под чьим игом попущено нести свой крест русскому народу. Начавшееся с билета кончается природными ресурсами страны, а извращенность нравов становится такой, что государство само же защищает ограбивших его. Насколько это серьезная беда, понятно из того, что утверждает о восьмой заповеди Божественный закон, где о неправедном прибытке говорится: Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим... Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для дома своего, чтобы устроить гнездо свое на высоте и тем обезопасить себя от руки несчастья!.. Даров не принимай, – предупреждается взяточник, – ибо дары слепыми делают зрячих. И в то же время сказано: Кто презирает корысть... удерживает руки свои от взяток... тот будет обитать на высотах¹⁰⁵⁹.

Христос прямо говорит: хранитеся от лихоимства¹⁰⁶⁰; и через пророка Всевышний предупреждает: Всякий, кто крадет, будет истреблен, проклятие войдет в дом татя, оно пребудет в доме его, и истребит его, и дерева его, и камни его¹⁰⁶¹. А если, как мы часто видим, Бог медлит, ожидая покаяния, и кара не сразу настигает, то тот, кто не последует Закхею, лишь отягчает свое вечное соседство с тем, кто некогда блистал, наряженный в порфиру и виссон¹⁰⁶².

Многое из того, что окружает нас, не нравится нам, со многим, происходящим в жизни общества и в мире, мы не согласны. Сознанию нехристианскому присуща потребность искать причины нестроений вовне, находить виновных и осуждать их, оправдывая тем себя. Другие, не ведущие, что творят, хотят «до основания разрушить» все сущее, чтобы «свой, новый мир построить», – им не понять, что без основания не строят, что храмина их обречена и будет разрушение ея велие¹⁰⁶³. Есть, наконец, такая немощь, когда, с презрением махнув на разруху в своем доме, устремляются в чужие веси, где видится «порядок, чистота, культура», не удосуживаясь подумать: не сами ли виноваты в разрушении собственного дома. Все это заставляет вспомнить людей совсем иного духа. Уже ступив на свой крестный путь, арестованная императрица Александра Феодоровна писала из Тобольска: «Как я счастлива, что мы не за границей, а с ней [с Родиной] все это переживаем. Как хочется с любимым больным человеком все разделить, вместе пережить и с любовью и волнением за ним следовать, так и с Родиной»¹⁰⁶⁴.

Христианину известно, что образ и уровень жизни народа определяется его нравственным состоянием, здравием или недугом духа. Христианин, когда видит, что плохо все вокруг, прежде всего заглядывает в собственную душу: есть ли в том моя вина? Чем посодействовал я лично общему несчастью и конкретным бедам ближних? И дальше: сопротивляюсь ли я злу? созидаю ли я что‑то доброе в своей жизни – делом, словом, молитвой?

О тех бедах, которые приносит народу и стране недобросовестное стяжание, с болью писал свт. Николай Сербский. Из его размышлений следует, что любое хищение у собственного государства равносильно предательству Отчизны; по суду совести, это прямое содействие и услужение внешним ее врагам. «Не грабь Родину, – говорит святитель, – ибо за нее плачено дорогой ценой». Отечество принадлежит прежде всего тем, кто отдал за него свою жизнь, а те, кто разворовывает Отчизну, – те же мародеры, что обирают убитых и раненых. «Как осмеливаешься запустить руку в государственную казну?.. Там кровь погибших солдат, налоги их вдов и сирот. Грабя Родину, ты своих детей станешь вскармливать на той крови и тех слезах. Ты дашь им отраву и превратишь достоинство родителя в подлость убийцы».

Не обкрадывай державу, если хочешь, чтобы «закон вечной этики» пощадил и тебя, и твоих детей. «Не разворовывай страну свою: не присваивай ни народные деньги, ни народную землю, ни народные леса, ни народные недра – не посягай ни на какое богатство Отчизны своей, ибо, если украдешь, навлечешь проклятие и на себя, и на дом свой, и на страну свою. Где воровство – там нет благодати, а где нет благодати – там проклятие». Вредящий одному человеку карается за одного потерпевшего; обижающий многих – наказывается за многих; кто наносит вред стране – будет наказан за обиду миллионов.

«Только тот, кто глуп, станет красть в присутствии всевидящего Бога». Принимая плату от государства, смотри не возьми больше того, что заслуживаешь. Продавая что-либо государству и покупая, не завышай цены и не проси скидки. Поставляя что-либо, старайся дать самое лучшее и побольше. Если что-то под каким-либо видом сделаешь за счет государства, ты невольно станешь вором. Не руби тайком дерево в лесах Родины – и это проклятое воровство. Не захватывай и не вспахивай государственную землю – и это кража. Не бери себе ни единой вещи с государственного склада и ни гроша из казны. Не вывози свой капитал за границу – этим ты служишь чужой стране и разоряешь свою Родину, это воровство, навлекающее проклятие – кару Вечной Истины. Если работаешь за границей не на свою страну – работаешь против своей страны. «Крадущий у государства становится его врагом», и если случалось тебе воровать у своей державы и «не можешь вернуть вчетверо, как поступил Закхей, когда ощутил страшное присутствие Бога, тогда верни хотя бы двукратно. И дети твои будут здравы и успешны»¹⁰⁶⁵.

Часто возмездие настигает грешника немедля, – свидетельств тому достаточно. Тем не менее всякий знает, что многие преступники не только избегают наказаний, но преуспевают в делах и доживают до глубоких седин. Невольно усомнишься: где грозные обетования Божии? Недоумение посещало и пророка Иеремию: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют? В молитве Господу находит он разрешение вопроса: в устах их Ты близок, но далек от сердца их. Под устами разумеются внешние и временные блага, подаваемые Богом, а сердце означает блага внутренние и вечные, которые, по причине греха, недоступны нечестивцам. Тут же определяется и наказание, на которое обречены злополучные: отдели их, как овец на заклание, и приготовь их на день убиения¹⁰⁶⁶.

Тех, продолжающих жить во грехе, которых Бог щадит, апостол Павел обличает в презрении высшей милости, подающей им шанс ко спасению. О чем ты думаешь, несчастный, укоряет апостол нераскаянного, или пренебрегаешь богатство благости, кротости и долготерпения Божия, не разумея, что благость Божия ведет тебя к покаянию? Но горе остающимся ненаказанными на земле, когда не воспользуются даром отсрочки: по упорству твоему и нераскаянному сердцу, ты сам себе собираешь гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога¹⁰⁶⁷.

Бог справедлив и всех нарушителей закона наказывает равно: «иных, у которых грехи легче, наказывает в жизни настоящей», дабы мы, получив через то назидание, избегали греха; других же, «грешников тягчайших», нередко «оставляет без наказания» в жизни земной, дабы воздаянием для них стало лишение жизни будущей. «Посему, христианин, когда видишь беззаконного человека в счастье, то не завидуй счастью его и не желай подражать ему»¹⁰⁶⁸. Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены¹⁰⁶⁹.

«У нас ничего путного не будет!» – слышится часто от тех, кто уклоняется от исполнения своего долга перед Отчизной. Не желающие честно работать во всем винят своих правителей, а не умеющие управлять, но узурпирующие это право, презирают подвластный народ; не способные воспитать собственных детей берутся воспитывать общество и играть в большую политику; одни, из жажды благополучия, едут работать на благо чужой страны, другие, алчущие преизбытка, готовы продать свою собственную, – и те и другие отмахиваются: «Ничего путного у нас быть не может». Так судят люди, не имеющие веры – ни в себя, ни в свой народ, ни в Бога. Их словам нельзя верить. Нельзя питать и ложных надежд на то, что один человек, будь он вождь или царь, освободит народ или сделает его сильным. Освободить и укрепить может только каждый себя, тогда и Отечество обретет свободу, силу и достойного вождя. Внешняя мощь обманчива без внутренней, и свобода внешняя ничего не стоит без внутренней – она не поможет, если душа находится в плену сомнений и отчаяния.

Одно поколение от другого не отделяется ни пропастью, ни стеной, но каждое предыдущее сливается с последующим. Поколение уходящее дает следующему за ним не только жизнь, но и мораль, и дух, и веру. Так каждое поколение неминуемо формируется и вдохновляется предшествующим. К тому же всегда в одно время живет вместе несколько поколений, которые не могут не влиять друг на друга. Поэтому очевидно, что потомки не будут совершенно здоровы, если предки совсем больны, и наши дети не станут добрыми, если мы сами злы.

Наш дух одряхлел, наша вера в себя расшатана и воля ослаблена – мы должны измениться. Наш взгляд омрачен, помутнен неприязнью к людям – мы должны учиться любви. «У нас ничего путного не получится, потому что я плох», – если мы так помыслим, если каждый скажет: «Страна несчастна оттого, что я плохой человек и плохой гражданин», – тогда у нас будет шанс стать счастливыми вместе с потомками нашими¹⁰⁷⁰.

Правильный строй жизни, который нужно заложить в новоначалии, имеет в своей основе лаконично выраженный принцип: «безпопечение о всякой вещи, как благословной, так и неблагословной и суетной, си’речь умерщвление от всех сих» и «безпристрастие совершенное: да не уклоняется помысл твой в пристрастие ни единыя мирския вещи»¹⁰⁷¹.

Имеется в виду подвижнический образ жизни, то, что именуется аскезой¹⁰⁷², то, что отцами мыслится как «необходимое средство исцеления души», то, что названо ими «матерью освящения»¹⁰⁷³. Для того чтобы стать способным молиться, а тем более пребывать в молитве постоянно, человеку необходимо душу и тело привести в определенное состояние. Прп. Макарий Великий, говоря о нормах аскезы, необходимых для тех, «кто желает непрестанно и терпеливо молиться», утверждает, что все аскетические заповеди – и в первую очередь воздержания и самоограничения – «соотносятся с молитвой наподобие того, как члены тела соотносятся с головой», а потому «предающие себя Богу должны по возможности исполнять их».

По возможности – означает в меру, соответствующую образу жизни, так как все это относится не только к отшельникам, но и к «живущим среди жен»; безусловно, любой желающий «избегать помыслов лукавого и избавляться от них должен обрести приют и убежище в Господе и беспрестанно помнить о Боге». Последнее недосягаемо вне аскезы. Подъявшие же подвиг миряне бывали вполне способны, «выдерживая брань и полагая все упование на Бога, благоугождать Ему. И хотя, живя среди зримых вещей, они имели жен, детей и имущество, ум их находился превыше мира сего»¹⁰⁷⁴.

В монашестве аскетический строй жизни задается принятием обетов, регулируется монастырским распорядком и уставными нормами. Мирянину сложнее – нужна способность самоорганизации и немалые усилия воли. Но аскеза необходима любому христианину, – отцами подчеркивается, что «подвижническая жизнь отнюдь не предполагает непременно монашеский образ жизни, это именно соблюдение заповедей Божиих всеми последователями Христа. Наше усердие в выполнении заповедей и есть подвиг о Христе»¹⁰⁷⁵.

«Можно вести жизнь монашескую и без обета»¹⁰⁷⁶. Заповедь о нестяжании и воздержании касается всех: то, что для монаха – обет, для мирянина – дело любви¹⁰⁷⁷. Не давая, в отличие от инока, обета безбрачия, мирянин получает некоторое утешение в жизни, но это сопряжено с таким грузом забот и ответственности, которому не позавидует ни один монах, свободный от того, чтобы воспитывать детей и кормить семью.

Размышляя о необходимости для молитвенника укрываться от влияний мира, патриарх Тихон (Белавин) записывал: «Умное созерцание Божественного, к которому стремятся подвижники, требует полного удаления от мирских соблазнов, безраздельной сосредоточенности духа, совершенной нерассеянности его». Для находящихся среди мирского общества все это возможно «лишь на самое короткое время и мимоходом, в полном же своем виде оно возможно лишь в удалении от общества». Конечно, «немало святых, которые, живя в миру, угодили Богу», однако «в миру так много суеты и крушения духа, так много случаев и поводов привязываться к земле и забывать о небе!» Ведь даже светские ученые «ради служения своей науке отказываются от мира, его удовольствий и радостей, от шумных светских собраний и зрелищ, становятся чуждыми житейским хлопотам, заключаются в свой ученый кабинет», чтобы свободно, без помех, предаться своим занятиям, – «ведь отреклись же они от мира»¹⁰⁷⁸.

Но это пример подвижников земной науки, препарирующих тварный мир, – насколько же строже должны быть к себе те, кто возжелал стяжать Божественную благодать молитвы. На деле далеко не многие из тех, кто тянется к молитве, захотят принять условия, диктуемые аскезой, условия, необходимые желающим целиком, со всей серьезностью посвятить себя умному деланию. Но обходных путей здесь не найти: кто хочет подвига на условиях компромисса, тот или просто все постепенно бросит, или же окажется в состоянии самообмана, нося четочки, почитывая иногда Иисусову молитву и полагая, под действием духа прелести, что занят «деланием».

Надо понимать, что всестороннее воздержание, как борьба с плотским началом, совершенно необходимо, ибо наше нынешнее состояние не есть нечто безобидное, но все наши плотские помышления суть вражда против Бога. Именно поэтому живущие по плоти Богу угодить не могут¹⁰⁷⁹. Для того чтобы угодить, чтобы стать Богу угодным, необходимо обрести жизнь «не по плоти», как и говорится о подвижниках: ведут жизнь бесплотную, равноангельскую. С другой стороны, надо понимать, что «в людях, проводящих рассеянную, невнимательную жизнь, страсти живут тайно». По большей части эти люди удовлетворяются страстями, вовсе не примечая их действия или оправдываясь своей слабостью. Но еще хуже то, что страсти часто «признаются ими за чистейшие, возвышенные добродетели»¹⁰⁸⁰.

Люди с нормально развитым интеллектом обычно не склонны действовать слепо, они тяготеют к осмыслению стоящей перед ними задачи, их действия более эффективны, когда осознанны, когда подчинены ясному пониманию цели. И это свойственно, между прочим, обоим полам. Вот почему так важно разобраться по существу – в чем состоит практический смысл аскезы. Назначение подвига хорошо уясняется из писаний святителя исповедника Луки Крымского, подвижника, который сам, «всякое о себе попечение» отвергнув, уподобился в самоотвержении апостолам Христовым. Как они «оставиша вся и по Нем идоша», так и владыка, «многия труды подъемля», поистине, «плоть нося, о плоти нерадел еси»¹⁰⁸¹. Что особенно интересно, свт. Лука рассматривал этот предмет не только с богословско-аскетических позиций, его редкостный ум, просвещенный благодатью святости, был вместе с тем щедро одарен незаурядным научно-практическим знанием.

Святитель напоминает, что человек, помимо обычного эмпирического¹⁰⁸² сознания, основанного на чувственном восприятии мира, обладает еще и вторым сознанием – духовным, или сердечным, вследствие того, что «сердце есть орган высшего познания, орган общения с Богом и со всем трансцендентным миром». Это второе сознание он называет сверхсознанием, работа его обычно остается скрытой от нас, «самая важная и глубокая психическая деятельность происходит за порогом» нашего восприятия. Человек обладает как бы двумя сторонами души, одна ее часть приспособлена для чувственного общения с земным материальным миром, а вторая – для связи с миром духовным, потусторонним.

Отсюда объясняется жизнь человеческого духа: «В чувственном теле пребывает постоянно не вся наша душа, а только некоторая ее часть, которая, будучи погружена в этот мир и потому уплотняясь или, лучше сказать, засоряясь и омрачаясь, препятствует нам воспринимать то, что воспринимает высшая часть нашей души». Душа человека уже в земной жизни связана одновременно с двумя мирами, но «ясно воспринимает она только мир материальный», и так будет до той поры, пока она не расстанется с телом. Закономерность такова, что человек, пока он на земле, способен полноценно воспринимать только одним из своих двух сознаний – тем, в которое смещен центр тяжести его личности.

У души, образно говоря, имеется как бы два ока, из коих одно может созерцать только материальное, временное и сотворенное, другое – только вечное, бестелесное. Одно способно видеть лишь на свету, другое свет слепит, но оно обладает ночным видением. Оба не могут видеть ясно одновременно, – чтобы смотрело одно, нужно закрыть второе. Как нельзя рассмотреть звезды при свете дня, пока не померкнет солнце, так и зрение плотское препятствует зрению духовному. Для проявления высших «способностей нашего духа, для обнаружения сверхсознания необходимо, чтобы угасло или по крайней мере значительно ослабло наше нормальное эмпирическое сознание», ибо «пока наша жизнь протекает в калейдоскопе и шуме внешних восприятий, пока в полную силу работает» наше чувственное сознание, – до тех пор скрыта от нас деятельность сверхсознания.

Характерен пример святых подвижников, «людей, являвших очень высокие степени духовности, почти достигших при жизни освобождения духа от тела». Неся сверхъестественные подвиги, они могли подниматься в воздух во время молитвы, могли, как столпники или постники, иметь полную власть духа над телом. Их дух находился на грани перехода от состояния человеческого, связанного с телом, – к ангельскому, бесплотному. Все это происходило действием вселившегося в них Духа Святого, но само такое вселение есть плод высвобождения духовного начала за счет подавления начала телесного. «Из житий многих святых известно, что долгие, изнуряющие болезни были большим благодеянием для них, ибо смиряли страсти, лишали впечатлений мирской жизни с ее шумом и сутолокой, отвлекающей от углубления в тайники духа». Того же достигают отшельники, «стремясь заглушить все внешние впечатления жизнью в пустыне, постоянным самоуглублением и молитвой, покорить духу плоть постом и бдением». В предельной степени обнаруживается взаимосвязь плоти и духа в страданиях мучеников, запечатлеваясь явными чудесами, когда истязуемый получает благодатную способность претерпевать муки. В это время пред ним могут отверзаться небеса и он бывает погружен в прямое богообщение.

«Есть много примеров того, как сильнейшие повреждения тела, жесточайшие мучения могут вызвать угасание эмпирического сознания и одновременно пробуждение сверхсознания, проявляющегося внутренним блаженством». Подобное чудо, когда прекращают действовать законы плоти и вступают в силу законы духа, совершает Божественная благодать, но предшествует этому подавление телесного начала, приносимого в жертву Господу¹⁰⁸³.

Аскеза как телесная жертва, как устранение от жизни по плоти является закономерным и естественным условием стяжания благодати. Подавляя внешнее, человек высвобождает внутреннее: воздержанием устраняются раздражители эмпирического сознания, тем самым создаются условия для вселения в человека и действия в нем Духа Святого. Отсюда постулат свт. Григория Паламы: «Поскольку разрушается внешний человек, постольку обновляется внутренний»¹⁰⁸⁴. В этом смысл и назначение аскезы. «Путь восхождения к Богу – это самоограничение и молитва»¹⁰⁸⁵, поэтому в понимании отцов «подвижничество есть матерь святости»¹⁰⁸⁶; и тогда вполне логично то, что «муж умный, помышляя о сопребывании и общении с Божеством, никогда не прилепляется ни к чему земному, но устремляет ум свой к небесному и вечному»¹⁰⁸⁷, ибо «молитва не может пребыть в душе, которая не находится в таком устроении»¹⁰⁸⁸.

Здесь речь идет о законе, который Господь открыл апостолу Павлу: действие Божией благодати обычно совершается через подвижников могучих духом, но пребывающих в физической немощи¹⁰⁸⁹. Достаточно взять любое житийное повествование, чтобы убедиться: преисполненные благодати старцы, чудотворя и исцеляя других, сами несут все тяжелеющий крест собственных недугов, – духовному богатству сопутствует телесная нищета. Эта закономерность проявляется и в прочих сферах бытия, часто с обратной зависимостью: именно там, откуда удаляется Дух Святой, торжествует князь мира сего¹⁰⁹⁰, там процветает плоть и возвышаются кумиры: материальное изобилие, сытость, самодовольство.

Подвижники, ведущие аскетический образ жизни, составляют ничтожное меньшинство среди массы людей обыкновенных, они – явное исключение. Хотя такое положение вещей воспринимается как норма, оно скорее есть совершенная ненормальность, потому что человек задуман и сотворен как подвижник – существо движущееся, восходящее к обожению. Устремленность к спасению, жажда богообщения и духовного совершенства – это врожденные свойства богообразной человеческой природы, а призвание и назначение человека на земле – осуществление воли Бога, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины¹⁰⁹¹.

Отсюда и тяга к молитве – как естественному способу богообщения – внутренне присуща всякой нормальной, здоровой душе, которую «интересует только одно: пусть Он совершит все по Своей воле. Да будет воля Его». При таком устроении и обретается «нескончаемый рай для человеческого бытия»¹⁰⁹². Таков Божий замысел о нас, и жить в соответствии с ним – наше призвание. Для подвигшихся навстречу Богу аскеза становится освобождением от всего лишнего, чем человек загромоздил свою жизнь, под чем сокрыл истинную цель и смысл существования, – от всего, что мешает приблизиться к Небу. Аскеза – не уход от жизни, но возвращение к истинной норме, отказ существ, забывших о своем предназначении, от искаженного бытия. Аскеза – отречение от мира «не по брезгливости к миру, но по любви к Богу»¹⁰⁹³.

Тот, кто попытается обрести молитву, сам опытным путем неизбежно придет к тем же выводам, он убедится на практике, что духовные плоды вызревают только на почве самоограничения. Когда кто-то с решимостью приступит к Богу, намереваясь, подобно прп. Силуану, во что бы то ни стало «умолить Господа», когда к молитве подвигнет необходимость, потребность в ней, – тогда человек сам поневоле начнет отстранять все, что ему мешает, бежать от всего, что отвлекает, что препятствует устремленности его души. Он убеждается, что, внешне ограничивая и утесняя жизнь, приобретает дополнительные силы, оживляющие молитву. Из этого сама собой рождается аскеза – потребность уединиться, устраниться от лишних впечатлений, дел и встреч. Тогда делатель умной молитвы теряет всякое расположение «к занятиям вещественным – по причине утраты сердечного сочувствия к ним и по причине необыкновенно развитого сочувствия к духовному миру»¹⁰⁹⁴. Тогда естественным образом отпадают побочные интересы, в тяжкую повинность превращается то, что другим доставляет развлечение и радость. Тогда вдохновляет проповедь аскезы, самоотвержения без жалости к себе – то, о чем иные скажут: же’стоко есть слово сие¹⁰⁹⁵.

Желанным становится то, что других пугает, как отягощающая заповедь: «Весь образ жизни нужно до предела упростить, так чтобы не было поводов для лишних забот о внешнем... Всякое лишнее знакомство следует прекратить... жить как можно уединеннее, уста связать более строгим молчанием... Воздержание необходимо иметь во всем... Всегда выходи из-за стола, когда не досыта наелся и напился... Тогда голод и жажда между застольями будут непрестанными... Хмельного вовсе не употребляй... Пищу вкушай больше постную... Приготовление пищи имей простое... Подстилку на ложе ночном имей жесткую... Если же крайняя бедность постигнет тебя, и ею не тяготись, зная, что наше богатство – Господь... Все терпи безропотно: голод, холод, наготу, ожидания, искушения, болезни, утеснения, всякую печаль и всякую тяготу»¹⁰⁹⁶.

Как видим, цель аскетической жизни рассматривается отцами в плане «стяжания новой и лучшей энергии», позволяющей «телу вместе с духом участвовать в благодатной жизни»¹⁰⁹⁷, причем задача эта неотложна и актуальна. «Человек жаждет вечности... И эта вечность присутствует здесь»¹⁰⁹⁸. Это основы богословия исихазма: «Если тело призвано вместе с душой участвовать в неизреченных благах будущего века, оно, несомненно, должно быть причастно им в меру возможного уже и теперь... ибо и у тела есть опытное постижение вещей Божественных, когда душевные силы... преображены и освящены»¹⁰⁹⁹.

Поэтому весь строй христианской жизни, согласуясь с церковной канонической системой, направляет человека к отрешению «от своей природы, от своей воли», к аскетическому упразднению «самостного, замкнутого в себе псевдоличного бытия». И «коренная тайна евангельской проповеди» заключена как раз в том, что «человеческая личность не может вполне осуществиться иначе, как через самоотдачу», так как «личность, в ее чистейшем виде, есть самоотрешение», – именно «поэтому и откровение Божественной Личности было явлено нам в полноте в условиях жизни падшего мира через крестную смерть Богочеловека Иисуса Христа»¹¹⁰⁰. И потому же от каждого, возжелавшего последовать за Господом, требуется такое же самоотречение: всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником¹¹⁰¹. Это жестокое слово¹¹⁰². Но это единственный путь к единению с Богом и к вечной жизни¹¹⁰³. Правда, что немногие находят этот путь, что мало избранных от среды званых, что всегда было мало спасающихся и столь многие... отошли от Него. Но все равно – не бойся, малое стадо!¹¹⁰⁴

Поднимая взор выше, видим, что подлинная самоотрешенность аскета простирается за пределы телесных ограничений, требуя жертвы и в области интеллекта – отказа от самосотворенных моделей мира, от всех попыток постижения мира «рассудочными методами»¹¹⁰⁵, от всего¹¹⁰⁶, что человек старался скопить, «нагромождая свои познания и увлекаясь ими», ценя их, дорожа ими. Решимость оставить все и взыскать «единое» бывает вознаграждена. Жертвующий всем, что у него есть, не остается опустошенным, но в ответ «получает нечто гораздо большее», нечто, что «преподносится иной Силой в качестве дара». Тогда человек говорит о себе: мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем¹¹⁰⁷. Отрешаясь от своего интеллектуального богатства, человек на деле не многое теряет, – «мирское знание, знание по плоти¹¹⁰⁸, знание механическое бесплодно и мертво.

Другое же знание – это знание во Святом Духе», ведение того, «что лежит за пределами этой жизни, в области вечного неизменного бытия», к которому невозможно приблизиться земными средствами. Знание истинное, по выражению свт. Григория Нисского, это «познание Сущего – это приобретение, состоящее в потере всего ради Него»¹¹⁰⁹.

Так разменивает свое имение мудрый купец, который продал все, что имел, и купил единственную драгоценную жемчужину¹¹¹⁰. «Так и Сам Господь землю нашу называет торжищем, а жизнь куплею»¹¹¹¹. Пойдите, сказано, к продающим и купите, прежде чем двери затворились¹¹¹². Так через аскетическую жертву стяжается благодать созерцательной молитвы, «ниспосылаемой Духом Святым... И не молитвою тогда молится ум, но бывает в восхищении, при созерцании непостижимого... Сие-то и есть то неведение, о коем сказано, что оно выше ведения»¹¹¹³.

К аскезе как к образу жизни, построенному на всестороннем самоограничении, нас вынуждает наше собственное наличное состояние, поскольку мы «расстроились сами в себе, прияв в себя силу растления нравственного – эгоизм со всеми страстями»¹¹¹⁴. Все это множество страстных проявлений традиционно сводится, по учению отцов, к восьми видам¹¹¹⁵, а более обобщенно, образует три основные группы или, иначе говоря, три «главнейшие» страсти, это: сластолюбие, сребролюбие и славолюбие¹¹¹⁶. Вот три столпа ветхости, на которых зиждется все бытие падшего человека, остальные душевно-телесные страсти и пороки плодятся от этих трех¹¹¹⁷. Страсти есть не что иное, как патология трех сил души – воли, чувства, ума; зараженные греховной проказой, эти энергии в своем действии отклонились от естественного, Богом заданного, направления, что и держит человека в нижеестественном состоянии.

Первая из главных страстей есть угождение плоти. Сластолюбие включает в себя все возможные формы телесных и психических услаждений, стремление к комфорту и внешнему покою. Это, собственно, и есть самолюбие, которое представляет собой болезнь желательной силы души: искаженная страстью воля, вместо жажды духовного блага, взамен снискания благодати, требует ложного, извращенного наслаждения. Вторая из главных страстей есть привязанность к любым преходящим вещам и ценностям материального мира. Страсть сребролюбия, поразив раздражительную силу души, подменяет любовь к Небу ненасытным пристрастием ко всему земному, возбуждает стяжательство и корысть. Славолюбие – третий столп, стоящий в основании ветхого существа, – это всевозможные проявления гордыни и тщеславия. Гордость или, что то же, эгоизм есть патологическое состояние мыслительной силы, когда энергия ума изменяет свою естественную направленность и, оторвавшись от Бога, замыкается в пределах ограниченного человеческого «я».

«Из этих трех главных страстей, – по выражению свт. Игнатия Кавказского, – составляется миролюбие», ведущее человека «к нравственному бедствию»¹¹¹⁸. Идея триады обязана своим происхождением новозаветному учению. Апостол Иоанн Богослов в трех вещах совмещает все человеческие похоти, говоря: все, еже в мире, есть похоть плоти, похоть очес и гордость житейская¹¹¹⁹. По апостолу, «похоть плоти есть насыщение чрева множеством разных яств, за которым следует нечистота блудная. Похоть очес имеет предметом своим вещественные блага, при обладании которыми» очи начинают то смотреть свысока, то, помрачаясь завистью, распалять сердце к стяжательству. «Гордость есть мирская любовь к шумной славе – высокое о себе мнение, самовосхваление и жажда хвалы от других, – которая заседает в умах наших по причине суетных и преходящих внешних достоинств»¹¹²⁰.

Писание не только ставит диагноз, но дает богопредписанный курс лечения. Апостол Павел научает основам аскезы: Если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете. А посему не сообразуйтесь с веком сим и попечения о плоти не превращайте в похоти, но почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога. Мысль апостола в том, что «христианская вера непременно включает в себя активный подвиг воздержания, чистую, целомудренную жизнь, бескорыстие, постоянство в молитве и деятельное проявление любви к ближним». Такой путь, по сути, есть жертва самоотречения: Представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу для разумного служения вашего¹¹²¹.

Служение «разумное» означает, что подвизаться необходимо с рассуждением – подвиг должен «соответствовать воле Божией, нашим силам и внешним обстоятельствам, ибо слепое и неуместное усердие может принести больше вреда, чем пользы»¹¹²².

Битва за душу, которая ведется в течение всего деятельного периода, должна быть спланирована, победа не достигается путем хаотичных действий. «Цель борьбы со страстями состоит в том, чтобы изменить направление искаженной энергии нашей природы: от страстного ее использования направить к бесстрастному и тем самым достичь исцеления»¹¹²³.

Борьба за спасение души имеет свою стратегию, разработанную поколениями святых иноков. Монахи – профессионалы в деле спасения, поэтому миряне, будучи как бы любителями по отношению к ним, естественно, обращаются к их опыту, изучая который выстраивают пригодную для себя программу действий¹¹²⁴. По причине двойственности природы человека, имеющего душу и тело, война ведется одновременно на двух фронтах: внешнем – телесном и внутреннем – духовном. Первый фронт открывается на поприще аскетического подвига. Второй – это, собственно, и есть умное делание, подвиг трезвения и молитвы, которому посвящена наша книга¹¹²⁵.

О молитве скажем здесь только несколько слов, напомним, что делание внутреннее имеет три составляющие, которые пронизывают всю молитвенную жизнь человека. Это, во‑первых, молитва за богослужением, включая регулярное участие в таинствах и подготовку к ним. Во‑вторых – келейная молитва, или домашнее правило в специально отведенное время утром, вечером, ночью. В‑третьих, это дело трезвения, то есть непрестанный контроль над помыслами и внутренними движениями чувства: за всяким занятием, во время работы и отдыха, человек стоит на страже, храня ум от мыслей, образов и воспоминаний, имеющих страстную основу. Отсечению их, сопротивлению им и удержанию самоконтроля способствует непрерывно читаемая про себя Иисусова молитва.

Говоря конкретнее об аскезе, мы можем для ясности представить себе упрощенную схему, в которой выделяются три основных делания: послушание, покаяние, самоотвержение. Послушание подразумевает руководство духовной жизнью в двух аспектах: прежде всего – окормление у духовника, совет с ним или с опытными, рассудительными людьми; затем – изучение Писания и Предания. Обо всем этом в общих чертах говорилось в двух предыдущих томах. Покаяние включает в себя все формы очищения и хранения в чистоте своей совести, о чем также уже достаточно сказано. Самоотвержение представляет собой, так сказать, систему отречений, это работа над собой в трех направлениях, которые можно обозначить как уединение, беспристрастие, воздержание.

Уединением называем внешнее и внутреннее удаление и отречение от мирского общества, от его ценностей и образа жизни; отстраненность от мира сопровождается подвигом нестяжания. Все это ведет к состоянию беспопечительности, то есть внутренней уравновешенности, когда мир и спокойствие невозмутимы, когда во всех действиях отсутствует суетность и чувство озабоченности. Беспристрастие в данном случае понимается как отсутствие привязанности ко всему земному, как потеря заинтересованности в чем-либо временном, суетном. Достигается это через самоотречение – через борьбу с самостью, преодоление в себе эгоистического начала. Воздержание есть всестороннее самоограничение, или отказ «от злоупотребления во всякой вещи, пище, питье и одежде»¹¹²⁶, что в основном выражается в соблюдении поста, в подвиге бдения, в хранении целомудрия и удерживании языка, зрения, слуха. Так выглядит общая схема. Формат данного издания позволяет дать только краткий очерк основ аскезы, мы лишь наметим главные направления внешнего делания¹¹²⁷.

Имеет свою стратегию и враг человека – диавол. В своей борьбе против нас, несмотря на всю беспорядочность и запутанность в собственной лжи, он все же «придерживается некоторой методики. Людей он подразделяет на три категории, в зависимости от их качеств»¹¹²⁸. К первой группе относятся люди, щедро одаренные интеллектом и различными талантами. Забота диавола развить в них гордыню, своенравие, эгоизм. Те, в ком удается возбудить названные качества, утрачивают врожденные духовные дары, то есть теряют способность веры – то свойство, что присуще природе разумных существ. Этим сатанинская цель уже достигнута, так как самодостаточный человек начинает питать чрезмерное доверие к своему мнению и собственной логике, а затем преуспевает в создании различных теорий и философских учений. Особенность таких учений в том, что все они не ведут к Богу, но служат утверждению и прогрессу неверия.

Ко второй группе принадлежат люди не столь ярко одаренные и более уравновешенные по характеру, они законопослушны и благонадежны в делах веры. Диавол не стремится отнять у них веру, так как это не имело бы успеха. Но он пытается исказить в их сознании существо веры, ввести в заблуждение путем подмен и лукавства, чтобы через всевозможные ухищрения человеческого рассудка сбить с верного направления и отдалить от Бога. Бесчисленные ереси, лжеучения и вероучебные отклонения, авторское право на которые всегда остается за диаволом, уводят в бездну глубин сатанинских¹¹²⁹ тех, кого он не смог победить неверием. Третью категорию жертв сатанинской стратегии отличает самое примитивное внутреннее устроение. Это натуры вялые, безразличные к духовным ценностям, – справиться с ними для диавола не составляет труда, достаточно потакать их любви к наслаждениям. Смысл их жизни – удовольствие на уровне телесных чувств, а вся идеология сводится к известной формуле: Станем есть и пить, ибо завтра умрем¹¹³⁰.

Это, разумеется, только схема, в реальности диавольские приемы борьбы более разнообразны и изощренны. Опытнейший враг, дерзнувший воевать даже со Христом, он может обезоруживать тем, что обладает непостижимой для человека мерой бессовестности и цинизма. «Цель сатаны состоит в разрушении человека любыми средствами, поэтому он перебирает все возможные способы: когда потерпит неудачу, действуя одним, применяет и другой, и третий, и так без конца»¹¹³¹.

«Цель деятельного подвига – призвать внутрь себя энергию благодати Божией, ибо без нее мы не имеем возможности» противостать закону греха¹¹³², «укоренившемуся в наших членах», и преодолеть его¹¹³³. Эту цель нужно понимать как тактическую задачу аскезы, задача же стратегическая – стяжание начального бесстрастия. Чтобы не сбиваясь идти благоразумным средним путем, мы должны иметь точки отсчета, представлять себе возможности духа, а для этого надо ориентироваться на подвижников святой жизни. Иначе за средний уровень очень легко принять самый нижний: лежать, думая, что стоишь. Исходя из требований, которые предъявляют себе удалившиеся в пустыню исихасты, можно, соизмеряясь с реальностью, вывести нормы, применимые к подвизающимся в миру. Поэтому мы изучаем жития отцов древности и, что не менее важно, опыт своих современников, ибо подвиг таких отцов, как Иосиф Исихаст, Порфирий Кавсокаливит, Паисий Святогорец, Силуан Афонский, Софроний Эссекский, показывает, что путь самой высокой аскезы не закрыт и ныне.

Аскетический строй жизни, позволяющий приступить к умному деланию, святые отцы понимают как внешнее и внутреннее удаление от мира. Прежде всего, «да будет жительство твое безмолвно, беспопечительно и для всего умерщвлено», – говорит прп. Симеон Новый Богослов и только после этого приступает к наставлениям о молитве и внимании¹¹³⁴. Мироотрешенность и молитва суть две стороны умного делания – эта мысль настойчиво повторяется у Никифора Монаха, Григория Паламы, Паисия Молдавского и других отцов. В их наказах звучит категоричность: «В истинно умном молении» надо «прекратить привязанность даже к безразличным вещам... только так можно достичь чистой молитвы», иначе же «даже краешком губ не сможем испробовать умной молитвы»¹¹³⁵. В писаниях прп. Нила Сорского эта тема развивается в главе «Об отсечении забот и беспопечении истинном, каковое есть умерщвление для всего»: умное делание «непременно требует отсечения попечений, то есть умерщвления для всего, и упражнения в одном лишь деле Божием и внимании единственно к нему»¹¹³⁶.

Многие «великие отцы, познавшие премудрость эту опытом» говорят о том же. «Отрекись от мира во всем, – да не опустошится ум по причине чего-либо из видимого»¹¹³⁷. «Глубоким болотом» называют отцы «бремя материальных приобретений», которое, отягощая ум помыслами, погружает его в пропасть погибели¹¹³⁸. «Невозможно не стяжавшему беспопечительности... совершать... молитву со вниманием, то есть сердечное делание». Если и допустимо вести беседы, то только «в подобающее время и в меру», только «с духовными и благоговейными отцами и братиями», а все дела безоговорочно требуют предельного ограничения¹¹³⁹. «Удались от видения мира, отсеки беседы, не желай принимать по обычаю друзей в келью свою, даже под благим предлогом, кроме тех одних, которые с тобой единонравны и твои сотаинники. Бойся от бесед душевного смущения, которое обычно невольно действует и после того, как прекратится общение внешнее... Излишние речи, даже и с ближними, и с любимыми нашими, производят смущение, сильно растлевают умное хранение и тайное поучение»¹¹⁴⁰.

По природной особенности своей человек всегда стоит перед выбором – «неизбежно одно из двух: или в погоне за душевно-телесными услаждениями и комфортом удаляться от Бога, а следовательно, умирать духовно, или в стремлении к сверхприродному образу бытия – умирать для мира сего. В этом «умирании» крест наш, наше распятие». И это требует от нас полной отдачи: отдать Богу «все существо наше в полноте его», иначе как достичь полноты обожения? «Если же мы отдаем Ему лишь часть нашей жизни, то не должно ожидать, что Он, Безначальный, откроется нам во всей Своей Полноте, и притом навеки неотъемлемым образом.

Господь неисповедимо щедр, но Он считается с мерой нашей самоотдачи Ему; иными словами: Он отдается нам настолько, насколько мы готовы в нашей свободе принять Его»¹¹⁴¹. Поэтому жалость и сострадание звучат в словах Христа: Горе вам, богатые! Он скорбит о чадах, не способных пасть в объятия своего Отца и принять от Него в дар вечные блага: Горе вам, пресыщенные¹¹⁴².

Аскеза – есть самоотрицание, самоумаление, самопожертвование. Поскольку весь мир лежит во зле¹¹⁴³, то возрастание в любви возможно лишь через умаление собственной ветхости, через преодоление действующего в нас закона греха¹¹⁴⁴. Самоотвержение, умаление самости высвобождает духовные силы – отрицая себя, мы утверждаем Христа. Чем большего напряжения достигает наша аскетическая активность¹¹⁴⁵, выражающаяся в постоянном устремлении духа к Богу, в молитве, сострадании, любви, тем легче становится бремя¹¹⁴⁶ подвига¹¹⁴⁷.

Поэтому «прежде всего нужно самоотречение, а за ним следуют обильные Божественные дары; когда есть самоотречение, тогда Бог подает человеку Свою благодать. Когда в человеке есть дух жертвенности, тогда он получает Божественную помощь, Бог заботится о нем. В соответствии с мерой самопожертвования и молитвы за ближних человек получает и помощь от Бога»¹¹⁴⁸. В жертвенности воплощается исполнение первой из возложенных на человека заповедей¹¹⁴⁹ – любовь к Богу есть прежде всего самоотречение и самозабвение, «нелюбовь к самому себе Бога ради»¹¹⁵⁰.

Жертвенность чудесно преобразует душу: отступающему от себя даруется «вместо земных небесная, вместо временных вечная, вместо тленных нетленная»¹¹⁵¹. «Жизнь и воля, которые приносятся Богу, получают немедленное и неизменное освящение». Сама решимость верующего на самоотдачу, его намерение – уже есть внутреннее действие, энергия. А энергия не исчезает бесследно¹¹⁵². Это волевое усилие, «состоящее в добровольном приношении самих себя Богу, будучи энергией, противоположной эгоистическому стремлению нашей падшей природы» уже способствует стяжанию благодати. «Жизнь верующего, насколько она становится приношением Богу, настолько является духовным возрастанием». По законам Духа, «никогда нельзя обрести всего, если прежде не отдать Ему все». Здесь «умаление есть полнота, а смирение есть слава».

В аскетическом самораспятии «происходит одновременно нисхождение и восхождение: погребается тело плотское и восстает тело духовное»¹¹⁵³. Нисшедший, Он же есть и восшедший¹¹⁵⁴. И человек восходит на фаворскую вершину созерцания, «с которой сходит нетварное дуновение, наполняющее человеческое сердце, оживотворяя его внутренний мир». Жертва и умаление ради любви есть вознесение по образу Того, Кто рек: когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе¹¹⁵⁵. «В момент, когда в верующем появляется жертвенная любовь, он по благодати становится образом Сына Божия... Разбойник не испугался, потому что он был распят. Петр же отрекся от Христа, потому что боялся быть распятым. Свободен тот, кто распят. Мертвый не боится смерти. Ничего не теряет тот, кто ничего не имеет»¹¹⁵⁶.

Напротив, мироощущение, при котором утрачивается понимание жертвенности как высшей духовной ценности, – это предвестие катастрофы, не только личной, но и целых сообществ. Тут коренятся причины и русской трагедии. С началом XX столетия русские люди, «называвшие себя христианами, стали все дальше отходить от христианского идеала»: они все менее «постигали органическую связь спасения своей души с очищающими душу страданиями». Все более возрастало желание получше устроиться в этой жизни, а мир¹¹⁵⁷, о котором говорит Священное Писание, начинал пониматься исключительно как душевный и даже прямо по-протестантски – как материальный комфорт. Все это вело к тому, что христианин утрачивал понимание истинного смысла бытия «как хождения перед Богом»¹¹⁵⁸, отдавая предпочтение законам мира сего¹¹⁵⁹. Люди продолжали жить внутри Церкви, но без Церкви. И Господь снизошел, чтобы вернуть к Себе теплохладных христиан, и вернуть путем мученическим.

«Он как бы встряхнул их, снова напомнил им о Себе», напомнил, что спасение души для жизни вечной – это путь исповеднический, жертвенный. В соизмерении с вечностью, в категориях Царства Небесного существенным становится только одно – «жил ли христианин с Богом, стал ли он исповедником или, будучи крещенным в смерть Христову, будучи мирянином ли, священником или епископом, остался всего лишь умным, образованным, психологически тонким человеком», человеком, действующим не в предстоянии Христу, не с единой мыслью о спасении души, но исходящим в своих поступках из земных, душевных соображений, из земной, преходящей выгоды. В свете предстояния Господу значение имеет только одно: «насколько внутренне внимание человека было направлено к Богу, насколько человек готов был пожертвовать различными пристрастиями... даже и самой жизнью»¹¹⁶⁰.

Когда в конце 1832 года прп. Серафима Саровского, уже готовящегося к переходу в вечность, спросили: «Почему мы не имеем строгой жизни древних подвижников?» – то старец отвечал кратким словом, известным сегодня всему православному миру: «Потому не имеем, что не имеем решимости. А благодать и помощь Божия верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде, – и мы могли бы жить, как древние отцы. Ибо, по слову Божию, Иисус Христос вчера и днесь тойже, и во веки¹¹⁶¹»¹¹⁶².

Первое препятствие подвижничеству обнаруживается в самом нашем характере, как правило страдающем недостатком решимости. Решимость – это именно то качество, в котором прежде всего нуждается желающий перестроить жизнь по аскетическим нормам. Без решимости кто бы смог пойти против себя самого – отважиться на самоотречение, на отречение от мира. И то и другое предполагает отказ совершенно бескомпромиссный, полную переориентацию всех ценностей и жизненного устроения. Лишь после этого можно надеяться на благой результат в виде первых даров благодати – на реальные перемены в душе. «Бог требует от нас только совершенной решимости и Сам подает нам силы и дарует победу»¹¹⁶³. А побеждающего, сказано, сделаю столпом в храме Бога Моего¹¹⁶⁴. «Никакой другой зависящий от человека фактор не способствует успеху в такой степени, как наша твердая, неизменная решимость»¹¹⁶⁵. Чтобы действительно следовать учению святых отцов, «надо иметь ту беспощадность к себе... ту решимость, какой требует Господь от Своих последователей, то есть до ненависти к себе¹¹⁶⁶»¹¹⁶⁷.

Любая «полуаскеза» или аскеза «частичная» лишена смысла, так как не принесет плодов. Это обусловлено радикальностью Христова пути, о чем предупреждаются все Его последователи: только таким образом исполните закон Христов¹¹⁶⁸. «Душа, разгороженная на две камеры – религиозную и житейскую, – не может целиком отдаться ни на служение Богу, ни на служение миру.

В результате получается жалкая полуистина, теплохладное, либеральное христианство, в котором нет ни правды Божией, ни правды человеческой. Представители этого христианства лишены религиозного энтузиазма, среди них нет мучеников, обличителей, пророков»¹¹⁶⁹. «Ты же, о подвижник и воин Христов, понимай обман лукавых бесов: невозможно смотреть одним глазом в небо, а другим в землю. Так и человек не может заботиться и о душе, и о теле. Как родник не может из одного протока источать и сладкую, и горькую воду, так не может и человек служить Богу и заботиться о теле»¹¹⁷⁰.

Мы оставили все¹¹⁷¹, – говорят последовавшие призыву: Следуй за Мною¹¹⁷², говорят евангельские миряне, призванные действительно все оставить – и мирские ценности, и мирское расположение духа, и наконец – самих себя. Такова категоричность требований к желающим преодолеть путь: отвергнись себя¹¹⁷³. Только освободившись от груза самости, смогут они принять то, что им даруется: возьмите иго Мое¹¹⁷⁴. Требуется оставить внутреннюю заботу о том, что нам есть и во что одеться, так как этого ищут только язычники – не знающие Христа, ограниченные пределом земли, вектор их устремлений направлен вниз. Наша забота – поиск Царства Божия, потому, отложив языческие заботы о материальном и беспокойство о завтрашнем дне, имея единственную цель – устремленность к Небу, мы ежедневно умираем для мира и тогда нам, конечно, довольно для каждого дня этой своей заботы¹¹⁷⁵. Мы предупреждены: на этом пути будете иметь скорбь. Но дана и опора: во Мне мир обретете, – вот где покой от скорби, сила нести ее, утешение, отрада и спасение. Потому что в Нем уже преодолена вся скорбь мира и тленность его: Я победил мир.

Если мы с Ним, то приобщаемся к Его мирности и к Его победе¹¹⁷⁶. В то же время, мы видим строгое осуждение приверженности мiру: Отойдите от Меня, – говорит Спаситель и делающим беззаконие, и делателям неправды¹¹⁷⁷, то есть не правым в том, что нарушают Его закон. Еще более определенно сказано апостолу Петру, допустившему заземленный помысл: отойди от Меня, сатана!¹¹⁷⁸ Одно, не согласное с волей Божией, суждение отлучает от Христа, а это уже уравнивает человека с демонами, равнозначно «осатанению» – бесоодержимости. Вновь та же категоричность: кто не с Ним – тот против¹¹⁷⁹.

Человек не был создан как самодостаточная замкнутая система, он «не есть автономное существо»¹¹⁸⁰, жизнь его поддерживается извне, – и насколько абсолютна зависимость людей от пищи, воды и воздуха, настолько же они нуждаются в питании духовном. Не имея возможности в самом себе генерировать движущую силу бытия, человек принужден черпать духовную энергию из внешнего источника, каковым является для него Сам Создатель, питающий душу нетварной живительной силой. Такая открытость внешнему миру сопряжена со врожденной способностью добровольного выбора. Но где свобода – там возможность ошибки. И человек совершает ее, когда начинает искать источник жизненных сил где-то помимо Бога. Ему тотчас же предлагаются соблазнительные варианты, вплоть до владения «всеми царствами мира и славой их», – если только, пав, поклонишься мне¹¹⁸¹. Такова цена за услугу диавола.

Человек, по сути, поставлен перед выбором между двумя разноприродными, взаимоисключающими началами – созиданием и разрушением, движением вверх или вниз. Третьего направления не дано. «Есть два аспекта вечности: вечная жизнь и вечная смерть. Третьего состояния нет»¹¹⁸². Но и на земле та же альтернатива, что в вечности, тот же выбор между раем и адом. В мире нет третьего источника энергии: либо это жизнесозидающая нетварная Божественная благодать, либо деструктивная тварная демоническая сила. Если мы духовно живы, то мы Им живем и движемся и существуем¹¹⁸³, если же не Им, то мы мертвы духом и движет нами сила зла и тления. Стоять на месте, зависнуть в статике невозможно, так как на земле отсутствует невесомость и время течет без остановки, – поэтому употребляющие усилие¹¹⁸⁴ поднимаются ввысь, но остановившиеся не стоят, а сразу же влекутся вниз и низвергаются в падение.

Эта мысль развивалась отцами с глубокой древности. «Человек по природе – существо динамичное, не прекращающее двигаться и действовать, даже когда отвратится от добра. Но тогда оно уже движется не богонаправленно... Сущность падения состоит именно в этой неверной направленности человеческих сил»¹¹⁸⁵. Тварь создана из ничего и потому как бы парит «над бездною ничтожества, готовая в нее низвергнуться». Естество твари «текучее и распадающееся», и «в самой себе она не имеет опоры и устоев для существования». Человек может обрести твердую опору в бытии только «через причастие Богу Слову». Альтернатива этому пути одна-единственная – падение в бездну¹¹⁸⁶. Все византийское богословие исходит из принципа, что «человек не есть автономное существо, но что его истинная человечность реализуется лишь тогда, когда он живет в Боге и обладает Божественными качествами»¹¹⁸⁷. Тот же радикализм найдем в писаниях отцов II столетия: не все люди оказываются сынами Божиими, но «только те, кто верят в Бога и творят Его волю. Остальные же суть сыны диавола»¹¹⁸⁸.

В каком‑то среднем, промежуточном положении пребывать невозможно. Если же, вопреки Евангелию, попытаться предать себя двум господам, подчиниться одновременно двум противоположно направленным силам, тогда душа начнет разрываться. Нельзя служить двум господам¹¹⁸⁹, «ибо одному из них имя – смерть»¹¹⁹⁰. Когда все же пытаются это сделать, то «торгуют святыми понятиями, ибо человек не может служить Богу и маммоне с одинаковой верностью и преданностью. Тот, кто служит то Богу, то диаволу», – тот пытается «торговаться и с Богом, и с сатаной, желая, чтобы ему помогали и Тот, и другой»¹¹⁹¹. Это только так кажется, что человеческое служение в этом мире, помимо службы Богу или маммоне, может иметь еще одну, компромиссную форму – некую совмещенную преданность и Тому, и другому.

Евангелие не ошибается. На деле третьего варианта быть не может: «истинная служба только первая, ни с чем иным не смешанная». А обе «другие – есть службы диаволу»¹¹⁹². Отсюда ясно, что любой колеблющийся не просто пребывает в безобидной неопределенности, нет – он просто еще не со Христом. А значит, уже у врага на службе.

Все эти напоминания к тому, чтобы полнее постичь предлежащее задание, суметь проникнуться тем духом решимости и бескомпромиссности, которым определяется строй жизни новоначального подвижника. Ему нельзя ошибаться, когда душа его окажется перед выбором, тем же самым, без которого не могла состояться вся мировая человеческая драма. Между двумя полюсами – «совершенной и спасительной» волей Божией и волей диавольской, «ищущей нашей погибели»¹¹⁹³, – поставляется человек, наделенный свободной волей, одаренный возможностью выбора и вооруженный голосом совести.

Так непрерывно, вплоть до конца земной жизни, испытывается человеческая свобода, а врожденная способность, названная прп. Максимом Исповедником гномической¹¹⁹⁴ способностью, «заставляет нас, поскольку мы живем в падшем мире, страдать и колебаться в выборе между добром и злом»¹¹⁹⁵. Порожденная этим драматическая борьба, начавшаяся с Адама, – суть духовная история человечества. Свидетельством тому и Ветхий и Новый Заветы, и весь человеческий опыт, отраженный в Предании. «Воля Божия – абсолютное добро и не может иметь в себе никакого зла, воля сатанинская – абсолютное зло и не допускает никакого добра»; первая – не принуждает, ожидая от нас любви к добру, вторая – насилием и обманом заставляет склониться ко злу. «Вся история человечества движется в рамках» этой дилеммы¹¹⁹⁶, и трагедия человека в том, что его волевое начало, как и разум и чувства, повреждены в Адаме, утрачена ясность в восприятии истины, – отсюда колебания между Богом и сатаной, отсюда зависимость от власти диавола и страха бесовского, неспособность к решимости и твердости выбора.

Святоотеческая мысль, толкующая Писание, совершенно безапелляционна: «Когда Бог не действует в нас, все совершаемое нами является грехом»¹¹⁹⁷, а, как постулирует само Писание, – кто делает грех, тот от диавола¹¹⁹⁸. Не предвидится никаких полумер или промежуточных вариантов: если мы поступаем не по Богу, не творим воли Божией, то обращаемся в служителей сатаны. «Грех – это единственная сила, которая настолько отделяет от Господа, что соединяет человека с диаволом и превращает человека в его духовное чадо¹¹⁹⁹»¹²⁰⁰.

Такова категоричность евангельского учения, разъясняющего, что человек по природе своей не способен служить двум господам¹²⁰¹ одновременно и что «между Троицей и адом – нет никакого иного выбора»¹²⁰². Закон этот, отраженный в писаниях многих отцов, не их открытие – они лишь толкуют Божественное учение о том, что любой дух, не исповедующий Иисуса Христа, это дух антихриста¹²⁰³; они подтверждают предельную радикальность евангельской мысли: кто не со Мною, тот против Меня, а если это так, то – отойди от Меня, сатана!¹²⁰⁴ Отойди, потому что если ты не с Ним, то не с кем иным, как с антихристом, а тогда сам становишься сатаной.

«Человеческий дух не может существовать и действовать сам собой. Ему необходимо постоянное вдохновение с Неба, от Божественного Духа», и более того – «отнюдь не существует чисто человеческая мысль. Человек мыслит или Богом, или диаволом»¹²⁰⁵. Проявляется это в том, что «не бывает доброго помысла не от Бога и лукавого не от диавола»¹²⁰⁶. «Ибо у человека один ум, и можно отдать его либо Христу, либо суетным заботам»¹²⁰⁷. «Все в человеке должно быть обращено к Богу, и если мы видим в себе противоположную склонность, значит мы подчиняемся духу антихриста¹²⁰⁸»¹²⁰⁹.

«Человеческое сердце никогда не пустует: в нем живет или Господь, или диавол. Пустоты быть не может. Человек работает или Господу, или диаволу»¹²¹⁰. «Пустоты нет ни в физическом мире, ни в духовном – если нет ангела Света, то непременно есть ангел тьмы... Ведь Писание говорит совершенно определенно, что там, где нет Бога, господствует враг Божий... Совместить несовместимое еще никому не удавалось»¹²¹¹. «Тьма и свет не сочетаются. Никогда мы не можем иметь и свет и тьму одновременно. Или свет, или тьма. Когда зажигаешь свет, тьма исчезает... Среднего состояния не бывает. Либо одно, либо другое». В природе нет пустоты¹²¹². Припадая к Источнику света, мы тем самым уже изгоняем тьму: в нас вливается благодать – сила, дающая освящение, преображение и обожение, «ею христианин достигает своей высшей цели, своей всецели, становится богом по благодати»; она – Царствие Божие, которое внутрь вас есть¹²¹³.

Напротив, приобщение к силам темным угашает в душе свет благодати; силы, присущие диаволу, это «грех и смерть. С их помощью он овладевает людьми и господствует над ними; царство греха и смерти – это и есть ад»¹²¹⁴. Как только «человек, будучи свободным, уклонится ко злу», так тотчас же «союз его с Богом прерывается. И поскольку источник жизни есть Бог, то хотя биологически человек и будет существовать некоторое время, но если он не воссоединится с Богом, то так и останется отрезанным от Того, Кто есть Источник Жизни»¹²¹⁵. Тогда и прежде кончины тела смертью умрешь¹²¹⁶ духовной.

Всякий дух – идеология, учение или личность, – не исповедующий Христа, есть дух антихриста¹²¹⁷. «Каждый из нас или христолюбец, или христоборец; или христопоклонник, или диаволопоклонник – третьего не дано»¹²¹⁸. «Может ли быть нечто среднее между истиной и ложью? Никогда... То, что относится к Церкви, не разрешается через компромиссы». Идти на компромисс – «это все равно что сказать: отруби себе голову и иди куда хочешь»¹²¹⁹. Поэтому никоим образом «между миром, который весь... лежит во зле¹²²⁰, и человеком, фундамент которого – Богочеловек, компромисс невозможен»¹²²¹. «В вопросах веры не может быть компромиссов. Это основной догмат... Мы знаем от воплощенного Бога, что истина есть Бог. А ложь? Ложь – диавол». Так и «в человеке два закона, именно: закон греховный, влекущий в свою сторону, и закон благодати, влекущий к небесному»¹²²².

«Всем сердцем принадлежи Богу; в противном случае ты будешь принадлежать диаволу и он надругается над твоими неискренними усилиями» услужить двум господам. «Помни всегда, что нет ни малейшего общения света со тьмою¹²²³. Когда в сердце страсть, тогда нет в нем Духа Божия, нет тогда достойного служения Богу»¹²²⁴.

«Бог никакой самомалейшей мгновенной нечистоты не терпит в тебе, и тебя, тотчас по допущении в сердце какого-либо нечистого помысла, оставляет мир и вместе Сам Бог, и ты делаешься вместилищем диавола, если тотчас не отвергнешь греха, так что о всяком помысле греховном, тем паче слове и деле греховном, надо сказать: это диавол»¹²²⁵. Сущность Бога проста – единое благо, не совместимое со злом. И «диавол прост по существу – одна злоба, без примеси добра... Господь Свят – одна святость. Диавол – одна греховность. А человек тоже одно – или добро, или зло, но не одновременно. Человек переменчив: из злого – в доброго, из доброго – в злого, но Бог и диавол неизменчивы... Господь так свят, так прост в святости Своей, что один помысл лукавый или нечестивый лишает нас Его мира и света души». Однако «сердце простое, наученное Богом, умеет сочетаться с Богом и не имеет никакого общения с диаволом»¹²²⁶.

Вспомним, что’ есть грехопадение и где ключевой момент этой катастрофы. Бог наделил первых людей высочайшими способностями, но их реализация зависела от тесной связи с Творцом. Связь эта «выражалась прежде всего в том, что люди не могли и помыслить себя вне Бога. Все силы человеческой природы, все силы души находились в гармонии и были направлены на своего Творца». Бог был для Адама и Евы «естественным центром всех их устремлений и вожделений. Весь смысл их жизни заключался только в Боге». Благодаря этому единению они имели возможность беспрепятственно развиваться и все более возрастать в совершенстве.

Враг рода человеческого, соблазняя Еву, «пытался завладеть ее разумом», задача была – «заинтересовать ее чем-то иным помимо Бога. И это ему удалось. После его внушений Ева вдруг увидела, что древо... приятно для глаз и вожделенно¹²²⁷». С этого момента предмет вожделения ее становится иным: «не Господь, а именно запретный плод. Здесь самый существенный и важный момент грехопадения: произошло перераспределение внимания Евы, она перенесла его с Бога на запретный плод. Произошла, как сейчас говорят, ценностная переориентация. Это, собственно, и повлекло за собой отрыв от Бога.

И уже как следствие произошло само грехопадение – срывание плода» и все, что за этим последовало, вплоть до извращения человеческой природы и смерти. В результате «люди вдруг обнаружили себя и окружающий мир находящимися вне благодати Божией». Только вследствие этого «диавол получил возможность колебать мыслительную силу человека, воздействовать на него и удерживать вне Бога». По этой же причине «исихасты так настаивают на обратном процессе – перенаправлении внимания от греховного мира на мир Божественный». Вот почему «и ум наш, и внимание наше должны быть в Боге, мы должны иметь непрестанную память о Боге, постоянно ходить пред Богом»¹²²⁸.

Сотворенный по образу¹²²⁹ может жить только богообразно; человек, чтобы быть человеком, должен «каждую секунду жить теоцентрично», все иное – самоубийство; ибо, живя не по образу, «отрицая Бога, человек отрицает самого себя и саморазрушается»¹²³⁰. Сотворенный по образу не обретет покоя, «пока не соединится со своим Творцом и Отцом». Жизнь, основанная на «автономном гуманизме», ведет к предельному эгоизму, а далее к деградации и личности, и общества в целом¹²³¹. Трагедия богоборчества в том, что его адепты не понимают закона человеческой неавтономности. Ослепленный иллюзией самодостаточности, богоборец отвергает своего Творца, чтобы освободиться от Его власти, полагая, что станет жить полностью по своей воле, стало быть ничем не ограничиваясь, а потому и счастливо. Именно это искушение ложной свободой соблазнило Адама на грех непослушания.

И все мы, наследники его природы, несем в себе этот «сродный душе нашей» грех: заражены пристрастием стать «полновластными хозяевами своего бытия», а значит, все уязвимы. Так не забудем же, что лживое обещание богоравенства всегда исходит от диавола. А человек, желающий стать как боги¹²³², никогда не остается свободным, но невольно «выбирает сторону сатаны», а как следствие – неизбежно «делается подобием демона»¹²³³.

Вполне ли мы понимаем серьезность своего положения? Демоноуподобление – не столько образ, сколько метафизическая реальность. После повреждения природы человека в грехопадении он стал не просто «рабом демона» – произошло нечто худшее. Рабство в какой‑то мере есть состояние внешнее, человек же «стал принадлежать демоническому миру», с которым у него «образовалось внутреннее родство»¹²³⁴, в силу безальтернативности положения после разрыва общения с Богом. Свидетельством тому история человечества, доказывающая, насколько пленителен грех для потомков Адама.

Только демоническое сладострастие, живущее в наших душах, могло вызвать к жизни такие зрелища, как бой гладиаторов или бой быков. Только обезображенные демонической страстью души могли породить спрос на такой жанр искусства, как детектив или фильм ужасов. Не очевидно ли, что созерцание картин, вызывающих страх или эротические чувства, созерцание сцен насилия, страдания и смерти, как и любых видов греха, есть духовная патология, что интерес к ним – продукт коренящегося в нас демонического начала. Нужно ли пояснять, что для человека со здоровой душой такие зрелища невыносимы. Не по малодушию или слабонервности, но потому, что чистая душа, невольно прикоснувшись к такому искусству, будет мучиться от сострадания чужой боли, содрогнется при виде проявления страсти – она ощутит ледяное дыхание преисподней, так как сами демоны всегда там, где демонстрируют их искусство.

Но ненасытен рынок: бесконечны музыкальные шоу, тиражи книг, фильмов и сайтов, распаляющих человеческие страсти. И главная причина не в том, что нас хотят развратить, а в том, что мы сами того хотим – этой пищи демонов требует низменная часть нашей больной души.

Пристрастие к греху – это не просто оскудение добра или упадок нравственности, не просто презрение этических норм, а реальное взаимодействие с демоническим миром. Ужас в том, что «здесь происходит синергия мирового зла с тем злом, которое находится в недрах нас самих». Если спасение – это плод синергии воли Бога и воли человека, то вечная гибель тоже синергия двух воль – человека и диавола. «Грешник не может полюбить Бога, а Бог не может уподобиться грешнику», поэтому неизбежно эсхатологическое разделение между вечным спасением и вечной гибелью. Грех – это противление Богу через отрицание заповедей, и когда нераскаянный грешник уносит свое противление в бесконечность, то навечно обращается в человекодемона. Страшный Суд потому и страшен, что окончательно утверждает последний выбор человека, в котором третьего варианта не дано: «тьма не может превратиться в свет, а свет во тьму»¹²³⁵.

От сотворения вселенной ни разу не вводилось столь радикального разделения между людьми, которое устанавливается Евангелием: «одни там названы сынами света, другие – сынами тьмы. Одни признали Отцом Бога, другие – диавола. Одни наречены сынами Царства, другие – сыновьями ада. Через первых действует Дух истины¹²³⁶, через вторых – духи лжи. Одни – со Христом, другие – с антихристом»¹²³⁷.

Каждый желающий духовного возрождения должен был бы не раз возвращаться к мысли о том, что же составляет фундамент подвижнической жизни, какая почва благоприятна для возрастания души в меру мужа совершенного, в меру полного возраста Христова¹²³⁸. Опытные в подвиге дают начинающим «совет евангельский, именно: отступи от земли, то есть от всей суеты житейской, прилепляйся молитвой, памятью Божией, чтением книг духовных, покаянием, частым причащением, подавлением в себе неприязни к окружающим и прочим духовным деланием к Богу». Пока погружен в суету, «во все дрязги окружающего мира, ты неминуемо будешь страдать, подвергаясь воздействию людей и бесов». И не обманывай себя – от этого не уйти внешним образом: ни затвором в келье, ни бегством в пустыню, ни переселением в иное место. «Если здесь не умеешь стать выше суеты, то так же и в другом месте – вдвое и втрое претерпишь»¹²³⁹. «Желающий же поучаться благому угождению Божию должен отступить от мира»¹²⁴⁰, оставаясь среди мира. «Если желаешь увидеть блага, которые уготовал Бог любящим Его, вселись в пустыню отречения от своей воли»¹²⁴¹. Наш единственный Учитель обращался не к отшельникам, но к живущим среди мира, обращается Он и лично к каждому из нас: призванные к самоотречению, не заботьтесь о том, что есть и пить и во что одеться... не заботьтесь о завтрашнем дне и даже не заботьтесь наперед, что вам говорить, ибо все дано будет вам и все приложится, – не сами вы будете действовать и не вы будете говорить, но Дух Святый за вас, если только твердо стоите на пути стяжания Царства Божия. Все это возможно для живущих во Христе, имеющих добрую совесть и доброе житие¹²⁴².

Подлинно живущие по евангельским принципам действуют вдохновенно – под влиянием Духа Святого; последователь Христа не мучится лишними расчетами и сомнениями – он уверен, что «Дух Святой подскажет, как действовать и что сказать». Такая надежда на Бога, могущего каждую минуту озарить мысль и укрепить волю, присуща «истинно верующим во Христа и живущим в Нем». И это верно в отношении «не только отдельного человека, но и целого народа». Сказанное может показаться слишком возвышенным, чем‑то соотносимым только со святостью, но нет – для христианина, осознавшего суть своего призвания, все это самая что ни на есть реальность, которая и «должна быть жизнью во Святом Духе». Но для этого нужна известная душевная почва. Если в душе полный хаос, неопределенность мыслей, мелкота и поверхностность чувств, отсутствие твердых привычек воли, то что может сделать с ними даже и вдохновение свыше?» Сможем ли мы расслышать и понять голос Бога? Найдем ли в себе «решимость следовать его велениям и жизнью свидетельствовать его истину?»¹²⁴³

Для желающих заложить доброе основание христианского подвига не лишним будет обратиться к первому опыту евангельских учеников. Когда Христос призвал своих соотечественников к возрождению, предлагая им «вдохновенное руководительство свыше», то «Он имел пред собой в высокой степени культурную почву». Несмотря на влияние книжничества и внешнего формализма, той среде была присуща «непоколебимая прочность народно-религиозных традиций», воспринятых с молоком матери. «С первым проблеском сознания младенец вступал в строй строго определенных воззрений», он воспитывался «в полной гармонии со всем укладом жизни, верований и убеждений».

При неизбежных отдельных отклонениях, воля, «чрез долговременные исторические испытания и религиозное воспитание, становилась твердой, закаленной». Хотя «этот строй души под влиянием книжников и фарисеев направлялся в ложную сторону, но все же он был строем, а не хаосом», – чуждый колеблющегося бессилия, «он был установившейся культурной почвой, а не скопищем чего‑то случайного и наносного».

Поэтому лучшие из народа были в состоянии воспринять глас свыше. Таковы были апостолы. «Они не получили школьной раввинской закваски, исключая апостола Павла и, может быть, Варнавы», но цельной «была их культурная душа, проникнутая мессианскими чаяниями», от рождения воспитанная под разносторонним влиянием древнейшей традиции.

Когда сошел на них Дух Святой, то всецело преобразил их в апостолов Истины, но не по прихоти случая – они были подготовлены стать таковыми. Исполненные мессианских чувств и стремлений, они мыслили библейски, священными образами и понятиями; строй их души был продуктом тысячелетней религиозной культуры; то были носители свойств, глубоко укорененных. Такая душа, услышав призыв Божий, способна откликнуться и действовать в «согласии с откровенной волей Божией».

Когда подготовлена почва, душа без колебаний узнает глас Духа Святого и овцы идут за Пастырем, потому что знают голос Его¹²⁴⁴, их не требуется убеждать, им не надо ничего доказывать, они не нуждаются даже в чуде. Таким душам Господь открывает великие тайны, постижение которых недоступно гордому рассудку.

Апостолы, «эти из рыбарей учители вселенной», не предъявляли Христу «своих сомнений, подобно ученым книжникам и саддукеям, не допрашивали Его, как гордые, самоуверенные фарисеи. Они смиренно и самоотверженно следовали за Ним, прислушиваясь к каждому Его слову, «хотя бы оно и разрушало их прежние надежды и мечты». Он «был для них Божественным авторитетом». И Пастырь оправдывает исключительное доверие своих чад: «по мере возрастания их духовных сил Он открывается им как Спаситель мира»¹²⁴⁵.

Какова же наша душевная почва, к которой не одну сотню лет подмешивают ядовитые удобрения иноверческого духа, из которой в течение последнего столетия с корнем вырывали врожденные, органично присущие русским людям духовные идеалы? Каково может быть состояние духа народа, если он воспитывается в условиях, когда на государственном уровне запрещается знакомить детей с православной культурой? Каков может быть строй наших душ в той среде, где информационной свободой именуется информационное насилие, когда с раннего детства принудительно навязывается то, что должно подлежать законодательному запрету?

«Надобно, – говорит прп. Серафим Саровский, – так себя обучить, чтобы ум как бы плавал в законе Господнем, которым руководствуясь до’лжно устроять и жизнь свою»¹²⁴⁶. Ум должен плавать в Евангелии, но отнюдь не в телеэфире. «Самый страшный враг, порожденный нашей эпохой» – это информационный монстр. Человек, со всех фронтов атакованный информацией, «теряет покой, самообладание, способность к созерцанию, обращается только к внешнему, делается чужим сам себе – одним словом, теряет рассудок». Сегодня «верующие признаются, как трудно им сосредоточиться на молитве, отстранить мирские образы», вырваться из этой бури, поглощающей душу. Все сложнее становится удерживать трезвение духа и внутреннее равновесие, современный строй жизни «ведет к настоящему язычеству»¹²⁴⁷.

Где искать убежище и опору, к кому нам идти, как укрыться от губительного духа мира сего? Конечно, бежать к Тому, Кто имеет глаголы вечной жизни¹²⁴⁸. Но если инока защищают стены обители, то мирянину, не имеющему возможности удалиться от общества, много сложнее. В монашестве внутреннее устранение от мира гармонично сочетается с внешним, тогда как остающемуся в миру предлежит путь только внутренней отстраненности при внешнем противостоянии, но и взаимодействии с миром.

Строй жизни христиан «диаметрально противоположен духу современной потребительской цивилизации», идеологии овеществления человека – превращения его в безымянную пронумерованную вещь, удобную для манипуляции извне. Для этого мир «культивирует в человеке ненасытный голод обладания вещами, жажду приобретательства» – то как раз качество, что, по опытному учению отцов Церкви, заглушает любовь к Богу и вытесняет Его из души¹²⁴⁹.

К учению отцов мы и прибегаем за руководством, и обращаемся именно к инокам. Если мы благоразумны, то нас не должна пугать строгость скитских правил и наставлений пустынников, – хотя мы не уходим в леса и горы, но для нас важны принципы, определяющие смысл монашеского подвига. Суть учения та же – что для города, что для пещеры. Рассудительный, где бы ни был, умудрится посильно использовать принцип аскезы и обустроить свой духовный скит, находясь даже в эпицентре апостасийной цивилизации.

«Ты спрашиваешь, как отступить от мира? – пишет великий пустынник прп. Нил Сорский. – Это ведь... путь к вечной жизни, которым... шли преподобные отцы. Особенно же нужно отступление от мира тому, у кого в обычае было совокупление с миром. Ведь если он не отступит, то образы некие и картины мира, прежде бывшие в нем от слышания и видения мирских вещей, вновь обновляются. И не может он трезвенно пребыть в молитве и Божиим волям поучаться. Желающий же поучаться благому угождению Божию должен отступить от мира...

С благоговейными отцами общайся, но вовремя и в меру. От не таковых же сторонись, береги себя... Не возжелай также принимать обычных друзей с беседами, о мирском думающих и занятых попечениями о бессмысленном – о прибыли... и стяжании имуществ... Ты, человек Божий, с таковыми не общайся... Сохраняй себя и от того, чтобы смотреть на лица и слушать беседы такие, которые возбуждают страсти и возвращают нечистые помыслы, и Бог охранит тебя»¹²⁵⁰.

То же древнейшее учение, оставаясь в силе, преподается пустыннолюбцами наших дней: «Нужно жить в миру, как в пустыне. Идя по улицам, не по сторонам смотреть, а себе под ноги. Больше молчать, не пустословить и Иисусову молитву творить»¹²⁵¹. «Всех люби, но ни с кем не заводи дружбы; только если увидишь, что человек благочестив и боится Бога, то с рассуждением можешь с ним познакомиться», но «только в Боге полагай свою надежду и только Его проси сохранить тебя»¹²⁵².

Духовная жизнь «немыслима без отречения от мира», что, по сути, есть самоотречение. Принцип такого отказа заложен «в самой природе христианской жизни»: не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего¹²⁵³. За отречением открывается такая свобода, которую может дать только Дух Святой; «отрекшийся от мира освобождается от временного и приобретает вечное. Но для этого требуется аскетизм – сведение своих житейских потребностей до минимума».

Это добродетель апостольская – только отрекшись от всего мирского, миряне-апостолы свободно последовали за Господом. И стоит за этим не «презрение или отрицание мира как Божиего творения», но освобождение от страстных отношений с себе подобными, с природой, с Богом¹²⁵⁴. «Аскетизм учит правильно любить себя. Любовь к телу порождает эгоизм и грубые страсти. Любовь к душе – эгоцентризм. А любовь к своему духу – защищает его как драгоценность от порчи и грязи», дает ему возможность «отразить в себе сияние вечного, Божественного света»¹²⁵⁵.

В бескомпромиссности святых, безжалостных к себе, надо черпать вдохновение для собственных усилий, в какие бы условия ни поместил нас Господь Бог: «Не люби многолюдства, селений и городов, но будь пустыннолюбцем, всегда нерассеянно пребывая сам в себе, признавая своим делом молитву и псалмопение»¹²⁵⁶. «Удались от мира, и тогда узнаешь зловоние его. А если не удалишься, не узнаешь, сколько он смраден; напротив же того, скорее как в благоухание облечешься в зловоние его и наготу стыда своего будешь почитать завесою славы... Пока человек носит в себе чад упоения грехами своими, благоприличным кажется ему все, что ни делает он... Блажен, кто удалился от мира и от тьмы его и внимает себе единому. Ибо прозорливость и рассудительность не могут действовать в том или услуживать тому, кто проводит жизнь в делах суетных»¹²⁵⁷.

«Отбрось самоугодие и вооружись нещадно против плоти; презри славу и честь; возненавидь сластные похотения тела; бегай сытости, от коей возгорается огнь в подчревии; облобызай скудость и всякие лишения; противостой страстям... Не осуетись человеческими делами; всю силу твою прилагай к деланию заповедей; плачь, спи на земле, люби лишение и уединение». Если преуспеем в этом деятельном подвиге, то услышим со временем и другой призыв: «Будь выше ничтожности видимых вещей; устремляй мысленное око свое к созерцанию Бога; узревай красоты небесные». Это и есть «бегство от людей», в этом «цель пребывания в пустыне».

Удивительно то, что сказанное обращено именно к тем, кто остается жить среди мира. Но что же тогда есть пустыня?

Пустыня – это самоотречение; пустыня – это бесстрастие; пустыню ищи среди людей. «Бегай мира. Какого же это мира? – Похоти очес и плоти, гордости помыслов и прелести видимых вещей. Если убежишь от такого мира, то воссияет тебе свет чрез узрение Божественной жизни... и рана страстей после сего не приближится телеси твоему¹²⁵⁸. Среди мира и людей пребывая, будешь как живущий в пустыне и людей не видящий.

Если же таким образом не убежишь ты от сего мира, то бегство из мира видимого нисколько не послужит тебе к преуспеянию в добродетелях и соединению с Богом. Быть монахом не то есть, чтоб быть вне людей и мира, но то, чтоб, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей – в бесстрастие.

Если Великому оному авве Арсению и сказано: бегай людей, и спасешься, то сказано в этом именно смысле. Ибо видим, что он и после того, как бежал из мира, водворялся среди людей, проходил по населенным местам и живал с учениками. Но при том старательно соблюдал внутреннее бегство при чувственном общении, и никакому вреду не подвергался он от сопребывания с людьми»¹²⁵⁹.

Странствуй по сей земле, и Я буду с тобою, – говорит Бог человеку. И люди говорят своему Богу: Господи, странники мы пред Тобою и пришельцы, как и все отцы наши, как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного. Все праведники, все умершие в вере... говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле. В своем земном путешествии они стремились только к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом¹²⁶⁰.

Но и Бог на земле был странником, не имевшим места, где приклонить голову. Этим путем за Учителем шли и поныне идут верные Ему. Истинными странниками стали апостолы. Павел, прошедший благовествуя по всей земле и до пределов вселенной, нес миру Христово учение о духовном странничестве. Странный – значит чужой, посторонний. Странник – это тот, кто отстранен от дел мира, кто устранился из среды живущих заботами века сего, кто отчужден от земли в своей устремленности к небу. Возлюбленные! – говорит нам апостол, – прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей. И пока вы скитаетесь по земле, со страхом проводите время странствования вашего¹²⁶¹.

Странничеству учит Евангелие, которое тем, кто хочет идти за Христом, ставит первое условие: отвергнись себя. Самоотвержение – всестороннее самоограничение и отдача всего себя в волю Божию – становится жизнью не для себя. Тот, кто потеряет душу свою, – устранит свое эгоистичное «я», то есть полностью откажется от жизни ради себя в пользу жизни ради Христа, – тот в результате обретет ее – жизнь вечную¹²⁶². Тот же, кто не сможет, кто не отрешится от всего, что имеет, – и не только от всех родных и близких, но и от самой жизни своей, – тот не может быть учеником Бога¹²⁶³.

Такая категоричность объясняется тем, что дружба с миром – это не просто отсутствие подвига и некое теплохладное прозябание, но это вражда против Бога¹²⁶⁴. Странничеству учит гимнография: «Устранимся мира, ум на небеса преложше: сего бо ради Высокий Бог на земли яви’ся... хотяй привлещи’ к высоте, Тому вопиющия» в молитвах¹²⁶⁵; уподобимся тем, кто «странником и пришельцем в земнем мире предстал еси, взыскующим града небеснаго... и тако исполнил еси закон Христов»¹²⁶⁶.

Начавшийся в евангельские времена сродный монашеству подвиг странничества был близок в свое время пустынникам Египта и Синая, но во всей полноте он был явлен в Древней Руси. Странничество понимается как «уход из этого мира», но, в отличие от иночества, не предполагает укрытия за стенами обители. Главная черта подвига в отказе даже от постоянного места обитания. Странник отрекался не только от всех благ семейного быта и вообще человеческих удобств, но и от преимуществ отшельника – он не имел даже пещеры. Человек сбрасывал с себя все земные путы обладания вещами, становился добровольным нищим и следовал завету Христа: довольствуясь заботой только о дне сегодняшнем¹²⁶⁷, всецело вручал себя в волю Божию¹²⁶⁸. Странничество во имя Христа – это путь подражания Спасителю, высокий подвиг, близкий к юродству Христа ради. Если же рассматривать не внешнюю его сторону, но духовную, то мы получим модель общего для всех подвижнического пути, воплощение того образа внутренней жизни, который нам всем заповедан Богом: отвергнись себя... и следуй за Мною¹²⁶⁹.

«По глаголу святых отец, таковыя токмо могут совершенно иночествовати, кои живут, почитая себя странными и чуждыми от всего земнаго, и потому ничего собственнаго имети не хощут, повиновение же ко отцу и чистоту совести паче жизни своея хранят»¹²⁷⁰. Это учение великих исихастов Руси, постигавшееся в пустыне наших дремучих лесов. Философия исихазма, дающая основание аскетическому воздержанию, отражена в Просветителе¹²⁷¹: «Остави земная, да небесная приимеши. Пребуди в нищете на земли, да на небесех обогатееши. Пребуди в алчбе’ и в жажди на земли, да на небесех насытишися радости безконечныя. Потаи’ся зде, да тамо яви’шися, помолчи зде, да тамо возглаголеши с дерзновением к Отцу... До’ндеже еси в плоти сей, не престани от подвига, день дне подвизайся о спасении своем... Смежи’ очи свои от видимых, и прозри внутренима очи’ма на будущая... Поверзи вре’менная, и приими’ вечная, отдай же от себе ма’лая, и приими’ великая. Прежде вечного покоя не почивай, прежде вечных благ земных благ не насыщайся»¹²⁷².

«Дабы принять и узреть в сердце свет Христов, надобно, сколько можно, отвлечь себя от видимых предметов»¹²⁷³, которые поневоле пленяют наше внимание, и тогда «сластьми’ житейскими сплетаемь ум... страсти раличныя раждает и в помысл умиления не приходит»¹²⁷⁴.

А состояние ума, плененного страстью, это не что иное, как путь к безумию: наш «малый ум, словно слабая искорка, раздувает пожар желаний, а страстные желания в свою очередь заглушают голос разума и совсем гасят малый разум человеческий»¹²⁷⁵. «Молитва же требует полной сосредоточенности ума и смирения – вне всех дел, всех забот и попечений, славы и волнений, всяких измышлений, достатка и удобств»¹²⁷⁶. Поэтому, «чтобы научиться молитве, надо возненавидеть наслаждение, как своего врага»¹²⁷⁷, ибо Бог «Он иной по Своему образу и является тому, кто уже на земле инаково мыслит и действует»¹²⁷⁸.

А посему «любопытство ума обуздывай попечением о самом себе»¹²⁷⁹, ибо воистину – «все прах, все, что видимо»¹²⁸⁰ и «никто никогда не удостаивался подняться к высшему, не презрев прежде низшее»¹²⁸¹. «Если ты христианин, то нет у тебя города на земле. Хотя бы мы приобрели всю вселенную, но останемся в ней странниками и пришельцами. К Небу приписаны мы, там жительствуем»¹²⁸².

Таков закон Духа: «в какой мере человек отсекает от себя утешение мира сего, в такой удостоивается радости Божией о Духе Святом», а «надежда покоя во все времена заставляла людей забывать великое и благое». Поэтому «никогда человек не познает силы Божией в покое¹²⁸³», в достатке, будучи настроен ублажать свою душу и тело: «любезен Богу образ жизни воздержного»¹²⁸⁴. Но беда тем, кто этого не понимает: горе вам, пресыщенные¹²⁸⁵. Только устранение от ценностей мира дает возможность постижения вещей Божественных: упразднитеся и разумейте¹²⁸⁶, то есть «пребывайте в духовном бодрствовании, с открытыми помыслами и чувствами, чтобы услышать, какова воля Божия в каждый конкретный момент»¹²⁸⁷. Ради того «вся жизнь да будет временем молитвы»¹²⁸⁸. «Старайся не быть один без Господа ни на одну минуту, но всегда с Ним, и тогда будет для тебя великая безопасность»¹²⁸⁹.

Узок путь, ведущий в жизнь, и, чтобы войти тесными вратами¹²⁹⁰, приходится сбросить с себя все лишнее: имения и стяжания, привязанности и пристрастия. Если хотим пройти сквозь это горнило и выйти на простор вечности, то «всякое ныне житейское отложи’м попечение»¹²⁹¹. «Оно отлагается и оставляется затем, чтобы принять «Царя всех»... либо одно нам надлежит делать, либо другое», ибо это то, что несовместимо, «попечение – это смешение, Вавилон; это Молох, который сжигает человека вместе с его телом и душой»¹²⁹². Поэтому отложим попечение всякое. Ибо насколько ты «отверг от себя всякое плотское похотение и суетную заботу и весь предался занятию молитвой и поминанием Самого Бога, настолько и Бог помнит тебя и всегда считает тебя Своим другом, записав твое имя в неизгладимой Книге Своей Божественной памяти... Насколько человек любит Бога и помнит о Нем, настолько и Бог любит того человека и помнит о нем»¹²⁹³. Посему «возлюби Его много, чтобы принять много. В любви к Нему, большой или малой, заключается и дарование – большое или малое»¹²⁹⁴. Этот простой закон возвестил людям Бог, обещая, что душе, за то, что она возлюбила много, простятся и грехи ее многие¹²⁹⁵. Но не просто вместить эту истину. Среди нас лишь совсем «немногие, вполне приобретшие совершенную любовь к Богу, в ничто вменяют все мирские удовольствия и вожделения и великодушно переносят искушения»¹²⁹⁶.

Упорядочить строй собственной жизни не удастся, пока не установилась правильная иерархия ценностей, пока главной задаче – поиску прежде всего Царства Божия – не подчинены все прочие цели, достижение которых в виде дара приложится вам¹²⁹⁷. Путать этот богозданный порядок есть безумие пред Богом, но именно к этому постоянно подбивает нас мудрость мира сего – наша логика, в сети которой враг уловляет сынов века сего¹²⁹⁸.

Главное наше старание «должно состоять в том, чтобы дух всегда прилеплялся к Божественным предметам и к Богу, а все прочее, не имеющее отношения к этому, хотя бы и казалось великим, надобно считать вторым, или низшим, или даже вредным»¹²⁹⁹. Изучать прежде всего нужно то, «как бы очистить свое сердце да соединиться чистым сердцем с Господом, а другими познаниями не забивай головы своей, особенно не будь безумен в этом отношении тогда, когда тебе предстоит подвиг молитвенный. Иначе, гоняясь за неважным, ты потеряешь самое важное – сердечную молитву»¹³⁰⁰. «Всемерно берегись и одного мгновения страстной привязанности сердца к чему-либо из земных так называемых благ», и особенно берегись по принятии Святых Тайн – не будь безумцем, не будь врагом сам себе. «Если не вменишь все житейское, все вещественное – за уметы, не приобретешь Христа¹³⁰¹: надобно счесть все мирское за ничто, чтобы возвеличился в нашем сердце Христос. Потому что, где есть предпочтение Христу чего-либо другого, там не может быть места Христу: Христос должен быть дороже всего для нашей души, как ее Творец и Творец всего что ни есть»¹³⁰².

Когда, начав молитвенную жизнь, человек ощутит первые признаки благодати, что субъективно переживается как «святой мир Христов», осеняющий душу, тогда он призывается к удвоению бдительности, дабы «со всевозможным тщанием дар Божий» сохранить. Отныне первейшим делом должна стать «молитва и чтение святых книг. Прочим делам давай второстепенное значение, а к делам земным будь хладен, – если можно, чужд их». Благодать – тончайшее веяние Духа Святого – крайне чувствительна и «немедленно отступает от души, ведущей себя неосторожно». Если это случается, то молитва немедленно «отступает от недостойной души» и «вторгаются в душу, как гладные звери, страсти».

Благодать утрачивается при нарушении благоговения, при послаблении греху, при потакании нерадению. Падения случаются, когда «пресытишься, в особенности упьешься... и если разгневаешься... если позволишь себе дерзость... если возлюбишь что земное, заразишься пристрастием к вещи, к какому-либо рукоделию или особенным расположением к человеку... если попустишь себе услаждение блудными помыслами», – тогда весьма надолго оставит тебя благодать, как не терпящая «никакого зловония греховного, в особенности блудного и тщеславного»¹³⁰³.

Желающий пребывать в трезвении пусть знает, что «Господь не терпит празднословия, осуждения и самолюбия. Грехи эти перестали считаться нами тяжелыми, кажутся обычными мелкими промахами, а они изгоняют Господа из сердца»¹³⁰⁴. И тогда оно каменеет, и уже молитва не может родиться в его недрах, остается одно бездушное шевеление уст. Стремящийся к молитвенной жизни пусть помнит, что молитва «теряется за осуждение, за празднословие и невоздержание. Кто любит Бога, тот может помышлять о Нем день и ночь», созидая основание для непрестанной молитвы. Но это действие благодати, а «чтобы иметь ее, человек должен быть воздержан во всем: в движениях, в слове, в смотрении, в помыслах, в пище»¹³⁰⁵. Человеку, стяжавшему благодать, вручается дар великий – «вверяется то, что не может быть изречено естеством человеческим»¹³⁰⁶. Любое развлечение отпугивает благодать, любое «рассеяние не содействует молитве».

Поэтому «оставьте телефоны, общение, многословие с людьми»¹³⁰⁷, и вся та суета, в которой вынужденно участвуем, пусть не захватывает нашу душу, не увлекает сердце. «Держите себя в миру так, как бы вас там не было: видя не видьте и слыша не слышьте... Внешне действуйте, как и все... но сердце свое берегите от сочувствий и увлечений. В этом главное – сердце берегите; и будьте там только телом, а не душою, верно исполняя заповедь апостола: да будут пользующиеся миром сим, как не пользующиеся¹³⁰⁸»¹³⁰⁹. Желающие спасения, не забывайте, что мир вас ненавидит, посему не обольщайтесь им, но сами не любите мира, ни того, что в мире; помните, что кто любит мир, в том нет любви Отчей¹³¹⁰.

«Весь этот мир лежит во зле¹³¹¹ по причине нашего злоупотребления им и дурного заведования», и мироправителем в нем является сатана¹³¹². Но не потому он правит, что имеет силу взять власть, – нет. Не и’маши власти ни единыя¹³¹³ – это относится к нему не менее, чем к Пилату. Он стал князем мира сего¹³¹⁴ по нашей собственной извращенной воле. Это мы, по грехолюбивой своей настроенности, сами «делаем диавола своим самодержцем»¹³¹⁵. Те, «чьи сердца отданы суетному, мирскому, живут под властью мироправителей тьмы века сего»¹³¹⁶, так как суетой мира правит сам диавол, порабощая тех, кто ей предается.

Плененное миром сердце удерживает ум в помрачении, а душу в недоразвитом состоянии, «и тогда человек только кажется человеком, по сути же он является духовным недоноском». Кто «не обуздывает своего сердца, стремящегося к тому, без чего можно обойтись, кто не собирает свой ум в сердце, чтобы вместе с душой отдать их Богу, тех ждет сугубое несчастье... Вещи, пусть даже и не греховные, пленяя частицу сердца, уменьшают любовь ко Христу», тогда и невинное желание «становится злом», ибо сердце не растрачивается напрасно «только тогда, когда отдается Христу»¹³¹⁷. Увлеченность красотами мира, расположенность к прекрасному кажутся делом даже благим, так как через это почитается совершенство Божиего творения. Но беда, если любовь человека в этом случае отдается твари, а не Творцу.

«Поэтому хорошо, если мы отсекаем всякое пожелание», любое расположение. Самоотречение вознаграждается: «если человек прилагает усилие ради Христа, жертвует тем, что он любит, делает то, что ему не нравится», не идя на поводу у своих желаний, – «тогда приходит Божественная благодать. А стяжание благодати и есть наша задача». Но должны быть отсечены собственные пожелания, даже хорошие, – должно быть отсечено своеволие. Те, кого удовлетворяет вещественный мир, подобны глупым птенцам, которые сидят в яйце и не пытаются пробить скорлупу, вылезти и порадоваться солнцу, небесному полету в райскую жизнь», они сидят неподвижно и умирают внутри скорлупы. «Люди не понимают того, что мирская удачливость – это духовная неудача»¹³¹⁸.

Контакты с мирской средой всегда несут в себе опасность, любое взаимодействие с миром заражает присущим ему тлетворным духом. «Хуже всего – это мирской дух». С его проникновением в церковную жизнь начинается отступление от Священного Предания, а «монаху мирской дух может повредить больше, чем сам диавол». Но речь не только о монашестве, с которым дух мира «в принципе не совместим», – безусловно, «и христиане, живущие в миру, не должны иметь мирского духа». Однако ныне, как никогда прежде, «заметно влияние мира на монашество», и «происходит то, о чем написано в пророчествах: в последние времена монахи станут подобны мирским, миряне же станут подобны демонам»¹³¹⁹.

Осуетились, – сказано о предавшихся обмирщению, – и омрачилось несмысленное их сердце. Соблазненные духом мира обмануты – они заменили истину Божию ложью и в результате, называя себя мудрыми, обезумели, ибо, предпочтя земные ценности, служили твари вместо Творца. Уступки и служение духу мира сего – это принесение жертв на алтарь материализма и эгоистического гуманизма. Но это языческая жертва, а значит, смертно греховная, – стало быть, рано или поздно обрушится гнев Божий с неба¹³²⁰. Поэтому заигрывание с духом мира сего опасно для жизни, так как это игры не с кем-нибудь, но с князем мира сего¹³²¹.

Искушение это старо, как сам мир: змей обольстил меня, – признавалась наша праматерь; человек суете уподобися, – воздыхал святой песнопе’вец, – и посему дние его яко сень преходят¹³²². Но сегодня, тысячелетия спустя, надо особенно трезвиться, ибо обмирщение стало главным оружием диавола в предапокалипсическое время. Мы уже вынуждены признать, что «образ и мера предсказанной некогда апостасии осуществились в современном человечестве сполна», всеобщее отступление на нашей планете «к настоящему времени утвердилось во всех областях жизни»¹³²³.

Разорительны для внутреннего состояния не только праздничные компании, но и любые общественные мероприятия, где человеку, духовно не окрепшему, приходится выступать или слушать других. Но особую угрозу несет в себе мир искусства. Пока человек соприкасается с ним, о стяжании внутренней молитвы говорить не приходится. Художественные образы наиболее впечатляющи, прочнее всего закрепляются в памяти, а чем талантливее и ярче произведение, тем сильнее его воздействие на душу. В этом отношении чем лучше – тем опаснее. Первый враг молящегося – его воображение. Эта та сила, влияние которой прежде всего надлежит преодолеть, так как действие воображения, будучи сродни восприятию чувственному¹³²⁴, прямо противостоит восприятию духовному, составляющему сущность созерцания.

Однако механизм воздействия любого вида искусства основан как раз на возбуждении воображения. Но мало того – в отличие от творчества духовного, которое есть «дело благодати Святого Духа, наставляющего Церковь на всякую истину¹³²⁵» и вдохновляющего творца¹³²⁶, светская литература и искусство всего лишь продукт человеческих чувств и мыслей, плод деятельности людей одаренных, но страстных. Это в лучшем случае, в основном же художник, если не творит в Духе Святом, не может не попасть в зависимость от духа тьмы, поскольку тот, кто не с Богом, тот поневоле с тем, кто против Него¹³²⁷. Так или иначе, чувственность, которую несет в себе любое такое произведение, неизбежно способствует развитию страстного начала. Зрители, слушатели и читатели накапливают в себе негативный балласт, рискуя задавить едва наметившиеся в душе зачатки духовности. А если говорить о молитве, то они обрекают себя на многолетний труд по избавлению от всех этих накоплений, без чего никогда не достичь ни внимательной молитвы, ни чистой.

Природа мирского искусства изначально зиждется на утонченном обмане, на демонической подмене. Диавол искушает человека, помрачая в нем благодатный дар различения временного и вечного; враг совершает подлог, подменяя истину фальшью, нетленное – тленным. Красота чувственного мира, созданного Творцом, дает предвкушение мира вечности, являет образ красоты Божественной, небесной. Когда произведение человеческого искусства помогает такому восприятию мира, то это благое содействие Божиему замыслу. Но неодухотворенное творчество человека, подстрекаемого силами зла, подменяет духовные цели, в результате тварная красота мира обращается в самоценность, а услаждение ею в самоцель.

Восприятие введенного в заблуждение человека ограничено, низведено до любования тварью и оборачивается духовной слепотой. Причина такой беды не в худости самого по себе тварного мира, но в том, что «помрачившийся умом падший человек исказил свое восприятие этого мира»¹³²⁸. После этого богозданная красота, вместо того чтобы отражать образ своего Создателя, превращается для человека в соблазн, в похоть очес – ту красоту, что не есть нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская¹³²⁹.

Приступив к очищению сердца, было бы крайним неразумием одновременно продолжать загружать себя внешними впечатлениями, напитывая силой те страсти, которым пытаемся противоборствовать. «Кто хочет чисто молиться, тот не должен знать никаких газетных новостей, не должен читать плохих книг или любопытно знать что-либо из жизни других. Все это приносит в ум много нечистых мыслей... они все больше и больше запутывают и томят душу»¹³³⁰. Об этом говорит выстраданный опыт тех, кто дошел до цели, кто сумел стяжать дары благодати. «Те, кто смотрят телевизор, слушают радио и читают газеты, никогда не смогут глубоко и проникновенно молиться; их молитва будет поверхностной и сухой, похожей на шелест газет». Тем более такие люди «никогда не смогут достичь внутренней Иисусовой молитвы».

Что же касается «монахов, которые смотрят телевизор или читают светскую литературу», то это «измена монашеским обетам, то есть измена Христу»¹³³¹.

Если отцами и допускается внешнее созерцание, то лишь окружающей природы – как творения Божия, но не произведений мирского искусства – продукта самовыражения страстной твари. Природа – богозданное зерцало, отражающее то, что «находится сверх мира», дабы «востечь нам к оному высшему миру»¹³³². Любуясь природой, не продуцирующей никаких побуждений страсти, человек отдыхает душой. Конечно, и здесь созерцатель может расположиться к душевным переживаниям, но это в худшем случае, в лучшем – он настроится на духовные, – ум, в изумлении пред величием Божиего замысла, вдохновленный гармонией творения, непроизвольно в чувстве благодарности возводится ко Творцу. Совсем иное ощутит взирающий на деяния падшего мира, на произведения человеческого искусства, все существо которых, как и ветхие души их творцов, соткано из страстных побуждений, – на творчество, вдохновленное тем сердцем, из коего исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления¹³³³.

Но даже невинное любование девственной природой оказывается излишеством для взыскующих безмолвия. Потому низко надвинут схимнический клобук исихаста. Он знает, что только во свете Его у’зрим свет¹³³⁴, мир тленной материи не привлекает того, чей взгляд направлен в сердце, чтобы лицезреть Самого Создателя мира. Только у того, «кто не занимается умным деланием», когда он «видит красивое лицо или дорогую и красивую земную вещь, сердце тотчас предается наслаждению и помысл пленяется ею, цепляется, как рыба на крючок». Но не так у тех, кто «воздыхает из глубины себя» в умной молитве, простираясь духом к «небесным предметам», – он «не попадает в сети, которые расставил диавол посреди земных вещей». Что бы ни узрел телесным чувством тот, кто дышит благодатью в молитве, «тут же от чувственного ви’дения его помысл сам восходит к умному и невещественному. Сердце его не наслаждается и не побеждается красотой чувственного видения». Если «делатель умной молитвы встречает благовидного человека или некое иное прекрасное творение Божие», то это повод к размышлению о красоте и чуде небесного неосязаемого мира¹³³⁵.

Тем более не могут удовлетворить того, кто встает на духовный путь, кто помышляет об углублении молитвенного опыта, произведения мирского творчества, даже в высшей степени благочестивые. Устремленным ввысь уже не нужно искусство, им нужен реальный духовный опыт. А насущная пища для этого – молитвенная углубленность в Священное Писание, в творения святых отцов и, конечно же, в богослужение. Не и’мамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем¹³³⁶, «поэтому будь глухим, когда кто‑либо говорит тебе не об Иисусе Христе, ибо без Него мы не имеем истинной жизни»¹³³⁷.

Тот же, кто сам подставляет себя под воздействие, ему же противоборствующее, никогда не сдвинется с места. «Не способен человек очиститься от страстей, пока не отсечет их причины»¹³³⁸. Получаемые впечатления потянут его назад в едва преодоленную им область плотско-душевного. Попытавшись было распрямиться, потребитель искусства будет снова прижат к земле навалившимся на него грузом душевных впечатлений. Ведь сказано же ясно: не оглядывайся назад и нигде не останавливайся. Но нет, вновь и вновь мы, пораженные проказой любопытства, уподобляемся жене Лота, которая все-таки оглянулась... и стала соляным столпом¹³³⁹.

Если идти дальше, то надо признать: подлинный аскетизм не только выводит душу из-под воздействия искусства, но требует и вовсе воздерживаться от всех тех впечатлений и переживаний, которые так ценит мир. Все, чем интересуемся, что видим и слышим из окружающего нас, неизбежно запечатлевается в памяти. В молитве человек уводит ум от внешних впечатлений и обращает к мысленному небу. Но если память переполнена земным, внимание не может пробиться в мир духовный, – хотя глаза и закрыты, перед очами души является все тот же дольний мир. Обрушивается шквал помыслов, ум тонет в чувственно раскрашенных картинах. В сопротивлении этому натиску, в борьбе с собственной памятью ум устает и обессиливает, – истощенный, он уже не способен вознестись к Богу. Такой молитвенник не оторвется от земли.

Это тот случай, когда «одной ложкой вычерпываешь, а другой накладываешь. Ночью подвизаешься, чтобы исторгнуть из себя всю грязь, а днем возвращаешься к ней же», – попробуй тогда «хоть один раз чисто произнести молитву»¹³⁴⁰. «Загруженная потоком ярких образов душа не способна сосредоточиться на молитве... чуждые ей страстные представления» ослепляют ум, захлестывают сердце¹³⁴¹.

Отсюда ясно, какие задачи могут стоять перед подвижником молитвы: «натиск идущих извне помыслов чрезвычайно силен», и желающий ослабить его «вынуждает себя в течение всего дня не допускать ни единого страстного взирания, не позволять себе пристрастия ни к чему». Надо «постоянно стремиться к тому, чтобы число внешних впечатлений довести до последнего возможного минимума, иначе в час внутренней, умной молитвы все отпечатлевшееся неудержимою стеною идет на сердце и производит большое смятение»¹³⁴². Так рождается апофатика¹³⁴³ как принцип аскетического пути – принцип отсечения всего лишнего. Тот, кто ищет встречи с Богом в своем сердце, начав с ограничения внешнего – в пище и сне, в общении и развлечении, закономерно приходит к посту внутреннему – укрощению душевных порывов, отсечению помышлений и образов.

Тогда постепенно стирается ослепительная картина мира, затмевавшая доселе сознание, затихает бурлящий мысленный поток, угасают вспышки эмоций, колеблющие и терзающие сердце. Тогда уже есть предпосылки к созерцанию, очищенные очи духа готовятся узреть «Сотворшаго вся»¹³⁴⁴. Этот путь предначертан от века и запечатлен навечно в Писании; когда открываем священную книгу псалмов и в первом из них читаем самую первую строку, то получаем урок первооснов аскезы: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых¹³⁴⁵, – «с самого начала книги псалмы прямо говорят о воздержании и, прежде всего, о том, чтобы не иметь общения с нечестивыми», разумея в блаженстве высшую степень всякого блага¹³⁴⁶.

Однако апофатичность аскезы и Христова «ненависть»¹³⁴⁷ к миру далеки от презрения или пренебрежения миром. Подвижник освобождается от мира для того, чтобы, преобразив себя, преображать и мир, так как Церковь имеет целью служение миру, «преображение его из измерения человеческого в измерение богочеловеческое»¹³⁴⁸. Данное Адаму задание остается в силе – человек призван, стяжав нетварную благодать, «изливать ее на все творение»; обретя единение с Богом, способствовать «обожению тварного мира»¹³⁴⁹.

Аскеза тела мертва без аскезы духа. Аскетизм – это практическое осуществление христианской идеи перевернутой шкалы ценностей. Человек мира живет для себя, человек Христов – напротив: если для мира разумнее копить и приобретать, чем жертвовать и терять, то для христиан блаженнее давать, нежели принимать¹³⁵⁰, и отдавать не только свое имение, но и себя самого. Это жизнь в перевернутом направлении, перевернутом в правильную сторону, в ту, где блаженны нищие и плачущие... алчущие и гонимые¹³⁵¹. Христианин, по самой сути своей, аскет, так как полностью ориентирован на отдачу.

По этой причине не может быть никакого «облегченного» христианства и никак невозможен «комфортный» путь ко спасению. Послабления, снисхождения, упрощения – это тот соблазн, что склонил инославные конфессии на путь обмирщения. Именно к этому ведут все происки всех обновленцев, как прежних, так и сегодняшних. Отказ от строгости аскезы, попытка сделать крестный путь удобным, безболезненным, спокойным – это путь вспять, путь от Христа.

Взаимосвязь души и тела очевидна, – каждый знает, что без поста не бывает молитвы, а имеющий минимальный молитвенный опыт понимает, в какой зависимости внимание находится от положения тела. В отличие от католиков, которые заходят ненадолго посидеть на мессе, православный предпочитает в храме стоять, потому что знает – в сидячей позе вслед за телом расслабляется внимание и другие душевные силы. Молитва требует бодрого духа – внутренней собранности, напряженности ума и усилий воли. При общей расслабленности, напротив, появляется дремота, оживляется работа воображения – человек приходит в состояние наиболее подходящее для медитации, практики, прямо противоположной молитве¹³⁵².

Когда человек обрящет сокровище во Христе, то, по закону Христову, там будет и сердце и ум его – душою пребудет он во Христе¹³⁵³. Поэтому и возможно быть подвижником, находясь среди мира, если сердцем не быть в миру. «Не обитал ли Сам Господь во граде, так же как и в пустыне»¹³⁵⁴. Вместе с тем монах еще не монах, если заперт в стенах обители, но сердце его осталось с миром; если он тянется к миру, оборачивается к нему – он еще не один, не monaV»¹³⁵⁵, еще не затворился в себе, еще не обрел сокровище в своем сердце. Монастырская ограда может только помочь этому затвору, но осуществить его должен сам человек, иначе он и в пустыне останется суетным мирянином.

Смысл монашества отражен в самом термине – один на один с Богом. «Тихое и безмолвное житие»¹³⁵⁶ – исихия – это максимальная затворенность для внешних восприятий, которая не обретается сама собой при физическом удалении от мира. Недостаточно облачиться в рясу – иноку и в монастыре нужно потрудиться, чтобы создать условия для внутренней уединенности в себе: ограничить приток информации, впечатлений, а ум наполнить молитвой. Тем более нелегко создать условия для тихого уединенного жития вне стен обители. Но надо. Аскеза духа – не привилегия иночества, но сущность умного делания, кто бы им ни занимался¹³⁵⁷. Молитва не может вселиться в сердце, занятое миром, а если и посетит его, то не сможет удержаться там, где бурлит круговорот мирских образов, помыслов, впечатлений. Отсюда присловье подвижников, что «молитва мирянина не страшна бесам». Верно, но суть не в социальном статусе, а в состоянии духа – брань демонов начинается против того, кто monaV», кто умом чужд миру, независимо от того, в постриге он или нет.

Истинное молитвенное состояние имеют те, у кого в сердце – один Христос, чье сердце полностью пленено Христом. Это высокое состояние, неземное. Что переживает тогда человек, можно представить по свидетельствам, испытавших это. Например, по словам автора Ксенофонтской рукописи¹³⁵⁸. Ту же меру благодати могли иметь подвизавшиеся в миру, – об этом можно судить по записям прп. Стефаниды¹³⁵⁹ или же дневникам прав. Иоанна Кронштадтского.

Весь мир сегодня охвачен растлением, поражен проказой страстей; сомнительно, что кому‑то удастся пресечь этот процесс, развернуть его вспять. Но если невозможно остановить поток нечистоты, «то все‑таки возможно, хотя бы с трудом, выйти из него. Для этого нужен труд до конца жизни и постоянная память о том, что ты находишься на границе между жизнью и смертью, что дух мира стал духом смерти. Надо стараться выплыть из этого потока, выползти на берег и выплюнуть ту грязь, которой наглотался, плавая в его мутных волнах. Надо жить в мире, не видя этого мира, отказавшись от той пищи, которой он вскармливает своих детей. Нужно быть затворником в своем собственном сердце и там беседовать с Богом»¹³⁶⁰. Не случайно в качестве синонимов, обозначающих деятельный период духовной жизни, используются понятия аскезы и покаянного пути. Покаянное житие суть тот же аскетизм – воздержание от греха и самоочищение от страсти через постоянную исповедь, когда, прислушиваясь к гласу совести и напрягая волю, мы понуждаем себя отыскивать в душе семена зла и покаянием истреблять их. Это тяжелый для страстной натуры труд, болезненный для самости, когда от души, как резцом Фидия¹³⁶¹, отсекается все лишнее, но созидается самоотвержение и отречение от мира – ваяется бесстрастие.

«Посреде хожду сетей многих»¹³⁶², – повторяем мы каждый вечер, часто вовсе не замечая этих самых сетей, раскинутых среди мира. Человек, с интересом посматривающий на окружающую жизнь, с увлечением прислушивающийся к миру, подпитывает и укрепляет свое чувственное начало, опутываясь паутиной страстей и безнадежно в ней увязая. Тогда не только исчезает шанс в перспективе приблизиться к умному деланию, но недоступным становится и «приложение Божественныя благодати», а стало быть, и «Царствия присвоение»¹³⁶³.

Любой не безрассудный, пришедший от смерти к жизни¹³⁶⁴, вступая в церковную ограду, помышляет: «Для чего нас собрал здесь Господь? Для того, чтобы мы стали святыми». А «если мы достигнем чего угодно, но только не этого, то каков будет результат?.. Мы так и останемся жалкими существами; будем грести и кружиться на одном месте... связанные плотскими оковами, тянущими нас вниз» и «никогда не достигнем цели и не станем такими, какими нас задумал Господь»¹³⁶⁵.

По представлению древних отцов, «монах общежительного монастыря, имеющий больше денег или одежды, чем другие, не сподобится небесной радости»¹³⁶⁶, – так говорит святой инок далекого прошлого. Но и до сего дня афонское благочестие хранит традиции наивысшей требовательности. Без ложного снисхождения к немощам современного человека определяет нормы общежития нынешний игумен Ватопеда: «Кто имеет собственный рубль, тот не монах. Если монах не имеет добродетели нестяжания, он только носит рясу, но он не монах»¹³⁶⁷. Причины такой жесткости в отношении принципов владения имуществом понятны, зависимость тут проста – наличие вещей порождает попечение, а последнее, по выстраданному поколениями исихастов опыту, является смертельной болезнью: «Трезвенное делание привело отцов к беспопечительности, потому что они увидели, что забота о многих делах и вещах является серьезным препятствием для достижения трезвения, ибо рождает помыслы. А помыслы отвлекают внимание ума от молитвы и созерцания. Поэтому, согласно отцам, то попечение о вещах, которое выходит за пределы необходимого, называется духовным туберкулезом»¹³⁶⁸.

Насколько эти принципы осуществимы в жизни, можно судить по опыту наших современников. Между прочим, если открыть Древний Патерик, то точно те же черты быта можно обнаружить у подвижников IV и V столетий, но нам, всегда ищущим самооправданий, поучительнее оглянуться вокруг себя.

«Старец Иосиф Исихаст обладал отличными способностями к резьбе по дереву и мог бы добиться в этом ремесле больших успехов», о чем можно судить по его очень удачным изделиям. Однако он намеренно не занимался сложной и тонкой работой, отвлекающей от умного делания, как и все члены его братства, трудившиеся только над самыми простыми поделками. «Прежде это искусство процветало на Афоне и достигло большой изощренности, – говорил старец. – Но наша цель лишь обеспечить необходимые потребности. Возьмись мы за более сложные произведения, и появятся дополнительные заботы, а интерес людей к художественному творчеству неминуемо создаст лишние помехи нашему безмолвию, и ум станет отвлекаться от памятования о Боге.

Если рукоделие препятствует монаху держать ум в Боге, то это дело надо отложить, так как ущерб терпит его монашеская жизнь». Старец объяснял, что излишнюю попечительность Христос причислял к той же категории греха, что блуд и пьянство¹³⁶⁹: «все эти три вещи одинаково вызывают тяжесть и ожесточение сердечное, а следовательно, и падение». Лишнее попечение о хозяйстве старец Иосиф сравнивал с туберкулезом, смертельной в те времена болезнью: «Не заражайтесь чахоткой житейских забот», – говорил он, когда братия пытались улучшить какую‑нибудь вещь, сделать ее более удобной и практичной. Упор делался на строгость устава и распорядка жизни, чему придавалось особое значение, а все, что касалось быта, делалось на скорую руку, с минимальной заботой и затратой сил и средств.

Все, чем поддерживалось существование братства старца Иосифа, обычно было неким благословением свыше, а не результатом человеческих усилий. Ведь старец, вспоминают ученики, так раздавал милостыню, что самим никогда ничего не оставалось. Его принципом было: «не иметь ничего в своей собственности»; и в братстве не хватало даже нужных вещей, не было и денег приобрести их, во всем они были стеснены и ограничены. Те же вещи, что заводились, были не просто дешевыми, но вовсе ничего не стоящими и потому не обременительными – при переходе на другое место их проще было бросить, чем брать с собой. «Самого себя старец понуждал жить в такой бедности и обходиться столь жалкими вещами, что описание их показалось бы невероятным». После его кончины не нашлось ни одной вещи, пригодной для употребления, – их можно было хранить только как память. Старец придавал огромное значение нестяжанию, причем не столько как подвигу нищеты и самоотречения, но в первую очередь как средству достижения безмолвия, наиболее «помогающему внутреннему сосредоточению и молитве»¹³⁷⁰.

Но то монахи. Что же скажем о тех, которые никогда не скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли¹³⁷¹, о тех христианах, кто такой возможности не имеет и поневоле погружен в мир вещей, проблем и забот? Вот слова одного из величайших в истории христианства иноков: «Излишнее попечение о вещах житейских свойственно человеку неверующему и малодушному»¹³⁷², – прп. Серафим говорит это безотносительно к какому‑либо социальному положению. И не случайно – речь здесь идет о человеке. Законы духа, воплотившиеся в аскезе, учитывают общечеловеческую природу, а не характер отдельных социальных групп и индивидов.

И вывод из сказанного касается всех нас: «горе нам, если мы, заботясь сами о себе, не утверждаемся надеждою нашею в Боге, пекущемся о нас»¹³⁷³. Поэтому, согласно отеческому учению, и «настоящего монаха, и настоящего христианина характеризует именно беспопечительность и обретенная благодаря ей свобода»¹³⁷⁴. К простому народу обращался Иисус, уча, что жизнь человека не зависит от изобилия его имения¹³⁷⁵; и Писание не об отшельниках, а о горожанах говорит, что если сердце их приучено к любостяжанию¹³⁷⁶, то это сыны проклятия¹³⁷⁷. Что же касается свободы, то «свобода и пристрастие к внешнему благополучию не совместимы». Если человек желает сохранить свое общественное положение и удобства жизни, «то будет вынужден ограничить свою свободу по отношению к тем людям, в руках которых находятся все эти привлекательные для большинства вещи», то есть ограничить свободу выбора между добром и злом, что означает зависимость от зла – плен, если не рабство. Высочайший пример в этом отношении дает свт. Иоанн Златоуст¹³⁷⁸: смолоду освободившийся от привязанности к внешним благам, он питал искреннее презрение ко всему, что не имело духовно-нравственного значения, и привык довольствоваться в жизни самым малым и необходимым¹³⁷⁹.

В идеале «нестяжателен тот, кто отрекся от всего принадлежащего ему и не имеет уже ничего на земле, кроме тела, да и связь с ним он разрывает, вверив Богу и благочестивым людям попечение о себе»¹³⁸⁰. «Как входящие в баню обнажаются от всякого одеяния, так и приступающим к подвижнической жизни надобно обнажиться от всякой житейской вещественности»¹³⁸¹; «оставим все земное, – не богатство только и золото и другие вещи житейские, но и самое похотение к ним совершенно изгоним из душ наших»¹³⁸². Ради «истинно умного моления» необходимо «прекратить привязанность даже к безразличным вещам, потому что только так можно достичь неотягченной и чистой молитвы»¹³⁸³. Это учение Евангелия: если вы с Богом, если всегда в молитве, то не заботьтесь ни о чем, так как Он соблюдает вас – заботится обо всем¹³⁸⁴. Идеал для многих, естественно, не достижим, но его назначение – служить эталоном, помогающим трезво оценить меру строгости своей жизни, он призван уберечь от самообмана тех, кто порой, ослепляясь самостью, перестает видеть грань между подвигом и падением, когда опустившийся в полное нерадение мнит себя возрастающим в духе.

Если условия монастырской или скитской жизни прямо способствуют исполнению обета нестяжания, то положение мирянина сложнее – обстоятельства вынуждают его иметь дело со значительно бо’льшим количеством вещей, да еще неизбежно находящихся в личной собственности, что невольно укрепляет чувство привязанности к ним. В таких условиях надо с особым усердием сосредоточиться на задаче внутреннего нестяжания: обладая вещами, пользуясь ими, умудряться порвать внутреннюю зависимость от них. Имея «вещи житейские» при себе, «самое похотение к ним совершенно изгоним из душ наших»¹³⁸⁵ – вот основание мирской аскезы.

Подавляя желание приобретения новых вещей, нужно постараться уже имеющиеся предметы быта не ощущать своей собственностью, но относиться к ним словно к чужим, будто бы взятым напрокат, как к полученным во временное пользование. Оно и в самом деле так, учитывая краткость нашего земного странствия. Чем глубже осознаем мы этот факт, тем легче настроиться на правильное отношение к предметам мира. «Держите себя в миру так, как бы вас там не было»¹³⁸⁶.

Залог чистой совести и признак доброго устроения – это решительный отказ от всех вещей и средств сверх реальной необходимости, безжалостное избавление от всего лишнего. Особенно это касается предметов бытового комфорта, не говоря уже о предметах роскоши. Аскетический принцип требует во всем, от авторучки до одежды и обстановки, держаться крайней скромности и простоты.

Иногда приходится по обстоятельствам жизни или по долгу службы пользоваться дорогостоящими вещами, такое искушение – повод для сугубо жесткого самоконтроля: нет ли признаков самодовольства, тщеславия? Человеку в нормальном, не помраченном страстью состоянии естественно не выставлять напоказ то, чем доводится обладать. В любом случае, желающий подвизаться призван к постоянной проверке своих внутренних устремлений: не появился ли интерес к тому, что общество почитает престижным и модным, не вкралось ли чувство зависти, нет ли влечения к обретению, сверх необходимого, новых вещей, не важно – будь то заколки или автомобиль.

Суть, конечно, не в цене вещей, но в нашем к ним отношении, по которому каждый может судить о степени своей порабощенности миром. «Из стяжающих богатство одни стяжают его бесстрастно, а поэтому не скорбят, лишаясь его, как и те, кто с радостью принимает расхищение имения¹³⁸⁷. Другие же стяжают его страстно, а потому печалятся, когда им предстоит лишиться его, как то было с богатым юношей в Евангелии, который отошел с печалью¹³⁸⁸». Таким образом, угроза «лишения богатства изобличает внутреннее расположение бесстрастного или страстного стяжателя»¹³⁸⁹. Вновь радикальность отеческой мысли: «Как невозможно допустить, что жизнь и смерть одновременно оказываются в одном и том же человеке, так нельзя предположить, что любовь и богатство сосуществуют в ком-либо»¹³⁹⁰. Поэтому с такой угрожающей серьезностью сказано нам: горе вам, богатые!¹³⁹¹

Надо ли еще пояснять, что богатство не обязательно означает счет в банке, но прежде всего – склонность к какому-либо, хотя и ничтожному, стяжанию, привязанность и зависимость от самой незначительной вещи, как то известно из истории с ножом Досифея¹³⁹².

Лучше понять сказанное помогает пример старца Иеронима Эгинского, главной заботой которого «до конца жизни оставалось – не привязывать свой ум не только к чему-либо земному, но вообще ко всему тому, что не относится к спасению»¹³⁹³. Пожалуй, ярче всего это проявилось в отношении к строительству храмов, чему старец отдал часть своей жизни. Пасомых своих он наставлял: «Следите за своим умом. Не связывайте его ничем. Я и о построенных мною церквях сожалею, потому что я обременял свой ум многими заботами и препятствовал ему молиться... Усиленно следите за своим умом. Не отягощайте его ни скорбью, ни бессмысленными проблемами, ни чем-либо другим. В воде, если она чиста и спокойна, видишь на дне булавку. Так и ум». Тем более привязанность к какому-нибудь человеку становится препятствием, когда в час молитвы является его образ: «если между тобою и Христом встает другое лицо, какое бы оно ни было, прогоняй его немедля, ибо оно пленяет твой ум, который должен быть отдан Богу»¹³⁹⁴.

Сказано древними: «Если человек не положит в сердце своем, что, кроме него одного и Бога, никого нет другого в мире, то не возможет обрести спокойствия в душе своей. Если бы я не разрушил всего, то не мог бы воссоздать себя». Это изречение аввы Алония, по мысли свт. Игнатия Кавказского, показывает «совершенное умерщвление ко всему и оставление всех попечений», кроме одного – попечения о спасении. «Только из такого состояния человек может всецело устремиться к Богу умной молитвой. Только при таком состоянии умная молитва может объять собою все существо человека»¹³⁹⁵. Истинный подвижник умного делания «проявляет великое самоотречение и оставляет заботу обо всем земном, даже забывая о вещах первой необходимости»¹³⁹⁶. Надо очень серьезно отнестись к заповеди нестяжания и отречения от мира. «Все поводы к развлечению должны быть устранены». Тогда среди всех возможных лишений и трудностей «христианин, отказавшийся от имения и от всех преимуществ, доставляемых миром» становится, однако при содействии благодати, Божиим избранником – «поставляется в самое удовлетворительное положение, какого мир никогда не может дать своим служителям»¹³⁹⁷.

Прислушаемся к слову великого учителя безмолвия прп. Исаака Сирина.

«Плотолюбцам и чревоугодникам входить в исследование предметов духовных так же неприлично, как и блуднице разглагольствовать о целомудрии», и «ум, занятый мирским, не может приблизиться к исследованию Божественного». В «какой мере тело освобождается от вещественных уз, в такой же освобождается и ум. И в какой мере ум освобождается от уз попечений, в такой просветляется он, а в какой просветляется, в такой же утончается и возвышается над понятиями века сего, носящего на себе образы дебелости. И тогда ум научается созерцать в Боге, подобно Ему, а не как видим мы».

Человек не сможет видеть сокровенное в созерцательной молитве прежде освобождения «от всего видимого... и от понятий о видимом». И «посему Господь прежде всего повелел взяться за нестяжательность, удалиться от мирского мятежа», дабы «ум не терпел вреда от всего: от зрения, от слуха, от попечения о вещах – от их истребления, от их умножения». Необходимо связать ум «единым упованием на Бога» и возжелать «собеседования с единым Богом». А любое «попечение производит расточение мыслей», посему «без освобождения от забот не ищи света в душе своей».

«Не умножай попечений своих – и не найдешь парения в уме своем или в молитве своей», а «без непрестанной молитвы невозможно приблизиться к Богу». Итак, «возлюби с терпением нищету, чтобы собрать воедино ум свой от парения. Возненавидь жизнь пространную с излишним упокоением, чтобы помышления свои сохранить безмятежными... В одеянии своем люби бедные одежды, чтобы уничижить рождающееся в тебе высокоумие сердца. Кто любит блеск, тот не может приобрести смиренных мыслей... Если же ничего не имеешь, и не желай иметь. Очисти келью свою от роскоши и от излишнего, и это поведет тебя к воздержанию невольно, хотя бы ты и не хотел. Скудость вещей учит человека воздержанию, а когда дозволим мы себе послабление относительно вещей, тогда не в состоянии будем воздерживать себя...

Ничто другое в подвижнических трудах не бывает так важно и трудно и не возбуждает такой зависти в бесах, как если повергает кто себя пред Крестом Христовым, молясь день и ночь... Не попускай сердцу своему заботиться о чем-нибудь, когда демоны начнут убеждать тебя через помыслы заниматься другими делами»¹³⁹⁸.

Из VIII века переносясь в XIX, сопоставим традицию аскетов Ближнего Востока с учением чисто русского исихазма. Перед нами наставления прп. старца Зосимы (Верховского).

«Вступившим в иночество и предавшимся в повиновение и послушание должно в таковом быти нестяжании, дабы ниже’ иглы собственныя не имети, но как пищу, и одежду, и жилище, и всякое имущество своим не признавати, но яко Божие и общее почитати... И всякое свое имущество за уме’ты¹³⁹⁹ почитали бы, отрицаяся от всего, отнюдь ничто своим не признавая и по своему мнению не творя, чрез что пришли бы во смиренномудрие и безстрастие... Того ради вси хотящии спастися первее всего отрекахуся всего своего имения... Нужно и нам хранить себя, чтоб не отвлачить нам ума своего суетнаго излишественностию от Бога; потщимся то’чию самонужнейшее за нужду тела нашего промышляти...

Аще же охотно пожертвуете своим имуществом и своею свободою, то есть аще оставя все и самих себя предадите Бога ради в неразсудное повиновение, то а’бие обрящете иное богатство, неведомое миру, и иную свободу и наслаждение, миролюбцами не постигаемое, но без сравнения многоценнее сокровищ всего мира и самаго земнаго царства, – обрящете Самаго Владыку... Тецыте вослед Его, оставя все земное попечение, послужи’те Ему в преподобии... Чрез таковое же добровольное ваше нестяжание и нищету Богу, помогающу вам, ка’яжда, претерпевая и преуспевая в своем подвижничестве, сподобитеся от благодати безстрастия... Не малодушествуйте, оставляя тленное и ничтоже значущее имущество ваше, которое неминуемо и неволею от вас отъимется смертию или иным некиим случаем... Естьли же все имущество ваше предадите Богу и тако с нестяжанием восприимите жити, то хотя в нечесом яко человецы и погрешите пред Богом, но благодать Его не попустит вам погибнуть... Аще ли же содержит у себя всякое изобилие седя в пустыни, еже бы во время нужды им довольствоваться, и для того сохранять у себя на многое время, то уже таковое устроение, по словеси святых отец, несть духовной премудрости, и неключимо нашему монашескому чину, а наипаче безмолвия держащимся»¹⁴⁰⁰.

Одним из преткновений для новоначального может оказаться известный отеческий завет о хранении чистоты совести в отношении Бога, наставника, людей и вещей¹⁴⁰¹, тем более что это ставится в качестве предваряющего условия: «желающему обучаться умному деланию необходимо сначала сохранить свою совесть». Такое требование кажется весьма высоким, а сама добродетель не так уж легко и скоро достижимой. Это смущает, ведь речь идет чуть ли не о святости. Когда же в таком случае приступить к умной молитве? На самом деле, как объясняет старец Василий Поляномерульский, «это не есть какое неодолимое препятствие для каждого» и не должно никого отпугивать. «Я верую, – пишет старец, – что в один час или минуту может человек примирить свою совесть с Богом, людьми и вещами». Дело это не требует особого подвига, но лишь нормальной решимости и искренности, в свою меру доступных каждому. А потому и нет оправдания тем, кто под этим предлогом медлит приступать к умному деланию. Если отлагаешь занятия умной молитвой и «устанавливаешь время для примирения совести с Богом, то этим показываешь, будто достижение бесстрастия бывает прежде обучения умному деланию. А отсюда у тебя выходит, что ты не только не начнешь когда-либо умного трезвения, но и от самих Святейших Тайн будешь уклоняться», ибо никто не должен приступать к Причастию не примирившись прежде с Богом¹⁴⁰².

Главная трудность на самом деле в преодолении собственной самолюбивой натуры. Соперником¹⁴⁰³, противоставшим нашей совести, оказывается наше же горделивое «я». Между тем покой совести это не формальное условие, но внутренняя необходимость. Бесконфликтность с окружающими – в обители, на службе, дома – приготовляет к молитве. Если питаем хоть к кому‑то презрение, немирность, благодать не приблизится. Один обиженный перевесит любовь ко всем остальным, и душа окостенеет. Если по невнимательности опечалим своего старца или кого‑то из братии и «не позаботимся до начала бдения попросить прощения, то на молитве этот проступок подобно стене вырастет перед нами». Успокой сердце своего ближнего, если хочешь, чтобы Бог успокоил твое. Будь осторожен и очень внимателен, чтобы никого не смутить. Если иной раз виноват другой и не торопится просить у нас прощения, то, если хотим иметь молитву, «должны взять на себя его вину, сами просить у него прощения, молиться за него и делать все возможное, чтобы привести его к примирению». Только в тех случаях, когда люди с помраченным сознанием одержимы демоном, разговаривать с ними невозможно. Тогда «наша обязанность – любить их и молиться за них». Не сможет умиротвориться совесть, не оживет молитвенное чувство, пока мы держим на кого-либо злобу. Когда Бог есть любовь¹⁴⁰⁴, может ли иметь общение со Христом затаивший зло? У озлобленного нет ничего общего с Ним. «Человек, исполненный злобы, уподобляется диаволу»¹⁴⁰⁵.

На пути к очищению и обретению любви перед человеком выстраивается основательная преграда, слагается она из многих элементов, составляющих в целом одно понятие – эгоизм. Если стяжательство вещественное не дает человеку оторваться от земли, то внутренний груз – богатство самости – препятствие не меньшее. С этим непроницаемым барьером, отделяющим человека от Бога, встретится всякий, кто попытается углубиться в молитву. Эту преграду не обойти, не перепрыгнуть, сквозь нее нельзя просочиться. Соединение в молитве с Богом достижимо только одним путем – через полное уничтожение этого препятствия. «В духовной жизни весь подвиг и вся борьба совершаются ради того, чтобы человек пришел к смирению: чтобы освободился от мучительного «я» и принял благодать Святого Духа»¹⁴⁰⁶. Борьба эта против себя. Наша любовь к услаждению тела есть причина любви к миру – такова природа эгоизма, отлучающего «от любви Небесного Отца»¹⁴⁰⁷.

Эгоистическое начало справедливо считается причиной всех зол: «утвержден в основании сердца корень корней – самость горделивая»¹⁴⁰⁸. Или же иначе: «Корень всякого зла есть самолюбивое сердце... от чрезмерной и незаконной любви к самому себе проистекают все страсти»¹⁴⁰⁹. «Эгоизм – свойство души низменной, горделивой, а потому самодостаточной. На эгоизме основан и атеизм... Чем низменнее человек, тем ему легче отказаться от веры в Бога; ему кажется, что Бог ему не нужен... Крайняя степень одержимости самим собой или чем-либо земным ведет к тому, что человек предпочитает, чтобы Бога не было. Он чувствует тогда себя развязанным в своем произволе, страстях, лжеучениях»¹⁴¹⁰. Аскетическая наука знает: там, где заводится «самолюбие и эгоизм, оттуда произрастают все пороки». Такова наша падшая природа, подверженная «закону тяготения ко греху»: сначала, пока человек на земле, она приводит его к падению в нижеестественное состояние, а затем, при переходе в вечность, повергает еще ниже – в преисподнюю. Но главное: «кто будет вовлечен в эгоцентризм, тот откроет в себе все сатанинские свойства»¹⁴¹¹, – вот в чем ужас губительной самости. «Гуманистический человекоцентризм есть, в сущности, диаволоцентризм, потому что и тот и другой ищут одного и того же: принадлежать только самому себе. Самолюбие, эгоизм, индивидуализм – это существо всякого греха».

Именно эти черты присущи диаволу: он желает всегда быть один – без Бога. Таков же, по сути дела, и человек атеистического гуманизма: своекорыстный, самолюбивый, он желает управлять собою сам – без Бога. Тут он «допускает роковой просчет, пытаясь стать добрым через зло, богом – через диавола». В итоге мы видим, что «сатанизм это не что иное, как эгоизм», а все человеческие беды, мучения и «сама смерть в основе своей суть лишь плоды эгоизма»¹⁴¹². Так что «эгоизм – это себялюбие на всю вечность. Это сам ад»¹⁴¹³.

«Благодать Божия не приходит к эгоистам», но вот парадокс – именно «человек, одержимый сатанинским эгоизмом, думает, что исполнен благодати. Но таковой находится в прелести: он человек диавола... По сути, прелесть и происходит от эгоизма». Точно так же «неразлучны эгоизм и тщеславие», и не очевидно ли, что «тщеславные отчуждают свою душу от вечной жизни»¹⁴¹⁴, ибо, как сказано, – «гордость и самость далеки от спасения»¹⁴¹⁵. Маскарад – это излюбленная игра лживого и тщеславного мира, жизнь духовная не приемлет масок. А «тщеславный – это артист святости, он не может пребывать умом в своем сердце, он непрестанно репетирует роли, которые будет играть перед людьми, в том числе и роль молитвенника... Когда тщеславный находится в окружении людей, он готов молиться часами... Страсть дает ему для молитвы демоническую силу, но когда он остается наедине с собой, то желание молиться у него исчезает. Тщеславный не молится, а только играет в молитву»¹⁴¹⁶.

Сегодня дух самости настолько воцарился в мире, что культ его насаждается принудительно, настойчиво и агрессивно. Воспитанный так человек черты самодостаточности, самонадеянности и самодовольства признает уже за положительные свойства. В таких условиях желающий подвизаться должен быть особенно строг к себе, чтобы не обесценить свой труд. «Самомнение есть самообольщение», – учат святые отцы. «Тщеславные, гордые понятия, из которых составляется самомнение, разрушают в человеке тот духовный престол, на котором обыкновенно восседает Святой Дух, разрушают то единственное условие, которое привлекает к человеку милость Божию... Самомнение само собой уничтожает возможность преуспеяния в молитве... Молитва гордых уничтожается рассеянностью. Они лишены власти над собой: не повинуются им ни мысли их, ни чувствования. Их ум не может сосредоточиваться в самовоззрении... Бог приемлет в общение с Собою одних смиренных».

Помраченные самостью пленяются неприметно: «одна неправильная мысль о себе может ввести в душу, питать, поддерживать и укреплять в ней самомнение, соделывая ее неспособной к покаянию... Самомнение есть недуг духа нашего», и настолько страшный, что «поставляет человека в число духов отверженных, враждебных Богу», уравнивает с демонами¹⁴¹⁷.

Душа, пораженная этим недугом, всегда озабочена самооценкой: как выгляжу, действую, говорю? Беспокойство о своем имидже, потребность быть на виду сопровождаются расстройством и огорчением, когда есть повод к недовольству собой. С другой стороны, для человека духовно здорового естественно желание быть неприметным. Нормального, то есть смиренного, человека тяготит, когда волею обстоятельств он оказывается в центре внимания, тем более обременительны для него комплименты. Не просто бывает тем, кто поставлен выше других по долгу службы. Например, если «ты поешь в церкви и у тебя ангельский голос», то как избежать искушений тщеславием? Петь надо для Бога, словно забыв, что тебя слушает много народу, не задумываясь об этом. Но надо признать – это очень непросто. «Поэтому многие певчие впали в прелесть. Как правило, большинство хороших певчих большие эгоисты». В безопасности только смиренный – тогда, «пусть ты и поешь прекрасно, и читаешь красиво», тебе это не повредит¹⁴¹⁸.

Нет вокруг нас таких врагов, которые могли бы лишить нас духовной жизни. «Нам нечего бояться внешнего неприятеля – враг в нас самих скрывается»¹⁴¹⁹; «есть только один враг – это мы сами», наш эгоизм¹⁴²⁰. Если внутренний враг побежден – бессилен и внешний. Но врага нужно знать в лицо, надо хорошо понимать, против чего ополчаться. А он многолик, словно оборотень, нет сферы, куда бы он не проник. «Эгоизм иногда проявляется как тщеславие, а иногда как самовосхваление, очень часто как самолюбие, порой в откровенном виде – как гнев или зависть, но порой в более скрытой, тонкой форме – как чрезмерная восприимчивость, недовольство, обидчивость... Явным образом эгоизм проявляется через наше настойчивое мнение, или чувственно как самооправдание, или через нашу волю как удовлетворение одних только собственных желаний». Когда мы ослеплены эгоизмом, то не желаем признать волю другого, тогда мы не слышим нашего ближнего. Но если так, это значит, что мы «не услышим и гласа Божия»¹⁴²¹.

Победа над эгоизмом, исцеление от этого недуга достигается единственно через подвиг самоотречения. Нет иного средства, нет других противоядий – только решительная самоотверженность, которой и «требует Господь от Своих последователей, то есть до ненависти к себе»¹⁴²²: Отвергнись себя... Кто... не возненавидит... самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником¹⁴²³. В этом, пожалуй, главная причина, по которой так редки настоящие подвижники умного делания, обладатели дара сердечной молитвы, – для преуспеяния в этом подвиге смирение должно возрасти до высокой степени самоотрешенности. Судьбы святых, подвижников благочестия и благодатных старцев свидетельствуют об объединяющем всех их качестве – о жертвенности. Это решительное, мужественное самопожертвование – отвержение себя, своей самости, без чего не может зародиться в сердце евангельская любовь, а без этого не приходится ожидать и дара благодатной молитвы.

Из любви к молитве, дабы пожертвовать всем, что имеет, инок бежал в горы, в леса, в пустыни, ради этого горожанин устремляется к сугубому подвигу – уединению во внутренней «пустыне» души. Это отшествие от внешнего мира, принесение в жертву всего земного – и есть отшельное житие: «Отшельничество нужно ради молитвы, а самая молитва – для того, чтобы приобрести нам любовь Божию»¹⁴²⁴. Самоотвержение происходит от любви и в ней же находит свое назначение. Жертвенность, любовь и молитва оказываются реалиями настолько взаимопроникающими, что не поддаются разграничению, подобно другой триаде: смирение, терпение и любовь.

Таким образом определилось содержание христианской аскезы: подвиг самоотречения есть жертва, приносимая Господу, воздаянием за что бывает дарованная благодать, действием которой вершится преображение – отлагается образ жизни ветхого человека и душа облекается в нового человека, созданного по Богу¹⁴²⁵.

«Благодать Божия дорого стоит... Для того чтобы в человека вселился Дух Святой, требуется многое самоотречение, многое любочестие, смирение, благородство, жертвенность. Духовная жизнь – это не наслаждение»¹⁴²⁶. Но и «наивысшая радость происходит от жертвы. Только жертвуя, человек пребывает в родстве со Христом, ибо Христос есть Жертва»¹⁴²⁷.

«Всеми силами удаляйся от людей, чуждых разума... Возненавидь все мирское и отдали его от себя; иначе оно само отдалит тебя от Бога»¹⁴²⁸. «Не жалей себя никогда и ни в чем, распни себя – своего ветхого человека, гнездящегося преимущественно в плоти, – и ты отсечешь все свои страсти. Терпи благодушно все, что случается неприятного для плоти, не щади ее, иди напротив ей, и ты будешь истинный последователь Христов. Вся мудрость христианина состоит в том, чтобы ему в жизни своей благоразумно идти напротив своей плоти во всем, ибо не живет во мне, сиречь во плоти моей, доброе¹⁴²⁹»¹⁴³⁰.

Истинный подвижник непрестанно жаждет, дабы Бог прославлялся в нем, себя же самого ощущает как несуществующего. Таковой не ведает о себе, кто и что он есть, и похваляющих его не слышит. Весь пребывая в вожделении смирения, он даже не помышляет о каком-либо достоинстве своем¹⁴³¹. «Молитва совершенная состоит в том, чтобы беседовать с Богом не рассеиваясь мыслями, собирая все свои помыслы и чувства. Человек входит в такое состояние, когда умрет для всех людей, для мира и для всего, что в нем находится»¹⁴³². «Подвижнику необходимо отказаться от себя, чтобы явился Бог... Христианская жизнь подлинна тогда, когда мы более любим крест, а не удовольствие, более любим брань, а не победу... Когда истину мы находим более в таинствах, чем в том, что лежит в нашем понимании. Когда мы, встречая трудности, предаемся молитве, а не размышлениям. Когда мы уверяемся, что благодать более действенна, чем наши старания... Когда мы более желаем умереть, чем жить: Имею желание разрешиться и быть со Христом¹⁴³³»¹⁴³⁴.

Все подвижники воздерживаются от всего¹⁴³⁵, – говорит Священное Писание. Необходимость всестороннего воздержания связана с особенностями строения человеческой души и с задачей ее очищения. Это хорошо уясняется из аскетического учения исихастов. Чистота сердечная, а вместе с ней и чистота совести, во многом определяются направленностью трех основных сил души, зависят от их правильной и гармоничной работы. Практически это выражается в том, что очищению сердца в процессе покаяния содействует трехчастное воздержание – так отцы-синаиты называют воздержание от пищи, сна и телесного покоя, сопровождающееся непрестанной молитвой. «Через пост и воздержание разрушается внешний человек, а поскольку разрушается внешний, постольку обновляется внутренний» – этот постулат свт. Григория Паламы развивается в его учении, где утверждается, что все деяния подвижника исихаста должны сопровождаться непрестанной молитвой и сокрушением сердечным, – «сердце же сокрушает троякое воздержание: от сна, от пищи и телесной неги»¹⁴³⁶.

Представитель того же направления – святитель исихаст, Константинопольский патриарх Филофей (Коккин)¹⁴³⁷ в своем аскетическом трактате¹⁴³⁸ заповедует следующее: «Одно только требуется от всех – это ослабление страстей в трех частях души и полное истребление их с Божией помощью. А соблюдение воздержания, по божественным отцам, приводит человека к смирению тела и души». Недостаточно временного поста – стремиться надо «к постоянному воздержанию... Необходимо стараться о полном воздержании: в словах, делах, воспоминаниях, предприятиях, обычных беседах с ближними – и наиболее избегать, как только можешь, излишних, бесполезных и несвоевременных слов и словопрений с друзьями. Смехотворство же и распущенность тем более разрушительны для хранения ума, сокровенного поучения [умной молитвы], страха Божиего и смирения и неизменно разрушают состояние всей души»¹⁴³⁹.

Но если в XIV веке это учение приобрело законченную форму, то суть его была ясна с самого начала и тех же принципов держались подвижники, бодрствующие на всякое время и молящиеся на всяком месте¹⁴⁴⁰. В этом нетрудно убедиться, не отходя от книжной полки. Вот голоса, звучавшие в IV веке в пустынях Египта, Сирии и Палестины: «Употребляй самую простую и дешевую пищу. Не ешь досыта. Спи мало и в меру, и ангелы посетят тебя. Не одевай одежды, которою мог бы ты величаться и хвалиться. Нищета есть не что иное, как умеренность во всем – такое состояние, в котором довольствуются малым»¹⁴⁴¹.

«Труд воздержания мы подъемлем для того, чтобы достигнуть чистоты сердца. Но один телесный пост не может быть достаточным к совершенству сердца и чистоте тела, если не будет соединен с ним и пост душевный. Ибо и душа имеет свою вредную пищу. Всякая похоть и блуждание непостоянного сердца есть корм души, питающий ее вредными соками»¹⁴⁴². «Можно и словом соблудить, и оком прелюбодействовать, и слухом оскверниться, и в сердце принять нечистоту, и неумеренностью в пище и питии преступить пределы целомудрия. А кто чрез воздержание во всем этом соблюдает себя под законом девства, тот действительно показывает в себе совершенную и во всем преуспевшую благодать»¹⁴⁴³.

Если обратиться к России и заглянуть в века XVII, XVIII, ХIХ, то слышим: «Оставь все земные заботы, все вещи, изобилие в различных яствах и одежде. И не занимайся изощренным рукоделием, но имей простое. Всю суету и измышления оставь, удались от мира и останься наедине со своей мыслью. Терпи недостаток во всем и уповай на Бога». Покуда не отсечешь все лишнее, «не сумеешь пребывать в непрестанной молитве и не удержишь ее»¹⁴⁴⁴. «Воздержание же есть в различных случаях: оно есть и чревом, и языком, и зрением, и слухом», и от всякой «мысленной похоти». Надлежит «всякое, кроме нужды, излишнее пожелание не попущать же во исполнение и, конечно, удерживать. Сие есть совершенное воздержание»¹⁴⁴⁵. «Добродетель воздержания состоит не в одном неядении брашен или нескитании чувств, ниже в одном хранении тела исправляется, но паче в охранении ума от всякаго насилия греховныя страсти»¹⁴⁴⁶. Воздержание необходимо, дабы исцелить все три силы души: «чтобы прояснить ум, возбудить и развить чувство и подвигнуть к благой деятельности волю. Эти три способности человека мы затмеваем и подавляем более всего объядением и пьянством и заботами житейскими¹⁴⁴⁷, а чрез то отпадаем от Источника жизни – Бога и ниспадаем в тление и суету, извращая и оскверняя в себе образ Божий... Молитва искренняя, горячая бывает при воздержании... Не верь плоти своей... Помни всегда, что плоть лжива»¹⁴⁴⁸.

А вот современная Греция – дух тот же, что и столетия назад: «С тех пор, как я ношу рясу, я ни разу не насытился ни хлебом, ни сном»¹⁴⁴⁹. «Когда наши желания ограничиваются скудной пищей и небольшим отдыхом для тощей как скелет плоти, тогда душа радуется в своих мощах»¹⁴⁵⁰. «Никогда, даже до сего дня, я ни разу не протянул руки к печке, чтобы погреться. И никогда в своей жизни я не прикасался к женщине»¹⁴⁵¹. «Тело всегда хочет покоя, оно хочет спать и хочет хорошей пищи. А душа хочет поститься, бдеть и молиться. Горе тому, кто позволяет своей душе подчиниться плоти и творит дела плоти... Дух должен побеждать и подчинять тело»¹⁴⁵².

Воздержание от пищи, как и прочие орудия аскезы, это целительное средство, один из инструментов преобразования души. Как в покаянии мы избавляемся от греха, отсекая привязанность к своим пристрастиям, так и постовая дисциплина лишает силы нашу зависимость от услаждения, поскольку «голод много способствует укрощению чувств»¹⁴⁵³. Высоко духовное значение поста. Это наша посильная жертва Богу, возможность хотя бы таким образом выразить любовь к Творцу, когда, отказываясь ради Него от того, чего алчем, выказываем свое предпочтение. Это также повод проявить жертвенность по отношению к ближнему: «Истинный пост состоит не в одном изнурении плоти, но и в том, чтобы ту часть хлеба, которую ты сам хотел бы съесть, отдать алчущему»¹⁴⁵⁴.

Все это борьба со своей страстной природой, через это смиряется самость, отсекается самоволие и так, постепенно, преобразуется состояние нашей души.

Характерный диалог состоялся некогда в стенах Санаксарской обители, когда к настоятелю прп. Феодору (Ушакову) обратились не понимающие смысла аскезы и вопрошали его о воздержании: если человеку не должно стремиться к наслаждению благами сего мира, то для чего сотворено Богом на земле столько приятных вещей? Старец на это ответил: «Вспомним, что и в раю дана была заповедь воздержания от плодов древа познания добра и зла. Видно из этого, что пост сроден естеству человека. Но, если бы по этой нужде поста Бог не благоволил сотворить в таком обилии благ земных, тогда пост у всех был бы невольный. Нужно думать, что обилие благ на земле дано не для наслаждения, а для совершенства поста. Не невольного поста ждет от нас Бог, а восхотел, чтобы мы, при всем изобилии... постились из любви к Нему, как заповедано святою Церковью. Обилие же благ земных Бог послал в утешение для немощных, больных, престарелых и младенцев»¹⁴⁵⁵.

Сказано древними: «Пост – начало христианского пути, матерь молитвы... учитель безмолвия, предшественник всех добрых дел... Посту, соблюдаемому с рассудительностью, свойственно вожделение молитвы... Пустота чрева и мысли наши делает страною пустынною, не тревожимою помыслами... А кто любит свое тело, тот не улучит Божией благодати»¹⁴⁵⁶. «Если будешь владеть чревом, то станешь обитать в раю, а если не овладеешь им, то сделаешься добычей смерти»¹⁴⁵⁷. «Как навозной куче свойственно гнить, так и плоть, которая много ест... обременяется прилогами бесовскими, склонностью к мечтательности, дремотой, сном, ленью, отягощенностью и нерадением, расслабленностью и усталостью... А от этого – доступ бесам и страстям»¹⁴⁵⁸. «Если хочешь победить страсти, то отсеки сласти»¹⁴⁵⁹.

Состояние желудка напрямую связано с процессом мышления, влияет на умственные возможности и духовную интуицию. «Чрево, пресыщенное пищей, не оставляет места рассудительности. Не от одного безмерного употребления вина обезумевает человек, но и от пищи»¹⁴⁶⁰. «Когда наполнишь чрево, не имей бесстыдства входить в исследование каких-либо предметов и понятий божественных, чтобы не раскаиваться. Разумей же, что говорю тебе: при наполненном чреве нет ведения тайн Божиих», а посему «не обременяй чрева своего, чтобы не помутился ум твой и не быть тебе в смятении от парения мыслей»¹⁴⁶¹. «О делах Божиих не должно рассуждать по насыщении чрева, ибо в наполненном чреве нет ведения тайн Божиих»¹⁴⁶². «Сытое чрево не рождает тонкого ума»¹⁴⁶³.

Пост, как известно, незаменимое оружие в борьбе против диавола и, конечно, самым непосредственным образом связан с молитвенным деланием. Поэтому у отцов всех времен находим множество советов для новоначальных, из которых уясняется практический смысл воздержания. Последнее имеет особое значение для современного человека с его рационалистичным сознанием. Ему все труднее дается непосредственная вера, – прежде чем довериться или от чего‑то отказаться, он хочет понимать цель поступка, нуждается в обосновании его логики.

И тут нужно признать: хотя отеческое учение мистично и уже потому иррационально, но даже отравленный скептицизмом ум, проникнувшись писаниями отцов, скоро убедится, что высокая духовность здесь неразрывно сосуществует с реализмом и практичностью. «Наказывай помыслы, – учат отцы, – скудостью питания, чтобы думали не о блуде, а о голоде»¹⁴⁶⁴. «Вслед за отягощением чрева естественно следует упадок сил и сонливость. Поэтому ешь в трапезной лишь столько, сколько необходимо твоему организму», а если «ты любишь объедаться, подвержен тайноядению и вечером снова садишься за обильный стол, тогда молитвы не жди»¹⁴⁶⁵.

Нужно «иссушить свое тело, чтобы в нем не было никаких движений, которые мешают молитве. Сытое тело мешает чисто молиться, и Дух Божий не приходит в насыщенное чрево»¹⁴⁶⁶.

Из наставлений на эту тему отца Иоанна Кронштадтского можно составить целую книгу, приведем лишь несколько фраз: «Мерзость Господу жадность к пище и питию и пресыщение... Смотри, употребляй только насущное количество пищи и пития, то есть достаточное для подкрепления сил, а не излишнее: иначе войдет в тебя сатана, который... входит в человека, между прочим, и чрез пищу, например при излишестве, при лакомстве, при жадности»¹⁴⁶⁷. «В сытом желудке диавол удобно гнездится»¹⁴⁶⁸. А «постясь, привлекаешь к себе Духа Святого и делаешься духовным... Поститься потому христианину необходимо, что с вочеловечением Сына Божия природа человеческая одуховлена, обожена, и мы поспешаем к горнему Царствию, которое несть брашно и питие, но правда, мир и радость о Дусе Святе...¹⁴⁶⁹ Если будешь поститься и молиться, то будешь – дух... Объедение и сластолюбие пригвождают нас к земле и отсекают, так сказать, у души ее крылья... Сытый не способен к великому делу»¹⁴⁷⁰.

Практическая сторона дела касается прежде всего меры вкушаемой пищи. Общий принцип довольно прост. Так, мера поста в уставе свт. Василия Великого определяется правилом: «Не выше и не ниже силы». То есть «не нежить плоть, не поступать с ней жестоко, но избегать неумеренности в том и в другом». Воздержание человека должно «измеряться в каждом его телесной силой», ибо «у одних тел с другими найдется столько же различия, сколько у железа с деревом». Принцип «благоразумной меры» не поощряет увлечения крайностями: «Желать подвига большего в сравнении с другими, даже и в самом хорошем, есть страсть состязания, происходящая от тщеславия. На непозволительность сего указывает и апостол», осуждая также и чрезмерное усердие в «нещадении тела»¹⁴⁷¹. Смысл же воздержания «не в одном удалении от яств», но «в совершенном отречении от собственных своих произволений»¹⁴⁷².

Советы отцов, хотя и преподаны в основном монахам-пустынникам, могут быть полезны любому: «Давай телу столько, сколько ему нужно, и не получишь вреда, хотя бы ты ел и три раза в день. Если человек и один раз в день ест, но безрассудно, то какая ему от того польза?.. Бог ни от кого не требует трудов сверх силы... Пусть вкушает, но не досыта, а немного, ибо кто будет есть досыта, тот и от полезного [питания] получит вред»¹⁴⁷³. «Ешь в меру, чтобы не лишиться возможности есть; не простирай ноги своей сверх силы, чтоб не сделаться вовсе неспособным к делу»¹⁴⁷⁴. «Определи себе правилом – никогда не наедаться досыта, но есть гораздо меньше потребного» и «сколько можно остерегайся протягивать руку к тому, что кажется хорошим, но ешь то, что положено пред тобою»¹⁴⁷⁵. «Ешь на трапезе всего понемногу во славу Божию. Ешь и имей смирение, чтобы не осуждать других... И во всем имей меру и рассуждение»¹⁴⁷⁶. «Надо приучить себя как можно меньше кушать, но это с рассуждением, насколько позволяет твоя работа. Мера воздержания должна быть такова, чтобы после обеда хотелось молиться»¹⁴⁷⁷.

В письме к мирянину, подвизающемуся в миру в молитвенном подвиге, в связи с его жалобой «касательно утраты теплоты и усердия в молитве», великий афонский старец, определяя, в частности, меру поста, пишет: «На чревообъедение ваше скажем, что если вы благовременно употребляете пищу, кушаете два раза в день досыта, с благодарением ко Господу, то вы не погрешаете в этом. Бесчинно и грешно есть часто, по нескольку раз в день, и быть в пресыщении постоянном»¹⁴⁷⁸.

Воздержание, говорит свт. Василий Великий, не есть только воздержание от снедей. И хотя очень высок пример апостола, подвизавшегося во всем: и в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе¹⁴⁷⁹, – но пример этот Писание адресует всем нам. Важное значение в аскезе имеет воздержание от лишнего сна. Ночная молитва, то, что называется бдением, так же как и пост, требует рассудительности и индивидуального подхода. Если у пустынника такая молитва может длиться всю ночь, то у мирянина – занимать несколько предрассветных часов.

В монастырях перед молитвенным бдением принято отдыхать: «В общей сложности эта бренная плоть нуждается в пяти-семи часах сна. Обычно монах разбивает свой сон: половина – до бдения, половина – после. У кого так не получается, тот должен спать один раз, но, естественно, дольше... Если немного недоспал, то это сразу сказывается: появляется упадок сил, начинается дремота, приходит уныние. Если переспал – опять-таки испытываешь какую-то тяжесть, расстройство, уныние. Все хорошо в меру». Если позволяешь себе поспать подольше, то «встаешь на молитву с тяжелой головой и без всякого желания выполнять даже свое келейное правило»¹⁴⁸⁰.

Древняя традиция русских пустынников так определяет меру сна в сутки: «для новоначальных – семь часов спать или шесть. Средним – четыре часа спать. А совершенным – два часа спать, всю ночь стоять и бодрствовать». Всегда вреден избыточный отдых: «Как туча закрывает солнце, так и долгий сон перекрывает силу умственного зрения. И, как завесу, накидывает на ум забытье. Ум становится невосприимчив ко всем духовным благам, забывчив и невнимателен». Препятствующая молитве сонливость может появляться и «от чрезмерного и длительного поста», – если не блюдется разумная мера, тогда «плоть изнемогает и желает в результате утешиться сном». Но разумный пост необходим: «кто хочет мало спать, пусть мало ест. И желающий мало есть пусть спит мало. Одно поддерживает другое».

В часы бдения подвижник, пока не достиг меры высокого созерцания, ведет постоянную брань: «бесы покрывают ум сном и дремотой, чтобы получить власть» над душой. «Все стремления и усилия бесов – как бы отлучить ум наш от Бога и от непрестанных трудов и удержать в суетных делах века сего любым образом, всеми предлогами и способами. Или в сон погрузить, или в лень, или суетными волнениями и заботами украсть у нас время». Как правило, «бесы в первую очередь привязываются к новоначальным» и помимо дремоты одолевают их «отягощением и болью в суставах, и ленью, и усталостью». Но «если мы не одолеем сон, напрасен наш труд... Отцы святые крепились до тех пор, пока, склонившись до земли, не падали наземь от... сонного дурмана»¹⁴⁸¹.

Тем, «кто хочет победить сон во время стояния на молитве и приучить себя к бодрости», пригодятся три следующих совета. Первое – по пробуждении не медлить, но подниматься резко и решительно: «мужественно вскочи, как от огня, или как от ядовитой змеи, или как от рыкающего льва, хотящего пожрать тебя. Противостань сну, подвижник». Второе – «если ты встанешь со своего ложа и опять начнет томить тебя сон от бесовского наваждения», то нельзя поддаваться искушению, надо с принуждением взбодриться и преодолеть его. «Вот ангельское бдение: после сна вставать кажется и тяжело, и больно, все члены как бы больны и расслаблены. Когда же человек укрепится, встанет и походит немного на ветре, то исчезнут все болезни и тяготы и весь день он будет радостен, что не поленился». Полезно еще бывает умыться холодной водой. И третье – «когда, стоя на молитве, изнеможешь, тогда присядь на стульце среди кельи, но на стену нисколько не опирайся, потому что станешь дремать. А так начнешь шататься – и пробудишься... Поступай так, и победишь сон»¹⁴⁸².

В житии апостола Павла, постоянно пребывавшего в трудах, в бдениях, в постах, аскеты видят прообраз подвижнического пути с его принципом всестороннего бдения над своей душой. Будь бдителен во всем, – заповедано подвизающимся входить тесными вратами¹⁴⁸³. В этой связи заметим, как велико значение еще одного вида воздержания – хранения очей, поставляемого святыми отцами выше хранения чрева: «Воздержание думаем определить так, что оно есть не одно воздержание себя от снедей, ибо в этом успевали многие и из эллинских философов, но преимущественно воздержание от скитания очей. Ибо какая польза, если, воздерживаясь от яств, пожираешь глазами похоть»¹⁴⁸⁴. Кто, говорит Писание, закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла, тот будет обитать на высотах. И еще сказано: Отвращай око твое от женщины благообразной и не засматривайся на чужую красоту¹⁴⁸⁵. Отеческое наследие хранит на эту тему обильные поучения. Обозначим лишь отправные точки.

«От скитания очей и упокоения чрева ум приходит в кружение»¹⁴⁸⁶, а посему «с целомудрием ко всем взирай, и да не насытиши очей твоих от лица чьего»¹⁴⁸⁷. «Если же кто будет на торгу и вообще вместе с другими, то не следует молиться устами, но одним умом, при сем надлежит соблюдать глаза, для избежания рассеяния помыслов и сетей вражиих»¹⁴⁸⁸. «Страстные мысли, а за ними чувства и пожелания... большею частью порождаются под действием внешних впечатлений», поэтому нельзя «давать воли своим чувствам, особенно глазам и ушам. Не позволяйте без разбора все видеть, все слышать и всего касаться». Если что‑то «покажется могущим расшевелить страсти, надо отвращать от того очи, затыкать пред тем уши или видя не видать и слыша не слыхать»¹⁴⁸⁹. «Тщательно наблюдай за движениями своих глаз или, лучше, за движениями души в глазах, чтобы они не взглянули на кого-либо нецеломудренно, или злобно, или презорливо, или завистливо. Непрестанно памятуй, что Господь зрит на тебя, а враг «блюдет твою пяту»¹⁴⁹⁰ неусыпно»¹⁴⁹¹.

Подавляющая часть всей информации, получаемой человеком о внешнем мире, поступает через зрение. Если не вводить строгую самоцензуру и не подвергать ограничению приток впечатлений извне, то заведомо упраздняется всякая надежда на очищение от страстей. Отсюда бесчисленные святоотеческие заветы, которые суммируются в словах прп. Исаака: «да не насытиши очей твоих», заветы, основанные на заповеди Евангелия: если глаз твой соблазняет тебя, вырви его¹⁴⁹². По толкованию отцов, повеление Господа «вырвать» свой глаз означает: «опусти глаза свои в землю»¹⁴⁹³. «Как можно скорее пресекать взор – это и значит умерщвлять чувство зрения, по заповеди Спасителя», это и есть – вырви соблазняющий глаз твой, «то есть прерви опасное видение»¹⁴⁹⁴.

Зрительные образы, особенно художественно обработанные, как наиболее емкие и выразительные, производят на человека самое сильное впечатление, прочнее всего фиксируются в памяти. Особенно глубоко западает в душу и ранит ее натуралистичное изображение насилия, страдания, демонстрация агрессивности, а также эротики и других страстей и сильных эмоций. Психика зрителя при этом неизбежно травмируется, хотя это может быть не очевидно для него самого.

Яркий пример тому кинокартина католика Мела Гибсона «Страсти Христовы». Вопрос, можно ли смотреть такой фильм, обсуждавшийся в свое время даже в православном радиоэфире, мог возникнуть только у тех, кто никогда не соприкасался с внутренним деланием, кто знаком лишь с внешним молитвословием. У человека, имевшего дело с умной молитвы, не возникнет и мысли подвергнуть себя подобному воздействию, так как ясно, каковы будут последствия.

«Кто, находясь в уме, протянет руку к стакану с питьем, в которое пущен яд, как ему ведомо?»¹⁴⁹⁵ Однажды виденное и оставившее шрам в душе не обязательно станет всплывать в памяти в виде зримых картин, но до конца жизни будет продуцировать негативные помыслы и сердечные движения, а избавление от таких последствий требует специальной работы и усилий. Поэтому недугующий любопытством человек, накапливая лишние впечатления, вместо созидания необходимой тишины и чистоты, создает в душе дополнительный источник внутреннего шума. Он обрекает себя на пожизненную брань, при этом возможность овладения когда-либо умной молитвой становится более чем сомнительной.

Понятна строгость, с которой отцы древности повторяют: «положи печать на очи свои», «береги глаза», «не насыщай очей». В «Правилах святых отец», которые прп. Кирилл Белоезерский вводил в своей обители, имеются предписания, как подобает хранить зрение и наказывать ослушников: «Взре’вше на кого с похотию, да и’мат епитемию’: десять дний сухо да ясть, а поклон по 30»¹⁴⁹⁶. Имеется немало наглядных примеров хранения иноками чистоты взора. Упомянем о некоторых. Старец Архипп¹⁴⁹⁷ «был крайне воздержан в зрении. На женщин он вовсе не смотрел, в их присутствии взор обращал на другие предметы или вниз. Если необходимость заставляла сидеть с женщиной, он садился далеко, голову опускал и отвечал на вопросы собеседницы, не обращая к ней лица своего. Однажды в монастыре, после литургии, в храме подошла к нему женщина и стала что-то спрашивать. Старец не только, по обыкновению, опустил глаза, но и закрыл их рясой и, ответив коротко, выбежал из храма». Другой раз, узнав, что в гостином доме присутствует приезжая барыня, «старец закрыл лицо полой подрясника и побежал» оттуда прочь, «споткнулся, упал, поднялся и опять побежал, показывая пример, как инокам надо быть осторожными в обращении с другим полом»¹⁴⁹⁸.

Образец совершенства, как в послушании, так и в воздержании, имеем в лице прп. Марфы¹⁴⁹⁹, послушницы старца Серафима Саровского, в то время отроковицы Марии. Однажды родная сестра Марии Параскева спросила ее о некоем саровском монахе, на что та отвечала детски невинным вопросом: «А какие видом-то монахи, Параша, на батюшку что ли похожи?» Сестра была удивлена: «Ведь ты так часто ходишь в Саров, разве не видала, что спрашиваешь?» На это Мария смиренно отвечала: «Нет, Парашенька, ведь я ничего не вижу и не знаю; батюшка Серафим мне приказывал никогда не глядеть на них, и я так повязываю платок на глаза, чтобы только видеть у себя под ногами дорогу»¹⁵⁰⁰.

Но и в наш век тот же дух присущ иным неприметным, безвестным подвижникам. Прп. Симеон¹⁵⁰¹ вспоминал, как однажды в беседе с ним некий монах рассказал: «Батюшка, ко мне все время обращается одна женщина, предлагает помочь чем по хозяйству. Я ей говорю: спаси, Господи». На вопрос старца: «Давно ли она предлагает тебе свои услуги?» – монах отвечал: «Да, наверное, года три». Старец тогда спросил: «А какая она – молодая или старая?» – «Простите, батюшка, – ответил монах, – я ее не видел в лицо»¹⁵⁰².

Не менее поучителен пример греческого старца Иакова¹⁵⁰³. Этот подвижник, всегда хранивший в трезвении свое сердце, с предельной строгостью оберегал свое зрение, прекрасно понимая, насколько от этого зависит чистота его молитвы. Старец крестил множество детей в округе, но при этом, в продолжение совершения всего таинства, никогда не смотрел на их обнаженные тела. Поясняя, старец говорил о себе: «Всех крестил с закрытыми глазами; и пострижение волос, и помазание святым миром совершал с закрытыми глазами. Предостерегался, чтобы не запечатлелось в моей памяти голое тело, даже и младенческое»¹⁵⁰⁴.

Удивления достойна самоотверженность, с которой истинные подвижники вступали в поединок со страстью. Но к тому же призваны не только схимники, заповедь недвусмысленно указывает, что всякий христианин, смотрящий с вожделением¹⁵⁰⁵, подлежит осуждению. Сегодня человек обречен находиться в условиях, где требуется особое внимание и усилие, чтобы уберечься от «прелюбодействия в сердце своем», – настолько провокационна окружающая нас среда. Желающий обрести и удержать молитву обязан остерегаться неосторожных взглядов. Не только на явно соблазнительные вещи, но и просто на лица прохожих. Это не так просто.

Чтобы справиться с задачей, надо понимать – дело сводится не столько к контролю за направлением своего взгляда, сколько к тому, чтобы внимание ума направить внутрь себя и сосредоточиться на молитве. Если это удается, то человек начинает «видеть не видя»: он вполне ориентируется в окружающей обстановке и осознает происходящее, но не фокусирует взгляд на отдельных предметах и лицах – внимание не отрывается от молитвы. Такое состояние, при определенном навыке, доступно не только укрывшимся за монастырскими стенами, но и современным горожанам¹⁵⁰⁶. Если же, с другой стороны, внимание не собрано в напряженной молитве, то его не удержать в себе – оно неизбежно станет блуждать, взгляд непроизвольно устремится вовне и будет цепляться за все, что его соблазняет.

Отцы, «в предосторожность от соблазнов зрения, советуют: не рассеивать взглядов по сторонам, без нужды не смотреть ни на какие предметы и ходить с потупленным взором». А если приходится вынужденно смотреть на нечто искусительное, то надо «смотреть без страсти, без помысла, видя не видеть и как можно скорее пресекать сие»¹⁵⁰⁷. Поучаться этому искусству можно, вникая в опыт наших наставников. «Когда я жил в Питере, – рассказывает свт. Феофан Затворник, – помню, хаживал к Бурачку по Невскому, задавая себе не принести ни к нему, ни от него домой никакого впечатления от того, что встречалось на Невском. А вы знаете, что это за толкотня! Иногда это удавалось. Бывают состояния, что человек видя не видит, слыша не слышит, оттого что войдет вниманием в иной предмет. Вот такую вещицу вам надо устроить у себя дома, то есть в сердце. Тогда из пушек пали – и то не слышно»¹⁵⁰⁸.

Пример из древнего Отечника дает представление о высоте того подвига, что несли отцы, храня свое зрение. Однажды авва Исидор отправился в Александрию, чтобы повидаться с патриархом Феофилом, а когда он вернулся, то отцы скита собрались и спросили его: «Как мир, авва? Что делают люди?» Авва Исидор отвечал: «Я не видел человеческого лица, кроме лица патриарха, ибо принудил себя не смотреть на людей». И все подивились его воздержанию»¹⁵⁰⁹. Похожие истории, словно списанные с Патерика, происходят и в наше время. В жизни старца Тихона¹⁵¹⁰ был такой эпизод. Проведя многие годы в уединении на Афоне, старец однажды был вызван в Фессалоники как свидетель по делу о пожаре на Капсале. Когда он вернулся, отцы стали спрашивать, какое впечатление производит мир. Старец отвечал своим братьям: «Не видел я ни домов, ни народа, а только лес из каштановых деревьев». Поистине умер заживо старец для мира, и что видел вокруг своей кельи, то и увиделось ему в миру¹⁵¹¹.

Ближайшая цель молитвенного подвига – исихия¹⁵¹², то есть внутреннее безмолвие, умный покой. Только такой ум поддается полному очищению, и только очищенные ум и сердце могут быть преображены и обожены. Все усилия на этом пути, весь труд покаяния и обретения молитвы сводится к трезвению – к борьбе с помыслами и с действием нашего воображения, которое диавол использует как главное оружие. А основным оружием с нашей стороны является опять-таки исихия, – это понятие, помимо умного покоя, составляющего цель подвижника, подразумевает еще и затвор как способ достижения этой цели. Ради стяжания внутренней тишины надо правильно обустроить жизнь внешнюю. Для этого необходимо создать, так сказать, двойной затвор. Во‑первых, положите перст на уста¹⁵¹³, – то есть нужно создать тишину «на выходе», затворить свои уста в молчании, стараясь свести до минимума все разговоры. Во‑вторых, требуется обеспечить тишину «на входе» – затворить свои внешние чувства, максимально ограничив приток всевозможных внешних впечатлений. В принципе существует три уровня затворенности, три степени удаления от мира и углубления в исихию: это уединенная жизнь в миру; уход от мира в общежительный монастырь; наконец – скит и пустыня. Умное делание становится возможным только при этих условиях.

Если монашеский путь, по своему определению, уже подразумевает наличие таких условий, то мирянину приходится обустраиваться самостоятельно: находить подходящую работу, соответствующе организовывать частную жизнь; и, конечно, уединенность в миру может иметь различные формы и степени. Внешние условия должны содействовать безмолвию внутреннему, а по сути своей это все тот же подвиг странника: «Храни молчание и от всех устраняйся, что и есть истинное странничество»; так и «держи себя в чувстве и в отношениях к другим подобно чуждому страннику»¹⁵¹⁴ – да тихое и безмолвное житие поживем¹⁵¹⁵. Задача – устраниться духом от мира, телом оставаясь в миру. Напряженность городской жизни, озабоченность служебными и семейными делами могут быть преодолены внутренним усилием, когда человек в любой ситуации старается утихомирить бурление помыслов, сосредотачивается на хранении невозмутимого сердечного покоя. Удается это при постоянных попытках углубления в умную Иисусову молитву. «Уединение человека в самом себе не может совершиться иначе, как при посредстве внимательной молитвы, преимущественно же – молитвы Иисусовой»¹⁵¹⁶. Когда начинается действие умной молитвы, то само собой является «желание молчания и уединения. Тот, у кого в сердце имя Иисуса Христа, не говорит пышных слов и не повторяет одного и того же дважды»¹⁵¹⁷. Постепенно в сердце рождается безмолвное звучание молитвы. И вот оно‑то своей тишиной угашает мысленный шум. Тогда ум уже сам приникает к сердцу, сам собой вслушивается в молитвенное чувство, тогда сами собой смыкаются и уста – человек уже говорить не хочет. Ему не нужно сдерживать себя от многоглаголания, он становится непроизвольно молчащим. Это признаки обретения начальной исихии.

Сейчас, однако, речь о борьбе за словесное воздержание, о тех усилиях, которые нужно приложить к обузданию своего языка. Не всем это легко дается. «Чтобы ребенку научиться говорить, нужно несколько лет; а для того чтобы научиться молчать, часто не хватает целой жизни»¹⁵¹⁸. «Кто готов ко встрече с кем угодно, кроме самого себя, того молчание страшит. Кто беспечен и нерадив – того тишина лишает покоя». Но именно «из тишины и безмолвия – из золота и серебра – создают драгоценный сосуд молитвы»¹⁵¹⁹. «Ничто же тако творит сердце сокрушенно и душу смиренну, якоже уединятися в разуме, и от всех молчание... Новоначальным весьма нужно оное иметь... Иже хранит своя уста, соблюдает свою душу; дерзлив же устнами опорочит себя. Молчание собирает, многословие же расточает. Молчаливый есть мног в разуме»¹⁵²⁰.

Словоблудие – не просто немощь, но грех, «святые отцы утверждали, что человек, сделавший из великого дара – слова – развлечение для себя, похож на блудника»¹⁵²¹. Как часто одно слово приносит беду, «недаром говорят, что язык наш – враг наш. Недаром и апостол Иаков утверждает, что язык – огонь; он содержит целый мир неправды; он – неудержимое зло, исполненное смертоносного яда¹⁵²². А того, кто навык не согрешать в словах, апостол называет человеком совершенным, могущим обуздать все тело»¹⁵²³. Велика наша личная ответственность за все произнесенное нами, так как «сила слова человеческого огромна. Ни одно слово, исходящее из уст, не теряется в пространстве бесследно. Оно всегда оставляет глубокий, неизгладимый след, оно живет среди нас и действует на сердца наши, ибо в слове содержится великая духовная энергия – или любви и добра, или богопротивного зла. А энергия, во всех своих видах, никогда не теряется, не пропадает... Энергия духовная тоже никогда не исчезает бесследно, она распространяется повсюду, действует на всех»¹⁵²⁴.

Открыв Священное Писание, можно составить целую поэму или гимн, посвященный тайне безмолвия и подвигу исихии, воспевающий красоту молчаливого духа¹⁵²⁵:

Разумный человек молчит, ибо при многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои – разумен. Потому мудрые сберегают знание, но уста глупого – близкая погибель. Всякий обуздывающий язык будет жить мирно, и ненавидящий болтливость уменьшит зло.

Чтобы не согрешать мне языком моим, буду обуздывать уста мои. Хочешь ли видеть благо? Удерживай язык свой от зла и уста свои от коварных слов... Положи, Господи, охрану устам моим, и огради двери уст моих; не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым.

Не торопись языком твоим, и сердце твое да не спешит произнести слово пред Богом, ведь Бог на небе, а ты на земле; поэтому слова твои да будут немноги. Недаром голос глупого познается при множестве слов.

Кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей, и да будет украшением вашим... сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. Итак, всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова¹⁵²⁶.

Брань за целомудрие начинается из падшего состояния, и преодолеть врага в прямом противодействии бывает трудно. Но вместо того чтобы зажимать себе рот, можно трансформировать энергию страсти: «мудрые подвижники переносят многословие на духовное поприще, превращая его в непрестанную молитву, в призывание всесвятого имени Господа нашего, и за свое благоразумие получают блаженство»¹⁵²⁷. Это те, кого называют «златоустами молчания»¹⁵²⁸. Простое молчание – это лишь внешнее хранение уст, внутреннее же молчание – это и есть безмолвие, то есть «удаление от молвы, суеты, многозаботливости. Молчащий устами может и мечтать, умом и сердцем предаваться заботам и всякой суете, а безмолвник, если и скажет слово какое нужное, не перестанет быть безмолвником, так как сердце его и жизнь его чужды суеты и многопопечительности. «Невозможно уму безмолвствовать без безмолвия телесного». Это значит, что кто по жизни своей не удаляется от суетных занятий и забот, тот не может и ум свой заставить быть вне всяких сует»¹⁵²⁹.

Чтобы правильно «управлять языком», надо понимать, что «добрые чувства молчаливы. Излияния чрез слова ищут более чувства эгоистические, чтобы высказать то, что льстит нашему самолюбию и что может выказать нас, как нам мнится, с лучшей стороны». В большинстве случаев причина многословия в горделивом самомнении.

«Многословие отворяет двери души, чрез кои тотчас выходит сердечная теплота благоговения»; многословие отвлекает внимание от самого себя, и тогда в неохраняемое сердце сразу же прокрадываются страстные сочувствия и пожелания¹⁵³⁰. А посему – «возлюби молчание… Умолкни и умолкни! Сдружись с покаянием, которое без молчания состояться не может»¹⁵³¹. «Молчи, беспрестанно молчи, помни всегда присутствие Божие и имя Его. Ни с кем не вступай в разговор, но всячески блюдись осуждать много разговаривающих... будь в сем случае глух и нем. Что бы о тебе ни говорили, все пропускай мимо ушей»¹⁵³². «Вообще, проводящему внимательную жизнь не должно смотреть ни на что пристально и не слушать ничего с особенным тщанием, но видеть, как бы не видя, и слышать мимоходно, чтобы память и сила внимания были всегда свободными, чуждыми впечатлений мира, способными и готовыми к приятию впечатлений божественных»¹⁵³³.

Воздержание языка настолько важно для взыскующего молитвы, что предваряет по своей значимости телесный пост: «Первая дверь, вводящая в мысленный Иерусалим, во внимание ума, есть разумное молчание уст, хотя ум еще и не безмолвствует», а уже «вторая – мерное воздержание в пище... Нет ничего смутительнее многословия и зловреднее невоздержанного языка; и ничто столько не сильно расстраивать и истреблять богатство душевное. Ибо что каждый день созидаем в себе, то многословие снова разоряет, и что трудом собираем, то чрез языкобесие душа снова расточает»¹⁵³⁴.

Насколько человек избегает разговоров, настолько возрастает помощь, получаемая в молитве¹⁵³⁵. «Безмолвие – великое дело. Находясь в безмолвии, человек тем самым уже молится – даже и не молясь». Безмолвие – это таинственная молитва, питающая душу, подобно кожному дыханию, которое совсем неощутимо, но совершенно необходимо. Внешнее удаление от мира и безмолвие, «сопряженное с рассудительным подвигом и непрестанной молитвой», очень быстро приводят к безмолвию внутреннему. Тогда обретается душевный мир и внешнее беспокойство перестает тревожить человека, потому что, в сущности, на земле остается только его тело, а ум уже пребывает на Небе¹⁵³⁶.

«Настоящая глубокая молитва органически связана с безмолвием. Оно всегда полезнее слов»¹⁵³⁷. Но безмолвие не должно быть только внешним молчанием – «это внутреннее состояние души; а если это не так, то оно уже не безмолвие по Богу»¹⁵³⁸. Отсюда «весь подвиг состоит в том, чтобы безмолвствовать внутренне, отречься от мятежей и волнения помыслов», – это и значит пребывать во внутреннем мире и тишине. Таким образом, исихия является противоположностью общительности; безмолвствовать означает «все оставить и заботиться об одной душе своей», поставив себя «вне житейского попечения»¹⁵³⁹.

Безмолвие – необходимое условие для вхождения в молитву созерцательную, созерцание «есть следствие истинного безмолвия». Только «по умирении помыслов... ум начинает созерцать тайны»¹⁵⁴⁰. Именно «для Божественного созерцания», для «достижения высшего ведения», которое может быть обретено только в уединении, удалялись подвижники в пустыню. Высшее созерцание достигается только в безмолвии¹⁵⁴¹.

«Молчание есть матерь молитвы»¹⁵⁴², а «тайны Божии открываются молчаливым»¹⁵⁴³, «мудрый муж безмолвие хранит»¹⁵⁴⁴, – и «поэтому следует закрывать душевные очи на все слышимое, видимое и желанное в мире сем и глубоко молчать»¹⁵⁴⁵. «Связывай язык твой, неистово стремящийся на прекословия, и семьдесят крат седмерицею в день сражайся с сим мучителем»¹⁵⁴⁶. «От многословия себе охрани, сие бо угашает от сердца умная движения, прозябающая от Бога»¹⁵⁴⁷. «Человек, имеющий дар рассуждения, всегда знает, когда говорить, а когда молчать; он подражает Богу и в речах, и в молчании»¹⁵⁴⁸. «Молчаливый человек и бесам страшен. Поскольку не известны бесам сердечные тайны достигших совершенства, если уста их безмолвны. А любящий многословие не избежит греха»¹⁵⁴⁹.

«Уста пусть будут молчаливыми и сердце осторожным. Будь молчалив на празднословие... Да будет ключом твоим страх Божий: пусть он отворяет уста твои, он же и затворяет. Смотри – где нужно, говори – где нужно. Спрашивают – отвечай, не спрашивают – безмолвствуй, чтобы язык твой, подталкиваемый дерзким сердцем, не уязвил бы кого»¹⁵⁵⁰. «Не в том состоит молчание, чтобы молчать устами; ибо один человек говорит тысячи слов полезных, и сие вменяется ему в молчание, а другой скажет одно праздное слово, и оно вменяется ему в попрание учений Спасителя... Гораздо полезнее молчать, нежели сказать что-либо с тщеславием»¹⁵⁵¹.

«Попечение о хранении языка свидетельствует о том, что человек является умудренным в духовном делании, а невоспитанность языка являет отсутствие внутренней добродетели... Многоглаголание же порождает уныние и сумасшествие... Храни уста свои, дабы уважать ближнего своего... Строго блюди себя, чтобы великое борение и подвижничество твое всегда приводили к молчанию, и стремись по возможности ничего не изрекать... Если возникает необходимость сказать что-либо, то прежде испытай в себе, является ли эта нужда разумной и есть ли на то воля Божия, – только после говори, ибо тогда твоя речь будет превыше молчания»¹⁵⁵².

«Паче всего возлюби молчание... Кто любит собеседование со Христом, тот любит быть уединенным. А кто любит оставаться со многими, тот друг мира сего... Наблюдающий за языком своим вовек не будет им окраден. Уста молчаливые истолковывают тайны Божии, а скорый на слова удаляется от Создателя своего... Сколько человек удаляется от собеседования с людьми, столько же удостоивается дерзновенного собеседования с Богом умом своим... Молчаливый языком... без труда возобладает над страстями... Это – меч, умерщвляющий их... Молчаливый много восхваляется у Христа... Языком молчи, сердцем же славословь Бога... Храни себя от многоглаголания, ибо оно угашает в сердце мысленные движения, бывающие от Бога... Остерегайся бесед, потому что не во всякое время они полезны. В собраниях предпочитай молчание, потому что удерживает оно от многого вреда... В тот день, когда отверзешь уста свои и станешь говорить что на кого-либо, считай себя мертвым для Бога и суетным во всех делах своих, хотя бы помысл побуждал тебя сказать по видимости нечто справедливое и назидательное...

Если сохранишь язык свой, то от Бога дастся тебе, брат, благодать сердечного умиления... Если же преодолеет тебя язык твой, то поверь тому, что скажу тебе: ты никак не возможешь избавиться от омрачения. Если нечисто у тебя сердце, пусть чисты будут хотя бы уста»¹⁵⁵³.