Моровая язва и Пугачев от 1772 до 1775 года
Вы знаете, милые мои читатели, что есть болезни очень заразные, то есть такие, которые передаются от одного человека к другому при одном прикосновении к зараженному. Такое ужасное бедствие случается в мире не часто и не в каждой стране. Горестным бывает положение страны, в которой случается это бедствие! Окруженные смертью, люди забывают тогда не только о своем общественном долге, но даже и о связях родства и дружбы. Думая только о собственной безопасности, с отвращением и страхом смотрят на умирающих, еще так недавно любимых ими. Вы все это знаете, потому что, наверное, помните рассказ, с описанием черной оспы, свирепствовавшей в Москве в 1352 году при великом князе Симеоне Гордом.
В 1771 году Москва снова испытала такое несчастье: Турция, в то время воевавшая с Русскими, как будто в отместку за частые поражения, занесла им ужасную заразную болезнь, моровую язву, или чуму[393], быстро распространившуюся в России от ее южных областей до древней столицы. Несчастья, сопровождавшие эту болезнь, были бесчисленны: сначала люди гибли, потому что не понимали ее опасности и не предпринимали мер предосторожности, необходимых в таком случае; потом, когда правительство уже объявило об опасности, исходившей от заразной болезни, когда были приняты все меры, необходимые для ее прекращения, нашлись безрассудные люди, недовольные строгостью этих мер или, может быть, надеявшиеся среди общего беспорядка увеличить свое собственное состояние, — нашлись люди, которые распускали в народе слухи, что появившаяся болезнь не чума, а всего лишь горячка с пятнами и что доктора напрасно держат больных в карантинах[394].
Как только эта глупая сказка распространилась по городу, весь заведенный порядок нарушился. Больные перестали слушаться врачей; их родственники перестали думать об осторожности и уже не отправляли заразившихся в открытые для этого больницы, а прятали их в своих домах и сами ходили за ними. Разумеется, от этого ужасная болезнь усиливалась, и безрассудный народ, не понимая, что сам был виной того, приходил в отчаяние. От своего горя он искал спасения в молитвах. Мои читатели уже слышали о чудотворном образе Богородицы Боголюбской, так сильно уважаемом Русскими. Этот образ висел в то время у Варварских ворот. Набожные Москвитяне с полной верой в его чудотворность начали приходить к нему с молитвами о прекращении своих бедствий и потом, как обычно, прикладывались к священному изображению небесной Защитницы, не один раз спасавшей их. Толпы богомольцев с каждым днем увеличивались: среди них были и выздоравливающие, и только заболевающие. И зараза от этого сильнее распространялась.
С ужасом увидел это добродетельный и умный Московский архиепископ Амвросий. Этого благочестивого пастыря можно было назвать в то время настоящим ангелом-хранителем Москвы. С первых дней появления язвы[395] он посвятил себя спасению близких, и не было средства, которое бы он не использовал, чтобы предупредить распространение болезни, особенно в ту пору, когда многие высшие Московские чиновники и вельможи, спасая себя от общего бедствия, разъехались из Москвы, и несчастная столица осталась на попечении почти одного Амвросия.
Вы можете представить теперь, как велико было его огорчение, когда он увидел толпы, сходившиеся у Варварских ворот. Он чувствовал, что будет не только трудно, но даже опасно остановить стечение народа в одно место, однако решил сделать это. Сначала он рассказал людям обо всех опасностях, каким они подвергаются, приходя сюда толпами, но потом, когда уже никакие убеждения не подействовали, приказал снять образ со стены. Боже мой! Сколько бед произошло в результате этого! Народ пришел в бешенство, забыл о болезни и со зверскими криками бросился к Чудову монастырю, где думал найти архиепископа. Друзья скрыли несчастного в Донском монастыре, но ненадолго: убийцы нашли его там и безжалостно убили в то самое время, когда он молился за своих врагов. Это было 16 сентября 1771 года. Совершив такое злодеяние, бессмысленная толпа буйных безумцев два дня не переставала грабить и убивать, тем более что усмирить их было некому: большая часть войск была в Турции и Польше; из полицейской же команды многие умерли от язвы, оставшихся же было явно недостаточно для удержания мятежников. Положение в Москве становилось опасным. Великая государыня, одно слово которой могло бы восстановить порядок, была далеко, и, прежде чем до ее слуха дошло бы важное известие о Московских событиях, бесчисленные несчастья могли бы произойти.
Но всегда, когда России грозила опасность, появлялись люди, готовые жертвовать собой для спасения Отечества. Так было и в этот раз. В Москве жил тогда генерал Петр Дмитриевич Еропкин. В царствование Елизаветы он был известен своими военными заслугами; в это время из-за слабого здоровья он занимался гражданскими делами в звании сенатора, значит, не имел прямой обязанности заниматься усмирением мятежников. Но чувство любви к Отечеству заставило его вспомнить об обязанности каждого человека заботиться о счастье своих сограждан. Внимая этому священному голосу, благородный Еропкин решился на дело, избавившее Москвитян от явной гибели: он набрал около двухсот человек служащих и отставных солдат и с этим небольшим по количеству, но сильным по преданности отрядом бросился на многочисленные и яростные толпы бунтовщиков. Решительность нападения и более того — вид нескольких пушек, к которым по необходимости прибегнул храбрый генерал, скоро усмирили безумцев и вернули спокойствие встревоженной столице прежде, чем успел приехать туда посланный государыней на усмирение мятежников князь Григорий Григорьевич Орлов.
Князь Орлов пользовался особым доверием императрицы не только потому, что был братом знаменитого героя Чесмы: он заслужил собственными достоинствами и это доверие, и все милости, которыми Екатерина осыпала его. Он заслужил их еще более в несчастное время моровой язвы в Москве. Следуя прекрасному примеру Еропкина, князь Орлов стал вторым благодетелем Москвитян: его неусыпная забота и благоразумные распоряжения, связанные часто с опасностью для собственной жизни, улучшали с каждым днем положение дел в несчастной столице. Гибельное распространение болезни начало утихать, и, наконец, через год она полностью прекратилась. Москвитяне отдохнули, но с ужасом увидели, что среди них недоставало более 100 000 человек! С того времени население нашей старшей столицы значительно уменьшилось и впоследствии долго не могло уже достичь прежнего количества.
Государыня с величайшей щедростью наградила великодушных спасителей Москвы: Еропкин, кроме больших денежных сумм, в которых он очень нуждался, получил орден святого Андрея Первозванного, несмотря на его чин генерал-поручика, еще не дававший ему права на столь важное отличие; князь Орлов, уже украшенный всеми орденами, получил золотую медаль. Кроме того, драгоценнейшая награда ожидала его еще и в Царском Селе: там он должен был въехать в триумфальные ворота с надписью «Орловым от беды избавлена Москва». Можно ли было еще достойнее вознаградить спасителей? Какой подданный, насладившись в такой степени благодарностью государыни, не решился бы на новое самопожертвование? Так Екатерина умела влиять на сердца людей, умела побуждать их к новым подвигам какой-то особенностью своих наград. Воздвигая триумфальные ворота в честь князя Орлова, она отличила и его брата, графа Алексея: он был назван Орловым-Чесменским. Соединив таким образом имя героя с именем того места, где он приобрел свою громкую славу, Екатерина одним словом поведала потомкам историю лучшего периода его жизни. С тех пор отмечать заслуги таким образом вошло в обычай, мы увидим это на примере многих знаменитых имен.
Новое имя графа Орлова — Чесменский — должно напомнить вам о войне Турции с Россией, повествование о которой мы почти закончили, рассказывая о происшествиях 1772 года. Все, принимавшие в ней участие, ошиблись так же, как и мы: мирные переговоры в Фокшанах не имели никакого успеха, потому что Франция усерднее, чем когда-нибудь, продолжала вредить России. В это время она уже склонила на свою сторону и Англию и вместе с ней так сильно подействовала на Турок, что уполномоченные министры, съехавшиеся в Фокшаны для переговоров о мире, скоро разъехались с тем, чтобы опять возобновить военные действия.
Такая неожиданная смелость Турок после их величайшего уныния покажется не такой удивительной, когда я скажу вам, что, кроме влияния Франции и Англии, было еще одно обстоятельство, которое подвигло побежденную Турцию к новым военным действиям против ее победителей: это были распространявшиеся по всей Европе слухи о затруднительном и даже опасном положении России: Турки спешили воспользоваться этим.
Но прежде, чем мы увидим, как рухнут новые надежды врагов Екатерины, моим читателям, наверное, любопытно будет узнать, из-за чего распространился такой невыгодный для нашего Отечества слух. Были важные причины для этого, и вот в чем они состояли.
Едва жители Москвы и окружающих ее губерний начали приходить в себя после миновавших их ужасов моровой язвы, как нежданное никем происшествие поразило их новым страхом: было получено известие от Оренбургского губернатора о том, что между казаками, живущими в окрестностях его губернии, вспыхнул мятеж, что главный мятежник называет себя императором Петром III и, пользуясь этим именем, быстро покоряет все места, мимо которых проходит, и уже грозит гибелью самому Оренбургу.
Такие дерзкие намерения и успех, сопровождавший их, не могли не испугать всякого, кто имел представление о прежних самозванцах и о многочисленности и духе казаков — соседей Оренбурга. Чтобы и вы могли получить это представление, надо рассказать вам об этих казаках.
Их называют теперь Уральскими казаками, но в то время они назывались Яицкими — по названию реки Яика, нынешнего Урала. Трудно сказать, откуда пришли первые их поселенцы на берега этой реки, однако, судя по их собственным преданиям и по словам писателей, первые Яицкие казаки были выходцами с Дона. Они, как и все казаки, жили сначала разбоями, проводили весну и лето до глубокой осени в разъездах по широкому Яику и даже по Каспийскому морю, грабили суда, проходившие там, и на зиму съезжались в свои бедные селения около нынешнего Уральска. Разбои, ставшие ремеслом новых поселенцев Яицких берегов, заставляли их иногда бояться соседей, обитавших по обеим сторонам этого же Яика. Взглянув на карту России того времени, вы увидите на ее правой стороне обширную Волжскую степь, по которой кочевали в то время остатки Татарских орд; на левой — земли Киргиз-Кайсаков[396]: и те и другие были иногда опасны для Яицких казаков. Чтобы иметь сильное покровительство, они просили царя Михаила Федоровича принять их под свою опеку. Заселение берегов Яика людьми, подвластными России, было очень выгодно для нее: они могли оберегать от неприятелей ее границы. Итак, царь благосклонно принял подданных, пожаловал им грамоту на реку Яик, то есть подарил им ее, и позволил набирать к себе на житье вольных людей.
С этого времени число Яицких казаков беспрерывно умножалось, но, к несчастью, их понятия о гражданской жизни не улучшались: они все также разбойничали, и даже больше того: теперь уже, выезжая на Каспийское море, они соединялись с Донскими казаками и грабили не только Персидские торговые суда, но даже их приморские селения. Не один раз шах жаловался царю, и казаки, узнав об этом, молили государя о прощении и заслуживали его в походах в Польшу и под Ригу; но, возвратясь на Родину, многие из них принимались опять за прежнее ремесло.
Так жили Яицкие казаки до времен Петра I. Петр I не мог оставить без внимания это неустроенное войско: он учредил у них общий порядок управления и отдал их в ведомство Военной коллегии. Но законы благоустроенного общества не понравились самовольным жителям берегов Яика: они часто возмущались, хотели даже убежать в Киргизские степи или к Туркам; одна только привязанность к родной, во всем обильной стороне удерживала их. Им не хотелось расстаться с богатыми берегами Яика, и поэтому они скоро оставили намерение свое, но зато постоянно проявляли непокорность в отношении к начальникам, которые и сами были несколько виноваты в этом, так как, пользуясь данной им властью, иногда притесняли своих подчиненных. Казаки вместо того, чтобы просить рассудить их в ссоре и ждать от суда удовлетворения, расправлялись сами. Так случилось и в 1771 году. Для усмирения мятежников Екатерина послала генерала Фреймана, который исполнил свое дело очень хорошо: все они были пойманы и главные из них наказаны. Строгость наказания и благоразумные меры вновь назначенного начальства усмирили самых смелых из них и, казалось, навсегда уничтожили их дерзкие намерения.
Но напрасно было такое ожидание: не прошло и двух лет, как беспокойное войско снова заволновалось. На этот раз, однако, не одни казаки были виноваты: к ним явился злодей, обманувший их доверие. Это был беглый Донской казак Емельян Пугачев.
Никогда в одном человеке не соединялось столько дерзости и ничтожества, как в этом низком обманщике. Удивительно, как могла прийти в голову простого, безграмотного казака мысль представить себя императором? Это был тот самый обманщик, который называл себя Петром III.
Неизвестно, с этой ли безумной мыслью он пришел на Яик или она появилась в его голове уже там, когда он познакомился с беспокойным духом тамошних казаков и подивился легкости, с которой можно было склонить их к мятежу.
Только в конце 1772 года он появился в их селениях, жил в работниках то у одного хозяина, то у другого; потом, не имея настоящего документа, был пойман, как бродяга, отослан в Казань, содержался около полугода в тамошней тюрьме, наконец, успел убежать оттуда в июне 1773 года опять к Яицким казакам.
Но в этот раз он шатался по их хуторам* уже не в смиренном виде работника или Донского беглеца. Нет, теперь он окружил себя тайной, рассказывал о своих приключениях только избранным сообщникам, а уже те объявили всем, что под именем Емельяна Пугачева скрывается человек важный и знаменитый, что этот человек есть император Петр III, которого народ считает умершим, что он проживал около года в Киеве, потом в Константинополе, наконец, на Дону. «Оттуда, — говорили простодушным казакам хитрые их товарищи, сделавшиеся друзьями Пугачева, — оттуда батюшка наш пришел к нам на Яик; но сначала приняли его здесь за бродягу и отправили в Казань. Бог помог ему уйти оттуда, и он благополучно опять явился к нам, и мы, братцы, уже не выдадим его теперь и постоим за него. Он пойдет с нами управляться с нашими судьями, всех их сменит — сам он говорит, что они судят неправедно, поставит новых, даст нам денег, сколько захотим!»
Так или почти так говорили приверженцы Пугачева, и слова их так сильно действовали на Яицких жителей, что в сентябре того же 1773 года шайка Пугачева состояла уже из 3000 человек пехоты и конницы. Семь крепостей по берегам Яика и Илека были взяты им, прежде чем Оренбургский губернатор как ближайший начальник того края успел оказать значительное сопротивление его дерзким действиям, но неуверенные распоряжения этого начальника только способствовали успехам мятежников.
Вот хотя бы одно доказательство этого: в Оренбургской тюрьме содержался в то время разбойник по имени Хлопуша. Двадцать лет он наводил ужас своим грабительством на жителей тех краев, несколько раз был сослан в Сибирь и несколько раз опять убегал оттуда в Оренбург. Можно ли было представить себе, что губернатору придет мысль послать этого злодея на увещевание Пугачева? Он освободил его из тюрьмы и отправил к мятежникам с предложением сдаться. Разумеется, Хлопуша взялся в точности исполнить поручение и, явясь к Пугачеву, стал одним из преданнейших его приверженцев. Вообще, недостаточное внимание, обращаемое на первые шаги этого серьезного мятежника, было главной причиной его невероятных успехов. Не раньше ноября был послан из Петербурга для его усмирения генерал-майор Кар. Но его распоряжения были также неудачны, и в декабре, когда все увеличивавшийся отряд мятежников дошел уже до окрестностей Казани, императрица отправила на место Кара генерал-аншефа Бибикова — это был удачный выбор, в полной мере доказавший проницательность государыни.
Александр Ильич Бибиков принадлежал к числу тех людей, которые заслуживали наше особое внимание и которыми славилось царствование Екатерины. Кроме больших заслуг, которые он имел перед Отечеством на протяжении своей службы, он особенно отличился в период опасного Пугачевского бунта. Когда он получил важное поручение государыни, народ повсюду был в большом унынии, повторяя рассказы о страшных злодеяниях самозванца, который ужасал своей жестокостью, неслыханной со времен Татарского владычества. В городах и селениях, покоренных им, он казнил без разбора всех: и дворян, и чиновников, принимал в свою шайку только чернь[397], позволяя ей пить и грабить, сколько ей захочется. Такое позволение привлекло к нему толпы Башкирцев, Калмыков и Киргизов, рассеянных по обширным степям Оренбургской губернии, а с такими дикими помощниками дерзкий злодей мог наделать много вреда, — и чего только не могли опасаться тогда несчастные, которым угрожал он своим нашествием! Ужас распространялся в тех местах, куда он приближался. Дворяне, на которых он нападал больше всего, бросали дома и имения, спасаясь бегством со своими детьми.
В таком состоянии нашел Бибиков и Казань, приехав туда 25 декабря 1773 года. Его твердость и деятельные распоряжения рассеяли общее уныние, и многие из убежавших жителей возвратились. Казанское дворянство сделало еще больше: увлекаясь прекрасным примером Бибикова, который, несмотря на свое расстроенное здоровье, жертвовал собой ради Отечества, оно также спешило доказать свое усердие и предложило собрать и вооружить за его счет конное войско. Это благородное предложение было исполнено быстро и точно: с каждых двухсот душ взяли одного рекрута, и отлично организованный отряд был отдан под командование родственника Бибикова — генерала Ларионова.
Екатерина была глубоко тронута преданностью Казанцев и долго думала, как бы достойно наградить их. Чувствительной, исполненной благодарностью государыне пришла в голову мысль, которая могла больше всего обрадовать Казанских дворян: она написала Бибикову, что желает быть принятой в их сословие, и уже как Казанская помещица пожертвовала также несколько тысяч рублей в счет той суммы, которая собиралась на общественное войско. Такая честь, такое лестное изъявление благодарности обожаемой царицы восхитили Казанцев. Они не знали, как проявить и свою радость, и величайшую признательность. Они постарались проявить это и в речи своего дворянского предводителя, и в письме к государыне.
Вам будет интересно узнать, милые дети, что и эта речь, и это письмо были сочинены Державиным — молодым гвардейским офицером, служившим при главнокомандующем, — тем самым Державиным, который впоследствии стал одним из лучших наших поэтов. У нас, наверное, еще будет случай представить здесь какое-нибудь его стихотворение, а теперь не хотите ли узнать, какую он писал в это время прозу? Вот несколько строк из письма Казанского дворянства к императрице: «Что ты с нами делаешь, в трех частях света владычество имеющая? Славимая в концах земных, честь царей, украшение корон, из боголепия величества своего, из сияния славы своей, снисходишь и именуешься нашей Казанской помещицей! Та, которая дает законы полвселенной, подчиняет себя нашему постановлению! Та, которая владычествует нами, подражает, нашему примеру! Тем Ты более, тем Ты величественнее!»
Живейшее чувство преданности сквозит в каждой строке этого письма, только очень небольшую часть которого вы прочли здесь, друзья мои. Живейшим чувством преданности исполнены были и все действия Казанских дворян и даже войска, собранного ими, и потому дела, которые Бибикову предназначено было выполнить, продвигались очень успешно. Генералы и офицеры, отправленные им в разные места для истребления мятежников, постоянно уведомляли его о своих удачных действиях: так, генерал-майор князь Голицын в марте 1774 года освободил несчастный Оренбург, осаждаемый Пугачевым в течение шести месяцев; в то же время храбрый подполковник Михельсон, которому впоследствии принадлежала честь последнего сражения с мятежником, избавил от него Уфу; генерал Мансуров освободил крепости и городки Илецкий и Яицкий, взятые мятежником в самом начале.
С такими помощниками умный Бибиков, вероятно, скоро довершил бы крах злодея, но здоровье его расстроилось еще больше от трудов и волнений, и в апреле он скончался от горячки. Казанцы были неутешны по поводу потери своего избавителя — так они совершенно справедливо называли Бибикова. Но не одни они плакали по нему: сама государыня скорбела вместе со всеми; эта утрата вскоре стала общим горем: со смертью Бибикова Пугачев снова активизировался и в июне уже ворвался в Казань. Хотя он пробыл там только один день, но успел разграбить и сжечь почти все ее церкви и дома (из 2800 домов в Казани сгорело тогда 2057, кроме того, 25 церквей и 3 монастыря), а также увести в плен 10 000 жителей. На этот раз освободителем несчастного города был Михельсон: он выгнал жестокого мятежника из его стен, возвратил свободу пленникам, уже уведенным в лагерь Пугачева, и на несколько дней остался в разоренном городе, чтобы хоть как-то успокоить несчастных жителей.
Между тем злодей шел дальше с остатками своей шайки, почти полностью разбитой Михельсоном. К несчастью, эта шайка, всегда состоявшая из бродяг и самых дурных людей, очень быстро снова пополнялась: прошло немного дней, и у него была уже не одна тысяча дерзких товарищей.
Он переправился с ними за Волгу и по дороге к Москве взял Пензу и Саратов.
Ужас овладел всеми и не давал возможности радоваться новым победам Румянцева в странах, лежащих за Дунаем. Этот полководец, наведя страх на всю Турецкую империю, принудил ее, наконец, к миру, имеющему большое значение для Русских и заключенному в Кучук-Кайнарджи 10 июля 1774 года. По этому миру к России отошли Кинбурн, Азов, Таганрог и часть Крымского полуострова; была признана независимость Крымских и Кубанских Татар и тем самым уменьшилось число Турецких подданных, всегда наносивших вред России, а теперь искавших ее покровительства; наконец, этот мир открыл Русским возможность свободного плавания по Черному морю и по всем Турецким морям. Нельзя было не радоваться такому счастливому окончанию войны, которую враги Екатерины замыслили для погибели ее царства. Но кто мог думать в то время о радости, получая постоянно самые печальные известия о жестокой судьбе городов и селений, занятых бесчеловечными мятежниками.
Окончание войны дало императрице возможность отправить к войскам, сражавшимся с Пугачевым, двух ее лучших генералов — графа Панина и Суворова. Но они оба приехали в армию в то время, когда храбрый Михельсон уже полностью разбил злодея в городе Царицыне. Пугачев успел переправиться с несколькими казаками назад за Волгу и, потеряв всякую надежду, хотел бежать в Киргизские степи. Но казаки, уже начиная думать о том, как заслужить прощение правительства, решили выдать своего дерзкого предводителя и привезли его связанного в Яицкий городок, где он был представлен Суворову, только что приехавшему туда. На вопросы, которые задавали самозванцу о причинах его дерзости, он отвечал: «Богу угодно было наказать Россию через мое окаянство».
Из Яицкого городка его повезли в Симбирск в деревянной клетке на двухколесной телеге. Две пушки и многочисленный отряд солдат под командованием Суворова сопровождали его. В Симбирске он пробыл недолго и был отправлен в Москву, где над ним свершились суд и потом казнь. Во время суда, продолжавшегося около двух месяцев, он сидел на монетном дворе, прикованный к стене. Любопытные могли видеть его с утра до вечера; и говорят, что его взоры и гордость были так страшны, что многие женщины при виде его падали в обморок. Наконец, судьба мятежника решилась: он и его пятеро главных сообщников были приговорены к смерти, восемнадцать других — к ссылке в Сибирь. Люди, которые видели эту казнь, рассказывали, что голос злодея был страшен даже и тогда, когда он, стоя на эшафоте, должен был отвечать на вопросы и громко перед всем народом объявить, что он — беглый Донской казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачев.
После нескольких земных поклонов Московским золотоверхим соборам и церквам, Пугачев поклонился на все стороны и сказал: «Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрешил перед тобой… прости, народ православный!»
Это были последние слова преступника: через несколько мгновений его уже не было; но воспоминания о нем еще долго пугали людей, и слово Пугачевщина, означало время его страшного бунта и один из ужаснейших периодов Отечественной истории.
[393] Чума (моровая язва) — острое инфекционное заболевание, известное своими опустошительными эпидемиями, сопровождающееся массовой смертью людей в местах ее распространения.
[394] Карантин (итал. сорок дней) — система мер для предупреждения распространения инфекционных заболеваний. Карантин предусматривает запрещение или ограничение выезда и въезда, изоляцию больных и лиц, соприкасавшихся с больными.
[395] Язва — болезнь, рана. Моровая язва — чума.
[396] Киргиз-кайсаки — распространенное в России в XVIII–XIX веках название казахов.
[397] Чернь — пренебрежительное название простого народа.
Комментировать