Аполлон Майков
Майков Аполлон Николаевич (1821–1897) – поэт, переводчик. «Это была, – отмечал Иннокентий Анненский, – одна из тех редких гармоничных фигур, для которых искание и воплощение красоты являлось делом естественным и безболезненным, потому что природа вложила красоту в самые души их». Помимо этих природных данных он обладал еще и внутренним религиозно-нравственным стержнем, который уберег его от нигилизма 50–60‑х годов (что не произошло с его родным братом Валерианом Майковым, одним из самых радикальных критиков того времени). Аполлон Майков вместе с братом, по его собственному признанию, «ходил в гости» в кружки Белинского, был знаком с петрашевцами, но никакого влияния они на него не оказали. «Нравственная евангельская правда, – признавался он, – с малолетства не была поколеблема».
Первый сборник стихотворений двадцатилетнего Аполлона Майкова вышел в Петербурге в 1842 году, в то же самое время, когда в «Москвитянине» появились первые публикации его будущих друзей-единомышленников А.А. Фета и Я.П. Полонского. Они познакомятся лишь через десятилетие, когда Аполлон Майков сблизится с «молодой редакцией» «Москвитянина», но уже в начале 40‑х годов все трое выступят со стихами, которые станут образцами «чистого искусства»: «Я пришел к тебе с приветом…», «Священный благовест торжественно звучит…», «Гармонии стиха Божественные тайны…». Известно, какую бурю негодования вызовет у «шестидесятников» подобный же сборник античных стилизаций Николая Щербины: Чернышевский разнесет их, что называется, в пух и прах. Белинский встретил подобные же антологические стихи Аполлона Майкова восторженно: «Даровита земля русская: почва ее не оскудевает талантами». И в этом, пожалуй, заключалось едва ли не основное отличие поколения Пушкина и Лермонтова («неистовый Виссарион» – из их числа) от «шестидесятников», для которых гармония стиха, его божественные тайны воспринимались уже со знаком минус. В 60– 70‑е годы Аполлон Майков вместе с Фетом и Апухтиным создали «тройственный союз» поэтов, сохранивших верность поэзии. Никто из поэтов «чистого искусства» не получил такого признания, как Майков. «Вечерние огни» Фета так и остались в нераспечатанных пачках у него дома. Апухтин сам отказался от «печатного станка», его стихи выходили в основном в нотных изданиях как романсы. У Аполлона Майкова вышло шесть прижизненных Полных собраний стихотворений. Он при жизни стал классиком. Хотя был момент, когда его репутация висела, что называется, «на волоске»… В самом начале Крымской войны он написал стихотворение «Коляска», в котором прозвучали слова о Николае I: «Ни чувств, ни дум его не пощадил наш век клевет и злоязычья». Он даже не успел опубликовать «Коляску», как по рукам пошла гулять эпиграмма Николая Щербины, начинавшаяся строками: «Ты гимны воспевал «откинутой коляске», // Лбу медному кадил, и льстил ты медной каске». Ни в стихотворении, ни в эпиграмме не называлось, но конечно же легко угадывалось имя Николая I, что само по себе было уже вполне достаточно для вопроса, обращенного к Майкову: «Скажи, подлец ли ты, иль «скорбен головой»?» Он заберет из редакции уже набранный текст, «Коляска» появится в печати лишь в посмертных изданиях, равно как и его ответная эпиграмма:
Вы «свобода» нам кричите,
Я одной себе ищу –
Думать так, как я хочу,
А не так, как вы хотите!
Аполлон Майков, обвиненный в верноподданичестве, впервые испытал на себе то, что Достоевский называл «либеральным террором». Даже в условиях военного времени ему, как поэту, отказывалось в праве быть верным подданным. Точно так же были встречены и другие патриотические стихи, опубликованные в первые же дни войны: «Ура!» Федора Глинки, «К ружью» Петра Вяземского, «Разговор в Кремле» Каролины Павловой. Тогда же появилось и само это слово «ура-патриотизм», ставшее политическим ярлыком. (Можно подумать, что во время войны может быть какой-то иной патриотизм, без русского боевого «Ура!»?!). Позже тот же Николай Щербина со слезами на глазах будет просить прощения у Аполлона Майкова за свою злополучную эпиграмму. Они даже обнимутся в знак примирения, но с тех пор Аполлон Майков, наученный горьким опытом, уже будет, что называется, дуть на воду…
Особое место в творчестве Аполлона Майкова занимает стихотворная трагедия «Два мира», в предисловии к которой он писал: «Давно, еще в моей юности, меня поразила картина столкновения древнего Грекоримского мира, в полном расцвете начал, лежавших в его основании, с миром христианским, принесшим с собой новое, совсем иное начало в отношениях между людьми». В 1882 году трагедии была присуждена первая Пушкинская премия Императорской академии наук, ее «языческие» и «христианские» темы стали предметом многолетней дискуссии. Сам же Майков подчеркивал, что он «не реставратор древнего мира, а живописец, который, усваивая внешние краски, главное полагает в усвоении духа эпохи, людей, поэзии». Много позже Александр Блок заметит по этому поводу: «Воскресить древних можно только творческим путем. Так делал, например, Майков». Эта трагедия Майкова, вне всякого сомнения, выдающееся явление не только для своего времени и стоит в одном ряду с такими его религиозными стихотворениями, а по сути, «маленькими» поэмами, как «Упраздненный монастырь», «В Городце в 1263 году». Но, обращаясь к историческим сюжетам, он не ушел от современности, а лишь изменил форму разговора с ней, перевел его на другой уровень вечных религиозных и философских проблем. Его «Упраздненный монастырь», созданный в 1860 году, был вполне актуальным ответом на попытки «шестидесятников» упразднить саму веру. В этом отношении характерен его комментарий к образу Циника в трагедии «Два мира»: «Я, признаюсь, особую осторожность приложил к Цинику, чтоб он не смахивал на нынешнего нигилиста (хотя в сущности он то же самое), чтобы не заподозрили меня в умысле обличения последнего». Он настолько вжился в образы своих героев первых веков христианства, что в последние годы стал публиковать свои религиозные стихи под именем Аполлодора Гностика. Лишь единицы из его ближайшего окружения знали, что он не просто переводил, как указывалось в журнальных публикациях, «из гностиков» (о философии и религии гностиков в эти же годы писал Владимир Соловьев), а создал образ поэта-гностика, в стихах которого, как и у подлинных гностиков, соединил христианские и античные мотивы. В письме к Сухомлинову от 28 сентября 1889 года он признавался: «Вы знаете, что это за Аполлодор Гностик? Это моя выдумка: не люблю обнаруживать моих интимнейших мыслей и представлений, вот и прибег к такой уловке. Но секрет обнаруживаю не многим, а многих оставляю в заблуждении (даже филологов), что будто есть такой поэт II века; некоторые отвечали мне: «Знаю, знаю!”” Эта уловка зашла так далеко, что 29 декабря 1893 года, на торжественном академическом обеде, Аполлон Майков обратился к академикам со словами: «Милостивые господа! Я имею счастье в настоящую минуту находиться посреди, так сказать, последних слов науки. Я выбрал прочесть нижеследующее стихотворение и – был бы счастлив, если бы кто-нибудь из сотни мужей науки сказал бы мне с убеждением, что сказанная в стихах мысль – неверна, что чувство, ее вызвавшее, он никогда не испытывал и никакой представитель истинной науки не должен его испытывать». Вслед за этими он зачитал стихотворение Гностика:
Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья
Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье,
Что не ответствует на твой душевный крик…
А Небо на тебя с улыбкою взирает,
Как на капризного ребенка смотрит мать,
С улыбкой – потому, что всё, все тайны знает,
И знает, что тебе еще их рано знать!
Никто из представителей истинной науки не возразил академику Майкову… Единственное, в чем могли его упрекнуть, так это в «осовременивании» своих переводов. Что, впрочем, тоже вполне соответствовало литературным традициям: даже канонические, священные тексты псалмов порой превращались в революционные агитки. От имени поэта-гностика он был волен обращаться к тем же нигилистам со словами, которые никогда бы не простили ему самому:
«Прочь идеалы!» Грозный клик!..
«Конец загробной лжи и страху!
Наш век тем славен и велик,
Что рубит в корень и со взмаху!
Мир лишь от нас спасенья ждет –
Так – без пощады! И вперед!..»
И вот, как пьяный, как спросонок,
Приняв за истину символ,
Ты рушить бросился… Ребенок!
Игрушку разломал и зол,
Что ничего в ней не нашел!..
Ты рушишь храмы, рвешь одежды,
Сквернишь алтарь, престол, потир, –
Но разве в них залог Надежды,
Любви и Веры видит мир?
Они – в душе у нас, как скрытый
Дух жизни в семени цветка, –
И что тут меч твой, ржой покрытый,
И детская твоя рука!..
Имя Гностика служило своеобразной защитой: не станут же критики всерьез полемизировать с римским поэтом II века, объявлять его ретроградом, мракобесом… Так что стихи Гностика нельзя рассматривать только как литературную мистификацию, подобную Черубине де Габриак Волошина – Дмитриевой или же «стихам Мери» Валерия Брюсова. Аполлон Майков воспользовался этим именем как литературным приемом для выражения своих собственных самых сокровенных мыслей и представлений, о которых он мог сказать, вслед за Тютчевым: «молчи, скрывайся и таи»… В последних стихах Гностика, прощаясь с жизнью, он признавался:
…Жизнь не сон, не сновиденье,
Нет! – это пламенник святой,
Мне озаривший на мгновенье
Мир и небесный, и земной,
И смерть – не миг уничтоженья
Во мне того живого я,
А новый шаг и восхожденье
Все к высшим сферам бытия!
«Судьба сделала жизненный путь Майкова ровным и светлым. Ни борьбы, ни страстей, ни врагов, ни гонений», – так писал о нем Дмитрий Мережковский в конце XIX века, выразив общую точку зрения о его «светлой и тихой жизни артиста, как будто не наших времен». Да и внешний облик Аполлона Майкова вполне соответствовал этому образу поэта «чистого искусства», живущего в пресловутой «башне из слоновой кости». О том же, как все обстояло на самом деле, можно судить по его стихам, в которых он предстает одним из самых актуальных религиозных поэтов второй половины XIX века.
Еврейская песнь
Торжествен, светел и румян
Рождался день под небесами;
Белел в долине вражий стан
Остроконечными шатрами.
В уныньи горьком и слезах
Я, пленник в стане сем великом,
Лежал один на камне диком,
Во власянице и в цепях.
Напрасно под покровом ночи
Я звал к себе приветный сон;
Напрасно сумрачные очи
Искали древний наш Сион…
Увы! над брегом Иордана
Померкло солнце прежних дней;
Как лес таинственный Ливана,
Храм без молитв и без огней.
Не слышно лютен вдохновенных,
Замолк тимпанов яркий звук,
Порвались струны лир священных –
Настало время слез и мук!
Но Ты, Господь, в завет с отцами
Ты рек: «Не кину свой народ!
Кто сеет горькими слезами,
Тот жатву радости сберет».
Когда ж, на вопль сынов унылых,
Сзовешь ко бранным знаменам
Оружеборцев молньекрылых
На месть неистовым врагам?
Когда с главы своей усталой
Израиль пепел отряхнет,
И зазвенят его кимвалы,
И с звоном арф он воспоет?
1838
Санкт ‑Петербург
Из цикла «Из восточного мира». По мотивам 125 псалма.
Молитва бедуина
О солнце! твой щит вечным золотом блещет –
А море племен здесь клокочет и плещет…
Вдали от серебряных рек и ручьев,
Там бродит и гибнет в степи караван позабытый;
Напрасно ждут люди от вихрей песчаных защиты
Под грудью верблюдов и сенью шатров.
О солнце! накрой ты порфирой зеленой
Пустыни нагие; росой благовонной
Кокос наш, и финик, и пальму питай;
Смягчи серебро ты овнов белорунных Кедара;
Верблюдам дай силу идти средь безводья и жара;
Коням легкость ветра пустынного дай!
Самума от нас отврати ты заразы;
А к вечеру звезд сыпь на небе алмазы:
Пусть кроткий их блеск в сень радушных шатров
К нам путников степи ведет на ночлег издалёка!
И ярче лей пурпур и розы с златого востока
На люльки детей и гробницы отцов!
1839
Из цикла «Из восточного мира». Романс Ц.А. Кюи, смешанный хор (1885).
Песнь Эсфири
К картине «Введение во храм»
Колыбель моя качалась
У Сиона, и над ней
Пальма Божия склонялась
Темной купою ветвей;
Белых лилий Идумеи
Снежный венчик цвел кругом,
Белый голубь Иудеи
Реял ласковым крылом.
Отчего ж порой грущу я?
Что готовит мне судьба?
Все смиренно, все приму я,
Как господняя раба!
<1840>
Из цикла «Из восточного мира». Романс Н.Н. Черепнина (1900).
* * *
Зачем средь общего волнения и шума
Меня гнетет одна мучительная дума?
Зачем не радуюсь при общих кликах я?
Иль мира торжество не праздник для меня?..
Блажен, кто сохранил еще знаменованье
Обычаев отцов, их темного преданья,
Ответствовал слезой на пение псалма;
Кто, волей оторвав сомнения ума,
Святую Библию читает с умиленьем,
И, вняв церковный звон, в ночи, с благоговеньем,
С молитвою зажег пред образом святым
Свечу заветную и плакал перед ним.
28 марта 1841
* * *
О Боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай – дары святые неба, –
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
Уже под нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами несгубленные зерна
Пустили свежые ростки свои проворно –
О, дай нам солнышка! Пошли Ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать,
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! Какая благодать!»
Из стихотворения «Нива» (1856).
Романс Гр.А. Лишина (1882), названный композитором «Молитва о родине».
* * *
Когда, гоним тоской неутолимой,
Войдешь во храм и станешь там в тиши,
Потерянный в толпе необозримой,
Как часть одной страдающей души, –
Невольно в ней твое потонет горе,
И чувствуешь, что дух твой вдруг влился
Таинственно в свое родное море
И заодно с ним рвется в небеса…
1857
Последние язычники
Когда в челе своих дружин
Увидел крест животворящий
Из царской ставки Константин
И пал пред Господом, молящий, –
Смутились старые вожди,
Столпы языческого мира…
Они, с отчаяньем в груди,
Встают с одра, встают от пира,
Бегут к царю, вопят: «О царь!
Ты губишь все – свою державу,
И государство, и алтарь,
И вечный Рим, и предков славу!
Пред кем ты пал? Ведь то рабы!
И их ты слушаешь, владыко!
И утверждаешь царств судьбы
На их ты проповеди дикой!
Верь прозорливости отцов!
Их распинать и жечь их надо!
Не медли, царь, скорей оков!
Безумна милость и пощада!»
Но не внимал им Константин,
Виденьем свыше озаренный,
И поднял стяг своих дружин,
Крестом Господним осененный.
В негодованье цепь с орлом
Трибуны с плеч своих сорвали,
И шумно в груды пред царем
Свое оружье побросали –
И разошлися…
Победил
К Христу прибегший император!
И пред распятым преклонил
Свои колена триумфатор.
И повелел по городам
С сынов Христа снимать оковы,
И строить стал за храмом храм,
И словеса читать Христовы.
Трибуны старые в домах
Сидели, злобно ожидая,
Как, потрясенная, во прах
Падет империя родная.
Они сбирались в древний храм
Со всех концов на годовщину
Молиться дедовским богам,
Пророча гибель Константину.
Но время шло. Их круг редел,
И гасли старцы друг за другом…
А над вселенной Крест горел,
Как солнца луч над вешним лугом.
Осталось двое только их.
Храня обет, друг другу данный,
Они во храм богов своих
Сошлися, розами венчанны.
Зарос и треснул старый храм;
Кумир поверженный валялся;
Из окон храма их очам
Константинополь открывался:
Синел Эвксин, блестел Босфор;
Вздымались куполы цветные;
Там – на Вселенский шли собор
Ерархи, иноки святые;
Там – колесницы, корабли…
Под твердью неба голубою
Сливался благовест вдали
С победной воинской трубою…
Смотрели молча старики
На эту роскошь новой славы,
Полны завистливой тоски,
Стыдясь промолвить: «Мы не правы».
Давно уж в мире без утех
Свой век они влачили оба;
Давно смешна была для всех
Тупая, старческая злоба…
Они глядят – и ждет их взор:
Эвксин на город не прорвется ль?
Из-за морей нейдет ли мор?
Кругом земля не пошатнется ль?
Глядят, не встанет ли кумир…
Но олимпиец, грудью в прахе,
Лежит недвижим, нем и сир,
Как труп пред палачом на плахе.
Проклятья самые мертвы
У них в устах… лишь льются слезы,
И старцы с дряхлой головы
Снимают молча плющ и розы…
Ушли… Распятие в пути
На перекрестке их встречает…
Но нет! не поняли они,
Что Божий Сын и их прощает.
1857
Христос Воскресе
Под солнцем вьются жаворонки,
Поют: Христос Воскресе!
По всем кустам малиновки
Поют: Христос Воскресе!
Во все окошки ласточки
Кричат: Христос Воскресе!
Сердца у дев, у юношей
Поют: Христос Воскресе!
И всем в ответ могилушки:
Воистину Воскресе!
<1858–1862>
У часовни
Из странствований
На горе сияньем утра
Деревянный крест облит,
И малютка на коленях
Перед ним в мольбе стоит…
Помолись, душа святая,
И о странных и чужих,
О тоскующих, далеких,
И о добрых, и о злых…
Помолись, душа святая,
И о том, чей путь далек,
Кто с душой, любовью полной,
В мире всюду одинок…
1858
Мадонна
Стою пред образом Мадонны:
Его писал монах святой,
Старинный мастер, не ученый;
Видна в нем робость, стиль сухой;
Но робость кисти лишь сугубит
Величье Девы: так Она
Вам сострадает, так вас любит,
Такою благостью полна,
Что веришь, как гласит преданье,
Перед художником святым
Сама Пречистая в сиянье
Являлась, видима лишь им…
Измучен подвигом духовным,
Постом суровым изнурен,
Не раз на помосте церковном
Был поднят иноками он, –
И, призван к жизни их мольбами,
Еще глаза открыть боясь,
Он братью раздвигал руками
И шел к холсту, душой молясь.
Брался за кисть, и в умиленье
Он кистью то изображал,
Что от небесного виденья
В воспоминаньи сохранял, –
И слезы тихие катились
Вдоль бледных щек…
И, страх тая
Монахи вкруг него молились
И плакали – как плачу я…
1859
Флоренция
Песни
У ворот монастыря
Пел слепец перед толпою,
Прямо в солнце взор вперя,
Взор, покрытый вечной тьмою.
Слеп рожден, весь век в нужде,
Пел он песнь одну и ту же,
Пел о Страшном он суде,
Пел о злом и добром муже.
Чужд живущему всему,
Только славя суд Господний,
Населял свою он тьму
Лишь страстями преисподней.
Точно слышал он во мгле
Вздохи, плач и скрежет зубный,
Огнь, текущий по земле,
И по небу голос трубный.
И напев его гудел
Далеко трубою медной,
И невольно вкруг робел
Стар и млад, богач и бедный.
Кончил старец; а народ
Все вокруг стоит в молчанье;
Всех томит и всех гнетет
Мысль о страшном наказанье…
Только вдруг из кабака
Скоморох идет красивый,
Выбирая трепака
На гармонике визгливой;
Словно ожил вдруг народ,
Побежал за ним гурьбою…
Смех и пляски – в полный ход!
И слепец забыт толпою.
Возроптали старики:
«Эка дьявольская прелесть!
Сами лезут, дураки,
Змею огненному в челюсть!»
Слышит ропот и слепец:
«Не судите, – молвит, – строго!
Благ – Небесный наш Отец:
Смех и слезы – всё от Бога!
От Него – и скорбный стих,
От Него – и стих веселый!
Тот спасен, кто любит их
В светлый час и в час тяжелый!
А кто любит их – мягка
В том душа и незлобива,
И к добру она чутка,
И растит его, как нива».
1860
* * *
Дорог мне, перед иконой
В светлой ризе золотой,
Этот ярый воск, возжженный
Чьей неведомо рукой.
Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поет –
Чье-то горе утихает,
Кто-то слезы тихо льет,
Светлый Ангел упованья
Пролетает над толпой…
Этих свеч знаменованье
Чую трепетной душой:
Это – медный грош вдовицы,
Это – лепта бедняка,
Это… может быть… убийцы
Покаянная тоска…
Это – светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души…
1868
В Городце в 1263 году[112]
Ночь на дворе и мороз.
Месяц–два радужных светлых венца вкруг него…
По небу словно идет торжество;
В келье ж игуменской зрелище скорби и слез…
Тихо лампада пред образом Спаса горит;
Тихо игумен пред ним на молитве стоит;
Тихо бояре стоят по углам;
Тих и недвижим лежит, головой к образам,
Князь Александр, черной схимой покрыт…
Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!
Слышится в келье порой лишь болящего бред.
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь –
Видит он: степь, безпредельная бурая степь…
Войлок разостлан на выжженной солнцем земле.
Видит: отец! смертный пот на челе,
Весь изможден он, и бледен, и слаб…
Шел из Орды он, как данник, как раб…
В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть…
И простонал Александр: «Так и мне умереть…»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Видит: шатер, дорогой, златотканый шатер…
Трон золотой на пурпурный поставлен ковер…
Хан восседает средь тысячи мурз и князей…
Князь Михаил[113] перед ставкой стоит у дверей…
Подняты копья над княжеской светлой главой…
Молят бояре горячей мольбой…
«Не поклонюсь истуканам вовек», – он твердит…
Миг – и повержен во прах он лежит…
Топчут ногами и копьями колют его…
Хан, изумленный, глядит из шатра своего…
Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,
«Я ж, – говорит, – поклонился болванам, чрез огнь я прошел,
Жизнь я святому венцу предпочел…
Но, – на Спасителя взор устремив, –
Боже! Ты знаешь, – не ради себя –
Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!..»
Слышат бояре и шепчут, крестясь:
«Грех твой, кормилец, на нас!»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Снится ему Ярославов в Новгороде двор…
В шумной толпе и мятеж, и раздор…
Все собралися концы и шумят…
«Все постоим за святую Софию, – вопят, –
Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы…
Немцам и шведам страшней нет грозы…
Сам ты водил нас, и Биргер твое
Помнит досель на лице, чай, копье!..
Рыцари, – памятен им поотгаявший лед!..
Конница словно как в море летит кровяном!..
Бейте, колите, берите живьем
Лживый, коварный, пришельческий род!..
Нам ли баскаков пустить
Грабить казну, на правеж не водить?
Злата и серебра горы у нас в погребах, –
Нам ли валяться у хана в ногах!
Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»
И разлилася река, взволновался пожар…
Князь приподнялся на ложе своем;
Очи сверкнули огнем,
Грозно сверкнули всем гневом высокой души, –
Крикнул: «Эй вы, торгаши!
Бог на всю землю послал злую мзду.
Вы ли одни не хотите Его покориться суду?
Ломятся тьмами ордынцы на Русь – я себя не щажу,
Я лишь один на плечах их держу!..
Бремя нести – так всем миром нести!
Дружно, что бор вековой, подыматься, расти,
Веруя в чаянье лучших времен, –
Все лишь в конец претерпевый – спасен!..»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним…
Видит он: облитый, словно лучом золотым,
Берег Невы, где разил он врага…
Вдруг возникает там город… Народом кишат берега…
Флагами веют цветными кругом корабли…
Гром раздается; корабль показался вдали…
Правит им кормчий с открытым высоким челом…
Кормчего все называют царем…
Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,
Звон раздается, священные гимны поют…
Крышу открыли… Царь тот толпе говорит…
Вот перед гробом земные поклоны творит…
Следом – все люди идут приложиться к мощам…
В гробе ж, – князь видит, – он сам…[114]
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижен лежит…
Словно как свет над его просиял головой –
Чудной лицо озарилось красой,
Тихо игумен к нему подошел и дрожащей рукой
Сердце ощупал его и чело
И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»
1875
Молитва
Снилось мне: по всей России
Светлый праздник – древний храм,
Звон, служен ье литургии,
Блеск свечей и фимиам, –
На амвоне ж, в фимиаме,
Точно в облаке, стоит
Старцев сонм и нам, во храме
Преклоненным, говорит:
«Труден в мире, Русь родная,
Был твой путь; но дни пришли –
И, в свой новый век вступая,
Ты у Господа моли,
Чтоб в сынах твоих свободных
Коренилось и росло
То, что в годы бед народных,
Осенив тебя, спасло;
Чтобы ты была готова –
Сердце чисто, дух велик –
Стать на судище Христово
Всем народом каждый миг;
Чтоб, в вождях своих сияя
Сил духовных полнотой,
Богоносица святая,
Мир вела ты за собой
В свет – к свободе безконечной
Из-под рабства суеты,
На исканье правды вечной
И душевной красоты…»
<1878>
Стихотворение впервые опубликовано в 1878 году в «Русском Вестнике» под названием «Молитва» и с подзаголовком «На манифест 19 февраля 1861 года», но в дальнейшем публиковалось под названием «Завет старины». В письме от 6 января 1879 года Аполлон Майков спрашивал своего двоюродного брата Александра: «По сердцу ли тебе пришлась моя «Молитва» в «Русском Вестнике»? Я счастлив от двух последних стихов… Ведь это то, что искала Русь православная, в особенности наша, великороссийская». Получив ответ Александра, по всей видимости, упрекавшего его в политизированности, он ответил ему: «Удивился я твоим словам, что в моих стихах «Молитва» нашел ты или предполагал во мне нечто политическое. Политики в поэзии я не терплю. Поэзия партий для меня не существует».
Из трагедии «Два мира»
О Ты, Седяй в эфире,
Во свете вечном, со Отцом,
Прославленный и вознесенный –
Лишь по любви неизреченной
Тобою поднятым крестом!
Ты Пастырь, нас в едину паству
Овцу сбиравший за овцой!
Ты их вспоил живой водой
И тучную им подал яству, –
Когда бы, где б ни прозвучал
Твой рог призывный – где преграды,
Где те загоны, те ограды,
Где та стена, тот ров, тот вал,
Который их бы удержал
На зор Твой ринуться мгновенно, –
Свет бо светяй нам с небеси,
Свет истинный, Свет неистленный,
Жизнь и спасенье Ты еси!
1881
Кантата,
исполнявшаяся на парадном обеде в день венчания на царство е.и.в. государя императора Александра Александровича
Мне ли, Господи,
Мне ль по силам
Ты Тяжкий крест даешь!
Недостоин есмь
Твоея любви!
Разве Ты мне дашь
Силу крепкую…
Умудришь меня
Своей мудрость…
Я как верный раб
Предаюсь Тебе
И готов в огонь
И во всяку скорбь,
Ибо дорог мне
Не земной почет,
А Христов венец.
1881
* * *
Смотри, смотри на небеса,
Какая тайна в них святая
Проходит молча и сияя
И лишь настолько раскрывая
Свои ночные чудеса,
Чтобы наш дух рвался из плена,
Чтоб в сердце врезывалось нам,
Что здесь лишь зло, обман, измена,
Добыча смерти, праха, тлена,
Блаженство ж вечное – лишь там.
1881
Христос Воскрес!
Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес…
Христос воскрес! Христос Воскрес!
С полей уж снят покров снегов,
И реки рвутся из оков,
И зеленеет ближний лес…
Христос воскрес! Христос Воскрес!
Вот просыпается земля
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!..
Христос воскрес! Христос Воскрес!
В Айя-Софии
Господи! что там за шум? что за люди? Какое смятенье?
Храм весь, алтарь, оба клироса, хоры – все полны народом!
Крики… стенания… Волной непрерывной толпа пребывает…
Женщины, дети… лохмотья и бархат, расшитый орлами…
В затканной золотом тот – старик – голова без покрова –
Очи на выкате – бежит озираясь и за руку тащит
Внука-малютку – другой ему крепко сжал шею…
Вон быстро Слуги царицу в носилках проносят… Вот юноша-воин:
Шлем опрокинут – густою волной из-под шлема рассыпались кудри –
Взоры блуждают. – «Пустите» кричит он несущим, и кровью
Облиты латы, и кровь из-под них так и льется на мрамор…
В окна, в раскрытые двери весь храм наполняется дымом –
Свеч пред иконами тускнеет сиянье – и крики и стоны –
Здесь и извне – все слилось с возрастающим грохотом пушек…
Но «ворвались! Ворвались!.. Император убит!» отдается
В пушечном гуле одним потрясающим здание визгом!
Кровью облитые воины в храм отступают сражаясь:
«Двери закладывать! Турки за нами!..» Захлопнулись двери.
В двери тараны стучат: вся толпа на мгновенье стихает,
Все к алтарю воздвигают с молитвенным возгласом руки; –
Там же – идет литургия: диакон, иерей седовласый
С чашей выходит народ причастить Святых Таин… Мгновенье –
Рухнули двери – и в белых чалмах янычары – уж всюду –
Рубят направо, налево, на хорах – и валятся трупы
С хор, галерей, сюда вниз, в эту общую свалку… и горы
Трупов растут… «Сторонись! уберите тела! очищайте дорогу –
Сам падишах!» – возглашает проворно вбегающий евнух:
Спешно швыряют тела к сторонам, очищая средину;
Мертвых, живых, умирающих вдруг две стены взгромоздились –
И на коне он въезжает – и – радостный взор устремивши под купол, –
Меч обнаженный в руке, а в другой Магометово знамя –
«Слава Аллаху!» гласит, пораженный величием храма…
Старец-иерей между тем, продолжая служенье, подъемлет
С пеньем Святые Дары – и идет – и пред ним вдруг разверзлась
Арка в алтарной стене, и вошел он – и арка замкнулась…
Вот что мне виделось в Айя-Софии… И правдой казалось
Дней тех преданье: в тот миг, как уже разрушенье свершилось,
В храме последних святынь, и икон, и крестов, и покрылись
Известью лики святые на стенной златой мусикии[115], –
В оную ночь в окна купола, вдруг, осветивши весь город,
Свет необычный исшел, и раскрылося небо – и тихо
Свет сей приявши, закрылось опять – и сей свет был – Господня
Храму сему благодать, отошедшая паки на небо…
И по ся дни стоят голые стены – чертог опустелый,
Где, за отбытьем владыки, вселилися пришлые люди.
Где же владыко?.. Искал я глазами – где арка, в которой
Скрылся с Дарами иерей, – и когда же разверзнется, ждал я,
И – как предсказано было – он выйдет опять с той же Чашей,
Прерванный чин литургии окончить, при возгласах славы,
Светлый воскресный канон воспевая… и известь исчезнет,
И – уже тонко сквозящийся ныне – Спасителя облик
Купно со всеми Святыми опять просияет на злате
Вкруг загоревшейся вновь мусикии…
Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 21), с примечанием: «Читано самим поэтом в торжественном собрании Славянского Благотворительного Общества, 11 мая 1888 г.». В русской поэзии к этой византийской легенде обращались Андрей Муравьев, Михаил Розенгейм и Аполлон Майков.
[112] Городец на Волге; там умер на возвратном пути из Орды великий князь Александр Ярославич Невский в 1263 г.
[113] Князь Михаил Черниговский
[114] В 1724 г. Петр I перенес мощи Александра Невского из древнего Владимира в новую столицу, где они стали самой чтимой святыней Александро-Невской лавры. Стихотворение заканчивается словами митрополита Кирилла, возвестившего о смерти Александра Невского. (Примеч. сост.)
[115] Мусикия – мозаика (греч.).
Комментировать