Военная свадьба с некрасивой невестой началась
Одним из самых сильных, неожиданных и неизведанных доселе чувств, по прибытии в армию, было чувство большого и неприятного удивления. Начальство всех положений и рангов, начиная с высшего и кончая старослужащими, смотрело на новичков, как на потенциальных пьяниц, «сачков» и «шлангов», отлынивающих от работы, которых надо непременно вывести «на чистую воду», обезвредить и жестоко наказать, чтобы враз и навсегда неповадно было. Это — общая тягостная атмосфера «священного долга» перед Родиной, который надо было отдавать, хочешь ты этого или не хочешь совсем.
Новичков звали общим названием «духи», видимо, с намеком на предполагаемое бесправие и беспрекословное повиновение. Через полгода название менялось, и мы попадали в разряд «помазков», за ними следовали «черпаки», еще через полгода — «старики», по выходе приказа об увольнении — «дембеля», если же увольняемый удерживался в наказание за проступки, то его уважительно величали «квартирант».
Первыми моими общими армейскими обязанностями были: помогать штабному художнику Александру, дежурить в роте у телефона, смотреть за чистотою в казарме. Первый курьез был связан с дежурством у телефонной тумбочки. Дело в том, что старшина не дал четких указаний в надежде, что старший по роте ефрейтор сможет сделать это при случае известными для всех «непонятливых» средствами.
Раздался резкий звонок в роту, на который нужно было быстро, скороговоркой, протараторить: «Гвардии рядовой, такой-то, слушает». Вместо этого, по светской привычке, на звонок ответил так:
— Алло! Слушаю!
Ничего не услышав в трубке, продолжил:
— Алло! Кто говорит?
На том конце провода удивленный мужской голос вежливо и вкрадчиво спросил:
— Скажите, кто у телефона?
— У телефона художник Василий, — в свою очередь ответил я. — Что Вам нужно? Может быть, кого позвать? — пытался я услужить любопытствующему голосу.
— А Вы, собственно, кто? — опять не унимался мужской голос.
— Я же Вам ясно сказал, может быть, вы не услышали? Повторяю: художник Василий, — с усилием сделал еще одну попытку пробиться к сознанию непонятливого собеседника.
— А скажите, — продолжал любопытствовать он, — а звание у вас армейское какое?
— Звание? Пока никакого не заслужил. Не успел еще отличиться. Помогаю, чем могу. Рисую, что заставят.
— А Вы давно в войсках служите? — снова услышал уже знакомый мне голос.
— Ну, знаете?.. Я что-то в последние дни из-за «свежих» впечатлений потерял счет времени. Ну, меньше недели, это уж Вам точно ручаюсь.
Окончательно исчерпав свое неистощимое любопытство, мужчина, наконец, бросил трубку.
Видимо, «с легкой руки» этого незнакомого голоса, принадлежавшего офицеру из штаба полка, меня в шутку стали называть «рядовой художник Василий».
В конце пятого месяца армейской службы произошел не совсем обычный случай, заставивший вновь серьезно задуматься над смыслом духовных исканий и таинственно-непонятной связи души и Бога.
Как-то после очередной команды отбоя ко сну, когда, казалось бы, дневная тяжесть должна была напрочь отключить сознание, вдруг резко почувствовал возрастающий в душе прилив необычных, неведомых сил. Вконец запутавшись в поисках самостоятельных объяснений, обратился к соседу по койке:
— Слушай! Дружище, ты не можешь сказать, что происходит в воздухе, меня просто поднимает с постели?
— Не знаю. Сегодня начальства полным-полно дежурит, даже «особист» на ночь приехал в полк. Офицеры говорили, что какая-то Пасха у людей сегодня празднуется на воле.
— Вот оно что так радует, — подумалось, — а ведь даже ни числа не знаю, ни месяца.
Молодые солдаты, или как их все называли «духи», поначалу не могли понять, кому необходимо подчиняться в первую очередь, кому — во вторую, кому — в третью. Из-за этого непонимания возникали трагикомические истории.
Посылал, к примеру, старшина куда-нибудь солдата с поручением, а заметивший нового солдатика офицер просил помочь ему донести что-то до кабинета. После него второй офицер перехватывал свободную «рабсилу», третий — у предыдущего и так далее по цепочке.
На каком-нибудь витке поручений «дух» сталкивался со старшиной, уже давно с «негасимой» любовью разыскивавшим молодого солдатика.
Каждый новый день был непредсказуем своими эксцессами и испытаниями для души. К концу месяца «курса молодого бойца» солдат можно было смело брать для съемок фильма, посвященного лагерям, Освенциму или Бухенвальду времен Отечественной войны.
Не успевая выполнить свое дневное задание в качестве художника политотдела, вдвоем с напарником Бариновым почти каждый вечер оставались в клубе. Работа в тишине и в отсутствии часто беспокоившего по пустякам начальства ускоряла процесс ее выполнения.
Такая идиллия не могла продолжаться бесконечно долго. В полной мере ещё не отведав армейских страхов от начальствующих, мы с Бариновым мирно «скрипели» плакатными перьями, ничего дурного не предполагая.
Вдруг в кабинет часов в девять вечера ворвался необычно тучный мужчина, с красной повязкой дежурного по части.
— Так!!! — многозначительно и протяжно произнес он. — Чем занимаемся? От программы «Время» уклоняемся! «Сачкуем» значит?!
— Никак нет, товарищ майор, — доложил Баринов приглушенным от страха голосом. — Работаем.
— И что, вы эти «писульки» называете работой? Да на вас пахать мало, лодыри! — закричал майор.
— Никакие это не писульки, — вступился с обидой за нашу работу. — Нам товарищ Жуков из штаба ее поручил.
Дежурный майор взял двумя руками лист ватмана, на котором был изображен график каких-то стрельб, и стал ожесточенно его трясти перед нашими носами.
— Я вас спрашиваю?! — ревел майор. — Это ра-бо-та?!
— А чего же еще? Вы что, ее не понимаете? Так спросите у товарища Жукова, — пытался я вновь вразумить взревевшего майора.
Не ожидавший никак такого ответа, майор быстро пододвинул к моему лицу свою красную физиономию, к тому времени изрядно заигравшую лиловыми оттенками, и в напряжении, уставившись, замер.
Пробыв в такой внимательной стойке почти минуту, майор засопел, раздувая ноздри, резко развернулся на каблуках и выскочил разъяренный за дверь.
— Ну, ты даешь? — сказал, переводя дух, Баринов. — Ведь он мог тебя изуродовать! Это же майор Рудченко, начальник инженерного отделения, от одного его удара правой человек валится на месяц в санчасть.
— Какой талант созидателя пропадает зря, цены ему нет, в колхозе быков бы валил вместо людей, — проворчал я.
Уткнувшись в работу, мы с Бариновым с каждой минутой все сильнее предчувствовали что-то нехорошее, надвигающееся на нас.
Так же неожиданно, как и прежде, влетел, почти вышибив дверь ногой, майор Рудченко с подопечными.
— Так! Тебя я сдам на «губу» сейчас же, — ткнул в меня пальцем Рудченко, — а тебя сгною на кухне, Баринов. Всем все ясно?
— Хорошие работнички везде нужны, товарищ майор. Постараюсь и там помочь, чем могу. Попрошу подольше задержать меня на «губе», а с политотделом сами разбирайтесь, почему работа стоит, — доложил я свою позицию майору.
— Ты и ты — за мной — шагом марш! — вновь взревел майор.
Оказавшись на улице, увидели синее вечернее небо и белоснежное покрывало на плацу. Шел тихо пушистый снег.
— Вот вам задание! Я — командир полка ночью. Отсюда до штаба 60 метров, чтобы к утру снега не было. Завтра к подъему с докладом жду. Вперед, без рассуждений, и побыстрее. Энтузиазма не вижу, — гулко комментировал в предночной тишине майор Рудченко.
Затем начальник ушел, все стихло; изредка слышались щелчки проезжавших трамваев за стенами части.
Скинув шинель, взяв лопату и посмотрев на небо, я громко изрек:
— С Богом! Ты, Баринов, кидай направо, я — налево. По моей команде отдых. Снега хоть и много, но он пушистый, мы его враз перемахнем, — пояснил я Александру.
Первое время рой осудительных мыслей вихрем взлетал в душе: «Солдафон! Крокодав!»
— «Господи, Тебе все возможно, победи мой гнев сердечный, дай душе покой предвечный», — повторял я непрестанно в такт взмахам лопатой.
— Художники! Эгей! Давай! Давай! Еще давай! — прокричали издалека вышедшие строем на прогулку солдаты.
Через два с половиной часа, изрядно взмокшие, мы с Бариновым уткнулись лопатами в забор.
— Все! – сказал я. – Полна моя коробочка, конец работе. Идем к Рудченко докладывать, пока не остыли.
Майор Рудченко, развалившись в кресле с ногами, сидел с каким-то лейтенантом и смотрел по телевизору хоккей.
— Товарищ майор! Ваше задание по очистке дороги к штабу от снега — выполнено! — выпалил я на одном дыхании.
— Видал, — обратился майор к лейтенанту, — ну, вы — орлы. Уважаю исполнительных. Верю на слово, свободны к отбою.
Утром после завтрака рота выстроилась вдоль казармы перед майором Рудченко. Обходя строй, майор каждому больно тыкал в грудь и медленно проговаривал: «Этот гад. И этот гад». Дойдя до меня, он занес свой палец, разглядел лицо и произнес раздельно: «А этот, кажись, — че-ло-век!»
Физические наказания, или, как любили шутить новобранцы, «поощрения», активно практиковались по всем войскам, и наш полк не представлял исключения в этом безотрадном зрелище.
Работая художником политотдела, я был лишён возможности в полной мере вкусить этого «удовольствия» и чувствовал некую ущемленность по сравнению со своими ротными «собратьями по оружию», но Промысл Божий вскоре сполна уравнял нас в общем «подвиге». Дело в том, что не каждый день в душе мелькают благие мысли даже у людей праведных, тем более молодых и неопытных в бранях сердечных. Чувствуя свою вину в этой области, сидя на подоконнике казармы, размышлял примерно так: «Хорошо быть чистым душою и радостным сердцем, но как этого достичь своими скудными усилиями, если Господь не поможет. Если дети провинятся в чем-нибудь, то любящие родители наказывают их даже физически, хотя сами душой страдают не меньше своих неразумных детей».
Эту аналогию я применил к себе и стал рассуждать: «Какому человеку не составит труда выполнить мою просьбу пробиться к радости сердечной? Вот Леша Борисов, заядлый драчун, к тому же по армейскому рейтингу «дед». Ему стукнуть человека — что муху смахнуть рукой со стола». С этими мыслями я отправился в казарму на построение к обеду.
Молодые, как всегда в случаях построения, стояли впереди, старослужащие, как правило, во второй шеренге. Я, как «молодой дух», стоял, конечно, в первой шеренге и ждал прочтения своей фамилии.
— Проверяй всех по списку, — дал команду старшина сержанту и юркнул в свою каптерку. Вдруг внезапный удар в печень сзади начал резко валить меня на пол. Я почувствовал неожиданно легкость и отрадность в душе. Лежа уже на чьих-то поддерживающих руках, увидел испуганное лицо «деда» Леши Борисова и успокоился окончательно.
— Тебе очень плохо? — взволнованно спросил Леша.
— Наоборот, — улыбаясь, сказал я, — очень хорошо стало.
Дослушав список до конца, рота по команде прапорщика отправилась на обед.
Редко, но вразумления Господни, подобно Лешиному «наказанию», могли последовать не только по грехам души, но и за благие порывы к добру.
Находясь однажды на крыльце вместе с женою командира полка, работавшей библиотекарем, и старшим лейтенантом политотдела Виноградовым, мирно обсуждали тему красоты. Неожиданно для всех лейтенант начал восхищаться, не совсем привычными словами, телесными достоинствами женщины. Говорить такие вещи замужней, тем более в ее присутствии, как-то неприлично, и я вежливо попросил лейтенанта этого не делать. Вполне надеясь на свою вежливость, забыл об этом эпизоде, но, как оказалось, вовсе не забыл офицер.
Недели через две после этого случая, замучившись от бесконечной писанины в темном клубе, я вышел на крыльцо. Столп сильного солнечного света сделал на какой-то момент меня слепым, но радость от свежего воздуха и небольшой свободы переполняла меня.
— Б о л в а н, — раздался в тишине чей-то знакомый голос. — Иди сюда.
Не видя лица своего собеседника, я шутливо ответил:
— Сам болван, иди сам, я ничего не вижу.
Опустив голову от света, увидел вбежавшего на крыльцо лейтенанта Вино-градова с широко раскинутыми руками, чтобы меня как-то уловить. Инстинктивно увернулся за огромную металлическую стойку-трубу, поддерживавшую клубный полукрышек. Расчет оказался неверным. Могучие руки лейтенанта, обхватив мою шею с двух сторон, железной хваткой стиснули ее и прижали к трубе.
В сотую долю секунды пронеслась мысль: «Отец Небесный! Возьми меня к Себе! — и всей силой души отдался Невидимому. — Но что это? Ничего не давит, вроде бы как пуховое одеяло вокруг тела, куда делась колонна? Она только что была здесь! Где она? Почему нет Виноградова?! — Через несколько секунд колонна встала на место, и в душу сошла радостная и обновляющая сила — я засмеялся от счастья. — Смерти нет, зло не всесильно. Господь здесь».
Рядом с появившейся откуда-то колонной стоял лейтенант, его трясло в каком-то словесном заикающемся припадке:
— И-и-су-сик! И-и-су-сик! Я те-бя в ГБ на учет по-ста-влю!
Неведомо откуда взявшаяся жалость к несчастному охватила все мое существо. Успокаивая и гладя его рукой по спине, приговаривал:
— Ничего, ничего. Все равно кто-нибудь поставит, не утруждайся, дорогой. Все будет хорошо, вот увидишь.
Комментировать