Не делайтесь рабами человеков.
Но здесь от страха гнутся спины
Или кнуту не прекословь!
Где мощный мускул дисциплины,
Там изгоняется любовь.
Ф. Искандер.
Святитель Феофан Затворник советовал избравшей монашество основательно подготовиться в миру, в своей семье: слушаться маму как игумению, родственников по крови как будущих сестер в монастыре; но то был XIX век, когда дети непременно изучали Закон Божий, когда, несмотря на издержки церковного законничества и официоза, православный уклад охватывал все сферы бытия, впитывался в плоть и кровь с первых проблесков сознания и прочно укоренялся; в крайних ситуациях нравственный выбор надежно определяли простые навыки правильного поведения вкупе с голосом совести: именно люди, родившиеся до революции, смогли вопреки объективным обстоятельствам выстоять и победить в Отечественную войну.
А сейчас растет уже четвертое поколение, вскормленное вне Церкви[183]; сама вера приобретает у постсоветских людей искаженный, безрадостный, устрашающий смысл, как альтернатива упраздненной идеологии, только вместо маркса-ленина Бог, властитель и каратель, блюститель порядка с плеткой, авторитет, безжалостный тиран, источник запретов и наказаний: «ропщешь, потому и болеешь»; «только попробуй уйти из монастыря – умрешь без покаяния»; «выступаешь? за близких не боишься? ».
Христианство вместо неисчерпаемого источника живой воды становится сводом правил, инструментом подавления, а человек по отношению к такому Богу всегда занимает позицию раба или бунтовщика[184]; стоит ли удивляться, что в стране, пережившей социализм, любому общежитию угрожает сползание кзоне; всемогущий идол, называемый Богом, используется для принуждения, для воплощения принципа «я начальник – ты дурак».
Лагерный дух формируется из страха перед насилием; многие, если не большинство, особенно в наше время[185], готовы отказаться от чего угодно, даже от самих себя, только бы избежать боли. Опасение скандала, оскорбления, публичности, грубости: «ты чё, совсем, блин? !» заставляет неспособного к равнозначной реакции цепенеть и неосознанно добиваться покровительства лидера, формального или неформального, вплоть до участия в его наездах на других.
Обретая таким образом защищенность и безопасность, становишься полноправным членом замкнутой системы, в данном случае называемой монастырем. Формируется чуждый Православию сектантский дух, разделяющий своих и чужих. С привлечением из преданий старины глубокой громких имен и чудесных явлений[186]внушается сознание эксклюзивной спасительности отдельно взятой обители, на фоне, конечно, непригодности всех остальных и абсолютной гибельности окружающего мира.
Настоятельница обводит яркой помадой нос виновницы, чтобы предать позору за разбитый носик чайника; за грубое слово заклеивает скотчем рот; вешает на грудь доску с надписьюя ропотница; игуменская власть практически безгранична: ни тебе контроля, ни отчета, ни профсоюза, ни вышестоящей организации; соблазн господствовать над наследием Божиим[187]велик, а человек слаб, потому и надувает щеки, став начальником, наказывает, угрожает изгнанием, изощренно смиряет, т. е. подвергает унижению, которое никогда никого не исправляет, а, напротив, порождает скрытую злобу, лукавство и прочие неблаговидные свойства извивающегося под прессом червя.
Грех находит прощение у Бога, но злоба и ненависть отдаляют от Него человека, и горе тому, кто внушил их другому[188]. Пьянящее чувство безграничной власти изобретательно и затейливо: можно, например, построить братию и заставить хором повторять я – ничтожество[189], можно наказать трехчасовым стоянием на коленях, можно распорядиться опадении ницвсякий раз при встрече со своей особой, можно предписать Великим Постом при полном воздержании от пищи очистительные клизмы, в целях истончения плоти, а заодно и удушения всякой способности к сопротивлению.
В большой моде подкрепляемое именами афонских старцев[190]требование слепого послушания, грозящее обернуться послушанием слепого, ибо учащие тому, оперируя громкими именами и цитатами, на практике послушания не проходили никакого, хотя бы потому что негде было его проходить. Священник небрежно обрывает монолог о мучительных сомнениях: о чем тебе думать? за вас думают вожди братства![191].
Находит применение метод промывания мозгов, как в фильме «Пролетая над гнездом кукушки»: публично, с шутками-прибаутками начальствующего при дружном хохоте присутствующих, вскрываются и анализируются грехи избранной жертвы, узнанные наоткровении помыслов[192]; цель та же, что и в фильме: на корню пресечь всё живое, нестандартное, своеобразное, препятствующее руководству вольготно, без помех манипулировать театром марионеток, в котором все услужливо исполняют распределенные роли.
Духовник женского монастыря, объединяясь в данном случае с настоятельницей, порицает сестер: мы вас заставляем читать святых отцов, мы требуем послушания; как неуместно для семьи Христовой противопоставление:мы – вас, расставляющее «вождей» и безличное стадо по разные стороны баррикады.
Один игумен (и один ли он? ), выполняя исключительно руководящие функции, хвалится:я закончил сев… я провел отопление… я расписываю храм… а провинившемуся послушнику чванливо объявляет: ты мне не нужен! Ничуть не лучше употребление где надо и не надо местоимения мы, означающего то же самое я в стиле императорских указов; эта манера отражена в романе Олеси Николаевой «Мене, текел, фарес»: мы встречали владыку… наш наместничий долг… мы болеем, у нас насморк.
Одна игумения со вкусом произносит: мои собственные сестры, а инокине, намекнувшей на крепостные порядки в монастыре, с обезоруживающим цинизмом ссылается на ответ в аналогичном случае преподобного Амвросия Оптинского: твое положение хуже – крепостные роптали, а вам нельзя.
Другая в знойный полдень, когда сестры после двадцатиминутного обеда возвращаются в поле окучивать картошку, не стесняется шествовать мимо них с книжкой к озеру, в сопровождении келейницы, понуро волочащей шезлонг и зонтик.
Третья в целях сугубого устрашения вызывает провинившихся на ковер после полуночи, вырывая из первого сна, как следователь НКВД; утром матушка, разумеется, отдыхает часов до десяти, в отличие от жертв, поднимаемых в пять, по уставу. Четвертая, выслушав неприятные для нее помыслы, направляет к знакомому психиатру, а та пугает курсом лечения известно где.
Пятая невозмутимо пресекает всякие жалобы на нездоровье: тяжело? терпи, умрешь на послушании – сразу в рай попадешь! Иногда тем и кончается: послушницу, страдающую тяжелой хронической болезнью, подлечиться не отпускали, а когда, наконец, благословили, оказалось поздно, и девушка скончалась, правда успели постричь, в больнице. Игумения, вопреки ожиданиям сестер, ни виноватости своей, ни раскаяния не обнаружила, напротив, возвращаясь с кладбища широко перекрестилась и удовлетворенно молвила: «слава Богу, еще одну проводила!».
Юный Паисий Величковский, когда новый игумен позволил себе ударить его по лицу, немедленно покинул обитель в Любече, хотя для этого и пришлось по льду перейти Днепр. А нынче бывает, вдруг ни с того ни с сего наместник на исповеди приступит к столь же юному, как святой Паисий, послушнику с требованием раскаяться в пакостнейших грехах, уверенно аргументируя разгул собственных гадких фантазий: вижу по глазам! тут уж психика надламывается и конфликт завершается дурдомом, к сожалению, для послушника; восторженные идеалы – преподобный Сергий, старцы, любовь – не выдерживают столкновения с извращенной жестокостью реальных отцов.
Издевательство и тиранство возможны, разумеется, при общности воззрений начальствующих и подчиненных; на стенах собственных келий некоторые смиренники развешивают большие черные плакаты: «ты ничто, никто и звать тебя никак!»[193]. Последствия заниженной самооценки, глубоко и всесторонне исследованные Достоевским, бывают ужасны: с одной стороны, позиция «какой спрос с ничтожества» означает отказ от принципов, стойкости, от всякой ответственности, в сущности, от христианства; с другой – неизбежно следует реванш гордыни, обостряется подозрительность, ожесточение: ведь всякий норовит обидеть слабого, если не отгрызаться; «я-то один, а они-то все!»[194].
Вступивший в монастырь склонен доверять чужому опыту – послушание же! – считая все смиряния вплоть до прямых издевательств допустимыми и даже необходимыми: память подсовывает темничников в «Лествице» и несчастного Сервия в «Сказаниях Нила Мироточивого»; сомнения от контраста с духом Христа и Евангелия изгоняются услужливой мыслью об особом статусе монашества в среде христианства. Идеальное послушание часто маскирует нравственную неразборчивость, стремление к карьере, ради которой приближенные к начальству становятся поощряемыми соглядатаями, доносчиками и гонителями.
Понятно, лишь длительный опыт веры, жизни со Христом рождает представление о свободе[195], а до того она только непонятное тяжкое бремя, сладкое слово, без практического применения; это как землю распределили колхозникам, а они ее быстренько за гроши продали, потому что никогда ею не владели и не пытались постичь, зачем столько крови пролито в сражениях за эту самую землю, как, впрочем, и за свободу, которую, говорят, в монастыре надо отдать добровольно в обмен на послушание; нонечего же отдавать! разве своеволие, а оно – страшный враг, с чем согласны все. – «Плачешь? Это не ты, гордость твоя плачет»! Что тут возразишь!
И потому всеми силами внедряют железную дисциплину[196]и непререкаемый авторитет настоятеля, культивируют истерическое, с объяснениями в любви и сценами ревности поклонение матушке[197], строжатся, угрожают, на каждом шагу козыряя святыми отцами, древними уставами и правилами; вроде до идеала одного недостает – покорности насельников; но ведь и другое горе неплохо бы увидеть: беремся лечить других, а сами покрыты струпьями, говорил святитель Григорий Богослов.
«Боюсь строгости для других, потому что боюсь ее для себя… и зная, что по грехам моим я первый достоин изгнания, боюсь без крайней нужды изгонять других» – так судил святитель Филарет[198]. Святой Феодосий Печерский высказал однажды упрек братии: за много лет никто из вас не пришел и не спросил: как мне спастись? Велик был преподобный, одарен тонкой монашеской интуицией, подвизался с детства, -но в чужую душу не вламывался и ни откровение помыслов, ни послушание себе, ни Иисусову молитву насильно не навязывал, останавливаясь перед тайной духовного возрастания человека.
Воспитание – это питание благодатью, и никаких методов воспитания нет и быть не может, писал священник[199], много успевший именно в воспитательной работе с детьми. Внешнее утеснение, дрессировка просто загоняет грех внутрь, воспитуемый приспосабливается к роли, которуювынуждают играть, и суть подменяется правильным поведением; это Толстой, по причине религиозной бездарности, утверждал: личность нуждается в подавлении, чтобы в ней проявилось добро.
Аналогичные благие намерения породили множество дисциплинарных изысков католической традиции вплоть досвятойинквизиции. Хорошо бы начальствующим время от времени перечитывать чудное Слово, в котором святой Григорий Богослов объясняет удаление свое в Понт; всё, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и непрочно, пишет великий святитель.
Не будем, однако, забывать, что большинство российских обителей переживает детский возраст и населено монашествующими первого поколения; болезни их детские. Трудности роста со временем будут преодолены, исцелены Богом, не позволяющим делать принуждение и оскорбление Себе и Своему образу – человеку[200], пусть это утверждение и не отвечает поверхностному взгляду. Монашество не может противоречить христианству: не делайтесь рабами человеков, говорит апостол (1Кор. 7:23); сколько бы мы ни страдали от чужих несовершенств и собственных безобразий, главное, чтоб не склонялось сердце выть по волчьи, а, помня всегда об Истине и Правде, молилось и доверяло Спасителю, Который всё восполняет и исправляет.
[183] Муночка родилась, когда я был марксистом, объяснял о. Сергий Булгаков склонность дочери к подчинению чужой воле, унынию, депрессиям.
[184] Митр. Амфилохий (Радович). Человек – носитель вечной жизни. М., 2005, с. 82 – 83.
[185] Все помнят, как родственники заложников на Дубровке требовали от правительства капитуляции перед террористами, исполнения всех их требований.
[186] Отцы воспрещают избирать в место жительства монастырь, славный во мнении мирских людей; тщеславие, общее всему монастырю, необходимо должно заразить и каждого члена. Святитель Игнатий Брянчанинов. Приношение современному монашеству. Собр. соч. т. 5, М., 2001, с. 41.
[188] Принадлежу всем вам. Жизнеописание игумении Спасо-Бородинского монастыря Марии (Тучковой). указ. изд., с. 43.
[189] О. Анатолий Берестов («Русский Дом» № 9, 2001) повествует о случае, коего он стал свидетелем: молодые послушники по требованию начальствующего иеромонаха скандировали: я гадкий, смрадный пес смердящий! – Вне себя от возмущения я остановил это издевательство морального садиста и сказал не только ему, но и послушникам: что же вы делаете? ! – А что, – искренне удивились они, – мы же смиряемся…
[190] В Интернете публиковались расшифровки аудиозаписей бесед с афонскими духовниками некоторых наших настоятелей; самый настойчивый, наболевший их вопрос (остающийся без ответа, очевидно, по деликатности старцев) – как добиться послушания братий.
[191] Буквально так сказано в беседе и стенографически воспроизведено в изданной книге; даже в разгар большевизматалантливейший поэт советской эпохивысмеивал подобную тенденцию: нам, мол, с вами думать неча, / если думаютвожди…
[192] Древний обычай откровения помыслов то затухал, то возрождался, но открывались старцу, или, по выбору, к кому имели доверие; исповедь настоятелю, наделенному карательной функцией, с падением нравов встречается все реже; в России Духовный регламент вовсе запрещал откровение помыслов настоятельнице (см. «Женские иноческие уставы» иером. Серафима (Кузнецова), Смоленск, 2002); сохраняется обычай на Афоне, где авва, по традиции, служит братиям, как отец, а не как начальник; а у нас – если исключитьслегка завуалированное ябедничество, угодничество и самохвальство, остается ропотливое, сварливое, неуправляемое словоизвержение, удовлетворяющее лишь помыслу настоятельницы хочу всё знать! «доносчиков не люблю, а доносы для дела полезны», – говорил один церковный руководитель.
[193] Тенденция далеко не безобидная; тварь, не сознающая неотъемлемости свободы как драгоценного дара Творца, может ради сохранения жизни пойти на предательство, бросить к ногам мучителя имение, честь и христианское достоинство вместе с душой и лизать сапоги победителей, умоляя о пощаде, как это делал террорист, пойманный в Беслане.
[194] У Достоевского рефрен откровенийподпольного человека.
[195] Святой Марк Подвижник говорит: закон свободы читается разумом истинным, понимается деланием заповедей, а исполняется щедротами Христовыми (Добротолюбие, цит. изд., т. 1, с. 523).
[196] Имеют место утверждения, что воля игумена – все равно что воля Божия, а игумения, само собой, земная заместительница Богородицы. Тварь, грешный человек хочет занять место Творца! (о. Анатолий Берестов, указ. изд. ).
[197] Чествуют в день ангела: мирской, иноческий, монашеский, в день пострига иноческого, монашеского, с подарками, песнопениями, славословиями, позравлениями, выложенными из живых цветов у игуменского порога; троны, соперничающие с царскими, которые воздвигают себе начальствующие в храме, со ступенями, ведущими вверх, к божеству в клобуке, служат той же цели: узаконить и сделать естественным поклонение своей особе.
[198] Святитель Филарет Московский. Призовите Бога в помощь. Письма. М., 2006, с. 133.
[199] Прот. Борис Ничипоров. См. сборник «В начале пути». М., 2002, с. 171.
[200] Св. Ефрем Сирин. Духовные наставления. М., 1998, с. 252.
Комментировать