Степан Шевырев
Шевырев Степан Петрович (1806–1864) – поэт, критик, историк литературы. Исследователи выделяют два периода в его литературной деятельности. Первый охватывает 20‑е – начало 30‑х годов, когда питомцы Московского университета и университетского пансиона Д.В. Веневитинов, С.П. Шевырев, А.С. Хомяков, В.Ф. Одоевский, И.В. Киреевский, М.П. Погодин, М.А. Максимович, входившие в кружок университетского преподавателя поэта С.Е. Раича (1792–1855), организовали Общество любомудрия. Впрочем, любовь к мудрости вовсе не мешала молодым любомудрам, как и их ровеснику Николаю Языкову, испытать все буйства молодости. Стихи молодого Шевырева «Цыганка» и «Цыганская песня» стали популярнейшими «цыганскими» романсами и уже в то время вошли в репертуар хора Ивана Васильева, в полной мере выразив «поэзию московского житья». В 1827–1830 годах Шевырев вместе с Погодиным издавал журнал любомудров «Московский Вестник», объединивший поэтов нового поколения москвитян. Так они называли себя: не москвичами, а именно москвитянами, что позднее найдет выражение в названии славянофильского журнала «Москвитянин» того же Погодина и Шевырева, первый номер которого открывался программным стихотворением Федора Глинки «Москва», «Видением» Хомякова и первым стихотворением из его наполеоновского цикла «На перенесение Наполеонова праха», «Бурей» Языкова и стихотворением Шевырева «Прекрасный день», заканчивавшегося строками:
…И духом я смиряясь, умолкаю!
Объемля Им созданья естества.
Как мотылек на свечке, исчезаю
В горящей тайне Божества.
Шевырев и в дальнейшем, все пятнадцать лет издания «Москвитянина», продолжал публиковать в нем свои стихи, но главным для него стала критика. Уже во втором номере «Москвитянина» появилась его статья о «Герое нашего времени», а в четвертом он продолжил разговор разбором сборника «Стихотворения М. Лермонтова». При этом Шевырев вряд ли знал, что пишет о своем бывшем студенте, который еще в 1829 году один из первых своих «Романсов» («Коварной жизнью недовольный…») посвятил самовольному изгнанию Шевырева на родину Овидия, воскликнет, процитировав популярнейший романс «Колокольчик, дар Валдая…», созданный в 1828 году Верстовским на стихи Федора Глинки:
…Нет! и под миртом изумрудным,
И на Гельвеции скалах,
И в граде Рима многолюдном
Все будешь ты в моих очах!
В коляску сел, дорогой скучной,
Закрывшись в плащ, он поскакал;
А колокольчик однозвучный
Звенел, звенел и пропадал.
Но в 20‑е годы все они были еще в определенном смысле «западниками». Не случайно журнал Ивана Киреевского назывался «Европеец», а в «Обозрении русской словесности 1829 года» он особо выделял Шевырева среди поэтов «немецкой школы» (любомудры были шеллингианцами), отмечая один недостаток – «излишнее богатство мыслей». Один из любомудров, Н.А. Мельгунов, обращался к нему: «Будь корифеем новой школы, и тебя подхватит дюжий хор, и наши соловьи Хомяков, Языков к тебе пристанут». Но корифеем этой новой школы суждено было стать не любомудру Степану Шевыреву, а любомудру Федору Тютчеву. Шевырев был одним из первых, кто по достоинству оценил «особый характер» поэзии Тютчева и имел самое непосредственное отношение к знаменитой публикации подборки его стихов в пушкинском «Современнике» в 1836 году, предложив показать их Пушкину. Во второй период (середина 30‑х – 50‑е годы) Шевырев, как и многие другие любомудры, становится идеологом славянофильства. В советском литературоведении об этом важнейшем периоде его жизни можно было прочитать (с разными вариациями) только одно: «Со второй половины 30‑х годов перешел на крайне националистические и реакционные позиции по многим ключевым вопросам современной жизни и этим вызывал к себе отрицательное и прямо враждебное отношение со стороны В.Г. Белинского, а позже Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова». В эти же годы «реакционеры» Шевырев и Погодин читают лекции в Московском университете (первый – по истории русской литературы, второй – по всеобщей и русской истории), а с 1841 года издают журнал «Москвитянин». Именно в этом журнале появились первые стихи их студентов Аполлона Григорьева, А.А. Фета, Якова Полонского, образовавших позднее вместе с А.Н. Островским «молодую редакцию» «Москвитянина». Так, будучи одним из ярких представителей «поэзии мысли», Шевырев оказал существенное влияние на новую генерацию поэтов фетовской плеяды.
В «Москвитянине» Шевырев выступал уже не как поэт, а как ведущий критик, в течение многих лет противостоявший (вместе с Михаилом Дмитриевым) властителю дум «неистовому Виссариону». А на университетской кафедре он вел поединок с другой культовой фигурой «западников» – Грановским. В Московском университете Грановский читал лекции по всемирной истории, Шевырев – по древнерусской литературе и народной словесности. Их лекции были публичными, превращаясь в общественную трибуну. «Успех Грановского, – отмечал Хомяков, – был успехом личным, успехом оратора; успех Шевырева – успех мысли, достояние общее, шаг вперед в науке». Петр Киреевский писал о шевыревских лекциях как об «открытии нового мира нашей словесности». Он впервые воссоздал общую картину истории древнерусской литературы и народной словесности, особо выделив народные былины и былинных богатырей. «Вся древнерусская письменность, равно как и творческое народное слово, считались тогда недостойными академической кафедры», – вспоминал один из его учеников, ставший крупнейшим исследователем и собирателем фольклора Е.В. Барсов. Эти лекции оказали влияние не только на студентов. Николай Языков напишет Гоголю в письме от 30 апреля 1846 года: «Вышли лекции Шевырева, я скажу ему, чтобы он послал их тебе: эти лекции – подвиг важный и безсмертный; теперь перестанут думать, что наша словесность началась с Кантемира. Также придет время, когда увидят, что и наша история началась не с Лефорта!» А самому Шевыреву он посвятит стихотворное послание:
Тебе хвала, и честь и слава!
В твоих беседах ожила
Святая Русь – и величава
И православна, как была.
В них самобытная, родная
Заговорила старина.
Нас к новой жизни поднимая
От унижения и сна!
В лекциях Шевырева в полной мере обозначились основные противоречия славянофилов и западников. Разделяющая их черта пройдет через народную поэзию…
Началось все с неслыханной дерзости, которую позволил себе Шевырев, сравнив Илью Муромца со всемирно известным героем испанского эпоса Сидом. «Я позволю себе сближение, – заранее оговаривался он, – которое, может быть, покажется слишком смелым, по господствующим у нас предубеждениям. Я сравню нашего народного Витязя с образом Испанского Рыцаря, с Кампеадором Цидом, который был прославлен столь многими песнями». Выразилось это сближение в том, что Шевырев сравнивал побудительные мотивы действий двух эпических героев, в первую очередь – религиозные и нравственные. Для Шевырева, как и для других славянофилов, не существовало русской истории и русской литературы вне религии. В былинном Илье Муромце он увидел антипод типичному образу средневекового рыцаря, что и показалось неслыханной дерзостью. Шевырев отмечал: «Прекрасно в нем благородное чувство мести, но не может ему сочувствовать мягкое, любящее сердце Русского народа, когда десятилетний Цид говорит: «Не ставьте мне в порок, если я повесил вора, потому что такое преступление лишает человека всякой вины». Правда ему выше всего; но для Русского народа, называющего преступление несчастьем, милость выше правды, хотя и за вину проливающей кровь ближнего…» Развивая это сравнение, Шевырев приходит к заключению: «Если бы во времена Княжеских усобиц и нашествия свирепых орд разыгрались в самом Русском народе чувства личной независимости, чести и страстей сердечных, – не совершилось бы никогда великое дело, не явилась бы Россия тем, чем она есть. Не будем требовать от наших Рыцарей того, что принадлежит Рыцарям Запада. Пусть они выражают черту своего народа – самопожертвование, в котором только и заключалась возможность спасения Отечества».
Критические баталии Шевырева с Белинским на страницах «Москвитянина» и Грановским – с профессорской кафедры Московского университета на многие годы отодвинули на второй план Шевырева-поэта. Да и стихи его лишь изредка появлялись в печати, так что ко временам некрасовского «Современника» он уже принадлежал к таким же «забытым» поэтам, как Федор Глинка, Петр Вяземский, Владимир Бенедиктов, Евдокия Ростопчина. Лишь с Федором Тютчевым, наоборот, произошло «второе рождение». Его заново «открыл» Некрасов, выпустив в приложении к «Современнику» первую книгу стихов Тютчева и написавший в «Современнике» первую статью о нем. Стоит только напомнить, что эта статья 1850 года называлась «Русские второстепенные поэты», Тютчев выделялся в ней первым среди второстепенных. Со стихами же при издании книги он и вовсе не церемонился, сокращал и правил как начинающего. Шевырев не попал в число даже таких «вторых», продолжая писать стихи и в самые поздние свои годы. По свидетельству современника, это были псалмы. Хочется надеяться, если рукописи и впрямь не горят, что нам еще предстоит «открыть» псалмопевца Степана Шевырева, каковым был его старший современник и единомышленник Федор Глинка.
* * *
О, не знаю, что меня стесняет,
Что мой дух и давит и терзает,
Словно я от казни иль от грома
Рвусь, бегу из отческого дома?
Чем виновен, чем пред Богом грешен
И за что страдаю, безутешен?
Божий Сын! ужель Твоя отрада
Не смирит бунтующего ада,
Не пошлет святого откровенья
Разогнать души моей сомненья,
Не внушит безумцу мысли здравой
И стези мне не укажет правой?
О, спаси меня, Любовь и Сила!
Иль вели земле, чтоб поглотила,
А не то я – жертва чуждой власти:
Увлекут меня слепые страсти,
И, твоей лишенный благодати,
Убегу из отческих объятий.
<1825–1826>
Преображение[74]
Звуком ангельского хора
Полны были небеса:
В светлой скинии Фавора
Совершались чудеса.
Средь эфирного чертога,
В блеске славы и лучей,
Созерцали образ Бога
Илия и Моисей.
В то мгновенье над Фавором
Серафим, покинув лик,
Вожделенья полным взором
К диву горному приник.
Братья пели; но, счастливый,
Он их звукам не внимал
И украдкой, молчаливый,
Тайну Бога созерцал.
И в небесное селенье
Возвратился серафим:
Лучезарное виденье
Неразлучно было с ним.
И полетом неприметным
Век за веком пролетел:
Лишь о нем в эфире светлом
Братьям внемлющим он пел.
Раз, затерянные звуки
Долетели до земли:
Сколько слез, молитв и муки
Звуки те произвели!
Не одна душа, желаньем
Истомясь узреть Фавор,
С несвершенным упованьем
Отлетела в Божий хор.
К тем молениям Создатель
Слух любови преклонил:
Божьей тайны созерцатель
К нам на землю послан был.
Ангел смелый в наказанье
С жизнью принял горе слез;
Но свое воспоминанье
Он в усладу взял с небес.
Духом Божьим вешний гений
Осенился с первых лет,
И утраченных видений
Рано в нем проснулся свет.
Слезы лья по небе ясном,
Сквозь их радужный кристалл
Он в величии прекрасном
Чистых братьев созерцал.
И любил, осиротелый,
Думой в небо залетать.
И замыслил кистью смелой
К прочной ткани приковать
Возвращенные виденья,
Часто облаком живым
В миг великого прозренья
Пролетавшие пред ним.
Вспоминал, как мир призванный
Он на лоне свежих крил,
Гость небес богоизбранный,
За Создателем парил;
Как с крылатым роем братий
В день творенья нес дары;
Как из Божеских объятий
Всюду сыпались миры.
Он означил, как стопами
Бог раздвинул свет и тьму;
Как повесил над звездами
В небе солнце и луну;
Как по остову планеты
Океан перстом провел;
Как из недр ее без сметы
Сонм творений произвел.
Раз, томясь своей утратой,
Наяву он видел сон:
Вдруг молитвою крылатой
В небо был перенесен;
Слышал ангелов напевы,
Сонмы их изобразил,
И в среде их образ девы
Кистью быстрой уловил.
Но любимое виденье,
Что утратил серафим,
В недоступном отдаленье
Все туманилось пред ним.
Тщетно не смыкались вежды
И пылал молитвой взор:
Погасал уж луч надежды,
Не сходил к нему Фавор.
Что земные краски тленья,
Солнца пышные лучи? –
Пред лучом Преображенья,
Как пред солнцем блеск свечи.
К смерти шествовал унылый,
Не сверша души завет,
И в расселинах могилы
Что ж он видит? – Божий свет!..
Луч сверкнул… и воспылала
Кисть Божественным огнем;
Море яркого кристалла
Пролилось над полотном…
И уж Бога лик открытый
Он очами ясно зрел;
Но видением несытый
Бросил кисть… и улетел!
Там его виденье вечно;
Там без горя и без слез
Созерцает он безпечно
Диво тайное небес.
У Фавора величавый
Стражем стал – и на крылах
Свет Божественыя славы
Блещет в рад ужных лучах.
13 декабря 1829
Рим
* * *
На Голгофе слышен стон
Умирающего Бога…
Мир содрогся… ад ликует…
Тухнет солнце… потемнела
Риза неба… Звезды, месяц
Не восходят… Пусто… мрачно…
И земля – могила Бога –
Бездна тьмы и тишины…
Совершилось… Он воскрес.
От могилы до небес
Возблистали Этны света.
Как эфир в лучи одета
Обновленная земля.
На юдольные поля
Хоры ангелов несутся…
Звучно песни раздаются…
Зазвенел глухой орган,
Арфы, гусли и тимпан…
Голоса гремят, кимвалы…
Лиры, трубы и металлы…
От земных и горних стран
Льется звуков океан
И восторг им правит стройно…
Движет волны безпокойно…
И как буря бездну вод,
По земле ее мятет.
Недра шумно сотряслися
Звуком тронутой земли:
Камни с корня сорвалися,
Горы двинулись, пошли…
Голоса гремят, кимвалы,
Арфы, гусли и металлы,
И под их высокий лад
Млаты бодрые стучат.
То теснятся в ровный строй
Колокольным хороводом,
То покорным рвутся сводом
Под Всемощною рукой.
1830
Надежда-Ангел[75]
Надежда-Ангел! песня муки
Осталась от тебя одна?
В ней вздохи вытесняют звуки
И грусть дыханья лишена.
То счастье, как была ты с нами,
Вот мера нашим здесь слезам:
Ты возлетела над звездами,
Но все близка хотя и там.
Я вижу мать: всю сердца муку
Надежды пеплом погребя,
Она твою хватает руку
И молит звука от тебя.
Простясь с четой единокровной,
Страдала ты за них в тиши:
Последний взгляд твой был любовной,
Последний подвиг – мир души.
Над голубыми небесами,
В святой, глубокой их дали,
И выше звезд стремясь очами,
Еще найдут тебя твои:
Звездой вечерней и сияньем
Небесной веры ты блеснешь
И им отраду с упованьем
На раны сердца пролиешь.
О, укроти же их томленье!
Блаженна там, родная тут,
Пролей на них молитвы пенье
В тот хор, где Ангелы поют!
Ты поняла родимых муки,
В листах судьбы прочел твой взор
Всю тайну ранния разлуки
Смирит молитвой приговор!
Лучом небес у нас блистая,
Ты наших душ душой была:
Еще и здесь мила земная,
Как ты небесная мила!
Что ж нам осталось? упованье,
Придем и мы во твой покой,
И неразлучное свиданье
В нем будем праздновать с тобой.
Мадонна[76]
Мадонна грустная крестом сложила руки:
О чем же плакать ей, блаженной, в небесах?
О чем молиться ей – и к небу сердца звуки,
Вздыхая, воссылать в уныньи и слезах?
Недаром падает, свежа и благовонна,
На землю жесткую насущная роса:
То плачут каждый день, как грустная Мадонна,
О немощах земли святые небеса.
Недаром голуби в лазури неба вьются,
Недаром лилии белеют по полям
И мысли чистые от избранных несутся
Сквозь тьму нечистых дел к прекрасным небесам.
Когда б безгрешное о грешном не молилось,
Когда бы праведник за гордых не страдал,
Давно бы уж земля под нами расступилась,
Давно бы мрачный ад все светлое пожрал.
Вздыхай же и молись, и не скудей слезами,
Источник радости, Вселюбящая Мать!
Да льются теплые живящими реками
И в мире темном зла не будут иссыхать!
В сердцах пресыщенных, на алчном жизни пире,
В сердцах, обманутых надеждою земной,
Чем будет жить любовь в сем отлюбившем мире? –
Твоей молитвою, вздыханьем и слезой.
Август 1840
Рим
Часовня Иверской Богоматери
Сонеты
I
Здесь воздух напоен молитвой и слезами,
Здесь отдых горести и счастию венец;
Здесь сонмы Ангелов незримыми путями
Уносят в небеса все помыслы сердец.
Здесь мира скромные и царственные битвы
Приходят в чудный строй согласной тишины,
И шепоты кругом недремлющей молитвы,
Как громы, слышатся с небесной вышины.
Душа, усталая на суетном просторе
Страстей мучительных, волнений и тревог,
Как резвая волна скитавшаяся в море,
В отишье пристани, вступает в свой чертог,
И в успокоенном ее прекрасном взоре
Глядятся небеса и сам незримый Бог.
II
Зачем Твоя божественная келья
Святым огнем сегодня убрана,
И чистого, небесного веселья,
И счастия блаженного полна?
Зачем же вдруг все Ангелы слетели
С улыбкою в Твой радужный чертог
И брачную торжественно запели
Святую песнь – и ей внимает Бог?
К Тебе вошла обвенчанная младость:
Прекрасен он, прекраснее она, –
И в дар Тебе любови первой сладость
В молитве их согласной отдана:
И вот о чем Твоя и неба радость,
И келья вся веселия полна.
III
Бывало за полночь – и дремлют стогны града,
В унылый, тяжкий сон везде погружены,
Местами теплится у образа лампада
И двери у домов кой-где отворены,
Как будто ждут кого… А между тем незримой,
Неистовый недуг над городом летал,
Карая и губя бедой неотразимой,
До срока жребии смертельные метал.
А Ты хранительно и спешно начинала
С самой полуночи к нам поезды свои,
И домы сонные к молитве пробуждала,
Вносила тишину отрады и любви,
И Мать скорбящая целенье проливала
На раны, на сердца болеющей семьи.
Впервые: «Москвитянин» (1848, № 1). Степан Шевырев был частой мишенью эпиграммистов. Не стало исключением и это стихотворение. Четыре строки эпиграммы Николая Щербины «В часовне Иверской» могут служить примером того, как все переворачивалось с ног на голову:
«Здесь воздух напоен дыханием молитвы»,
Сюда мошенники приходят для ловитвы,
Здесь умиление без носовых платков
И благочестие нередко без часов.
В советских изданиях эта эпиграмма комментировалась соответствующим образом: «В Иверской часовне (в Москве) находилась «чудотворная» икона, там во времена богослужений, пользуясь большим стечением верующих, мошенники обворовывали посетителей». Но именно о таких своих стихотворных памфлетах и эпиграммах Николай Щербина в конце жизни писал: «…Не уничтожаю их, не предаю забвению – для наказания самого себя, в укоризну себе… Итак – я очищаю себя, по возможности, этим душевным наказанием».
Песня Русской земле
Будь хранима небесами,
О родимая земля!
Под суровыми снегами
Любы мне твои поля –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего
Вьюги с севера несутся,
Жаркий полдень степи жжет;
Безконечно песни льются
По тебе как сонмы вод –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего!
Знамя братий православных,
Веры древняя купель,
Отчина Царей Державных,
Предков славных колыбель –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего!
<1850‑е гг.>
Христос Воскресе![77]
Православным братьям на Востоке
Братья, братья! где вы? где вы?
Где Царьград, Ерусалим?
Дети, старцы, жены, девы,
Мужи, юноши – летим!
Там уж празднество готово!
Там и наш и ваш народ
Воскресенья ждет Христово,
Поцелуй воскресный ждет!
Здравствуй, храбрый Черногорец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Серб, здорово – ратоборец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Руку, Болгарин-страдалец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Грек, морей и гор скиталец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Тяжких зол, страданий бурных
Скоро минет череда:
Всходит там, в полях лазурных,
Вам спасения звезда!
Царь великий, Царь державный,
Помолюсь Царю царей,
Сонм победный, православный,
К вам послал богатырей.
Радость, братья! Где вы, где вы?
Где Царырад, Ерусалим?
Дети, старцы, жены, девы,
Мужи, юноши – летим!
Там сольемся мы сердцами –
И, моляся за Него,
Там отпразднуем мы с вами
Новой Пасхи торжество!
25 марта 1854
Соловецкая обитель
Обитель мирная, в объятьях хладных моря!
Пристанище поста, молитвы, слез и горя!
И ты подверглася грозе безумной их,
Язычества страстей поклонников слепых!
Но в час решительный твоих смиренных братий
Блюли невидимо Зосима и Савватий;
Охраной им сиял чудотворящий крест,
Что первый водружен среди пустынных мест;
Твой праведный ковчег был верой застрахован,
Твой пастырь доблестный в молитву был закован!
Когда громил тебя врага безбожный флот,
Свершала мирно ты молитвенный свой ход.
И вышли на него хоругви и иконы,
Великие вожди великой обороны! –
И миновал огонь морских его бойниц
Святых твоих людей и белых моря птиц.
А ты, печать Любви, о рана пресвятая,
Иконой за людей чудесно принятая!
Какой алмаз тебе? какой тебе венец?
Лишь слезы чистые молящихся сердец.
7 июля 1854
Это стихотворение Степана Шевырева является откликом на вполне реальные исторические события, описанные в истории Соловецкого монастыря: «В 1854 году, во время тяжелой Крымской войны, английский флот внезапно появился на Белом море и стал делать рейсы вдоль русского побережья. В Соловецком монастыре это вызвало необыкновенный подъем патриотизма. В случае нападения неприятелей иноки решили защищаться до последней возможности и стали делать к тому необходимые приготовления. Опасения осады оправдались. 5 июля флот приблизился к монастырю и подверг его жестокой бомбардировке, которая повторилась и 6 июля. Неприятельские ядра причинили значительные повреждения монастырским зданиям и храмам, но, по милости Божией, убитых и раненых не было. Монастырь мужественно защищался и на английскую жестокую канонаду отвечал стрельбой из своих пушек, а на требование сдаться отвечал решительным отказом. После страшного вторичного бомбардирования неприятельский флот оставил обитель в покое и уже более не появлялся у Соловецких островов». Стоит вспомнить, что ожидавшейся бомбардировке Петербурга тем же самым английским флотом, подошедшим к Кронштадту, посвящен «Разговор в Кремле» Каролины Павловой и другие стихи русских поэтов. Так что в России поэзия не молчала, когда начинали говорить пушки. Наоборот. Так было и в Отечественную войну 1812 года, и в Первую мировую, и в Великую Отечественную… Степан Шевырев описывает именно молебен, хоругви и иконы, с которыми иноки вышли навстречу врагу.
Слава творения
Кто всемогущую державу
Простер по дивным небесам,
Дал всякому творенью славу,
Луне и солнцу и звездам.
День – слава солнца, тварям счастье,
Тепло и жизнь, лазурь небес,
И красок чудное согласье,
И сельный цвет, и плод древес.
В ночи свет месяца – отрада
Больной душе, трудам покой,
Ночному путнику лампада
И году соразмерный строй.
Все звезды слава ризе ночи:
Сквозь мрак ее глядят оне,
Как бы всевидящие очи,
И славят Бога в вышине.
3 июля 1857
[74] Впервые: «Московский Вестник» (1830, ч. 1). Но еще до журнальной публикации, вернувшись из Рима в Москву, 23 декабря 1829г., Степан Шевырев с большим успехом прочитал «Преображение» на заседании Общества любителей русской литературы при Московском университете.
[75] Впервые: «Современник» (1837, т. VII).
[76] Впервые: «Отечественные Записки» (1840, № 9).
[77] Впервые: «С нами Бог! Вперед!.. Ура!..» Собрание стихов на нынешнюю войну» (М.,1854).
Комментировать