Михаил Лермонтов
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) – поэт, прозаик. «Нет, я не Байрон, я другой, // Еще неведомый избранник, // Как он, гонимый странник, // Но только с русскою душой», – напишет он в семнадцать лет, многое предугадав в своей судьбе, даже роковое – «я раньше начал, кончу ране». До 28 января 1837 года он был еще неведомым избранником. Первые 56 строк «Смерти поэта» созданы еще при живом Пушкине, прощавшимся с друзьями. Шестнадцать заключительных – 7 февраля, на следующий день после того, как тело Пушкина было предано земле в псковском Святогорском монастыре за триста верст от Петербурга (о чем Лермонтов, естественно, знать не мог – это «случайное» совпадение). Первую часть читали, переписывали. «Стихи Лермонтова – прекрасны», – запишет в дневнике А.И. Тургенев 2 февраля. В.А. Жуковский, по свидетельству современника, увидел в стихах молодого корнета «проявление могучего таланта». Но «Смерть поэта» решила судьбу и самого Лермонтова. Заключительные строки ему не смогли простить:
…И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Так, за одну неделю он оказался одним из самых знаменитых и одним из самых гонимых поэтов. Современнику Пушкина и Лермонтова, поэту и прозаику Владимиру Соллогубу, принадлежат примечательные слова: «Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта – Лермонтова».
Предсмертной покаянной молитвой «Отцы пустынники и жены непорочны» завершается жизненный и поэтический путь Пушкина. Лермонтов написал свою первую покаянную молитву «Не обвиняй меня, Всесильный» в пятнадцать лет, предсмертную – «Выхожу один я на дорогу» в 1841 году. Его творческий путь начинался и завершился молитвами.
В 2006 году вышла книга иеромонаха Нестора (В. Кумыша) «Пророческий смысл творчества М.Ю. Лермонтова» (СПб., «Дмитрий Булавин»). Приводим фрагмент из этой книги, которая, как и православное пушкиноведение, может быть примером новых, еще непривычных трактовок в лермонтоведении.
«Литературоведы советского времени часто говорили о безверии Лермонтова, о его религиозном скептицизме, об отвержении им традиционно христианских представлений о мире. Но так ли это на самом деле? В ранней лирике Лермонтов приводит своеобразные доказательства в пользу несомненного существования будущей жизни. Этой теме полностью посвящено стихотворение «Когда б в покорности незнанья…» (1831). Лермонтову было знакомо то сокровенное знание, которым живет каждая верующая душа, знаком опыт будущего века. В стихотворении «Настанет день – и миром осужденный…» (1831), где поэт пророчески предвидит свою кончину за десять лет до нее, есть такие строки:
…Я твердо жду тот час;
Что смерть?..
В стихотворении видна убежденность поэта в непреложности евангельской истины о существовании потустороннего мира любви. Другое дело, что не всегда Лермонтов мог примирить раздиравшие его душу противоречия и нередко впадал в богоборчество. Но оно не только не перечеркивало его религиозности, а напротив, подтверждало ее, ибо предполагало серьезное отношение поэта к тому, чему он иногда бросал вызов. Лермонтов, например, мог выражать сомнение в том, что сама вечность окажется для него действительным благом. Однако сомнение это было не следствием утраты религиозного чувства, а возникало от особого переживания неповторимости настоящей жизни. Но это общая черта поэтического мировосприятия. Поэта непрестанно преследует таинственная сущность земной жизни, возбуждая в нем желание творческого постижения.
Поэт довольно рано стал испытывать непонятное влияние на свою душу сил зла. Первым поэтическим отражением такого опыта стало стихотворение «Мой демон» (1829). В нем Лермонтов не просто живописует падшего ангела, а отображает историю своей внутренней жизни, с предельной искренностью обнажает душевные язвы, нисколько не бравируя ими. Это не дает нам повода обвинять Лермонтова в сознательном упоении злом. Он безмерно страдал от демонического натиска, его муки были чрезвычайно глубоки и усугубляли его одиночество. Нет ничего удивительного в том, что Лермонтов подвергался приражениям демонической силы. Особое испытание злом непременно проходит тот, в ком жив особый внутренний запрос истины, добра. Всю непомерную тяжесть единоборства несут на своих плечах или творчески одаренные люди, или, в гораздо большей степени, люди подвижнической жизни. В судьбе Лермонтова безконечные мучения от приражений духа зла имели еще и другой смысл. Лермонтов был поэтом, впитавшим трагические начала своего времени, поэтом, в чьей восприимчивой душе нашли отклик губительные испарения века. Этот процесс поэтического и пророческого вживания в дух времени был в жизни Лермонтова предначертан Самим Богом. Ему свыше было определено носить в себе демонический груз своего времени, присутствием которого он безконечно мучился. В этом мучении был особый смысл. Через него поэт исполнял миссию, возложенную на него Творцом. Он должен был, оставаясь сыном века и носителем сознания своей эпохи, предупреждать своим творчеством современников о той духовной, трагической бездне, которая их ожидает, если они позволят себе увлечься путями безверия. Именно здесь следует усматривать исток неотступно преследовавшего его демонизма. Предназначение поэта заключалось еще и в том, чтобы не только нести и отражать, но и в тяжелейшей душевной борьбе преодолевать силой данных ему откровений безмерный груз своего времени. Другой – светлой и божественной – стороной своего творчества, необыкновенно глубокой и проникновенной, он обязан был возвращать современников к религиозным началам.
В стихотворении «Молитва» Лермонтов предстает как глубоко религиозный человек, как таинственный служитель Бога, от Которого получал только ему одному ведомое утешение».
В нашей антологии Лермонтов представлен именно этой «необыкновенно глубокой и проникновенной» стороной своего творчества – молитвами.
Молитва
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
1829
Романс Л.Г. Рубинштейна (1844).
Покаяние
Дева:
– Я пришла, святой отец,
Исповедать грех сердечный,
Горесть, роковой конец
Счастья жизни скоротечной!..
Поп :
– Если дух твой изнемог,
И в сердечном покаяньи
Излиешь свои страданьи:
Грех простит великий Бог!..
Дева:
Нет, не в той я здесь надежде,
Чтобы сбросить тягость бед:
Все прошло, что было прежде, –
Где ж найти уплывших лет?
Не хочу я пред Небесным
О спасеньи слезы лить
Иль спокойствием чудесным
Душу грешную омыть;
Я спешу перед тобою
Исповедать жизнь мою,
Чтоб не умертвить с собою
Все, что в жизни я люблю!
Слушай, тверже будь… скрепися,
Знай, что есть удар судьбы;
На до мною не молися:
Недостойна я мольбы.
Я не знала, что такое
Счастье юных, нежных дней;
Я не знала о покое
О невинности детей:
Пылкой страсти вожделенью
Я была посвящена,
И геенскому мученью
Предала меня она!..
Но любови тайна сладость
Укрывалася от глаз;
Вслед за ней бежала младость,
Как бежит за часом час.
Вскоре бедствие узнала
И ничтожество свое:
Я любовью торговала;
И не ведала ее.
Исповедать грех сердечный
Я пришла, святой отец!
Счастья жизни скоротечной
Вечный роковой конец. –
Поп:
– Если таешь ты в страданьи,
Если дух твой изнемог,
Но не молишь в покаяньи:
Не простит великий Бог!..
1829
Ангел
По небу полуночи Ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге Великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
1831
Романсы более 20 композиторов: А.Е. Варламова (1843), А.Г. Рубинштейна (1852), С.В. Рахманинова (1895), Н.А. Римского-Корсакова (1897) и других.
Ветка Палестины
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, Божьей рати лучший воин,
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и Божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
1837
Романсы И С. Макарова (1863), Полины Виардо (1865), А Л Спендиарова, вокальный квартет (1903), С.В. Панченко, смешанный хор (1909), и других композиторов.
Молитва
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
1837
Романсы А.Е. Варламова (1843), Н.П. Огарева (1854), Петра П. Булахова, вокальный квартет (1856), и других композиторов.
Молитва
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
1839
Романсы более 80 композиторов (из них четыре прижизненных, вышедших в 1840году в нотных изданиях Алексея Гурилева, Феофила Толстого, Николая Титова, Александра Скарятина), А. С. Даргомыжского (1844), М.И. Глинки (1855), Петра 77. Булахова (1856), софьи Зыбиной (1856), Г.А. Кушелева-Безбородко (1857), О.И. Дютша (1859), М.И Мусоргского (1865) и других.
Казачья колыбельная песня
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой, старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю.
Сам узнаешь, будет время,
Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
Шелком разошью…
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду,
Ты махнешь рукой…
Сколько горьких слез украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.
Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю…
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю.
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой;
Да готовясь в бой опасный,
Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
1840
Песни и романсы более пятидесяти композиторов: А.Е. Варламова (1842), Полины Виардо (1865), Э. Ф. Н аправника (1875), А.Т. Гречанинова (1894), Н.М. Ладухина (1895), А. С. Танеева (1899), Н.Н. Черепнина (1900) и других. По свидетельствам современников, Лермонтов напевал «Колыбельную» на собственный мотив, она неоднократно записывалась в «живом бытовании» как песня терских казаков.
Благодарность
За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был, –
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
1840
Романс А.Е. Варламова (1843).
До недавнего времени «Благодарность» входила в число богоборческих стихотворений Лермонтова. Современный исследователь Владимир Захаров вносит существенные коррективы: «Это стихотворение, по мнению советского литературоведа Б. Бухштаба, было поэтическим ответом Лермонтова на стихотворение Красова «Молитва» и Белинскому, с которым поэт встречался в Ордонанс-Гаузе 16 апреля. Тема спора Белинского и Лермонтова стала анализом исследования Б. Бухштаба, написанного в традиционной, идеологически определенной советским литературоведением манере, когда Лермонтову приписывались антирелигиозные взгляды. В своей статье Б. Бухштаб писал: «Вполне вероятно, что и в этом споре, как в своих статьях, Белинский мог привлечь стихи Красова и Клюшникова для демонстрации преодоления дисгармонии искусством. Естественно думать, что Лермонтова раздражало сопоставление его творчества с творчеством этих поэтов и что в стихотворении «Благодарность »… он сознательно размежевался с Красовым, противопоставив его религиозно-сентиментальному оптимизму свое революционное отрицание»… По нашему мнению, в этом стихотворении Лермонтов четко выразил православное видение сути земной жизни. Он благодарит Бога за то, что поэту дано понять суть человеческого бытия, но в то же время выражает свою усталость от необходимости продолжать жизнь, постоянно получая со всех сторон удары». К этому стоит добавить, что все они – Лермонтов, Белинский, Василий Красов и Клюшников – знали друг друга со студенческой скамьи и вновь встретились, уже став знаменитостями. В 1839–1840 годах их имена на страницах «Отечественных Записок» постоянно оказывались рядом. Молитва Василия Красова «Хвала Тебе, Творец, хвала, благодаренье!» появилась в двенадцатой книжке «Отечественных Записок» за 1839 год и действительно вызвала споры, но размежевала она не Лермонтова с Красовым, а Белинского со всеми, кто не принимал его атеизма. Лермонтов в этом споре, продолжавшемся со студенческих лет, тоже оказался не с Белинским, а с Красовым, написав свою благодарственную молитву. 30 августа 1840 года датирована еще одна молитва «Благодарю!» – Евдокии Ростопчиной, являющуюся, вне всякого сомнения, откликом на молитвы Красова и Лермонтова.
* * *
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
1841
Романсы Петра П. Булахова (1854), К.П. Вильбоа (1857), Елизаветы Шашиной (1861), Н.Ф. Христиановича (1875) и других композиторов.
Стихотворение, приписываемое М. Ю. Лермонтову
Христос Воскресе!
Таинственно в безмолвии ночном
Священной меди звуки раздаются –
О! эти звуки прямо в душу льются
И говорят с душой о неземном.
Христианин, проснись хоть на мгновенье
От суеты земного бытия –
Спеши во храм, пусть в сладком умиленье
Затеплится мольбой душа твоя.
Но за порог таинственного храма
Без теплой веры в сердце не входи –
И не сжигай святого фимиама,
Когда нет жертвы в пламенной груди.
Нам на земле один путеводитель –
Святая вера; яркою звездой
Ее зажег над миром Искупитель –
И озарил к спасенью путь земной.
Иди по нем с надеждой и любовью,
Не уклоняясь тяжкого креста;
Он освящен мучением и кровью
За грешный мир страдавшего Христа.
Кто без слезы святого умиленья,
Без трепета, с холодною душой
Коснется тайн священных искупленья,
Запечатленных кровию святой;
Кто в этот день живых воспоминаний
В душе своей восторга не найдет,
Не заглушит в груди земных страданий,
Руки врага с улыбкой не сожмет, –
Тот с печатью отверженья
На бледнеющем челе –
Недостоин искупленья
В небесах и на земле!
Минувшее открылось предо мною.
Его проник могучий взор души –
И вот оно картиною живою
Рисуется в тиши.
В страшный миг часа девятого
Вижу я среди креста
Иудеями распятого
Искупителя Христа –
Все чело облито кровию
От тернового венца.
Взор сиял святой любовию,
Божеством – черты лица.
Вижу знаменье ужасное –
Завес в храме раздрался…
Потемнело солнце ясное –
Потемнели небеса.
Вижу тьму, весь мир объявшую.
Слышу страшный треск громов –
Грудь земли затрепетавшую
И восставших из гробов!
И в трепете, страхом невольным объятый,
Коварный Израиль, внимая громам.
Воскликнул: воистину нами распятый
Был вечный сын Бога, обещанный нам!
Но все ж не утихла в нем мощная злоба…
Вот снято пречистое тело с креста
И в гробе сокрыто – и на ночь вкруг гроба
Поставлена стража врагами Христа.
Вновь покрыл мрак землю хладную,
Стража третью ночь не спит
И с надеждою отрадною
Гроб безсмертного хранит.
Вот и полночь приближается.
Вдруг глубокий мрак исчез –
Ярче солнца озаряется
Гроб сиянием небес.
И Спаситель наш Божественный
Весь в лучах над ним восстал –
Славой Божией торжественной
И безсмертьем он снял.
И в этот миг раздался хор нетленных,
Хор светлых ангелов с небес –
Он возгласил над миром искупленным:
Христос Воскрес! Христос Воскрес!
Оледеневшая от страха,
Внимая голосу небес.
Упала стража – и средь праха,
Воскликнула: воистину Воскрес!
Так совершилась тайна искупленья –
И гордый враг небес низвержен в прах,
И снова для преступного творенья
Доступна жизнь – и вечность в небесах.
<1840>
Это стихотворение было впервые опубликовано в «Литературной газете» 13 апреля 1840 года под заглавием «Христос Воскресе!» и подписью «Л.», но до 1853 года на него никто не обратил внимания. Повторно оно появилось в переписке И.С. Тургенева с известным пушкиноведом П.В. Анненковым, издателем первого научного издания Сочинений А. С. Пушкина, получившего в 1851 году доступ к его архиву, хранившемуся у Н.Н. Ланской. В первом письме из Спасского от 14 октября 1853 года он делился с ним своей радостью поэтического открытия:
«Милый И В. Пишу к Вам, потому что именно к Вам хочется писать. Я нахожусь под влиянием необыкновенного события и непременно желаю именно с Вами об этом поговорить. Вот в чем дело – слушайте.
Живет у меня в доме старый (54-летний) маляр, бывший живописец, по имени Николай Федосеев Градов. Он был дворовым человеком моей матери и по старости лет не пожелал идти на волю.
Когда-то он учился рисованию и декоративной живописи у Скотти, потом жил на оброке, наконец попал обратно к маменьке, писал образы, срисовывал цветы, клеил коробки, подбирал шерсти по узорам, красил комнаты и даже заборы. Художническая искра в нем всегда была, и фигура у него не дюженная, огромный нос, голубые глаза, выражение какое-то полупьяное, полувосторженное – впрочем, особенного в нем ничего не замечалось, считался он всегда в «последних», ходил замарашкой, любил выпить и к женскому полу чувствовал поползновение сильное. Вот на днях мой камердинер (человек чрезвычайно глупый, замечу в скобках) – зная, что я большой охотник до всякого рода любовных писем и прочей чепухи, приносит мне исписанный лист и с иронической улыбкой объявляет, что вот-мол какие стихи живописец написал. Я взял их, начал читать – и прочел ту удивительную вещь, которой копию (вернейшую, за исключением безчисленных орфографических ошибок) – Вам посылаю. Я остолбенел – и тотчас отправился к Николаю Федосееву, который в то время белил и красил комнаты дома, куда я намерен перейти из флигеля. На вопрос мой, точно ли он написал стихи, принесенные моим камердинером – он, после первого смущения, отвечал: Наши. – Я, продолжал он, сидя на корточках, на высокой подставке, весь забрызганный белилами – все упрекал нашего попа, что вот он седьмой году нас живет, а ни одной проповеди не написал – а он мне сказал: ты художник – напиши-ка ты. Вот я и написал. – Да и ты прежде писал стихи? – Случалось. – Заметьте (и это очень важно), что Николай Федосеев вовсе не принадлежит к числу дворовых людей полуобразованных и с литературными претензиями, повторяю – он совершенно простое существо, едва ли он когда-нибудь прочел какую-нибудь книгу. Я, разумеется, похвалил его стихи сильно, и это распространило по всему дому – т. е. между всеми дворовыми, я теперь живу один – большое волнение, все желали видеть их, и никто не верил, чтобы Н. Ф. написал их – а он объявляет с своей стороны теперь, что он бросает кисть и берется за перо и что он мне напишет стихи под названием «Система Мира», от которых я приду в совершенный восторг. Жду их с нетерпением – что из этого выйдет? Это, по-моему, удивительнее предсказаний и прочих штук стучащих и вертящихся столов. Вот тут пойдите с Вашей психологией, да с знанием человеческого сердца! Все это пустяки – каждый человек – неразрешимая загадка – u Spiritus flat ubi vult (Дух веет, где хочет. Лат.). – Непременно напишите мне Ваше мнение о стихах. Я бы желал показать Вам на минуту фигуру моего живописца, чтобы дать Вам понять, до чего странна и удивительна эта вещь. Вот эти стихи…
Что вы об этом скажете? Я нахожу, что это удивительно. Я желал бы показать тот засаленный лист, с которого я списывал – но я буду хранить его у себя. Вот образчик его правописания:
И ни жжигай светова фимиама и т.д.»
Ответное письмо сохранилось. Анненков, будучи серьезным исследователем, не спешил с выводами, высказав предположение, что эти стихи написаны вовсе не дворовым живописцем, а самим Тургеневым. О чем и писал Тургеневу 22 октября 1853 года:
«Я сейчас получил Ваше письмо со стихами Николая Федосеева, что точно удивительно. Судить об этом феномене я решительно отказываюсь до будущих изысканий – отказываюсь так, как отказываюсь верить, что от воды сгорел дом, что стреляли ядрами из папиросок, еtс. …Но пьеса сама по себе – чудо! У меня сейчас был Некрасов и повторяет – чудо!.. Если это Ваша пьеса, то она показывает, что на подделку Вы не мастер, – и не так взялись, но что в минуту светлую написали вещь, замечательную по верности колорита и вообще по созданию. Мне бы хотелось думать, что Вы ее написали, потому что если написал ее Николай Федосеев, то мне придется сознаться, что я дурак, а то неприятно, во всяком случае».
К этому времени и сам Тургенев убедился, что бывший дворовый надул его. Об этом поспешил сообщить Анненкову в письме от 19 октября 1853 года, еще не получив от него ответа на первое письмо:
«Я бы, вероятно, не стал писать к Вам с нынешней же почтой, если б не хотел поскорее разуверить Вас насчет новооткрывшегося поэта – вообразите – этот старый шут меня морочил – стихи эти написал один мне знакомый малоархангельский поп – вследствие этого открытия их достоинство не могло не упасть в моих глазах – хотя все-таки стихи замечательные, – а Николай Федосеев дня три сильно рисовался – но, увидев, что от него ждут дальнейших подвигов – сознался в своем подлоге. На старости лет отлично надул меня. Я было так обрадовался своей находке – теперь я удивляюсь, как я мог, зная человека, такой дать мах?»
Такая развязка, похоже, вполне устраивала обе стороны: и Анненского, усомнившегося в авторстве тургеневского живописца, и Тургенева, доказавшего, что он вовсе не хотел оставить в дураках Анненского. Поэтому вопрос о публикации стихов в «Современнике» отпал сам собой. «Стихи моего живописца оказались не его – и потому можешь не спрашивать», – ответил Тургенев на просьбу Некрасова. Но через месяц Тургенев вновь вернулся к этому вопросу. В письме от 6 ноября он попытается рассеять последние сомнения Анненкова в авторстве стихов:
«У нас с Вами, любезный Анненков, не переписка идет – а просто перестрелка – раз за разом – только держись – и это меня крайне радует. Это очень с Вашей стороны – все другие мои корреспонденты приумолкли, – но пока Вы мне не измените – я горевать не буду. О существо, исполненное глумления! Не стыдно ли вам продолжать намекать на то, что «должно быть» – я написал посланные Вам стихи – да я бы, во-первых, давно в том сознался – а во-вторых, неужели Вы по тому моему первому письму не могли видеть, что я был так же озадачен, как Вы? Кончится тем, что я пошлю Вам corpus delicti (вещественное доказательство. – Лат.) – замасленный лист бумаги, на котором написан оригинал. Я уже послал к тапковскому попу запрос – и тотчас Вас уведомлю, какой я получу ответ».
В конце ноября Тургенев уведомил Анненского о результатах проведенного им расследования:
«…Дело с живописцем приняло новый оборот. Стихи, как теперь достоверно известно через другого его знакомого, вольноотпущенного, живущего в Москве, выписаны из – «Северной Пчелы» 1840-го года».
Ни Тургенев, ни Анненков, ни Некрасов не знали об этой не такой уж давней публикации 1840 года, но не в «Северной Пчеле», а в «Литературной газете», подшивка которой была в тургеневской библиотеке в Спасском, откуда и переписал стихи не дворовый живописец и не тапковский поп, а некий вольноотпущенный. Не исключено, что с самого начала Тургенев попросту решил разыграть петербургских знатоков поэзии, послав основному эксперту стихотворение из старой газетной подшивки, не думая, что в авторстве заподозрят его самого…
Через полвека эту публикацию в «Литературной газете» выявит казанский библиограф Н. Ф. Юшков. В своей статье, опубликованной в «Волжском Вестнике» (1889, № 88), он обратил внимание не только на стихи, но и на подпись под ними – «Л.». Так появилось еще одно подтверждение версии об их принадлежности Тургеневу, подписывавшему свои первые публикации криптограммой «Т. Л .». О Лермонтове никто и не вспомнил. Для советского лермонтоведения, искавшего подтверждение богоборчества Лермонтова даже в самых религиозных его стихах, эта тема вообще оставалась закрытой.
В 1970-м году стихотворение «Христос Воскресе!» было включено в тургеневский том большой серии «Библиотеки поэта» в числе других приписываемых ему, а в 1986 году вошло в подобный же раздел Полного собрания сочинений. Но в этих изданиях оно публиковалось под названием из переписки Тургенева «Восторг души, или чувства долга в высокоторжественный день праздника», а не «Литературной газеты» – «Христос Воскресе!»
Впервые вопрос об авторстве Лермонтова был поставлен в статье И. С. Чистовой «И все-таки Лермонтов ?», опубликованной в 1995 году в журнале «Русская речь» (№ 6). В статье приводятся архивные материалы, в которых стихотворение «Христос Воскресе!» подписано именем Лермонтова. В Российском государственном архиве ( СПб.) хранится альбом с надписью «Книга стихов и переводов, написанных князем Н.А. Долгоруковым. Мое и чужое». Среди этих чужих произведений, переписанных князем в свой альбом, есть стихотворение, озаглавленное «Христос Воскрес» М.Ю. Лермонтова», которое сопровождается примечанием: «Написано для товарища в Университетском Благородном пансионе 30 марта 1840 г. во время праздника Пасхи». Этим товарищем Лермонтова был близкий приятель и сослуживец князя Долгорукого Михаил Сабуров, к которому обращено четыре лермонтовских стихотворения пансионного периода, а в 1832 году они вновь встретились в Петербурге в Школе гвардейских прапорщиков. Помимо этого стихотворения князь Долгоруков скопировал в свой альбом поэму «Леший», написанную Лермонтовым-пансионером для оперы Сабурова-пансионера «Ведьма». В 1865 году князь Долгоруков сообщал в письме к А. А. Краевскому, что у Сабурова хранится еще значительное число произведений Лермонтова, два из них, не вошедших ни в одно из лермонтовских изданий, скопированы в его альбоме. Одно из них впервые публикуется в статье И. С. Чистовой:
Христос воскрес!
Умолкнул стон и цепи сокрушились
Святою кровию Христа,
И ветви мира распустились
На древе честного Креста.
Христос Воскрес! В природе все ликует
И славит Господа чудес,
Невольно радостью волнует
Святая песнь – Христос Воскрес!
Христос Воскрес! В восторге повторяет
Богач с убогим наравне,
И все друг друга обнимают –
Лишь грустно мне – лишь грустно мне.
Лишь я угрюм в час общего веселья,
Кого люблю, тех нет со мной,
И светлый праздник Воскресенья
Я встретил с грустною слезой.
И. С. Чистова пишет по поводу последней строфы: «Эта концовка легко узнаваема: в ее основе лежит, пожалуй, репрезентативный лермонтовский мотив – мотив одиночества – к тому же в данном случае подкрепленный реальными биографическими обстоятельствами: напомним, что Пасху 1840 года Лермонтов провел под арестом за дуэль с Барантом».
Анализируя «Христос Воскрес!» из альбома князя Долгорукова, датированное 1840 годом и текстуально не совпадающее с ним стихотворение, опубликованное в том же 1840 году в «Литературной газете», И.С. Чистова приходит к выводу, что это разные варианты одного и того же стихотворения. «Можно предположить, – отмечается в публикации, – что расширенный вариант текста Лермонтов передал Краевскому, который, как известно, навещал его в Ордонас-Гаузе; Краевский и опубликовал стихотворение опального поэта в «Литературной газете», не решившись, однако, подписать его полным именем».
В этой аргументации, конечно, есть свои уязвимые места. В пасхальные дни Краевский приходил к арестованному Лермонтову вместе с Белинским, который в своих воспоминаниях не упоминает о его пасхальном стихотворении. Впервой половине апреля 1840 года Краевский выпустил роман «Герой нашего времени», и никто не препятствовал другим его лермонтовским публикациям. Лермонтов написал «в заточении» четыре стихотворения, пасхальное не входит в их число.
Но все это вовсе не исключает вероятности создания этого стихотворения до 1840 года. Помимо публикации в «Литературной газете», исследователям удалось выявить еще одну запись этого текста, о котором Чистова сообщает в конце своей публикации: «Предложенная гипотеза об авторстве Лермонтова в отношении стихотворения «Христос Воскресе!» в самое последнее время получила неожиданную поддержку. Просматривая бумаги И. И. Бартенева, хранящиеся в его личном архиве, в Российском государственном архиве литературы и искусства, мы обратили внимание на сложенный вдвое листок бумаги с записанными на нем текстами двух стихотворений. Первое – принадлежащее Е.П. Ростопчиной – «Учитель, Ты скорбел Божественной душой, // Предвидя муки час и вечери святой «(это стихотворение публикуется в нашей антологии. – В.К.), второе – «Христос Воскресе!», в его полном варианте, подписанные полным именем – Лермонтов. Оба текста написаны рукой Ростопчиной. Так появился еще один свидетель, мнению которого мы не можем не доверять».
Со своей стороны, напомним, что графиня Евдокия Ростопчина знала Лермонтова еще с юности, он посвятил Додо Сушковой, стихотворение 1831 года «Додо» («Умеешь ты сердца тревожить…»), а через десять лет – «Я верю: под одной звездою // Мы с вами были рождены…». 9 марта 1841 года она провожала его на Кавказ, вручив свое послание «В дорогу», заканчивавшееся строками: «И минет срок его изгнанья, // И он вернется невредим». Эти строки исследователи обычно обходят стороной – ее слова не сбылись. Но ведь «заступница родная» (она имела в виду Е.А. Арсеньеву, бабушку поэта) своими молитвами действительно уберегла Лермонтова от чеченской пули, он погиб от русской… Графиня Ростопчина не могла подписать чужое стихотворение именем Лермонтова. Вероятнее всего, она сама же и переписала его из «Литературной газеты» рядом со своим стихотворением о крестных муках Христа, раскрыв при этом инициал «Л.».
Все это, думается, дает нам все основания поместить стихотворение «Христос Воскресе!» не среди приписываемых И. С. Тургеневу, а среди таковых же, но приписываемых М.Ю. Лермонтову, надеясь, что со временем оно войдет в число основных его молитв.
Комментировать