Часть I. В России

Сын сельского священника, Николай Никанорович Глубоковский по своему происхождению был типичным представителем духовно-академической корпорации. О своем детстве он вспоминал: «...горестна судьба духовного сиротства, и по личному неизгладимому опыту слишком хорошо чувствую доселе, как здесь каждый шаг вперед совершается с кровавыми ранами и душевными муками, которые далеко не у всех сопровождаются даже самым скромным успехом»⁴⁵. Глубоковский всегда подчеркивал, что вышел из «бедных сиротских низов» и без «благости Божией» и помощи добрых людей был бы «просто деревенским пастухом», впоследствии добавляя, что «и в этом случае никогда не сделался бы современным «пролетарием», бунтующим против всего мира, вместо себя самого...»⁴⁶. В одной из своих автобиографий он заметил: «Я человек ни в каком отношении не исторический. (...) в жизнь я вступил и продолжаю существовать с теми настроениями, что всем и всецело обязан фамильному наследию и добрым людям, охранявшим меня на всех жизненных этапах»⁴⁷.

«Род наш Глубоковских, – писал его двоюродный брат, священник Василий Павлович Глубоковский, – начинается в приходе Глубоковском Спасо-Преображенском с 1 половины 18 столетия. Приход носит название по озеру Глубокое, на восточном берегу коего стоит каменная прочная и благоукрашенная как во вне, и кольми паче внутри церковь наша родная Спас Преображения Господня. В ней-то молились наши родители и близь оной похоронены, нас в ней крестили, маленьких водили в церковь и учили, чтобы никакого дела не начинали без молитвы. Вот была религиозность та, а патриархальность какая, как вспомнишь, так слезы и потекут. Дорогие были времена для души и жизни»⁴⁸. Приход был бедный, объединял несколько деревень: Верхняя, Темная, Филинская, Дальняя, Зеленая, село Глубокое, расположенное по берегу озера, и самый погост Спасо-Преображенский Глубоковский⁴⁹. Погост был древнего происхождения, церковь стояла на высоком берегу озера, «узкого как река», но глубиною до 20 саженей⁵⁰. «Место там дикое, крутые горы и глубокие овраги, леса с медведями, несколько озер, да и люди довольно дикие»⁵¹, – писал один из корреспондентов Николая Никаноровича.

Прадед Н. Н. Глубоковского – Никон Димитриев (ок. 1739–1816/17), уроженец села Глубокое, сын священника Димитрия Мужевской Преображенской церкви Кадниковского уезда⁵². По исповедальным распискам Спасо-Преображенской церкви села Глубокое он впервые упоминается в 1784 г⁵³. В клировой ведомости 1797 г. о нем имеется следующая запись: «дьячек Никон Димитриев 58 лет, посвящен в 1764 г. и грамоту имеет, двоежен, в графе какого состояния: не худого, в семинарии не обучался, штрафован не был. У него дети: Иван 19 лет, Петр 15 лет, первый – читать и писать обучен и второй обучается в семинарии»⁵⁴. В 1807 г. «за старостью» был уволен на покой⁵⁵. Его вторая жена, Евдокия Васильевна (ок. 1754 – после 1830), «природою того же уезда Ямской Николаевской церкви крестьянская дочь»⁵⁶. Их сын Петр Никонов (ок. 1783 – 19 мая 1856)⁵⁷, дед Η. Н. Глубоковского, носил уже фамилию Проворов⁵⁸, которую получил по тогдашней традиции при поступлении в духовное училище. После окончания низшего отделения («грамматики») Вологодской духовной семинарии он 21 февраля 1805 г. был «посвящен в стихарь» епископом Вологодским Феофилактом (Слонецким) и поставлен на место отца; в течение почти 50 лет также состоял дьячком Глубоковской Спасо-Преображенской церкви⁵⁹. Был трижды женат, имел шестерых, по другим сведениям восьмерых детей⁶⁰. Никанор (1819–23.02.1866), отец Η. Н. Глубоковского, родился во втором браке: от Ксении Иоанновны, дочери крестьянина из деревни Онофриево Ротковской волости Кирилловского уезда Новгородской губернии⁶¹. Фамилия Глубоковский (от прозвания Глубоковской Спасо-Преображенской церкви) была дана Никанору «по внушению со стороны» при поступлении в Вельское духовное училище⁶². Впоследствии этой фамилией стал подписываться и Петр Никонов Проворов; в клировых ведомостях Спасо-Преображенской церкви фамилия Глубоковский впервые упоминается в 1829 г.⁶³ В автобиографии Николай Никанорович писал: «Родовая фамилия была «Проворов» (от слова «проворный»), а «Глубоковскими» (по селу Глубокому) были записаны отец Никанор и его брат Павел»⁶⁴.

За время учебы в училище (1828–1832) Никанор показал поведение «кроткое», «очень доброе», способности «хорошие», «преизрядные», прилежание «постоянное», «ревностное», «рачительное», успехи «препохвальные»⁶⁵, в отличие от своего старшего брата Павла, отчисленного из училища после 4-го класса «по причине малоуспешности дарования»⁶⁶. После окончания училища 7-м по разрядному списку Никанор обучался в Вологодской духовной семинарии (1832–1838), где также числился среди лучших учеников. По семейному преданию, он должен был окончить семинарию по первому разряду и затем обучаться на казенный счет в Московской духовной академии, но вмешался случай: выйдя после выпускных экзаменов на улицу, он выказал непочтение к преподавателю семинарии и в результате был переведен во второй разряд⁶⁷. По окончании семинарии, 11 июня 1839 г. рукоположен епископом Вологодским Стефаном (Романовским) во священника к Троицкой Селезневской церкви в Сямском приходе Вологодской губ., откуда была родом его жена – Платонида Матвеевна (26.03.1823–в ночь с 13 на 14.08.1884), дочь священника «Флороилавровской церкви, что на Ямской слободе» Матвея Родионова Ивановского (родился около 1797, выпускник Вологодской духовной семинарии), который, в свою очередь, был сыном дьячка Иродиона Петрова⁶⁸. 23 марта 1849 г. согласно своему прошению Никанор Глубоковский переведен к Спасо-Преображенской церкви в Кичменгский городок Никольского уезда, куда семья перебралась к июню 1849 г. Кичменгский городок, расположенный вдоль реки Кичменга на почтовом тракте Никольск – Великий Устюг, в 63 верстах от первого и в 100 верстах от второго, считался более богатым приходом⁶⁹. В давние времена здесь находился укрепленный городок: деревянная крепость с пятью башнями и земляным валом, остатки которого сохранились доныне. Во времена царя Иоанна Васильевича Грозного была построена шатровая церковь во имя Преображения Господня, сгоревшая в 1837 г.⁷⁰

Здесь и родился Николай Глубоковский утром 6 декабря (в пятницу) 1867 г., крещен 8 декабря в Кичменгской Преображенской церкви местным священником Аристархом Кулаковым с дьячком Ив. Поддъяковым и пономарем Петром Поповым. Восприемниками были диакон Григорий Силуанов и старшая сестра крещаемого Анна⁷¹. В одном из писем Η. Н. Глубоковский замечал: «От природы я получил богатые запасы: по бабке во мне настоящая крестьянская закваска новгородцев, а отец был огромного роста и колоссальной силы, так что сносил на своих плечах целый дом (т. е. бревна для него) зимой по вологодским сугробам»⁷². Николай был девятым ребенком в семье (две девочки, Анна и Александра, умерли во младенчестве), имел двух сестер: Анну (6 окт. 1843–14/27 февр. 1922, чистый понедельник)⁷³ и Марию (17 июня 1848–1922)⁷⁴, и четырех братьев: Петра (29 июня 1846–1894)⁷⁵, Василия (1 янв. 1854–19 янв. 1915)⁷⁶, Матвея (27 окт. 1857–11 дек. 1903) и Александра (5 янв. 1861–в ночь 25/26 июня 1919)⁷⁷. В два года лишился отца, который «скончался внезапно»⁷⁸. В автобиографических записках Николай Никанорович писал: «...ни гроша денег, а мать беспомощная и безграмотная; экстренно была выдана замуж старшая сестра за семинариста Вас. Мих. Попова, который поступил священником на бедный приход... К ним мы и сели на шею всею своей нищетой...»⁷⁹. Детство Глубоковского прошло в селе Кобыльско-Ильинское (в 22 верстах от Кичменского городка на правом берегу реки Юг)⁸⁰. «Бедный сирота, – я всецело был воспитан милостью других, особенно трогательной и снисходительной в период беспомощной младости моего Кичменгского пребывания»⁸¹, – часто повторял он. По признанию Глубоковского, в том времени было много «горького и скорбного», и детство на всю жизнь оставило тяжелые следы в его характере и здоровье⁸². «Обычный мой костюм – грубая рубаха (лет до 8 даже без штанов) с веревочкой, халат, в роде длинного подрясника, из «крашенины», грубого холста, окрашенного домашним способом какой-то синькой, с кушаком, шапка, сшитая сестрой из «белолапика», из шкуры кота с таким названием, валеные сапоги, «катаники», а лето – даже в Духовное училище – босиком, редко берестовые лапти. Домой из училища, около 90 верст, всегда ходил пешком (...). Впервые завел сапоги по окончании училища в июле 1878 г., т. е. 14 лет...»⁸³.

Николай Никанорович всегда с искренней благодарностью вспоминал о. В. М. Попова (15 апр. 1844–3 авг. 1905)⁸⁴, сознавая, что по обычному течению событий ему, сироте, грозила «самая естественная опасность остаться неучем», поскольку воспитателю, бившемуся за кусок хлеба из-за быстро растущей семьи, «было бы натурально обратить его в мужика»⁸⁵. В 1902 г. по случаю исполнения 35-летия служения о. Василия Н. Н. Глубоковский писал ему: «Вы приютили меня, направили мои первые детские шаги, питали и грели меня, Вы же пробудили и ум и забросили первые семена интеллектуального и нравственного развития. Так, под Вашим благотворным воздействием начал формироваться из сельского мальчишки будущий человек, гражданин и христианин. (...) Вы победили все препятствия. Затронув детскую пытливость и показав неопытному и близорукому взору широкую перспективу, Вы не остановились ни пред чем, чтобы воплотить в этом бедном родственнике Ваши лучшие идеалы нравственного совершенства и умственного преуспеяния (...) Вы не забывали в Вашем питомце и человека, а мудрыми влияниями предуготовляли в нем самостоятельную, самосознающую и самодеятельную личность. (...) Припоминая все это, по долгу совести, могу сказать, что – кроме Бога, – я Вам больше всего обязан тем, что есмь в настоящее время. Но сколько труда, борьбы и неослабных усилий пришлось положить Вам на это!? Вы посвятили на это лучшие годы жизни, потратили свежие свои силы... Считая меня за родного сына, Вы ничем не отличали от своих детей и, кажется, еще более заботились обо мне, чтобы человека чужой крови сделать своим по духу»⁸⁶.

С не меньшей благодарностью Николай Никанорович вспоминал свою мать, которая будучи неграмотной, постоянно твердила сыну: «Колька, учись, чтобы не погибнуть»⁸⁷. «Но я мало слушался, – вспоминал он, – и, чувствуя себя дома забежавшим волчонком, скрывался целыми днями у добрейшей сестры отца В. М. Попова – Марфы Михайловны Поповой († 1914. VI, 10), согревавшей всю нашу Кобыльскую детвору неизменной лаской, трогательной добротой, а сказками ее мы прямо упивались. (...) Думаю, что по глухим уголкам великой России сказки совершали огромную культурно-моральную миссию»⁸⁸. Николай Никанорович вспоминал, сколько слез пролила над ним мать, прежде чем он «хорошо усвоил, что «без науки» совсем погибну или буду в тягость себе и другим»⁸⁹.

Из своей большой семьи наиболее тесно Николай Никанорович был связан с двумя братьями – Александром и Матвеем – старше его на 3 и 6 лет. «Примеры и заботы моего рода были источниками и причинами моих успехов в Училище и Семинарии, а живым образцом их был брат Александр, мой Ангел-хранитель и любящий руководитель⁹⁰. Помогали советами и всякими средствами и другие братья, особенно Матвей, отзывчивый и самоотверженный неудержимо»⁹¹. Рано умершему Матвею († 11 декабря 1903) Николай Никанорович посвятил специальный очерк⁹². Человек редкой доброты, изумительных дарований и энергии, Матвей с дипломом IV класса семинарии в 1876 г. поступил в Московский Лазаревский институт, затем добровольно отбыл воинскую повинность. По личному распоряжению министра народного просвещения А. А. Сабурова был принят в 1881 г. на медицинский факультет Московского университета, успешно закончил его в 1885 году и получил звание уездного лекаря. Разносторонне образованный, знавший несколько языков, М. Н. Глубоковский был широко известен в духовном и журналистском мире, будучи сотрудником ряда московских газет, прежде всего «Московских ведомостей», основателем журналов «Наука и жизнь» и «Дело», в которых был иногда единственным сотрудником, помещая массу заметок по зоологии, ботанике, минералогии, метеорологии, сельскому хозяйству, физике, химии, математике. В одном из последних (по словам Н. Н. Глубоковского) писем (ноябрь 1903 г.) старший брат вспоминал: «Я помню совместную нищету в детстве, юношестве и т.д. и невероятные труды, перенесенные нами бок о бок... Ни для тебя, ни для меня привольных дней не было...»⁹³. Впоследствии Николай Никанорович давал следующую характеристику воззрениям брата: «В молодости мой покойный брат Матвей (...) был увлечен господствовавшими тогда материалистическими теориями и чрез призму их склонен был смотреть на все. Хотя это не было его глубоким настроением, тем не менее только таинственный факт явления умиравшей матери произвел в нем решительный переворот. С тех пор он стал изучать все таинственные явления духовного мира, любительски интересовался ими и принимал участие (даже активное) в спиритических сеансах. Однако, хорошо зная всю жизнь моего покойного брата, я самым категорическим образом удостоверяю, что он никогда и ни в какой степени не принадлежал и не причислял себя к обществу спиритов, а просто перестал и не решался отрицать то, что не поддается ни внешнему восприятию органов чувств, ни механическому объяснению. Он сделался спиритуалистом по воззрениям, библеистом по настроению и добрым христианином по существу своей жизни»⁹⁴.

Н. Н. Глубоковский отмечал, что старший брат «способствовал очищению умственной атмосферы и создал великую и благородную традицию, которая признавалась идеально-обязательною и для членов фамилии (братьев, племянников и пр.)»⁹⁵. Он продолжил эту традицию, став гордостью рода Глубоковских. Среди поздравлений, полученных Николаем Никаноровичем по случаю 25-летия научно-литературной деятельности (июнь 1914 г.), есть и адрес от родственников – многочисленных племянников и племянниц: «Ведь мы видели и видим в тебе нашего духовного отца и вождя, заступника и начальника»⁹⁶, – говорилось в нем. «Шлю братский привет и сердечное поздравление с двадцатипятилетием подвижнического твоего труда на пользу науки, и церкви, и родины. Труд этот пусть оценивают внешние, я же благоговейно преклоняюсь пред промыслом Божиим, избравшим меньшого из братий для прославления нашего скромного рода, принадлежать которому считаю честью и гордостью»⁹⁷, – писал тогда же и старший брат Александр. Архив Η. Н. Глубоковского содержит обширную переписку с родными, общение с которыми составляло важную часть его жизни.

С середины 1900-х гг. Η. Н. Глубоковский занимался генеалогическими разысканиями. По его просьбе архивы Вологодской епархии изучали Н. И. Озерков (его сокурсник по Вологодской семинарии и Московской академии) и секретарь Вологодской консистории П. В. Лебедев⁹⁸. На основании этих материалов и переписки с родными Николай Никанорович составил «рукопись (...) о фамилии Глубоковских»⁹⁹. В феврале 1933 г. на запрос Русского Заграничного Архива в Праге он сообщал о составе своего архива: «Есть и письменные материалы – биографические (обо мне и моем роде) и библиографические. Но они пока не получили окончательной обработки»¹⁰⁰. В составе известной части «софийского архива» есть и несколько рукописей, посвященных роду Глубоковских¹⁰¹.

Николай Глубоковский ходил в сельскую церковноприходскую школу, основанную о. Василием Поповым в церковной сторожке и содержавшуюся на средства местного духовенства, в которой учительствовал старый николаевский солдат Димитрий Павлович Шубин, до своего «Кобыльского профессорства» бывший конопатчиком¹⁰². По словам Глубоковского, это был «весьма курьезный тип, всегда ворчливо-добродушный и частенько пьяненький», знавший «совсем мало», державшийся «старинных способов» обучения, но довольно удовлетворительно обучивший чтению и письму¹⁰³. Он приходил в село на зиму, «а весною отправлялся на родину с котомкой за плечами «Христовым именем», – вспоминал Николай Никанорович о своем начальном образовании. – К счастью, это был по-своему хороший и гуманный педагог, оставивший в нас доброе воспоминание. Еще с большею благодарностью мы должны отметить усердие членов причта. Несмотря на всю скудость своих средств, они и жалованье платили учителю, и содержали его за своим столом, чередуясь понедельно, и большинство пособий приобретали на свои деньги, даже находили возможным кое-чем награждать лучших учеников. Конечно, за «солдата» многие будут упрекать, но мы думаем, что со стороны кобыльского духовенства В[ологод]ской епархии это был настоящий подвиг, когда и сам священник собственноручно занимался косьбой... А таких фактов не мало»¹⁰⁴. Глубоковский всегда выступал в защиту церковноприходских школ, которые, по его мнению, при всех недостатках, главным из которых являлась нехватка средств, выполняли важную просветительную задачу, избегая при этом крайностей светской школы: злоупотребления «рационалистическим» методом по образцу западноевропейской системы обучения. И впоследствии он не порывал связей с духовными школами родного края¹⁰⁵. По просьбе своего племянника, заведующего Кобыльскими школами и законоучителя, священника о. Михаила Попова в ноябре 1903 г. Николай Никанорович принял на себя попечительство над церковными школами Кобыльского Ильинского прихода. «Кобыльско-Ильинская церковно-приходская школа и соединенные с нею две школы грамотности до сих пор не имеют своего почетного попечителя, который мог бы руководить ими нравственно и поддерживать в случае нужды материально, – писал ему о. Михаил Попов. – Кобыльская Ильинская школа в лице учащих и учащихся почтительнейше просит и питает надежду, что Вы, как высокий просветитель Российского юношества и бывший питомец ее, найдете возможным оказать родной школе высокую честь изъявлением своего согласия быть Попечителем Кобыльских школ»¹⁰⁶. 17 февраля 1904 г. Н. Н. Глубоковский утвержден был в этом звании епископом Великоустюжским Гавриилом (Голосовым)¹⁰⁷. В апреле 1905 г. Глубоковский как попечитель внес на нужды Кобыльских школ капитал в 1000 рублей¹⁰⁸. Письмо свое он заключал словами: «Испытываю высшую духовную радость, что для столь близкого мне Кобыльско-Ильинского прихода могу быть косвенно полезным в деле насаждения и развития здравого просвещения, которое да будет светильником нашим на земле по пути к свету присносущному! Свет разума, ведения и благочестия да сияет [нрзб.] в пределах Кобыльско-Ильинского прихода!»¹⁰⁹. В память 25-летия восстановления церковноприходских школ, исполнявшегося 13 июня 1909 г., Глубоковский был награжден серебряной на двойной (Владимирской и Александровской) ленте медалью, учрежденной 29 мая 1909 г.¹¹⁰ После смерти о. М. Попова († 20 окт. 1909) заведующим школами стал о. Иоанн Быстров, муж сестры о. Михаила. 14 июня 1914 г. он писал Глубоковскому по случаю 25-летия его научно-литературной деятельности: «Ваш юбилей несколько всколыхнул и население захолустного Кобыльска. Я счел долгом чрез Волостной сход уведомить прихожан об этом и предложил чем-либо ознаменовать этот день. Все единогласно заявили согласие приветствовать Вас и ассигновать, по моему предложению, не менее 100 рублей в основной фонд на стипендию Вашего имени при Семинарии. И приходское попечительство намерено послать на тот же предмет 50 руб. Не откажут в этом добром деле родичи, всею душою желая увековечить Ваше славное имя»¹¹¹.

Глубоковский принимал участие и в устройстве (в 1906 г.) бесплатной народной библиотеки имени Поповых и Глубоковских при Кобыльской Ильинской церкви в память ее настоятеля о. В. М. Попова, внося денежные вклады и жертвуя книги. Библиотека помещалась в паперти нижней церкви в особых шкафах. Согласно Уставу библиотеки, в ней «должны быть книги преимущественно религиозно-нравственного содержания и из светских преимущественно такие, которые касаются сельского хозяйства и крестьянского быта, а также полезны вообще для надлежащего просвещения в различных областях знания, т. е. книги научно-популярные и книги беллетристического характера» для «усиления в народе охоты к чтению книг и сознания пользы разумного чтения», причем «книги должны выдаваться разумно, т. е. смотря по возрасту и степени развития берущего»¹¹². 1 ноября 1917 г. тогдашний настоятель Ильинского храма о. И. А. Быстров сообщал Глубоковскому о требовании земства передать библиотеку в его ведение, в ответ Глубоковский распорядился, чтобы народная библиотека оставалась при церкви и находилась в ведении и распоряжении настоятеля Ильинского храма. «Все это развеяла буйная большевистская революция, – замечал Глубоковский о судьбе этой библиотеки. – Остались лишь помышления и воздыхания сердечные, которые да приимет Господь Бог! София (Болгария). 1931, VII, 6 (VI, 23) – Понедельник»¹¹³.

Своему племяннику о. М. Попову Глубоковский посвятил пространный очерк, содержащий много автобиографических сведений¹¹⁴. В. В. Розанов, которого связывала с Николаем Никаноровичем многолетняя переписка и дружба, замечал, что этот очерк, возможно, «самое значительное произведение» Глубоковского, ибо все другие сочинения, включая фундаментальный труд «Благовестие св. Апостола Павла...» и издание Православной богословской энциклопедии, мог написать ученик Глубоковского, а в воспоминаниях об о. М. Попове «с удивительной яркостью и полнотой сказалась »душа русского поповича""¹¹⁵. В том же письме Розанов отмечал: «...ведь ничего подобного этим горячим чувствам своей земли, своего рода у интеллигенции, журналистов, чиновников, да и вообще нигде еще на Руси. Это поразительно»¹¹⁶. По признанию Розанова, вся дружба с Глубоковским «удивительна и показывает, сколько блага и непосредственности, сколько нехотенья «щипаться» и «вцепляться» (...) живет в Духовном Кремле нашем (все сословие, с отпрысками его в науку и жизнь)»¹¹⁷. Но когда летом 1908 г. в своих статьях в «Новом времени» Розанов обвинил священников, «будто они только пьянствуют да в карты играют», Глубоковский писал ему: «Я знаю эту среду лучше Вас, но и Вам следовало бы не спешить с операцией [?] огульного бичевания... Исключая высшую иерархию, столичное духовенство и привилегированное монашество, а беря лишь огромную массу сельского серого духовенства, – я по совести не могу сказать, чтобы какое-ниб[удь] другое сословие делало, делает и сделало больше духовного для культурного блага России – даже при всем его социально-материальном убожестве и по сравнению с некоторыми другими классами. (...) А что до маленьких дефектов, то кто другой спасся бы от них при наличных условиях духовно-пастырского служения? И разве эти дефекты – не исключение и разве при них духовенство не было всегда впереди и выше окружающей среды?..»¹¹⁸.

Духовенству, в особенности сельскому, Глубоковский отводил важнейшую роль в русской истории. 30 октября 1916 г. на собрании учредителей «Всероссийского Общества попечения мирян о нуждах священнослужителей Православной Церкви и их семей» он произнес речь о значении приходского белого духовенства, в которой указал: «Есть вещи, явления и влияния, которые настолько необходимы для бытия, что совершенно не замечаются, так как последнее без них невозможно и немыслимо. К сожалению, подобные жизненные факторы слишком часто забываются и попираются»¹¹⁹.

Именно к таковым Глубоковский относил и православное белое духовенство, «одинаково великое и своими службами, и своими нуждами»¹²⁰. По его мнению, даже по сравнению с монашеством приходское духовенство «оставалось тяглым сословием, бесправным, угнетаемым нуждою и вообще многострадальным»¹²¹. Упомянув, что «на первых порах русской истории» значение правящей иерархии было хотя и доминирующим, но не безусловно успешным, Глубоковский отмечал, что без белого духовенства «церковное руководительство могло бы оставаться лишь высокой проповедью», так и не став жизненным фактором русской истории, и русский народ не имел других учителей, кроме духовенства, которое к тому же в наиболее чистом виде сохранило русский генетический тип¹²². Ибо русское иночество, водворившее христианскую культуру, было «хранителем христианской энергии», а ее воплощение в среде русского народа совершалось и «доселе совершается спасительными трудами простого белого духовенства, истинно святого в своем служении, хотя и обойденного во святых»¹²³. По убеждению Глубоковского, сохраняемому в течение всей жизни, «именно простое сельское духовенство, органически связанное с народом, (...) было истинною опорою Российского Государства. (...) Лишь сельское духовенство вплоть до дьячков и пономарей охраняло и двигало российскую государственность «в глубинах России"», поскольку высшая иерархия, жившая вдали и не знавшая ни пастырей, ни паствы, была «более устрашающим символом повелевающей, требующей и запрещающей власти»¹²⁴.

Уездный город Никольск учрежден указом Екатерины II от 16 августа 1781 г. на месте села Никольское¹²⁵. Духовное училище было основано 17 декабря 1822 г. по просьбе местного духовенства и ходатайству епископа Вологодского Онисифора (Боровика). Накануне поступления Глубоковского, училище отмечало свое пятидесятилетие¹²⁶. Из пяти духовных училищ Вологодской епархии Никольское по количеству учащихся занимало 3/4-е место (деля его с Тотемским). По данным на 1897 г., из 1247 поступивших в училище с момента основания его окончили 742 воспитанника (59,6%)¹²⁷. Николай Глубоковский поступил в училище 16 августа 1873 г. и учился на казенный счет. Будучи профессором Петербургской духовной академии, Глубоковский напишет: «Никольское духовное училище было благодатною колыбелью моего духовного развития, и я всегда благоговейно храню светлую память о нем, потому что имел там не только хорошую школу, но и родной дом с любящими воспитателями-наставниками»¹²⁸. «В виду слабой подготовки» он был принят в подготовительный класс и потому провел в училище пять лет (с 1873 по 1878 гг.)¹²⁹. Стараясь «наверстать потерянное», Глубоковский «так усердствовал», что мать «просто ужасалась» его ревности к учебе¹³⁰. По собственному признанию, им двигал «главным образом фамильный гонор. Все мои старшие братья учились отлично, были славою и гордостью своей школы даже и в семинарии. (...) Мне постоянно твердили, что я – Глубоковский и не могу позорить своего рода, чтобы не быть в нем негодным «извергом». Именно этого я и боялся больше всего и ревновал пламенно...»¹³¹.

По Уставу 1867 г. занятия в училище продолжались шесть дней в неделю; в четверг и субботу по три урока, в остальные дни по четыре; уроки длились 1 час 15 минут, перемены – 15 минут¹³². Весь педагогический коллектив составляли смотритель (преподававший катехизис и изъяснение богослужения), его помощник (священная история) и пять преподавателей (русский язык со славянским; греческий, математика и география, латинский). Русская история по Уставу 1867 г. была исключена из программы¹³³. Указ Синода от 28 декабря 1867 г., разосланный практически одновременно с новым Уставом, предписывал, «чтобы при оценке успехов учеников принимались в соображение сведения, добытые ими не столько памятью, сколько умственной их деятельностью»¹³⁴. Почти по всем предметам тогда же были введены новые учебники. В первой половине 1870-х гг. местное духовенство приобрело для училища различные наглядные пособия: коллекции шерсти в разных видах ее обработки, шелка, хлопка, образцов разных материй и товаров, взятых из местных лавок. Знаменитым впоследствии путешественником Г. Н. Потаниным был подарен собранный им гербарий местных растений (до 300 видов)¹³⁵. В 1875 г. на деньги, ассигнованные местным духовенством, при училище был учрежден «складик письменных принадлежностей» (просуществовавший до 1893 г.), где можно было приобрести товары по более низким, чем в городских лавках, ценам¹³⁶.

О быте учащихся и уровне преподавания в период обучения Глубоковского можно судить по отчету чиновника Учебного комитета при Св. Синоде Μ. X. Григоревского, ревизовавшего училище в мае 1875 года, и по воспоминаниям Н. А. Ильинского, обучавшегося там в 1871–1877 гг. Упоминая о приезде Григоревского («Это был первый синодский ревизор»), Ильинский замечал, что его приезд взволновал все население уездного захолустного Никольска, редко видевшего лиц «высокого полета»¹³⁷. По сведениям, приводимым Григоревским, в училище обучалось 93 ученика¹³⁸. Оно находилось в небольшом, недавно отремонтированном деревянном доме, расположенном на главной улице г. Никольска Миллионной¹³⁹. Воспитанники училища из-за отсутствия общежития размещались небольшими группами на 30 частных квартирах, проживая, как правило, в одном помещении с хозяевами; эта единственная комната была зачастую и кухней¹⁴⁰. «Нередко у этих же хозяев проживают весной до вскрытия реки Юга судовщики-бурлаки, а зимой плотники, строящие суда, народ, большею частью, испорченный и пьяный. Для беднейших из воспитанников, получающих пособие, наняты две квартиры; в одной живет 10 человек, в другой 12. И эти квартиры не отличаются опрятностью; во время осмотра мною этих квартир, на одной из них все 10 мальчиков имели чесотку, а в другой 7. Для излечения их не принималось никаких мер. (...) В этих двух так называемых общих квартирах, как и в большей части остальных, немногие ученики пользуются кроватями, а больше спят на полу один подле другого (...). Содержание учащихся вообще скудно; мясною пищею они пользуются очень редко; в скоромные дни питаются больше кислым молоком. В теплом платье также большой недостаток у беднейших воспитанников, отчего бывали частые случаи простуды»¹⁴¹. По воспоминаниям Η. Н. Глубоковского, они с братом Александром жили на окраине города у Тимофея Ивановича и Христины Яковлевны Свитолиных «в тесном общежитии»¹⁴². На содержание казеннокоштных выдавалось: на 2 учеников по 50 руб., на 23 по 40 руб. и на 2 по 30 руб.; практически все эти деньги уходили на уплату за квартиру и стол¹⁴³. Глубоковский вспоминал: «Чаю в училище почти никогда не употребляли, ибо на все содержание (квартира, пища, баня, стирка...) отпускали 40 руб. в год. (...) В училище промышлял «славлением» по праздникам, получая по 1–3 коп.»¹⁴⁴. В библиотеке училища, основанной в 1859 г., имелись важнейшие учебные пособия, но не хватало книг для детского чтения, особенно произведений русских классиков. На фундаментальную и ученическую библиотеку местное духовенство ежегодно жертвовало от 100 до 150 руб. и сверх того по 30 рублей на учебники для бедных воспитанников. Однако часть этих денег зачастую расходовалась на другие нужды; по замечанию ревизора, последние два года учебники для бедных учеников «начальство вовсе не выписывало»¹⁴⁵. По данным на 1872 год, в библиотеке было 227 томов книг и 62 тома журналов¹⁴⁶.

Смотрителем Никольского училища с 1841 г. состоял настоятель Сретенского собора¹⁴⁷ протоиерей Аристарх Петрович Соколов, преподававший также катехизис с объяснением богослужения и церковного устава. По отзыву ревизора, обучение по этим предметам стояло «на самой низкой ступени», сравнительно со всеми известными ему училищами; «ученики буквально заучивают учебник с самым смутным пониманием его содержания, часто и вовсе без понимания»¹⁴⁸. Слабо также преподавались латинский и греческий языки¹⁴⁹. По свидетельству Ильинского, учителем латинского языка был молодой преподаватель Сергей Петрович Петропавловский, служивший в училище первый год, чем и объяснялась его неопытность¹⁵⁰. Григоревский отмечал, что гораздо лучше обстояло дело с обучением славянскому языку, арифметике, священной истории, на уроках которой, демонстрируя хорошие знания, ученики отвечали «свободной речью, вовсе не придерживаясь учебника»¹⁵¹. Преподавателем священной истории был помощник смотрителя Дмитрий Федорович Попов († 15.09.1890). По словам Ильинского, «это был удивительно умелый рассказчик. Мы, школьники, с большим интересом и вниманием слушали св. историю в передаче ее Д. Ф-чем. На каждый урок он приносил картины с изображением событий, относящихся к данному уроку. По этим картинам мы отвечали и на экзаменах, и картины эти, так. образом, служили заменою нынешних билетов»¹⁵². В первых двух классах священником местного собора Александром Прокопьевичем Замарачевым преподавалось чистописание¹⁵³, а дьякон Михаил Петрович Славороссов «с уменьем и значительным успехом» обучал церковному пению, заботясь о развитии голоса и слуха учеников «посредством частного пения интервалом в терцию»¹⁵⁴. По отзыву того же ревизора, в Никольском училище читали лучше, чем в других училищах Вологодской епархии, обращая внимание на выразительность и естественность тона, а также успешнее других писали сочинения. «Ученики III и особенно IV классов вообще достаточно понавыкли в письменном изложении и некоторые пишут довольно складно (...), – отмечалось в отчете. – Ученики пустились в сочинительство и пишут объемистые рассказы и повести в 3–4 листа»¹⁵⁵. При этом подчеркивалось, что учитель мало внимания уделяет изучению грамматики и ученики пишут со многими грубыми ошибками, вследствие чего в этих сочинениях встречается «множество всяческих неправильностей, а ошибок против знаков препинания чуть ли не в каждой строке, которые впрочем остаются без исправления»¹⁵⁶. Учителем русского языка был Иван Степанович Кубасов († 5 апр. 1909 г.). «Это был редкий по душевным качествам человек. Скромный и как будто застенчивый, он отличался замечательною выдержанностью и с детьми обращался всегда ласково, любовно. Будучи большим любителем природы, он, как только появлялись полевые цветы, делал с учениками экскурсии за город. Ходили мы главн. образом в местность около кладбища. И. С-ч срывал цветочки и объяснял нам название их. У него имелось прекрасное собрание гербариев с латинскими названиями цветов. По примеру и совету своего милого учителя ученики заводили сами гербарии и, таким образом, незаметно знакомились со свойствами и названием цветов»¹⁵⁷. Глубоковский также вспоминал, что учитель русского языка сообщал «немало сведений по естествознанию»¹⁵⁸. Преподавание русского языка вообще было в числе слабых мест духовной школы. Одно из объяснений тому можно видеть в самом Уставе 1867 года. В основу обучения был положен не русский, а латинский язык. Так, в 1-м классе при 8 уроках латинского было только 3 урока русского языка, во 2-м соответственно 4 греческого, 5 латинского и 3 русского, в 3-м по 5 латинского и греческого и 3 русского, в 4-м 9 греческого, 4 латинского и 1 урок русского языка. «В общем на 11 уроков русского и славянского языков (следовательно, на 7 или на 8 собственно русского языка) приходилось 18 греческих и 22 латинских»¹⁵⁹. Согласно выводу ревизора Григоревского, состояние обучения в Никольском училище не могло быть названо «вполне достаточным»¹⁶⁰. Главную причину «малоуспешности» он видел в «недостатках самого преподавания», а также в «недостаточном надзоре за занятиями учащихся» и поддержанием классной дисциплины, ибо с отменою телесных наказаний не оставалось «никаких других средств побудить ленивых к занятию»¹⁶¹. По его мнению, для поднятия училища необходим был другой, «более свежий и энергичный руководитель учебно-воспитательной частью»¹⁶². Этот отзыв был получен в правлении училища 17 июля 1876 г., а 1 августа смотритель протоиерей А. П. Соколов по прошению был уволен в отставку, 20 августа вышел в отставку учитель латинского языка М. Шадрин, 20 декабря – учитель греческого языка П. Суровцев¹⁶³. Исполняющим должность смотрителя некоторое время был Д. Ф. Попов. После Рождества прибыл новый ректор о. Николай Александрович Сырнев, назначенный сразу после окончания КазДА. При нем в 1877 г. был устроен «в училищном здании подле лестницы на чердак темный карцер», но к этой мере наказания начальство прибегало «в исключительных случаях»¹⁶⁴.

Будучи воспитанником VI класса Вологодской семинарии, Глубоковский поместил в петербургском «Церковно-общественном вестнике» (1883, № 126, 25 сент. С. 4) корреспонденцию об окончании приемных экзаменов в семинарии и «плохих успехах» учеников Никольского училища, с целью «обратить внимание на это печальное положение»¹⁶⁵. Комментируя появление этой заметки, Глубоковский писал впоследствии: «В нем я сам учился и оно считалось чуть ли не лучшим во всей епархии, почему об упадке его я писал с сердечною скорбию, чтобы обратить внимание на столь печальное положение близкой и дорогой мне школы, воспитанники которой поразили меня своею крайнею, распущенною недисциплинированностию во время долгого (около недели) совместного путешествия нашего на лодке, влекомой с берега лошадью, из г. Тотьмы в Вологду в августе 1883 г.»¹⁶⁶. Следствием этой заметки стала очередная ревизия училища преподавателем Вологодской семинарии Г. И. Можаровым и увольнение смотрителя Н. А. Сырнева, человека «интеллигентного, добрейшего, но крайне слабого, все распустившего и самого сильно опустившегося»¹⁶⁷.

Сравнивая ревизоров Учебного комитета 1870-х годов с чиновниками 1890-х и последующих лет, Глубоковский с теплотою говорил о первых, вспоминая одного из них: «Сам я, напр., с искреннею благодарностью вспоминаю почившего С. В. Керского [† 1 октября 1903], который к заброшенной мелюзге Никольского Духовного Училища (в Вологодской губернии) обнаруживал трогательную заботливость, входя во все наши ребяческие интересы и нужды»¹⁶⁸. Глубоковский упоминает имя одного из самых известных ревизоров тех лет¹⁶⁹, но, по-видимому, допускает ошибку. Во время его учебы в Никольском училище была только одна ревизия и ее проводил Μ. X. Григоревский. Ревизорские печатные отчеты, представляющие собой настоящие педагогические трактаты, в которых изображалась подлинная жизнь духовной школы «с массою ярких наблюдений и удостоверенных соображений»¹⁷⁰, и основанные на них распоряжения Учебного комитета рассылались по библиотекам духовных семинарий и училищ, будучи доступны всем, включая воспитанников. В 1892 г. по распоряжению обер-прокурора Синода такая практика была отменена, что, по мнению Глубоковского, негативно сказалось на развитии духовной школы.

Разбирая какой-либо вопрос, Николай Никанорович часто ссылался на свидетельства личного опыта, делая мелкие автобиографические ремарки. Так, касаясь предложения профессора МДА А. П. Лебедева о введении в духовных академиях «кафедры чтения по-русски», он вспоминал о методах преподавания «в одном захолустном духовном училище». «Инспектор ненавидел долбежку и требовал отчетливого и ясного рассказа свящ. истории. С такими навыками мы и переходили в третий класс, но «катехизис» о. смотрителя являлся для нас тогда великим испытанием. Его идеалом было, чтобы ученик мог, не запинаясь, прочесть всю книжку Филарета наизусть, без остановок и с вопросами и ответами, и – он любил производить в этом смысле эксперименты в конце каждого года. И нужно отдать честь детской памяти: не говорю уже о том, что очень многие за один дух отчитывали чуть не весь катехизис в 20–30 минут, но находились и такие виртуозы, которые умели угадать, что нужно отвечать на неоднократно встречающиеся у митр. Филарета вопросы: «что сие значит?» или «докажите все сие из свящ. писания» (...). Не могу и выразить, что это были за ответы со «звуковой» стороны: это целый каскад звуков, не контролируемых сознанием и не поддающихся анализу, – нечто вроде механического и однообразного трещания телеграфного аппарата»¹⁷¹. Автобиографические сведения об этом периоде жизни разбросаны также по рецензиям Глубоковского, некрологам, заметкам, докладам по вопросам реформы духовной школы и комментариям к ним в записной книжке. Вспоминая об уровне преподавания и педагогических приемах, Глубоковский упоминал смотрителя училища протоиерея Аристарха Петровича Соколова, «добрейшего человека», имевшего привычку изощренно щелкать иных воспитанников по носу, что обычно заканчивалось кровотечением¹⁷². Был также преподаватель, «дравший за уши «с приговором», хотя отличный педагог», учитель арифметики и географии Александр Петрович Одинцов¹⁷³. «Простая процедура «рванья» ему, видимо, не нравилась, и он совершал это с методически-размеренным усилением, раздельно произнося в crescendo слова: «не-из-пе-ре-рос-про-су-кин-ли-ты сын-есть!..»¹⁷⁴. При этом Глубоковский замечал: «Многое в этом роде воскресает пред умственным взором и однако вовсе не вызывает ожесточенных чувств. Скорее – напротив... За внешнею грубостью педагогической некультурности всюду видятся живые люди, а не машинные и показные чиновники по воспитательной части, какие фабрикуются ныне. Эти люди действительно болели школьными интересами и самою резкостью приемов обнаруживали страстную преданность заведению. Последнее было собственно большою семьей, где каждый знал все и обо всем до того, что члены одной многочисленной сиротской семьи всем известны были по переходившим преемственно парадным «пальтам» из «чертовой кожи»¹⁷⁵ (...). Здесь просто дух не имел приличной формы, а это, конечно, лучше обратного, как свидетельствуется ревизором даже в 1896 г. Обучение было тоже не хитростное, но с обеих сторон оно велось не для отметок, но для развития и для знания. Это было главным, а не программы, которыми, конечно, не предусмотрены были великие труды преподавателя русского языка по таким предметам, как минералогия, ботаника (составление гербариев) и многое другое. В общем, нужно сказать, что из Никольского училища выходили и знающими, и развитыми (...) было бы несправедливо умолчать, что в семинарии знания иногда не увеличивались, а даже растрачивались и забывались, так что и в академии чаще вспоминалось училище»¹⁷⁶.

По случаю 75-летия со дня основания Никольского училища Глубоковский поместил небольшую заметку, предложив основать при училище общество вспомоществования бедным воспитанникам¹⁷⁷. В 1904 г. при училище было основано Александро-Невское братство. 9 марта 1909 г. Глубоковский избран почетным членом этого братства и затем утвержден епископом Великоустюжским Алексием (Бельковским)¹⁷⁸. 21 октября 1916 г., поздравляя с очередным юбилеем, правление Александро-Невского братства выражало Глубоковскому благодарность за «помощь и не малую» родному училищу, высказывая при этом убеждение, что юбилей Глубоковского – событие в жизни «всей мыслящей России»¹⁷⁹. «Весьма утешен истинно дорогим вниманием», – писал Николай Никанорович ректору училища, своему бывшему ученику по С.-Петербургской академии о. А. Г. Ермолаеву, и, памятуя свое тяжелое детство, добавлял: «...душевно и высоко ценю благотворную деятельность Александро-Невского братства и чувствую моральную обязательность посильно соучаствовать в столь великом подвиге, над которым да пребудет благословение Божие! – Отрадно видеть во главе родного Училища своего возлюбленного питомца, и, яко один из учеников моих, составляющих всю единственную мою славу своим непостыдным деланием в духе заветов учителя. Вы, многоуважаемый Алексей Георгиевич, доставили мне чисто апостольское утешение, ибо больше ее не имам радости»¹⁸⁰. В феврале 1917 г. Глубоковский получил уведомление от о. А. Г. Ермолаева, что указом Синода от 28 января 1917 г. правлению Никольского училища разрешено «в ознаменование 25-летия» профессорской деятельности Глубоковского поставить в зале училища его портрет¹⁸¹. Он просил Глубоковского передать фото для изготовления увеличенного портрета (30x40) и сделать на нем «собственноручную подпись». Ввиду забастовок портрет был изготовлен только 25 апреля 1917 г., вставлен «в золоченную раму» и препровожден в Никольское училище¹⁸².

После окончания училища (с отличием) Н. Н. Глубоковский продолжил образование в Вологодской духовной семинарии. Она вела свое начало от школы, учрежденной в 1724 г. епископом Вологодским Павлом, где обучали «сначала букварям, а потом арифметике»¹⁸³. Согласно «Духовному регламенту» (1721 г.), в каждой епархии при местном архиерее заводились школы для подготовки священников, куда первоначально принимали представителей всех сословий. После кончины епископа Павла (3 ноября 1725 г.) школа распалась и вновь возобновила свою деятельность стараниями епископа Вологодского Афанасия (Кондоиди, † 1737), «мужа глубоко-ученого», «красы Греции». В 1751 г. в семинарии был открыт философский класс¹⁸⁴. Спустя тридцать лет (1781) в ней состояло 502 воспитанника¹⁸⁵. В год поступления Глубоковского (1878) в семинарии обучалось 349, а в год выпуска (1884) – 416 учеников¹⁸⁶. Небесным покровителем семинарии, находившейся на месте бывшего подворья Кирилло-Белозерского монастыря, почитался преподобный Кирилл Белозерский. Построенная в 1650 г. церковь – Кирилло-Иоанново-Богословская – в 1874 г. стала семинарской¹⁸⁷.

Годы учебы и формирования Глубоковского как личности пришлись на период общественного возбуждения, «эпоху великих реформ». Его пребывание в училище и семинарии совпало с введением нового Устава 1867 года, внесшего существенные изменения в постановку и организацию обучения. В семинарии был открыт доступ всем детям духовенства и представителям других сословий. Правление семинарий получило право предварительного выбора кандидатов в преподаватели. В целях получения более глубокого общего и богословского образования учебная программа существенно изменилась, был исключен ряд предметов, большее внимание уделено классическим и новым языкам, усилено преподавание Св. Писания. При семинариях учреждались общежития. Период 1869–1884 гг. в истории духовной школы впоследствии получил название «протоиерейского», ибо во главе семинарий стояли, в основном, представители белого духовенства. В 1880-х гг. на смену им пришли молодые чернецы из «ученых монахов», как правило, не имевшие педагогического опыта. Упадок в учебном и воспитательном процессах, массовые беспорядки и прочие печальные явления в жизни духовной школы, постепенно накапливавшиеся и бурно проявившиеся с начала 1890-х годов, вызывались помимо причин объективных еще и особенностями административного творчества этих молодых ректоров. Оценивая впоследствии этот период, Глубоковский приходил к выводу, что виноваты были не столько отдельные личности, сколько система, в которую они были вынуждены «вписаться»¹⁸⁸. Сравнивая «протоиерейский» и «монашеский» периоды, один из современников, отчасти соглашаясь с тем, что прежняя школа была более «гуманитарной», нежели «специально-богословско-церковной», замечал в ее защиту: «Никто из учащейся молодежи в то время так много не читал, как семинаристы, и тогдашнее их умственное развитие близко знающими людьми ставится сравнительно с нынешним очень высоко»¹⁸⁹. В доказательство он приводил тот факт, что многие выпускники тех лет стали украшением русской науки – в духовных академиях, университетах и других высших учебных заведениях.

Ректором Вологодской семинарии с 1875 по 1887 г. был выпускник МДА, магистр богословия протоиерей Петр Леонтьевич Лосев, впоследствии – епископ Пермский Петр¹⁹⁰. Избранный на эту должность общим собранием правления семинарии новый ректор положил конец «инквизиторской политике» и массовым изгнаниям семинаристов (о чем Николай Никанорович мог слышать от своих старших братьев), при нем семинария «существенно обновилась». «При широкой свободе исчезло фальшивое свободолюбие – к созданию ее в других при неимении в себе, – и водворилось здоровое умственное направление. Семинарии была официально возвращена добрая репутация (...). Воспитанность в связи с умственным превосходством утвердила положение семинарии в обществе...»¹⁹¹. Это было достигнуто благодаря «воспитанию нравов» и правильно поставленному «умственному образованию» семинаристов. Ректор «был и жил семинарской семьей», не имея личных интересов вне семинарских, «он не мог быть просто администратором, а везде являлся в качестве отца, пекущегося о своих собственных детях»¹⁹². Воспитанники семинарии называли его «папаша»¹⁹³. (Вообще, восприятие училища, семинарии, впоследствии академии как большой семьи присуще не только Глубоковскому. Это одна из характерных отличительных черт духовной школы, чему, по-видимому, способствовали ее замкнутость и сословность. Она была однородна по своему составу, здесь все были «своими»). Николай Никанорович вспоминал, что особенное внимание было обращено на «развитие воспитанности, недостатком которой вологодские семинаристы страдали больше других»¹⁹⁴, что достигалось через поощрение и насаждение всяких искусств. Сам о. Лосев был большим любителем музыки и пения. Глубоковский также давал высокую оценку о. П. Л. Лосеву как преподавателю. Ректор читал курс основного богословия. «Это было нечто совсем необычное, способное повергнуть в ужас либо в отчаяние обильных поклонников утвержденных программ и одобренных параграфов. О последних не было и помину, так как о. ректор был убежден и убеждал всех, что юноши пятого класса семинарии [т. е. в возрасте 19 лет. – Т. Б.] и сами сумеют постигнуть учебник (...). Уроки протоиерея о. П. Л. Лосева были целыми лекциями, часто переходили в живые импровизации и всегда касались тем глубоко жизненного интереса, невольно приковывавшего пытливое внимание и вызывавшего самостоятельную умственную работу. Недостаток внешней методичности несоизмеримо вознаграждался пользой этого интеллектуального возбуждения»¹⁹⁵. Ученики имели право сами предлагать вопросы для обсуждения, благодаря чему, по мнению Николая Никаноровича, воспитанники приобретали самое ценное качество – основательность и всесторонность суждений, служившие им «верным масштабом» для всяких явлений жизни и мысли¹⁹⁶. Товарищ Глубоковского по семинарии (впоследствии инспектор этой же семинарии), уже упомянутый нами Никифор Александрович Ильинский, давал схожую характеристику о. П. Лосеву: «Это был преподаватель живой, увлекающийся. Он любил приводить примеры из жизни, любил делать разные сопоставления. Часто увлекался, особенно нападал на социалистов, нигилистов, любил предлагать неожиданные вопросы и допускал возражения со стороны учеников. Вообще на уроках его мы сидели с большим интересом. Темы на сочинения он старался давать на современные события и любил, чтобы сочинения подавали большие»¹⁹⁷. Преподавателем математики состоял инспектор семинарии Евграф Ливериевич Прозоровский († 14 апреля 1883)¹⁹⁸, русского языка и словесности – Матвей Иванович Орнатский; курс гражданской истории читал Николай Иванович Суворов¹⁹⁹, состоявший редактором «Вологодских епархиальных ведомостей», латинский язык преподавал Георгий Иванович Можаров²⁰⁰, Священное Писание – знаменитый Алексей Никитич Хергозерский²⁰¹.

Во время обучения Глубоковского в старших классах семинарии состав преподавателей по основным предметам почти наполовину обновился и помолодел²⁰². Этот мощный вброс в среднюю и низшую духовную школу выпускников духовных академий был вызван резким увеличением их числа, что в свою очередь обусловлено несколькими причинами: последствиями реформы духовной школы 1869 г., синодальным запрещением семинаристам поступать в университеты (1879 г.), разрешением студентам духовных академий жить вне общежитий. К середине 1880-х гг. из-за резкого увеличения числа выпускников духовных академий наблюдалось определенное «перепроизводство» преподавателей духовной школы, окончивших курс академии. 6 июля 1883 г. Синод лишил академических студентов права проживания на частных квартирах (даже у родственников). По словам современника, «Св. Синод с загадочною поспешностью ввел убийственное сокращение числа студентов в Академиях (...). Это распоряжение было в полном смысле избиением молодежи, желавшей учиться (...). Среди моих товарищей времен студенчества и службы в академии никогда не оспаривалась мысль, что покойный К. П. Победоносцев боялся многочисленного образованного духовенства»²⁰³. Реформа 1884 г. закрепила эту норму в академическом Уставе; начиная с 1886 г. прием в духовные академии сократился почти вдвое²⁰⁴. С другой стороны, в таком росте числа студентов академий можно видеть проявление подъема 1860-х гг., когда в умах молодежи сформировался своеобразный «культ науки», вызвавший сильный порыв к получению образования и стремление в большие города.

Большинство наставников Глубоковского в Вологодской семинарии принадлежало к этой волне. В 1879–1882 гг. психологию, логику, философию и педагогику преподавал выпускник МДА (1879 г.), кандидат богословия Яков Ильич Левитский, ему на смену пришел бывший воспитанник Вологодской семинарии и однокурсник Μ. Н. Глубоковского Василий Васильевич Смелков († 29 февраля 1920 г.), также кандидат богословия, выпускник СПбДА (1882 г.)²⁰⁵; преподавателем гомилетики и соединенных с нею предметов в 1880–1882 гг. был Владимир Иванович Никольский, выпускник МДА (1880 г.), в 1883 г. его сменил Николай Иванович Малиновский, выпускник Вологодской семинарии (1879 г.) и МДА (1883 г.)²⁰⁶; церковную историю вел Федор Алексеевич Соболев, также выпускник МДА (1882 г.)²⁰⁷; всеобщую историю – выпускник Петербургского университета (1878 г.) Иван Николаевич Суворов († 13 окт. 1926 г.), сын Н. И. Суворова, курс физико-математических наук – также выпускник Петербургского университета (1879 г.) Виктор Никанорович Лаговской. Тогда же пришел в семинарию Василий Стефанович Карпов († 16 декабря 1913 г.), преподаватель догматического, нравственного и основного богословия²⁰⁸. О настроении и взглядах этих преподавателей относительно своих задач в деле образования и воспитания «русского юношества» можно судить по речи В. В. Смелкова на пятой годовщине Общего собрания членов Попечительства о бедных воспитанниках Вологодской семинарии (основанного, кстати, прот. П. Л. Лосевым). Прежде всего, Смелков утверждал, что образование должно зиждиться на религиозной почве. «Вспомним хоть на мгновение, что мы не католики, что в церковных вопросах мы не имеем права отделять себя в качестве бессильных, ни за что не отвечающих мирян, от непогрешимого всем управляющего клира. Ведь Церковь – это также мы, люди досуга и знания»²⁰⁹. Но поскольку русские по преимуществу почерпают «свое знание с Запада», они должны руководствоваться в восприятии и оценке его «христианскими взглядами и убеждениями», которые воспитывает духовенство²¹⁰. Смелков заявлял, что «образование Русского юношества должно быть делом в высшей степени серьезным и дорогим. (...) учащееся юношество есть плоть от плоти и кость от костей наших, это наши будущие слава и надежда, это те лица, которым мы передадим свои заветные думы и дорогие убеждения и которые с честью будут продолжать святое и великое дело просвещения Русской земли. Если же общество заставит преподавателей отрешиться от этого взгляда на учащееся юношество, то оно убьет в них всякую бодрость духа, энергию и охоту к труду, и самое дело преподавания будет тогда тяжелой непосильной ношей...»²¹¹. Подобные взгляды имели решающее влияние на Глубоковского и его товарищей.

В октябре 1883 г. в семинарию пришел новый инспектор Михаил Захарович Зиоров (известный впоследствии архиепископ Варшавский Николай). В воспоминаниях Н. А. Ильинского содержатся интереснейшие подробности краткого пребывания Зиорова на этом посту: он завел в семинарии керосиновые лампы вместо выдаваемых семинаристам свеч, которые сгрызали крысы, научил семинарского повара готовить клюквенный кисель и другие блюда, разнообразив питание семинаристов, требовал, чтобы «семинаристы непременно суп разливали по тарелкам, а не ели из общих мисок, как это часто практиковалось до него»; будучи большим любителем цветов, много внимания уделял семинарскому саду, был «пионером (...) по украшенью зеленью как церкви ко дню св. пасхи, так особенно семинарского зала»²¹², и ввел некоторые другие новшества, свидетельствующие о его административных способностях и искренней заботе о семинаристах. Серьезное внимание он уделял чтению семинаристов, к чему в те годы существовал большой интерес, и познакомил их с рядом журналов, в том числе с только что начавшим выходить в Харькове журналом «Вера и разум», обратив внимание на статьи профессора МДА В. Д. Кудрявцева²¹³. По словам Ильинского, Зиоров оставил по себе память и «как весьма талантливый преподаватель», избрав своим предметом церковную историю²¹⁴. «...Μ. З-ч умел возбуждать нашу самодеятельность, – вспоминал Ильинский, – вносил во все оживление – в нашу скучную, однообразную жизнь, в наши учебные занятия. Он будил нашу энергию, отличаясь сам любовью к труду, желал, чтобы и мы не теряли золотое время, запасаясь знаниями, и во всеоружии таких знаний бодро и убежденно вступали в жизнь, в которой старались бы осуществлять те идеалы, которые дала нам школа»²¹⁵.

Тот же Н. А. Ильинский в своих воспоминаниях писал: «Николай Никанорович Глубоковский prima persona нашего класса. В течение последних двух лет, т. е. в V и VI кл., я сидел рядом с Гл-ским. Это соседство принесло мне большую пользу. Будучи необыкновенно даровитым, Н. Н-ч в то же время отличался замечательным трудолюбием и усидчивостью. В буквальном смысле – он не терял ни одной минуты даром. Меня, рядом с ним сидевшего, он увлекал своим примером. Любил Гл-ский много читать и всякую более или менее заслуживающую внимания книжку он рекомендовал прочитать и мне. Товарищ он был прекрасный, честный и прямой. Прямой он был с нами, прямотой он отличался и в отношении к лицам начальствующим и преподавателям. Это была краса семинарии, как о нем выразился в последующем ректор прот. П. Л. Лосев»²¹⁶.

Сохранились 44 сочинения Николая Глубоковского с 1 по 6 класс обучения в семинарии: по истории, истории словесности, психологии, Св. Писанию, нравственному и догматическому богословию, философии²¹⁷. Одно из самых ранних (1878 г.) озаглавлено: «Как изъяснить изречение: «Корень учения горек, но плоды его сладки"». Глубоковский сравнивал старый и новый методы обучения. Старый был построен на принуждении, телесных наказаниях, страхе, догматическом изучении «из буквы в букву», корыстных расчетах на материальное обеспечение, что порождало «загнанных, запуганных, подавленных школою» «ученых невежд»²¹⁸, не пользовавшихся уважением в народе. Новый, современный метод старался развить духовные, умственные и даже телесные силы учащихся, их умение самостоятельно мыслить и жить, принося «общественную пользу», сознательно относиться к учению, прививал любовь к науке²¹⁹. Поставив сначала «3», а потом «4» с двумя минусами, преподаватель отмечал: «В авторе виден некоторый навык писать, но при этом автор допускает грамматические ошибки, которых в этом сочинении 4.»²²⁰, тем самым подтвердив замечания о грамотности, сделанные когда-то ревизором Никольского училища. Большинство же сочинений юного Глубоковского оценены «хорошо», «очень хорошо», «отлично хорошо», «безукоризненно» за дельность, литературность изложения, обстоятельное исследование предмета, «серьезное и полное сочувствие своему делу»²²¹. Инспектор семинарии, М. 3. Зиоров, обучавший церковной истории, в отзыве на сочинение «Темные стороны в жизни русского духовенства в XVI веке (По Стоглаву)» подчеркивал «изумительный талант» автора в манере группировать факты, умении работать с материалом и владении литературным языком, а в числе недостатков – «тенденциозность и полемический задор»²²². Обращает на себя внимание помета преподавателя Св. Писания В. И. Рейпольского на сочинении будущего «первого экзегета России» (тогда ученика 5 класса), посвященном изучению новозаветных книг: «В сочинении много лишнего. То же, что относится к делу, необдуманно и неупорядоченно, так что трудно разобраться в представленном набросе мыслей и фраз. Но встречаются мысли очень дельные. 4 1/2»²²³.

Выпускник Московской духовной академии (1881 г.), Василий Иванович Рейпольский был ненамного старше своих воспитанников. В ноябре 1882 г. согласно собственному прошению был переведен в Вологодскую семинарию из Томской. Его трагическая смерть через две недели после венчания (28 ноября 1883 г.) поразила вологодское общество. Молодой талантливый преподаватель оказал на своих воспитанников сильное и глубокое влияние. Искренняя вера, преданность своему делу, любовь к науке и ученикам, широкая эрудиция завоевали симпатии воспитанников, видевших в нем не только блестящего преподавателя, но и старшего товарища. «Ты не только учил, но был вместе и деятельным вождем самостоятельного нашего умственного и духовно-нравственного развития. Не слышно было на твоих уроках подавляющего буквализма, которым нередко страждут наши школы. Великая благодарность от нас тебе, так хорошо умевшему понимать наши чувства, будить нашу мысль и давать ей истинное направление. Пред твоим взором ум юноши являлся божественным даром (...). Вся твоя благородная и могучая личность неотразимо действовала на нас. Мы видели в тебе труженика науки и сами увлекались твоим примером, видели ревностного бойца за слово истины и сами учились любить добро и правду, – видели верного христианина, у которого слово было в то же время и делом»²²⁴.

Весьма показательно для характеристики Николая Глубоковского сочинение (5 класс) «Общий взгляд на школьные наказания», в котором обосновывается их необходимость, но строго ограниченная и продуманная. По отзыву преподавателя психологии В. В. Смелкова, сочинение, «отлично хорошее во всех отношениях», свидетельствовало не только о начитанности автора, его умении работать с материалом и излагать свои мысли литературным языком, но о «совершенно верном и заслуживающем полного одобрения и симпатии направлении мыслей»²²⁵.

Каковы же были взгляды Глубоковского в период обучения в семинарии, отношение к сверстникам, учебе, общественным событиям, какова была его позиция и запросы к жизни, когда подавляющее большинство молодого поколения России переживало увлечение народническими и другими «передовыми» теориями? Перед нами сочинения Глубоковского по основному и нравственному богословию за 4–6 классы. «Нет слов, что слабая воля и дурная среда нередко мешают развиться лучшим инстинктам человека и не дают им занять должное место, но никогда не бывают настолько сильны, чтобы подавить нравственную свободу. Положим, воля слаба, но ведь и жизнь-то не коротка и, во всяком случае, вполне достаточна для того, чтобы постепенно парализовать дурные инстинкты»²²⁶, – писал восемнадцатилетний Глубоковский в сочинении «Подлежат ли привычки нравственному вменению?». В другом сочинении – «Благочестие есть премудрость: а еже удалитися от зла, есть ведение (Иова, 22–28)» – он замечает: «В настоящий век прогресса все стремятся к мудрости и не обращают почти никакого внимания на нравственную сторону человеческого существа. Отсюда происходит совершенно извращенный и ложный взгляд на мудрость. Последняя должна быть жизненным стимулом во всех обстоятельствах человеческой деятельности, должна запечатлевать собою все проявления нашей жизни. Теперь смотрят не так, и светская литература не хочет знать богословских «обскурантных» воззрений»²²⁷. В сочинениях по нравственному богословию («Почему без религии не может быть нравственного прогресса» и «Почему упадок веры всегда сопровождается упадком нравственности?») Глубоковский доказывал, что теория Канта о «нравственной автономии» личности «есть не более как жалкая иллюзия»²²⁸. По его мнению, нравственность играет одну из самых важных ролей в деятельности человека и «разум по самому существу своему некомпетентен в нравственных вопросах»; потому научный прогресс вовсе не обуславливает прогресса нравственного, основание которому дает только религия, и «упадок веры всегда ведет за собой и понижение нравственного уровня»²²⁹. «Для нас, русских, – замечает он, – особенно важно припомнить печальное время 60-х годов – период славы Писарева, Добролюбова и Чернышевского. Это было время пересадки воззрений западных отрицателей на русскую почву. Проповедовали со слов Канта и других корифеев западного нигилизма: уничтожение авторитета, свобода сожительства, неприятие семейных и общественных основ. Религию постигла та же участь (...). К счастью, русская натура осталась верна своему характеру, ибо сознание вредности подобных заблуждений все более и более входит в сознание нашего общества. Религиозность и вера вступают в свои права с прежней силой»²³⁰. В сочинении «При пантеистическом учении о Божестве невозможно чистое учение о нравственности» автор доказывал, что, согласно свидетельствам истории, между «упадком веры» и «упадком нравственности» существует тесная внутренняя связь; человек не может «без личного Бога», ибо, как существо тварное, чувствует свою зависимость от Творца²³¹. Глубоковский критикует «атеизм» Гегеля, «акосмизм» Шеллинга²³², произведения которых читал в подлиннике. По поводу замечания Канта о религии, играющей роль «износившегося или ставшего бесполезным костыля», он замечает, что без такого «костыля» человек далеко не продвинулся бы и в постоянных падениях истощил бы свои силы²³³. Глубоковский указывал на потребность человека в идеале, в «живом образе», как норме для деятельности²³⁴. Он весьма скептически относится к современному человеку, гордящемуся своим разумом: «Мы имеем массу людей, думающих о себе слишком много, но могущих очень мало»²³⁵. Результатом такого умонастроения является «внутренняя пустота, мучительное беспокойство, жалобы на бесцельность существования и нередко преждевременная насильственная смерть»²³⁶. Он указывал на участившиеся в последнее время случаи самоубийства, особенно среди образованной молодежи. «Только живой Бог, христианская религия избавляет от такой неопределенности и указывает прямой и верный исход нравственному чувству»²³⁷. В пантеизме личность не чувствует в себе обязанности по отношению к «Универсуму», не стремится к образцу совершенства, тем самым лишаясь жизненной опоры для нравственной деятельности; автономный человек привыкает к бурному господству страстей, беспорядку во всех областях, в частной и государственной жизни является недовольство существующим положением вещей, включая образ правления, «ведь государство – дело самого человека»²³⁸. «Не сказался ли такой дух в революционерах, – замечает Глубоковский. – И не придавало ли это вождям их уверенность в правоте своих действий?»²³⁹. По его мнению, именно пантеизмом порождаются социализм и стремление преобразовать общество на рациональных началах с обещанием осуществить это всеми возможными способами, ибо, согласно пантеизму, «сознанное есть необходимое и законное, а такое положение уже само собою побуждает людей к деятельности»²⁴⁰. Подобными настроениями Глубоковский объяснял усердие социалистов по проведению своих идеалов в жизнь. Предоставляя человека самому себе, делая его мнение законным и непреложным, такое умонастроение «порождает заносчивость своими гипотезами, готовность во имя самых несбыточных положений отрицать и религию, и даже историческую правду», то есть утопизм. Пантеизм не воспитывает в человеке потребности к самоограничению, не побуждает к самоотверженной любви, предлагая «руководствоваться природой»²⁴¹. По мнению автора, именно религиозное умонастроение («по пути богоуподобления, стремления человека быть подобным своему оригиналу») противостоит пантеизму и является одним из основных двигателей нравственного совершенства²⁴². Схожие мысли Глубоковский развивал и в другом сочинении – «Недостаточность одного естественного нравственного закона для нравственной жизни человека». Он считал, что никогда ранее «мысль о независимости человека в нравственной жизни (...) не превозносилась с такой ясностью, последовательностью и сознательностью, как в последнее время»²⁴³. Идеи Канта об автономии человека, из литературы проникшие в жизнь прежде всего образованного, «т. н. интеллигентного» общества, вызвали сильное брожение. Глубоковский упрекал «передовых людей русского общества» (ссылаясь на переписку Самарина и Герцена, опубликованную в «Руси») в отсутствии у них настоящей проницательности и в неспособности проникнуть и усвоить суть философских мнений, чтобы оценить по достоинству «все веяния свободной науки»²⁴⁴, то есть в интеллектуальной несамостоятельности. «Люди, именующие себя передовыми, с горячностью отстаивают права собственного достоинства каждого и считают религию ненужным ярмом, стесняющим свободу личности. Их головы отуманены веянием западного либерализма всевозможных оттенков, ум не хочет самостоятельно вдумываться в дело, а если и останавливается на нем, то исключительно с [нрзб.] целью доказать, что религия и положительный закон не имеют никакой цены и значения»²⁴⁵. Глубоковский доказывает несостоятельность подобного умонастроения, утверждая, что все народы жили и живут под покровом религии: может не быть государства, цивилизации, но обязательно есть понятия о Боге, как Верховном существе. По его мнению, «история определяет тесную связь между нравственным совершенством и степенью чистоты религиозных представлений»²⁴⁶. В качестве примера он ссылался на Древний Израиль. Нравственный закон есть нравственная сила, данная Творцом, делать добро и избегать зла, но эта сила сама по себе не несет определенных понятий о добре и зле, ибо человек по своей природе «некомпетентен в высших вопросах нравственности»²⁴⁷. «Нельзя быть нравственным, действуя наугад, и невозможно достигнуть определенной цели, не зная верного пути»²⁴⁸. Он указывал на несостоятельность мысли, повелевающей действовать во имя блага будущих поколений, ссылаясь на Гартмана, доказавшего, что в мире зло лишь увеличивается, что согласуется с Откровением²⁴⁹. Современные наука и искусство есть «обо́жение» человека. «Сила предрассудков нашего поверхностного либерализма основывается на том, что он не понимает христианства и хвалится своей наукой, в которой также оказывается профаном. Все это блуждание по стихиям мира, безотчетность, непоследовательность и даже бессмысленность действий, кажется, ясно могли бы убедить людей в их несостоятельности в делах веры и нравственности. Они не хотят вникнуть в смысл слов ап. Павла, что и после пришествия Христова, мы ходим еще в полусвете и в высших вопросах руководствуемся догадками (...) (1Кор. 13:12)»²⁵⁰. По мнению Глубоковского, ввиду заносчивости современной интеллигенции, скептического отношения ее к христианству, основанного на непонимании его «в его существе» и суждениях «о нем только по виду»²⁵¹, и проистекают неустройства и неурядицы в общественной и государственной жизни. «Мало теперь истинного знания, мало серьезности... Современное высокоумно – пусто и мелочно; оно гремит о своих успехах, не выносит опровержений (...). Оно знает только себя, держится своих утопий и все прочее считает ничтожным и маловажным»²⁵². Позднее, будучи студентом Академии, Глубоковский вновь повторял, что «наука без благочестия приносит зло» и «просвещение без веры не созиждут общественного благоденствия и не изгонят злоупотреблений»²⁵³. По его мнению, «самый успех в делах житейских всецело зависит от чистоты и высоты наших нравственных убеждений», которые обеспечивают человеку стойкость, твердость в выполнении начатого дела, помогают избегать уклонений в периоды всяких житейских трудностей, сохранить устойчивость, равновесие, мудрость и ясный взгляд на жизнь; при таком взгляде в человеке «меньше зависти счастью других и тяжести уныния и растерянности во время разных жестоких невзгод»²⁵⁴. Эти убеждения Глубоковский пронес через всю жизнь.

Сохранилась тетрадь Николая Глубоковского за 2 класс с записью стихов русских поэтов. Среди них первое место принадлежит Н. А. Некрасову, есть также стихи М. Ю. Лермонтова, Н. А. Добролюбова, Я. П. Полонского, А. Л. Боровиковского, П. А. Плетнева²⁵⁵. К концу обучения в семинарии вкусы Глубоковского изменятся, в выпускном сочинении он будет цитировать Ф. И. Тютчева, А. С. Хомякова, И. С. Аксакова. Это сочинение, написанное «в форме дружеской речи», имеет витиеватое заглавие: «Несколько мыслей кончающего курс семинарии о задачах пастырского служения и об успешном выполнении их в виду запросов и потребностей настоящего времени, – благопожелания остающимся в заведении для продолжения своего образования и благодарность наставникам и начальникам»²⁵⁶. По присущей Глубоковскому робости и стеснительности он избегал публичных выступлений и отказался произносить за традиционным благодарственным молебном прощальную речь от имени курса, составив вместо этого пространное обращение к товарищам. По словам Глубоковского, писал он исключительно «для себя, чтобы выяснить дальнейшие задачи наши, цели и идеалы»²⁵⁷, но друзья, узнав об этом обращении, заставили его показать свое сочинение и сделали копии, одна из которых дошла и до инспектора. Как никакое другое из семинарских сочинений, оно обнаруживает сформированность убеждений и идеализм устремлений, сохраненных Глубоковским до конца жизни. Отвечая на заданный себе вопрос, какие идеалы и какие задачи «поставляют себе» он и его товарищи, оканчивая семинарию, Глубоковский пишет: «А они несут с собой священную преданность православной вере и государству, горячую любовь к своему Русскому народу, их задача – поднять темные массы на высоту своего христианского призвания, просветить их светом Евангельского учения и подготовить к сознательному и разумному выполнению своего назначения. Мы верим и знаем, что в этих массах заключается великая мощь, которая распространяет вверх свои здоровые соки и служит главною основой могущества нашего славного отечества. Но эта мощь есть пока сила потенциальная, хотя и разумная, сила скрытая, хотя и великая»²⁵⁸. Возражая мнению о суетности молодежи, автор замечал: «Положим, говорят, что молодость полна заманчивых надежд, верит только себе, но ведь она может быть и горячо преданною Богу, смиренною пред неведомыми судьбами Его промысла и покорна Его святой воле»²⁵⁹. Подобные взгляды и настроения были характерны для той части «русского юношества», которая, мечтая о народном благе и просвещении, оставалась в рамках традиционной веры и идеологии. Им не удалось остановить все более раскачивающийся маятник русской истории. Почему и как им суждено было испытать поражение? Или они были тем «зерном», которое должно «умереть», чтобы прорасти и дать жизнь? А может, в их внешнем поражении – гибели и изгнании – верность идеалам и внутренняя победа над «временем» и «миром»? «Конечно, не нам, вологодским семинаристам 80-х годов XIX столетия, судить, насколько исполнены нами искренние юношеские обеты и заветы, – писал впоследствии Глубоковский. – Одно могу сказать, что среди неистовств большевицкого бешенства не было в нашей дружине ни изменников принципиальных, ни предателей реальных, а некоторые мужественно запечатлели мученическою смертию верность нашим старым семинарским идеалам»²⁶⁰.

Будучи воспитанником последнего класса семинарии, Глубоковский впервые выступает в печати. По поручению ректора прот. П. Л. Лосева он пишет заметку о праздновании в Вологодской духовной семинарии дня священного коронования Императора Александра III²⁶¹ и статью о необходимости учреждения Великоустюжского викариатства²⁶². С этого времени его корреспонденции и статьи на самые разнообразные темы появляются на страницах «Московских ведомостей», «Русского слова» и других периодических изданий, главным образом Москвы и Петербурга²⁶³. Комментируя появление некоторых своих статей, Глубоковский писал, что и впоследствии по просьбе прот. П. Л. Лосева неоднократно помещал статьи по «церковно-школьным вопросам (...) частью для поддержания энергии и усилий в пользу церковных школ и организации соответственного руководства и управления на местах»²⁶⁴.

По воспоминаниям одного из воспитанников, «П. Л. Лосев прогуливался по семинарским тротуарам и единственного из воспитанников называл, при встречах, по имени и отчеству, и этот единственный, – оказался действительно единственным, выступившим в защиту блаженной памяти Преосвященного Пермского Петра»²⁶⁵. Этим «единственным» был Η. Н. Глубоковский, посвятивший памяти своего учителя прекрасный очерк, в котором засвидетельствовал, что «покойный иерарх всегда являлся поборником и двигателем высших духовных интересов»²⁶⁶. Отвлекаясь несколько в сторону от учебы в Вологодской семинарии, остановимся на этом очерке Глубоковского и комментариях, данных им в связи с личностью и трагедией епископа Петра (Лосева) в библиографических записях, сделанных уже в эмиграции. Они раскрывают иную сторону семинарского строя, тесную духовную связь Глубоковского и о. ректора, отношение Глубоковского к его решению принять монашество, равно как и к самому монашеству и иерархическому служению. Все это так или иначе откладывалось в сознании и сердце Глубоковского, влияло на формирование его взглядов. В записных книжках Глубоковский приводит письмо о. Лосева от 11 сентября 1886 г.: «Вы протестуете против оставления моей службы в должности Ректора родной Вам семинарии. Но если бы Вы знали, какие я терпел стеснения, интриги и каверзы, то сказали бы другое. Нет, нет: довлеет Вологодской семинарии моя злоба. Нужно когда-нибудь и успокоиться и пожить простою естественною жизнью – в дружбе с природою»²⁶⁷. 5 октября 1887 г. он был уволен от духовно-училищной службы, но вместо «простой естественной жизни» выбирает иной путь и 10 октября 1887 г. принимает монашество с именем Петра, а 1 ноября состоялась его хиротония во епископа Сумского викария Харьковской епархии, 22 июля 1889 г. епископа Петра переводят во Владикавказскую епархию, 3 мая на Великоустюжское викариатство, а 7 мая на самостоятельную Пермскую кафедру. В очерке Глубоковский писал: «Сфера оказалась несколько иная, а ему было уже поздно менять прочные навыки, давшие добрые плоды. Далекий от формальности, он сразу очутился под игом всяких форм и даже с обязательством ревнительного попечения о них. Это лишило его широкого размаха, между тем узкий масштаб был ему не по мерке. Кроме того, в должности ректора он достиг самостоятельности с достаточным простором для его изобретательной инициативы, тут же всюду чувствовалась зависимость, требовавшая одного послушания в качестве единственной добродетели. Неудивительно, что почившему было невозможно обнаружить себя вполне, и чаще он вынуждался показывать свой характер, когда этого прямо не желали. Понятно, что ему трудно было действовать, если он (в Харькове) чувствовал себя птичкой, привязанной за ниточку, или за свои ответственные начинания (во Владикавказе) препровождался с кавказского юга на вологодский север... В связи с этим было и его архипастырское странничество из Сум во Владикавказ, отсюда в Великий Устюг и затем в Пермь»²⁶⁸. По поводу этого очерка большое письмо Глубоковскому прислала А. П. Лосева (дочь покойного), указавшая, что ее отец принял монашество, испытывая «мучительнейшие сомнения», но в конце концов счел этот шаг неизбежным для себя, поскольку не мог служить более при существующем семинарском режиме, угнетавшем его, как и сознание своей ненужности в должности отставного ректора, и полагая, что архиерею, обладающему большею властью, «при известной инициативе, энергии и доброй воле – на этом поприще можно сделать много доброго...»²⁶⁹. «Но как же скоро, – писала дочь, – он постиг в полной мере все его страшное роковое давление на свою свободную душу! Со свойственною его характеру экспансивностью, – он не скрывал своего разочарования и нередко горячо и убежденно высказывал свои взгляды по этому вопросу – даже и перед людьми относительно мало знакомыми и близкими ему. В недели же и дни, – предшествовавшие его кончине, – это сознание своей жизненной ошибки у него обратилось прямо в открытое исповедание! С глубоким горем он сознавал, что «пошел не туда, не той дорогой; надо было (говорил он) идти в народ, во тьму, жить самому в этой тьме, – туда нести свет, свое просвещение и свою проповедь, – разделяя нищету, горе и страдания меньшей братии. Благотворительность одними только делами – есть своего рода откуп от выполнения заповеди Христа по отношению к нашим ближним. Спаситель искупил нас не золотом и серебром, а своею честною кровью! Мы должны постоянно помнить об этом – и нести на алтарь служения ближнему, помимо материальной помощи, – нашу кровь, наши нервы, здоровье, – всю жизнь!». Эти мысли, хотя и в отрывочной уже форме, были высказаны покойным отцом моим – и в прощальной его речи к духовенству после отходной»²⁷⁰. По словам дочери, то была роковая ошибка ее отца, но не искушение, как писал в своем очерке Глубоковский²⁷¹. Но тот настаивал на верности своей мысли. Ссылаясь на вышеприведенное письмо о. Лосева от 11 сентября 1886 г. о нежелании и невозможности продолжения службы при существующем духовно-училищном строе, Глубоковский замечал: «И вдруг после этого решительного заявления – монашество и епископство!.. Тут было несомненное «искушение», хотя не в дурном смысле – честолюбия и властолюбия, а в том, что наш достопочтеннейший Ректор соблазнился обманчивою мечтой создать себе свободный простор на новом великом иерархическом посту, для которого он был непригоден ни по характеру, ни по привычкам... Отсюда у него трагедия постоянных коллизий с жизнью, которую он хотел претворить без надлежащих средств, а потому и впал в туманные фантазии о «хождении в народ»... Но все это исходило из того чистого сердца, которому Спасителем обещано, что обладатели его узрят Бога (Мф. 5:8)»²⁷².

В юбилейном адресе Вологодской семинарии по случаю 25-летия научной деятельности Η. Н. Глубоковского (1914 г.) отмечалось, что надежды на него Вологодской семинарии «оказались непостыдны». «Бедна и сурова природа Севера, редко ласкает она своих насельников, не нежит их, а призывает к постоянной борьбе с собою, закаляя волю и изощряя рассудок детей своих... Этими качествами щедро награждены были и Вы, и они еще более развились и укрепились школою раннего сиротства Вашего (...). Пусть неослабной сохранится глубина Глубоковского мышления, уясняющая и объединяющая истины откровения и истины науки, чему посвящены литературно-ученые труды Ваши»²⁷³. Спустя два года, поздравляя Николая Никаноровича с 25-летним юбилеем преподавательской деятельности в СПбДА, ректор Вологодской семинарии архимандрит Антонин (от имени семинарской корпорации) приветствовал в лице Глубоковского «могучего духом русского человека»²⁷⁴. Тогда же Николай Никанорович получил поздравление от воспитанников 4-го класса Вологодской семинарии. «Усердно благодарю за искренние поздравления и горячие пожелания Ваши, – отвечал он 22 октября 1916 г. – Они снова приобщили меня к Вашей среде и возвращают назад ровно на 35 лет, а за Вами удостоверяют настроения моего долгого жизненного и учено-педагогического опыта. Это весьма утешительно для меня, как яркое свидетельство высокого роста новых питомцев родной семинарии и как прочный залог готовности их достойно служить по священным заветам духовной школы во имя истины и ради правды»²⁷⁵. 4 ноября 1916 г. Глубоковский был избран почетным членом Стефано-Прокопьевского братства и попечительства о бедных воспитанниках Вологодской семинарии²⁷⁶. В зале Вологодской семинарии до мая 1920 г. висел портрет Н. Н. Глубоковского рядом с портретом о. Иоанна Кронштадтского, который, по словам Николая Никаноровича, «как архангельский уроженец, меня при встречах звал своим земляком»²⁷⁷.

После окончания семинарии, как первый ученик, Глубоковский был направлен на казенный счет в МДА. «Путь Ломоносовский – с далекого угрюмого севера, через Вологду – под сень святой Троице-Сергиевой лавры»²⁷⁸, – отмечалось спустя много лет в одном из юбилейных адресов. На XXVIII курс МДА было принято 67 человек. Кроме Николая Глубоковского из Вологодской семинарии поступило еще трое: Василий Поляков (казеннокоштный) и два волонтера (своекоштные) – Николай Озерков и Ямвлих Попов²⁷⁹. Вступительные экзамены проходили с 16 августа по 3 сентября: по латинскому и греческому языкам, Св. Писанию Нового Завета и церковной истории – устные; по философии, нравственному и догматическому богословию – письменные. Согласно донесениям экзаменационной комиссии, ответы учеников Вологодской семинарии по церковной истории были отнесены к ответам «среднего достоинства» (5, 4½, 4–, 3–, 3–, 2½)²⁸⁰. На экзамене по греческому языку к числу «отлично отвечавших» был отнесен и один воспитанник Вологодской семинарии; можно предположить, что это был Глубоковский²⁸¹. За сочинение по догматическому богословию «Для чего нам нужно обращаться к ходатайству святых, когда мы имеем Единого Всесильного Ходатая, Которого только силою и могут они помочь нам?» Глубоковский получил «5–». Из 104 сочинений была только одна «5», остальные «4»²⁸². По замечанию экзаменационной комиссии, лучшие работы свидетельствовали о «совершенной удовлетворительности и знаний, и направления, и логического развития писавших»²⁸³. За сочинение по нравственному богословию «Правильно ли понимают свободу воли те, которые думают, что человек может изменять направление своей жизни без труда и усилий, лишь стоит ему захотеть этого?» Глубоковский получил также «5–»²⁸⁴. Несколько ниже, по-видимому, «4+», была отметка за сочинение по философии «Если назначение познавательных способностей есть познание истины и действительности, то как согласить с этим назначением существование в нас фантазии, создающей образ призрачного, а не действительного мира?»²⁸⁵. По воспоминаниям протоиерея о. Николая Добронравова, инспектор Академии профессор П. И. Горский, назначая его, тогда студента 4-го курса МДА, «старшим» в комнату №11, где жили первокурсники, говорил: «Обратите внимание на студента Глубоковского из Вологды, такого студента у нас в Академии уже давно – да-с, не было»²⁸⁶. Горский имел обыкновение перечитывать экзаменационные «экспромты», и Глубоковский «поразил его своим творением»²⁸⁷. Впоследствии сокурсник Глубоковского вспоминал: «Толпа даровитых юношей со всей России с интересом прислушивается к ответам на приемных экзаменах молчаливого вологодца, на студенческой скамье товарищество бесцеремонною рукою пользуется им в качестве неисчерпаемой живой энциклопедии для своих разнообразных академических сочинений. Раскрылись и профессорские сердца: ходили, может быть академические, но весьма характерные слухи, будто один из выдающихся профессоров, прочитавши семестровое сочинение этого студента, умиленно сказал, что за такие работы можно давать ученые степени, чуть не магистерство; и что такие студенты на протяжении целого ряда курсов встречаются весьма редкими и исключительными единицами – это вся профессура знала хорошо»²⁸⁸.

На первом курсе Николай Глубоковский занимал второе место по успеваемости, после Павла Соколова из Ярославской семинарии²⁸⁹. Но к концу второго года обучения он уже числился 1-м по разрядному списку, оставаясь таковым до конца пребывания в Академии и получая казенную стипендию, причем без обязательства после окончания Академии служить по духовно-учебному ведомству или компенсировать затраченную на свое обучение сумму. В записной книжке Глубоковского указаны отметки за время учебы: на первом курсе две «4» (по поведению и за «слово на перенесение мощей святителя и чудотворца Николая»²⁹⁰); на втором «4» по немецкому и «4½» по Св. Писанию Ветхого Завета; на третьем и четвертом все «5»²⁹¹. По свидетельству митрополита Антония (Храповицкого), ни в каком другом сословии кроме духовенства не наблюдалось столь сильной зависимости между учебной карьерой, то есть положением учащегося в разрядном списке об успеваемости, и его дальнейшим служебным и общественным положением, поскольку «происхождение, родство, имущественное состояние и т.п. почти отсутствуют в духовно-учебной среде и обычное понятие аристократа здесь должно быть видоизменено указанием его места в разрядном списке»²⁹².

О настроениях на первом курсе, отношении к учебе и преподавателям Глубоковский писал товарищу по Вологодской семинарии Н. А. Ильинскому: «Про свою жизнь не могу сказать ничего особенно хорошего. Поверишь ли, меня забирает здесь такая скука, что я даже во время семестра ездил на 5 дней в Москву. Тебе может быть покажется это странным, когда ты знаешь, что я и в Вологде не скучал особенно, но странного тут ничего нет. С товарищами пока не сошелся и живу с ними как с чужими, во 2-х и лекции не представляют ничего замечательного: то вяло (Кудрявцев хотя и несравненно хорошо), то не понимаю (по пасхалии), то мелочно и пусто (библеист, Татарский) (...). Правда, на историческом отделении люди хорошие; хотя я записался на славянскую группу, но иногда хожу и туда. Ключевский русскую историю читает очень хорошо, Лебедев – тоже; но опять же все это не новость и можно узнать из книг»²⁹³. Рассуждая о том, что дает Академия для умственного развития и каково ее преимущество перед другими способами сделать карьеру, Глубоковский отвечал: «...она не даст ничего, без личной самодеятельности и усердия. От профессоров, брат, не много узнаешь; все, что они сообщают, проходит мимо ушей, да и можно узнать из книг (...). Итак, я не за Академию и если поехал сюда, то единственно потому, что не могу быть священником и принести особенной пользы по многим причинам»²⁹⁴.

Но спустя 30 лет Николай Никанорович с благоговением и любовью вспоминал ту атмосферу, которую успел застать, несмотря на введение Устава 1884 г. По его словам, первые годы «академическая жизнь продолжала питаться из источника прежних испытанных идеалов и не поддавалась опасным колебаниям»²⁹⁵. Ректором Академии оставался до 30 июля 1887 г. протоиерей С. К. Смирнов († 16.02.1889), ученик А. В. Горского, автор «Истории Московской Славяно-греко-латинской Академии». «Пред нами были как бы главы семейств, дорожившие собою лишь для процветания своего дома и членов его, а не случайные и чуждые соискатели великих почестей и скорых восхождений только для себя...»²⁹⁶. Глубоковский вспоминал, как по вечерам приглашали читать необязательный курс по новой русской литературе престарелого протоиерея о. Е. В. Амфитеатрова, как студенты заставляли А. П. Лебедева повторять некоторые свои лекции по церковной истории, как «знаменитая прислуга великого научного столпника Е. Е. Голубинского обыкновенно с гордостью заявляла: »Мы историю пишем""²⁹⁷. Залогом живой духовной связи Академии с Московским университетом служил В. О. Ключевский, «гармонически воплощавший преимущества обеих школ»²⁹⁸. Николай Никанорович писал о «священном культе науки», которая являлась «жизненным центром всего тогдашнего академического бытия»²⁹⁹. «В этой всеобщей научной сосредоточенности было нечто мистическое, веявшее религиозною благоговейностию, ибо действительно питалось ею. Не было в этом отношении ничего показного, ни в одеяниях, ни в стояниях, но истинно царила внутренняя религиозная настроенность (...). Вся корпорация сплачивалась этим научным священнослужительством и вдохновлялась его высокими требованиями (...). Для каждого обязательно было искать научного совершенства, не выдавая за таковое даже самую огромную эрудицию. Необходимым считалось и учить, и учиться»³⁰⁰. Студенты любили вспоминать, как некий англичанин назвал Сергиев Посад «русским Оксфордом»³⁰¹. Диспуты «считались настоящими праздниками прямо священного характера», на них съезжалась «вся ученая Москва со включением достопочтеннейшего Московского духовенства, всегда жившего неразрывно от Академии»³⁰². Вместе с тем Николай Никанорович указывал на отсутствие широкого кругозора, некоторую заброшенность «тоскливой провинциальной глуши» и оторванность корпорации от «общих церковно-государственных интересов» вследствие принудительного удерживания Академии в «деревенском Посаде»³⁰³.

Такова была атмосфера, взрастившая Глубоковского, и такой Московская духовная академия сохранилась в его памяти. Новый Устав, все более ощущавшийся на последних курсах обучения, существенно изменял академический строй. Была отменена «специализация», увеличено количество общеобязательных предметов и подаваемых семестровых работ (с 6 до 9). Студентам запрещалось посещать магистерские диспуты. Когда они заявили о своем настойчивом желании присутствовать, делегаты были лишены на полгода казенного жалованья. «Для видавших лучшие времена – диспуты ныне становились грустным зрелищем прискорбной карикатуры, и освященное прежде – делалось смешным», – замечал Николай Никанорович, вспоминая пародии на защиты диссертаций «о тритонах в монастырских прудах»³⁰⁴. По мнению Глубоковского, Устав 1884 г. не являлся органическим продуктом академической жизни, будучи привнесен «искусственно по соображениям, довольно отдаленным от научно-академических задач», а новый порядок вводился «если не целиком против, то совсем помимо Академии и ее подвижников»³⁰⁵. С приходом «новых людей» на смену «русскому Оксфорду», в котором витал «дух глубокой почтительности к науке», пришла «эпоха академической поднадзорности», «лжепрофессорства» и монашеского засилья, «академическая кафедра обратилась в архиерейские подмостки, потерявши свою научную священность»³⁰⁶. «Тускнели и меркли научные идеалы (...). Алтарь науки постепенно закрывался и научный труд терял свою священность почитания и поклонения. (...) Жрецы науки оказались без общего священного жертвенника, превратившись в простых научных работников по личным влечениям или партийным интересам. Живой механизм превращался в механический агрегат»³⁰⁷, – писал он. И. К. Смолич, которому воспоминания Глубоковского казались «слишком субъективными»³⁰⁸, тем не менее признавал, что Устав 1884 г. «имел в виду не столько научное образование будущего духовенства и учителей Русской Церкви, сколько подготовку политически и конфессионально благонадежного церковно-административного персонала», преподавателей средних и низших духовных учебных заведений³⁰⁹. «Мы – члены XLIII курса (1884–1888), – замечал Глубоковский, – должны были воплотить новый режим при наличности прежнего, но с отрицанием его. Это грозило обычными неудобствами таких переходных эпох (...). В этом были соблазн и угроза непоправимой дезорганизации для всего академического строя, но старая школа выдержала тяжелое искушение с достойною честию. Во всяком случае большой беды не произошло. Все ограничилось тем, что при начавшемся академическом разорении пострадали самые деликатные и тонкие части великого судна, а на поверхность вынырнули и теперь еще плавают наиболее твердые и не столь чувствительные ко всяким пертурбациям...»³¹⁰. Прочитав воспоминания Николая Никаноровича, один из его сокурсников замечал: «...Сквозь окутывающую нас тьму пробивался светлый луч веры в истину и добро, благодаря чему внутренний огонь не угас и стремление к далям идеала не было убито»³¹¹.

Во многом это произошло благодаря академическим профессорам, которых Глубоковский называл «научными подвижниками» или «жрецами науки», окруженными ореолом «неприкосновенности ради профессорства»: «из ученого кабинета у них есть только три дороги – в храм, аудиторию и библиотеку»³¹². Среди его учителей были: «великий в своей глубочайшей скромности профессор философ В. Д. Кудрявцев-Платонов, неподражаемый творец русской церковно-исторической науки профессор Е. Е. Голубинский, редкой учености фанатик православия в борьбе с расколом профессор Н. И. Субботин, великий историк России и чародей аудитории В. О. Ключевский, огромного таланта и эрудиции профессор общей церковной истории А. П. Лебедев, профессор-анахорет Д. Ф. Голубинский»³¹³, профессор по кафедре греческого языка И. Н. Корсунский, которого называли «Плутархом наших дней»³¹⁴. Каждое из этих имен оставило яркий след в науке. Рассуждая о не поддающейся «материальному учету» силе внутреннего влияния учителя на ученика, товарищ Николая Никаноровича по МДА В. Н. Тычинин писал: «Далеко, разумеется, не все ученики могут широкою рукою использовать нравственные, умственные и ученые капиталы своих учителей-профессоров; но, как тон делает музыку, так профессура может создавать не ученую только, а и житейскую образованную школу. (...) прислушайтесь поспокойнее и повнимательнее к этим скрытым токам, и действительность перестанет быть секретом. Если этот пульс недостаточно и не всегда деятелен, может быть, не школа и не профессора в этом виноваты. Во всяком случае, Ключевские, Е. Голубинские, Кудрявцевы и др. достаточно настойчиво и с бесспорною убедительностью говорят за себя»³¹⁵. По словам Тычинина, эти имена «навсегда останутся лучшим и дорогим украшением в истории русского просвещения. За ними, помимо личного, бесспорно историческое бессмертие»³¹⁶.

Каждая из четырех духовных академий имела свой индивидуальный характер и черты, которые определялись учебным «профилем», традициями и наличным составом профессоров. Один из питомцев МДА объяснял особый характер Академии и ее наставников, отличавшихся преданностью идеалам науки, «несомненным влиянием Сергиевой Лавры»: «Научная жизнь здесь довлеет себе и не считается ни с личною выгодой, ни с карьерой, ни даже с опасностями колебания установившихся мнений и авторитетов. А. В. Горский, Ф. Голубинский, Е. Голубинский, В. Ключевский – это не просто ученые имена, это не просто представители богословского, философского и исторического исследования, – это уже некоторые символы настоящей, подлинной академической науки. Всю жизнь отдать для науки и ни разу не отречься от нее даже при угрозах и явных опасностях для личного благополучия – вот общая черта этих имен, воспитавших ряды питомцев-наставников духовных школ. (...) Спросят, при чем же здесь Сергиева Лавра? Думаю, что от нее идет та, выражаясь аскетическим термином, «самособранность» и то отсутствие «самосожаления», которые так отличают ученых этой академии. И вместе с тем равнодушие к злобе дня и к шкурным интересам. (...) Эта бесшумная работа мысли есть продолжение того же горения, которое затеплил в Радонежском лесу преподобный Сергий!»³¹⁷. Менее романтичное признание принадлежит митрополиту Антонию (Храповицкому) бывшему ректору Московской академии в 1890–1895 гг.: «Удаленные от суеты больших городов и прикрепленные своей жизнью к маленькому посаду и к богатой местной академической библиотеке профессора Московской академии либо становились кабинетными учеными, следившими за наукой не только русской, но и иностранной, либо, напротив, усваивали все черты узко провинциального быта и в некоторой степени опращивались. (...). Впрочем такая скромность, которою отличались профессора духовных академий, а академии Московской по преимуществу, имеет в практическом смысле и отрицательную сторону. Не заявляя о себе и не заводя популярных знакомств, они в большинстве так и сходят в могилу неизвестными для широкой публики и погребают вместе с собою свои научные капиталы, а иногда и целое научное мировоззрение, даже очень ценное»³¹⁸.

Именно за Московской духовной академией сохранялся несомненный приоритет в развитии церковно-исторической науки. Издавна преподававшаяся в духовно-учебных заведениях церковная история долгие годы была лишь «вспомогательным историческим комментарием и реальным пособием для теоретических знаний и не получала самостоятельного научного развития»³¹⁹. По признанию Глубоковского, «на самостоятельный научный пьедестал» воздвигнул церковную историю ректор Московской академии протоиерей А. В. Горский (1812–1875), воспитавший «целую историческую школу»³²⁰. Ученики А. В. Горского стали учителями Н. Н. Глубоковского. Получив в 1902 г. от Голубинского «многоценный дар» (два выпуска I тома его «Истории русской церкви»), Глубоковский писал: «Ваши труды были и будут для меня продолжением того благостного влияния, которое я восприял от Вас в качестве студента Московской Академии. Теперь я отчетливее ощущаю и яснее сознаю силу и важность этого влияния. Тайна его заключается в редкостном сочетании умственной мощи и нравственной энергии. (...) Здесь ум просвещает, нравственная энергия сообщает этому свету живительную теплоту... Такое влияние лишено внешних эффектов, но оно единственно благотворно и неискоренимо, как и всецело христианское по достоинству... В Вашей аудитории все мы инстинктивно чувствовали эту обновляющую, облагораживающую и одушевляющую мощь, которая побеждала умом, чтобы своим нравственным благоуханием привлекать на чистое служение истины... Я это не придумал после, а только опознал и осмыслил, причем Ваши печатные труды заменяли личное воздействие»³²¹. На протяжении многих лет Глубоковский поддерживал переписку со своими учителями по академии: профессором по кафедре Св. Писания Нового Завета М. Д. Муретовым³²² и профессором по кафедре русского и церковнославянского языков членом-корреспондентом Императорской Академии наук Г. А. Воскресенским³²³.

Но наиболее сильное влияние на него оказал профессор по кафедре общей церковной истории Алексей Петрович Лебедев († 14 июля 1908). Ему, по признанию самого Глубоковского, он был обязан «началом и всем направлением» своего «научного бытия»³²⁴. Он считал Лебедева далее всех продвинувшимся «по пути к идеалу историка христианства», «великим подвижником», называя его «историк-мудрец», «историк-истолкователь», «ученый исповедник», замечая, что «великий историк-богослов был и сам крупным элементом нашей истории»³²⁵. Одним из самых ценных качеств своего учителя Глубоковский считал «живительность» научно-исторического созерцания Лебедева: «У него минувшее не считалось исчезнувшим, но это есть момент продолжающегося бытия и потому имеет органическое право активно участвовать в нем»³²⁶. Поэтому, «поучаясь (...) на днях древних», Лебедев откликался на все главнейшие запросы текущей церковной современности «с одушевлением и жаром самой живой заинтересованности, без археологической холодности антикварных справок, подобранных ad hoc*"³²⁷. [* для данного случая (лат.)]. При этом Николай Никанорович отмечал, что в Лебедеве «всегда жил только историк», стремившийся «говорить в качестве ученого, который слушает историю, а не подсказывает ей», что исключало как «окаменелый консерватизм», так и «преднамеренный либерализм», и что делало его чуждым «конфессиональной тенденциозности»³²⁸. В числе главных заслуг Глубоковский выделял и отношение к ученикам, отмечая, что А. П. Лебедеву была соприсуща атмосфера «гармонической взаимности», которая служила почвою «для последовательного воспитания целых академических поколений в определенном научном духе. Если это не была «школа» в техническом западном смысле, то вполне несомненно здесь одно выдержанное церковно-историческое направление, которое устами Ад. Гарнака западная наука с особенно лестною похвалой констатировала именно для разработки церковной истории в Московской Духовной Академии времен профессорства Ал. П. Лебедева»³²⁹. По убеждению самого Глубоковского, наличие «хорошей специальной школы и широкой образованной аудитории» являлось необходимым условием развития науки³³⁰. Он отмечал заслуги Лебедева как в создании «школы», так и в воспитании обширной читательской «аудитории», назвав его «исключительной феноменальностью для нашего специального богословия» за издание сочинений, предпринятое им «на свой страх» (и за свой счет), благодаря чему труды его не погибли «во мраке научных святилищ и их жрецов»³³¹. С 1 сентября 1895 г. А. П. Лебедев стал профессором Московского университета, заняв после смерти о. А. М. Иванцова-Платонова († 12 ноября 1894 г.) кафедру церковной истории и сосредоточив усилия на издании своих «Сочинений». 15 ноября 1896 г. он был уволен из МДА, последняя его лекция была прочитана 13 января 1896 года³³².

За время учебы в академии студенты должны были подать девять семестровых сочинений (по 3 на первых трех курсах), а на последнем, четвертом, представить кандидатскую диссертацию. «Академическое студенчество чуть ли не лучшая пора моей жизни, время чисто героической научной работы целыми месяцами днем и ночью напролет, время самых чистых стремлений и возвышенных идеалов»³³³, – вспоминал Глубоковский. Он неоднократно получал академические премии, учрежденные для студентов (из 9 его сочинений два оценены «5+», шесть «5» и только одно «4»). Его товарищ по МДА В. Н. Тычинин вспоминал, как они «пропивали общими дружными усилиями наградные за семестрички деньги Глубоковского, по крайней мере, были молоды, сильны и по-своему благодушны»³³⁴. Большинство (7 из 9) семестровых сочинений опубликованы в 1888–1889 гг. в периодических изданиях³³⁵. Три появились в одном из лучших духовных журналов того времени «Вера и разум» (Харьков), основанном в 1884 г. архиепископом Харьковским Амвросием (Ключаревым), «...сюда я проник – в самую тяжелую для меня пору насильственного перерыва моего студенчества в Московской Духовной Академии – благодаря доброму и просвещенному участию тогдашнего редактора, который тщательно занимался каждой статьей (...), не тяготясь для сего пространными письменными сношениями с неведомым ему молодым автором»³³⁶, – вспоминал Глубоковский. Фактическим редактором журнала был ректор Харьковской духовной семинарии И. А. Кратиров (впоследствии епископ Иоанн, ректор СПбДА в 1895–1899 гг.), земляк Николая Никаноровича и выпускник МДА, в 1870–1883 гг. – секретарь Совета МДА. Последнее сочинение, написанное на 3-м курсе для профессора русской церковной истории Е. Е. Голубинского, – «Киприан, митрополит всея России (1374–1406) как писатель» – опубликовано несколько позднее³³⁷. По отзыву профессора КазДА по кафедре церковной истории П. В. Знаменского, работа Глубоковского о митрополите Киприане была выше сочинения, представленного ему на ту же тему в качестве кандидатского³³⁸. Все эти статьи были изданы также отдельными оттисками (от нескольких экземпляров до 2–3 десятков) и отмечены рецензиями в печати³³⁹.

В архиве нам удалось разыскать еще два семестровых сочинения, не опубликованных в те годы Глубоковским³⁴⁰. На 3-м курсе для доцента (впоследствии профессора) по кафедре греческого языка и словесности И. Н. Корсунского он пишет сочинение о сравнении перевода LXX толковников и еврейских текстов. «На основании всего того, что добыто нами путем сравнения, – замечал он, – мы приходим к тому заключению, что греческие толковники имели под руками настоящий текст еврейский, и если отступали от него, то лишь потому, что иначе пунктировали его, разделяли слова и определяли их значение. Этими обстоятельствами могут быть объяснены все замеченные в нашем [нрзб.] уклонения и разности греческого перевода. Внимательное наблюдение открывает еще одну, более общую причину в тенденции переводчиков: устранить конкретность поэтического изложения, которая казалась им неуместною, как вносящая антропоморфические черты в представление Божества, Его свойств и действий. (...) И нельзя сказать, чтобы подобные стремления приводили к хорошим результатам. Помимо того, что в LXX-ти весьма значительно понижается поэтическое достоинство оригинала, исчезает характерность и сила выражения – самая мысль почти иногда передается неправильно, [нрзб.] и лишается логической последовательности»³⁴¹. В дальнейшем, возглавив кафедру Св. Писания Нового Завета столичной академии, Глубоковский будет считать одною из приоритетных задач исследование новозаветного греческого языка и ознакомление русского читателя с современными западными исследованиями по данному вопросу. Помимо подробных рецензий на труды А. Грегори, Э. Нестле и других авторов в «Христианском чтении», «Страннике», «Гермесе», он публикует переводы статей А. Дейсмана, А. Тумба, Г. Штокса под своею редакцией и с предисловиями³⁴². Николай Никанорович неоднократно высказывался за создание в духовных академиях специальной кафедры древнегреческого библейского языка. В его переписке с профессорами КазДА по кафедре Св. Писания Ветхого и Нового Завета П. А. Юнгеровым и М. И. Богословским затрагивался вопрос о подготовке нового перевода Библии с LXX³⁴³.

Другое семестровое сочинение, обнаруженное нами в архиве, – «Стих о Голубиной книге» (2-й курс, 1886 г.) – сохранилось полностью. «История Голубиной книги, – пишет Глубоковский, – таким образом, ведет свое начало от древних греческих апокрифов чрез посредство богомильских переделок. (...) Нужно думать, что подлинный богомильский текст не изменяя формы греческого апокалипсиса, к вопросам о последних судьбах мира присоединил еще космогонию, учение о грехопадении и искуплении, весь материал был окрашен еретическим колоритом»³⁴⁴.

Лучший ученик Академии, Глубоковский с 4-го курса был уволен. История эта подробно рассказана им в статье «По поводу письма проф. Н. И. Субботина к К. П. Победоносцеву (№ 157–1, стран. 514–515)», написанной по просьбе издателей сборника, в котором опубликовано письмо Н. И. Субботина с упоминанием об увольнении Глубоковского. Формально причиной увольнения указана была болезнь, на деле – столкновение с помощником инспектора МДА иеромонахом Макарием (Смирновым) группы студентов, отмечавших именины, и грубость одного из них. В указанной статье Глубоковский писал: «В понедельник 6 декабря 1887 г. на четвертом курсе Московской Духовной Академии среди студентов было много именинников – Николаев: Глубоковский Η. Н. (...), Никольский Николай Васильевич, ныне директор канцелярии наместника Е. И. Величества на Кавказе, Сперанский Николай Александрович, теперь начальник строительного отделения Хозяйственного управления при Св. Синоде, Н. М. Спасский. По сему случаю вечером было товарищеское поздравление, обычное по академическим порядкам и достаточно умеренное, хотя не без утешения»³⁴⁵. По дороге в академическую столовую студенты встретились с иеромонахом Макарием, пользовавшимся среди них репутацией шпиона и доносителя, и на его вопросы «что? как? кто смел?» вдогонку ему полетело «нелестное «крылатое» слово»³⁴⁶. При разборе инцидента у начальства виновный (не Глубоковский) не признался, остальные, не желая выдавать товарища, сознавшегося перед ними, промолчали. В итоге, троим (Глубоковскому, Н. М. Спасскому и В. П. Рябцовскому)³⁴⁷, наиболее активно возражавшим против предъявленного инспектором архимандритом Борисом (Плотниковым) ультиматума – выдать или быть отчисленными с 2 по поведению, – предложили написать заявления с просьбой уволить по болезни. Их прошения рассматривалась на заседании Совета Академии 21 декабря, 11 января 1888 г. утверждены митрополитом Московским Иоанникием (Рудневым)³⁴⁸.

Вероятно, столь строгая мера была вызвана усердием начальства по выполнению синодального определения от 25 ноября – 10 декабря 1886 г., согласно которому лица, замеченные в пьянстве, грубостях по отношению к начальству, буйстве и т.д. подлежали исключению, «ибо не навыкшие к послушанию и подверженные пороку нетрезвости в юности не могут подавать добрых надежд на то, чтобы впоследствии стали способными руководителями юношества в приобретении добрых навыков»³⁴⁹. Исключение угрожало Николаю Никаноровичу не только отбыванием 3-летней воинской повинности, но ломкой всей карьеры³⁵⁰. Бывший ректор МДА, при котором Глубоковский учился первые два курса, протоиерей о. С. К. Смирнов в письме от 24 декабря 1887 г. архиепископу Тверскому Савве (Тихомирову) замечал: «Академия заметно клонится к упадку. Ректор (...) за малые проступки изгоняет из Академии лучших студентов. Так изгнал он пять студентов IV курса, которым оставалось учиться только полгода. В числе их не пощажен и первый студент, весьма даровитый. Академия наша, стоявшая столько времени впереди других, потеряла свой авторитет и предоставлена чуждым для нее пришельцам из Киева и Казани»³⁵¹. Через несколько месяцев, в апреле 1888 г., после вмешательства влиятельных лиц Глубоковскому и двум его товарищам разрешили подать прошения об обратном приеме в Академию³⁵². Неординарность этой меры видна из того, что существовал специальный указ Синода (от 24 августа 1887 г.), согласно которому академическому начальству предлагалась конфиденциально запрашивать у духовных семинарий даже характеристики лиц, поступающих волонтерами, им особо вменялось, чтобы в академии принимались только те, кто «при выдающихся успехах в науках и способностях к высшему духовному образованию, отличаются добрым нравственным настроением», при этом специально оговаривалось «ни под каким видом не допускать снисхождения к уволенным за «неодобрительное поведение""³⁵³. Забота об укреплении в академиях церковного направления, о воспитании студентов академий была всегда в числе главных задач церковной власти; на выпускников высших духовных заведений возлагалась ответственность за духовное просвещение народа, ибо именно от них зависело духовное направление учебных корпораций средних и низших духовных заведений. «Посему академические корпорации по преимуществу должны твердо и неуклонно держать в памяти существенное назначение сих учреждений – воспитывать не служителей только науки, но вместе с тем, и главнее всего, просвещенных наукою пастырей и учителей Церкви, служение коей есть их долг и призвание (...). Церковь должна быть светочем и сосредоточием академической жизни и учения, и все, что отнимается от церковного богослужения, служит не приращению, а к ущербу той силы, которую питомец академии должен выносить из воспитавшего его заведения»³⁵⁴. Этой цели должны были служить различные синодские определения и циркуляры, направленные к «запечатлению в умах и сердцах воспитанников духа церковности»³⁵⁵ и обязывавшие наставников иметь «бдительный» и «неослабный» надзор за религиозно-нравственным воспитанием учащихся.

2 января 1888 г. Глубоковский писал в Вологду своему племяннику М. В. Попову: "Для тебя лично могу, в объяснение происшедшего инцидента сказать, что просто не поладил с монашествующим начальством, и меня пригласили удалиться на время. Берегись монахов и в особенности архиереев; с ними встречаться не следует!»³⁵⁶. И впоследствии он замечал, что был уволен из-за ничтожного казуса «наипустячного свойства (...) исключительно по упорному специфически-монашескому бессердечию, оставившему в моей душе тяжелый след»³⁵⁷. В статьях, письмах и в автобиографических записках он не раз касался своего отношения к современному «ученому монашеству», большинство представителей которого считал незаслуженными выскочками, делающими карьеру «путем черноризничества» и пагубно влияющими на судьбу академического образования, во многом зависящего от них³⁵⁸. По его словам, «новомодные монахи саблеро-антониевской³⁵⁹ фабрикации всегдашний недостаток или даже полное отсутствие обязательного авторитета жестоко компенсировали начальническою строгостью и формалистическою убийственностью, иногда курьезною и страшною одновременно. (...) В лучшем случае академические черноначальники не имели или времени, или охоты заниматься наукой, (...) начали с сектантским изуверством проповедовать с академических кафедр, что важно не знание, а благочестие, не наука, а молитва³⁶⁰. Сами проповедники этой богохульной «простоты» свободно и безнаказанно предавались праздности, лености и безделью и... пагубно соблазняли податливых студентов и жестоко оскорбляли достойных идеалистов, которые неизбежно озлоблялись. Ректора преподавали лишь дополнительно и почти всегда фиктивно, но неизвестно, что было хуже»³⁶¹. Все это вело, по его мнению, к угасанию идеала знания и ученого гонора, к вырождению благочестия «в болезненную карикатуру и иногда граничащую с прямой профанацией»³⁶². «Ревность не по разуму создала лицемерие и разложение (...) именно эта монахоманская психопатия, лишенная всякого идеализма и проникнутая житейскими расчетами, осквернила чистоту «святых Академий», подавила свободный научный дух и вызвала нездоровое кипение искусственного либеральничания, помрачила светлый престиж моральной академической доблести подвижнического служения единой истине, для которой прежде приносилось все... Жрецы оттеснялись, выдвигались партизаны, доминировали святоши (...) Все это научно моральное убожество тем более смущало и раздражало наше чуткое студенчество, что старая профессура была вполне достойная и имела немало славных имен (...), а мы видели, что начальствующие черноризцы теснят ее, проваливают уже защищенные публично диссертации заявлениями в Синод о слишком свободном поведении во время диспута, тащат за собой рясофорных сродников, игравших в инспектуре роль шпиков (...). Это порождало уже прямое ожесточение студенчества. Мне мучительно вспоминать и рассказывать все эти прискорбные истории, но делаю это совсем не по злобе – для нее просто не было места, потому что эти казусы прошли у меня благополучно и не оставили роковых следов. Но грустно и больно за высокие и святые идеалы истинной веры и чистого знания, которые столь безжалостно и тупо гасились под личиной во имя благочестия, топя и это последнее»³⁶³.

В результате «истории» с увольнением Н. Н. Глубоковский «потерял» кафедру психологии в МДА, которую должен был занять, и закончил МДА на год позднее, в 1889 г. Вынужденный отпуск он использовал для написания кандидатской диссертации, переработки и публикации своих семестровых сочинений. Николай Никанорович жил в Москве, у брата Матвея, в доме Воронцова на Цветном бульваре. После восстановления в Академии переехал в Сергиев Посад, где, как «старший», занимал «крошечную», но отдельную комнату, в которой на полках находилось несколько сот книг, необходимых для работы над кандидатским сочинением. Тема исследования – жизнь и деятельность блаж. Феодорита, епископa Киррского, – была предложена А. П. Лебедевым. В архиве Глубоковского хранятся подготовительные материалы к диссертации и варианты рукописи, отражающие различные этапы работы над «Феодоритом»³⁶⁴. Работа была завершена 22 апреля 1889 г.³⁶⁵ Как вспоминал Глубоковский, он работал «столь усердно и неумеренно, что схватил жестокий писчий спазм и должен был прекратить свои писания»³⁶⁶. Представленное сочинение состояло из двух частей и приложения (перевод с греческого 268 писем Феодорита, выполненный еще в 1887 г.) общим объемом около 2000 страниц текста и 600 страниц примечаний. Лебедев оценил сочинение своего ученика чрезвычайно высоко, заметив, что размеры и содержание необычны для кандидатской диссертации и оно по «своей обширной эрудиции достаточно (...) для какой угодно из существующих ученых богословских степеней»³⁶⁷. По его мнению, «всякой похвалы» заслуживало отношение к источникам и пособиям, которые Глубоковский разыскивал не только в Москве, но и в Петербурге, Киеве и Казани. Он отметил основательное знание древних (греческого, еврейского, латинского) и новых (французского, немецкого, английского) языков, глубокие познания по истории древней философии, патристике, «истории вообще» и экзегетике, и в целом «самостоятельность» работы Глубоковского, который «до тонкости (и притом в подлиннике)» изучил сочинения блаж. Феодорита и, кроме того, «сполна или отчасти» сочинения круга авторов, на которых Феодорит опирался³⁶⁸. «Автор заметно увлечен Феодоритом и пишет о нем от души: виден не писатель поневоле или ремесленник пера, но ученый, отданный душой своей теме. (...) Автор не только сам, ясно, увлекается, но и желает, чтобы его увлечение разделяли и другие... Подчиняясь этому увлечению, г. Глубоковский, говоря о Феодорите, иногда в своем изложении возвышается до лиризма»³⁶⁹. В числе недостатков Лебедев указал на «излишнюю длинноту сочинения, по местам шероховатость языка, спорность некоторых выводов автора, зависящую от слишком оптимистического взгляда автора на личность Феодорита, и злоупотребление классицизмом»³⁷⁰, поклонником которого Глубоковский оставался и в дальнейшем. Глубоковский был в числе пяти студентов, отмеченных за кандидатское сочинение баллом «отлично хорошо», получил высшую из студенческих академических премий – им. протоиерея о. А. И. Невоструева (195 руб.)³⁷¹.

24 июня 1889 г. митрополитом Московским Иоанникием (Рудневым) Глубоковский был утвержден в степени кандидата богословия, а спустя два месяца (28 августа) ему выдан диплом об окончании МДА. По всем предметам, как общеобразовательным, так и специальным (среди них теория словесности и история иностранной литературы, русский и церковнославянский языки и история русской литературы, еврейский язык и библейская археология, греческий язык и его словесность, немецкий язык, английский язык) Глубоковский был аттестован на отлично³⁷². Как первый магистрант, он был оставлен в качестве профессорского стипендиата при кафедре общей церковной истории у профессора А. П. Лебедева с 24 июня 1889 по 15 августа 1890 г. с производством годового содержания «по 700 рублей (...) с вычетом 2% на пенсии»³⁷³.

Из стипендиатского отчета Глубоковского, представленного на заседании Совета академии 7 июня 1890 г., известно, что занятия шли в нескольких направлениях³⁷⁴. Это продолжение изучения жизни и литературной деятельности блаж. Феодорита (и написание магистерской диссертации), а также более специальное изучение некоторых сторон в области древней церковной истории V–VI вв.: внешний ход церковной жизни, еретические движения и учения, история несторианства и монофизитства; состояние богословского просвещения, экзегетика и догматически-полемическое богословие. Другая тема, волновавшая Глубоковского, – изучение института папства. Признавая «отсутствие фундаментальных исторических изысканий» относительно Римской церкви до половины IX в., он указывал на их настоятельную необходимость «даже в интересах полемических»³⁷⁵. Полагая, что «в самой первоначальной истории папства заключается и его обличение», Николай Никанорович приходил к выводу, что «...папство развилось исключительно человеческими средствами, вопреки божественным установлениям, и что оно институт незаконный, не имеющий под собою апостольско-канонического фундамента»³⁷⁶. Дальнейшее развитие эти вопросы получили в статьях «Папство и задачи, поставленные его положением»³⁷⁷ и «Возрождение папства и его настоящее положение по сравнению с прошлым»³⁷⁸. По мнению Глубоковского, умирающее папство возродил Наполеон I, стремясь использовать его в своих интересах. «Как создание рук человеческих, как плод самовластия, папство естественно и неизбежно стремится к господству и преобладанию во внешнем мире. В этом заключается его жизненный нерв, в этом выражается его алчность (...) без этого оно не может существовать, не отказываясь от самого себя»³⁷⁹. Пафос статьи состоял в необходимости серьезной, энергичной и последовательной борьбы с папством, которое с конца XIX века осуществляет новую «экспансию» на Восток, ибо его главная цель – Россия.

Работая над магистерской диссертацией, в основу которой было положено кандидатское сочинение, что являлось обычной практикой, Глубоковский усиленно занимался в Епархиальной библиотеке, в Историческом и Румянцевском музеях. Некоторые разделы кандидатской он, по собственному признанию, изменил «частично» (о комментариях на псалмы, о сочинении против иудеев), некоторые – «довольно радикально», в результате они приняли совершенно иной вид³⁸⁰. К началу 1890 г. Николай Никанорович в основном закончил магистерское сочинение «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность. Церковно-историческое исследование». По свидетельству А. П. Лебедева, печатание 1-го тома «началось непредвиденно» для самого Глубоковского, которому «представился случай или немедленно же начать печатание сочинения (это было 1 января 1890 г.), или же отказаться от такого удовольствия»³⁸¹. Вследствие этого необходимо было «без промедления» представить сочинение в цензуру «в том виде, какой рукопись имела», затем держать корректуру и «исправлять по местам свое сочинение, и даже по необходимости вновь писать многие страницы»³⁸². Уже в конце февраля 1890 г. из печати вышел первый, и в конце июня – второй том³⁸³. Издание печаталось в типографии Московского университета и прошло светскую цензуру. Было выпущено 800 экземпляров и сверх этого 20 отпечатаны на тонкой бумаге за особую плату. 124 экземпляра Глубоковский оставил себе, остальные пустил в продажу. Все издание печаталось на средства автора, в кредит, и обошлось ему в 1649 руб. 54 коп. без учета дополнительных 20 экз. (Для сравнения: профессорский стипендиат получал в год содержание в 700 рублей, доцент академии – 1200 рублей). Окончательно расплатиться за печатание «Феодорита» Глубоковский смог только в 1896 г.³⁸⁴

Диссертация была опубликована и принята к защите, а ее автор оказался в сложной ситуации. После окончания стипендиатского срока ввиду отсутствия вакантных мест в самой МДА Глубоковский оказался без работы. Кафедру истории и разбора западных исповеданий, на которую он рассчитывал, продолжал занимать экстраординарный профессор Димитрий Федорович Касицын³⁸⁵. Попытки Глубоковского устроиться преподавателем Св. Писания или догматического богословия в Вифанскую духовную семинарию окончились провалом из-за противодействия ее ректора архимандрита Иакова (Пятницкого) (с 1910 г. архиепископа Казанского), который, не зная Глубоковского лично, но ссылаясь на «историю» с увольнением, написал фактически донос в Учебный комитет при Св. Синоде, назвав его человеком неблагонадежным. Ректор считал своим долгом «предохранить воспитанников от искушения идти по следам даровитого наставника и в том, что было увлечением его молодости»³⁸⁶.

В последних словах, по всей видимости, содержится намек не столько на историю с увольнением из МДА, сколько на связь с супругою профессора А. П. Лебедева, – ставшей к тому времени гражданской женой Глубоковского и его спутницей на всю жизнь (их брак был зарегистрирован лишь 27 ноября 1920 г.)³⁸⁷. Позволим себе привести два отрывка из писем Глубоковского, которые лучше всех свидетельствуют об этих взаимоотношениях и, на наш взгляд, не нуждаются в каких-либо комментариях. Первый – из письма к А. В. Лебедевой от 3 июня 1890 г. – самого раннего из сохранившихся в его архиве (а значит, и сохраненных самим Глубоковским для других): «Милейшая А. В.! Сейчас полученное письмо твое сколько порадовало, столько же и смутило меня. Первое понятно само собою, – без слов, ибо снова подтверждает ту истину, – что «твоя» совсем не пустой звук... Второе будет ясно из следующего. В твоих милых строках (к сожалению, очень кратких) веет какая-то тайная грусть боязливого опасения и тревожных сомнений, что «конечно», далеко не может меня воодушевлять. Сознаю, что я еще не имею права проникать во все изгибы твоего духовного существа, но все же законно спросить и себя, и тебя: зачем это? К чему и почему? Может быть, это симптом раскаяния в своем увлечении? – Не думаю. Да если бы было и так, самое лучшее сказать: «Ну, что же?», и делу конец. Мне кажется, я так же сумею справиться с собою, как и ты, чего бы это мне ни стоило... Но, решительно говорю, я этого не думаю, а потому на эту тему и продолжать не буду. Может быть, опасения за меня? Но я полагаю, тебе достаточно известно, что я не принадлежу к разряду новомодных «рыцарей женской красоты» и что в основе моих отношений лежит нечто серьезное и глубокое. Потому-то оно и не сказывается бурно, не бросается для толпы, не выставляется напоказ. Когда оно обнаруживается, – то не признает ничего другого, и, если это последнее внезапно врывается в него, оно стыдливо прячется внутрь, далеко от мира и людей... Они для него не нужны, даже враждебны, по своей склонности загрязнять чужую святыню, а оно само в себе находит источник и жизни, и счастья, если уверено во взаимности. Ясно, что и мое «серьезное (м[ожет] б[ыть] вытянутое?) лицо» не показывает ничего более как то, что из эдема я попал в самую низкую жизненную прозу. И эти резкие переходы тем сильнее отражаются на мне, что в иные счастливые минуты я увлекаюсь до конца, хотя и не до бессознательности. Естественно, что такой «обрыв» не приятен, как это я и испытал при проезде до Посада, когда не мог ни читать газеты, ни понимать того, что видели глаза. Успокойся же, милая, «будь к земному безучастна и беспечна, как они...». А мне быть недовольным тобою, «конечно», нечем; это ты знаешь, я уверен. Если уж переводить наши отношения из сферы чувства в область теоретической морали, то здесь с моей стороны могла быть одна только бесконечная благодарность, которая устоит против всего. Когда я оглядываюсь назад, мне иногда кажется, что все недавнее прошлое какой-то сладкий сон. И в самом деле, как было тому поверить? В тебе – все изящество, все тонкий аромат прелести, ты особое – артистическое создание, «херувим», а я... я груб, «мужик», и часто инстинктивно опасаюсь коснуться своими «лапищами» твоего чистого образа, чтобы хотя невольно не причинить некоторой боли и не вызвать неприятности. Но уж, если это случилось, то значит, есть и во мне нечто, способное вызвать гармонические звуки в другом существе. Буду верить этому, а то мне было бы «больно» думать, что я просто Обломов и что моя милая «Ольга» (=Anastasie) лишь из человеколюбивого сострадания старается пробудить и поднять опустившегося Илью Ильича в моем лице»³⁸⁸. Второй отрывок, из письма В. В. Розанову, содержит столь же откровенное признание, сделанное много лет спустя, в августе 1909 г.: «...Сам я стал тратить и истощать здоровье с малолетства, как настоящий блудный сын... Затем открылся к сему и особый источник: – это моя «жена», с которою живу с 1890 г. Она истеричка от рождения, да еще всячески увеличивала это свое несчастное наследство. Долго я не понимал этого, так как она не только не понимает своего положения, но считает себя идеально нормальной во всех отношениях, да без близкого знакомства и другим кажется такою... Это самая опасная форма. Нельзя описать всех последствий сего. А если бы изобразить все подробно, то не испытавшие ни за что в мире не поверили бы сказкам моей жизни. Одно несомненно, что ежедневно меня начиняют электричеством всех родов и я являюсь аккумулятором такой напряженной энергии, которой не дают разрядиться иначе как случайными тяжелыми взрывами... Впрочем я сжился с этим и, пожалуй, не мог бы уже обойтись без такого искусственного возбуждения. Тем не менее последнее служит для меня лишь наркотиком, а не целительным бальзамом... Природа моя борется упорно, и к 46-му году я сохранился вполне удовлетворительно по наружности, хотя внутренне переживаю часто слабость самого беспомощного ребенка...»³⁸⁹.

Но вернемся к прерванному рассказу... Во второй половине августа 1890 г. Глубоковский специально едет в Петербург для решения вопроса о службе. 18 августа, накануне отъезда, он пишет А. В. Лебедевой из Сергиева Посада: «О моих делах не могу сообщить тебе ничего ни приятного, ни утешительного; выяснилось пока лишь одно, что мне нужно, сломя голову, которой предстоит солдатчина, мчаться в Петербург и искать место успокоения [?] (...) Будь здорова и благодушна; знай, что если чуточку упадешь духом, другие постараются затоптать в грязь. Я, по крайней мере, думаю так и по возможности стараюсь не унывать»³⁹⁰. В Учебном комитете Глубоковскому предложили поехать в Вологодскую семинарию вместо уже назначенного туда С. С. Глаголева (однокурсника Глубоковского по МДА), но он не согласился «отнять место товарища», как отказался и от места псаломщика в Дрездене (куда приглашал протоиерей А. П. Мальцев), полагая, что это «уж очень глупо после 15-летнего труда»³⁹¹. В сентябре 1890 г. Глубоковский обращается непосредственно к ректору МДА архимандриту Христофору (Смирнову) и к московскому митрополиту Иоанникию (Рудневу), но не встречает поддержки. Он пишет А. В. Лебедевой: «12-го же [сентября] ночью вернулся из Посада. Усилия мои не увенчались успехом: ректор отговаривается тем, что в его обязанности не входит рекомендовать меня куда-либо (впрочем, я думаю, что это было сделано не по нерасположению ко мне, а по другим соображениям)»³⁹². Положение становилось критическим, ибо в течение уже нескольких месяцев он оставался в неопределенном положении, с репутацией неблагонадежного преподавателя, без всяких средств к существованию. «Из всего этого может получиться (...), что со своим Феодоритом я останусь не причем. Приятно!..»³⁹³, – писал он А. В. Лебедевой. Он жил у брата Матвея, пользуясь, как писал сам, «даровым и незаслуженным мною хлебом», который стремился в какой-то степени отработать, занимаясь писанием различных заметок в московские газеты и исполняя временно обязанности секретаря редакции журнала «Наука и жизнь» и других изданий брата³⁹⁴. Николай Никанорович писал, что живет «бесцветно, бесцельно и бесплодно», замечая, что о его назначении «ниоткуда ни слуху, ни духу»³⁹⁵.

1 октября 1890 г. Глубоковский обращается к ректору Киевской семинарии архимандриту Борису (Плотникову), в недалеком прошлом инспектору МДА, сыгравшему одну из главных ролей в его увольнении. Архимандрит Борис был хорошо знаком с тогдашним ректором Петербургской духовной академии епископом Антонием Вадковским (его учителем по КазДА) и В. К. Саблером, тогда управляющим Канцелярией Св. Синода. «Предполагая, что на печальное «дело» мое 1888 г. Вы не смотрите так, как тогда, я осмеливаюсь сообщить Вам, что некоторые злонамеренно пользуются им, чтобы затормозить мое назначение, – и до сих пор я остаюсь без места. Позвольте надеяться, что Вы не откажете, кому следует в Петербурге, разъяснить обо мне истину»³⁹⁶. В том же письме он благодарит о. Бориса за присланные сочинения его, замечая, что при «настоящих обстоятельствах разобраться в них невозможно»³⁹⁷. И вскоре вновь портит с ним отношения. В рецензии на сочинение А. П. Лебедева «Греческие церковные историки IV, V и VI веков», помещенной в «Московских церковных ведомостях» за подписью «Н.-ский», Глубоковский довольно иронично упомянул о книге о. Бориса (возможно, из числа присланных). Тот, по словам Глубоковского, «страшно обозлился» и потребовал у Глубоковского ответа, он ли автор рецензии³⁹⁸. «Я ответил, конечно, утвердительно, – писал Глубоковский 2 ноября А. В. Лебедевой, уже из Воронежа, – но хорошо знаю, что вся эта история дорогонько обойдется моей шкуре. Впрочем, все это пустяки»³⁹⁹. Накануне, 30 октября, Глубоковский подробно объяснял о. Борису, усмотревшему в рецензии личный выпад против себя с целью оскорбления, что рецензия написана задолго до 1 октября и что «по праву свободы печатного слова [Глубоковский] выражал часть своего личного впечатления» от книги о. Бориса, нимало не помышляя бросить в него «комок грязи», и пр., и пр⁴⁰⁰.

По признанию самого Глубоковского, выйти «счастливо» из неприятного положения с трудоустройством удалось лишь «благодаря заступничеству многих моих Петербургских покровителей»⁴⁰¹. Имеющиеся в его архиве письма профессора Московского университета протоиерея Александра Михайловича Иванцова-Платонова позволяют предположить, что в числе этих «покровителей» были члены Учебного комитета при Св. Синоде: И. А. Чистович, С. И. Миропольский, протоиерей Казанского Собора А. А. Лебедев⁴⁰². Сам Иванцов-Платонов был личностью известной в духовном мире: доктор богословия (1878), последний (25-й) студент-"платоник» в МДА⁴⁰³, в 1860–1863 гг. бакалавр СПбДА по кафедре новой церковной истории, затем законоучитель в Московском Александровском военном училище, с 1872 г. профессор Московского университета по кафедре церковной истории, соредактор одного из самых популярных духовных журналов «Православное обозрение», выходившего в 1860–1891 гг., активный деятель «Общества любителей духовного просвещения», сторонник сближения Церкви и общества, академической науки и жизни, автор многочисленных статей, в том числе о церковной реформе, и один из главных оппонентов А. П. Лебедева⁴⁰⁴. Благодаря энергичной поддержке Иванцова-Платонова репутация Глубоковского в Петербурге постепенно «утверждается». «Вчера был у Иванцова, – писал Глубоковский А. В. Лебедевой 22 октября. – Езжу к нему затем, что он обещает сделать попытку выхлопотать мне у министра народного просвещения заграничную командировку для приготовления к университетской кафедре. Хотя это более чем сомнительно, но во всяком случае Иванцов уже создал мне благоприятие в лице тайного советника И. А. Чистовича, который служит и в Синоде, и в министерстве народного просвещения. Он уже писал и мне любезное письмо»⁴⁰⁵. Будучи намного старше, Иванцов-Платонов относился к своему молодому другу с глубочайшим уважением и трогательной заботой: «Первое расположение к сближению с Вами, – пишет он, – возникло у меня, без всяких задних мыслей и сторонних соображений, из искренней и беспримесной радости о том, что появляется в русской науке, в русском обществе, в русской Церкви новая замечательная и многообещающая сила»⁴⁰⁶. С этого времени и до самой смерти († 12 ноября 1894 г.) он надеялся увидеть Глубоковского своим преемником по университетской кафедре, считая, что его призвание – церковная история. Этот вопрос не раз поднимался в их переписке, даже в то время, когда Глубоковский стал уже доцентом СПбДА⁴⁰⁷. Иванцов-Платонов отмечал при этом в Глубоковском «собственную (по природе) большую родственность с Москвичами, чем с Петербуржцами»⁴⁰⁸.

Приказом обер-прокурора Синода от 17–25 октября Глубоковский назначается в Воронежскую духовную семинарию преподавателем Св. Писания (причем – на место А. Н. Никитина, переведенного 4 октября в Вифанскую семинарию на должность, о которой хлопотал Глубоковский). О своем назначении он был предупрежден еще в начале октября членом Учебного комитета А. А. Лебедевым, с которым встречался во время своего приезда в Петербург летом 1890 г. «Я могу, конечно, отказаться от Воронежа, но что я этим выиграю? – писал он 4 октября А. В. Лебедевой. – Прежде всего, я все-таки останусь прохвостом без места и положения. Затем, чрез это наживу себе новых врагов в Синоде, которые постараются упечь меня еще подальше или совсем вычеркнуть из списков, как беспокойного, неблагонадежного и к службе неспособного. А мораль сей басни такова: если бьют, то кланяйся и благодари...»⁴⁰⁹. По словам члена Учебного комитета С. И. Миропольского, назначение Глубоковского в Воронеж состоялось не без участия К. П. Победоносцева⁴¹⁰. Сам Глубоковский много лет позднее отмечал «благодетельное вмешательство» в его судьбу Победоносцева, с которым не был лично знаком и даже не посылал ему своего «Феодорита»; одно из возможных объяснений этому вмешательству он находил в письме Н. И. Субботина, рассказавшего Победоносцеву историю его увольнения из МДА (хотя и не в «положительных» для Глубоковского тонах)⁴¹¹. Подписав указ о назначении Глубоковского, Победоносцев просил Миропольского, собиравшегося ревизовать Воронежскую семинарию, обратить специальное внимание на нового преподавателя. Тот посетил первый же урок Глубоковского, состоявшийся 22 ноября⁴¹². «Ревизор Миропольский, приехавший вместе со мною, не дает ни отдыха, ни срока. Был сегодня и у меня в III кл[ассе], где я и сам-то был лишь в 1-й раз. Сошло все хорошо – и Миропольский даже, видимо, ухаживает за мной: после того мы минут 20 беседовали с ним. Он заявил, что мне лучше бы пристроиться в университетском городе, а я, поблагодарив его за расположение, заметил, что пробираюсь в университет»⁴¹³. Спустя некоторое время, 28 ноября, Глубоковский вновь писал А. В. Лебедевой: «Сегодня я сам заходил к нему [Миропольскому], поднес свое сочинение и просил содействия к переходу в университетский город, особенно в Москву. Был со мною крайне любезен, обещал сделать в этом отношении все, что может, и уверял, что даст официально хороший отзыв и будет говорить обо мне лично с Обер-прокурором»⁴¹⁴. В своем отчете о ревизии Миропольский писал: «Глубоковский на первом же уроке показал себя блестящим преподавателем. Он обладает изящным даром слова; при совершенной свободе речи он излагает уроки ясно, отчетливо; в его сдержанности и спокойствии есть внутренняя живость и свежесть мысли. Предметом урока он обладает вполне, и единственным недостатком его надо признать только избыток эрудиции: свободно владея еврейским и греческим языком, он порою делал сравнения текстов на том и другом и предлагал изъяснения, превышающие подготовку его аудитории. После моего замечания на следующих уроках он уже не впадал в эту погрешность. Держит себя Глубоковский скромно, сдержанно, с достоинством. Вообще это замечательно талантливый человек, с редкою научною подготовкой. Он одинаково хорошо знает как древние языки – еврейский, греческий, латинский, так и новые – немецкий, французский и английский; но очевидно, призвание его – академическая кафедра, а не семинария. Так как о Глубоковском, до назначения его, ходили разные слухи, то я имел беседу с ним лично и вынес весьма отрадные впечатления. Он оказался весьма скромным человеком, проникнутым научными стремлениями, готовым трудиться и в скромной доле, лишь бы у него под руками были книги (...) Жаль будет, если наши академии не воспользуются столь даровитым и так солидно подготовленным человеком»⁴¹⁵. Тогда же, по просьбе Иванцова-Платонова, Миропольский ходатайствовал о Глубоковском и перед министром народного просвещения гр. И. Д. Деляновым. Последний в январе 1891 г. извещал Иванцова-Платонова, что вступил в переговоры с Победоносцевым о направлении Глубоковского за границу в качестве профессорского стипендиата для подготовки и последующего замещения университетской кафедры в Москве или Петербурге⁴¹⁶. Вероятно, все эти действия сыграли определенную роль в приглашении Глубоковского осенью 1891 г. на столичную академическую кафедру; возможно, Победоносцев не захотел отпускать столь даровитого ученого из духовного ведомства.

Мечты о заграничной командировке и университетской кафедре настраивали на недолгое пребывание в провинции; к тому же провинциальная жизнь тяготила Глубоковского⁴¹⁷. «По-видимому, все обстоит добропорядочно, но я чувствую страшную тоску и душевную тяготу. Если будет и далее так, не вынесу дальше и сбегу. Я уже решил, что не пробуду в Воронеже дольше окончания этого учебного года»⁴¹⁸, – писал он А. В. Лебедевой после недели пребывания в Воронеже. Местная семинария, одна из самых больших в России по числу воспитанников, также произвела на него грустное впечатление; «Формализм и рутина»⁴¹⁹. Правда, впоследствии Глубоковский замечал, что поехал в Воронеж без огорчения, и вспоминал об этом времени «с теплым чувством, как о добром начале своего педагогического делания»⁴²⁰. А в автобиографии, написанной в Софии в 1928 г., он замечал, что, «загнанный в Воронеж, мало надеялся выбраться оттуда», ибо «слишком сильно и, пожалуй, оскорбительно для него раздражил всесильного тогда правителя дел Учебного комитета А. В. Добрякова († 1908, IV, 17)»⁴²¹.

Короткое, менее года, пребывание Глубоковского в Воронежской семинарии оставило о нем яркую память среди воспитанников⁴²². Г. В. Прохоров, его ученик и коллега по СПбДА (профессор по кафедре истории русской литературы), учившийся в Воронежской семинарии с 1894 г., вспоминал, как впервые услышал там его имя, которое «произносилось с уважением, рассказы же о Ваших уроках, которые сплошь состояли из ученейших лекций специалиста, вызвали общее удивление слушателей. Тогда же я внимательно всматривался в Ваш портрет в выпускном альбоме моего старшего брата, кончившего курс в 1895 г.»⁴²³. Учеником Глубоковского был также Тимофей Лященко, впоследствии выпускник и инспектор КДА, принявший 2 августа 1914 г. монашеский постриг с именем Тихона (с 1924 г. епископ Потсдамский, с 1926 г. архиепископ Берлинский). В письме Глубоковскому он вспоминал: «Входили Вы к нам в класс с громаднейшей Библией, медленно, серьезно, даже казалось – сурово, садились после молитвы на кафедру и, вопреки обыкновению других, наклонившись над Библией, начинали читать и толковать урок, к следующему дню. Читали быстро, так что нам в первые дни казалось, что Вы действительно читаете, а не экспромитируете, а потому, когда мы узнали, что громадная книга, с которой Вы приходили на урок, – Библия, да еще не славянская (кажется), благоговению нашему пред Вашими познаниями не было конца...»⁴²⁴. В дни, когда Глубоковский праздновал 25-летие своей преподавательской деятельности в СПбДА, другой его ученик по Воронежской семинарии, священник Иоанн Ферронский, напомнил ему первый урок в первый день пребывания в семинарии, в четверг, 22 ноября 1890 г. Среди воспитанников семинарии накануне приезда нового преподавателя ходили легенды о его большой учености и «особенно анекдотические рассказы» о студенческой жизни, что вызывало повышенное любопытство⁴²⁵. Ферронский был первым, кого Глубоковский вызвал отвечать. «Пробил звонок. Через несколько минут отворяются двери нашего класса и к нам входит о. Ректор Прот. А. М. Смирнов в сопровождении нового преподавателя. То были Вы – Н. Н. Глубоковский.

Этот момент у меня особенно врезался в памяти.

Читают молитву пред началом урока. Я сидел на передней парте у окна на улицу. Положение мое позволяло мне, не поворачивая лица от иконы, смотреть на дверь, у которой стоял о. Ректор, а за ним новый преподаватель. О. Ректор по обычаю молится, крестясь с наклонением и поднятием головы. Новый преподаватель стоит неподвижно склонив голову и только крестится, не изменяя своего положения. Прочитали молитву. Присутствие о. Ректора и нового преподавателя заставляет нас стоять на ногах в ожидании, что будет. О. Ректор обращается к нам и говорит: «Рекомендую, господа, Вам Вашего нового преподавателя – Н. Н. Глубоковский. Прошу Вас оправдать пред ним добрую молву о нашей Семинарии». А затем обращается к новому преподавателю: «Вы желаете теперь же начать Ваши занятия?» – «Да, я намерен позаниматься». – «Ну, желаю Вам успеха в Ваших занятиях», – сказал о. Ректор, поклонился и ушел.

Новый преподаватель отступил от двери, поклонился уходившему о. Ректору и направился на средину класса.

Так вот он Глубоковский. Создавшееся под впечатлением рассказов представление о Глубоковском не было похоже на оригинал. Худощавый господин во фраке, на носу пенсне с цепочкою, заложенною за ухо, небольшая голова, покрытая коротко подстриженными бореем, как у нас выражались, волосами; подстриженная бородка «дубовая»; русый; лоб небольшой, прямой. Все это было не то, что создало воображение.

Но что самое главное – у Глубоковского дрожал в руках журнал, с которым он явился в класс и который он не знал, куда положить, когда остался один с нами, проводив о. Ректора. Грубоватый с выговором на «о» голос тоже подрагивает. Фразы издает этот голос отрывочно. Очевидно, новый преподаватель теряется в том, что сказать и с чего начать. (...) Положив преподавательский журнал около меня на окно (словно не дерзал он еще сесть за учительский стол) и нагнувшись, близорукими глазами стал искать по списку ученика, чтобы вызвать его к ответу. Мое сердце задрожало (был я очень робок), но особенно задрожало, когда преподаватель перевернул вторую страницу. Здесь стояла моя фамилия, одна из последних по списку. (...) Никогда, сколько помню, я не блистал ответами (хотя и был первым учеником), не блеснул и пред новым преподавателем, но этот преподаватель, очевидно, был добр и щедр, ибо за мой довольно неблестящий ответ поставил мне в журнал четыре с прибавкою (...). Когда я вспоминаю этот первый Ваш урок, и восстанавливаю картину моего первого Вам ответа и Вашей первой борозды на поле Вашей деятельности, то я вижу, как бьется мое робкое сердце пред Вами, и как волнуется и Ваше сердце, щадящее робость ученика пред новым учителем, а вместе волнующееся и при первом опыте того дела, на поприще коего Бог судил Вам пробыть уже 25 лет»⁴²⁶.

Многие из бывших воспитанников Глубоковского по Воронежской семинарии стали впоследствии сельскими священниками. Годы спустя они с благодарностью вспоминали, что именно Глубоковский возбудил в них любовь к науке, встряхнул и пробудил от спячки, в которой они находились «благодаря снотворной постановке всей семинарской учебы, забивавшей и притуплявшей, но ничуть не развивавшей учеников»⁴²⁷. Семинарское начальство «косо и даже неприятно» относилось к этому восторженному обожанию «гуманнейшей и глубоко-ученейшей» личности Глубоковского, чему сами семинаристы находили объяснение в несоизмеримости его «высоконаучного престижа с заурядностью и посредственностью, царившей среди преподавателей корпорации»⁴²⁸. «Вы настолько завербовали наши юные сердца, – писал другой ученик Николая Никаноровича, – что и в настоящее время они дышат тою же юною любовью и тою же благодарностью к Вам, как и в те незабвенные моменты, когда мы видели Вас среди себя и слышали Ваше преподавание. (...) Семена, посеянные Вами, не остались без плода. Многие из нас тратят едва ли не последние скудные средства на приобретение той или другой богословской книги, и имя Ваше в Ваших трудах служит украшением наших, хотя и небольших библиотек»⁴²⁹.

Глубоковский вспоминал, что сразу же «обратил внимание своих коллег на плохие и безграмотные письменные упражнения учеников, на неумение их говорить правильно и сколько-нибудь связно, на мямлянье и тараторенье ответов»⁴³⁰. Некоторые из педагогов согласились обращать на это особое внимание, но «все они получили в конце месяца замечание от ректора», поскольку клетки журнала «были недостаточно заполнены цифрами», т. е. оценками⁴³¹. «Новичок-преподаватель, – пишет Глубоковский, – не видел в этом ущерба, но ему раскрыли, что каждый учитель должен «объяснять» полчаса, а в остальное время успеть спросить как можно больше воспитанников, ибо недавний ревизор требовал, чтобы каждый из них был опрошен в месяц не менее 7–10 раз. Понятно, что у учителей опускались руки, поскольку в каждом классе было не менее 45–50 человек. Где же тут следить за выражением и произношением. Уловишь, что ученик читал и знает урок или нет, и премного рад, что против него уже красуется соответствующая арифметическая величина. И пошло все по-старому. Пушкина рубили безжалостно, так что слушатель лишь страдал от обилия щеп, Цицерона тянули за душу, Гомера коверкали столь беспощадно, что попавший случайно знаток склонен был воображать, что он находится на островах Фиджи. Частота спрашивания, конечно, полезное «стрекало» для ленивцев, но мы не думаем, что ради них нужно было воспитывать не умеющих ни читать, ни говорить»⁴³².

Судьба Глубоковского складывалась удивительно: беды и препятствия, которые он испытывал от одних лиц, нейтрализовались заступничеством и поддержкой многих других. Он неизменно повторял: «В этом мире человек всегда работает в союзе с другими»⁴³³.

5 мая 1891 г., в воскресенье свв. жен-мироносиц (важные вехи в жизни, дни окончания работ Η. Н. Глубоковский указывал по церковному календарю), в актовом зале МДА под председательством архимандрита Антония (Храповицкого), недавно назначенного ректором, состоялся магистерский коллоквиум Η. Н. Глубоковского⁴³⁴. В своей речи «Историческое положение и значение личности блаженного Феодорита, епископa Киррского» он дал развернутый ответ на вопрос, который многие ему задавали при начале работы: «Да что же Вы будете писать на эту тему?»⁴³⁵. Николай Никанорович изложил сущность задач исследователя-биографа, научную важность темы и свое отношение к блаженному Феодориту, указав, что тот жил в одну из важнейших эпох в истории церкви – несторианских споров и евтихианских движений, принимал в них самое живое, часто решающее, участие и оставил значительный след в церковной истории: «...блаж. Феодорит есть крупная историческая величина, которую ни замолчать, ни обойти невозможно»⁴³⁶. Глубоковский отмечал «двойственность воззрений» на блаж. Феодорита, когда «одни считали его нечестивым еретиком и громили анафемами, а другие видели в нем «несокрушимую православия скалу» и превозносили до небес»⁴³⁷. По мнению Николая Никаноровича, и в том и в другом случае преобладали «узкопартийные» интересы, поэтому при своей работе он не имел «ни одного руководства, к которому можно было бы относиться хотя с маленьким, но постоянным доверием»⁴³⁸.

И тогда, и впоследствии Глубоковского упрекали в «феодоритизме» (В. В. Болотов, А. П. Лебедев, Н. И. Субботин). В свое оправдание Николай Никанорович замечал: «Может быть..., ибо нельзя вложить душу в какое-либо дело, не полюбив самого дела, которое, при том же, невольно завладевает вашими лучшими симпатиями, затрагивает самые благородные чувства вашего сердца»⁴³⁹.

Официальными оппонентами были профессор по кафедре церковной истории А. П. Лебедев и заслуженный ординарный профессор по кафедре истории и обличения раскола Н. И. Субботин⁴⁴⁰. Свои замечания представил и сверхштатный профессор по кафедре естественнонаучной апологетики Д. Ф. Голубинский⁴⁴¹. Отметив, что общее впечатление «несомненно самое выгодное», Субботин довольно «приметным» недостатком работы считал «некоторого рода широковещательность и излишние подробности», находя, что чувство благоговения перед блаж. Феодоритом помешало автору понять, отчего происходит «если не нарушение истины, то, по крайней мере, не полное ее обнаружение»⁴⁴². Лебедев, рассматривавший работу с точки зрения содержания, вновь высоко оценил привлеченные источники и пособия, глубокие и разносторонние познания магистранта, представившего «критический отчет обо всем, что сделано по части изучения Феодорита и его времени как в иностранной, так и в русской литературе», отдавая дань трудолюбию автора, которого «трудность дела как будто даже вдохновляет»⁴⁴³. По его мнению, Глубоковский иногда «не в меру и не по справедливости строг в оценке трудов русских ученых» и из стремления к «самостоятельности» обходит молчанием вопросы, которые так или иначе относятся к его задаче, но достаточно исследованы в русской богословской литературе⁴⁴⁴. «Заметно, автор даже тяготится, если ему приходится чем-либо, хотя бы и крупицею, воспользоваться из сделанного уже нашими учеными; он не любит ходить проторенными дорогами. Это, конечно, не заслуживает осуждения, но нужно сказать, что при таком отношении к делу автор сильно рискует»⁴⁴⁵. Лебедев считал второй том «лучше первого: он написан изящнее, сильнее, с большею уверенностью автора в самом себе и несомненно богаче научными результатами», представляя «поучительный пример изложения, чуждого схоластики и всякой риторики и далекого от вольности современной светской литературы. Это язык богословский высшего качества»⁴⁴⁶.

Подробно охарактеризовав сочинение по разделам, в заключение (в «скорбном листе»)⁴⁴⁷ Лебедев указал и на недостатки, прежде всего преувеличенный оптимизм в оценке блаж. Феодорита, приводящий «до забвения о беспристрастности, этой обязанности историка»⁴⁴⁸. К числу недостатков Лебедев относил также то, что «автор не платит должною благодарностью тем ученым лицам, которые так или иначе служили его интересам и облегчили для него исполнение его задачи» и, прежде всего, «не вполне почтительное отношение» к исследованиям А. В. Горского⁴⁴⁹. Подводя итог своим замечаниям, А. В. Лебедев выразил Глубоковскому искреннюю признательность за то, что тот создал такой прекрасный труд и нашел возможность его так быстро напечатать, замечая, что это «в своем роде энциклопедия знаний»⁴⁵⁰.

10 июня 1891 г. Глубоковский был утвержден Св. Синодом в степени магистра богословия.

Лебедев, признававший в своем ученике редкие таланты и познания, замечал, что под влиянием превосходного труда о блаж. Феодорите «даже лед академических столпов начинает сильно таять» в отношении к Глубоковскому: «До сих пор иные из них могли относиться несколько скептически к значительности Вашего труда, ибо о Вашем труде все знали с моих слов, но мой авторитет для многих очень сомнителен... Теперь же, когда книга роздана и каждый воочию видит, что это за штука, – даже самые индифферентные люди почуяли, что ведь Ваш труд – не шутка. На что К[удрявце]в – и тот разверзает уста для похвал Вам – и – о неожиданность! – строит планы о том, как бы изгнать К[асицы]на и дать Вам место. Конечно, эти планы дальше разговоров не идут, но и этого не мало. Даже П. Г[ор]ский, вообще на всё плюющий, произносит Ваше имя с почтением и, как мне кажется (если это не субъективизм), и на меня ради Вас стал посматривать масляными глазами. Вообще едва ли в Академии в настоящее время есть скептики касательно Вас»⁴⁵¹. В том же письме Лебедев признает, что ему будет «очень горько», если Николай Никанорович примет окончательное решение отказаться от МДА, и просит его переменить «гнев на милость»⁴⁵². Вероятно, «гнев» связан был с «историей» увольнения из МДА в 1888 г., которая чувствительно задела Глубоковского, возможно, здесь были и другие, личные, причины...

Фундаментальное исследование о блаж. Феодорите принесло Глубоковскому не только всероссийскую, но и мировую известность, прежде всего благодаря отзыву одного из самых значительных церковных историков – профессора Берлинского университета А. Гарнака – в лейпцигском журнале «Theologische Literaturzeitung» (1890, № 20, 4 окт. С. 502–504)⁴⁵³, и, по признанию Глубоковского, именно Гарнак создал ему «ученую славу» и «ученое имя»⁴⁵⁴. Глубоковский выслал ему оба тома, по-видимому, поочередно, сразу по их выходе из печати, о чем есть пометы в его записной книжке⁴⁵⁵. По словам самого Глубоковского, это было сделано, «кажется, по совету Лебедева», поскольку Гарнак, превосходно владевший русским языком, следил за русской богословской литературой (выделяя московскую церковно-историческую школу) и помещал на страницах «Theologische Literaturzeitung» отзывы на наиболее интересные труды (А. М. Иванцова-Платонова, А. П. Доброклонского), в том числе и на диссертацию А. П. Лебедева «Вселенские соборы IV и V веков. Обзор их догматической деятельности и связи с направлением школ Александрийской и Антиохийской» (М., 1879)⁴⁵⁶. Указав на высокий научный уровень автора и его сочинения, Гарнак отметил особую трудность и важность вопроса о блаж. Феодорите для православного богослова. «Радуюсь за Вас, рад за себя (...), – писал Лебедев Глубоковскому после прочтения рецензии. – Нового для меня в рецензии Гарнака, конечно, ничего нет. То же самое и я говорил в отзыве – только много подробнее. Насчет рецензии, по-видимому, писано под диктовку...»⁴⁵⁷. Он советовал опубликовать перевод рецензии в двух-трех московских газетах, что Николай Никанорович и осуществил. В скором времени она была перепечатана во многих епархиальных изданиях, ссылки на отзыв А. Гарнака делались и многие годы спустя⁴⁵⁸. Впоследствии Глубоковский не раз находил подтверждение горькой истине, что «русский товар у нас ценится лишь под заграничным штемпелем»⁴⁵⁹. В воспоминаниях он также отмечал, что «это была эффектная заграничная марка», благодаря которой он «сразу и авансом стал для всех «маститым ученым"» и «под эгидой Гарнака (...) быстро пошел по научно-педагогическому пути в России, имел и имею множество ученых связей по всему миру»⁴⁶⁰. Сочинение о блаж. Феодорите использовалось в качестве пособия как католиками, так и протестантами. Для некоторых иностранных ученых, в частности оксфордского профессора А. Хедлама, впоследствии епископа Глостерского, капитальный труд Глубоковского явился побудительным мотивом для изучения русского языка⁴⁶¹.

Глубоковский защищал магистерскую диссертацию вскоре после введения в действие новых «Правил для рассмотрения сочинений, представляемых на соискание ученых богословских степеней», разработанных Учебным комитетом по поручению Св. Синода от 18–30 декабря 1887 г. и утвержденных 23 февраля 1889 г.⁴⁶² Эти «Правила» оказали ощутимое влияние на развитие русской богословской науки и оставили о себе печальную память в истории высшей духовной школы, сыграв роковую роль в судьбе некоторых ученых. Основанием для их введения послужило то, что члены Св. Синода обнаружили в некоторых сочинениях профессоров духовных академий «воззрения и суждения, несогласные с духом и учением православной церкви», при этом сочинения эти не только были одобрены к печати академическими советами, но ставились порою авторам «в особую заслугу, как воззрения новые и оригинальные, пролагающие новые пути для научных изысканий»⁴⁶³. Поскольку «подобные недосмотры» совершались академическими советами даже после напоминания Синодом о необходимости более тщательного рассмотрения некоторых ученых сочинений, дабы предупредить их повторение, и были введены «к непременному руководству и исполнению» вышеназванные правила. Согласно им, академические советы должны были обращать внимание: 1) «не на одни только ученые достоинства сочинения, но и на соответствие общего направления его с духом и достоинством Православной церкви и 2) чтобы сочинения заключали в себе такую полноту и определенность изложения по данному предмету или вопросу, при которых не оставалось бы сомнения в истинности православного учения»⁴⁶⁴. Правилами определялся и выбор тем, которые должны были быть обязательно и только «богословского содержания»⁴⁶⁵. Не допускались темы, не имеющие богословского характера или имеющие самое отдаленное отношение к богословию, таковыми считались: различные вопросы психологии и педагогики, обзор направлений в новой западной философии, критический разбор сочинений, появляющихся в западной литературе по предметам наук общего образования, имеющих лишь весьма опосредованное отношение к богословским наукам. В качестве отрицательных примеров назывались следующие темы: «Евангельская педагогика Шутце», «Дурш, представитель богословской педагогики в католическом мире», «Поль Жане, как философ и моралист»⁴⁶⁶ и подобные. «Судя по таким темам, – отмечалось в «Правилах», – можно подумать, что область собственно православного богословия, с многочисленно древними и общеуважаемыми памятниками учения, проповедничества, обрядов, истории церковного управления и христианской жизни так изучена и исследована, что уже не возбуждает интереса к новым исследованиям, что вселенские отцы и учителя церкви изучены уже во всех подробностях и что для оживления преподавания и научной взыскательности необходимо не только знать, но и в подробности изучать религиозные мировоззрения современных западных ученых. На самом же деле православно-богословская наука во всех отраслях ее разработана еще весьма мало, и если нельзя не быть признательным западу за многотомные и драгоценные издания памятников христианской церкви, то исследование и изучение их в духе православной церкви должно составлять прямую обязанность православных богословов и, следовательно, православных духовных академий, в которых специально разрабатываются православно-богословские науки. Но и в кругу тем богословского содержания встречаются такие, которые направляют сочинителя исключительно к изучению какой-либо ереси или какого-либо ложного учения и останавливают на этом предмете его внимание и мышление в продолжение года или более»⁴⁶⁷. Один из членов Синода, читая подобное сочинение, заметил: «Не полезно, а скорее вредно для православных, что православный богослов усиливается приводить в систему и возводить к единству идеи еретические измышления, почти всегда более или менее нелепые, часто невежественные и даже в логическом отношении бессвязные»⁴⁶⁸. Новые «Правила» предписывали академическим советам обращать "строгое внимание на направление исследования и на изложение его»: они должны быть согласны «с духом и учением православной церкви»⁴⁶⁹. Признавались недопустимыми сочинения: 1) где проводятся «неправильные взгляды на происхождение, характер и значение тех или других церковных учреждений и памятников, преданий, обычаев» (т.е. в коих порицалось епископство и монашество, допускались критические замечания по поводу канонизации тех или иных лиц, почитание мощей объявлялось суеверием и т.д.), что считалось особенно характерным для работ, написанных на основе иностранных и, в частности, протестантских рационалистических сочинений; 2) где отрицается, «хотя бы и с видимостью научных оснований», достоверность таких событий, к которым «церковное предание и народное верование привыкли относиться как к достоверным событиям, имеющим священную важность» (например, посещение Руси св. ап. Андреем); 3) где события священной истории Ветхого Завета рассматриваются «с точки зрения современных государственных и общественных учреждений, и действия тех или других лиц священной истории – судей, пророков и проч. изображаются как действия различных политических партий»; 4) где ход и развитие событий церковной истории «представляется только связью причин и действий, выходящею из одних человеческих побуждения и стремлений, из естественного движения страстей, из побуждений честолюбия и властолюбия, из влияния господствующих в данное время школ и направлений и проч.; вследствие чего весьма многие важнейшие церковно-исторические события выставляются в неправильном свете, как, например, в одном сочинении изъяснялось, что вселенские соборы в своих вероопределениях подчинялись влиянию то той, то другой школы, смотря по тому, какая из школ одерживала перевес между представителями собора»; 5) где «неверно изъясняется современное устройство и порядок управления Русской церкви, неблагонамеренно выставляются в ложном свете какие-либо учреждения и установления отечественной церкви, порицаются как суеверие и выставляются в зазорном виде добрые благочестивые обычаи народа и различные проявления набожности его»⁴⁷⁰. В изложении строго требовалось соблюдение такого отношения к «священным лицам» и событиям, «которое соответствует их значению и важности в священной и церковной истории», предписывались «точность и определенность выражений, которые устраняли бы всякие поводы к ложным выводам» (как пример «неприличного» выражения приводился следующий: в одном сочинении об образе Иисуса Христа, поучающего в храме, было сказано, что Иисус Христос «ведет себя совершенно как дитя»)⁴⁷¹. Для надлежащего соблюдения правил и исключения возможности появления сочинений, которые «по своему направлению могут иметь вредное влияние на обучающееся юношество и на общество и могут бросить невыгодную и нежелательную тень на самые академии»⁴⁷², академическим советам рекомендовалось назначать двух рецензентов. Первым являлся непосредственный руководитель, второй назначался ректором для надзора за «направлением». В заключение подчеркивалось, что установленные правила призваны не к стеснению академической науки, но лишь к тому, чтобы «выражалась и осуществлялась та необходимая твердость убеждений в духе православной церкви, которая одна только может сообщить богословской науке в наших учебных заведениях надлежащий жизненный характер, дать ей свойственный ей вид православной науки и обеспечить ей самобытность и прочный успех»⁴⁷³.

«Пустота бы его побрала»⁴⁷⁴, – так, словами своего деда, выразил впоследствии А. П. Лебедев отношение академических профессоров к введению «Правил», связываемых с уставом 1884 г. в одно целое. Лебедев писал о «многострадальной духовной академии», «атрофированных мозгах и сожженных, искалеченных совестях», «ученых либералах», девизом которых стало: «ешь пирог с грибами, держи язык за зубами»⁴⁷⁵. Он сравнивал некоторых своих коллег по МДА с «мумиями» и замечал: «Главный ужас заключается в том, что представители академической науки и не знали того, что они на самом деле мумии (...). Да, история православной духовной академии должна быть написана слезами и кровью. В ней жилось припеваючи только таким лицам, которые бесцеремонно рассуждали так: «в нашей церкви хозяин Св. Синод, а если домохозяин прикажет, напр., окрасить свой забор полосами красными, синими, зелеными, желтыми, то мастер должен исполнить волю приказавшего». Эти слова [В. Д. Кудрявцева], говорю откровенно, наводят на меня ужас (...). Ведь дело идет о науке, – истине, об искажении образа Божия в человеке»⁴⁷⁶. Именно из-за этих Правил и Устава В. В. Болотов, по признанию Лебедева, «первый профессор тех времен»⁴⁷⁷, отложил написание своей докторской диссертации «Рустик, диакон римской церкви, и его литературные труды», замечая в письме И. Е. Троицкому (1896 г.), что он «не настолько наивен, чтобы дразнить быка красным в виде Нестория в заглавии», и заключая в связи с этим, что новый устав «хочет научного бесплодия», «новый устав «положил есть тьму""⁴⁷⁸.

Академическая жизнь тех лет предполагала избрание нескольких возможных путей: приспособиться и жить, по словам Лебедева, «припеваючи»; смириться и молчать, поставив крест на научной карьере; быть изгнанным или уйти самому, что порою было равнозначно; сделать попытку «пробить скалу». Нам представляется, что Глубоковский стремился следовать именно этим, последним, путем. Сам он оценивал Правила 1889 г. как «пагубное ярмо для академической науки, окончательно стеснившее законную свободу исследования и загонявшее его на тесный путь искусственной тенденциозности и побочных аккомодаций со всякими соблазнами для ума и совести и с ристалищными препятствиями, где всякий неосторожный скачок легко мог сделаться роковым»⁴⁷⁹. Все это вносило глубокую дезорганизацию в развитие богословской науки и привело к расцвету «псевдонаучного оппортунизма», под прикрытием которого в Академии «водворились очевидные аномалии и успешно практиковались обходные средства», благодаря последним появилось «не узаконенное профессорское почетное докторство» и пр. «с полным окладом жалованья и со всею совокупностью прав», что совершалось помимо и «к тягостному удивлению» академических советов⁴⁸⁰.

Другой вопрос, поднимавшийся в переписке Глубоковского и Лебедева, – о профессоре церковной истории СПб ДА В. В. Болотове – касается взаимоотношений ведущих представителей церковно-исторических школ: московской и петербургской. В первом томе своего «Феодорита» Николай Никанорович неоднократно ссылается на статьи В. В. Болотова «Из церковной истории Египта»⁴⁸¹. Из писем Глубоковского Лебедев с удивлением обнаружил, что именно он (Лебедев) советовал «для первоначала взять в руководство известные изыскания Болотова», и по поводу этого напоминания замечал: «Неужели это правда? Неужели так-таки я Вам сказал – настойчиво? Вы приписываете мне действительное [нрзб.]. Я пришел к мысли, что ничто так Вам не повредило в первом томе, как руководство Болотовым! Желание усвоить его результаты относительно Феодорита заставило Вас дать неверные тона почти всей первой части. Но зато во второй части Вы отомстили за свое унижение... Никого никогда я не доводил до убийства, думаю, это не в моем характере... – и далее он довольно раздраженно продолжал: – Скажите!! Болотову не понравилась Ваша фраза: «Евтихий был более ловкий интриган (чем Несторий). Несомненно Болотов прав, но... но... почему же он хочет, чтобы исторические истины раскрывали другие, а не сам он, г. Болотов. Ох, как легко чужими руками жар загребать! (...) Неужели Вы во всю глотку обязаны были кричать то, о чем молчат призванные говорить прямую и нелицеприятную истину. Я глубоко уважаю Болотова за его большие познания, но «для пробития скалы"– он ни черта не делает»⁴⁸². Лебедев обвинял Болотова, что тот не публикует одну из законченных своих работ «по причине несовпадения статьи с духом времени» (по признанию самого В. В. Болотова), а вместо этого «пишет и рассуждает в стенаниях как зашнурованные институтки, готовящиеся к балу, или как [нрзб.] чиновник, ждущий награды к Новому году»⁴⁸³. Через две недели (26 октября 1890 г.) А. П. Лебедев сообщал, что получил подробное письмо Болотова с отзывом о «Феодорите»; «Он ставит Вам пять и даже более за эрудицию, но не может поставить, как он говорит, полного пятка (minus) за то, что он называет «феодоритизм» у Вас – преувеличенность взглядов на Феодорита. Я вполне согласен с первым положением Болотова, но, к сожалению, не могу спорить с ним и по второму вопросу. Он не только главу о Нестории в Компендии считает неподлинною, но становится на защиту подлинности письма Феодорита о смерти Кирилла. В том, что в Вашем сочинении есть изъяны, нет ничего неожиданного, ибо и на солнце есть пятна»⁴⁸⁴. Впоследствии на заданный себе вопрос: «Сказал ли он [Болотов. – Т.Б] хоть одну мысль, делающую честь русской науке?» – Лебедев отвечал: «Кажется нет, если исключить его толкование учения Феодорита, (толкование не очень новое) и по моему мнению повредившее Вашему сочинению о Феодорите»⁴⁸⁵. Опубликованные А. И. Бриллиантовым лекции В. В. Болотова (январь–февраль 1907 г.) он находил «ужасными по темноте и афектности», не лучшего мнения был и об историографии, «в которой сам черт ногу переломает», однако все же полагал, что при удобопонятности некоторые вещи Болотова «не окажутся бесполезными»⁴⁸⁶.

Глубоковский послал Болотову один из первых экземпляров 1-го тома «Феодорита»⁴⁸⁷. Впервые Болотов узнал о работе Глубоковского из письма Лебедева, заметившего, что «дельный студент» написал ему «дельное сочинение» о блаж. Феодорите⁴⁸⁸. Как впоследствии признавал сам Болотов, он испытал «момент слабости», убоявшись, что его тезис о диаконе Рустике как авторе Синодика (Synodicon Lupi, главного источника по делу Нестория) «уже перехвачен Глубоковским», и чтобы «обеспечить – нравственно – приоритет за собою», послал Лебедеву анаграмму:

«Salve, secunde comes, per cunctos saeculi laeti

Annos, ymni memor Cretici!

Odi, о Cassi»,

составленную из

«Synodi Cassinensis collectorem esse Rusticum, Romanae ecclesiae diaconum, puto»⁴⁸⁹.

2 марта 1890 г. Болотов сообщал проф. И. Е. Троицкому, что у него на столе «московская литературная новинка»: «Сочинение производит впечатление очень выгодное (...). Ученое трудолюбие автора вне вопроса: цитируется даже W. Wright, Catalogue of Syrian manuscriptes, хотя – насколько понимаю – око автора видит, да зуб неймет, фигурируют некоторые monstra XVI–XVII в. (...) Обеляет Феодорита автор через край немножко, и потому воинствует на немцев не всегда с победою. И в других пунктах он иногда рубит только топором вместо скобели. Но вообще при беглом перелистывании книги, я встретил промахов (даже и наследственных) не очень много»⁴⁹⁰. В выделенных нами курсивом словах – намек на московскую историческую (академическую) школу и на А. П. Лебедева. Свои замечания Болотов изложил в письме Глубоковскому, сохранившемся в архиве Болотова: трудно сказать, черновик ли это или письмо осталось не отправленным. «Искренно благодарю за оказанную мне честь и доставленное удовольствие – читать ранее других Вашу ценную книгу, научную везде, anregendes⁴⁹¹ и там, где не все согласятся с Вашими выводами (...) В своих примечаниях Вы дали редкий памятник научной добросовестности»⁴⁹². Болотов надеялся, что высказанными замечаниями Глубоковский воспользуется при печатании второго тома. «...Мои заметки – штрихи человека, который за те десять лет, на которые он старше, выработал себе некоторые приемы придирчивого читателя, – благоволите принять как фактическое выражение моего желания вашему труду быть полезным (...) То, что касается первого тома, прошу считать не за критику Вашего труда – в ней Вы не нуждаетесь (...), а за простую беседу с Вами, как с человеком, отлично знающим Феодорита»⁴⁹³. Впоследствии в расширенном виде с дополнением новых положений эти замечания вошли в отзыв «Theodoretiana», написанный Василием Васильевичем по поручению Учебного Комитета при Св. Синоде в 1891 г.⁴⁹⁴ Болотов отмечал феноменальное трудолюбие, отличную дисциплинированность, несомненную зоркость, прозрачность доказательств всех положений, хотя со многими частными выводами не был согласен. Он упрекал автора в «феодоритизме»: обилии «розовых тонов» и недостатке «туши», что привело к решению многих вопросов «во славу Феодоритову». «Гвоздем» своего отзыва Болотов считал рассуждения по вопросу о подлинности главы о Нестории в сочинении Феодорита «Haereticarum fabularum compendium («Сокращение еретических лжемудрований»). Вопреки мнению большинства ученых (включая Глубоковского), Болотов вслед за И. Гарнье находил ее подложною. «Центром тяжести этого гвоздя» он полагал приведенную им сверку текстов из псевдо-Феодорита и Григория Богослова и свое дополнение Гарнье «новою и довольно длинною параллелью из Василия», благодаря чему ему, по собственному признанию, удалось если не решить, то «подвинуть к решению» вопрос о подложности этой главы. Позднее в письмах Д. А. Лебедеву (1893) Болотов высказывает убеждение, что Феодорит «скрепя сердце» анафематствовал Нестория, не верил в самое существование несторианской ереси и не собирался писать главы против Нестория в своей «Compendium», а ставил Нестория «немножко на пьедестале «атлета веры» и немножко ожег на нем пальцы»⁴⁹⁵. По замечанию Болотова, важность исследования Глубоковского «не в том, к чему он приходит, но в том, как он идет», замечая, что труд этот «не для грамотной массы, а для лиц с образованием несколько выше среднего»⁴⁹⁶. На основании сего отзыва определением Синода от 1–22 апреля 1892 г. Н. Н. Глубоковский был удостоен полной Макариевской премии в размере 1500 рублей⁴⁹⁷.

Переписка Николая Никаноровича дает возможность проследить историю издания перевода «Писем» блаж. Феодорита. Впервые вопрос был поднят в письме А. П. Лебедева (от 26 октября 1892 г.), предложившего от имени редакции «Богословского вестника», членом совета которой он состоял, ежегодно печатать на страницах журнала по 12 печатных листов (плата составляла 15 рублей за лист)⁴⁹⁸. Почему Глубоковский не передал редакции свою рукопись «Писем» и чем кончились эти переговоры, неизвестно; следующее из сохранившихся в архиве Николая Никаноровича писем Лебедева относится уже к 13 мая 1896 г. В 1903–1906 гг. вопрос об издании «Писем» обсуждался с редакторами «Богословского вестника» – И. В. Поповым и И. Д. Андреевым. Наконец, в 1907–1908 гг., «Письма» были изданы в качестве 7-й и 8-й частей «Творений» блаж. Феодорита, как приложение к «Богословскому вестнику», редактором которого в это время состоял уже А. И. Покровский. По свидетельству Глубоковского, издание «Писем» он хотел посвятить своему учителю А. П. Лебедеву, неожиданно скончавшемуся 14 июля 1908 г., для чего вставил «особую четвертину», которую, однако, по распоряжению редактора «Богословского вестника» А. И. Покровского не напечатали⁴⁹⁹. В свое время И. Д. Андреев просил Николая Никаноровича написать для «Богословского вестника» статью о блаж. Феодорите, в которой «не должно быть ничего специального»: лишь впечатления, штрихи к портрету личности, личное отношение и т.д., «за что Вы отдали Феодориту первые годы Вашей научной работы. Даже не заглядывайте в свою книгу. Чем меньше статья будет иметь «учености», тем лучше прочтется»⁵⁰⁰. В «Богословском вестнике» такой статьи не появилось, но Глубоковский снабдил «Письма» небольшим введением, которое поместил во 2-м томе этого издания (8-я часть «Творений» блаж. Феодорита). Он считал частную переписку Феодорита одним из основных источников и обильно использовал в своем исследовании. Дав характеристику писем по стилю и содержанию, Николай Никанорович заметил: «Неизбежно, что – при таких свойствах ума и характера – блаж. Феодорит, имея множество единомышленников, фактически часто оказывался одиноким и, стремясь к доктринально-жизненному строительству, должен был все время «состязаться», подобно присяжному борцу на ристалище. В этом заключается трагедия всей его многострадальной и глубоко поучительной жизни»⁵⁰¹. В этой оценке можно видеть и некое автобиографическое признание. Глубоковский считал блаж. Феодорита одним из своих учителей, часто вспоминая и цитируя его.

Имя Феодорита не раз всплывает в переписке Николая Никаноровича⁵⁰². 19 декабря 1905 г. И. М. Громогласов (и. д. доцента МДА) пишет Глубоковскому из Москвы, в которой шли революционные бои: «Под гром пушек, раздающийся над Москвою, с наслаждением перечитываю теперь Ваше исследование о киррском пастыре, любуясь до художественности прекрасным мастерством исследования и увлекаясь вместе с Вами личностью Феодорита»⁵⁰³. В январе 1909 г. Николай Никанорович преподнес «Феодорита» вместе с другими своими сочинениями академику В. М. Истрину. «Так как, судя по вчерашнему разговору, у Вас не только не угас интерес к Феодориту, а может еще разгореться с новою силою, то прошу принять для Вашей библиотеки мою книгу об этом...»⁵⁰⁴. В 1911 г. Глубоковский переиздает речь, произнесенную им на магистерском диспуте в 1891 г. («Историческое положение и значение личности Феодорита, епископa Киррского»), вместе с указателем новейшей литературы о блаж. Феодорите. Возможно, его побудила к этому изданию своего рода ностальгия по церковной истории, вызванная работою над отзывом на книгу В. И. Герье о блаж. Августине, о которой мы будем говорить ниже. Молодой преподаватель Киевской духовной академии С. Л. Епифанович, обратившийся к Глубоковскому за консультацией относительно современных зарубежных журналов (считая при этом «своего рода святотатством» нарушать научный покой «столпа русской богословской науки» какими бы то ни было мелкими справками), был «до крайности» смущен, как он писал, «необычайной (для меня) любезностью в отношении к моему убожеству», а тем более «пасхальным подарком» Глубоковского⁵⁰⁵. 26 марта 1915 он писал: «Два тома Вашего грандиозного труда о бл. Феодорите, с третьего дня Пасхи красующиеся у меня на столе, веселят теперь вид мой, исполняют сердце благодарности, возбуждают дух мой, хотя и снова и снова напоминают мне о том, как далеко еще я теку от научного идеала»⁵⁰⁶. Когда в жизни Николая Никаноровича наступил довольно тяжелый период, он все чаще думал о приближающейся старости, а «минорные чувства» заполняли его письма, М. Е. Поснов советовал: «Вы слишком много работали. Вы Геркулес в нашей рус[ской] богословской науке. «Добре» отдохните, а затем «тихенько», как говорят земляки Елены Григорьевны [супруги И. Е. Поснова. – Т. Б.], возвратитесь к той науке, с которой Вы начали. Издайте греческих церковных историков и дайте к ним свое введение. Ведь в них страшная нужда. Евсевия, Сократа (...) Созомена, Феодорита, Феодора чтеца, Евагрия нельзя ни за какие деньги достать, а между тем студенты в них смертельно нуждаются»⁵⁰⁷.

В феврале 1919 г. И. Ю. Крачковский благодарил Глубоковского за присланный труд о блаж. Феодорите, имевшийся в его библиотеке еще со студенческих лет и погибший вместе с ней во время войны в имении брата. «Тем приятнее, восстановить его экземпляром с автографом автора, – писал Крачковский и при этом добавлял: – Не скрою, что за некоторыми Вашими вещами я тщетно охотился несколько лет тому назад»⁵⁰⁸.

«Феодорит», как первая любовь, прошел через всю жизнь Глубоковского. Спустя много лет, упоминая о своем «Феодорите», который стоял у него на полке у изголовья кровати, Глубоковский писал В. В. Розанову: «Человек был замечательный: попал под соборную анафему и... сохранил за собою титул блаженного. Это ли не феномен»⁵⁰⁹.

Личный экземпляр второго тома «Блаженного Феодорита...», возможно стоявший у изголовья Η. Н. Глубоковского и ныне хранящийся в библиотеке Болгарского Синода, имеет его пометы. По-видимому, Глубоковский предполагал переиздать и свою магистерскую «Речь», правленный автором экземпляр которой находится в той же библиотеке.

Нет на земле обаяния выше обаяния учителя.

Из письма Л. Л. Измайлова И. И. Глубоковскому.

24 июня 1914 г.

В сентябре 1891 г., спустя несколько месяцев после защиты магистерской, Глубоковскому предложили на выбор сразу две кафедры в С.-Петербургской духовной академии: русской гражданской истории и Св. Писания Нового Завета⁵¹⁰. Предложение исходило от ректора епископа Антония (Вадковского). На «историю» Глубоковский, окончивший «словесное» отделение, не имел формального права⁵¹¹; вокруг занятия второй кафедры разгорелась борьба. Как писал Николай Никанорович, «все тут было не совсем вероятно, но таким оказалось и по фактическому процессу»⁵¹². Сам Глубоковский объяснял свое присутствие в столичной Академии вмешательством в его судьбу нескольких влиятельных иерархов – прежде всего, епископа Воронежского Анастасия (Добрадина, † 01.05.1913), который «натвердил» епископу Антонию (во время пребывания последнего летом 1891 г. в Воронеже), что Глубоковскому не место в семинарии, ибо его «карьера должна быть учено-профессорская»⁵¹³. Вторым был Экзарх Грузии архиепископ Палладий (Раев), осенью 1891 г. присутствовавший в Синоде и, по словам Николая Никаноровича, «хорошо знавший фамилию Глубоковских по Вологодскому епископству (с 15 июня 1869 года по 13 июня 1873)⁵¹⁴». При нем ректором Тифлисской духовной семинарии состоял покровительствовавший Николаю Никаноровичу архимандрит Николай (Зиоров), бывший инспектор Вологодской духовной семинарии, в будущем архиепископ Варшавский. «Он воспламенил в мою пользу Экзарха Палладия, а тот рекомендовал меня епископу Антонию»⁵¹⁵, – писал Глубоковский.

Впервые вопрос о замещении кафедры Св. Писания Нового Завета обсуждался в заседании академического Совета 18 сентября 1891 г., после того как стало известно об уходе в отставку профессора протоиерея В. Г. Рождественского⁵¹⁶. Прошение о замещении вакантной кафедры подал преподаватель Петербургской семинарии А. А. Бронзов, в 1883–1884 гг. профессорский стипендиат по кафедре нравственного богословия, ученик протоиерея о. И. Л. Янышева, ректора Академии в 1866–1884 гг.⁵¹⁷ Тогда же была заслушана записка В. В. Болотова, предлагавшего заместить кафедру временно и командировать на этот срок способного кандидата богословия в Геттинген для слушания лекций по еврейскому и другим семитским языкам у профессора Георго-Августова университета Павла Антона де Лагарде, которого он почитал первым знатоком семитских языков в Европе⁵¹⁸.

В будущем этот кандидат должен был занять кафедру Нового Завета «с правом или обязанностью при первом удобном случае»⁵¹⁹ перейти на кафедру Св. Писания Ветхого Завета. По мнению Болотова, «с 16 мая 1885 г. [день кончины профессора Св. Писания Ветхого Завета в СПбДА И. С. Якимова] в России вообще не осталось профессора ветхого завета [sic!], не слышать лекции которого было бы несомненною потерею»⁵²⁰. Кроме того Болотов хотел возродить традицию научных заграничных командировок.

Рассмотрение вопроса о замещении кафедры было продолжено в следующем заседании, состоявшемся 11 октября. Были названы имена трех кандидатов: А. А. Бронзова, Н. Н. Глубоковского и А. П. Рождественского. Глубоковского, предварительно запросив его согласие, предложил ректор Академии епископ Антоний (Банковский). А. П. Рождественского, выпускника СПбДА 1890 г., профессорского стипендиата по кафедре еврейского языка и библейской археологии (1890–1891), ныне состоявшего преподавателем Великолуцкого духовного училища, назвал В. В. Болотов⁵²¹. «Большинством голосов Совет избрал кандидатом на кафедру Св. Писания Нового Завета» А. П. Рождественского⁵²².

Сухие протоколы этого заседания академического Совета существенно дополняют письма самого В. В. Болотова двум главным претендентам: А. П. Рождественскому⁵²³ и Н. Н. Глубоковскому⁵²⁴. Плохо зная Рождественского, Болотов основывался на рекомендации профессора кафедры еврейского языка и библейской археологии И. Г. Троицкого и сравнении с «другими возможными кандидатами»⁵²⁵. Причем имя Рождественского предварительно, до заседания академического Совета, назвали, по-видимому, не спросив его согласия и даже не уведомив. Как писал позднее Болотов Рождественскому, «спрашивать было бы и некогда, даже по телефону, а дело нужно было делать и считаться с наличным «движением воды""⁵²⁶. По всей видимости, главной причиной такой спешки было нежелание допустить в Петербургскую академию Глубоковского, выпускника Академии Московской и ученика А. П. Лебедева. При этом сам Болотов считал «в высокой степени вероятной»⁵²⁷ неудачу своей затеи. Накануне дня заседания академического Совета, убеждая Рождественского оставить свою кандидатуру и сообщая, что против него «будет поставлено и имя» Глубоковского, Болотов замечал: «Победим ли? Бог весть. Если их сторона вверх возьмет, для Вас не позор быть побитым на конкурсе (1) с человеком, о котором прогремели, что он на IV курсе написал сочинение, которое заслуживает принятия на соискание всякой ученой степени, следовательно, и степени кандидата богословия; для Вас и не обида не иметь на своей стороне того большинства, в числе которого будут и те, которые о [Глубоковском] очень много хорошего слышали, но его толстые книги едва ли много читали. А чтобы Вы не вздумали нравственно мучиться, что Вас такой звезде противопоставляют, скажу Вам – это, пока, между нами – что «многоуважаемому В. В. Б-ву от автора» прислан в подарок великолепный экземпляр (2) его диссертации, что я ее ставлю высоко, что я с автором ее состою в дружеской переписке, и – все-таки ставлю Вашу кандидатуру, а не его, и думаю, что знаю, что творю»⁵²⁸. Именно Рождественского Болотов предполагал отправить на несколько семестров в Геттинген для изучения еврейского языка в «филологически строгом смысле слова»⁵²⁹.

Большинством голосов (9 против 4) на академическом Совете 11 октября был избран А. П. Рождественский (с обязательством прочитать две пробные лекции). Распределение голосов при выборах было следующим: за Рождественского голосовали И. Г. Троицкий, И. С. Пальмов, А. И. Садов, В. В. Болотов, Н. К. Никольский, Н. В. Покровский, Т. В. Барсов, Ф. Г. Елеонский и И. Е. Троицкий, за Глубоковского – А. И. Пономарев, М. И. Каринский, епископ Антоний (Вадковский) и инспектор Академии иеромонах Михаил (Ермаков), впоследствии митрополит Киевский⁵³⁰. В дневнике профессора СПбДА по кафедре истории и разбора западных исповеданий И. Е. Троицкого есть запись об этом заседании Совета: «Вечером б[ыл] на заседании академич[еского] совета от 6 до 10 ч[асов]. Заседание б[ыло] оживленное. Больше двух часов велась борьба из-за замещения кафедры Св. Писания Н. З. между сторонниками А. Рождественского, с одной стороны, и Н. Глубоковского. В. В. Болотов говорил ок[оло] часу в пользу первого против второго, причем сделал весьма серьезный детальный разбор книги г. Глубоковского с целью доказать, что по складу своего ума, ученым приемам и предварительной подготовке он менее пригоден для кафедры Св. Писания, чем Рождественский. За Глубоковского особенно горячо говорил пр[еосвященный] Ректор и М. И. Каринский; но так как они опирались лишь на отзывы других, то их аргументация не м[огла] быть убедительною. Победа осталась за сторонниками Рождественского, который получил 9 избирательных голосов против 4 в пользу Глубоковского и 2 в пользу Бронзова, кандидатура которого была выставлена А. Л. Катанским и поддержана одним лишь Е. И. Ловягиным»⁵³¹.

Болотов считал победу Рождественского «блистательною», ибо большинство, сложившееся в пользу Рождественского после знакомства с его кандидатской диссертацией, «далеко выходило из границ», ранее намечаемых, и пополнило их ряды «и такими союзниками, поддержка которых была (...) приятною неожиданностью»⁵³². Он писал Рождественскому: «Это – заслуженная дань ясности Вашего взгляда, верности Вашего метода. (...) Это предпочтение пред [Глубоковским] Вам в честь. Уверен, что Ваше имя связано не с худшею страницею истории СПб. д. Академии»⁵³³.

Из трех хранящихся в архиве Болотова писем его (черновиков?) Глубоковскому два посвящены разъяснению его позиции при выборах. Первое из них написано на следующий день после заседания Совета, 12 октября. Не надеясь, как писал Болотов, что «стены нашей Советской залы окажутся столь герметически плотны, что ничего не проникнет наружу «в публику«"⁵³⁴, и опережая возможные слухи, он информирует Глубоковского о результатах голосования. «Я действовал против Вас»⁵³⁵, – замечал Болотов. Желая смягчить удар, он пишет, что «меньшинство» на стороне Глубоковского «имело имена vom bestem wisscnschaftlichcn Klange⁵³⁶»⁵³⁷, а свой выбор обосновывал представлениями о некоем идеале преподавателя кафедры Св. Писания Нового Завета. Зная Глубоковского как автора «Феодорита», Болотов видел его более в роли историка, нежели экзегета. «Ваше ли Fach [дело] – академическая кафедра свящ[енного] писания – где Вы будете не просто «преподаватель» – передаватель (чужого), а Forscher [исследователь]? Боюсь, что нет! Вы понесете сосуд с драгоценною влагою, переполненный до краев, и рискуете пролить его: в «Феодорите» Ваша походка слишком порывиста для такой ноши. «История» – другое дело: можно и вылить несколько «кіафов» – не очень дорого стоит»⁵³⁸. По мнению Болотова, в «Феодорите» Глубоковский проявил свою силу как «искатель «следов» новых, не внесенных в данный отдел фактов (...), «минёр» против разных земляных и каменных сооружений»⁵³⁹, именно в этом проявлялась его сила. Однако Болотов считал Глубоковского слабым и уязвимым в качестве «enterpres наличного, готового«⁵⁴⁰, что является наиболее важным для экзегета. «Экзегету – золотые весы Коттона [sic!], сильный микроскоп и «схизорон» (...) у Вас же – орудия боевые», – замечал он, полагая, что Глубоковский не вслушивается «в тон факта», понимая его «в другом регистре и другом цвете»⁵⁴¹.

Глубоковский ответил Болотову 15 октября. О содержании и обширности письма можно лишь догадываться по ответному посланию Болотова (на 14 листах) от 18 октября. Свой »провал», который, якобы, «предчувствовал», считая чуть ли не единственным в истории Академии, Глубоковский переживал крайне тяжело⁵⁴². «Случилось то, чего не бывало»,⁵⁴³ – писал он Болотову, который замечал в ответ: «Нет, бывало, и именно в нашей Академии. Различие только то, что тогда летели в трубу наши же, петербургские, кандидаты и магистры (...). Мы привыкли даже думать, что испрошение согласия – есть не наша обязанность, а только деликатность и упрощение дальнейших формальностей (возможен отказ от петербургских отношений, от незавидности доцентуры). Зато наши протоколы и молчаливы. (...) «провала» не докажет документально ни одна душа. Таково у нас – то, что Вы называете «действующим правом«"⁵⁴⁴. В качестве своего соперника, основываясь на газетных слухах, Глубоковский предполагал ученика Болотова А. И. Бриллиантова⁵⁴⁵. По-видимому, Глубоковский высказал недоумение по поводу обращения к нему ректора Академии епископа Антония, которое принял за общее мнение корпорации. В ответ на слова Глубоковского: «Я мог понимать только»⁵⁴⁶, Болотов писал: «А так-то именно Вы и не должны были понимать. Мы, петербуржцы, живем вразброс и видимся редко: совещаний до Совета между всеми членами быть, по нашим порядкам, никак не могло. «Incerte eventus»⁵⁴⁷ начертаны незримо над Советскою залою, потому что совещания по вопросам такой важности в особенности, – всегда реальное proelium⁵⁴⁸, а не парад»⁵⁴⁹. А по поводу слов: «корпорация желает»⁵⁵⁰, замечал: «Стоит ли в письме Преосвященного слово: «корпорация»? Думаю, что он писал только от себя; а Вас ознакомил в перетолкованном виде, по незнакомству с академическим строем»⁵⁵¹. В письме Болотова есть упоминание о неком «предписании» подать «заявление», которое Глубоковский получил от ректора Академии 23 сентября⁵⁵². По пунктам разбирая письмо Глубоковского и пытаясь его успокоить, Болотов разъясняет позицию свою и академического Совета, ссылаясь на традиции Петербургской академии в выборе кандидатов на замещаемые кафедры⁵⁵³. В заключение он вновь подробно останавливается на «важнейшем»: относительно качеств Глубоковского как исследователя, чем Глубоковский был, по-видимому, особенно задет. Болотов замечает, что Николай Никанорович правильно понял его «по сути» (он «не тот мастер, которого дело боится»), но не верно «для тона чувства»⁵⁵⁴. По мнению Болотова, «церковная история – предмет низшей пробы, чем Св. писание»⁵⁵⁵, но, как ученые, историк и экзегет равны и потому Глубоковский не ниже Рождественского по своим научным достоинствам. «"Вы втолковываете свою собственную мысль в трудные тексты, слышите в них призвуки, которых нет там для моего уха, видите тонкие намеки в тирадах простых до буквальности. Kern und Schrot⁵⁵⁶ чужой мысли, логическое зерно и экзегетическая солома чужой схемы для Вас резко не разнятся по удельному весу (...). В Ваших поисках у Wreit’a, в Ваших муках («Sehnsucht») по cod. Bibl. Nat. я с удовольствием вижу «гонение» того же «духа», на лбу которого написано «Ignote summa Cupido»⁵⁵⁷, который и меня гонит на восточные трясины, прелестные только тем, что туда ничей топор и ничья коса не ходили, который дает стимулы к «реалистическому образу мышления», «к книжничеству», помогает пережевать груду песку в надежде найти не жемчужную россыпь, а разве новый кремень, но именно новый, или же всеми позабытый. Искусство идти нога в ногу с другими, «гнуть дуги», не ломая их, – не в моей натуре. И Ваше систематическое прилежание я считаю подвигом, которого Вы, конечно, «паки и паки» не побоитесь, а не инстинктом»⁵⁵⁸. Болотов писал, что действует, исходя исключительно из академических интересов, и такова традиция Петербургской академии, и закончил свое письмо словами: «Я всегда шел от кафедры к лицу, от «субботы» к «человеку», подыскивая для «субботы» «человека», для «кафедры» доцента, никогда наоборот»⁵⁵⁹. Он сердечно желал Глубоковскому занять положение, отвечающее его «характеру» и соответствующее его «качествам», будь то «в Академии, в Университете, в Семинарии, в Училище, где угодно, без классификации по категории «худшего» или «лучшего""⁵⁶⁰.

«Закупающие» достоинства соперника Глубоковского – А. П. Рождественского – Болотов видел в ясности взгляда и простоте понимания, в «духовном сходстве»⁵⁶¹ с бывшим профессором СПбДА по кафедре Ветхого Завета И. С. Якимовым. Именно эти качества дали Болотову основание предпочесть «звезде» Глубоковского «тот огонек научной жизни, который так непритязательно, но и так чисто, так бездымно, так постоянно и светло»⁵⁶² горел, по его словам, в Рождественском. «Такая натура ничего не втолкует, но, так сказать, семитски выслушает (...) семь раз примерит – один раз отрежет, и это без насилия над собой, а по внушению своего характера. Такие люди – экзегеты (...). Мы же с Вами – я думаю – слишком арийцы для такой работы и к такому мягкому laufer⁵⁶³ неспособны»⁵⁶⁴.

В самый день заседания Совета (11 октября) епископ Антоний писал Глубоковскому: «С сожалением должен Вам сообщить, что значительное количество голосов в Совете подано за кандидата своей академии, а не за Вас. Голоса против Вас были голосами против меня, потому что кандидатуру Вашу поставил я. Что делать? Я привык уважать независимость решения Совета и представляю отрицательное для меня постановление Совета на утверждение митрополита»⁵⁶⁵, т. е. Исидора (Никольского). Однако через 10 дней, 21 октября, резолюцией митрополита С.-Петербургского Исидора в звании доцента кафедры как кандидат «по степени магистра более соответствующий службе при Академии»⁵⁶⁶ утверждается Глубоковский, причем без необходимости чтения пробных лекций. У нас нет прямых данных, указывающих на то, что именно повлияло на это окончательное решение в пользу Глубоковского. В автобиографии Глубоковский указывал, что епископ Антоний, пользуясь правом ректора, вместе с мнением академического Совета подал свое «особое мнение», которое и было утверждено митрополитом Исидором⁵⁶⁷.

Сообщая об этом А. П. Рождественскому, Болотов замечал, что митрополит утвердил кандидата меньшинства «при обстоятельствах не ясных еще и для нас. Так ранним морозом убиты цветы наших наилучших ожиданий. И если бы не воля, против которой мы ничего возражать не можем, то Вы могли бы вступить в наш круг с поднятою головой, как не искавший, а избранный (...) наше судно ударилось о подводный камень, до сих пор еще на мореходных картах не отмеченный»⁵⁶⁸. Причем Болотов заподозрил, что «всякие перипетии» совершались при активном участии самого Глубоковского, что и высказал ему в письме от 28 октября 1891 г.⁵⁶⁹ «Тогда я кратко ответил, – вспоминал Глубоковский, – что подобные подозрения совсем несправедливы, и сам Болотов потом, как будто, вполне убедился в этом, наблюдая всегда мою слишком несдержанную откровенность и органическое отвращение ко всяким конспирациям и махинациям»⁵⁷⁰. Об «ослепительной перемене» в своей судьбе Глубоковский узнал из телеграммы архимандрита Николая (Зиорова), полученной в день его утверждения – 21 октября⁵⁷¹.

По словам самого Глубоковского, несмотря на «укоризненную экстраординарность» его избрания, он был встречен в Академии «вполне благоприятно» и дальнейшая служба «протекала тихо и мирно, во взаимном товарищеском согласии, без всяких резких осложнений за исключением некоторых шероховатостей, житейски обычных и повсюдных»⁵⁷². В. В. Болотов писал ему еще в Воронеж, что отныне считает своим коллегой, которому искренно готов помогать, что, по словам Глубоковского, «он и исполнял свято до самой своей смерти, всегда оставался со мною дружественным, хотя я не был «интимно близок» с ним»⁵⁷³.

Они были коллегами в течение почти десяти лет. По словам Глубоковского, Болотов «жил вне жизни в области отвлеченных мечтаний и детски не разумел фактической действительности», тем не менее он «действительно почитал Болотова»⁵⁷⁴ и долго хранил свечу, с которой стоял в академическом храме при отпевании его. В очерке «Русская богословская наука...» Глубоковский замечает, что имя В. В. Болотова достойно «особо признательного упоминания», и, несмотря на внешне как бы стороннее положение по отношению к течению русской мысли по вопросам церковной истории, Болотов фактически примыкает к нему, работая преимущественно там, где «еще совсем не трудилась научная рука даже по самой подготовке поля к научному сеянию», тем самым укрепляя церковно-исторический фундамент «до непоколебимой солидности»⁵⁷⁵. Глубоковский указывал на «безусловную оригинальность» и самостоятельность Болотова, подчеркивал критическую заостренность его метода и стремление «к ведению, полученному чрез непосредственное созерцание», отмечая, что Болотов «поднял церковно-исторический идеал до чрезвычайности, непосильной для большинства, чтобы везде говорить непременно свое и в готовом брать только достигнутое самим», и как церковный историк старался исходить из «филологически-теоретического анализа самого понятия «Церкви""⁵⁷⁶. Заслуживает внимания и следующий факт. Все выходившие из печати работы Болотова Глубоковский посылал своему учителю А. П. Лебедеву⁵⁷⁷. В одном из писем, сообщая Глубоковскому о получении брошюры «Описание четвертой эфиопской рукописи Библиотеки Спб. Духовной Академии» (СПб., 1900), Лебедев замечал: «На (...) брошюре о эфиопской рукописи стоит помета, что она издана под Вашей редакцией... Не следует ли это понимать, что по Вашему настоянию эта работа В. В. Болотова извлечена из архива и явилась на свет Божий?»⁵⁷⁸. В самой брошюре на это не имеется никаких указаний, стоит лишь помета, что она извлечена из Протоколов Совета за 1895/96 год. Непосредственно перед отъездом за границу в 1921 г. Глубоковский интересовался брошюрами В. В. Болотова, хранившимися в редакции «Церковного вестника», о чем запрашивал Н. А. Коновалова⁵⁷⁹. В 1936 г., за год до смерти, в воспоминаниях о Петроградской духовной академии, Глубоковский, коснувшись имени Болотова, назвал его «высшим образцом» профессорства, неотлучно и самоотверженно пребывающим в науке, феноменом, стоившим целой Академии наук, по которому «старались равняться и оценивались все другие»⁵⁸⁰.

В. В. Болотов и Н. Н. Глубоковский – ярчайшие представители духовно-академического мира, ученые европейского уровня. Их объединяло отношение к профессорскому достоинству как священнослужению и самопожертвование науке, разъединяла принадлежность к двум различным «школам» церковно-исторической науки – петербургской и московской. В историографии московское направление принято называть «публицистическим» (Г. П. Федотов, игумен Иннокентий (Павлов)) или находить в нем «публицистический элемент» (А. В. Карташев), а петербургское – характеризуется «стилем строгой, даже несколько суховатой научности»⁵⁸¹ с заметной долей позитивизма у В. В. Болотова (А. И. Сидоров). Подтверждение высказанному мнению можно видеть в оценках Болотова, встречающихся в письмах А. П. Лебедева и других профессоров МДА Н. Н. Глубоковскому. Несмотря на разницу всего в десять лет, Болотов и Глубоковский жили в разных временных полях. Знаменательны и символичны слова Болотова о том, что он «серьезно собирается еще в XIX веке умереть и остаться верным сыном XIX столетия»⁵⁸². Глубоковский, безусловно, – ученый, принадлежащий не только веку XIX, но и XX.

12 ноября 1891 г. Глубоковский прибыл в Петербург⁵⁸³ и вскоре был представлен митрополиту С.-Петербургскому Исидору, который, по признанию Глубоковского, и впоследствии оказывал ему всяческое содействие.

Поздравляя Глубоковского с назначением в СПбДА, прот. Иванцов-Платонов замечал: «Жаль только несколько за церковную историю, за Московский университет, за Фотия...»⁵⁸⁴. При этом он не сомневался, что и среда, и предмет, и климат будут «более» по Глубоковскому, чем Воронеж или Сергиев Посад. Упоминание имени патриарха Фотия связано с интересом Глубоковского к этой личности и занятиями, начатыми им еще в Воронеже. Возможно, Глубоковский уже думал о докторской диссертации, тема которой была связана с личностью патриарха Фотия и подсказана отмечаемым в 1892 г. 1000-летием со дня его смерти⁵⁸⁵.

Из писем Глубоковского А. В. Лебедевой отчетливо видно, что он с самого начала был полон решимости покинуть Воронежскую семинарию. После защиты магистерской диссертации Глубоковский предпринимал, по-видимому, достаточно активные шаги, стремясь занять кафедру в Московском или Петербургском университетах и, возможно, в МДА. Так, в письме самому Глубоковскому профессор МДА по кафедре Св. Писания Нового Завета М. Д. Муретов упоминал о широко ходивших в МДА слухах об этом и усматривал в них возможные препятствия к получению кафедры академической. «Почему бы Вам не разъяснить откуда-то взявшийся слух об Университете и не уяснить кому надо, что Вы не откажетесь от кафедры в нашей академии»⁵⁸⁶, – советовал он Глубоковскому. В МДА в это время была свободна кафедра Введения в богословие, на которую лишь год спустя, в августе 1892 г., был избран однокурсник Глубоковского по МДА С. С. Глаголев, занимавший ее до 1918 г.

Но, учитывая негативное отношение к Глубоковскому нового ректора МДА архимандрита Антония (Храповицкого), занятие им кафедры в этой Академии было маловероятно⁵⁸⁷. Более того, история с выборами и утверждением Глубоковского в СПбДА возбудила какие-то слухи и привела к конфликту между ним и архимандритом Антонием (Храповицким), выпускником и в свое время (1889–1890 гг.) инспектором столичной Академии. Последний послал ректору СПбДА епископу Антонию (Вадковскому), по словам Глубоковского, «предупреждение (...) с действительно темными монашескими сплетнями»⁵⁸⁸. Об этом конфликте упоминается в письмах епископа Николая (Зиорова). Последний советовал Глубоковскому написать архимандриту Антонию и объясниться: «Во всяком случае нежелательна огласка Вашего препирательства с Антонием, а тем более – судебная огласка. Старайтесь жить с ним в мире и согласии, если уж нельзя жить в любви. Я лично о Вас ничего дурного не слышал ни от кого в Моск. Дух. Академии, напротив, все радовались, что Вы блестяще поддержали в Петербурге честь своей alma mater. Может быть, Вы сказали что-нибудь неосторожно о действиях о. Антония (...), подумайте. Могли сообщить в превратном виде. Старайтесь в Петербурге быть внимательнее к своим словам о лицах; если сочинения нельзя разбирать прямо и откровенно, – то разбирать [нрзб.] еще больше»⁵⁸⁹. Напряженность в отношениях Н. Н. Глубоковского с будущим митрополитом и первоиерархом Русской Зарубежной Церкви Антонием (Храповицким) сохранялась на протяжении многих лет, перейдя и на годы беженства, о чем мы будем говорить ниже.

Впоследствии митрополит Антоний (Храповицкий) давал следующую характеристику корпорации столичной Академии: «...ученое самолюбие, о котором с таким огорчением писал Митрополит Макарий, давало себя чувствовать сильнее других в Петербургской Академии, подвергавшейся затягивающему влиянию столичной жизни и тем несколько охладевавшей отношение столичных профессоров к своей Академии и в некоторой степени придававшей им характер обыкновенных государственных чиновников, но зато более цивилизованных в научно-общественном смысле, чем профессоров провинциальных академий. Последние были гораздо скромнее и в большинстве церковнее, чем профессорская корпорация Академии столичной, но все четыре корпорации выгодно отличались от корпораций университетских и т.п. – большею сплоченностью убеждений и интересов и русскою непосредственностью, чему основная причина кроме взаимной сравнительной близости, близость к жизни церкви, а еще более их воспитание в благочестивой среде сельского духовенства, из которой выходило большинство профессорского состава всех четырех академий»⁵⁹⁰.

Преподавательская карьера Глубоковского складывалась на редкость быстро и успешно. Указом Св. Синода от 4 ноября 1894 г. он был утвержден в должности экстраординарного профессора, 28 января 1898 г., через неделю после присвоения степени доктора богословия, стал ординарным профессором, а в ноябре 1916 г., по исполнении 25 лет академической службы, – заслуженным ординарным профессором. Глубоковский прошел путь от надворного (1892 г.) до действительного статского советника (1910 г.), имел ордена св. Анны 3-й и 2-й степени, св. Станислава 2-й и 1-й степени, св. Владимира 4-й и 3-й степени⁵⁹¹. В феврале 1913 г. награжден светло-бронзовой медалью в память 300-летия царствования Дома Романовых и имел четыре Высочайшие благодарности (в 1906, 1908, 1911, 1916 гг.) за поднесенные (через обер-прокуроров) труды свои (более 20)⁵⁹². Причем при втором подношении (8 февраля 1908 г.) Николай II повелел передать Глубоковскому, что «интересуется» трудами его, «которые держит при себе на этажерке, где он ему [обер-прокурору Π. П. Извольскому] и указал их стоящими подряд»⁵⁹³.

Вспоминая свое вхождение в корпорацию С.-Петербургской духовной академии, Глубоковский писал в автобиографии: «Опять я «дивлюсь в себе» бывшему тогда. Без моего ведома действовали в мою пользу в большинстве не знавшие меня люди, а хорошо осведомленные энергично орудовали в обратном направлении (...). Могу ли я, имею ли разумное основание и нравственное право не видеть тут великую милость Божию к моему недостоинству, несомненному и беззащитному? Положительный ответ для меня бесспорен (...). Гораздо страшнее для меня другой вопрос: насколько сам я старался оправдать спасительное благоволение? (...) Не хочу ничего предугадывать, но знаю только одно, что был верен принявшей меня Санкт-Петербургской Духовной Академии до конца ее живота и свою преданность ей доказал фактически»⁵⁹⁴. И несмотря на разные «лестные» предложения со стороны Московского (в 1894 г.) и Петербургского (в 1901 и 1906 гг.) университетов и Московской духовной академии (в 1897 г.), Глубоковский отказывался покинуть СПбДА⁵⁹⁵. Предложение занять кафедру церковной истории в Московском университете исходило (не первый раз) от прот. А. М. Иванцова-Платонова, давно мечтавшего видеть Глубоковского своим преемником. Как вспоминал сам Николай Никанорович, смущенный духом («сразу получить привилегированное и обеспеченное место»)⁵⁹⁶, он обратился за советом к В. В. Болотову и к епископу Антонию (Вадковскому). Оба они одобрили этот шаг. Причем последний усматривал в подобной настойчивости «выражение воли Божией», призывающей Глубоковского «быть Его благовестником в «иных градах и весях"», и письмом от 11 февраля 1894 г. благословил его⁵⁹⁷. «Искушение было огромное, – пишет Глубоковский, – но потом я раздумался: мне показалось коммерчески-эгоистичным и научно-вредным такое стрекозиное попрыгунство с предмета на предмет»⁵⁹⁸, и он отказался.

По Уставу 1884 г. духовные академии находились в непосредственном ведении Св. Синода, по сложившейся практике между высшей духовной школой и Синодом стоял Учебный комитет, учрежденный при Синоде в 1867 г. для наблюдения за духовно-учебными заведениями и обсуждения вопросов духовного образования. Учебный комитет находился в двойном подчинении – Синоду и обер-прокурору. В этом «фальшивом и межумочном» положении Глубоковский позднее усматривал источник «грустной трагедии всей комитетской истории»⁵⁹⁹. По его мнению, в результате «неестественной системы комитетского строя получилась тягостная и роковая шаткость всей духовно-педагогической политики, (...) а духовно-педагогическая ладья плавала по бурному морю «без руля и без ветрил» при одолевающем напоре постепенно разъярявшихся стихий... Наступил развал духовной школы»⁶⁰⁰. Деятельности Комитета Николай Никанорович посвятил немало статей, давших основание сделать почти невероятный «при всей своей очевидности вывод – об отсутствии на духовное образование надлежащего непосредственного административного влияния высшей церковной власти, вынужденной действовать сквозь густые ряды сильного чиновничества»⁶⁰¹. Став чуть ли не личным врагом председателей и чиновников Комитета, сам Глубоковский всегда подчеркивал, что многие из них были «без вины виноватыми». Столкновения с Учебным комитетом следовали с самого начала службы Глубоковского в духовно-учебном ведомстве, достигнув критической точки в 1906–1908 гг. (период наиболее активного обсуждения реформы духовной школы).

С первых лет пребывания на академической кафедре Николай Никанорович обратил внимание на слабую подготовку абитуриентов по Св. Писанию Нового Завета, о чем сообщал в своих ежегодных донесениях о результатах вступительных экзаменов. Донесения подавались всеми преподавателями, однако для Глубоковского это едва не закончилось очередной ломкой служебной карьеры. Этого «довольно острого инцидента» Глубоковский коснулся и в своих воспоминаниях⁶⁰².

В его архиве есть небольшая «тетрадь» (сложенные пополам и сшитые вместе листы), в которой собраны копии отзывов об экзаменах за 1892–1894 гг. и выписки из определений Св. Синода по делу, возникшему в связи с этими отзывами⁶⁰³. Сделанные Глубоковским копии снабжены его же комментариями, иллюстрирующими некоторые «особенности» службы в духовном ведомстве.

Первый отзыв (за 1892 г.) был составлен Глубоковским и подписан также инспектором С.-Петербургской академии архимандритом Михаилом (Ермаковым)⁶⁰⁴ и профессором И. Г. Троицким. Как вспоминал Глубоковский, он «слишком отковенно»⁶⁰⁵ высказался о неудовлетворительной постановке преподавания Св. Писания в духовных семинариях. «Кроме многих частных и – иногда – важных погрешностей замечено было и несколько общих недостатков весьма существенного свойства. Прежде всего, в большинстве семинарий программа не выполнена (...). В связи с этим печальным явлением нужно указать еще на другое более печальное обстоятельство, что в большинстве случаев воспитанники обнаружили недостаточное, весьма поверхностное или даже совсем слабое знание священного текста. Многие не умели изложить ход самых простых событий согласно последовательности новозаветных свящ. писаний, не могли изъяснить весьма ясных выражений и указать логическую связь мнений (...). В общем получалось грустное впечатление, что в большинстве семинарий изучается не Свящ. Писание, а учебники (...). Нет нужды говорить, что это явление не только печальное, но и совершенно неотвратимое, а потому и указываем на него с особенною настойчивостью, так как оно внушает весьма сильное подозрение, что даже самая постановка преподавания Свящ. Писания Нового Завета совсем неправильна»⁶⁰⁶.

Отзыв рассматривал член Учебного комитета А. М. Ванчаков (кстати, также выпускник МДА). Сопоставив его с отзывами преподавателей других академий, Ванчаков пришел к выводу, что недостатки, указанные Комиссией СПбДА, несколько преувеличены и «представляют собой явления частного порядка, зависящие от каких-либо случайных причин, а не общие всем Семинариям, и не зависящие от общей, будто бы неправильной, постановки преподавания Свящ. Писания в духовных семинариях»⁶⁰⁷. К журналу Учебного комитета от 11 марта 1893 г. № 64, в котором приведен отзыв А. М. Ванчакова, была приложена записка К. П. Победоносцева: «Мне кажется, однако, что все изложенное приводит к необходимости изменить программу Св. Писания и указать на необходимость непосредственного знакомства со священ[ными] книгами по их тексту»⁶⁰⁸. В результате появилось определение Св. Синода от 16–23 июня 1893 г. № 1563, вменяющее преподавателям духовных семинарий в обязанность, чтобы «воспитанники изучали самый текст священных книг, а не одни учебники» и чтобы епархиальные архиереи через ректоров семинарий «настоятельно требовали от преподавателей выполнения программ по Св. Писанию»⁶⁰⁹.

Ничего не знавший и даже не подозревавший об этих определениях Глубоковский и на следующий год (в сентябре 1893 г.) повторил свои замечания, отметив, что из 44 человек, писавших сочинение на тему «Какое понятие об оправдании иудеев и язычников дается словами св. апостола Павла (Рим. 3:30): един Бог, Иже оправдит обрезание от веры и необрезание верою?» [«один Бог, Который оправдывает обрезанных по вере и необрезанных чрез веру»], только трое «несколько ближе подошли к вопросу и пытались правильно решить его», причем «и в самых теоретических умствованиях не замечается ни твердости, ни ясности» и даже оказываются возможными «совершенно превратные понятия»⁶¹⁰. Анализируя эти «превратные понятия» и сравнивая с результатами устных испытаний 1892 г., Николай Никанорович находил новое подтверждение высказанному им ранее мнению о том, что преподавание Св. Писания Нового Завета в семинариях ведется «не вполне нормально», и, по-видимому, «направляется на раскрытие общих воззрений известного свящ[енного] писателя, а не на экзегетический анализ самого текста, отсюда и получается смутное и поверхностное знание, которое не может оправдать себя достаточными основаниями, почему и самый предмет остается собственно неведомым»⁶¹¹. При этом Глубоковский отмечал, что пишущие «не показали и надлежащего филологического образования и допускали преступные погрешности в самых простейших греческих словах», страдая «немалыми недостатками» в самом изложении⁶¹². Еще более грустными были экзаменационные результаты лиц из числа окончивших светские учебные заведения (коих было шесть человек). Им была предложена относительно более легкая тема «Какая связь между воскресением Христа и воскресением мертвых (1Кор. 15:13, 16)?». Ни одно из представленных сочинений не могло быть оценено удовлетворительно, поскольку «пишущие не показали способности к стройно-логическому изложению мыслей и правильно-грамматическому построению речи», а главное, «не обнаружили и навыка к надлежащему богословскому мышлению и посему не умели даже взяться за дело. Видно было, что сфера богословского знания для них совершенно новая и чуждая, где они прямо «теряются""⁶¹³. Глубоковский делал вывод о необходимости для воспитанников светских школ, желающих поступить в духовные академии, предварительно прослушать богословские семинарские курсы⁶¹⁴.

Весной 1894 г. от Глубоковского потребовали объяснений относительно своих отзывов. Эти объяснения, представленные в Учебный комитет, имели оборонительно-извиняющийся тон. Приводим их по автографу Глубоковского, хранящемуся в его фонде:

«Касательно отзывов (двух) об успехах студентов духовных Семинарий и воспитанников светских учебных заведений по Священному Писанию Нового Завета на экзаменских испытаниях устных в 1892 г. и письменных – в 1893 г. в С.-Петербургской духовной Академии долг имею почтительнейше объяснить Учебному Комитету следующее:

1)       Оба эти отзыва писаны мною, но прошли чрез цензуру Ректора Академии и академического Совета; однако, от последнего я не слышал ни малейшего замечания даже относительно их тона.

2)       Первый из них – коллективный, и я был последним из подписавших его – после о. председателя, бывшего инспектора архимандрита Михаила (Ермакова) и члена комиссии, экстраординарного профессора Ивана Гавриловича Троицкого; при этом и в самом экзамене я принимал ничуть не большее [sic!] активное участие, чем о. архимандрит Михаил, бывший в семинарии преподавателем Свящ. Писания Нового Завета и в Академии читавший Ветхий Завет.

3)       Так как и для Академии, и для профессуры я был человек новый, прослуживший пока только полгода, то и считал необходимым строго сообразоваться с мнением членов комиссии и следовать их указаниям; посему и при составлении отзыва я всецело руководствовался письменными их заметками – и оригинал одного из них хранится у меня доныне.

4) При подписи этого отзыва ни о. председатель, ни ассистент не выражали мне ни малейшего неудовольствия, а – напротив – прямо и решительно одобряли его за то, что он не без [нрзб.] и может давать основания для полезных педагогических указаний.

5) По этим соображениям, а равно и потому, что от Учебного комитета мне не было передано каких-либо замечаний, – и второй свой единоличный отзыв я составлял в прежнем духе и тоне.

Со своей стороны я и сам находил несколько неудобным предавать гласности обнаруженную писавшими безграмотность, хотя и не мог умолчать об этом по долгу службы и совести. Посему – при подаче своего отзыва – я обращал нарочитое внимание на этот пункт и предлагал его выпустить, представив и оригиналы всех упражнений. Если же Совет оставил это замечание, то – значит – и он нашел его справедливым и верно выражающим действительный факт.

6) И я, и члены Комиссии руководились только одною любовью к чистой истине и никаких иных видов иметь не могли. И было бы крайне тяжело, если бы с этой стороны возникло хоть малейшее сомнение; тем более прискорбно и нравственно возмутительно, если уже были предприняты некоторые меры (...).

В интересах содействия к устранению недостатков преподавания столь важного предмета, как Священное Писание Нового Завета, и было допущено рельефное выделение выдающихся фактов экзаменской практики.

7)       Ни я, ни члены Комиссии не могли знать положения дел в других Академиях, а равно не имели побуждений сообразоваться с их отзывами (…)

Доцент С.-Петербургской Духовной Академии

Николай Глубоковский

1894 г., 4ое мая»⁶¹⁵.

Из сохранившейся на этом документе пометы следует, что уже 5 мая 1894 г. Глубоковский передал эти объяснения члену Учебного комитета протоиерею о. А. А. Лебедеву, представившему их 11 мая в Учебный Комитет. 16 мая 1894 г. по представлению журналов Учебного Комитета в Синоде рассматривались отзывы академических комиссий о результатах вступительных экзаменов 1893 г. По предложению обер-прокурора К. П. Победоносцева был принят указ (№ 2128), согласно которому для разрешения возникших недоумений и более целесообразной постановки преподавания Св. Писания в духовных семинариях Глубоковскому поручалось составить новую программу по преподаванию Св. Писания в духовных семинариях с объяснительной к ней запиской. Поручение мотивировалось тем, что Николай Никанорович, «как и в 1892 году, выражает недовольство успехами воспитанников духовных семинарий в изучении сего важнейшего предмета, и вторично с настойчивостью высказывает предположение о неправильной будто бы постановке самого преподавания Св. Писания в духовных семинариях, между тем, как испытательные комиссии в прочих Академиях и прежде свидетельствовали и ныне свидетельствуют об удовлетворительном знакомстве семинарских воспитанников с библейским текстом»⁶¹⁶.

7 июня 1894 г. указ был сообщен Глубоковскому «к сведению и исполнению». Ему было также предложено дать объяснения академическому Совету, которые он представил 2 октября после вторичного напоминания со стороны академической канцелярии 23 сентября⁶¹⁷. И почти одновременно Николай Никанорович подает очередное донесение на имя ректора о результатах вступительных экзаменов 1894 г., отмечая у экзаменующихся (всего 69 человек, средний балл 3¹/₃) те же главнейшие недостатки: «не совсем достаточное знание самого текста священных новозаветных книг», незнание славянского и греческого текстов⁶¹⁸. «Программа не выполнена в большинстве семинарий, приславших своих воспитанников. (...) В общем, и к нынешнему году не сгладилось прежнее впечатление, что в семинариях тщательнее изучаются руководства»⁶¹⁹, – таков был категорический вердикт Глубоковского.

Отметим, что в ряде других донесений преподавателей СПбДА также отмечалась слабая подготовка абитуриентов, в частности, по русской и древней церковной истории. Одним из самых распространенных было указание на плохое умение письменно излагать свои мысли – на отсутствие логики, наличие грамматических ошибок, стилистических несообразностей и т.п. При этом отмечаемое профессором по кафедре всеобщей церковной истории В. В. Болотовым чрезвычайно слабое знание древних языков, особенно греческого, находилось в противоречии с выводом преподавателя греческого языка о «весьма удовлетворительных» познаниях, продемонстрированных во время испытательных экзаменов⁶²⁰. На недостаточно удовлетворительные результаты письменных экзаменов по гомилетике (было предложено написать «слово» на текст Лк. 14:26⁶²¹) указывал и доцент Н. К. Никольский, обращая внимание на «отсутствие живого и задушевного отношения к предмету речи», «недостаток внутреннего убеждения», сухой язык, заученные, но малопонятные для многих термины, что напоминает схоластические проповеди⁶²².

На этот раз терпение Учебного комитета в отношении доцента Глубоковского истощилось. Председатель Комитета протоиерей о. А. И. Парвов, задетый неблагоприятными отзывами Глубоковского об успехах семинаристов, зимою 1895 года инициировал против него в Синоде особое «дело»⁶²³. По словам Николая Никаноровича, Парвов «усмотрел поход» против себя, предположив, что он ведется с целью проведения в жизнь мысли митрополита Иоанникия (Руднева) о назначении в Учебный комитет специального синодального члена, подведомственного непосредственно Св. Синоду, с целью вывести Учебный комитет из «подавляющей зависимости от обер-прокурорской власти»⁶²⁴. В качестве отправной точки для обвинений против Глубоковского о. Парвов использовал поданную Глубоковским (во исполнение синодального указа от 16 мая 1894 г.) «Записку Св. Синоду о преподавании Св. Писания в духовных семинариях». Она была составлена Николаем Никаноровичем в конце января 1895 г. и представлена в Учебный комитет около 4 февраля⁶²⁵. Опираясь на эту «Записку», о. Парвов составил доклад, который от имени обер-прокурора 21 февраля 1895 г. был направлен в Синод. В докладе о. Парвова–Победоносцева говорилось, что Глубоковский представил «не программу с объяснительной к ней запиской, как требовалось [синодальным указом], а лишь несколько объяснений к содержанию своих отзывов о малоуспешности воспитанников семинарий в изучении Св. Писания, несколько методических указаний по преподаванию Священного Писания Нового Завета, особенной важности не имеющих», отказавшись от составления программы под предлогом, «будто не обладает необходимыми для того опытом и средствами и не считает себя компетентным в этом деле. Таким образом, поручение Святейшего Синода осталось неисполненным»⁶²⁶. Сделанный о. Парвовым–Победоносцевым вывод уже сам по себе был тяжелым обвинением. Еще более серьезны указания на то, что в своем изложении доцент Глубоковский «допустил непростительную неотчетливость богословской мысли и языка, называя напр. свв. Евангелистов и прочих Апостолов: «новозаветными авторами», послание Евангелиста Иоанна Богослова «творением» его, или приписывая св. Апостолу Павлу гениально-творческую продуктивность автора в образе выражения мыслей в его посланиях»⁶²⁷. Отмечалось также, что изложение доцента Глубоковского «без всякой надобности испещрено множеством иностранных слов во вред чистоте русской речи (специфицировать, индивидуализировать и т.п.)»⁶²⁸. По существу, Глубоковский был объявлен «нетвердым в православии»⁶²⁹, обвинения были выдвинуты и против духовных академий в целом: «Встречая нередко в произведениях новейшей духовной литературы совершенно несвойственные православной богословской науке суждения и способ выражения мыслей, а в умственном и нравственном настроении воспитанников духовных Академий (...) часто несоответствие указанной в уставе сих заведений цели академического образования (уст. дух. Акад. §1) и относя печальные явления сего рода к недостаткам преподавания в Духовных Академиях, я признавал бы необходимым, – замечали Парвов–Победоносцев, – поставить дело обучения в духовных академиях под ближайший надзор Святейшего Синода»⁶³⁰. С этой целью предлагалось: 1) обязать академических преподавателей (кроме древних языков и лекторов новейших языков) составить программы по преподаваемым им наукам и представить их в советы академий не позднее начала будущего учебного года с тем, чтобы совет передал их в Синод не позднее 1 января 1896 г. (и далее делать это ежегодно); 2) вставлять в годичные отчеты сведения о том, насколько выполнена преподавателем составленная им программа; 3) ректорам академий «иметь строгое наблюдение за направлением преподавателей»⁶³¹. Последним, четвертым пунктом значилось: «Доценту С.-Петербургской духовной академии Глубоковскому поставить на вид допущенное им невнимательное отношение к поручению высшей власти»⁶³². На основании этого доклада проектировался указ Св. Синода, который был разослан для подписи всем членам Синода, но, по словам Николая Никаноровича, «задержан был Первенствующим из них митрополитом Палладием [Раевым. – Т. Б.]"⁶³³. Копию этого документа Глубоковский приводит в своей «тетради», где собраны все материалы заведенного на него Учебным комитетом «дела», и следующим образом комментирует: «Это предложение было предъявлено мне [конфиденциально по поручению митрополита Палладия. – Н. Н. Г.] преосвящ. ректором Академии, Епископом Нарвским Никандром (Молчановым) в четверг 16-го марта 1895 г., а я на сие сказал, что: a) это есть гнусная клевета, b) что я выйду из Академии⁶³⁴ и c) тогда опровергну все печатно. Просил передать это и митрополиту Палладию, но он только ругал меня и не захотел призвать для объяснений, о чем настойчиво и не раз говорил ему ректор»⁶³⁵. По словам Глубоковского, тогда он «очень огорчался и обижался на это, но потом примирился, лучше узнав о тяжелом положении в Санкт-Петербурге митр. Палладия, которого «травил» даже Учебный Комитет...»⁶³⁶.

В автобиографических записках Николай Никанорович говорит об этом так: «Осведомленный совсем непредвиденно и неожиданно⁶³⁷, я просто был ошеломлен столь обидным актом, грозившим мне – при моем неокрепшем академическом положении – опасными неприятностями, а по обязательному профессорскому гонору я не мог и не хотел оставаться там, где меня считают «непростительным по неотчетливости в богословской мысли""⁶³⁸.

Вероятно, в тот же день, 16 марта, Глубоковский обратился к бывшему ректору СПбДА Антонию (Вадковскому), ставшему к этому времени (с 24 октября 1894 г.) архиепископом Финляндским. «Многоуважаемый Николай Никанорович, – отвечал 18 марта Владыка Антоний, – получил Ваше скорбное письмо. Простите, что не сразу ответил. (...) По Вашему письму дело представляется как будто оконченным. Но между тем злополучное предложение только еще циркулирует для принятия. Каков будет конец его, пока еще неизвестно. Вашу душу привели в смятение рановремененно. Может быть, ничего и не будет. Да и замечание-то, если бы оно последовало, будет только бумажное. Заприте для него сердце Ваше, как бы для несуществующего, и страдания не будет. Теперь же, во всяком случае, крепитесь и мужайтесь. Сочувствие людское да будет Вам утешением»⁶³⁹.

Тогда же, 17 марта (в пятницу), Глубоковский послал епископу Никандру «частное письмо с доказательствами», что он не уклонялся от поручения, а исполняет его «по мере сил», возвращаясь «во многом» к программе 1867 года⁶⁴⁰. Он доказывал также, что инкриминируемые ему в «Записке» выражения взяты из книг А. А. Олесницкого, о. Д. С. Глаголева, о. А. М. Иванцова-Платонова и других авторов – книг, напечатанных «по определению Святейшего Правительствующего Синода» (приводя конкретные ссылки на страницы и выражения), а «потому и прежде всего, непростительна неотчетливость в богословской мысли Св. Синода, Учеб. Комитета и г. Обер-Прокурора»⁶⁴¹. Среди указанных Глубоковским книг были и «Труды митрополита Московского и Коломенского Филарета по переложению Нового Завета на русский язык (СПб., 1894. С. 164). С письмом Глубоковского ректор епископ Никандр посетил в ближайшие дни К. П. Победоносцева, который «был удивлен и не верил, пока ему не принесли самые книги»⁶⁴². Епископ Никандр посетил также митрополита Палладия (Раева). Визит ректора к митрополиту Глубоковский комментировал так: «При свидании 20-го марта 1895 г. (понедельник) оказалось, что с моим письмом ректор был и (...) у митрополита, сразу вставшего на мою сторону и начавшего твердить, что «на бедного Глубоковского зря нападают""⁶⁴³. В тот же день, 20 марта, ректор передал Глубоковскому поручение митрополита: 1) лично побывать и объясниться с о. Парвовым; 2) представить митрополиту «более подробные письменные объяснения»⁶⁴⁴.

29 марта архиепископ Антоний (Вадковский), успокаивая Глубоковского, сообщал: «Журнал по поводу известного Вам предложения г. Обер-прокурора подписан. Но в определении все неправославное выброшено, – кем, не знаю. Журнал шел к подписи без доклада. В определении два пункта. По первому программы академических профессоров д[олжны] б[ыть] представлены Синоду к январю 1896 г. Мотивы неопределенные; ссылка на сочинения академические вообще и на некоторую неустойчивость студенчества. По второму пункту царят Ваши рассуждения: текст св. книг не изучается, а тратится в семинариях время на нечто другое, менее важное. Вот и все. Мне кажется, что в этом определении ничего для Вас обидного нет»⁶⁴⁵. Впоследствии Николай Никанорович вспоминал встречу с митрополитом Антонием незадолго до его кончины († 24 октября 1912). «В тихом разговоре, он, между прочим, выразил, что благодарит Бога и за то, что, будучи ректором, устроил меня, лично неведомого, из Воронежской Духовной Семинарии в С.-Петербургскую Академию (...) и удержал там» ⁶⁴⁶.

О заключительном этапе всей этой истории приведем подробный рассказ самого Глубоковского: «Утром во вторник 21 марта 1895 г. являюсь к о. А. И. Парвову, он сначала говорит, что «не имеет права выслушивать меня, как человек к этому делу совершенно посторонний», но потом был вынужден сознаться, что «предложение» писал он, писал единолично и собственноручно по злобе на меня за то, будто я желаю сокрушить Учебн[ый] Комитет, и просил простить его, пот[отому] что ему 63 года.

Вечером того же дня отправляюсь к ректору с отчетом о свидании с о. Парвовым и с запискою для митрополита, которому более подробно и вразумительно были доложены вышеуказанные пункты. Тут встретился г. товарищ Обер-прокурора Влад. Карл. Саблер; он возмущался «печальным недоразумением», твердил, что не допустит такой несправедливости и клятвенно, с биением в грудь – уверял «в своем искреннем и глубоком уважении ко мне» и что «это не фраза», а в заключение пригласил к себе на квартиру. Ректор же сообщает, что «там» испугались и с тревогою спрашивают его, «не отыскал ли у них Глубоковский еще чего, в чем они согрешили». Я заявляю, что если займусь этим кляузным делом, то легко и во множестве найду не такие дикости.

Вечер среды 22-го марта – свидание с Саблером, который вел речь в прежнем приподнятом тоне славословия, но я успел ему энергически высказать, что тружусь для них много и самоотверженно, живя совершенным анахоретом, а вижу от них [два раза подчеркнуто Глубоковским. – Т. Б.] только гадости, почему и буду думать об избавлении себя от подобных случайностей. Он просил дать слово, что я не сделаю этого, я же сказал, только, что по возможности стану забывать эту грустную историю, когда буду вспоминать его»⁶⁴⁷.

Как пошло дело дальше? – не знаю; мне известно только, что в заседании Св. Синода [21 марта 1895 г. – Т. Б.] меня особенно защищал митр. Киевский (бывший во время моего учения в Московской] академии – Московским) Иоанникий [Руднев. – Т. Б.]. Конечный результат: а) общий указ по академиям без всякого упоминания обо мне и б) указ Учебному Комитету с предложением пересмотреть программы Семинарские по Свящ. Писанию, руководствуясь замечаниями Глубоковского (у которого заимствованы и все соображения этого второго указа)⁶⁴⁸. Всегда пожинают то, что сеют! [Однако к 6-му мая 1895 г. мне все-таки не дали награды (ордена Станислава 3 ст.), к которой я был представлен академией!.. Упоминаю об этом не по честолюбию, какового в данном отношении не имею (о чем заявлял и преосв. Ректору еще 16-го марта), но при изложенных условиях и подобная мелочь приобретает важность. Наряду с этим весьма характерно, что протоиерею А. И. Парвову назначена рента в 2 тысячи руб. на 6 лет с условием, что до истечения этого срока она будет выдаваться наследникам, если о. председатель умрет раньше!..]

Экстраординарный профессор СПб. духовной Академии по кафедре Свящ. Писания Нового Завета

Николай Никанорович Глубоковский

Писано 26 апреля 1895 года (среда)

в 12 1/2 – 1 1/2 по полудни.

СПб. Калашниковская набережная, д. 22. кв. 6»⁶⁴⁹.

В конце записи, на этой же странице внизу, сделано добавление: «8-го мая 1895 г. (понедельник) был у К. П. Победоносцева. Он уверял меня, что никогда не имел ничего против меня, а всегда ценит и готов поддерживать и помогать. Сам первый заговорил о том огорчении и успокаивал, обещаясь «поправить дело», а насчет злополучного указа прямо сказал, что даже не видал моей записки, против которой он направлен. Спасибо ему – К. П. – за доброе слово, но не горько ли, что таким путем могли погубить человека»⁶⁵⁰. Касаясь впоследствии фигуры К. П. Победоносцева, к которому относился с «душевной симпатией», Николай Никанорович неизменно брал его под свою защиту: «Его травили и позорили всячески, а по ученой части заклеймили титулом гонителя и мракобеса. Трудно придумать большую клевету и хулу (...). Напротив, едва ли в наши времена был столь ученый государственный муж, любитель и покровитель научного знания, как Победоносцев, который душевно чтил науку и уважал ее в каждом» ⁶⁵¹.

В записной книжке, где Глубоковский оставил замечания о некоторых своих «писаниях» официального происхождения, он в следующих выражениях рассказывал об обстоятельствах появления не состоявшегося синодального указа, объявлявшего его «нетвердым в православии»: «Когда мне об этом было сообщено (конфиденциально чрез ректора Академии еп. Никандра), я разбил все эти обвинения пред г. Обер-Прокурором К. П. Победоносцевым (в особой записке), посему указ не был выпущен, а мои доклады рекомендованы были Учебному Комитету для соображения при выработке программ по Свящ. Писанию и по вопросу о постановке его преподавания в некоторой части даже разосланы по другим Академиям (...). Дело это стало известным мне в последней стадии, но причинило мне много горя и терзаний... Свидетельствую всею моею совестью пред Богом, что все вышеуказанные подозрения не имели ни малейшего основания, и я действовал только по чистому моему разумению»⁶⁵².

История эта скрывается за кратким эмоциональным признанием Глубоковского в письме генералу А. А. Кирееву (от 23 мая 1895 г.): «Вы совершенно верно сказали насчет «мужества». Оно требуется при всякой печатной строке нашей, ибо за малейшее проявление честной мысли нас выбрасывают вон, хуже последних негодяев, и готовы каждую минуту «пустить по миру» с проклятием Каина. Я вовсе не фантазирую от избытка пессимизма, а говорю, по собственному горькому опыту, который мне стоил слишком дорого еще в марте сего года. В результате – помимо всего прочего – «удобнее молчание»... Грустно, но факт!»⁶⁵³. По-видимому, сам Киреев на полях письма сделал карандашом помету: «То же говорили проф. Болотов, Янышев».

Впоследствии «этот маленький эпизод, истерзавший откровенного профессора», Глубоковский привел (без указания имен – для характеристики бюрократических порядков Комитета) в своем докладе об Учебном комитете, сделанном на заседании Предсоборного Присутствия (9 декабря 1906 г.)⁶⁵⁴.

В первый синодальный указ от 10 апреля 1895 г. (упоминаемый у Глубоковского под буквой «а») вошло предложение из доклада Парвова–Победоносцева от 21 февраля, предписывающее преподавателям духовных академий ежегодно подавать программы по своему предмету и делать замечания на программы друг друга⁶⁵⁵. Оценивая этот указ, Николай Никанорович замечал впоследствии: «Обязательная ответственность свободы академического преподавания ученых неожиданно обратилась в подневольную пунктуальность, дошедшую до того, что лектор иногда вручал в аудитории свои тетрадки более голосистому студенту и вместе с его товарищами слушал свои собственные лекции, лишь изредка дополняя их краткими пояснениями...»⁶⁵⁶. Архиепископ Димитрий (Ковальницкий) в отчете о ревизии СПбДА (1908 г.) указывал, что преподаватели восприняли эту меру как стесняющую развитие богословской науки, желание поставить их под надзор Св. Синода, и фактически игнорировали. Лишь один раз, сразу по выходе указа, в Синод были представлены программы и составлен их свод; после этого программы в Синод не подавались⁶⁵⁷. «Программа чтений по Священному Писанию Нового Завета», составленная Глубоковским 10 июня 1895 г., вместе с программами преподавателей по предмету Св. Писания Нового Завета других духовных академий – Ст. М. Сольского (КДА), М. Д. Муретова (МДА) и М. И. Богословского (КазДА) – напечатаны тогда же Учебным комитетом «не для публики»⁶⁵⁸.

Однако на этом тяжба Н. Н. Глубоковского с Учебным комитетом не завершилась. В синодальном определении от 21 марта–1 апреля 1895 г. (упоминаемом Николаем Никаноровичем под буквой «б») говорилось: «...в заботливом попечении о наилучшей постановке преподавания Св. Писания в духовных семинариях, в коих в настоящее время изучаются не столько самые св. книги со стороны их текста, сколько принятые по сему предмету учебники, Святейший Синод признает необходимым поручить Учебному Комитету рассмотреть существующую ныне программу преподавания Св. Писания в духовных семинариях и объяснительную к ней записку, приняв во внимание указания экстраординарного профессора С.-Петербургской духовной академии Глубоковского относительно постановки преподавания этого предмета...»⁶⁵⁹. 12 апреля 1895 г. определение Синода вместе с «Запиской Св. Синоду о преподавании Св. Писания в духовных семинариях» (той самой, за которую Николая Никаноровича намеревались объявить «нетвердым в православии») было передано в Учебный комитет. 15 апреля председатель Комитета о. Парвов поручил ее рассмотрение тому же А. М. Ванчакову, который 6 ноября 1895 г. представил отзыв с отрицательным заключением⁶⁶⁰. «Прежде всего следует заметить, что профессор Глубоковский говорит о преподавании не всего Свящ. Писания, а только Нового Завета и в этом отношении предлагает лишь немногие, как он выражается, теоретические замечания»⁶⁶¹. Ванчаков отверг предложение Глубоковского излагать евангельскую историю в «последовательно-хронологическом порядке»⁶⁶² с целью получения более или менее целостного представления о жизни и деятельности Спасителя и избежания раздробленности, которая происходит при поочередном чтении Евангелий вне всякой исторической связи. По мнению Ванчакова, такой совет пригоден для преподавателя библейской истории, но не Св. Писания: «Ближайшая цель изучения Евангелия – усвоение и понимание не истории евангельской, а священного текста евангельского, в целостности каждого Евангелия и в особенностях (...). Установление же исторической последовательности евангельских событий происходит при этом само собою, во время объяснения текста»⁶⁶³. Фактически речь шла о различных методах преподавания Св. Писания. Предложение Глубоковского излагать евангельскую историю в «последовательно-хронологическом порядке» побуждает нас вспомнить отзыв В. В. Болотова о Глубоковском как ученом-историке по характеру своего научного дарования и призвания.

А. М. Ванчаков высказывал и ряд других частных замечаний – против увеличения часов на преподавание Св. Писания и введения в семинариях специальной кафедры – новозаветной и библейской филологии (с целью обучения свободному обращению с греческими текстами), резонно заметив, что такой кафедры нет и в академиях. Признавая справедливость некоторых высказанных Глубоковским замечаний, в частности – об отсутствии хороших современных руководств по усвоению священных текстов, Ванчаков делал общий вывод о невозможности «воспользоваться [указаниями Глубоковского] для улучшения постановки преподавания Священного Писания в духовных семинариях»⁶⁶⁴.

16 ноября 1895 г. журнал Учебного комитета с вышеизложенным мнением Ванчакова, «Запиской» Глубоковского и отзывами других академических экзаменационных комиссий (за 1893–1895 гг.) был представлен на рассмотрение Синода. В новом определении Синода от 18–31 декабря 1895 г. была подтверждена справедливость сделанных Η. Н. Глубоковским еще в 1892 г. замечаний относительно поверхностного и слабого знания Св. Писания выпускниками семинарий. «Многие не умели изложить ход самых простых событий согласно последовательности новозаветных священных писателей, не могли изъяснить весьма ясных выражений и указать логической связи мыслей. Сколько-нибудь осмысленного и вдумчивого анализа новозаветного текста, хотя бы по русскому переводу, почти совсем не было видно и еще более по славянскому тексту; греческий же подлинник для большинства был не доступен. Даже в хороших ответах легко было подметить, что известное новозаветное событие или учение передается не по самим священным книгам, а по учебным пособиям, как будто воспитанники никогда не заглядывали в Библию. В общем, получается впечатление, что в большинстве семинарий изучается не Священное писание, а учебники»⁶⁶⁵. Для устранения этого недостатка и достижения «разумного усвоения» семинаристами священного текста академическим советам поручалось «войти в соображения, какие изменения следует произвести в существующей ныне программе и методе преподавания».⁶⁶⁶

Согласно синодальному определению, часть «Записки» (по словам Глубоковского, в «измененной и не всегда точной редакции»)⁶⁶⁷ была разослана для обсуждения в другие академии⁶⁶⁸. Дело это получило тогда широкую огласку в академических кругах, и следующее письмо иллюстрирует, «как вообще» смотрели тогда профессора академий на синодское начальство и чиновников. 27 мая 1895 г. Глубоковскому писал профессор МДА А. П. Голубцов: «Твое столкновение с Учебным Комитетом и начальством стало известно у нас (в Посаде) до получения мною твоего письма и весьма многих весьма заинтересовало. Все радовались за тебя, за счастливый исход дела, но некоторые выразили опасения, как бы тебе после чего-либо худого не досталось от Комитета... Таких вещей, Никанорыч, не забывают и не прощают люди, а особенно чиновники синодские. Они на время позатихнули, а потом при случае и покажут когти, а потому, друже, будь с ними настороже»⁶⁶⁹.

Учрежденная в январе 1896 г. Св. Синодом специальная комиссия под председательством митрополита Киевского Иоанникия (Руднева) приняла «Записку» Глубоковского в «предположения для проекта нового семинарского устава по учебной части в отделе о Свящ. Писании»⁶⁷⁰. В 1900 г. была выработана новая программа преподавания Св. Писания в духовных семинариях, составленная с учетом замечаний Н. Н. Глубоковского. Влияние высказанных им мнений отразилось и в «Записке к программам преподавания Св. Писания в духовных семинариях», разработанной в 1905–1906 гг.

Вспоминая эту историю, Глубоковский с полным основанием мог считать, что «в конце концов все дело разрешилось благополучно и, пожалуй, даже не без некоторого доброго результата», полагая, что на достигнутом тогда «не только можно, но и должно было успокоиться с умиротворенною совестию, забывая все личное и помышляя лишь о взаимном прощении напрасных обид и ненужных огорчений, тогда очень тяжелых для меня»⁶⁷¹. Но и тогда Глубоковский не мог с уверенностью ответить на вопрос, как вообще мог возникнуть «весь этот злосчастный процесс», приходя к выводу, что он просто «попал в чужую беду и оказался без вины виноватым», высказывая все те же предположения, что причиною были постоянные трения между митрополитом Иоанникием и «светским синодским правительством». «В этих интересах, – замечает Глубоковский, – конечно, являлось полезным всякое изобличение недостатков в господствовавшей организации, действовавшей в практике Учебного Комитета. Вот меня и заподозрили, будто я орудую по этим именно побуждениям и участвую в походе митр. Иоанникия, стараясь поддержать его разрушительные замыслы»⁶⁷². Последнее Глубоковский категорически отвергал.

Поднятый Глубоковским в экзаменационных отчетах вопрос о плохом знании семинаристами библейских текстов затронул «по соприкосновенности» с ним (как часто говорил Николай Никанорович) проблему нового издания самой Библии. «Относительно преподавания Св. Писания в семинариях мы составили записку, в которой предлагаем уничтожить учебники, обширные учебники, при которых ученики не имеют времени заглядывать в Библию, – писал Глубоковскому его коллега по кафедре Св. Писания Нового Завета КазДА М. И. Богословский. – Наша Комиссия настаивает на той мысли, чтобы издана была Библия с краткими историческими сведениями, а тексты также с краткими примечаниями на труднейшие места и выражения. Такая-то Библия и должна быть единственною учебною книгою. Тогда и будет успех, а теперь при обширных бестолковых учебниках его трудно ждать»⁶⁷³. При этом Богословский указывал на необходимость издания русского перевода не с масоретской Библии, ставшей источником синодального перевода 1867 г., а с текста LXX, лежащего в основе славянского перевода Библии, поскольку иметь две Библии, не согласующихся друг с другом текстуально, «крайне неудобно в школе, даже нашей, а в народной школе совершенно опасно»⁶⁷⁴. Он считал русский перевод с масоретского текста «грубой ошибкой»⁶⁷⁵ и просил Глубоковского, разделявшего мысли о необходимости русского перевода с текста LXX, используя свою близость к правящим сферам, «двинуть этот вопрос»⁶⁷⁶, например, через митрополита Антония (Вадковского). Эта тема вновь поднимается в переписке в декабре 1903 г., – в связи с вышедшим переводом Четвероевангелия, выполненным К. П. Победоносцевым; к подготовке этого перевода Глубоковский имел самое близкое касательство. Согласно письму К. П. Победоносцева (от 15 августа 1892 г.) ректор СПбДА Антоний (Вадковский) поручил молодому доценту пересмотреть славяно-русский перевод Нового Завета и представить замечания, которые Победоносцев использовал при подготовке своего перевода⁶⁷⁷. В 1906 г., в ожидании скорого созыва Поместного Собора, вопрос о новом русском переводе Библии, и притом с текста LXX, в очередной раз обсуждается в переписке Глубоковского и М. И. Богословского. По мнению Богословского, настойчиво проводимая Глубоковским мысль о необходимости утверждать христианское богословское знание на библейском фундаменте и церковном предании встречает затруднения при своем практическом воплощении именно из-за отсутствия должного перевода⁶⁷⁸. По мнению самого Глубоковского, «поскольку ни один текст не представляет неповрежденного оригинала, то должно и необходимо пользоваться при восстановлении одной редакции пособием другой, родственной и авторитетной. Посему при обработке и передаче LXX-ти обязательно сноситься с масоретскою редакцией», хотя он и считал ее «менее достоверной, особенно в отношении мессианского содержания»⁶⁷⁹.

В январе 1896 г. по инициативе К. П. Победоносцева при Св. Синоде была создана очередная Комиссия для «изыскания способов к улучшению постановки учебно-воспитательных дел в духовно-учебных заведениях»⁶⁸⁰. Поводом к ее созданию служили отчеты о состоянии семинарий и успехах воспитанников и «печальные явления» (правда, пока что единичные) начавшихся семинарских беспорядков. Возможно, сказалось и определенное влияние истории, вызванной отзывами Глубоковского и привлекшей внимание к недостаткам постановки образования в духовных семинариях. Трехлетняя (с января 1896 по декабрь 1898 г.) деятельность Комиссии, которую возглавлял митрополит Иоанникий (Руднев), не увенчалась никакими практическими результатами⁶⁸¹. Параллельно ей в мае 1896 г. петербургским митрополитом Палладием (Раевым) при СПбДА была образована специальная «конфиденциальная» комиссия «для рассуждения о желательных изменениях в действующем академическом уставе (преимущественно по воспитательной части)»⁶⁸². Из профессоров СПбДА в нее были приглашены В. В. Болотов⁶⁸³ и Η. Н. Глубоковский. Это была первая комиссия по вопросам реформы духовного образования, в которой Глубоковский принял участие, по поручению митрополита Палладия подготовив доклад «К вопросу о нуждах духовно-академического образования». По его словам, «комиссия имела чисто мифическое существование, ничего не делала, да, пожалуй, и не могла даже делать – частию по вине некоторых членов, как будто намеренно тормозивших занятия»⁶⁸⁴. Поэтому свой реферат он «пустил в печать», где появились тогда и другие трактаты по этому предмету... Записка вышла спустя год в сокращенном виде⁶⁸⁵. Возможно, некоторым импульсом к публикации послужило появление статьи епископа Антония (Храповицкого), тогда ректора КазДА, с резкой критикой системы академического образования и Устава 1869 г.⁶⁸⁶

Сформулированные в статье Глубоковского основные принципы реформирования высшей духовной школы получили развитие в его последующих работах и оказали несомненное влияние на дальнейшее обсуждение поднятых им вопросов (как в печати, так и в различных комиссиях). Констатируя наметившееся в последнее время ослабление богословско-научной деятельности академических воспитанников, что выразилось в резком снижении числа магистерских и почти полном отсутствии докторских диссертаций, Глубоковский попытался выяснить причины и указать практические меры, могущие способствовать повышению активности учащихся и научного уровня их работ. Он указал на отсутствие «сосредоточенности» в подготовке студентов академии, большую разбросанность их ученых занятий, что ослабляет энергию и не позволяет объединить свои силы «в чем-нибудь более конкретном, придающем живой и осязательный смысл их многообразным работам»⁶⁸⁷. По мнению Глубоковского, уже в рамках действующего Устава можно поднять самодеятельность и энергию студентов, предоставив им свободу в выборе конкретной области изучения под руководством преподавателя. Идея Глубоковского сводилась к введению некоего среднего звена между спецкурсом и спецсеминаром, дабы к IV курсу студенты подходили и с определенными «наработками» в избранной ими области, и с личным исследовательским опытом. Он предлагал уменьшить число семестровых сочинений с 3 до 2 на каждом курсе, но повысить требования к их качеству и заинтересованность студентов в научной работе.

Другая мера касалась выбора тем магистерских и докторских сочинений и способа их утверждения. По существу, выступив против печально известных Правил 1889 г., Николай Никанорович считал возможным и даже необходимым расширить установленные пределы, разрешив представлять сочинения не только общего, но и частного характера, касающиеся конкретных вопросов. По его мнению, общепризнанная «весьма малая разработанность православно-богословской науки во всех отраслях ее»⁶⁸⁸ ясно показывает, что для нее полезны и необходимы любые труды, хотя бы косвенно служащие ее целям и прочному развитию. «Я решаюсь прямо выразить желание, – писал он, – чтобы для соискания ученых богословских степеней допускались сочинения и богословского содержания, и такие, которые имеют богословское значение и богословский интерес»⁶⁸⁹. Это была радикальная по тем временам мера. Для поднятия уровня и продуктивности богословского образования Глубоковский предлагал создавать долгосрочные программы и направления исследований, сосредотачивая вокруг них группы из студентов и маститых ученых. Он мечтал создать в России богословскую школу (=традицию), укрепив научную постепенность и преемственность, при отсутствии которых «научное движение совершается слабо, не оставляя научного наследства и не создавая научного предания»⁶⁹⁰.

Одною из способствующих этому мер должно было стать реформирование института профессорских стипендиатов. Ежегодно в каждой академии два (в исключительных случаях 3–4) лучших выпускника оставлялись для подготовки к замещению профессорской должности и для написания магистерской. Естественно, что кафедры освобождались гораздо реже, при этом 85–90% стипендиатов получали не ту кафедру, при которой бывали оставляемы. По данным Глубоковского, только 1/4 из них успевала защитить магистерские⁶⁹¹. В целом же большинство стипендиатов, уезжая затем в провинцию, за редким исключением прекращали заниматься наукой из-за отсутствия книг, времени и тому подобных сложностей. Ввиду этого он предлагал продлить срок стипендиатства, придав оставляемым кандидатам статус временно исполняющих должность доцента (как в университетах), прикрепляя их для чтения лекций к какой-либо кафедре с тем, чтобы на ней были одновременно два преподавателя: опытный и молодой, дабы заслуженных профессоров «не сменял бы чистейший homo novus без всякого навыка и традиций, как это бывает теперь всегда»⁶⁹². Глубоковский предлагал также посылать таких временно исправляющих должность доцентов на стажировки в другие духовные академии, в университеты и за границу. В свое время подобную практику мечтал возродить и В. В. Болотов.

Вследствие невысокого уровня развития богословской науки в России многие авторы, по словам Глубоковского, не имели обширного научного кругозора, «этим условляется относительная узкость взгляда и некоторая односторонность» их сочинений⁶⁹³. Не считая такой порядок «идеальным», он признавал его пока неустранимым «по фактическому положению вещей»⁶⁹⁴ и предлагал другую, не менее радикальную меру: вывести соискание ученых степеней из-под контроля епархиального архиерея и Синода, то есть отменить утверждение ученой степени в Синоде и право архиерея подавать особое мнение за или против. Свое предложение Николай Никанорович мотивировал желательностью и необходимостью «лишить ученые богословские степени неподобающей и незаслуженной ими общецерковной силы. Для приобретения последней ученые академические труды не имеют достаточно данных, потому что тогда они приближались бы к отеческим творениям, чего допустить невозможно даже и при том ограничении, что патристические памятники не во всем обладают догматической важностью и заключают немало «частных мнений""⁶⁹⁵.

Одним из главных требований, выдвигаемых впоследствии академическими корпорациями, являлось предоставление им права окончательного утверждения ученых степеней. В 1905–1907 гг. (на время «академической автономии») им была предоставлена такая возможность. Результаты нескольких лет «свободного богословия» резко критиковались церковной властью и неоднозначно оценивались самими членами корпорации. «Справедливо Вы отмечаете «пустоту» в науке, – писал Глубоковскому А. П. Лебедев. – А давно ли наши богословы утверждали, что вся беда в стиснениях. Но теперь дано много свободы, а толку никакого»⁶⁹⁶.

Первейшей, очевидной и бесспорной мерой оздоровления жизни в духовных академиях Н. Н. Глубоковский считал изменение «свирепствующей» практики быстрой и частой смены «начальствующих в Академии лиц», особенно в СПбДА.⁶⁹⁷ На постоянную перемену начальствующих лиц, как на один из двух главных недостатков духовной школы, отражавшийся на ее состоянии и вызывавший расстройство дисциплины, указывал впоследствии и К. П. Победоносцев.

Девять человек сменилось на посту ректора Петербургской духовной академии за 27 лет службы Н. Н. Глубоковского в ее стенах, причем архимандрит, затем епископ Борис (Плотников) занимал эту должность дважды, благодаря своему учителю по КазДА митрополиту Антонию (Вадковскому) ⁶⁹⁸. По характеристике Глубоковского, «это был болезненно нервный и совершенно безвольный субъект, неспособный управлять, кажется даже самим собою, лишенный всякой инициативы»⁶⁹⁹. Столь же резко отзывался Глубоковский о научных трудах ректора (как о большею частью не всегда осмысленно обработанных компиляциях), однако ставил ему в заслугу то, что преосвященный Борис «своими слабыми руками пытался воздвигать светильник научного знания и несомненно не угашал его лампаду»⁷⁰⁰.

По-видимому, достаточно доверительные, но лишенные идиллии отношения связывали Глубоковского с митрополитом Антонием (Вадковским), под началом которого прошел первый год пребывания Николая Никаноровича в академии и который впоследствии не раз брал Глубоковского под «защиту». В период острой газетной полемики (весна 1905 г.) по поводу готовящейся церковной реформы Глубоковский признавался в письме к В. В. Розанову, что был «многим обязан» митрополиту Антонию, к которому питал «сердечную признательность, пользуясь у него не только официальным отношением» ⁷⁰¹. В то же время он подчеркивал, что в принципиальных делах «не место личным симпатиям», подкрепляя свое мнение указанием на негативное отношение ряда иерархов, в том числе и митрополита Антония к богословской науке: »...наглое заявление ми[трополи]та московского] Владимира [Богоявленского], что Академии и наука не нужны (...) тем страшнее, что разделяется всею монашескою иерархией, не исключая нашего Антония [Вадковского] ми[трополи]та, который в публике признает науку богословскую баловством и лишь по деликатности и для сохранения аппарансов не выражает этого открыто»⁷⁰². Но это, скорее, – оценка минуты, вызванная раздражением и тревогой за духовную школу и академическую науку. Именно Антония (Вадковского) Глубоковский не раз называл в числе немногих редкостных исключений, хранивших в душе «чистые заветы светлого прошлого», «радетелей и поклонников академического научнослужительства»; имевшего мужество на юбилейном акте по случаю 100-летая СПбДА (17 декабря 1909 г., в разгар антиакадемической кампании) сказать: «святая Академия», что многие ему «ставили в укор и даже в поношение, не желая находить там ни святыни, ни святости...»⁷⁰³. В воспоминаниях о С.-Петербургской духовной академии, написанных в эмиграции незадолго до смерти, Глубоковский дал характеристики многим начальствующим и профессорам. Время и пережитые потрясения сгладили обиды и разочарования; иные характеристики несколько идеализированы, что не снижает их ценности и выразительности. Так, немало места он уделил митрополиту Антонию (Вадковскому), о котором вспоминал как о «благороднейшем иерархе», считая «клеветой» и «хулой» утверждение, будто он – «либеральный митрополит»⁷⁰⁴. Николай Никанорович вспоминал свой разговор с уже больным владыкой Антонием, состоявшийся на даче художника Ярошенко в Кисловодске, и слова, тогда произнесенные митрополитом: «Я доживаю жизнь, видел ее на всех ступенях, сам поднялся до самого верха и знаю там все непосредственно, но – верьте мне! – нигде нет среды выше и чище, чем ваша – академическая»⁷⁰⁵. «Светлой памяти» митрополита Антония Глубоковский посвятил одну из лучших и важнейших своих статей – «Православие по его существу» (СПб., 1914).

Об одном из ректоров, епископе Иоанне (Кратирове), Глубоковский подготовил очерк для планировавшегося к 100-летию СПбДА «Биобиблиографического словаря», опубликованный в «Христианском чтении» в качестве некролога⁷⁰⁶. Их заочное знакомство относится к концу 1880-х гг., когда о. И. А. Кратиров, в то время ректор Харьковской духовной семинарии, пригласил Глубоковского (тогда еще студента МДА) к сотрудничеству в журнале «Вера и разум». Оба были выпускниками Вологодской семинарии, затем Московской академии. Епископ Иоанн, принявший монашеский постриг в 1893 г. (через несколько лет после смерти жены), в 1895 г., по рекомендации архиепископа Харьковского Амвросия (Ключарева), был назначен ректором столичной Академии⁷⁰⁷. «Он вошел в С.-Петербургскую академию, – вспоминал Глубоковский, – с простотою и искренностью, которыми интимно овладел всеми, почему сразу установилось доброе взаимное доверие, (...) будучи не за страх, а за совесть всегда ее печальником, ходатаем и апологетом»⁷⁰⁸. Помимо ректорства, епископ Иоанн читал лекции по Св. Писанию Нового Завета, а именно обзор посланий апостола Павла к Тимофею и Титу, которыми занимался давно, еще со времени учебы в МДА, что также сближало ректора и молодого профессора (Глубоковский был моложе на 14 лет). В архиве Николая Никаноровича сохранилось единственное письмо епископа Иоанна (относящееся, по-видимому, к марту 1903 г., когда тот был уволен с Саратовской кафедры и переведен в Москву), показывающее степень доверительности их отношений. «Никогда прежде не думал, что архиереи самые несчастные из людей, – писал епископ Иоанн, – и теперь совершенно убежден в этом и считаю великою ошибкою своей жизни, что решился ступить на этот путь. Впрочем, бесполезно сожалеть о том, чего исправить нельзя»⁷⁰⁹.

Для представителей «ученого монашества», каковыми являлись в указанный период все ректоры Петербургской академии, ректорский пост (в академии или семинарии) являлся необходимой ступенью продвижения по служебной лестнице; частая смена ректоров никак не соотносилась с интересами академии и богословской науки; в среднем пребывание на ректорском посту ограничивалось 2–3 годами, а иногда сроком и того меньшим. Неудивительно, что Глубоковский давал им довольно резкие характеристики, замечая: «И все лезут вверх. «Хитрец» С[ерг]ий [Страгородский] простирается на финляндскую архиепископию с членством в Синоде, чтобы торговать по шире, как за прилавком у «Макария» в своем Нижнем; «проходимец» Сергий [Тихомиров] получает магистерство (по отзыву Жуковича и Карташова) за какую-то странную книжицу о писцовых книгах вотской пятины и воздвизается ректором Спб. Академии»⁷¹⁰.

Глубоковский считал, что именно Сергий (Страгородский), став в 1893 г. инспектором МДА без необходимого по академическому Уставу ученого ценза ( – «не ниже магистра богословия», каковую степень он получил только в 1895 г.), «открыл дорогу к тому, что академические вожди начали выдвигаться не по ученому званию, а по монашеству, и даже не просто по своим способностям, но иногда прямо вопреки им»⁷¹¹, и в дальнейшем попустительствуя и патронируя подобной практике и давая для нее легальную санкцию своим активным участием в различных переделках академического Устава. Став 24 января 1901 г. ректором СПбДА, он в тот же самый день назначил исправляющим должность инспектора Академии архимандрита Феофана (Быстрова), также не имевшего магистерской степени. Узаконение подобной практики, по словам Глубоковского, «необходимо вносило анархическое расстройство в учебно-академическую жизнь», расшатывало «академические устои» и оставило «много роковых следов» в академическом развитии⁷¹². Перестав чтить «нелегальное» или «незаконное» начальство, вплоть до его бойкотирования, студенты «начали жить по воле сердец своих, юношески буйных и иногда прямо неразумных», а начальству «приходилось уже бояться их и по возможности не раздражать, скрываясь или подделываясь»⁷¹³.

В целях легализации на инспекторском месте архимандрита Феофана, «непомерно» затягивавшего дело с окончанием магистерского сочинения, его товарищ по курсу епископ Сергий (Тихомиров), назначенный 12 октября 1905 г. ректором СПбДА, «незаметно», по словам Глубоковского, взял недоделанную рукопись о. Феофана «Тетраграмма или ветхозаветное божественное имя Иегова», напечатал и затем «принудительно» склонил того к формальной процедуре «защиты» в «специальном закрытом заседании Совета»⁷¹⁴. В архиве Глубоковского хранятся письма к нему архимандрита Феофана, касающиеся истории с защитою магистерской диссертации⁷¹⁵. Еще накануне он писал Глубоковскому о своем влечении к святоотеческой литературе и желании перейти на кафедру Патрологии, освободившуюся после ухода профессора протоиерея Т. А. Налимова, на которую был уже приглашен Н. И. Сагарда. Последнему о. Феофан предлагал занять кафедру библейской истории и интересовался мнением Глубоковского по этому поводу, прося сохранить в тайне сию «мечтательную мысль»⁷¹⁶. По-видимому, Глубоковский не поддержал о. Феофана, поскольку в следующем письме тот сообщает о своем отказе от прежнего намерения и благодарит за совет, данный Глубоковским⁷¹⁷. Узнав, что Глубоковский высказывался против его сочинения, архимандрит Феофан писал ему: «Мне важно знать: не имеете ли Вы выступить против меня на диспуте или в печати?»⁷¹⁸ – и еще раз подтверждал свой отказ перейти на кафедру патрологии, будучи не уверен в поддержке его кандидатуры в Совете. «Отказ же членов Совета мог бы причинить некоторые неудобства и внести некоторый минус в мое моральное самочувствие»⁷¹⁹, – замечал он. Вся история присуждения о. Феофану магистерской степени (без указания имен) подробно рассказана Глубоковским в воспоминаниях о СПбДА⁷²⁰. Защита состоялась 8 ноября 1905 г. Официальными оппонентами выступали И. Г. Троицкий и о. А. П. Рождественский. Уже 18 ноября указом Св. Синода архимандрит Феофан (Быстров) утвержден в звании магистра, а 10 декабря 1905 г. – инспектором СПбДА⁷²¹.

Таким образом, получение ученой степени, имевшее значение некоего «духовного подвига», обесценивалось, и это настроение, по мнению Глубоковского, «быстро и глубоко проникло в духовные правящие слои»⁷²². «Академические аскеты благоденственного безделия ехидно муссировали, что профессора погибают над Египетскими казнями и по родственности возятся с Валаамовой ослицей, а потом догматически провозглашали с кафедры, что наука ничтожна, а важны только молитва и пост – точно они противны между собою, почему в своих лекциях по библейской истории едва добирались до переселения евреев в Египет и по Священному Писанию Ветхого Завета перечитывали старую семинарскую герменевтику П. И. Савваитова или рассказывали только о Буксторфе старшем и Буксторфе младшем...»⁷²³.

Прямым следствием подобного «монашеского настроения» и отношения к науке Глубоковский считал проникновение в академическую ограду «благочестивого юродства» и, наконец, появление в инспекторской зале архимандрита Феофана (Быстрова) самого Григория Распутина, все это вкупе назвав «ассенизационным потоком»⁷²⁴.

По словам Глубоковского, епископ Сергий (Страгородский) «не принимал живого участия в этих движениях, не патронировал им прямо, но он знал о них и иногда как будто соизволял активно»⁷²⁵. Время позволило увидеть фигуру будущего патриарха всея Руси в иной перспективе, но для Глубоковского и в 1936 г. оставалось непостижимым, «как при огромном уме, нравственной чистоте и жизненной безукоризненности» тот терпел и попустительствовал подобным безобразным аномалиям, которые при нем «укреплялись и постоянно становились наследственными...»⁷²⁶. По отзыву митрополита Антония (Храповицкого), преосвященный Сергий (Страгородский) был «весьма талантливый, но несколько слабохарактерный человек и почти непротивленец»⁷²⁷.

Пытаясь противостоять подобным разрушительным процессам, при обсуждении нового академического Устава в 1906 г. Глубоковский категорически настаивал, чтобы не только ректор, но и инспектор академии имели степень не ниже докторской, обосновывая это необходимостью научного авторитета и нравственного влияния на воспитанников, «а в сумме слагаемых этого влияния имеет наибольшее значение докторская степень, как несомненное удостоверение учено-профессорской авторитетности»⁷²⁸.

21 марта 1908 г. ректор СПбДА, епископ Сергий (Тихомиров) был удален из Петербурга (ревизия финансовой стороны деятельности СПбДА вскрыла значительные растраты) и назначен помощником начальника Японской миссии с наименованием епископом Киотоским. Согласно «Временным правилам», Совету академии принадлежало право выбора ректора (с последующим утверждением Синодом). Из двух претендентов – инспектора Академии архимандрита Феофана (Быстрова) и профессора протоиерея Т. А. Налимова – академический Совет 4 апреля избрал (19 голосами из 23) последнего. 30 апреля о. Налимов был утвержден исправляющим должность ректора, но спустя месяц, 30 мая, вынужден был подать прошение об освобождении, и. д. ректора назначен был инспектор СПбДА архимандрит Феофан (Быстров), 4 февраля 1909 г. (в тот же день, когда было принято решение об отмене академической автономии) утвержденный в должности ректора. Глубоковский характеризовал его как «безвольного» инспектора и ректора⁷²⁹. Их пути пересеклись в эмиграции, с 1925 по 1930 г. архиепископ Полтавский Феофан проживал в Софии. В биографии Феофана (Быстрова), имя которого неразрывно связано с именем Распутина, тесно переплетены легенда, вымысел и реальность. Его будущему биографу предстоит тщательная работа по разъединению этих переплетений и наслоений.

На ректорском посту епископ Феофан пробыл недолго, 19 ноября 1910 г. его сменил выпускник КДА епископ Георгий (Ярошевский), по свидетельству Глубоковского, неизменно высказывавший ему свое расположение⁷³⁰; впоследствии (в 1921 г.) митрополит Георгий возглавил Польскую православную церковь и приглашал Глубоковского для участия в организации Богословского факультета при Варшавском университете.

В этом ряду начальствующих выделяется последний ректор Петербургской академии епископ Анастасий (Александров), выпускник Казанского университета, доктор сравнительного языковедения и доктор церковной истории, в отношении образовательного ценза удовлетворявший вполне требованию, которое Глубоковский всегда считал обязательным для ректора Академии – «не ниже доктора». Судя по имеющемуся в архиве Глубоковского письму тогда еще инока Анастасия, они были знакомы давно. Сообщая о начале своей службы в КазДА, тот писал: «Здесь семья живет (…) и каждый из членов корпорации познается скорее, чем у нас в университете при разрозненности специальности и плохой спайке советских членов»⁷³¹. Из всех ректоров этого периода епископ Анастасий занимал ректорское кресло дольше всех, с мая 1913 г. до своей кончины, последовавшей 23 июня 1918 г.

Глубоковский относил себя к новому поколению «академических работников», вступивших в жизнь после введения Устава 1884 г., негативно или даже пагубно сказавшегося, по мнению многих, в том числе и самого Николая Никаноровича, на развитии высшей духовной школы и богословской науки в России. Оно пришло на смену «старому поколению академических жрецов», воспитанных Уставом 1869 г., давшим сильный импульс развитию академического богословия в России. Общим для них, по словам Глубоковского, было отношение к профессорскому достоинству как своего рода священнослужению и самопожертвование науке, которая была «объектом священного почитания и поклонения», «высоким духовным трудом»⁷³².

Воспитанный поколением «академических жрецов», Глубоковский видел в «педагогически-профессорских» трудах исполнение своего гражданского долга. В некрологе В. Г. Рождественского († 02.10.1917), своего предшественника по кафедре Св. Писания Нового Завета в СПбДА, а затем – профессора Петроградского университета, Глубоковский замечал: «Профессорские занятия, будучи учеными, по характеру, непременно всегда и у всех истинных носителей научного знания бывают практически учительными (...). Но это есть уже священная тайна духовного воздействия на своих учеников всякого истинного учителя, который, сознавая свой долг учительства, самым словом своего учительского служения непременно «священнодействует». Каждый подлинный профессор самим делом своим творит службу Богу и приобщает слушателей к заветным благам высшего ведения. Иначе он немыслим и недостоин своего звания, как наемник и раб неключимый, а не чистый проповедник и самоотверженный исповедник истины, привлекающий и покоряющий ей. Это – акт глубоко мистический, не поддающийся непосредственному арифметическому учету, хранимый каждым в глубине сердца... Посторонний созерцатель может лишь констатировать его с благоговейным почтением к такому ученому благовестнику»⁷³³. Словно отвечая на эти размышления, один из знаменитых учеников Глубоковского А. В. Карташев, поздравляя с 25-летием научно-преподавательской деятельности, писал ему: «Ваша колоссальная научная продуктивность еще со времен студенчества стяжала Вам славу феномена науки, славу, чрезвычайно воспитывающе действующую на студенчество и влекущую его в свою очередь к посильному научному подвигу и уже, во всяком случае, к благоговению пред наукой. А последняя – есть могучая культурная сила, выводящая и нас, русских, на все большую высоту и в частности в нашей церковной сфере – завоевывающая науке подобающее положение вопреки псевдо-православной (а в сущности просто невежественной) ревности многих владычествующих персон. Самое явление таких столпов научного труда – есть сила, препобеждающая тьму невежества»⁷³⁴.

Когда в 1906 г. на заседаниях V отдела Предсоборного Присутствия обсуждался вопрос о научных богословских степенях, возможности сокращения их числа до двух, Глубоковский безусловно и категорически высказался за оставление трех степеней (кандидат, магистр, доктор), заметив, что докторство «безусловно необходимо в профессорстве, – и я готов был бы допустить, что академический преподаватель, долженствующий стоять на высоте научного авторитета, но не приобретший высшей ученой степени, обязан оставить службу после 25 лет. Учено-литературные работы составляют непременную натуральную функцию профессорского призвания, и его носители по существу не имеют права отказываться и в том случае, если бы от них потребовалось не 3, а 5 или 7 диссертаций чрез известные сроки. Научное преуспеяние не может не обнаруживаться соответственными внешними результатами на общую пользу, – и без них подвергается вполне понятному сомнению плодотворность, и иногда даже наличность истинной научной жизни, имеющей объективную ценность»⁷³⁵.

Для Глубоковского преподавание было ученым творчеством, в котором ученики принимали непосредственное участие, о чем он неустанно напоминал своим слушателям, приглашая их войти в его труд «своей личной самодеятельностью»⁷³⁶ и указывая на равную обязанность труда и ответственность перед совестью учителя и ученика. В ответ на поднесенный (22 октября 1916 г.) студентами адрес по случаю 25-летия преподавания в ПДА, он напишет: «От всего сердца благодарю Вас за трогательное приветствие Ваше. Студенты всегда были добрыми и преданными споспешниками моего 25-летнего академического служения, в котором я много обязан ревностному усердию и научному одушевлению моих слушателей. Как верные мои соработники, они являются для меня самыми хорошими соучастниками искания моего – и с чувством глубокой признательности за долголетнее и счастливое духовное содружество в познании и усвоении истины я горячо всем вам желаю благословенного преуспеяния на многие лета. Мы стареем и слабеем, – за Вами теперь наши труды и слава: подвизайтесь и торжествуйте!»⁷³⁷.

По сохранившимся отзывам, Глубоковский был весьма требовательным преподавателем. Эта строгость естественно вытекала из его воззрений на самый предмет изучения. Он неизменно напоминал студентам, что «христианство есть жизнь по преимуществу» и потому познание его не может быть «простым интеллектуальным осведомлением», которое само по себе не имеет ни малейшей цены, поскольку «в христианстве «знать» и «жить» должны быть нерасторжимы»⁷³⁸. При таком отношении экзамен, по его мнению, есть не просто «внешний контроль, а нравственное самоиспытание по внутренней потребности христианской души и ради своего христианского достоинства», а экзаменаторы – не судьи, но «лишь свидетели достигнутого преуспеяния»⁷³⁹.

По признанию Глубоковского, в студенты духовных академий «принимались и подбирались хорошо приготовленные и апробированные кадры. Это были юноши своей, духовной среды и академического настроения, искавшие высшего духовного звания и вполне пригодные для него...»⁷⁴⁰. В 1933 г., отвечая на вопросы анкеты, рассылаемой Русским заграничным историческим архивом, Глубоковский замечал: «Я всегда был ближе к книгам, чем к людям – за исключением моих учеников, к которым всецело и неизменно относился с чувством столь прекрасно и трогательно выраженным у св. Апостола Иоанна Богослова в 3-м его послании (ст. 4) [«Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине»]»⁷⁴¹.

Первая вступительная лекция Глубоковского в СПбДА состоялась в понедельник 2 декабря 1891 г., а спустя неделю (9 декабря) – и первая академическая лекция. В них Глубоковский изложил свои исповедания воспитанника другой академической школы – Московской – и дал обет «с добросовестным усердием воспринять плодотворные результаты петербургской научно-академической работы и усвоить ее добрые традиции», призывая студентов отнестись к его усилиям «без подозрительности и ядовитости» обычной студенческой критики, а с дружеским доверием, отзывчивой взаимопомощью и искренней солидарностью к общему делу познания истины⁷⁴². На самодельной папке Глубоковского для лекционных тетрадок выписаны слова св. Василия Великого: «Не должно торговать словом учения из ласкательства слушателям, в удовлетворении собственному славолюбию или нуждам своим; но должно быть такими, какими следует быть говорящим во славу Божию»⁷⁴³. Покидая в 1921 г. Россию, он взял с собою эту папку с ежегодными «общими руководственными» обращениями к студентам по случаю начала нового учебного года и весною 1922 г. в Финляндии (в Kärstilä близ Выборга) просмотрел их для возможной публикации, как «отчет в своем академическом делании», желая посвятить свои «опавшие профессорские листы» двум академиям – Московской, взрастившей его, и Петербургской, с верою «в спасительное воскресение лучших украшений идеального знания в дорогой России»⁷⁴⁴. Трудно переоценить значение этих единственных в своем роде записок, раскрывающих «святая святых» профессорского служения, которое сам Глубоковский неизменно сравнивал со священнослужением. «Кроме священства, – писал он, – я не знаю в мире служения выше профессорского. До самого конца академической деятельности для меня аудитория была священным храмом, а профессорская кафедра – святейшим алтарем, куда я неизменно вступал со страхом Божиим и верою, хотя всегда без совершенной уверенности, ибо чем дальше занимался наукой, тем больше чувствовал свою немощь пред величием изучаемой истины, которую не дано здесь видеть лицем к лицу: якоже есть...»⁷⁴⁵. В этот «сборник» вошли краткие конспекты более двух десятков его лекций с 1891 по 1918 г.; начиная с 1897 г. каждая из них имеет свое заглавие. Как писал Глубоковский, с годами он почувствовал постепенно возрастающую нравственную обязательность «подать свой учительный голос» в связи с «особыми обстоятельствами академической или гражданско-политической действительности», всегда имея в виду «лишь краткие ответы на текущие запросы мысли, науки и жизни в каком-либо одном, более центральном пункте»⁷⁴⁶. Для наглядности приведем перечень этих лекций: «Стойте, и держите предания» (1897), «Христос исторический и догматический» (1898), «Всяко Писание богодухновенно» (1899), «Свобода духа и свобода в Духе» (1900), «Вера и наука» (1901), «Вера, разум и жизнь» (1902), «Испытание, защита и осуществление Писаний» (1903), «Верность и неизменность христианскому званию» (1904), «Сила христианского знания» (предназначалась к произнесению 3 октября 1905 г., но началась студенческая забастовка и занятия были прекращены), «Кийждо в звании, в нем же призван бысть, в том да пребывает пред Богом» (1906), «Богословие, как наука» (1907), «Книга жизни» (1908), «Во имя академических заветов» (1909), «Научное обновление ума» (1910), «Истина и практика» (1910), «Magna est veritas et – praevalebit» («Велика истина и – всемогуща» (лат.)) (1911), «Христос исторический» (1912), «Животворящая вера и благословенный труд» (1913), «Война и христианство» (1914), «Война и культура мира» (1915), «Настоящее и будущее» (1916), «Суд Божий» (5 декабря 1917 г.). Это было, по выражению самого Глубоковского, поистине «последнее убо слово моего профессорско-академического благовестничества», предваряющее кратко-временные занятия в 1917/18 учебном году и обращенное к студентам III (LXXVI) курса.

Два раза в неделю, как правило, в понедельник и четверг с 13 до 14 часов, Глубоковский читал лекции студентам I и II курсов. В РНБ есть 15 литографированных изданий его лекций за 1891–1915 гг., показывающие, как менялось их содержание⁷⁴⁷. По признанию самого Глубоковского, для него лекции «всегда служили лишь отголосками и спутниками научной работы»⁷⁴⁸. В мае 1910 г., после введения нового академического Устава и разделения кафедры Св. Писания Нового Завета на две, Глубоковский занял 2-ю кафедру, оставив за собой чтение о Деяниях и посланиях апостольских и Апокалипсис; на 1-ю кафедру (введение в Новозаветные книги, чтение Евангелий, систематическое изложение земной жизни Иисуса Христа) был переведен С. М. Зарин, до этого читавший лекции на кафедре пастырского богословия. Сохранились немногочисленные свидетельства о Глубоковском как лекторе. Его ученик, а затем коллега, профессор СПбДА по кафедре русской литературы Григорий Васильевич Прохоров вспоминал: «Помню первую Вашу лекцию, которую мне довелось слушать по поступлении моем в Академию. Это было в 1900 г. (...) Помню, какая масса студентов собралась на Вашу лекцию и какими дружными аплодисментами она встретила своего выдающегося профессора и европейски известного ученого. Еще позже мне на самом себе довелось испытать, с каким благорасположением Вы относитесь к тем, кто проявляет хотя бы то и скромное усилие служить дорогой Вам науке. Если бы Вы знали, как много значит для начинающих заниматься наукой такое благожелательное отношение к ним «сильных» науки!»⁷⁴⁹. Это была лекция «Свобода духа и свобода в Духе», произнесенная 5 октября (после возвращения Глубоковского из поездки за границу, единственной за все время преподавания его в Академии). Рассуждая об установлении «некоторой принципиальной точки зрения» касательно способов изучения Св. Писания, Глубоковский говорил о типических отличиях христианской свободы в познании. Другой его ученик, ставший впоследствии преподавателем Казанского университета, К. В. Харлампович, замечал: «Не скажу, чтобы Ваши лекции понравились большинству из нас: слишком учеными и серьезными они показались, а Вы сами – требовательны»⁷⁵⁰. Отчасти этой требовательностью можно объяснить, что под руководством Η. Н. Глубоковского написано весьма небольшое количество кандидатских работ, судя по печатавшимся отзывам⁷⁵¹. Оно не превышало трех десятков за все время его наставничества, в то время как, например, у А. А. Бронзова, занимавшего кафедру нравственного богословия, писало несколько десятков студентов ежегодно. В этом отношении популярностью пользовались также кафедры русской гражданской истории и русской литературы, особенно последняя, предлагая темы, затрагивающие современные проблемы. Кроме того, студенты предпочитали избирать для кандидатских работ области, не требующие хорошей языковой подготовки: знания греческого, латинского, еврейского и новых языков.

Духовная связь Глубоковского с учениками не порывалась и после окончания ими Академии, свидетельством тому их письма. С некоторыми переписка становилась постоянной, с другими – по мере необходимости совета, научной помощи и поддержки, присылки нужных книг, справок (в чем Николай Никанорович никогда не отказывал), а иногда и прямого заступничества Глубоковского, щедрого, на редкость отзывчивого и сострадательного, принимавшего близкое участие в судьбах многих людей и, конечно, своих учеников. Один из них, П. В. Верховский (выпускник Петербургского университета), бывший в начале 1900-х гг. вольнослушателем СПбДА, автор книги о «Духовном регламенте», писал Глубоковскому: «Я горжусь не только тем, что когда-то был Вашим учеником по Академии, но и тем, что от Вас воспринял то лучшее, что могла дать мне Академия, и продолжал черпать все новые и новые силы в последующем общении с Вами. Ведь надо сознаться, что из всех моих академических профессоров Вы один стали моим другом, идейно близким и коротко расположенным человеком, что было мне до такой степени важно в первые годы моей самостоятельной научной и профессорской жизни, особенно в прошлом году в момент катастрофы. (...) И для нас, учеников Ваших, едва ли доступно одолеть то, что Вы сделали, хотя и следует все-таки подражать Вашему примеру. И я горячо желаю, чтобы русская богословская наука давала бы нам такие фундаментальные труды, как Ваши, и поскорее встала бы на свои ноги вне зависимости от немцев, чувствуемой пока повсюду»⁷⁵².

Несмотря на неоднократные приглашения занять кафедру в Петербургском и Московском университетах, к чему Глубоковский так стремился в молодости, он категорически отказывался от такого совмещения. В сентябре 1906 г. Б. А. Тураев от имени историко-филологического факультета «пренастойчиво» предлагал ему кафедру церковной истории, которую Глубоковский не хотел и не мог взять «по множеству причин»⁷⁵³. В своих автобиографических записках Глубоковский относит визиты Тураева к 1901 г., когда умер И. Е. Троицкий, профессор по кафедре церковной истории университета, в прошлом профессор СПбДА. По словам Глубоковского, Тураев «дружески упрашивал согласиться на выгодное совместительство», что обещало «двойное содержание, по тому времени делавшее меня, бездетного, чуть не богачом»⁷⁵⁴. «Б. А. Тураев был у меня трижды, и в конце концов для меня нарастает тягостное положение, что я обижаю факультет. Чистая пытка, для меня просто мучительная»⁷⁵⁵, – писал он А. И. Соболевскому, одному из самых близких своих друзей из «светского» окружения, обращаясь к нему с просьбой «деликатно» отвести его кандидатуру и тем помочь выйти из этой «коллизии»⁷⁵⁶. В этом решении Глубоковского поддержал и А. П. Лебедев: «А что Вы отказались от университета, это похвально, – писал он в ноябре 1906 г. – Если идти в университет, то нужно было раньше, после смерти И. Е. Троицкого. А теперь Вам было бы труднее приниматься за несколько новую науку; да я и не одобряю совместимости (...). Нельзя делать из такой серьезной науки синекуру»⁷⁵⁷.

Среди корпорации столичной академии Глубоковский был единственным выпускником МДА за годы своего преподавания, то есть за последние 30 лет существования СПбДА. «Во мне отражалась школа Московской духовной академии, – писал он на склоне лет, – и я призывался быть наглядным свидетелем ее живого влияния в новой научно-богословской среде, где пришлось встретить, овладевать и приспособлять оригинальные стихии, лично для меня вполне благожелательные, а все-таки не совсем сродные с прежними и потому вызывавшие у меня своеобразные комбинации»⁷⁵⁸. Среди преподавателей СПбДА были еще два «казанца»: И. И. Соколов, пришедший в 1903 г. на вновь учрежденную кафедру истории Греко-восточной церкви, и доцент по кафедре общей церковной истории (1902–1905), а затем профессор по кафедре церковного права (1905–1906) архимандрит Михаил (Семенов), активный участник Религиозно-философских собраний, впоследствии перешедший в старообрядчество. Оба приглашены были по рекомендации митрополита Антония (Вадковского). Корпорация обновлялась и пополнялась главным образом за счет своих же выпускников. Из более чем 60 профессорских стипендиатов (оставленных в 1891–1916 гг.) почти треть стала впоследствии преподавателями Петербургской (Петроградской) академии. Глубоковский подготовил четверых стипендиатов: А. М. Темномерова (1892–1893 гг.), Н. И. Сагарду (1896–1897 гг.), Ф. И. Думского (1902–1903 гг.) и В. В. Четыркина (1912–1913 гг.). Из них Сагарда стал впоследствии профессором Петроградской академии по кафедре патрологии, Четыркин – приват-доцентом Петроградского университета, а осенью 1920 г. (в буквальном смысле слова бедствующий) при содействии Глубоковского избран на кафедру истории религии Саратовского университета⁷⁵⁹.

Всего за период службы Глубоковского преподавательская корпорация СПбДА насчитывала 80 человек: 9 ректоров и 71 преподавателя, в том числе 7 лекторов новых языков. В составе корпорации было 12 монашествующих, включая ректоров, 11 представителей белого духовенства и 57 мирян; таким образом, последние составляли 2/3 корпорации. Особенно значительные изменения произошли в составе корпорации в 1905–1909 гг., в период «автономистской смуты», когда академии были захвачены общим потоком «освободительного» движения. «Я не постигаю, отчего бегут из Вашей Академии молодые профессора? Прежде ничего такого не встречалось»⁷⁶⁰, – замечал А. П. Лебедев после ухода А. В. Карташева и В. В. Успенского⁷⁶¹. Как правило, преподаватели редко покидали академическую среду по собственному желанию и после 30-летней выслуги оставались сверхштатными профессорами (платными и бесплатными). «Само собою понятно, что не все в корпорации были одинаковы по своим научным стремлениям и усилиям и по своим взглядам касательно обновления академического строя, – вспоминал впоследствии Глубоковский. – Но первые как-то «подбрасывались» со стороны, напр. вышереченный лжеканонист Михаил (...). Вторые принадлежали к талантливой зеленой молодежи, но были слишком порывисты в своих начинаниях и ожиданиях, скоро убедились в своей «преждевременности» и сами ушли из Академии с большим для себя риском, а после частью были полезными научно-просветительными деятелями»⁷⁶². За этой фразой скрывалась бурная академическая жизнь тех лет. В тех же воспоминаниях о СПбДА Глубоковский отмечал, что «процесс духовно-ученого расширения и возрастания шел неуклонно» и «академическая профессура исполняла свою ученую задачу честно и – скажу – славно. Едва ли где-нибудь вне России она обладала таким высоким научным цензом. Каждый член должен был пройти в этом смысле долгий путь и строгий искус»⁷⁶³. При этом он упомянул М. И. Каринского, Е. И. Ловягина, М. И. Орлова и В. В. Болотова, назвав последнего «высшим образцом» проявления научного священнослужительства. «Это был, конечно, феномен, но по нему старались равняться и оценивались все другие»⁷⁶⁴, – замечал Глубоковский.

Несколько идеализированные порой характеристики и оценки Глубоковского, данные преподавателям, студентам и всей академической атмосфере, по-своему оттеняет и корректирует отзыв архиепископа Димитрия (Ковальницкого), ревизовавшего СПбДА в 1908 г. В нем отражен взгляд церковной власти, причем архиепископ Димитрий был одним из иерархов, наиболее уважаемых Глубоковским, и считался защитником высшей духовной школы и академической науки. Как мы уже говорили, обычная нагрузка академического преподавателя составляла четыре академических часа в неделю, по утвердившейся с 1880-х гг. практике преподаватели читали сдвоенные лекции, т. е. одновременно студентам двух курсов, таким образом реальная нагрузка преподавателя составляла фактически полтора часа в неделю. Причем существовала группа профессоров вместе с инспектором архимандритом Феофаном (Быстровым), читавших две лекции только на одном курсе. Была также особая группа (о. А. П. Рождественский, А. И. Пономарев, Д. И. Абрамович), которая для удобства читала все лекции в один день. Как писал архиепископ Димитрий, «это слишком малая работа за не незначительное профессорское вознаграждение»⁷⁶⁵. Такая практика увеличивала количество предметов для студентов, уменьшала объем пройденного по лекциям материала и нарушала порядок изучения, ибо регулярно получалось так, что часть студентов сначала изучала более поздний период или какую-то сложную тему, а на следующий год возвращалась в начало и слушала введение к курсу. Кроме того, такой порядок совмещения лекций был физически не осуществим. Столичная Академия, в которой ежегодно обучалось 240–270 студентов (50–70 на каждом курсе), а иногда эта цифра достигала и 300, имела всего четыре аудитории, причем одна из них (четвертая) служила, прежде всего, для самостоятельных занятий студентов IV курса – написания кандидатских работ. При этом в действительности эти аудитории могли вместить: первая – 64 человека (8 больших парт, за которые на длинных скамьях усаживалось по 8 человек, а нормально, по мнению ревизора, могло уместиться только 6, то есть 48 студентов); вторая – 72 человека (по мнению ревизора, 54); третья, самая большая, где кроме парт стояли еще небольшие столики – 182 (по мнению ревизора, 138) и, наконец, четвертая аудитория, где также стояли дополнительные столики, – 45 (по мнению ревизора, 39) студентов. Таким образом, только одна аудитория (№ 3) могла хоть как-то вместить одновременно два курса, то есть около 100 –140 человек. По этому поводу архиепископ Димитрий не без иронии замечал: «Я опасался, что при посещении лекций, на которые собирались два курса, я найду в аудиториях тесноту крайнюю, до возможности обмороков, вследствие чрезвычайной духоты... Но... – было свободно...»⁷⁶⁶. Вследствие такой практики чтения лекций на двух курсах при физической невозможности аудиторий вместить всех, даже стоящих студентов, в обычай вошло непосещение лекций студентами: по словам ревизора, «развился студенческий абсентеизм»⁷⁶⁷. Как правило, на лекциях присутствовало менее половины студентов. Архиепископ Димитрий отмечал, что лекции некоторых профессоров посещало вообще только несколько человек и тесновато было лишь на лекциях А. А. Бронзова, Η. Н. Глубоковского и Π. Н. Жуковича. Он считал вполне оправданными слухи о студентах СПбДА, будто большинство из них до 11 часов пьет чай в столовой, а потом до обеда разбредается кто куда, что объяснял и низким уровнем чтения лекции. Большинство профессоров, по замечанию архиепископа Димитрия, читали вяло, монотонно, зачастую «по бумажке», причем бывали случаи, когда профессора давали свои лекции для «озвучивания» студентам, делая при этом лишь небольшие комментарии (напр., архимандрит, затем епископ Феофан). Ревизорской критике также подверглись экзаменационные конспекты ряда профессоров: архимандрита Феофана (Быстрова), П. И. Лепорского, А. П. Дьяконова; наиболее резко он высказался о курсе лекций о. А. П. Рождественского по Св. Писанию Ветхого Завета, которые, по мнению архиепископа, охватывали не все, а только один отдел Ветхого Завета – мессианский характер ветхозаветного богословия⁷⁶⁸. Возможно, в последнем случае была и некоторая доля мести за резкие выступления Рождественского во время работы Первого отдела Предсоборного Присутствия (1906 г.), идущие вразрез с линией, проводимой председателем Отдела архиепископом Димитрием (о чем будем говорить ниже). Критическим замечаниям подверглось также преподавание психологии (В. С. Серебреников), общей церковной истории (А. И. Бриллиантов) и догматического богословия (П. И. Лепорский); последнее, по мнению ревизора, преподавалось в «слишком урезанном виде»⁷⁶⁹. Положительно по содержанию и манере чтения (живо, свободно, без бумажки) преосвященный ревизор оценил лекции немногих профессоров, помимо Н. Н. Глубоковского, назвав А. А. Бронзова (нравственное богословие), П. Н. Жуковича (кафедра русской гражданской истории), протоиерея Е. П. Аквилонова (кафедра введения в круг богословских наук), А. П. Высокоостровского (кафедра логики и метафизики), И. С. Пальмова (кафедра истории славянских церквей), Е. И. Евсеева (кафедра гомилетики и истории проповедничества), Н. И. Сагарду (кафедра патрологии), М. И. Орлова (кафедра греческого языка и его словесности). В последнем он особо отмечал «тонкий филологический анализ», выразив сожаление о неудачной попытке Орлова читать курс по сравнительному языкознанию.

За время своей службы Н. Н. Глубоковский не раз порывался уйти в отставку. Один из постоянных корреспондентов его, в ответ на сообщения о разного рода «недугах», замечал: «От Академии, в которой Вы имеете несчастье профессорствовать, и вообще от ведомства, в котором Вы находитесь, Вам не делается какого-либо особенного поощрения, которого Вы заслуживаете в сугубой мере»⁷⁷⁰. Характеризуя академический быт как «государство жестоких нравов»⁷⁷¹, в 1909 г. покинул СПбДА протоиерей Е. П. Аквилонов, пришедший на академическую кафедру (введение в круг богословских наук) на год раньше Глубоковского, которому писал: «Вы – один из очень немногих, деливших со мной радости и горести, да и я довольно близко принимал к сердцу те или другие события в Вашей жизни»⁷⁷². Наиболее тесные товарищеские отношения из академических коллег связывали Глубоковского с А. А. Бронзовым, избранным в 1894 г. на кафедру нравственного богословия. Глубоковский сыграл одну из главных ролей в получении Бронзовым докторской степени, высказав и направив в Синод особое мнение, идущее вразрез с мнением большинства академического Совета, отказавшего Бронзову в искомой степени⁷⁷³. Получение ученых степеней зачастую служило поводом к проявлениям борьбы между различными академическими «партиями». В силу положения столичного профессора, близкого к синодальным сферам, своего авторитета, связей, информированности и, наконец, просто доброты и отзывчивости Глубоковский был «замешан» почти во всех громких историях, связанных с защитой докторских диссертаций и замещением кафедр: Н. Д. Кузнецовым, И. М. Громогласовым⁷⁷⁴, В. П. Виноградовым, А. И. Покровским (МДА), И. М. Покровским (КазДА) и др. «У нас в Московской Академии вошло уже в обычай обращаться к Вашей помощи, в надежде на Вашу отзывчивость, и всегда находить и то и другое»⁷⁷⁵, – писал Глубоковскому в июле 1916 г. Н. Л. Туницкий. Основываясь на Журналах заседаний Совета СПбДА, обширной переписке и других источниках, можно заключить, что в СПбДА Глубоковский принадлежал к «партии» меньшинства, вернее, находился вне партий: о нем ходила молва как о «гордом и замкнутом» ученом⁷⁷⁶, а сам Глубоковский называл себя «отчаянным индивидуалистом». По своему уровню и значению он был фигурой меж- и надкорпоративного общения.

В апреле 1892 г. в переписке со своим учителем по МДА профессором по кафедре Св. Писания Нового Завета М. Д. Муретовым Глубоковский поднимает вопрос о соискании докторской степени. Муретов советует не торопиться, предлагая заняться историей экзегезиса: «Сначала самоорганизуйтесь, а то кроме (...) незамаскированной компиляции ничего не выйдет»⁷⁷⁷. Спустя месяц, просмотрев присланные Глубоковским лекции, Муретов полагает, что уже в 1893 г. тот может представить «на доктора» сочинение о св. Луке или св. Иоанне⁷⁷⁸. Но Глубоковский избрал послания св. апостола Павла; по-видимому, этот выбор сделан был не без влияния митр. Исидора (Никольского). 17 февраля 1896 г. на ежегодном академическом акте в СПбДА Глубоковский произнес речь «Обращение Савла и «Евангелие» св. Апостола Павла»⁷⁷⁹, ставшую заявкой темы и составной частью диссертации, к работе над которой он приступил в октябре 1895 г. «Во всей истории мира едва ли возможно найти столь высокую личность по своему всеобъемлющему и непреходящему значению, как св. Апостол Павел»⁷⁸⁰, – говорил Глубоковский в своей речи. В благовестии св. Апостола Павла он находил «ключ и к Евангелию Христову и к истории Церкви Христианской»⁷⁸¹. «Фактически – благовестие Христово воспринимается и усвояется нами чрез апостольское, как им же созданное и историческое строение вселенской Церкви. Для человеческой мысли, справедливо желающей согласования своей веры с здравым убеждением, здесь естественно возникает вопрос о соотношении первого и второго со стороны их точного совпадения или существенного различия»⁷⁸². «Особенность» проповеди Павла, по мнению Глубоковского, в том, что он давал «свое понимание в его соответствии с благовестием Искупителя», отражая «нужду мыслящего человеческого духа»⁷⁸³. «Во имя этих вопиющих нужд современного научно-христианского сознания и мы берем на себя задачу всецелого пересмотра этого вопроса»⁷⁸⁴. При чтении этой работы Глубоковского невольно вспоминаются слова В. В. Болотова (и не его только) о Глубоковском – историке по преимуществу (не в умаление Глубоковскому – экзегету).

Через год после начала работы, в декабре 1896 г., Николай Никанорович сообщает М. Д. Муретову о своей готовности искать докторской степени. Не имея возможности читать работу из-за занятости подготовкой своей актовой речи, Муретов просил подождать до октября 1897 г. В первой половине 1897 г. Глубоковский публикует все три главы диссертации в академическом журнале «Христианское чтение»⁷⁸⁵ и затем издает их отдельною книгой под заглавием «Благовестие св. Апостола Павла по его происхождению и существу. Библейско-богословское исследование» (СПб., 1897. 289 стр.)⁷⁸⁶. 12 апреля (в Великую субботу) 1897 г. она была отправлена в Совет МДА, ректором которой состоял архимандрит Лаврентий (Некрасов), и 30 апреля принята к рассмотрению⁷⁸⁷. Официальными оппонентами назначены М. Д. Муретов и Д. Ф. Голубинский⁷⁸⁸. Первый высоко оценил диссертацию, заметив, что «ученик должен идти далее учителя»⁷⁸⁹. Переписка Глубоковского показывает, что с защитой не все обстояло просто. И если бы не вмешательство А. П. Лебедева, неизвестно, каким бы был конец этой истории. По словам Лебедева, после введения Устава 1884 г. и Правил 1889 г. защита докторских и магистерских диссертаций напоминала инквизиционный процесс; чтобы «благополучно провести свои диссертации», магистранты и докторанты «долженствовали быть мудры как змеи и просты как голуби»⁷⁹⁰. Диссертация должна была «неповрежденно» пройти чрез следующие инстанции: цензуру, «искус рецензентов», контроль Совета, ходатайство местного архиерея (который мог отказать в таком ходатайстве, без объяснения причин), рецензирование книги членом Синода или епархиальным архиереем, после сочинение рассматривалось в Синоде, и, наконец, все должен был подписать обер-прокурор. «Ведь это же прогон сквозь строй! – восклицал Лебедев. – Поди, угоди на всех. Одному выдавай научные знания, другому благочестие, третьему заяви себя православным, четвертому покажи обстоятельное знакомство с западною наукой, – пятому – с отцами Церкви, и проч.»⁷⁹¹. Согласно правилам 1889 г., со стороны академического Совета назначались два рецензента: один «преимущественно по специальности», а второй, по словам А. П. Лебедева, «истинно Божеское наказание – есть аргус, оценивающий книгу лишь с точки зрения православия»⁷⁹². В случае с Глубоковским «аргусом» был Д. Ф. Голубинский.

Самому Лебедеву те главы, что печатались в «Христианском чтении», «очень понравились»⁷⁹³. «На науку Вы смотрите как на друга, с которым возможны споры, а не как на негодяя, которого следует отчехвостить».⁷⁹⁴ Он одобрял и то, что Глубоковский не затянул дело с защитой, замечая, что «диссертацию как и воинскую повинность нужно отбывать смолоду»⁷⁹⁵. 3 октября 1897 г. Лебедев сообщал Глубоковскому, обеспокоенному «медленностью» дела, о своем разговоре с Муретовым при встрече (1 октября) на ежегодном академическом акте в МДА. По словам Муретова, с «его стороны препятствий к пропуску нет», но «дело это им еще не кончено», поскольку целый год он был занят подготовкой актовой речи. При этом Муретов упомянул, что Д. Ф. Голубинский, прочитавший часть диссертации, отыскал в ней «ересь»⁷⁹⁶. «Надеюсь, я не испугаю и не взволную Вас, если говорю Вам об этом...», – замечал Лебедев в том же письме Глубоковскому и далее передавал содержание своего разговора с Голубинским, с которым он «случайно» в тот же день сидел рядом во время концерта⁷⁹⁷. «Я (...) спросил его: что за ересь открыл он у Вас и на каких страницах ее искать? Ересь Ваша заключается, по его мнению, в том, что Вы не считаете страдания Христа необходимым моментом мессианства. Я прочел те страницы, которые он мне указал, и именно 40–43. Действительно, Вы как будто бы не считаете страданий необходимой принадлежностью мессианства, хотя и допускаете, что эти страдания от века предопределены для Искупителя. В такой форме Ваша мысль не заключает в себе, по моему, ничего рационалистического. Но Вы знаете Голубинского. Может быть, Вы найдете полезным написать ему что-нибудь по этому поводу. Извиняюсь, если я взялся, м[ожет] быть, не за свое дело. Голубинский говорил мне, что у него часто болит голова от трудности понимания Вашей книги – и он тогда идет на воздух и освежает мысли; и спрашивал меня: неужели так же трудно было читать мне и Вашего Феодорита? Разумеется, я не подтвердил»⁷⁹⁸.

Глубоковский написал сначала М. Д. Муретову. Последний сообщал в письме от 8 октября, что еще не приступал к чтению книги, но собирается дать отзыв к ноябрьскому заседанию академического совета, предупреждая, что отзыв, вероятно, «будет краткий, общий, только формально-казенный, – впрочем, не решительно это говорю, может быть и разойдусь»⁷⁹⁹. Он обещал предварительно сообщить свой отзыв Глубоковскому, замечая: «...надеюсь, ничего смутительного не встречу у Вас. Ведь Вы написали диссертацию, следовательно, знали, что делали. Потому к придирчивости Дим[итрия] Фед[орови]ча я отношусь с сомнением. Он и в стиле находит что-то»⁸⁰⁰. Прочитав 82 страницы диссертации, Муретов замечал, что «ничего не нашел такого, что могло бы служить препятствием для докторства с цензорско-инквизиторской точки зрения. Да и не надеюсь найти, зная Вашу опытность и Ваше благоразумие. Ведь Вы же лучше нас должны были знать, что вредно и что полезно в этом отношении. Но, если вопреки ожиданию и усмотрю что, то сообщу на Ваше благоусмотрение»⁸⁰¹. Муретов успокаивал Глубоковского, считая найденную Голубинским «ересь» лишь «неловким выражением», о чем намеревался указать и в отзыве, спрашивая по этому поводу Глубоковского: «Хорошо ли будет?»⁸⁰². Он отмечал также, что труд читается, «хотя и с удовольствием, но не легко – слишком обилен он мыслями при оригинально-кратком изложении»⁸⁰³. Особенное удовольствие доставило ему «обилие сведений по раввинско-синагогальному учению и тонкий анализ некоторых мест из посл. к Римл[янам] и Гал[атам] (...). Но быстро воспринимать Ваши мысли не всегда легко, приходится читать и перечитывать»⁸⁰⁴. Муретов также советовал Глубоковскому написать лично Д. Ф. Голубинскому. «Ведь это же – двойник того лица, кому будет поручено читать в Синоде. Почти все архиереи смотрят на дело как Дим. Ф-ч. Если и не в научном, то в цензурном отношении его советы могут быть весьма полезны», – писал Муретов, сообщая при этом, что Голубинский, прочитав половину диссертации, написал «целую тетрадь недоумений, которую и вышлет Вам»⁸⁰⁵.

По совету Муретова и Лебедева Николай Никанорович обратился к Д. Ф. Голубинскому⁸⁰⁶, который ответил пространным письмом, изложив «со всею откровенностию» свои взгляды на труд Глубоковского, отметив достоинства, «а вместе и недоумения и смущения», какие встретил при его чтении⁸⁰⁷. Письмо Глубоковского Голубинский получил 7 октября, а свой ответ писал в течение десяти дней, начав 10 октября и закончив 20-го, и писал в надежде получить от Глубоковского «добрые советы и нравственную поддержку», поскольку был «весьма озабочен» делом о его сочинении и даже выражал сожаление, что согласился читать его⁸⁰⁸. Указав на несомненные достоинства («громадность труда в обращении с иностранными пособиями, большую обстоятельность в проведении и разборе мнений неправомыслящих, силу в их опровержении, основательность выводов»), он отметил, что само изложение «довольно трудно, а по местам, просто сказать, удивляет меня»⁸⁰⁹. Сославшись на то, что он «человек старинного образования» и имеет «своеобразные взгляды, из которых некоторые могут оказаться неверными», Голубинский далее постранично и построчно привел свои замечания на страницы 38–46, перечитанные им несколько раз и вызвавшие его повышенное беспокойство некорректными, смутительными и прямо «дерзновенными» выражениями, а некоторые он считал неверными и догматически. Так, он находил неудачными выражения «к Мессианскому спасению» (с. 38, строки 10 и 11), «Мессианского избавления» и «Мессианства Господа» (с. 40, строка 30), предлагал опустить некоторые слова («неотразимо» на с. 40, строка 21; «единственно» на с. 41, строка 4), указывал на неудачные (=нечеткие) выражения некоторых мыслей (с. 39, строки 1–2; с. 40, строки 13–16) и др. Наконец, по поводу с. 41 (строки 11–15) он замечал: «Здесь скрываются мысли догматически неверные все равно, от лица ли автора, или от лица Христиан первого века высказаны сии мысли. В самом деле, если Сам Господь Иисус Христос сказал: тако подобает пострадати Христу (Лк. 24:46), то Христиане обязаны принять слова Его с полною верою, без всяких рассуждений⁸¹⁰; а потому не имеют права выражаться так, как говорится на указанных строках. Неверное нужно совсем опустить. Даже эти строки находятся в противоречии со строками 15–4, считая снизу, предыдущей страницы. Там весьма хорошо раскрывается противное, то есть необходимость страданий. Об этом упомянули Вы и в недавнем письме ко мне. На страницах 41 и 42 объясняется связь страданий Христа Спасителя с неверием Иудеев. К сожалению, дело поставлено так, что у читателей невольно является мысль: следовательно если бы этого не было, то не было бы и страданий. Но это столь опасная мысль, что даже и повода к ней не должно подавать»⁸¹¹.

Далее Голубинский переходил к самому главному – странице 42. Приведем полностью фрагмент текста его письма, относящийся к этой странице (цифры указывают на строки):

«11. «всего больше». Эти слова представляются дерзновенными: ибо не безопасно о тайнах Божественного домостроительства выражаться столь решительно. Должно помнить, что Христос пострадал за грехи всего рода человеческого.

18. «единственно». Нужно опустить.

20 и 21. «не по принципиальной неотвратимости». То же: необходимо опустить.

Да и вообще изложение на строках: 16–23, потом 26–34 и наконец 35–38 рассуждения (лучше было бы – зачеркнуто в тексте самим Голубинским) необходимо совсем опустить, ибо они (представляются – зачеркнуто Голубинским) оказываются дерзновенными.

В самом деле, страдания Христа Спасителя, – это великая тайна. В нее углубляется человек верою и благочестивою жизнью. Сим путем он может достигать великой глубины и высоты созерцаний.

Но совсем другое дело относящиеся к тайне сей научные исследования. Для них указан Христианам предел в словах Господа Иисуса: тако подобаше пострадати Христу (Лк. 24:46).

Сими словами как воспрещаются всякие колебания по вопросу о необходимости страданий Христа, а вместе и утонченные исследования.

Христиане должны принимать сии слова Христа во всей их полноте и глубине. А потому и мысль вроде такой: страдания Христа явились необходимыми по обстоятельствам времени, а не по самому существу, – я считаю догматически неверною.

Должно заметить, что указанные на страницах 41 и 42 рассуждения оказываются лишними и с другой стороны, как не нужные для главного предмета, о котором идет здесь речь. Нужно было доказать две мысли: 1) что Христиане первого века были осторожны в учении о Кресте, 2) что их слова не могли иметь действия на Савла до его обращения. И эти мысли действительно доказываются. Но вставленные здесь опасные рассуждения только понапрасну смущают читателей, а между тем не прибавляют силы для доказательств, которые и без них сохраняют свое значение. Притом же не сказано, что это суть рассуждения Христиан первого века: всякий может подумать, что это мысли автора»⁸¹². Голубинский предлагал вообще опустить эти опасные рассуждения, без которых «течение прочих мыслей было бы и проще и стройнее»⁸¹³.

Далее Голубинский приводил замечания относительно с. 44:

«2 и 3 «Мессианства самых страданий». Выражение неудовлетворительное, необходимо выразить иначе; оно же и неясно. И вот Вам доказательство: понял я его так, а показал одному из наших, тот понял совсем иначе.

4: «роковою случайностию». Эти слова необходимо опустить: ибо из них выходит, будто верующие сами не верили словам Христа о необходимости Его страданий»⁸¹⁴.

Последнее замечание к с. 46 (строки 8 и 9) касалось слов «дорогой к погибели». Голубинский указывал на их неуместность в данном контексте: «Можно было сказать: дорогой к разрушению его прежних убеждений. Однако же на деле это разрушение оказалось не погибелью, а спасением»⁸¹⁵.

В прочитанном тексте (до стр. 270) Голубинский более не находил мест, смущавших его «по содержанию», хотя встречал «довольно» смущавших его «по изложению». Соглашаясь, что его можно упрекнуть в мнительности и придирчивости, он допускал, что и другие внимательные читатели труда Глубоковского могут прийти в недоумение от подобных выражений, полагая, что сие лучше устранить. «Вы сами замечаете, время сейчас такое, что нужна особенная осторожность»⁸¹⁶, – замечал он в том же письме. Дабы «опасные рассуждения» не смущали понапрасну читателей, он настойчиво предлагал исправить сомнительные места, перепечатать указанные страницы («весь этот несчастный лист» – третий),⁸¹⁷ вставить в имеющиеся у Глубоковского экземпляры новые листы и несколько таких исправленных экземпляров прислать в Совет МДА. «Полагаю, – замечал Голубинский, – что для Вашего дела это было бы очень дорого. Ибо тогда рецензент со спокойною совестию мог бы в своем отзыве поместить следующее: Во всей книге замечается направление строго православное»⁸¹⁸. При выполнении этого условия суждение Голубинского о сочинении сводилось к следующему: «Достоинства его по содержанию столь велики, что ими с избытком покрываются недостатки по изложению; автор за сей труд по справедливости должен быть признан достойным степени доктора»⁸¹⁹. При этом Голубинский высказывал пожелание о большем распространении книги между людьми, для которых дороги подобные вопросы ввиду важности предмета. Письмо получено было Глубоковским только 25 октября. Естественно, находясь все это время в состоянии крайнего волнения, еще 21 октября он отправляет Голубинскому новое письмо и предлагает приехать в Москву для личных объяснений⁸²⁰. Полагая, что это «вовсе не потребуется», Голубинский повторяет свое пожелание о перепечатке «несчастного третьего листа», и тогда с его стороны вопрос разрешается в пользу Глубоковского, в противном же случае, как писал Голубинский, он остается «в мрачном недоумении и грусти»⁸²¹. И вновь кратко повторяет наиболее смутившие его места на странице 41 (строки 11–15), замечая по поводу слов «в существе Мессианства»: «Выражение неудачно, а мысли можно сказать дерзкие. Ибо Искупление есть великая тайна, которую должно принимать не только с верою, но с благоговением и смирением. Христианин и думать не должен будто постиг сию тайну до того, чтобы осмелиться разбирать, что в ней было необходимым и что нет»⁸²². Голубинский настаивал, что и на всей 42-й странице «много неосторожностей»⁸²³. Со своей стороны Глубоковский предлагал просто вырезать фрагмент текста на с. 41–42. «Это мысль хорошая, – пишет Голубинский. – Но ведь нужно же будет заменить его новым; ибо иначе выйдет пропуск, могущий иметь неприятные последствия»⁸²⁴. Из следующего замечания Д. Ф. Голубинского видно, что он не только был обеспокоен прохождением защиты Глубоковского, но и стремился обезопасить на будущее Совет МДА от нареканий со стороны Синода за пропуск сомнительных докторских диссертаций, примеры чему уже были в истории МДА (с диссертациями А. П. Лебедева, Е. Е. Голубинского). Так, относительно замечания Глубоковского, что у него осталось «немного экземпляров» книги, Голубинский указывал, что для Совета МДА достаточно будет и пяти-шести экземпляров. «А для нас это было бы очень важно, – пишет он далее. – Ибо возможно, что когда мы признаем Вас достойным степени доктора, то нам пришлют выговор, именно за 41 и 42 страницы. Тогда мы смело можем отвечать следующее: автор нашел нужным внести исправления в свой труд. У нас имеются исправленные экземпляры, в которых эти страницы ничего сомнительного не представляют»⁸²⁵. Уже окончив письмо (в конце), он делает добавление, предлагая выслать Глубоковскому свою редакцию 42-й страницы: «Конечно, эта редакция не обязательна для Вас, а просто послужила бы указанием того, что нужно переделать и опустить, как смущающее»⁸²⁶. Глубоковский получил это письмо одновременно с первым, 25 октября. На этом их переписка по поводу с. 38–42, по-видимому, прерывается.

А. П. Лебедев также советовал Глубоковскому «рассечь узел перепечаткой инкриминационных страниц», как в свое время сделали профессора Η. Ф. Каптерев (МДА) и И. Е. Троицкий (СПбДА)⁸²⁷. «Не только Синод, но и Совет задумается, если пальцем прямо будет указано на неправославную мысль. Конечно, Вам будет неприятна процедура перепечатки, но что делать с нашим [нрзб.]. Не гневайтесь на меня за то, что я являюсь в роли советчика: я делаю так из благожелательности»⁸²⁸. Обвинение в неправославии (=протестантизме) было нередким в академической среде. Лебедев признавал, что «маленькие грешки в подобном же роде (против святого Православия)» встречались и в магистерском сочинении Глубоковского; однако он старался тогда все подобное оговорить в рецензии в интересах своего ученика⁸²⁹. «Сделают ли это теперешние Ваши рецензенты? – спрашивал Лебедев Глубоковского. – На Муретова не надейтесь. Я даже думаю, что в душе он радуется закавычке, найденной Г[олубин]ским. Он стал разыгрывать из себя такого консерватора, что тошно становится. Возьмешь хотя бы его «речь». Это перл узколобого консерватизма. Одни его рассуждения о протестантизме (и оному досталось от оратора) – вверх бестактности известного пошиба»⁸³⁰.

Во избежание осложнений М. Д. Муретов, окончивший в последних числах октября чтение диссертации, поддержал фактически требование Голубинского о перепечатке части страниц. Внеся исправления, Глубоковский в корректуре направил третий лист Голубинскому, оставшемуся вполне довольным внесенными уточнениями. «Прекрасно Вы сделали, успокоив совесть почтенного старца, – иначе он измучился бы»⁸³¹, – писал Глубоковскому Муретов и советовал также разослать этот лист «всем без исключения» членам Совета, поскольку дело это «уже значительно огласилось и всякое заявление в Совете может затянуть оное»⁸³². В итоге, «несчастный третий лист» (с. 37–44 из текста «речи») к 30 октября был перепечатан и разослан всем ранее получившим экземпляры книги. По признанию самого Глубоковского, он не находил в этом «прямой надобности» ⁸³³. Впоследствии же, комментируя этот эпизод своей научной биографии, он замечал, что православный конфессионализм «ничуть не был изуверством мысли, знания и чувства». «Он только требовал, – пишет далее Глубоковский, – чтобы научные деятели разумно и по совести выполняли свои высокие задачи и строго держались обязательств своей веры. В этом отношении было моральною необходимостию для всех сообразоваться с принципиальным положением в своей научной работе, но об этом заботились прежде всего сами Академии, и я лично должен был перепечатать в своей докторской диссертации (...) несколько страниц ради некоторых выражений исключительно для успокоения благочестивой мнительности моего прежнего профессора, смиреннейшего Д. Ф. Голубинского († 1903, XI, 26), а начальство не предъявляло ко мне никаких претензий. (...) В этом я и теперь не нахожу ничего неправильного или стеснительного с самой строгой точки зрения»⁸³⁴.

В то же время Муретов и Лебедев уговорили Голубинского выпустить из отзыва перечень найденных им в диссертации «неосторожных» выражений. Определенную роль в переговорах с Д. Ф. Голубинским сыграл и профессор МДА Г. А. Воскресенский⁸³⁵. В результате Голубинский указал в своем отзыве на «строго православное направление, замечаемое во всей книге», «особенного одобрения» его заслужил «выбор предмета, обширность и громадный труд»⁸³⁶. И все же Дмитрий Федорович не преминул упомянуть в отзыве, что изложение «не вполне соответствует содержанию», некоторые выражения «удивляют своею странностью» и встречается много выражений и слов «неупотребительных и иностранных», к каковым относил «подрежем авторитет», «импонировать», «имманенция», «кардинальный» вместо «главный», «корректность», «огульный» и другие⁸³⁷. К этого же рода недостаткам он причислял употребление в применении к высоким понятиям слов, взятых из повседневной речи, например, «роль», «сцена» и т.п.⁸³⁸ По его мнению, в книге присутствует «лишняя искусственность в выражении того, что можно было бы выразить просто»⁸³⁹, что затрудняет ее чтение. Вполне справедливым было его замечание, что «иногда неясно означены переходы от суждений автора к мнениям неправомыслящим»⁸⁴⁰.

Надо отметить, что отзыв М. Д. Муретова был гораздо строже. Он начал с перечисления «недостатков», прежде всего указав на то, что рассматриваемый труд «не представляет совершенно законченного систематически целостного и всестороннего исследования темы»⁸⁴¹, касаясь лишь некоторых ее частных сторон. Среди прочих недостатков – «полемически-гипотетический характер», некоторые «излишества в употреблении иностранных терминов»⁸⁴². К достоинствам исследования Муретов, как и Голубинский, отнес самый выбор темы, отмечая заслугу Глубоковского уже в том, что он взял не какую-либо «историко-археологическую и для богословия безразличную частность из прикладных и вспомогательных наук академических, – не явное или замаскированное перифразом издание каких-либо памятников (...) более легких по выполнению (...), но вошел, так сказать, в самое святая святых храма академических наук, избрав один из предметов, наисущественных не только в теоретическом православном богословии, но и в круге церковно-исторических наук»⁸⁴³. Отметив прекрасный научный язык, сжатость изложения, тонкость критико-экзегетического анализа, глубину богословской мысли, «главнейшим» достоинством диссертации Муретов счел привлечение огромного количества иностранной литературы, заметив, что труд Глубоковского «представляет такую полную энциклопедию новейшей литературы, какой доселе не имеет ни одна из западноевропейских богословских литератур»⁸⁴⁴. Эта фраза, став хрестоматийной, впоследствии цитировалась во многих статьях о Глубоковском.

В результате защита диссертации прошла гладко, 1 декабря академический Совет единогласно присудил ему докторскую степень⁸⁴⁵. По Уставу 1884 г. утверждение ученых степеней находилось в ведении Синода. 18 декабря, по представлению Московского митрополита Сергия (Ляпидевского), дело было доложено в Синоде⁸⁴⁶ и рассмотрение книги поручено архиепископу Антонию (Вадковскому), по отзыву которого (от 9 января 1898 г.) последовало утверждение Н. Н. Глубоковского в степени доктора богословия. 13 января архиепископ Антоний писал ему: «Протокол о Вашем докторстве подписывается. М[итрополит] Палладий [Раев] подписал. Моя подпись сегодня была уже третья. Скоро и указа дождетесь. Итак, паки и паки поздравляю»⁸⁴⁷. Указ Синода (№ 326) датирован 21 января 1898 г., 26 января он был получен в СПбДА, 28 января Глубоковского избрали ординарным профессором, а 18 марта 1898 г. он был утвержден в этой должности Синодом⁸⁴⁸.

В сентябре 1902 г. вышла новая книга Глубоковского «Благовестие христианской свободы в послании св. Апостола Павла к Галатам. Сжатый обзор апостольского послания со стороны его читателей, условий происхождения, по содержанию и догматически-историческому значению».⁸⁴⁹ Глубоковский посвятил ее памяти митрополита Исидора († 2.IX. 1892). В записной книжке он отмечал, что именно митрополит Исидор «благословил» его избрать для лекционных чтений послание к Галатам и хотел видеть в печати сжатую обработку этих чтений⁸⁵⁰. По словам Глубоковского, труд его «сверх всяких ожиданий (...) удостоился весьма благосклонного внимания компетентных ценителей»⁸⁵¹. Книга была отмечена как русской, так и иностранной критикой⁸⁵² и в октябре 1902 г. представлена А. А. Бронзовым на наставническую Макариевскую премию (СПбДА). В заседании академического Совета 23 октября рецензентами были назначены А. А. Бронзов и о. А. П. Рождественский, 25 февраля 1894 г. утвержденный и. д. доцента по кафедре Св. Писания Ветхого Завета вместо иеромонаха Сергия (Страгородского), назначенного инспектором МДА⁸⁵³. В декабре 1902 г. оба рецензента представили отзывы с положительным заключением в пользу присуждения Глубоковскому премии⁸⁵⁴. Но о. А. П. Рождественским при этом высказаны были резкие замечания: слабость текстологической критики, «почти полное отсутствие в книге предварительной работы по установлению подлинного и неповрежденного текста послания», неточности перевода, «неправильности в понимании отдельных мест послания»⁸⁵⁵, неверная транскрипция отдельных слов и фактические исторические ошибки. Особое раздражение о. Рождественского вызвала излишняя, неоправданная сложность изложения, приверженность Глубоковского к «вычурно-тяжеловесному языку», выразившаяся в любви сочинять новые слова «часто с неудобовыговариваемыми суффиксами»⁸⁵⁶. По мнению рецензента, для понимания книги «требуется напряжение мысли едва ли не большее, чем для понимания самого текста послания к Галатам в подлиннике»⁸⁵⁷.

Глубоковский не замедлил с ответом, правда, опубликовав свои «Критические заметки» не в академическом «Христианском чтении», а в «Страннике», редактором и издателем которого был А. П. Лопухин⁸⁵⁸. О степени резкости и даже язвительности их могут свидетельствовать следующие пассажи: по словам Глубоковского, весь отзыв о. А. П. Рождественского «состоит из отрывочных и довольно бессвязных замечаний», а их автор – «самообольщенный ментор (...) предается фантазиям во вкусе Щедринских гаданий о карьере статского советника Растопырина, случайно попавшегося в списки награжденных», который систематически возводит «небылицы» и «извращает» мысли⁸⁵⁹. Касательно же обличений о. Рождественского по «текстуально-критическим вопросам» Глубоковский замечал: «Все эти истины бесспорны, но слишком азбучные, и пережевывание этой жвачки, право, не поучительно... Экивоки же по поводу моей текстуально-критической беззаботности просто некрасивы. Мне по необходимости приходилось многое предполагать в читателях и рассчитывать на их доверие к моей опытности, им, кажется, более известной, чем моему коллеге»⁸⁶⁰. При этом он ссылался на свою книгу «Греческий рукописный Евангелистарий из собрания И. Е. Троицкого» (СПб., 1898). Глубоковский даже обвинил своего рецензента в доносительстве, в заключение заметив, что отзыв Рождественского представляет собою «бесспорно (...) непозволительный поклеп, для которого требуется не критика, о совершенно особый суд... чуть не в смысле Ин. 9:41…»⁸⁶¹. Подобная резкость (как и упреки в доносительстве) были в те годы не редкостью в духовно-академической среде: можно указать на продолжавшуюся несколько лет полемику о. А. М. Иванцова-Платонова и А. П. Лебедева, вызванную докторской диссертацией последнего «Вселенские соборы IV и V веков...» (М., 1879). Ответ Глубоковского Рождественский нашел «в высшей степени резким и неприличным»⁸⁶². «Проф. Глубоковский старается показать, будто я писал не беспристрастный отзыв, какой обязан был представить в Совет по долгу службы и совести, а низкий донос на проф. Глубоковского с целью бросить тень на его убеждения и, пожалуй, нравственность», – замечал Рождественский и, дабы у читателя не оставалось сомнений в его истинных намерениях и беспристрастности, потребовал опубликовать свой отзыв на страницах журнала «Странник», где были напечатаны «Критические заметки» Глубоковского⁸⁶³. По утверждению Глубоковского, его «Критические заметки» вызвали «необыкновенно яростное озлобление» самого о. Рождественского и членов «партии, к которой тот принадлежал», во главе с тогдашним ректором СПбДА епископом Сергием (Страгородским)⁸⁶⁴. Наиболее важные или острые моменты, связанные с появлением своих работ, Николай Никанорович снабжал пояснительными ремарками в записной книжке. По поводу полемики с о. Рождественским он писал: «Как мне говорил 27 декабря 1903 г. сам митроп. Антоний (Вадковский), у него требовали позволения предать меня суду академического «совета» [где эта «партия» составляла большинство. – Н. Г.], но им предложено было отвечать на мои «замечания» печатно. Однако выяснилось, что этого нельзя исполнить с успехом и достоинством, а потому для «отвода глаз» о. А. П. Рождественский (по указанию своих единомышленников) потребовал, чтобы на основании «Устава о цензуре и печати» был перепечатан в «Страннике» его отзыв (1904, № 3, [март], стр. 484–493) с кратким ругательным вступлением (стр. 483–484), это было озаглавлено как «Возражение», хотя такового там не было, а оно лишь обещалось (на стр. 484) в «Христ. Чтении», но совсем не появилось, несмотря на прямое напоминание в «Страннике», 1904, № 6. С. 1006 (...). На мнимое «возражение» о. А. П. Рождественского я немедленно написал ответ, но редактор «Странника» э. орд. проф. А. П. Лопухин, будучи совершенно (почти смертельно) больным, упросил меня не печатать, ибо о. Рождественский и К° устроил ему (из-за моих «критических заметок», как и раньше всегда «угрызали» его...) массу неприятностей (напр., через духовную цензуру, член которой о. Филарет [бывший питомец Киевской Д. Семинарии, где один воспитанник чуть не зарезал его ножом] стал «немилосердно» зачеркивать отпечатанные уже статьи в «Энциклопедии» и «Страннике» (...). Прискорбно-грустная история, – и, пожалуй, мне лучше было последовать совету Премудрого Притч. 18:8»⁸⁶⁵.

В том же году Глубоковский подал свою книгу «Благовестие христианской свободы в послании св. Ап. Павла к Галатам» на Макариевскую премию Учебного комитета при Св. Синоде. Рецензентом назначен был профессор КазДА М. И. Богословский, 21 декабря 1903 г. писавший Глубоковскому: «Представленное Вами сочинение на премию я прочитал и отзыв приготовил. Не затушевывая некоторых недостатков, естественных в сжатом обзоре об послании к Галатам, я пришел к тому желательному для меня выводу, что настоящий труд Ваш заслуживает полной премии высокопре[освященного] митрополита Макария. А. П. Рождественский обратил внимание на внешнюю сторону сочинения, на оболочку мыслей, и при этом сильно сгустил краски, но ведь эта сторона не существенная. Она удобоизменяема, и при новом издании, при более полной и тщательной отделке сочинения в деталях, может явиться неузнаваемой. Поэтому Вам, мне казалось бы, и не стоило вступать в полемику и понапрасну тревожить себя»⁸⁶⁶. 21 января 1904 г. Богословский отправил свой отзыв в Учебный комитет, опасаясь, однако, что «счеты» Глубоковского с о. Рождественским могут повлиять на суждение членов Комитета. «Недруги же Ваши до присуждения премии едва ли успеют напечатать что-либо против Вас, хотя слышно, что они не оставят без отповеди Ваш ответ», – писал Богословский Николаю Никаноровичу 28 января 1904 г.⁸⁶⁷ Судя по письмам Богословского, в Учебном комитете возникли какие-то проблемы, Глубоковский просил выслать оригинал отзыва, но Богословский сослался на то, что не может его отыскать, сетуя на пятилетнего сына, который, вероятно, «стащил и изрезал» оригинал отзыва⁸⁶⁸. Наконец, 15 мая 1904 г. Богословский пишет: «До Вашего последнего письма я был в страхе, на чьей стороне будет победа – на нашей или на чужой? Слава Богу, мы победили!»⁸⁶⁹. Учебным комитетом при Св. Синоде книга рекомендована была в качестве учебного пособия при преподавании Св. Писания в духовных семинариях⁸⁷⁰; часть ее (с. 88–115 – Глава II, §2: «Евангелие» Павлово) тогда же переведена на английский язык⁸⁷¹. Этот эпизод – один из многих, характеризующий внутрикорпоративные отношения, и все же не определяющий их.

Изучение деяний и посланий св. ап. Павла занимает центральное место в наследии Глубоковского. Он отдал апостолу Павлу большую часть своей научной жизни. Плодом этих многолетних исследований стал фундаментальный труд «Благовестие св. Апостола Павла по его происхождению и существу» (Т. 1–3, 1905–1912, общим объемом около 2500 печатных страниц), который первоначально, с февраля 1897 по октябрь 1910 г., публиковался в журналах «Странник» и «Христианское чтение»⁸⁷². В качестве трех первых глав I тома вошла докторская диссертация, причем знаменитый третий лист (с. 37–44) – в исправленном по требованию Д. Ф. Голубинского виде, отличающемся от изданий 1897 г.⁸⁷³ Рецензенты отмечали, что «для русской типографии книга напечатана с редкою тщательностью»⁸⁷⁴.

Вопрос о значении личности св. ап. Павла был поднят в середине XIX века Ново-Тюбингенской школой и являлся наиважнейшим для христианской Церкви: «Кто основал христианство – Иисус или Павел?». Представители протестантского богословия утверждали, что ап. Павел создал свою систему, т. е. христианское учение, на основании современных ему философских и богословских знаний и, «таким образом, христианство есть миф, обязанный своим возникновением Савлу из Тарса, человеку физически больному и душевно не уравновешенному»⁸⁷⁵. Глубоковский взял на себя труд опровергнуть этот взгляд рационалистической критики, доказав, что благовестие св. ап. Павла «не есть человеческое», но получено «через откровение Иисуса Христа». По словам М. Е. Поснова, Глубоковскому «предстояла прямо Геркулесова работа», ибо «рационалистами учение ап. Павла раздергивается просто по нитям, и каждая нить старательно прикрепляется – или к иудейству, или к талмудизму, или к учению кн. Премудрости псевдо-Соломона, или к эллинизму, или в частности к (греко)-римскому стоицизму»⁸⁷⁶, в которых находили корни учения ап. Павла. По пунктам изложив и разобрав все построения историко-генетической критики, Глубоковский выяснил «истинное понимание» и значение учения Павла, заключив свое исследование выводом о том, что и по происхождению, и по содержанию оно «не зависит от естественных условий и обычных факторов, а постулирует к причинам высшим и имеет божественную природу»⁸⁷⁷. Разъясняя авторский замысел, Глубоковский кратко и четко формулировал и метод его обоснования (систематическое восхождение от низшего к высшему). «Незыблемое для веры, – такое положение [о божественности «Евангелия» Павлова. – Т. Б.] служит только призывом для разума, чтобы он принял его и подчинился. Но это может успешно достигаться не слепою покорностию, а рациональною обоснованностию, принудительною для человеческой мысли по общим законам и методам логического убеждения. Если догматы веры должны стать собственными принципами человеческого сознания, то здесь необходимо рациональное оправдание, чтобы разум принял их в неотъемлемое достояние по своим основным запросам и нормам. Вовсе не из-за одних злоупотреблений человеческого противления, но по самой природе вещей принципиально требуется рациональное обеспечение христианской божественности, так как «разумное Божие» может сделаться «разумным человеческим», конечно, лишь разумным способом научной аргументации. (...) Рациональное освещение апостольских доктрин по необходимости сначала сосредотачивалось преимущественно на рационалистических попытках и систематическим разбором вело к убежденному признанию постулатов веры. Этим обеспечивалась и объективность исследования, которое для разума лишь доказывает и раскрывает, хотя ни на минуту не перестает веровать и не начинает сомневаться. Удовлетворение запросов разума не есть посягательство на веру, а достоинство ее вовсе не ограждается иррациональностию, требуя только убежденного и гармонического соподчинения»⁸⁷⁸. Отвечая на вопрос, почему именно «благовестие» св. апостола Павла стало предметом исследования, Глубоковский писал, что оно «служит наиболее древним свидетельством учения Христова и – в авторитетной интерпретации – дает рациональное его изложение, открывая удобства к рациональному постижению Евангелия Христова»⁸⁷⁹.

Его труд представлял полнейшую энциклопедию иностранной богословской литературы (учтено свыше 3000 авторов), что признавали и ведущие западные теологи. Максимально полная библиография всегда была отличительной чертой работ Глубоковского, полагавшего, что «русскому научно-богословскому ведению приходилось больше собирать и усвоять, чем творить и обогащать».⁸⁸⁰ Но в данном случае она непосредственно диктовалась задачами исследования: «обязательно использовать всю совокупность соответственных мнений и беспристрастно рассмотреть каждое по его ценности для понимания апостольского благовестия»⁸⁸¹ и для получения убеждающего результата. По признанию Глубоковского, он употребил «самые напряженные усилия к тому, чтобы привлечь и исчерпать решительно всю соприкосновенную литературу», которую затем подверг «целесообразной обработке» путем «постепенного восхождения от «естественных» истолкований (...) к обоснованиям высшего порядка», что в конечном итоге «вело к убежденному признанию постулатов веры...»⁸⁸².

В фонде Глубоковского (ОР РНБ) сохраняются беловые автографы отдельных статей и подготовительные материалы к работам о св. ап. Павле (выписки, записи мыслей по отдельным вопросам, замечания относительно прочитанных книг и т.д.), автографы и гранки статей из журнала с его правкой, а также обширная библиография. После длительного подготовительного «чернового» этапа он писал свои работы почти сразу набело; дальнейшая доработка имела скорее стилистический характер, не привнося в текст существенных поправок.

Первый том («Благовестие св. Апостола Павла по его происхождению и существу. Книга первая: Введение. Обращение Савла и «Евангелие» св. Апостола Павла. «Евангелие» Павлово и иудейско-раввинское богословие, апокрифы и апокалиптика») вышел летом 1905 года. По отзывам А. А. Бронзова и архимандрита Феофана (Быстрова) в заседании академического совета 21 декабря 1905 г. Глубоковскому была присуждена премия митрополита Григория (Постникова), учрежденная в СПбДА⁸⁸³. Коснувшись «чисто внешних» особенностей книги, а именно наличия «не всегда общепринятых слов, не всегда обычных выражений», Бронзов объяснял их «в пользу» автора, его строго научным языком и употреблением терминов, возможно, и «непривычных иногда для русского уха», но «получивших гражданство в европейской богословской науке»⁸⁸⁴. Другую особенность – «полемический» характер сочинения – рецензент объяснял «условиями нашего времени», когда христианство стало «мишенью для всевозможных и настойчивых нападений», и также ставил в заслугу автору: «Ученые богословы, не желающие ведаться с полемикой, игнорирующие те нападения, какие ежедневно предпринимаются против христианской истины, ныне далеко не уйдут»⁸⁸⁵. В оценке содержательной части работы Бронзов отмечал важность самой темы, исчерпывающую осведомленность в литературе предмета, заботливость о мелочах, солидную филологическую подготовку, «тонкость» и «основательность» глубоких авторских «толкований», «беспристрастие» и «православный взгляд»⁸⁸⁶. По оценке Бронзова, в русской богословской литературе впервые получили обстоятельное научное освещение ряд важнейших вопросов: об отношении Нового Завета к Ветхому, о личности и характере знаменитого Гамалиила, о т. наз. «номизме»; впервые столь подробно и научно была освещена «апокрифически-апокалиптическая иудейская литература», вопрос о ессейской ереси и отношение к ессейству христианства, что было особенно важно для современности. Кратким, формальным, но положительным был и отзыв архимандрита Феофана (Быстрова), отметившего, что вопрос об апостоле Павле является без преувеличения «одним из самых важных и главных вопросов современной новозаветной истории и экзегетики»⁸⁸⁷. Архимандрит Феофан также высоко оценил научно-методологическую сторону исследования. По его мнению, «сравнительное выяснение основных принципов иудейско-номинистического и благодатно-христианского мировоззрений (...) составляет главную ценность труда» и представляет большой интерес для всех «интересующихся научным разрешением проблемы о сущности христианства», зачастую так «легкомысленно решаемой в современной литературе, особенно среди представителей так называемого «нового христианства""⁸⁸⁸. Второй том, вышедший осенью 1910 г. («Благовестие св. Апостола Павла по его происхождению и существу. Книга вторая: «Евангелие» св. Апостола Павла и теософия Фелона, книга Премудрости Соломоновой, эллинизм и римское право. Заключение») также был отмечен академической Макарьевской премией по отзывам того же А. А. Бронзова и С. М. Зарина, профессора недавно учрежденной второй кафедры Св. Писания Нового Завета⁸⁸⁹. Наконец, в 1912 г. вышел третий том, имеющий подзаголовок: «Божественность «Евангелия» Павлова и метод обоснования его в исследовании о нем. Дополнения и Указатель содержания первых двух книг». В заключительной главе «Божественность «Евангелия» Павлова...» Глубоковский подробно изложил историю издания с перечислением всех отдельных публикаций в журналах, а также указал многочисленные опубликованные рецензии («не всегда благоприятные», по его словам) на отдельные статьи, тома и на все издание в целом в русской и иностранной печати. Там же Глубоковский упомянул, что намерен был отдельно издать и всю собранную им библиографию, считая это полезным для библиографического осведомления по вопросам павлинизма и новозаветного богословия, но, убедившись в «отсутствии на это достаточной потребности» и «этического основания для невознаградимой затраты времени и средств», отказался от проекта, как не могущего «оправдать себя духовно-надлежащим образом»⁸⁹⁰. Все три тома печатались на средства автора, тиражом соответственно в 245, 250 и 225 экземпляров, что сразу делало их библиографической редкостью. В январе 1914 г., отвечая на просьбу Г. Э. Зенгера о присылке 1-го тома, необходимого ему для работы об ап. Павле, Глубоковский замечал, что 1-й том «давно разошелся до последнего экземпляра», и послал во временное пользование свой личный экземпляр.⁸⁹¹

Значительную часть тиража Глубоковский, как обычно, разослал коллегам.⁸⁹² В октябре 1912 г. бывший профессор МДА А. И. Покровский писал ему: «Ваш труд поверг меня, конечно, в благоговейное изумление пред массой действительно и серьезно проработанной литературы, и затем в некоторое уныние по поводу своей собственной затеи, которая не может претендовать и на десятую долю. (...) Простите, Н. Н., но Вы прямо подавляете нас этой колоссальной, прямо сверхъестественной ученостью»⁸⁹³. А по поводу замечания геттингенского профессора Н. Бонвеча, писавшего, что Глубоковский «ученый настоящий, стоящий на уровне современной западной богословской науки», А. И. Покровский подчеркивал, что Глубоковский «целой головой выше большинства из них и под стать только таким первоклассным (...) вроде Harnak’a, Labu’a, Lightfoot’a, Schurer’a etc.»⁸⁹⁴. «Искренно желаю, чтобы книга Ваша послужила прочным фундаментом для создания у нас в России почти не существующего еще библейского богословия»⁸⁹⁵, – замечал профессор КДА В. П. Рыбинский. «Не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою глубокую признательность за великолепный подарок, полученный мною сегодня от Вас. Простите, что доселе не могу отблагодарить Вас книгой, которая могла бы идти хоть в некоторое сравнение с Вашей, если не по научному значению, то хоть по количеству вложенного в нее труда. Может быть отчасти меня извиняют те ужасные условия, в которые поставлен для научной работы теперь университетский профессор, и которые, благодарение Богу, только краешком задели наши Духовные Академии...»⁸⁹⁶, – писал 27 сентября 1905 г. профессор Петербургского университета Б. М. Мелиоранский.

По мнению Μ. Е. Поснова, «самое ценное в данной работе (...) самостоятельный экзегезис», что делает труд Глубоковского «чрезвычайным событием» в русской богословской литературе при «естественно компилятивном ее состоянии»⁸⁹⁷. Он отвергал также нередкие сетования на конструкцию и язык книги, замечая, что сочинения Глубоковского предназначены для специалистов, причем «не для простого чтения последними, а для штудирования»⁸⁹⁸. Поснов ссылался на свой опыт использования исследования об ап. Павле для практических занятий со студентами. Из предложенных им книг по Св. Писанию Нового Завета студенты выбрали именно сочинения Глубоковского, из которых было извлечено более 30 тем для рефератов, признавая, что «изучить даже отдельный вопрос в таком научном изложении очень нелегко, однако – говорили – испытываешь нравственное удовлетворение, что хоть по одному вопросу стоишь во всеоружии знания и курсе научного европейского течения в великой проблеме об ап. Павле»⁸⁹⁹.

Книга Η. Н. Глубоковского упоминалась и в ежегодном обзоре В. В. Розанова в «Новом времени» – «Русская литература в 1910 г.»: «В области богословской литературы минувший год отмечен появлением громадного исторического и изъяснительного труда нашего неутомимого ученого Ник. Никан. Глубоковского (...). Книга написана с той изящной ученостью, которая отличает все труды этого светила нашей науки, стяжавшего себе авторитет и в западноевропейской богословской литературе»⁹⁰⁰. Николай Никанорович послал Розанову 2-й том «Павла» 8 декабря 1910 г. («Не посылал ее ранее потому, что по поводу первого тома Вы писали мне, что не любите Апостола Павла, а зачем же я бы стал раздражать Вас, когда сердечно желаю Вам мира и спокойствия во всем?»), рассказав при этом о «казусе» с подачей своего труда на Ахматовскую премию Академии наук⁹⁰¹. Для Розанова личность ап. Павла представляла мучительнейший вопрос, не раз поднимавшийся в их переписке: «Я понимаю силу слова ап. Павла, согласен, что он «первый по Христе» в силе слова, величии гения. (Христа я совсем не считаю человеком, в рядах людей): но «на последок» я прямо возненавидел его за то, что он такие мучительнейшие темы, как отношение 2-х Заветов, отношение язычников к евреям, вопрос об обрезании и проч. и проч. обошел, а не разрешил, с помощью патетических софизмов, которым (для мысли измученной) грош цена. Говорить: «упали и тем паче возвысились» и проч. просто бессовестно в виду еврейских погромов, средневековых сжиганий: что все обязан он был предвидеть, если «посланец Божий», если сказал: «и Ангела, если будет говорить иное, – не слушайте, а слушайте меня». Я очень увлекаюсь, и теперь взволновался: и Вы мне простите грубые слова. Павла я поэтому считаю просто бессовестным человеком, но в то же время ослепленно-бессовестным (отсюда – небывалая = пророческая его искренность). Я вообще думаю, что в христианстве скрывается какая-то страшная и [нрзб.] тайна, которая разрешится через 1.000, или 500 лет. Мы теперь ничего в нем не понимаем»⁹⁰². В письмах Николаю Никаноровичу Розанов не раз возвращался к этой теме и каждый раз писал о Павле со смешанным чувством любви, восхищения и гнева, на что Глубоковский, ему смиренно замечал: «Есть в Вас что-то влекущее. Вы знаете, что в наших воззрениях теоретически больше пунктов расхождения, а все же чувствую к Вам особое тяготение. Иногда же по поводу Вас мне жалко и больно – не из сострадания, а естественно и непроизвольно, как я часто жалею самого себя»⁹⁰³.

Впоследствии Глубоковский указывал, что к началу XX в. перед ним «постепенно определилась задача экзегетически представить Евангелие Христово в трех аспектах, как 1) Евангелие христианской свободы, 2) Евангелие христианской святости и 3) Евангелие христианской славы».⁹⁰⁴ Работы об ап. Павле и его посланиях составляли 1-ю и 2-ю части трилогии; 3-ю часть – об Апокалипсисе св. Иоанна Богослова – он завершил за год до кончины, 2 января 1936 г.⁹⁰⁵ Статьи, относящиеся ко 2-й части трилогии (о послании св. ап. Павла к евреям), Глубоковский начал публиковать в годы Первой мировой войны⁹⁰⁶. В 1918 г., после закрытия «Христианского чтения», он отправил очередную статью редактору «Православного собеседника» профессору КазДА В. А. Никольскому. Вскоре и этот академический журнал прекратил свое существование, сам Никольский уехал жить к себе на родину в деревню. С большим трудом в 1920 г. через профессора Казанского университета и бывшего своего ученика К. В. Харламповича Глубоковский получил свою рукопись обратно и увез за границу, где продолжил изучение посланий апостола Павла, опубликовав в Ежегоднике богословского факультета Софийского университета несколько статей с разбором послания к евреям.

В феврале 1909 г. исполнялось 100 лет С.-Петербургской духовной академии⁹⁰⁷. Задолго до этой даты, в феврале 1903 г., А. В. Карташев, тогда исполнявший должность доцента по кафедре русской гражданской истории, стремясь почтить юбилей каким-либо изданием, составил проект обращения к лицам, располагающим материалами по истории академии, с просьбою предоставить их «во временное пользование» академии, а каждого из питомцев академии – направить «curriculum vitae» с перечнем трудов⁹⁰⁸. Проект был принят и направлен для опубликования в редакцию «Церковного вестника».

Вопрос о юбилее вновь поднимается в заседании академического Совета 22 декабря 1906 г. в связи с обсуждением нескольких предполагавшихся изданий: подготовкой истории Академии, составлением «ученого академического сборника», «исторической записки» и «юбилейных речей»⁹⁰⁹. Было решено издать «сборник материалов, относящихся к истории академии», а для «предварительного обследования этих материалов по академическому архиву» образовать Комиссию в составе: П. Н. Жуковича, Н. К. Никольского, Д. И. Абрамовича, И. Е. Евсеева и секретаря совета И. А. Уберского (сам Карташев к тому времени покинул Академию).⁹¹⁰ Для редактирования планировавшегося к изданию сборника также была назначена Комиссия, в которую вошли о. Е. П. Аквилонов, П. С. Смирнов и П. И. Лепорский⁹¹¹. Раз в месяц решено было печатать в «Христианском чтении» и «Церковном вестнике» объявления с просьбой о присылке материалов и документов, относящихся к истории Академии; обращение было передано и в редакции всех епархиальных ведомостей⁹¹².

27 марта 1907 г. в заседании Совета был заслушан доклад Комиссии по изданию исторического сборника. Члены Комиссии пришли к выводу, что из материалов только академического архива «едва ли можно» составить «интересный сборник»⁹¹³. Некоторый интерес мог представлять сборник материалов «по начальной истории Академии» (в том числе не опубликованный проект «общего устройства духовно-учебных заведений, преемственно возникавшими один за другим со времени учрежденной имп. Екатериной II Комиссии о недвижимых церковных имуществах»)⁹¹⁴. Однако мысль об издании этого сборника также была оставлена, поскольку «и он не мог бы претендовать на особенный интерес для сколько-нибудь широкой публики» и не окупил бы издержек⁹¹⁵. Комиссия признала более уместным издать «биографическо-библиографический словарь профессоров Академии, который мог бы послужить подготовительным материалом для будущей истории внутренней жизни Академии»⁹¹⁶. Из-за чрезвычайно кратких сроков и необходимости «специальных знаний по разным отраслям академической науки» у составителей такого словаря Комиссия находила «полезным привлечь к тому или иному участию в составлении Словаря всех наличных профессоров Академии»⁹¹⁷. Помимо этого было признано уместным издать именные списки студентов всех академических курсов с указанием кандидатской, магистерской и докторской диссертаций, подготовку чего согласился принять на себя секретарь академического Совета И. А. Уберский. Тогда же решено было немедленно создать Комиссию для «оборудования материальной стороны дела» юбилейных академических изданий и разработки «деталей будущего юбилейного торжества вообще»⁹¹⁸. Составление исторической записки было предложено поочередно всем членам Комиссии, начиная с Н. К. Никольского (сменившего в 1906 г. А. В. Карташева по кафедре русской гражданской истории), но никто «не изъявил согласия взять на себя этот труд»⁹¹⁹. В заседании Совета 3 мая 1907 г. редактором «Словаря» был назначен профессор Π. Н. Жукович, составление и прочтение юбилейной речи поручено профессору по кафедре русского и церковнославянского языка и истории русской литературы Д. И. Абрамовичу, а составление исторической записки – профессору по кафедре педагогики протоиерею о. С. А. Соллертинскому⁹²⁰.

10 сентября 1907 г. Жукович представил членам Совета «Примерную программу биобиблиографического словаря...» вместе с «распределенным по академическим кафедрам списком профессоров Академии за все оканчивающееся столетие ее существования»⁹²¹. Программу в литографированном виде разослали «для просмотра» членам корпорации вместе со списком профессоров по кафедрам «для обозначения на них того, биографии каких лиц они предполагают составить»⁹²². Замечательно, что на том же заседании Π. Н. Жукович представил членам Совета «Биографический словарь студентов первых XXVIII курсов С.-Петербургской духовной академии», подготовленный к предстоящему юбилею и изданный на собственные средства библиотекарем академической библиотеки А. С. Родосским⁹²³. «А. С. Родосский сделал то, что в сущности должна была сделать сама С.-Петербургская духовная академия – in corpore. Она сама – от своего лица – должна была создать Ученый Синодик для поминания бывших своих воспитанников. И если она доселе не сделала этого, то, конечно, непременно сделает в недалеком будущем, ввиду скоро исполняющегося 100-летия со времени своего основания (...). Alma mater не должна забывать своих воспитанников и после их кончины»⁹²⁴, – писал Л. С. Мацеевич. Не сделано это и ныне – столетие спустя...

20 сентября программа биобиблиографического «Словаря», представленная П. Н. Жуковичем, была одобрена⁹²⁵. В заседании академического Совета 21 марта 1908 г. заслушано заявление начальника архива и библиотеки Синода К. Я. Здравомыслова (выпускника СПбДА 1887 г.) о том, что в архиве и библиотеке «имеются литографированные лекции и печатные сочинения некоторых профессоров академии, рукописные и печатные сочинения бывших ее питомцев, производившиеся о них дела, формулярные списки и проч., словом – немало материала для составляемых биографий»⁹²⁶. Здравомыслов предлагал свою помощь в поиске необходимых материалов и передал список уже выявленных им документов.

По свидетельству Глубоковского, к июню 1908 г. была подготовлена основная часть биографий (3/4), но сначала, по «разным случайным причинам» издание «Словаря» задерживалось⁹²⁷, а в сентябре 1909 г. приняли решение совсем от него отказаться. В заседании академического Совета 28 сентября 1909 г. П. Н. Жукович сделал специальное заявление: «Отчасти ожидавшиеся, отчасти совершившиеся, отчасти еще ожидающиеся перемены в наличном составе академической профессорской корпорации постепенно расстроили дело составления «Биобиблиографического словаря», которое года два тому назад мне удалось было уже наладить, несмотря на отказ от участия в составлении его некоторой группы профессоров, отчасти по принципиальному несочувствию ему, отчасти по каким-то иным причинам. Налаживать вновь это дело в переживаемое академическо-профессорское безвременье наше нет уже у меня сил. Притом же самый час столетия Академии довольно давно уже пробил, отнявши у безмолвно пережившего его поколения энтузиазм для всякого рода юбилейных приготовлений. Нет надежд, что этот энтузиазм поднимется в профессорской среде в ближайшее время. Я вижу, что для меня невозможно уже довести дело Словаря (и принятое мною на себя не без принуждения) до конца в том именно виде, какой я для него считаю соответственным достоинству Академии. Все наличные члены Совета в свое время видели, что я предпринимал для оборудования дела все, что мог и умел»⁹²⁸. Заявление Жуковича было принято к сведению и на этом вопрос об издании биобиблиографического «Словаря» закрыт⁹²⁹. Отдельные подготовленные для «Словаря» статьи публиковались впоследствии на страницах «Церковного вестника», «Церковных ведомостей», «Христианского чтения» и других изданий.

По мере приближения даты юбилея все более остро вставал вопрос о порядке и времени проведения торжеств – соединении с годичным актом (обычно отмечавшимся 17 февраля) либо перенесении на более отдаленное время. В первый раз вопрос этот обсуждался на заседании Совета 25 ноября 1908 г. Большинством членов академического Совета «признано – 100-летний юбилей» праздновать 17 февраля 1909 года⁹³⁰. При особом мнении остался исполнявший должность ректора архимандрит Феофан (Быстров), считавший академическую корпорацию, пережившую «тяжелые годы волнений» 1905–1907 гг., не вполне подготовленной к юбилею, до которого оставалось слишком мало времени. К тому же юбилей приходился на дни Великого Поста, что делало желательным перенесение связанных с ним торжеств⁹³¹. Митрополит Антоний (Вадковский), как почетный попечитель Академии, наложил на решение Совета резолюцию о необходимости представить программу юбилейных торжеств на утверждение Св. Синода вместе с особым мнением и. д. ректора⁹³². В следующем заседании Совета (28 ноября 1908 г.) профессор Н. К. Никольский сделал заявление о «грустном» состоянии «учебно-образовательных средств Академии»: о недостаточном финансировании библиотеки (50 рублей на кафедру), которая комплектовалась главным образом за счет библиотек умерших профессоров и частных пожертвований, о низких окладах преподавателей, об отсутствии средств для научных изданий и о прочих неурядицах⁹³³.

Программа юбилейных торжеств обсуждалась в заседании академического Совета 16 декабря 1908 г. Решено было вместе с ней представить в Синод «Записку» о тех «существенных и неотложных нуждах Академии», без удовлетворения которых при любом изменении устава Академии как высшей богословской школе будет «затруднительно» исполнять свои функции⁹³⁴. Академия ходатайствовала о выделении 70 750 рублей на библиотеку (по 250 рублей на кафедру, всего их было 31), 1000 рублей в год на приобретение рукописей и учебников и около 14 500–15 000 на систематическое (ежегодное) издание ученых работ⁹³⁵. Был также поставлен вопрос об улучшении материального положения наставников и уравнивании штатов академий с проектируемыми штатами университетов⁹³⁶.

На это ходатайство последовал указ Синода от 23 января 1909 г. (за № 856): ввиду напряженности академических занятий и угрозы холерной эпидемии празднование юбилея СПбДА отложить до начала 1909/10 учебного года; рассмотрение финансовых вопросов передавалось в Хозяйственное управление⁹³⁷. Истинная же причина состояла в том, что к декабрю 1908 г. была закончена ревизия всех четырех академий, проводившаяся весной-осенью 1908 года. 21 января 1909 г. в Синоде состоялось слушание отчетов по итогам ревизии и была создана специальная комиссия для выработки мер по нормализации академической жизни. Очевидно, в силу этих обстоятельств Синод поддержал мнение архимандрита Феофана о перенесении даты юбилейных торжеств. 4 февраля 1909 г. последовал указ Синода об отмене академической автономии, т.е. Временных правил 1905 г. В тот же день архимандрит Феофан (Быстров), до этого исправлявший должность ректора Академии, был назначен ректором, 19 февраля состоялось его наречение, а 22 февраля в Соборе Александро-Невской Лавры – хиротония во епископа Ямбургского.

В ответ на указ Синода о перенесении юбилейных торжеств академический Совет обратился с просьбою о проведении 17 февраля 1909 г. традиционного годичного акта. С отчетом о состоянии Академии за 1908 г. должен был выступить П. Н. Жукович, с актовой речью «О судьбах высшей духовной школы в России» – Д. И. Абрамович. В этом корпорации также было отказано⁹³⁸. В дневнике секретаря Религиозно-философского общества С. П. Каблукова есть следующая запись: «Сегодня исполнилось сто лет со дня основания СПб Духовной Академии. По распоряжению Синода и м[итрополита] Петербургского этот день академией никак отмечен не был. Даже богослужения не было».⁹³⁹ Лишь в академическом еженедельнике появилась статья «Столетие С.-Петербургской духовной академии (1809–1909)»⁹⁴⁰.

Летом 1909 г. по итогам ревизии академию вынуждены были покинуть Н. К. Никольский, В. Н. Бенешевич и Д. И. Абрамович. В Синоде обсуждался проект нового академического устава, вокруг которого росли все более тревожные слухи. Во вступительной лекции по случаю начала нового учебного года (7 сентября 1909 г.), озаглавленной на этот раз «Во имя академических заветов», Глубоковский говорил о «пострадавшей, обиженной и осужденной» академии. «Мы с вами, – обращался он к студентам, – являемся обломками побитого академического корабля, носимого капризными волнами к неизвестным пока берегам. Прежние пристани ограждены устрашающими минами, а новые не обрисовываются в точных очертаниях. Со всех сторон либо беда, либо опасность»⁹⁴¹. Но как истинный и мудрый наставник, Николай Никанорович предостерегал студентов от различного рода раздражающих протестов и гибельных бойкотов, напоминая о «спасительности правильного применения исконных академических заветов». «Здесь мы, приобретая свой личный плод, будем трудиться не для себя только, но ради великого и святого академического дела. (...) будем усердно трудиться так, чтобы временная печаль наша претворилась в светлую историческую радость (Ин. 16:20), чтобы наше прошлое сохранило всю честь, а ближайшее будущее принесло славу академическим святилищам, как истинным училищам высшего ведения»⁹⁴².

Обсуждение юбилейной программы возобновилось с началом нового учебного года. На первом же заседании (31 августа) заслушан был указ Синода от 23 июня 1909 г. (за № 9225): «отпустить, в ознаменование столетнего юбилея С.-Петербургской Духовной Академии единовременно» на нужды академической библиотеки 5 тысяч рублей и 3 тысячи на издание ученых трудов (т.е. более чем в десять раз меньше того, что просила Академия). Столь жесткое решение мотивировалось ограниченностью средств духовно-учебного капитала, «которых едва доставало на покрытие сметных расходов»⁹⁴³, и предполагаемым вскоре пересмотром академического Устава и штатов. Преподавателям также «единовременно» выплачивалось «10% пособие от должностного оклада»⁹⁴⁴. Для образования юбилейного фонда было предложено «пригласить к пожертвованию в означенный фонд бывших воспитанников Академии и др[угих] лиц, сочувствующих духовному просвещению»⁹⁴⁵, т. е. та самая «складчина», о которой писал Л. С. Мацеевич.

В силу всех этих причин 100-летний юбилей отмечался 15–17 декабря 1909 года⁹⁴⁶. 16 декабря митрополит Антоний (Вадковский) в сослужении епископов совершил торжественную литургию и молебен, затем ректор епископ Феофан произнес слово «Об усвоении истины посредством веры и благодати», после чего был устроен чай и осмотр церковно-археологического музея и библиотеки, а 17 декабря состоялся торжественный академический акт, на котором произнес речь Н. В. Покровский⁹⁴⁷ и зачитали многочисленные поздравительные адреса и телеграммы. Среди приветственных телеграмм от бывших питомцев и начальствующих Академии специальную реакцию Глубоковского вызвала телеграмма архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского), которую он расценил как «подозрительный набат ахитофеловского призыва к тому, чтобы Бог помог отстоять Академии»⁹⁴⁸.

Как вспоминал Глубоковский, празднование «состоялось почти экспромтом, так что лишь накануне проф. Н. В. Покровскому предложено было заготовить приветственную речь», но прошло «с необыкновенной торжественностью и величайшим одушевлением»⁹⁴⁹. Николай Никанорович отмечал, что этот «ослепительный эффект был слишком счастливой неожиданностью для нас»⁹⁵⁰. «Ложкой дегтя» он назвал опубликованный 20 декабря в «Новом времени» фельетон известного публициста М. О. Меньшикова «Пир во время чумы».

Юбилею и его празднованию посвящены два декабрьских номера еженедельника «Церковный вестник». По просьбе редактора И. Е. Евсеева Глубоковский написал две небольших заметки: «Вера и богословие. Юбилейное исповедание» и «Священное Писание в Духовных Академиях на рубеже двух столетий. Юбилейная заметка экзегета»⁹⁵¹. «Сам я не сочувствовал юбилею и совсем не склонен к юбилейным излияниям, почему первоначально хотел поставить подзаголовком первой статьи слова «Юбилейная элегия""⁹⁵², – замечал Николай Никанорович. Он писал об «опасениях», «испытанных разочарованиях» и чувстве «особой мистической грусти», ощущаемых «на пороге к томительной неизвестности», об отсутствии востребованности богословской науки в русском обществе⁹⁵³. «Судьба богословия, как науки, совсем не была в России блестящею и счастливой. Его течение совершалось скачками, порывами и извилинами, иногда же, по-видимому, совсем скрывалось. Бывали редкие моменты, когда оно взлетало на высоту и расширялось, приковывая к себе внимание и уважение (...). Наряду с ними преобладали длительные полосы тяжелых лихолетий, причем богословие ниспадало и зарывалось в тесных стенах, почти никому не видимое и едва терпимое своими (...). Среди подобных колебаний нить научного преемства постоянно обрывалась, и богословская ладья начинала беспорядочно носиться по бурному морю (...). В результате всех этих исторических случайностей получалось, что нет у нас в богословии ни нарастающих научных традиций, ни выработанных методов, ни школьных направлений. (...). История пока не дала твердых опор нашему богословию, которое не всегда патронировалось своими и в большинстве случаев оставалось чуждым для общества, почему последнее не внимало ему, хотя охотно слушало собственных теологов и самозванных пророков»⁹⁵⁴.

На первой после прошедших юбилейных торжеств лекции (в понедельник 11 января 1910 г.), озаглавленной «Научное обновление ума», Глубоковский поделился со студентами своими впечатлениями о прошедшем юбилее и тревожными опасениями в отношении академического будущего, которое виделось ему «безусловно не обеспеченным»⁹⁵⁵. «Тогда мне естественно думается, что юбилейный лоск есть только эффектная лакировка, которой наружно прикрыта гибельная порча прекрасной картины старого мастера... Мы ее окончательно сгубим, если оставим все в таком мишурном положении и не займемся действительной реставрацией с самым напряженным вниманием»⁹⁵⁶. Предостерегая своих слушателей от обольщения внешностью, он призывал к «внутренней собранности всех и каждого» для плодотворной работы во имя истины. «Этим мы будем уплачивать долг благодарности и предкам нашим. Они своими заслугами дали нам возможность и право великого духовного утешения в торжественном юбилейном признании академической науки. Мы обязаны позаботиться о том же для потомков наших, и на нас, как первых начинателях новой академической эпохи, лежит особая задача – быть руководящими пионерами и вдохновителями всего дальнейшего движения»⁹⁵⁷.

Помимо этих грустных размышлений, юбилей СПбДА оставил значительный след в «историческом» наследии Глубоковского, подготовившего для проектировавшегося к юбилею биобиблиографического «Словаря» очерки о пяти преподавателях столичной корпорации⁹⁵⁸. Импульсом к появлению замечательной биографии архиепископа Смарагда (Крыжановского)⁹⁵⁹ также послужил «Словарь», для которого Николай Никанорович готовил очерк о Смарагде, выпускнике СПбДА (1819 г.), ее преподавателе (1819–1820 гг.) и ректоре (27 августа 1830 г. – 11 сентября 1832 г.). Получив одну из первых статей о высокопреосвященном Смарагде, С. Г. Рункевич замечал: «Не обратил ли Вас Промысел на путь историка? Необозримое поле жатвы ждет мощного жателя»⁹⁶⁰. В том же духе писал Глубоковскому и профессор КДА протоиерей Ф. И. Титов: «Удивительная у Вас чуткость в понимании лиц! Вам бы быть чистым историком! Как жаль, что Алексей Петрович [Лебедев] не устроил Ваш путь научный по исторической дороге!..»⁹⁶¹.

По словам самого Глубоковского, к осени 1909 г. было собрано много материала, «оригинальная личность Смарагда вызвала и укрепила во мне живой интерес широкого научного значения»⁹⁶². Ввиду этого он продолжал начатое дело и с декабря 1908 г. по июнь 1914 г. опубликовал (преимущественно в «Христианском чтении») более полутора десятков документов и научных статей⁹⁶³. Затем объединил их в книгу, оставив без существенных изменений общий план исследования и всю конструкцию, чем объяснял многие ее особенности: отсутствие «единства происхождения» и «целостности построения»⁹⁶⁴.

В жизни архиепископа Смарагда Η. Н. Глубоковский находил «ключ» к точному пониманию и объективному освещению «знаменательных явлений русской церковно-исторической жизни XIX столетия», богатого «выдающимися – даже прямо исключительными – иерархами»⁹⁶⁵. «Мы видим теперь, – писал Николай Никанорович, определяя задачи и метод исследования, – что личность Смарагда служит к раскрытию его деятельности, а эта последняя, будучи правильно понята, существенно помогает всестороннему и отчетливому уразумению целого периода нашей церковной истории во всех главнейших моментах, часто влиявших на все дальнейшее церковно-историческое течение. Так самым положением вещей определяется научная важность и фактический характер биографии архиепископа Смарагда (...). Этот архипастырь был одною из тех особых личностей, биографии которых нельзя и несправедливо ограничивать только изложением фактов, хотя бы и самым подробным и точным. Дело в том, что у таких людей все эти фактические частности являются лишь крайне фрагментарным и слишком условным отражением их оригинальной натуры, почему сами находят свое освещение в последней и не могут быть поняты истинно, пока не найден верный ключ к тайникам внутреннего первоисточника разных жизненных преломлений. А вот – с этой-то стороны преосвящ. Смарагд и остается трагическою загадкой, не разъясненною доселе»⁹⁶⁶.

«Как счастлив Смарагд, что нашел у Вас такого тщательного и заботливейшего биографа», – писал Глубоковскому Л. С. Мацеевич, также занимавшийся изучением деятельности этого иерарха.⁹⁶⁷ Профессор Харьковского университета И. А. Бродович замечал, что Глубоковский не только пишет, но «учит», как надо писать⁹⁶⁸. С благодарностью принимая исследование об архиепископе Смарагде, управляющий Московским архивом Министерства юстиции Д. В. Цветаев замечал, что «научно вспомнить о таких деятелях всегда своевременно, а в наш век, столь бедный самостоятельными характерами, особенно полезно»⁹⁶⁹.

Одну из первых статей – «Родословная Смарагда»⁹⁷⁰ – Глубоковский послал главе униатов митрополиту Андрею (Шептицкому). Выражая благодарность, тот замечал: «Я высоко ценю Ваше внимание и уважение ко мне», – и сообщал, что отдал необходимые распоряжения для отыскания интересующих Николая Никаноровича документов, однако «ничего не было найдено»⁹⁷¹. Митрополит Андрей напоминал и о предстоящем III Велеградском съезде: «Было бы весьма желательно видеть на нем Вас, как первого экзегета России и дружественного идее единения церквей»⁹⁷².

В архиве Глубоковского отложилось большое количество подготовительных материалов и обширнейшая переписка, связанная с разысканием свидетельств и документов о высокопреосвященном Смарагде (Крыжановском). В январе 1916 г., убеждая Николая Никаноровича отказаться от очередного порыва подать в отставку, один из его постоянных корреспондентов (К. В. Харлампович) замечал: «Рано еще, Н. Н.! М[ожет] б[ыть], Вам и не придется быть историографом СПб дух[овной] академии (...), а все же сколько еще можно ожидать от Вас при Ваших знаниях, приемах, трудолюбии и связях. Да, связях: те десятки людей, которые помогали Вам тем или другим способом, разве не облегчили Вам работы и разве не отличают только Вас? Кто другой из русских дух[овных] писателей может похвастаться таким обилием друзей?»⁹⁷³.

Личность «пресловутого» Смарагда, «воспетого» Лесковым в повести «Из жизни архиерея» пользовалась широкой известностью, вызывая немало самых разных толков, нареканий, анекдотов и т.п. Не удивительно, что труд Глубоковского с самого начала вызвал повышенный интерес и многочисленные отклики в печати, как по интересу к личности Смарагда, так и именем автора, более известного своими экзегетическими трудами⁹⁷⁴. Автор рецензии на одну из статей Глубоковского о Смарагде, заметив, что С.-Петербургская духовная академия «должна не иначе как с низким поклоном принять подносимый ей профессором Глубоковским этот литературный подарок», далее выразил пожелание, высказываемое многими: «Что, если бы Бог привел Η. Н. заняться историей Академии? Право, это было бы, кажется, достойным и для такого профессора и достойно для Академии. Глубоковских на столетие полагается для Академии один, два и если они не напишут истории alma mater, то писания на эту тему других авторов стоит ли и читать?...»⁹⁷⁵.

Довольно единодушные относительно научных качеств исследования, рецензенты расходились в оценке личности самого Смарагда, частично или полностью отвергая предложенную Глубоковским характеристику, либо соглашаясь с ним. Среди первых выделяется рецензия старейшего профессора КДА (по кафедре русской церковной истории) и ее историографа, члена-корреспондента Императорской Академии наук (с 1908 г.), одного из постоянных корреспондентов Глубоковского, – С. Т. Голубева, примкнувшего к тем, кто не разделял взглядов Глубоковского на неординарную личность высокопреосвященного Смарагда. Отмечая высокие достоинства исследования (полноту источников, их тщательную умелую обработку и т.д.), он находил, что «при несомненном желании автора быть объективным, явственно заметно увлечение его личностью изучаемого иерарха, а отсюда и переоценка ее значения» и «по местам искусственные построения и малоубедительные суждения»⁹⁷⁶.

Среди принявших оценки Глубоковского был академик А. И. Соболевский, по мнению которого, в своей подробнейшей биографии и характеристике автор показал, что все рассказы о корыстолюбии, гордости, жестокости владыки Смарагда «или ложны, или преувеличены. Его исследование дает возможность видеть в Смарагде крупное историческое лицо, умевшее работать в пользу церкви и государства»⁹⁷⁷. Но независимо от той или иной оценки личности Смарагда, нельзя не согласиться с утверждением А. И. Сагарды (доцента кафедры патрологии СПбДА) о том, что «ни один историк русской Церкви за соответствующий период ее не может и не должен пройти мимо» книги Глубоковского, обратившись к которой, «найдет в ней много поучительного для себя не только в отношении материала, но и в смысле научной обработки и оценки его»⁹⁷⁸. А. И. Сагарда отметил и другую, не менее отличительную черту исследований Глубоковского: «Язык исследования Смарагда, это – язык Н. Н. Глубоковского, прекрасный язык историка, который меткой фразой, метким сравнением вдруг оживляет пред взором читателя целый эпизод, целую личность. Страстная, резко определенная и законченная индивидуальность автора находит свое выражение и в своеобразной красоте языка, спокойного и величавого, как течение мощной реки»⁹⁷⁹.

В октябре 1914 г. труд об архиепископе Смарагде был представлен на соискание премии им. Марии и Василия Чубинских (СПбДА)⁹⁸⁰. В оценке личности самого Смарагда отзывы академических рецензентов также разделились. Как подчеркивал один из них, доцент по кафедре русской гражданской истории Д. А. Зиньчук: «Нужно было известное нравственное мужество и ученый авторитет Н. Н., чтобы не побояться избрать сюжетом своей работы столь безнадежно, по-видимому, провалившегося в смысле нравственной репутации деятеля, как архиепископ Смарагд. (...) В итоге означенного труда получилось нечто неожиданное для широкой публики: Н. Н. примкнул не к хулителям Смарагдовым, а представил на суд, так сказать, общества пространную апологию архиеп. Смарагда, выступил перед обширной аудиторией своих читателей со своеобразной исторической ересью»⁹⁸¹. Тот же рецензент отмечал, что «монография, трактующая множество разнородных вопросов и дающая очень яркую картину русской церковной и бытовой жизни в 19 веке, не имеет в научной литературе конкурентов».⁹⁸² Второй рецензент, профессор по кафедре истории Русской Церкви Б. В. Титлинов, более жестко подчеркнул апологетический характер биографии и «особое увлечение автора своим героем»⁹⁸³, заметив, что сочинение «почтенного биографа дает более понять не то, что сделал Смарагд, а что он старался сделать, и еще больше, как он действовал, по каким путям и какими способами проявлял свою энергию»⁹⁸⁴. Титлинов также подверг критике оценку личности архиепископа Смарагда в целом и его значения в истории русской церкви, усомнившись в административных талантах, пастырской заботе, злободневности и значительности деятельности Смарагда, которая не имела «широкого общественного значения» и «иметь не могла», поскольку Смарагд «был деятелем провинциальным, второстепенным, а если и выдавался, то больше всего теми качествами, которые создавали вокруг него шум всяких толков, нареканий и укоризны», заключив свою рецензию общим выводом о том, что «по такой исторической фигуре было бы весьма рискованно создавать представление о целом периоде нашей церковной истории, и напротив, следует с особой осторожностью делать какие-либо заключения и обобщения из Смарагдовой биографии»⁹⁸⁵. Тем самым Титлинов отверг все основные положения, выдвинутые Глубоковским, категорически заметив, что «Смарагд не был ни героем, ни мучеником, а довольно обыденным человеком, приписывать научную важность биографии которого я бы не решился». Однако при этом он отметил научные достоинства исследования: «ревностную тщательность», «многочисленность» привлеченных источников и прочие достоинства⁹⁸⁶.

Подробный отзыв на книгу дал и бывший ученик Глубоковского, профессор Казанского университета К. В. Харлампович. «О рецензировании «Смарагда Крыжановского» я думал сам, – писал он Николаю Никаноровичу в январе 1915 г., – но промедлил и теперь не знаю, куда можно было бы обратиться со своей заметкой: кажется, везде уже написали о Вас. Остался еще «Прав[ославный] собеседник», но тут происходит что-то непонятное: уже полгода лежат без движения 5 моих рецензий (...). Итак, прежде всего я не знаю, где писать, а потом боюсь, что мои речи окажутся ниже достоинств Вашей работы. Она так обоснована всякими данными и соображениями, что трудно сказать что-нибудь новое и трудно оспаривать Вас. А это заставляет рецензента только хвалить. Но сплошная похвала подрывает в читателе доверие к беспристрастию критика и делает его речи малоубедительными, как бы прекрасна ни была рецензируемая книга. И тщишься потому сказать что-нибудь неприятное для автора, чтобы убедить читателя (как это бывало у меня с С. Г. Рункевичем). Если Вы не боитесь такой критики, то я готов»⁹⁸⁷.

В итоге отзыв К. В. Харламповича появился в «Богословском вестнике» спустя три года после выхода книги о Смарагде⁹⁸⁸. Харлампович подчеркнул ценность исследования Глубоковского «со стороны содержания» и «методов обработки исторического материала», что позволило поставить деятельность архиепископа Смарагда «в историческую перспективу» и во многих отношениях «реабилитировать», создав «и обстоятельное, и объективное, и целое представление», правда, не лишенное «полного беспристрастия», об одной из самых ярких и противоречивых фигур в русском епископате первой половины XIX в.⁹⁸⁹ По мнению Харламповича, работу отличают «тонкая критика и тщательный анализ всех данных»⁹⁹⁰ с точки зрения их происхождения и исторической достоверности; он подчеркнул, что автором использованы документы из 22 общественных и частных архивов. Харлампович также отдал должное языку, находя его оригинально красивым и полным метких сравнений и образов, отмечая немногословность, сжатость изложения, сильный и чеканный стиль⁹⁹¹.

Свои «мелкие замечания», в которых содержались отчасти недоумения, отчасти «выражение неполного удовлетворения или удивления перед некоторыми необычными, неточными, неясными выражениями»⁹⁹², Харлампович послал Глубоковскому в отдельном письме. «Так как в последних есть и явные недосмотры, – писал он, – на которые я не хочу и не смею посягать, то я сообщаю Вам о них только к сведению: если я заметил, то другой читатель может и соблазниться. Во всяком случае убежден, что на указания мои, недосмотр и опечатки Вы не будете реагировать так, как некогда А. А. Бронзов на Ваше сообщение об опечатках в его статье»⁹⁹³. Он сожалел также об отсутствии в книге указателя.

Помимо премии М. и В. Чубинских в СПбДА, новое исследование Н. Н. Глубоковского было отмечено премиями им. гр. Уварова (Императорская Академия наук) и им. Г. Ф. Карпова (Общество истории и древностей российских при Московском университете), став заметным явлением церковно-исторической науки.

Живой отклик книга вызвала и в провинциальном духовенстве. По просьбе незнакомого сельского священника Глубоковский выслал ему свой личный экземпляр «Смарагда», поскольку книга вскоре после выхода (как и многие другие труды Глубоковского) стала библиографической редкостью. С «искреннею признательностью и величайшею благодарностью» возвращая книгу, этот священник писал: «Прочитал с большим удовольствием. И вместе с тем подивился Вашему трудолюбию, неисчерпаемой энергии и трудоспособности. Я не говорю уже о Вашей талантливости, умелом изложении и беспристрастности, как историка. Вам дорога правда. И Вы не скрываете ее, не меняете на мишурный эффектный момент. Другой бы писатель рукой махнул на такую личность как Смарагд. Ведь не секрет: этот епископ пользуется репутацией самодура и взяточника. Я знал это, когда был в семинарии еще. Но Вы, Николай Никанорович, заставили несколько изменить такое мнение о Крыжановском и к лучшему. В моем воображении Смарагд уже вырисовывается в другом свете. Даже я симпатизирую. Мне любы его стойкость взглядов и независимость убеждений. Хорошо бы в двадцатом веке Российской Православной Церкви побольше иметь таких архипастырей с подобными свойствами. Я уверен, что многое бы, что является камнем (не скажу преткновения), а разлада между интеллигенцией и Синодальной церковью, не существовало, погибнув в самом зародыше. Христова Церковь не нуждается ни в протекции, ни в поощрении и других человечных эксцессов и воздействий. Порабощения ее не должно быть... Но так ли теперь? Что мы видим? Сельские «батюшки» – от них аз есмь – видят владычество мира над духом и скорбят... Ведь Вам, Николай Никанорович, все это приходится переживать чуть ли не ежедневно, быть наблюдателем порабощения светской властью Синода – этого высшего органа Православной Церкви. Там Распутин, здесь Игнатьева⁹⁹⁴, а в третьем месте какой-нибудь проходимец диктуют приказания Синоду – отцы же святители не смеют дать отпора, не имея мужества в своей душе кроме честолюбия непомерного, да искательства тщеславия... Да, нужны Смарагды в настоящее время. Многое бы можно отметить в действиях Синода, что заставляет провинциальное духовенство соблазняться... Но что из сего? Кто обращает внимание на сельских священников, которые, я думаю, представляются во мнении Петроградских заправил в роде дикарей – наподобие жителей Австралии? А между тем духовенство сельское – сила. Это цемент, связующий в единую семью крестьянский народ. Он верит своему духовному отцу. И прислушивается к его голосу. Особенно в такие важные моменты истории, какой теперь переживаем, при чудовищной войне с Германией. Впрочем, если Вы будете настолько снисходительны к моим суждениям о значении сельского духовенства, что на досуге и ответите мне, то я об этом поговорю в следующем письме»⁹⁹⁵.

Сразу по выходе в свет исследование о высокопреосвященном Смарагде было отмечено и в светской печати – В. В. Розановым в «Новом времени» и А. А. Измайловым в «Русском слове»⁹⁹⁶. Получив от Глубоковского одну из первых публикаций о Смарагде («Родословие Смарагда...»), Розанов замечал, что Смарагд его «любимец», «все в нем нравится почему-то безотчетно»⁹⁹⁷. Он восхищался методом Николая Никаноровича, обширными примечаниями, умением все успевать (от ап. Павла до «Родословной Смарагда») и, как всегда, точностью или «штучностью» («всякая штука отделана») работы⁹⁹⁸. «Будь я Кассо или Лукьянов, – замечал Розанов, – «большую золотую штуку» я Вам бы сделал (...) окружил бы целым департаментом подручных ученых, «школу учеников» бы сделал, и вместе – помощников; и дал бы Вам «свободно летать куда хочешь» (...). Как ни много Вы делаете – хочется еще больше от Вас видеть»⁹⁹⁹.

Нельзя не вспомнить и даваемую В. В. Розановым высокую оценку «языковой техники» Глубоковского, правда, высказанную ранее по поводу другой работы (доклада об Учебном Комитете), но отражающую его взгляд в целом: «...Как и всюду у Вас я был поражен=восхищен стилем (...) каков Вы мастер языка, что у Вас звенит каждая строка, отточена, вовремя кончена, как и вовремя начата (...) блеск, точность, щегольство, красивость – мысли, слова и проч. Из них самое прелестное качество – точность: печать Ваша – копия Вашего ума, как интеллект Ваш – копия фамилии. Вы не «хватаете за душу» (Буслаев), но восхищаете ум читателя. И это огромное»¹⁰⁰⁰. При этом Розанов сожалел, что Глубоковский не использует свой дар в полной мере, у него нет трудов «solo, вроде Голубинского, С. М. Соловьева и проч.»¹⁰⁰¹, полагая, что тот разменялся на работы, а не ушел в работу: «Это добрая черта души, хотящей всем помочь. Но для науки, и для России – это проигрыш»¹⁰⁰².

Особый стиль Глубоковского, где «вода» максимально выжата, благодаря чему строки как бы «пружинят», или, как писал Розанов «звенят», вызывается чрезвычайным уплотнением информации, своего рода «скрученностью» ее и дальнейшим постепенным «расслаиванием», что делает работы столь «энергоемкими», вовлекающими читателя в творческий процесс чтения или «соработничества». Изобилие, порою перегруженность ссылками и подстрочными примечаниями, – другая характерная черта работ Глубоковского, которая столь поражала многих: одних раздражая трудностью чтения, у других вызывая восхищение. «И везде: «см. стр. ...». Чего это стоит», – восклицал тот же В. В. Розанов, видевший в этом одно из проявлений изумительной трудоспособности¹⁰⁰³.

Свой первый юбилей – 25-летие литературной деятельности – Η. Н. Глубоковский отмечал летом 1908 г. Точкой отсчета служило появление 3 июня 1883 г. в «Вологодских губернских ведомостях» статьи о праздновании дня священного коронования Императора Александра III в Вологодской духовной семинарии. Студенческие годы в МДА (1884–1889) отмечены наиболее активным его сотрудничеством в «Московских ведомостях», реже – в «Русском Деле» (всего более 60 статей, рецензий, корреспонденций), появлявшихся с завидной регулярностью благодаря брату Матвею Никаноровичу, сотруднику «Московских ведомостей», хорошо известному в московских и петербургских журналистских кругах. По словам Глубоковского, сам он никогда не был в редакциях этих газет, все сношения велись через брата, а главным стимулом являлась необходимость заработка. Глубоковский писал о культуре, науке, политике, истории, теософии, положении на Аляске, достопримечательностях Исландии и необходимости учреждения викариатства в Великом Устюге, разведении хлопчатника в Туркестане и раскопках в Египте, новейших опытах с почтовыми голубями и восстании в Китае. Среди этих заметок были и корреспонденции из жизни МДА. В 1890–1892 гг. Глубоковский также печатался в журнале «Наука и жизнь»¹⁰⁰⁴, основанном тем же братом Матвеем. Изредка статьи в «Московских ведомостях» появлялись и позднее (в 1890-е и 1900-е гг.), но уже без такого разброса тем – преимущественно рецензии на труды коллег и статьи по вопросам, связанным в той или иной степени с духовным образованием.

Н. Н. Глубоковский относил себя к кабинетным ученым, предпочитающим тихий уединенный труд. Церковная публицистика говорит и о другой стороне его личности – о его общественном темпераменте и «полемическом задоре», который рецензенты отмечали и в его научных трудах. С января 1892 г. он становится сотрудником еженедельника «Церковный вестник», выходившего в качестве печатного органа СПбДА с 1888 г. и призванного освещать насущные вопросы церковной и общественной жизни. Редактором еженедельника был в то время профессор по кафедре гражданской истории Н. А. Скабаланович, с мая 1893 г. его сменил экстраординарный профессор по кафедре древней общей гражданской истории А. П. Лопухин¹⁰⁰⁵. 1 сентября 1893 г. академическим советом Николай Никанорович был избран помощником редактора, однако уже через полгода, в мае 1894 г., согласно своему прошению уволен от этой должности¹⁰⁰⁶. Эти три года (1892–1894) – период наиболее активного его сотрудничества в «Церковном вестнике», потом оно становится эпизодическим¹⁰⁰⁷. Глубоковский писал на самые разнообразные темы, свободно владея пером в разных жанрах: передовые статьи, обзоры, многочисленные рецензии. Не ограничиваясь общими фразами, несколькими словами подчеркнув индивидуальность автора и рецензируемой книги, он оценивал ее место в ряду других сочинений. Статьи эти свидетельствуют о прекрасном знакомстве с литературой, не только духовной, но и светской, в частности с периодикой, и всегда демонстрируют четкое отношение к рассматриваемому вопросу. Он ввел в «Церковном вестнике» новый раздел «Отголоски светской журналистики», делая обзоры о религиозной свободе, о жизни и быте духовенства, о положении духовной школы и по другим волновавшим читателя и автора темам. Вообще Глубоковскому было присуще стремление разорвать замкнутость академической корпорации и пробудить интерес общества к духовной школе и богословской науке. Вместе с тем в его отношении к светской интеллигенции присутствовало достаточно иронии и скепсиса.

По словам Глубоковского, его литературная деятельность «началась случайно и потом развивалась по разным сторонним побуждениям», среди которых «доминировали мотивы помощи, содействия и поощрения». Уже в эмиграции, пересматривая свои библиографические записи, сам он несказанно удивлялся «непостижимой ширине научного интереса, бесконечному разнообразию тем и смелости решений по всем вопросам веры, знания и жизни», и вместе с тем замечал: «...спокойный обзор достигнутых результатов давал мне внутреннее успокоение, что в научно-литературной области feci quod potui, внушая другим ревнителям научного знания: faciant meliora potentes¹⁰⁰⁸, пока увидим самосущую истину лицом к лицу» ¹⁰⁰⁹.

С середины 1890-х гг. выступления Глубоковского на страницах периодики все более сосредотачиваются в сфере профессиональных интересов (научных и педагогических), также он помещает немало рецензий на книги русских и иностранных авторов (преимущественно в журналах «Христианское чтение» и «Странник», а с 1908 г. и в «Гермесе»). По словам Глубоковского, в этих статьях «преобладали идейные интересы объективных научных запросов и идейных усилий ради научной истины». Подводя в беженстве итоги своей литературной деятельности, Глубоковский оставил следующую запись, сделанную в 1931 г.: «...литература наравне с профессурой – была и до сих остается для меня как бы священнослужением, где я лишь слабый исполнитель обязательного и неключимый раб повеленного. Посему неизменно и чистосердечно я твердо памятовал и старался и по силе заповеди предупреждения верховного разума: «Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Бога, и удаляйся от зла» (Притч. 3:7), «Не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным; не мечтайте о себе» (Рим. 12:17). [sic! Надо: Рим. 12:16. – Т. Б.]. В противном случае неизбежно постигнут всех два предреченные «горя»; одно гласит: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою» (Ис.[sic!] 5:21), а другое еще более категорично и авторитетно: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! ибо так поступали с лжепророками отцы их» (Лк. 6:26). Все это необходимо и понятно: – в первом случае человек становится служителем не высшей независимой идеи, а своей собственной личности, а во втором становится рабом житейской суеты, где пускается на базарный торг самое человеческое достоинство. Все это раскрылось и окрепло во мне далеко не сразу, но то и другое было всегда противно и моей и нашей природе»¹⁰¹⁰.

Церковно-публицистическая деятельность делала его имя известным не только в духовных кругах. Если книги об апостоле Павле или блаженном Феодорите читали немногие, то статьи, отзывы, рецензии, некрологи и различные заметки, публиковавшиеся в журналах и газетах, становились достоянием широкого круга читателей и почитателей.

Юбилейный 1908 год, ознаменованный столкновением с Синодом, хотевшим возбудить формальное дело о «неправославии» Глубоковского за публикацию в ПБЭ «еретической» статьи А. П. Лебедева, неожиданная смерть последнего, очередной провал реформы духовного образования, ревизия академий, предвещающая наступление мрачных времен для высшей духовной школы, и другие события настраивали на минорный лад и на упорные мысли об отставке. «Дорогой Никанорыч! – писал его студенческий товарищ В. Н. Тычинин, один из немногих, бывших с Глубоковским на «ты». – От юности нашей борют ны различные страсти, от которых несладко; но небо все-таки покрывает нас чистым своим омофором. Ликвидировать никогда не поздно, почему с такими приемами не следует спешить. Ликвидация: умирать собираешься – пустяки говоришь, отставка – поплачет академия. Всем сердцем сочувствую твоим несладостям, от души поздравляю с литературным юбилеем. Позволь тебя обнять и поцеловать! Даже не учившийся в семинарии может понять, что ученый труд – твоя стихия, без которой тебе дышать нечем, но немного облегчить себя, я уверен, можно и необходимо. Избито, но верно, что всего не переделаешь, придется оставлять многое и другое»¹⁰¹¹. В ряду поздравлений, полученных Глубоковским, выделяется письмо от некоего инока Патрикия: «Я хотя лично и не знаком с Вами, но очень хорошо знаю, как Вам иногда бывает тяжело переносить нападки незаслуженно, да ведь за Истину все будут гонимы, да хранит Вас Господь от всех напастей (...) великое дело быть Истолкователем Божественного письма. Миллионы нас простецов скажут Вам Спасибо за такое святое и великое дело»¹⁰¹².

24 июня 1914 г. исполнялось 25-летие научно-преподавательской деятельности Глубоковского, началом которой служило окончание МДА и присуждение степени кандидата богословия. «Не знаю, воспряну ли, но несомненно, что увядаю. Пришла уже и осень моя, и лист мой едва держится на дереве жизни. Впрочем, надеюсь еще на милость Божию»¹⁰¹³, – замечал он в одном из писем В. В. Розанову в преддверии своего юбилея и спустя непродолжительное время писал ему же: «Приближаюсь к периоду обращения в область археологического предания: нам полагается службы всего 30 лет, а мне 24 июня сего года исполняется уже ровно 25 (...). Значит, пора приготовлять себя к положению инвалида»¹⁰¹⁴. Отвечая на вопрос Г. Э. Зенгера, интересовавшегося, когда истекает 25-летие его педагогической деятельности, Глубоковский сообщал: «Решительно уклоняюсь от всяких юбилейных празднований, хотя вседушевно благодарен за всякое слово поощрения, снисхождения и прощения по поводу 25-летия моей службы»¹⁰¹⁵. В связи с предстоящим юбилеем Зенгер хотел посвятить Николаю Никаноровичу одну из своих статей по Новому Завету и спрашивал разрешения на это. «Вы оказываете столь исключительное и симпатичное для меня внимание, что я никогда не оправдаю его пред своей совестью. Но – с другой стороны, указанный Вами способ отметки моего служебного 25-летия есть единственный (кроме молитвы), который мне истинно дорог, потому что во имя мое совершается ценное приобретение для науки, а что может быть выше и утешительнее этого для научного работника?»¹⁰¹⁶. Их объединяла любовь к просвещению, науке и классицизму, поклонниками которого оба являлись, и многолетняя переписка, начавшаяся в мае 1902 г., когда Глубоковский обратился к Г. Э. Зенгеру, только что назначенному министром народного просвещения (апрель 1902 – январь 1904), с просьбою выслать ему текст своей речи «Еврейский вопрос в древнем Риме», которую не удавалось разыскать «при всех усилиях», но хотелось бы иметь для своей библиотеки¹⁰¹⁷. Он считал Зенгера «одним из преданнейших творцов науки, каких теперь слишком мало»¹⁰¹⁸. Упорно уклоняющийся от всяких юбилейных торжеств Глубоковский просил не помещать о нем статей и в академическом еженедельнике «Церковный вестник», что и. д. редактора Н. М. Малахов и и. д. инспектора СПбДА С. М. Зарин обещали исполнить¹⁰¹⁹. Тем не менее краткое сообщение о юбилее все-таки появилось на страницах академического еженедельника, в хронике «Духовная и церковная школы», автором его Глубоковский называл С. М. Зарина¹⁰²⁰. В нем говорилось, что 24 июня по инициативе небольшой группы студентов, оставшихся в Академии на каникулы, и кандидатов выпуска 1914 г. в академическом храме был отслужен благодарственный молебен (служил студент – иеромонах Онуфрий), на котором присутствовали «и некоторые из профессоров», в том числе С. М. Зарин. Сообщая об этом, академический еженедельник «Церковный вестник» отмечал, что сам Глубоковский «уклонился от всякого торжественного чествования»¹⁰²¹.

Статьи и заметки о юбилее Николая Никаноровича появились тогда во многих газетах и еженедельниках: «Гермесе»¹⁰²², «Новом времени»¹⁰²³, «Московских ведомостях», «Земщине», «Речи»¹⁰²⁴, «Русском паломнике»¹⁰²⁵, «Русском слове», «Русском деле», «Русском обозрении», «Церковной правде» (Берлин)¹⁰²⁶, в журналах «Странник»¹⁰²⁷, «Исторический вестник»¹⁰²⁸, в некоторых епархиальных ведомостях¹⁰²⁹, а также в иностранных изданиях: «The Constructive Quarterly», «The Churchman» (Нью-Йорк)¹⁰³⁰ и других. В них отмечались «глубокий аналитический ум, ясность мысли, необыкновенная способность схватывать предмет и проникать в его сущность, богатейшая эрудиция, обширное знание древних и новых языков, необычайная трудоспособность»¹⁰³¹, поразительная осведомленность в литературе, «беспримерная в науке не только русской, но и европейской»¹⁰³². «...за 9 лет магистерская и докторская диссертации редкой европейской учености и к 35-летнему возрасту ординарный профессор, – в иллюстрациях и не может быть никакой нужды. (...) воображение стынет пред необъятностью труда и учености, пред силою и находчивостью ума и просто пред физическою выносливостью этого великого подвижника науки, точно ему дано всего Богом и природой в сотни раз больше других земнородных, будто для него в каждых сутках по меньшей мере 72 часа»¹⁰³³, – так тепло и искренне восторженно мог написать только академический сокурсник и друг. Профессор Новороссийского университета в Одессе и выпускник МДА А. М. Клитин отмечал: «Редкий юбилей в нашей русской богословской науке можно отметить с таким высоким подъемом научного достоинства и гордости, как юбилей профессора Глубоковского. Его юбилей есть праздник русской богословской науки, потому что без преувеличения можно сказать, что проф. Глубоковский есть выдающийся богослов нашего времени, затмивший собою многих выдающихся ученых богословской науки (...). Это – звезда первой величины и блеска. Глубина и богатство его изысканий, независимость и в то же время строгая ортодоксальность его взглядов, широкий энциклопедизм его знаний и оригинальность его научного метода признаны выдающимися свойствами его научной личности не только в русской, но и заграничной богословской литературе (...). Это – Ориген нашего века»¹⁰³⁴. Ученик Глубоковского и затем коллега по Академии отмечал, что «вся научная деятельность, вся подвижническая жизнь профессора вдохновляется единым идеалом, единым устремлением – научно засвидетельствовать пред всем миром истинность и красоту православия... Н. Н-ч с глубокою ученостью и изумительною талантливостью соединяет и доброе, отзывчивое сердце, готовое помочь всякому нуждающемуся, особенно в ученой работе. Здесь отзывчивость почтенного ученого также удивительна. Она простирается и на ближних, и на дальних топографически, не зная разделений и ограничений»¹⁰³⁵. Одна из юбилейных статей появилась еще 30 мая 1914 г. в «Биржевых ведомостях» (№ 14177, вечерний выпуск). Автором ее был не раз упоминаемый нами ученик Глубоковского по СПбДА А. А. Измайлов. «Имя доктора богословия, Глубоковского, ординарного профессора С.-Петербургской духовной академии, в представлении тех многочисленных студенческих поколений, пред которыми он выступал на кафедре «Нового Завета», связано с другим незабвенным именем истинного подвижника историко-богословской науки, – Болотова. (...) С глубокою серьезностью юбиляр соединяет живой, интересующийся современностью ум, самобытный и независимый, и, как личность и характер, ярко выделяется среди нынешней профессуры. Работая в многочисленных официальных комиссиях, Н. Н. всегда заявлял себя редкою самостоятельностью суждения и стойкостью истинного человека науки, для которого в деле установления истины решительно не существует никаких веяний времени, дуновений политики и воздействий «лиц и учреждений"».

По словам самого Глубоковского, он был «просто засыпан и подавлен огромным множеством телеграфических и письменных приветствий, (...) но на каждое из них ответил, – хотя бы открытками»¹⁰³⁶. Эти приветствия (коих пришло свыше 100) – от товарищей по МДА, коллег, учеников, сотрудников ПБЭ, от совсем незнакомых людей с разных концов России. Все они свидетельствовали о поистине выдающемся авторитете Н. Н. Глубоковского как ученого, педагога, редактора ПБЭ и просто на редкость отзывчивого, доброго человека, щедро делившегося своими знаниями, книгами, дружеским участием¹⁰³⁷. «Я не имел счастья быть Вашим учеником по Академии, – замечал протоиерей о. Павел Лахостский, один из лидеров группы «32-х», – но почитаю Вас своим учителем через посредство многочисленных Ваших ученых трудов (...) Сердечное Вам спасибо за то, что Вы сумели привлечь к своим печатным трудам всех, интересующихся движением нашей богословской мысли. Одна подпись под статьей или книгой: Н. Глубоковский, сопровождаемая обычно точной датой по церковному богослужебному кругу, уже привлекает внимание, а когда прочитаешь Ваш труд, всегда испытываешь высокое духовное удовольствие и чувствуешь живую признательность к его автору»¹⁰³⁸. Беззаветное и талантливо-плодотворное служение Η. Н. Глубоковского отмечал в своем приветствии и другой представитель группы «32-х», протоиерей о. Философ Орнатский¹⁰³⁹. Один из бывших учеников по Воронежской семинарии, священник о. Тимофей Лященко, профессор КДА (вскоре принявший монашество с именем Тихона, впоследствии в эмиграции архиепископ Берлинский)¹⁰⁴⁰, писал Глубоковскому: «Да, времени прошло, кажется мало, а сколько сделано Вами!!! Какой ничтожной кажется своя жизнь, когда окинешь беглым взглядом колоссальную работу, которую так блестяще выполнили Вы. (...) Каждая строка Ваша, каждое слово Ваше теперь ценней, чем когда бы ни было раньше. Да, я верю, что Вы обогатите нашу науку еще не одним драгоценным вкладом, и всемирная слава «русского экзегета» еще долго будет расти и расти»¹⁰⁴¹. А. А. Измайлов, в ответ на свое поздравление по случаю юбилея получивший от Глубоковского книги, замечал по этому поводу: «Душевно-уважаемый Николай Никанорович, примите еще раз горячее пожелание счастья, здоровья, творческого удовлетворения и того же неизменяющего благородного успеха, какой сопутствует Вам 25 лет, от одного из бесчисленных Ваших учеников, которые крепко Вас любят и Вами гордятся. Вы дали мне огромную радость присылкою Ваших книг и бесценными дорогими для меня надписями, как ранее глубоко обрадовали меня письмами в ответ на мое скромное приветствие. Иметь Вашу книгу с автографом было всегда моей мечтою, тем более лирическою, чем менее возможно было здесь напрашиваться на честь и ласку. И я принял Ваш дар с совершенно особым чувством, не похожим на то, с каким, – увы, теряя к этому вкус, привык принимать от своих собратий, хотя бы и старейших и чтимых. Нет на земле обаяния выше обаяния учителя»¹⁰⁴². Среди полученных приветствий и письмо от юного Георгия Флоровского: «Глубокоуважаемый профессор, в день исполнения двадцатипятилетия Вашей учено-учебной деятельности я позволю себе принести Вам от всей души самые горячие поздравления и пожелания сил и воодушевления в будущем. Кроме того, я еще раз искренне благодарю Вас за то внимательное и отзывчивое отношение, полное расположенности, которое я встретил у Вас тому назад три года, когда ничем я не был Вам известен, и которое продолжается и доселе, несмотря на то, что я ничем не мог пока его оправдать. Моих благодарных чувств я не умею выразить достаточно внятно в словах на бумаге. Особенно я должен Вас благодарить за те ободрения, которые Вы мне даете в Вашем последнем письме по поводу неудач с моею медальною работой, и те указания насчет профессуры, как должной цели моих стремлений, которые находятся там же»¹⁰⁴³. Именно Глубоковский посоветовал Флоровскому, пребывавшему в сомнениях относительно поступления в духовную академию или университет, ввиду наличия самих сомнений выбрать последний. Спустя два года, поздравляя с новым юбилеем, Флоровский замечал: «Пользуюсь случаем, чтобы еще раз выразить Вам свою душевную признательность за то сердечное отношение, которое Вы проявили по отношению ко мне, и которое меня много ободрило среди мучивших меня сомнений. Часто думалось: будет лучше, если будет иначе, а проходило время, течение событий шло своим порядком, сбывалось не то, что мечталось, и все же достигались удовлетворение и положительный успех. (...) Бывают моменты, когда жалею, что не был Вашим учеником, тогда бы наверно был не философом, а патрологом»¹⁰⁴⁴.

Об отношении академических коллег к Η. Н. Глубоковскому свидетельствует письмо И. М. Покровского, профессора Казанской академии: «Без лести и преувеличения скажу, что в Вашем лице наша наука имеет исключительного ученого профессора и работника, поражающего энциклопедичностью, колоссальностью и глубиной знания в разных областях русской науки, особенно богословской и исторической. Ваш ум вполне оправдывает Вашу редкую, если не единственную на Руси фамилию, принадлежащую исключительному человеку в русском ученом мире. Я не буду много распространяться о Ваших ученых заслугах; они известны всем и никогда не будут забыты учеными всех культурных стран. В знаменательный для Вас день мне особенно хочется приветствовать в Вас человека, который был и остается моим бескорыстным благодетелем. В Вас, добрейший Николай Никанорович, я встретил не только друга, понявшего меня, но еще заступника и помощника в тяжелые дни моей жизни, когда я растерянно стоял на распутье и не знал в ком и где искать помощи и утешения. Вы заочно вошли в мое положение, ободрили меня, успокоили мой мятущийся дух и помогли мне, как я не ожидал. Только тогда я понял, что на Руси есть еще «люди» в полном и лучшем смысле этого слова, способные входить в положение совершенно чужих им лиц»¹⁰⁴⁵. Μ. М. Тареев приветствовал в Глубоковском «самого выдающегося из русских богословов нашего времени, сочетавшего христианскую ортодоксальность с научными методами европейского просвещения»¹⁰⁴⁶. Коллега по СПбДА, директор Археологического института в Петербурге Н. В. Покровский писал Глубоковскому, что узнал о его юбилее из газет. «Не мне ценить Вашу специальную напряженную ученую деятельность: оценка ее принадлежит истории, которая несомненно отведет Вам одно из самых первых мест в ряду ученых богословов и историков, – замечал Покровский. – Я со своей стороны считаю непременным долгом выразить Вам лишь чувства искреннего и глубокого уважения к Вашей выдающейся учено-европейской деятельности и пожелать продолжения ее на многие-многие годы во славу академической науки»¹⁰⁴⁷. Отмечая, что юбилей Глубоковского есть светлый праздник всех четырех духовных академий, один из выпускников высшей духовной школы писал ему: «Ваши блестящие дарования, Ваша громадная эрудиция в области богословских наук прекрасно отразились в Вашей «Энциклопедии» и Ваши богословские ученые труды дают право всем нам, воспитанникам духовной школы, гордиться Вами и сказать всем представителям светских высших школ, что и наши академии имеют своих «светил""¹⁰⁴⁸.

Среди приветствий было много телеграмм и писем от иерархов и представителей духовенства: архиепископа Платона (Рождественского), архиепископа Николая (Зиорова), епископа Митрофана (Симашкевича), епископа Вениамина (Казанского), епископа Георгия (Ярошевского), епископа Могилевского Константина (Булычева), протопресвитера о. Г. И. Шавельского и многих других¹⁰⁴⁹. Н. В. Нумеров сообщал Глубоковскому, что 23 июня в заседании Синода архиепископ Никон (Рождественский) сказал «несколько сильных и теплых слов» в его адрес и напомнил обер-прокурору В. К. Саблеру о юбилее.¹⁰⁵⁰ Сам владыка Никон писал в этот день Глубоковскому: «Ваше превосходительство, глубокоуважаемый Николай Никанорович! Позвольте в день преполовения пятидесятницы лет служения Вашего богословской науке, а, следовательно, и Церкви Божией, сказать Вам: Милость Божия, да будет с Вами! (...) нет нужды писать, как нужны, как редки стали в наши злые дни такие столпы науки церковной, как Вы, с какою надеждою и любовью мы, служители Церкви Христовой, взираем на Вас. (...) Ваш богомолец. Член Св. Синода и Г[осударственного] Совета. Архіепископ Нікон [sic!]"¹⁰⁵¹.

В приветствии от одного из многочисленных племянников Глубоковского, настоятеля русского храма в Биаррице протоиерея о. Николая Попова, отмечалось, что «сверх высоких гражданских добродетелей» Глубоковский «всегда проявлял еще исключительный и достойный подражания пример истинного христианина и человека, самоотверженного, с самозабвением «подвижнически» служащего ближним, – незнакомым и знакомым и особенно же присным (...) по плоти»¹⁰⁵².

Спустя два года, 21 октября 1916 г., исполнялось 25-летие служения Н. Н. Глубоковского в С.-Петербургской (Петроградской) духовной академии, с 1913 г., наряду с другими духовными академиями, именуемой Императорской. И снова – масса поздравительных адресов, писем, телеграмм от различных учреждений¹⁰⁵³, иерархов русской православной церкви (многие из которых были его учениками)¹⁰⁵⁴. «Заслуги и труды Ваши на пользу Богословской науки и церкви сделали Вас в среде нашей почтенным, уважаемым, любимым, – писал Глубоковскому архиепископ Платон (Рождественский). – С полным почтением, глубоким уважением и горячею любовью ныне посылаю Вам, дорогой Николай Никанорович, свой привет, поклон и Божие благословение. Экзарх Платон»¹⁰⁵⁵. Среди поздравлений находится и телеграмма и. д. доцента по кафедре Св. Писания Нового Завета КазДА иеромонаха Ионы (Покровского), впоследствии епископа Ханькоуского (РПЦЗ): «Молитвенно желаю Вашему превосходительству сил, здоровья многие годы»¹⁰⁵⁶. «Ваша необыкновенная эрудиция, свобода от внешних оков, связывающих полет творческой мысли, раскрывая тайны устроения Царства Божия на земле, помогла бы нам найти истинные пути и способы действительного усовершенствования нашей церковной жизни»¹⁰⁵⁷, – приветствовал Николая Никаноровича директор хозяйственного управления при Св. Синоде А. А. Осецкий.

Много приветствий было от товарищей по МДА¹⁰⁵⁸, учеников по СПбДА¹⁰⁵⁹, от светских и духовных ученых¹⁰⁶⁰, представителей духовенства¹⁰⁶¹, земляков, просто незнакомых людей, почитателей его научной деятельности, которые были даже в «заглушенной провинции»¹⁰⁶². Глубоковского называли «Геркулесом русской богословской науки», отмечая его блестящее и самоотверженное служение¹⁰⁶³. «...Обогащать науку и умудрять академическую молодежь»¹⁰⁶⁴, – желал ему Г. Э. Зенгер. «Преклоняюсь пред выдающимися Вашими заслугами в области русской богословской науки. Лиц, подобных Вам, по силе, серьезности, глубине мышления, по богатой эрудиции, и вообще-то очень немного, а среди богословов-профессоров, Вы, безусловно, не имеете себе равных»¹⁰⁶⁵, – писал ему профессор Московской академии Н. В. Лысогорский. В этих приветствиях отмечалось, что «учено-профессорская деятельность» Глубоковского «всегда служила и будет служить образцом не только в научном, но и в нравственном отношении в смысле беззаветной преданности тому прекрасному, которое не терпит суеты». «Припоминается мне сейчас сообщение кн[иги] Несм[елова] о построении стен Иерусалимских, – писал профессор КДА В. Ф. Иваницкий, – когда строившие стену одной рукой производили работу, а другой держали копье. Нынешние условия нашей жизни в такое именно положение ставят профессора. Ему одной рукой приходится «производить свою работу», а другой защищать ее от враждебных вторжений извне. И в Вас я вижу не только ученого исследователя, но и одушевленного борца за научные идеалы. Одинаково преклоняюсь перед Вашей деятельностью в том и другом отношениях, снова шлю Вам горячие пожелания долго еще не выпускать из рук научного знамени!»¹⁰⁶⁶.

Теплые письма получил Николай Никанорович в эти дни от бывших своих учеников; они были полны любви и почтения, преклонения, благодарной памяти и ученической гордости. «Кто из нас, Ваших учеников, сидя у своего домашнего очага, не вспоминает Вас с благодарной теплой памятью, склоняясь пред Вашим ученым обликом в чувстве глубокого почтения и уважения»¹⁰⁶⁷, – писал один из них. «Радуюсь за своего милого профессора, – замечал Н. Г. Рункевич (которому когда-то Глубоковский поставил «2»), – ставшего столпом русской богословской науки, образцом ученого всепреодолевающего труда и примером для той Европы, на которую столь преувеличенно смотрели мы в прежние годы. Желаю Вам от всего преданного и глубоко почитающего Вас сердца долгих лет жизни и зенита земного величия»¹⁰⁶⁸. Ученик Глубоковского по СПбДА, ставший ректором Никольского духовного училища, в котором когда-то учился Николай Никанорович, поздравляя с 25-летием, отмечал, сколь многим обязана Глубоковскому Русская церковь «в смысле развития и поступательного движения ее богословской науки и мысли. В моих представлениях Вы всегда (...) являлись и являетесь человеком с неисчерпаемыми знаниями во всех богословских дисциплинах и с необъятнейшими перспективами творчества в богословской мысли»¹⁰⁶⁹. Профессор КДА, священник о. Η. П. Смирнов (земляк Глубоковского), писал ему в эти дни: «Летом, путешествуя по нашим родным краям, я многократно встречался с живым выражением глубокой духовной удовлетворенности наших земляков Вашей ученой всесветной славой, поднимающей как бы значение Вологодского края, как слава Ломоносова сообщила всесветную известность Архангельску и Холмогорам. Вас знают и чтут многие, Вам лично неведомые земляки, в связи с Вашим именем поднимается в их глазах значение нашей родной семинарии, мощь и бодрость чувствуется в связи с Вашим именем ученого, с представлением простого, цельного и сильного человека»¹⁰⁷⁰.

Среди юбилейных материалов отметим также несколько изданий, подаренных Глубоковскому. В их числе брошюра «Около Хомякова (Критические заметки)» о. Павла Флоренского с автографом автора: «Глубокоуважаемому Николаю Никаноровичу Глубоковскому с пожеланием доброго здоровья и многих лет – чтобы справить ветхозаветный юбилей. 1916. X. 19. Сергиев Посад»¹⁰⁷¹. Дар о. П. А. Флоренского оттеняет следующий характерный эпизод, ему предшествовавший. Накануне юбилея товарищ Глубоковского по МДА, В. Н. Тычинин, послал статью о нем в «Богословский вестник», редактором которого состоял о. Флоренский. Ответ редактора от 17 октября 1916 г. Тычинин переслал Глубоковскому: «Статейка Ваша получена, но, по причинам, от меня не зависящим, поместить не могу, хотя бы и хотел. Написана она живо и подходила бы к юбилейному № «Богословского вестника». Но сложность установившихся в учено-духовном мире отношений делает обнародование ее на страницах «Богословского вестника», безусловно, невозможным. Если Вы не напечатаете эту заметку где-нибудь в другом месте, прошу подарить ее рукопись мне; при более благоприятных обстоятельствах я ее непременно напечатаю, но когда это может быть, – не знаю»¹⁰⁷². Ранее, отвечая на вопрос В. В. Розанова, Глубоковский писал: «Флоренского «абсолютно» не знаю, если не считать слухов и случайных мнений о его работах. Мне думается, что ему и теперь нужны крепкие и надежные руки товарищеского руководства, а иначе возможны для него некие опасности – и оригинальничание и богоискательство... Впрочем пока слышу и думаю о нем все наилучшее (...)»¹⁰⁷³. В своем обзоре «Богословие» за 1914 г. Глубоковский назвал «Столп и утверждение истины: опыт православной теодицеи» «самым оригинальным» произведением в богословско-теоретической области, которое «слишком необычное и по содержанию и даже по форме для нашего богословия, а потому и едва ли оно будет продуктивно усвоено последним»¹⁰⁷⁴.

30-летие службы Глубоковского пришлось на осень 1919 г. Годом раньше он мечтал, если будет дана хоть малейшая пенсия, «совсем удалиться в уединение частного человека для скромной кабинетной работы и богословско-научного издательства – даже не в Петрограде и – всего скорее в Москве»¹⁰⁷⁵. В январе 1919 г. Глубоковский замечал в письме Соболевскому: «Моим идеалом было и остается одно, чтобы обеспечить себе тихий кабинетный труд на старости лет, об этом я молился по случаю своего 30тилетия, которое исполняется в октябре сего 1919 года, надеясь на академическую пенсию, вполне достаточную по нормальным условиям для приличной жизни в Москве. И теперь мне трудно расстаться с этим влечением, хотя еще труднее обеспечить для него фактическую возможность соответствующим служебно-ученым положением»¹⁰⁷⁶. К тому времени Петроградская духовная академия была закрыта. Незадолго до юбилея квартира на Невском (д. 180, кв. 5), где Глубоковский жил с середины 1890-х гг., была «разгромлена и разграблена». «Мы оба – совсем нищие. Положение тяжелое, почти до безвыходности»¹⁰⁷⁷, – писал он Н. Я. Марру. Но и в эти тяжелые дни Глубоковский получил приветствия, прежде всего, от своих учеников. «Душевно скорблю, что такое большое событие в личной жизни приходится переживать в таких трудных условиях. (...) Храню о Вас, как наставнике, самое добрые воспоминания. В. В. Болотов и Вы – самые лучшие из памятных дней академической жизни», – писал 10 сентября/28 августа 1919 г. Н. В. Нумеров, в конце письма замечая: «Живем в области всяких слухов, которые укрепляют веру в доброе будущее»¹⁰⁷⁸.

На Западе богословские энциклопедии появляются в середине XIX в.: в 1846–1857 гг. вышло первое издание католической энциклопедии – Кігchenlexikon Wetzer’a и Welte (2-е издание в 1882–1903 гг.), с 1854 г. под редакцией профессора теологии Эрлангенского университета Herzog’а начала выходить протестантская энциклопедия – Real-Enzyklopädie für ргоtestantische Theologie und Kirche.

В России первая попытка приступить к изданию Православной энциклопедии или Богословского энциклопедического словаря относится к началу 1860-х гг. Проект подобного издания представил митрополиту Филарету (Дроздову) профессор (впоследствии ректор) Московской духовной академии протоиерей А. В. Горский. В своей речи по случаю 50-летия МДА (1864 г.) Горский публично заявил «о потребности и существенной пользе такого издания», однако никаких шагов далее не последовало, хотя митрополит Филарет завещал Московской академии для этой цели «особый капитал»¹⁰⁷⁹. По воспоминаниям архиепископа Саввы (Тихомирова), «мысль эта сильно занимала нас в академии». Став ректором МДА, архиепископ Савва предпринял еще одну попытку, в ноябре 1878 г. обратившись к хранителю Румянцевского музея А. Е. Викторову: «Если бы в московской академии или в среде московского духовенства образовался кружок солидных ученых и предпринял труд издания Богословского Словаря, я охотно предложил бы ему свою материальную помощь»¹⁰⁸⁰. Но ни одна из четырех существовавших в России духовных академий, включая Московскую, так и не решилась принять на себя подобный труд.

Тем большая честь и заслуга принадлежит профессору СПбДА Александру Павловичу Лопухину¹⁰⁸¹, отважившемуся на подобный издательский и научный подвиг и немалый финансовый риск, поскольку издание осуществлялось исключительно на его средства. Это была первая православная энциклопедия: ни одна из поместных православных Церквей не имела подобного издания. «Честь и слава Лопухину, хоть он был и «американец» в богословии (кажется)»¹⁰⁸², – отозвался о нем В. В. Розанов. Православная богословская энциклопедия предложена была в качестве ежегодного бесплатного приложения к духовному журналу «Странник» (одному из лучших в то время), фактическим владельцем, издателем и редактором которого Лопухин стал 13 июля 1899 года. Уже через год, 25 августа 1900 г., старшим цензором архим. Владимиром (Благоразумовым, † 25.09.1914, епископом) был подписан к печати первый том, носивший заглавие «Православная энциклопедия или Богословский энциклопедический словарь, содержащий в себе необходимые для каждого сведения по всем важнейшим предметам богословского знания в алфавитном порядке». По признанию самого Лопухина, «плохо ли, хорошо ли», но Православная энциклопедия организована «на личный страх издателя – без всякой посторонней помощи, единственно в надежде на сочувствие того круга читателей, для которого предназначена»¹⁰⁸³. Первоначально он планировал издать «краткий справочный словарь, в котором сообщались бы лишь самые сухие энциклопедические сведения, необходимые для самых элементарных справок»¹⁰⁸⁴. Но заявления со стороны подписчиков «Странника» и характер первых присланных статей побудили Лопухина сразу приступить к изданию «большой Энциклопедии», что значительно увеличило и «труды и расходы редакции».

За образец своего издания Лопухин взял «Real-Enzyklopädie...», выходившую в Лейпциге с 1896 г. третьим изданием под редакцией профессора А. Гаука (A. Hauck)¹⁰⁸⁵. По замыслу издателя, «обработка предметов может идти параллельно и с помощью статей этой энциклопедии преимущественно в предметах, относящихся к области общехристианского и особенно западно-христианского знания, но с тем непременным условием, чтобы весь материал подвергался переработке в интересе православно-богословской мысли, а по таким предметам, как догматика, православно-восточная и русская церковная история, агиология, литургика и др. подобные науки, вполне самостоятельно»¹⁰⁸⁶, причем он обещал дать «полный словарь всех святых православной церкви с необходимыми сведениями из их жизни и деятельности»¹⁰⁸⁷. Особое внимание предполагалось уделить обличению раскола и ересей, а также истории епархий. Планировалось выпустить десять томов по 3035 листов (что в два раза меньше Энциклопедии Герцога-Гаука) и завершить все издание в весьма сжатые сроки – к 1905 г. Для сравнения укажем, что переиздание немецкой Реальной Энциклопедии за пять лет дошло лишь до седьмого тома, на переиздание одиннадцати томов католической энциклопедии (до буквы Т) ушло восемнадцать лет (1882–1900), издание шести томов краткого богословского словаря Мейзеля продлилось тринадцать лет (1887–1900). Из этого можно представить, сколь смелые обязательства брал на себя издатель первой православной энциклопедии.

В руководство сотрудникам Энциклопедии Лопухин составил «Правила». Согласно им, редакция «не задается специально-учеными целями, т. к. имеет в виду удовлетворить насущную потребность широкой публики и, прежде всего, нашего духовенства в обстоятельной справочной книге по всем богословским предметам»¹⁰⁸⁸. Изложение материала должно быть популярным, общедоступным и интересным для «всякого богословски образованного человека», но в то же время «стоять на уровне современного знания и служить выразителем передового движения отечественной богословской мысли и науки». Последний (седьмой) пункт «Правил» касался языка изложения: он «должен быть сжатый, но ясный, и в нем следует избегать употребления таких иностранных слов и терминов, которые легко могут быть заменены чисто русскими». Сам Лопухин подал неожиданный тому пример. На титульном листе первых пяти томов вместо привычного «Петербург» местом издания указан «Петроград». «К слову сказать, – пояснял он, – издавна употребляемое нашими братьями славянами название нашей северной столицы именно «Петроградом» хотя на рубеже XX века да напомнит нам, что пора великому русскому народу смыть со своей столицы это клеймо рабского подражания иноземцам, когда-то бывшее историческою необходимостью, а теперь ставшее печальным анахронизмом»¹⁰⁸⁹.

В предисловии к первому тому редактор-издатель писал: «Трудно указать еще издание, которое составляло бы более насущную у нас потребность времени, как именно издание такого «Богословского словаря», который мог бы служить настольной справочной книгой по всем предметам богословского и философского знания. Наш век до небывалой степени расширил область этого знания, открыл новые сферы и выработал своеобразные термины, которые придают новую постановку многим богословским и философским вопросам и знакомство с которыми безусловно необходимо для всякого образованного человека, желающего стоять на высоте современности. Между тем наше духовенство (да и все образованное общество) поставлено в этом отношении в самые печальные условия. В то время как у духовенства всех цивилизованных народов давно уже имеется под руками масса всевозможных пособий и руководств, дающих ему возможность быстро осваиваться со всяким богословским и философским вопросом, у нас доселе еще не появлялось ни одного «Богословского словаря» – не только такого, который заслуживал бы это название, но даже и вообще никакого (...) и потому потребность собственно в Энциклопедическом Богословском словаре не только доселе не удовлетворена, но не делалось даже и попыток к ее удовлетворению»¹⁰⁹⁰.

В списке авторов I тома названы 31 человек (а с Лопухиным будет 32). Из них 29 имели высшее богословское образование: два доктора богословия (Ф. Г. Елеонский и А. Д. Беляев), два доктора церковной истории (Н. В. Покровский и В. А. Соколов), 19 магистров и 6 кандидатов богословия. Трое сотрудников имели светское образование: кандидат канонического права – Η. Ф. Марков (помощник юрисконсульта при Св. Синоде), магистр истории – Б. А. Тураев (тогда приват-доцент С.-Петербургского университета) и кандидат прав С.-Петербургского университета А. А. Папков, занимавшийся историей православных братств. Большинство (18) заявленных в списке авторов принадлежало к академической корпорации (из СПбДА – 11, из МДА – 3, по 2 из КазДА и КДА), трое состояли преподавателями духовных семинарий – Московской и С.-Петербургской, четверо были чиновниками Канцелярии обер-прокурора и Св. Синода. В числе сотрудников первого тома были названы также профессор Киевского университета св. Владимира П. Я. Светлов и архимандрит Владимир (Благоразумов). Таковы были научные силы, положившие начало изданию Православной энциклопедии.

По словам Лопухина, еще до выхода первого тома и особенно после появления его в свет он получил «множество самых горячих выражений признательности за предпринятый труд»¹⁰⁹¹. Но среди печатных отзывов встречались и весьма критические. Автор двух из них – профессор КазДА Л. И. Писарев. Сравнивая заявления Лопухина о том, что к изданию привлечены «все более или менее известные у нас богословские силы», и его обещания с фактическим содержанием первого тома, рецензент указывал на отсутствие полноты и специализации в составе привлеченных сотрудников, а в статьях находил значительное число фактических погрешностей, делавших Энциклопедию «непригодной в качестве точной, научно-достоверной руководительной настольной книги»¹⁰⁹². По подсчетам Писарева, из 550 статей первого тома 2/3 принадлежало лишь нескольким лицам – профессору С.-Петербургской духовной академии по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур А. И. Пономареву (180), чиновнику Канцелярии Св. Синода С. Г. Рункевичу (45) и самому А. П. Лопухину, причем все трое имели степень магистра богословия. 270 статей вышли без подписи. Как предполагал рецензент, автором их был тот же А. И. Пономарев. Писарев заключал, что все издание велось «слишком домашним образом» и ПБЭ «есть дело не коллективной эрудиции «всех известных богословских сил» России, а работа – в громадной части своего содержания – только трех лиц»¹⁰⁹³. Он предлагал создать «целую серию» редакторов по отдельным отраслям богословского и философского знания (по типу Энциклопедии Брокгауза и Ефрона). По-видимому, и сам Лопухин (состоявший сотрудником Энциклопедии Брокгауза и Ефрона) пытался организовать работу подобным образом. Так, отдел русской истории XVIII–XIX вв. в ПБЭ первоначально вел один С. Г. Рункевич, правда, уже с 3-го тома вынужденный отказаться (так как, по собственному признанию, был «не в состоянии нести это бремя»), оставив за собою «только целые епархии и дух[овные] журналы»¹⁰⁹⁴.

Предложение Писарева – одному автору писать не более трех-четырех статей – Лопухин находил неприемлемым, так как для десяти томов, включающих предположительно 5500 статей, потребовалось бы около 1500 сотрудников. Лопухин напоминал, что к 1900 г. в России защищено около 300 магистерских и докторских диссертаций по богословским наукам, то есть в наличии имелось около 300 потенциальных сотрудников¹⁰⁹⁵. К тому же не все они готовы были писать для Энциклопедии. Но особенно взволновал Лопухина совет «не спешить», предпринимая столь важные дела (Писарев приводил известную пословицу: «семь раз примерь, один раз отрежь»). Отвечая своему коллеге по духовно-академической корпорации, Лопухин настаивал на том, что в делах духовно-просветительных "спешить необходимо», ибо «так много работы и так мало делателей, что если мы не будем спешить, то скудость плодов нашей умственной жизни может превратиться в полное банкротство и нищенство»¹⁰⁹⁶. При этом он подчеркивал, что Энциклопедия адресована главным образом духовенству, причем сельскому, и должна служить не столько умственным интересам, сколько практическим потребностям, став настольною книгой, помогающей осваиваться со всеми возбуждаемыми временем вопросами. Эти критические рецензии, по словам Лопухина, «оказались не бесполезными для издания, послужив поводом к лучшему выяснению самой идеи, задачи и метода Энциклопедии, к разъяснению некоторых недоразумений и к устранению неизбежных недочетов, как и вообще к возбуждению общественного внимания к нему»¹⁰⁹⁷.

Поскольку архив А. П. Лопухина не сохранился, у нас нет возможности проследить внутреннюю историю издания первых пяти томов Энциклопедии, вышедших под его редакцией. О напряженности этого труда может свидетельствовать то, что второй том подписан к печати старшим цензором архимандритом Антонином (Грановским) спустя восемь месяцев после выхода первого, 25 апреля 1901 г.; вместо предполагавшихся 30–35 листов его объем возрос до 40. Уже со второго тома редакция вышла из намеченного графика печатания томов. Увеличение объема статей (ввиду пожелания со стороны читателей видеть изложение предметов «с возможно большею широтою и обстоятельностию») и, соответственно, количества томов замедляло ход всего издания. Первоначальное намерение выпускать в год по два тома не могло быть исполнено. По отзыву С. Г. Рункевича, Лопухин торопился «прикончить Энциклопедию и был против обширных статей»¹⁰⁹⁸. 20 июня 1904 г. новый цензор архимандрит Филарет подписал к печати V том ПБЭ – последний из редактированных Лопухиным. Том включал более 800 статей. Всего в пяти томах (вышедших под редакцией Лопухина) заявлено участие 77 авторов, из них: докторов богословия и церковной истории – 7, магистров богословия – 32, кандидатов богословия – 21 Более половины (42) состояло преподавателями духовно-учебных заведении: 31 – духовных академий (19 – СПбДА, 6 – МДА, 4 – КДА, 2 – КазДА), 11 – духовных семинарий и училищ; трое преподавали в университетах, С.-Петербургском и Киевском, 11 являлись чиновниками, 10 имели священный сан. Среди авторов назван и епископ Острожский Серафим (Мещеряков). Поскольку значительная часть статей, вошедших в I–V тома, напечатаны без подписи, невозможно точно представить участие каждого из авторов. Среди наиболее активных сотрудников с уверенностью можно назвать профессоров СПбДА А. И. Пономарева, А. А. Бронзова, Η. Н. Глубоковского, П. С. Смирнова, библиотекаря СПбДА А. С. Родосского, профессора МДА С. С. Глаголева, чиновников духовного ведомства С. Г. Рункевича и Η. Ф. Маркова, преподавателей Владимирской и С.-Петербургской духовных семинарий священника А. М. Кремлевского и священника А. В. Петровского и С.-Петербургского Александро-Невского духовного училища С. В. Троицкого.

22 августа 1904 г. Александр Павлович Лопухин скончался. Буквально до последних дней он продолжал работать над Энциклопедией, 16 августа послав С. С. Глаголеву письмо с просьбой составить список статей для VI тома. «По своим научным интересам это был действительно Энциклопедист, – отмечалось в некрологе Лопухина, – и «Богословская энциклопедия», которую он начал издавать на свой риск и страх, действительно могла быть начата им, и с его смертью эта прекрасная и полезнейшая идея надолго останется не осуществленной!»¹⁰⁹⁹.

После смерти Лопухина журнал «Странник» на правах собственности перешел к его дочери – Р. А. Артемьевой – и к ее мужу С. А. Артемьеву. Принимавший близкое участие в делах Лопухина В. П. Емельянович (помощник начальника отделения в Канцелярии обер-прокурора) 30 августа обратился к Николаю Никаноровичу Глубоковскому с просьбой принять на себя редактирование журнала «Странник» и всех его приложений, включая ПБЭ. Глубоковский состоял сотрудником Энциклопедии со второго тома (1901) и был ближайшим помощником А. П. Лопухина. Ввиду тяжелой его болезни он фактически редактировал пятый том. От имени наследников Лопухина Емельянович писал Глубоковскому: «При этом Вам гарантируется свобода от всех хозяйственных забот по изданию, а также от всех черных работ по редакторству. Вам будут представляться статьи более или менее подобранные и Вы будете свободны от всей сложной организации по розыску сотрудников (...). Само собой разумеется, что при желании Вы можете быть полным хозяином этого дела. (...) Не бойтесь, что это слишком оторвет Вас от чисто научных работ: будут приняты все меры к тому, чтобы сохранить драгоценное Вам время»¹¹⁰⁰.

24 сентября/8 октября 1904 г. к Глубоковскому обратился настоятель посольской церкви в Берлине протоиерей Алексей Петрович Мальцев: «Досточтимый Николай Никанорович! Вот уже скоро и 40-й день минет со дня кончины Вашего сослуживца, а моего школьного по Академии товарища А. П. Лопухина. Меня интересует судьба предпринятого им издания «Богосл[овской] Энциклопедии», а также «Странника» с прочими приложениями к нему. Кто будет продолжать и будет ли? Особенно нужно желать, чтобы не отложилась на долгое время энциклопедия, в к[ото]рой нужда превеликая. Конечно, тут нужны прежде всего средства и весьма не малые. Для сего можно бы привлечь Тузова, а из профессоров всех Академий сплотить кружок редакторов по различным отделам (...) Недалеко юбилей Академии и подобное издание было бы настоящим украшением праздника! Простите за беспокойство подобными вопросами»¹¹⁰¹.

На предложение наследников Лопухина Глубоковский дал ответ месяц спустя, после консультаций с коллегами по духовной школе. Согласившись принять на себя редактирование Энциклопедии, он категорически отказался от «Странника». Пожалуй, только два человека отрицательно отнеслись к его решению стать редактором ПБЭ – учитель Глубоковского по МДА, а затем профессор Московского университета А. П. Лебедев и профессор КазДА М. И. Богословский. «Любезнейший Николай Никанорович, – писал последний, – Вы решаетесь для «Странника» заменить Лопухина в критическую минуту. Если бы имел право, то сказал бы: нет Вам моего благословения на это дело. Ревнуйте дарований больших (1Кор. 12:21 ст.). Сейчас Вы преследуете профессиональные интересы, а тогда они отойдут на задний план, и кроме того изнурение, изнурение и изнурение. Берегите себя как имение и собственность И. Христа»¹¹⁰². В том же духе писал и А. П. Лебедев, пугая вступлением «на скользкий путь разных неврастений и несварений»¹¹⁰³. Но большинство коллег и знакомых выражали радость и удовлетворение по поводу перехода издания «в верные надежные руки». «В свое время я был глубоко обрадован, узнав, что дело столь важное и серьезное перешло в ведение и под руководство поистине славного и знаменитого нашего богослова», – писал Глубоковскому профессор КДА протоиерей Ф. И. Титов¹¹⁰⁴. «Приятно было мне узнать, – писал профессор Харьковского университета протоиерей Т. И. Буткевич, – что издание богословской энциклопедии попало в Ваши надежные руки; но берегите свои силы и здоровье. Покойного А. П. Лопухина в Харькове оплакивают все интересующиеся богословскою наукою и литературой»¹¹⁰⁵. Директор Ватиканской библиотеки Аурелио Пальмиери, установлению контактов которого с русскими богословами Глубоковский весьма способствовал, высказывая свое удовлетворение по поводу того, что Глубоковский стал «директором» ПБЭ, отзывался о нем: «Эрудия, богатая эрудия»¹¹⁰⁶.

3 октября 1904 г. Глубоковский подает прошение на имя митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского): «Уступая авторитетным советам уважаемых лиц, я согласился поддержать это высокополезное издание в трудное для него время и прошу исходатайствовать мне утверждение в звании редактора «Православной богословской энциклопедии». Но ученое редакторство налагает на меня и ученую ответственность, которая может быть обеспечена лишь при том условии, если труд редактора будет поступать в обращение без посредствующего вмешательства. По этим принципиальным соображениям почтительнейше прошу Ваше Высокопреосвященство не отказать в ходатайстве, чтобы для текста «Православной богословской энциклопедии» и прилагаемых к ней планов, карт, портретов, рисунков, снимков и всяких иллюстраций (в тексте и на отдельных листах) мне предоставлено было подписывать их к печати и к выпуску из типографии в обращение на правах цензора, как это дозволяется для «Христианского чтения», «Православного русского слова». Если моя вторая просьба не может быть уважена, то и первая теряет силу и должна остаться без удовлетворения»¹¹⁰⁷. Указом Синода от 14 октября 1904 г. Н. Н. Глубоковский назначен цензором и редактором ПБЭ, а также относящихся к ней документов и чертежей. Под его редакцией в 1905–1911 гг. вышло семь томов (VI–XII). Самому Глубоковскому в девяти из двенадцати вышедших томов принадлежит более 20 статей, не считая многочисленных дополнений различного характера, всего же – свыше 100 страниц текста. Подробнейший учет этих материалов Глубоковский вел в своей записной книжке¹¹⁰⁸.

Должно быть, тогда же, в октябре 1904 г., Глубоковский писал С. А. Артемьеву: «С моей стороны я полагал бы следующее: 1) Обязанности цензора, для меня теперь крайне тягостные и обременительные, я постараюсь вести со всякою благожелательностью и при том, чтобы Энциклопедия не только не встречала препятствий, а всячески облегчалась и избавлялась от излишних типографских расходов; 2) заведование всем редакционным делом я оставляю за собою по-прежнему, но постараюсь добиться, чтобы в той или другой форме это было обозначено на титульных листах; 3) VI том должен быть не меньше 40 листов, и за каждый из них по отпечатании я получаю от Вас 30 (тридцать) рублей. По многим причинам считаю этот гонорар не только не преувеличенным, но даже настолько минимальным, что на следующие пункты [вероятно, описка, следовало бы: тома. – Т. Б. ] по этому пункту обязательно должно быть новое соглашение, когда эта цифра, возможно, должна будет увеличиться значительно. 4) Все остальные пункты остаются в силе. Если эти новые условия не подходят Вам, то, пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте уверены, что это нимало не повлияет на мои цензурные отношения, которые уже ради нашего А[лександра] П[авлови]ча – всегда будут самыми сочувственными, несмотря на всю их тяготу»¹¹⁰⁹. Вероятно, в октябре 1904 г. подписано и соглашение с С. А. Артемьевым, составленное Н. Н. Глубоковским и включавшее следующие пункты:

«1) Принимая редактирование издаваемой при «Страннике» наследниками и крестниками покойного проф. А. П. Лопухина «Православной богословской энциклопедии» с 6-го ее тома, я беру на себя только ученую ответственность, причем каждый редактированный мною том должен иметь на заглавном листе обозначение, что «составлен под моею редакцией», а если он будет редактирован мною не весь (по параг. 12), то при этом в скобках указываются точно редактированные мною страницы. Такое обозначение будет сохраняться на всех изданиях, которые будут сделаны издателем согласно параг. 10.

2)       Посему моею обязанностью будут только ученое редактирование доставляемых статей и подписи их к печати в сверстанной исправленной корректуре; размер каждой статьи определяется по единоличному усмотрению редактора.

3) Отыскивание, приспособление, изготовление и тиснение портретов, планов, карт, и вообще, всяких рисунков не входит в обязанности редактора, который только указывает их надобность и соответствующее место; все прочее по сему делу падает на издателя или иное лицо по его усмотрению.

4) Составление алфавита статей и все сношения с сотрудниками ведутся особым избираемым по рекомендации редактора лицом, которое, как и прежде, получает вознаграждение от издателя по соглашению с последним, хотя во всем действует только под руководством, по указанию и распоряжениям редактора.

5) Все расходы по этим сношениям падают на издателя, который берет на себя обязанности – вместе с редакционными конвертами – изготовлять за свой счет особую бумагу для писем, где – ради удобства сношения с сотрудниками и авторами – будут отпечатаны составленные редактором указания о характере и условиях издания.

6) По прежнему для корректуры назначается особое лицо, по рекомендации редактора, и особое полистное вознаграждение от издателя.

7) Энциклопедия печатается в две колонки прежнего формата шрифтом 1–4-го (но не 5-го) томов.

8) Вознаграждение за статьи полагается 3-х разрядов: –, –, – [sic!] за каждую (хотя бы лишь частью занятую) печатную строчку колонны, включая примечания и библиографические указатели.

9) Гонорар каждому сотруднику и за каждую статью назначается по единоличному усмотрению редактора, равно как и отдельные оттиски (которые делаются за счет гонорара данного сотрудника).

10) Подсчет гонорара делается уполномоченным в параг. 4 лицом для каждого листа, подписанного к печати, и скрепляется редактором, после чего издатель обязуется уплатить его немедленно по представлению, хотя бы этот лист им не был выпущен в свет, но в последнем случае все авторы [имеют] полную свободу распоряжения своими статьями по их собственному усмотрению.

11) Издатель имеет право печатать в неограниченном количестве и перепечатывать стереотипно каждый том, но только без всяких изменений против подписанной мною редакции и безо всяких дополнений к ней; и если на это будет располагать согласием сотрудников, но и редактор сохраняет за собой право издавать от себя или чрез других лиц каждый редактированный им том, буде сделает в нем такие или иные изменения или поправки. При перепечатках с изменениями или дополнениями издатель каждый раз обязательно должен входить в особое соглашение со мною.

12) Редактор получает а) по ... рублей [sic!] за каждый подписанный к печати лист Энциклопедии и б) гонорар за все прибавки и вставки, сделанные от превышающего 5 строк колонны непрерывного текста, а в) за свои статьи особую построчную плату – все по параграфам 8, 9 и 10.

13) Соглашение это имеет силу лишь на VI том Энциклопедии и по отпечатании его – в случае взаимного согласия – должен быть возобновлен, а при расторжении до этого срока по желанию редактора или издателя каждый из них должен уведомить другого за два месяца, в течение коих каждый сохраняет все права и несет все обязанности согласно вышеуказанным пунктам»¹¹¹⁰.

В составленном Глубоковским в конце ноября и разосланном сотрудникам объявлении говорилось: «1) Православная Богословская Энциклопедия (...) в дальнейшем продолжении ставит своею задачей сообщение строго точных фактических данных при научном освещении их и с православной точки зрения – по каждому обсуждаемому вопросу с возможною обстоятельностью, но без излишней пространности, уместной лишь в исследованиях и трактатах. 2) Соответственно этому, наперед должны быть приведены все необходимые фактические сведения (с указанием первоисточников), а потом уже представлены главнейшие научные толкования, объяснения и гипотезы, а в заключение – собственные соображения и выводы автора данной статьи (...). 3) При каждой статье должен быть указатель литературы предмета (напечатанный петитом), где приводятся, по возможности, все важнейшие русские труды по взятому вопросу, а из иностранной – лишь самые главные, в коих можно найти более подробные библиографические сведения. В исключительных случаях (...) излагается исторический ход литературного обсуждения известного вопроса или предмета»¹¹¹¹. Новый редактор высказывал пожелание, чтобы статьи подписывались полной фамилией или инициалами автора, не допуская использования псевдонимов или произвольно взятых инициалов, что практиковалось при Лопухине.

«Русская наука долго-долго, а, может быть, и всегда будет восхвалять своего славного Herzog’a»¹¹¹², – писал Глубоковскому И. А. Бродович, профессор Харьковского университета (в прошлом выпускник КазДА и преподаватель КДА). Новый редактор не только сумел продолжить Энциклопедию (в подготовке и издании которой обозначился явный творческий и финансовый кризис) – причем сделать это в тяжелейших условиях начала революционной смуты в России, – но и придал изданию новый импульс. Глубоковский приступил к редактированию ПБЭ, прекрасно знакомый с подобными изданиями на Западе. По его мнению, принятая Лопухиным за образец Энциклопедия Герцога-Гаука не удовлетворяла идеальным параметрам – какой должна быть энциклопедия. Одним из наиболее приметных недостатков ее Глубоковский считал «обилие местно-конфессионального материала, важного лишь для специально протестантской истории», и отмечал крайнюю «скудость» сведений по русской церковной истории, что объяснял отсутствием интереса к русской православной церкви и к русской богословской науке¹¹¹³. Он предостерегал русского читателя от преувеличенного и широко распространенного взгляда, «будто среди (немецкого) протестантства процветает благословенная свобода», попутно указывая на школьную тенденциозность, раздробление «на частные партии, в виде школ и направлений», на царившую во взаимоотношениях между ними нетерпимость¹¹¹⁴. «Всякая Энциклопедия, – замечал Глубоковский, – должна быть суммарным обобщением достигнутых успехов и потому – идеально – предполагает солидное богатство свежих данных. Наряду с этим подобное объединение требует лиц высокой компетенции и широкой осведомленности, чтобы реферат был отчетом господина дела, чтобы он исчерпывал все стороны, в самом обозрении давал объективно-историческую оценку и открывал дальнейшие просветы»¹¹¹⁵. Соответственно этим критериям Глубоковский стремился превратить ПБЭ в подлинно научное издание. «По мысли Александра Павловича [Лопухина] Энциклопедия его должна была служить первое – духовенству, второе – всему образованному обществу. У Вас выходит наоборот»¹¹¹⁶, – писал Глубоковскому тот же И. А. Бродович. «Вы хотите подарить России очень обширную энциклопедию. Дай Бог»¹¹¹⁷, – замечал С. С. Глаголев, ставший сотрудником ПБЭ еще при Лопухине.

27 мая 1905 г., в субботу Пасхальной седмицы, Глубоковский в первый раз поставил свою подпись «печатать разрешается», первые страницы VI тома подписаны в печать еще ранее – 23 апреля, последние – 16 ноября, а 30 ноября допечатаны дополнения и список опечаток. Том включал 218 статей: Иаван – Иоанн Мосх (1016 стб.). По признанию Глубоковского, им «пересмотрены и исправлены решительно все статьи (...), а равно 1020 прим.»¹¹¹⁸. Рецензенты отмечали, что «addenda и corrigenda сделаны даже в статьях специалистов», причем приведена литература от Епархиальных ведомостей до иностранных журналов. На титульном листе указано – «издание преемников Лопухина», а на отдельном чистом листе отпечатано посвящение: «Светлой памяти покойного (1904, VIII, 22) профессора Александра Павловича Лопухина, незабвенного основателя и первого редактора Православной Богословской Энциклопедии новая редакция, преемники-издатели и сотрудники». Рецензенты сразу отметили, что под редакцией профессора Н. Н. Глубоковского издание «ставится на широкую и вполне научную почву» и вполне пригодно каждому – «от непритязательного деревенского жителя, которому нужен богословский словарь лишь для небольших справок, до кабинетного ученого»¹¹¹⁹. И впоследствии они единодушно признавали, что издание ПБЭ под редакцией Глубоковского делает честь русской богословской науке, ибо «каждый новый том этого почтенного издания все более и более свидетельствует об его солидности и научности», а Глубоковский может быть признан «почти идеальным редактором»¹¹²⁰, «правоспособнее которого среди русских богословов»¹¹²¹ нет, отмечая «трогательное, внимательное, любовное отношение редактора ко всему изданию»¹¹²².

Сразу по утверждении в должности новый редактор направил десятки писем в духовные академии, на богословские кафедры в университеты, причтам русских заграничных церквей и в иные учреждения с предложением сотрудничать в ПБЭ и с просьбами о всякого рода содействии, главным образом по приисканию сотрудников. Так, если список авторов V тома насчитывает 31 имя, то в VI их уже 48, причем более половины (28) составляли новые имена; из них три академика (Е. Е. Голубинский, Η. П. Кондаков, А. И. Соболевский), два доктора богословия (М. И. Богословский, Т. И. Буткевич) и два доктора церковной истории (Е. Е. Голубинский, Ф. И. Титов), 13 магистров богословия, 6 кандидатов богословия.

По всем изданным под редакцией Глубоковского томам картина такова:

%tr%

%td%Номер тома

%/td%

%td%Количество статей

%/td%

%td%Количество авторов

%/td%

%td%Из них новых

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%VI

%/td%

%td%203

%/td%

%td%48

%/td%

%td%28

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%VII

%/td%

%td%279

%/td%

%td%65

%/td%

%td%29

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%VIII

%/td%

%td%182

%/td%

%td%50

%/td%

%td%15

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%IX

%/td%

%td%201

%/td%

%td%50

%/td%

%td%12

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%X

%/td%

%td%129

%/td%

%td%46

%/td%

%td%13

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%XI

%/td%

%td%99

%/td%

%td%42

%/td%

%td%5

%/td%

%/tr%

%tr%

%td%XII

%/td%

%td%190

%/td%

%td%77

%/td%

%td%20

%/td%

%/tr%

За годы пребывания на посту редактора Глубоковскому удалось привлечь к изданию более 150 новых авторов, как в России, так и за границей: 122 автора указаны в VI–XII томах (из них 3 академика, 22 доктора, 25 магистров, 40 кандидатов богословия), и 35 авторов, статьи которых остались среди неопубликованной части ПБЭ. А всего список авторов превысил 230 имен. Среди них – преподаватели духовно-учебных заведений, синодальные чиновники, библиотекари, священники и псаломщики (посольских церквей), учителя гимназий. По подсчетам Харламповича, «из всей массы сотрудников подавляющий процент таких, которые участвовали своими статьями в 1–4 томах из десяти; в пяти и более томах участие приняли только 23 ч. и из них только трое (проф. Бронзов А. А. и Соколов И. И. и А. В. Петровский) сотрудничали во всех десяти томах. Если в этом обстоятельстве есть маленькая доля случайности, то в значительной степени оно – следствие строгого выбора редакцией сотрудников, чем опять-таки обеспечивается известная научная высота всего издания»¹¹²³.

Энциклопедия стала любимым детищем Н. Н. Глубоковского, а ее издание – поистине научным подвигом. «Изнемогаю над энциклопедией» – слова эти встречаются во многих его письмах. Вопреки договору с С. А. Артемьевым, вся тяжесть поиска сотрудников, переписки с ними по поводу получения статей в срок и по иным вопросам легла на плечи самого Глубоковского. По замечанию рецензента, «одна переписка, какую по этому поводу непрерывно ведет Н. Н-ч, не мало обогащает наше почтовое ведомство, поглощающее ежедневно десятки писем редактора во все концы света. Если б была возможность заглянуть на луну, Н. Никанорович несомненно забросал бы письменными запросами и ее жителей. Все это нужно ценить»¹¹²⁴. В этой обширной переписке, хранящейся в фонде Глубоковского в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки, отразилась драматичная и поучительная история издания первой православной энциклопедии. Письма сотрудников полны извинений за опоздания, просьб изменить сроки, иногда на довольно продолжительное время, а порою и вовсе содержат отказ написать обещанную статью, что срывало подготовку всего тома. «Один ссылается на недостаток времени, другой – на невысокую плату за труд, третий не прочь был бы издавать «товарищескую», а не «православную» энциклопедию, и в результате отказываются один за другим. (...) Все сроки проходят. Редактор ждет статьи, волнуется, останавливает поневоле всю огромную машину, а «милые» сотрудники, оказывается, и позабыли про свои обещания. Приходится искать новых сотрудников или самому писать статью. Все это и подобное Н. Н. Глубоковскому приходится испытывать постоянно... и по причине неисправности других на время бросать свои неотложные дела. Если академические профессора не пишут, он обращается к известным магистрам или кандидатам, рассеянным по всей Руси православной; по духовно-учебным заведениям и проч. (...) Некоторые статьи приходится совсем переделывать, иные составлять из двух-трех, иные заказывать вновь. Проверка данных, заключающихся в статьях по самым различным вопросам, требует бездны справок, бесконечного множества книг на всевозможных языках и пр.»¹¹²⁵. Как признавал один из авторов, «очень печально, что Энциклопедия движется тихо. На русских сотрудников очень трудно рассчитывать. Аккуратность не принадлежит к числу наших добродетелей»¹¹²⁶. Одною из главных причин нарушения сроков подготовки статей, а то и прямого отказа писать их указывалась общая ситуация в стране – «общероссийская и академическая передряги со всевозможными забастовками», участие в комиссиях и собраниях, журнальная работа. Характерно признание профессора КДА по кафедре русской гражданской истории В. З. Завитневича, писавшего Глубоковскому 13 апреля 1905 г.: «Я должен сознаться, что в сию минуту я плохой работник, так как по горло занят делами – стыдно сознаться – не учеными, а общественными. Не поверите, какая путаница понятий царствует здесь у нас; лучшие люди изо всех сил бьются, чтобы как-нибудь из этого хаоса выбраться на свет Божий. При таких обстоятельствах бездействовать русскому историку было бы просто грешно, особенно, если принять во внимание, что антирусские отрицательные элементы здесь в Киеве очень сильны и бороться с ними очень трудно...»¹¹²⁷. В подобном же духе писали А. П. Лебедев и И. М. Громогласов из Москвы.

«А самолюбие редактируемых авторов?! – восклицал один из рецензентов. – С ним приходится считаться на каждом шагу»¹¹²⁸. Так, по поводу предполагаемого соавтора, один из сотрудников замечал, что «решительно» отказывается от чести соседства их имен в подписи какой-либо статьи, предпочитая сему помещение своих статей на дно корзины Глубоковского «с каким угодно бумажным хламом»¹¹²⁹.

Глубоковский стремился собрать вокруг Энциклопедии лучшие имена русской науки, в том числе и крупнейших светских ученых. 20 октября 1904 г., через неделю после своего утверждения редактором, он обращается к академику А. И. Соболевскому: «Прошу Вашего авторитетного содействия по приисканию авторитетных сотрудников, готовых поработать ради научных интересов. Хотелось бы привлечь Кондакова, Шахматова и пр., при сем я рассчитываю на таких лиц, конечно, лишь для самых важных статей»¹¹³⁰. Соболевский с готовностью отозвался на призыв, как советами, так и статьями. «За статьи сердечно благодарю, – писал ему Глубоковский, – и прибегаю за помощью насчет «Кириллицы»: от Н. М. Каринского получил сейчас решительный отказ. Поручите сами или укажите, к кому я должен обратиться – за все буду обязан (...). На Вас водворяю все упование свое»¹¹³¹. Статью «Кириллица и глаголица» написал сам А. И. Соболевский, подготовивший для Энциклопедии всего десять статей (включая три, оставшиеся среди материалов не опубликованных томов). Н.П. Кондаков, которому Соболевский передал просьбу Глубоковского, первоначально выразил сомнение относительно возможности своего сотрудничества по недостатку времени. Речь шла о подготовке статьи «Иерусалим в христианской истории и в памятниках христианского искусства». Первое письмо Николая Никаноровича (из сохранившихся в архиве Кондакова) датировано 19 декабря 1904 г. Узнав, что у Кондакова «открылась физическая возможность» написать статью «Иерусалим в христианской истории...», Глубоковский замечал, что был бы «истинно счастлив» иметь ее: «Повторяю, ради Вас я готов ждать до последнего предела и если угодно, согласен поместить эту статью вне очереди – в конце тома, причем она мне потребуется к Пасхе 1905 г. Простите мою настойчивость – к этому вынуждают запросы науки и потребности знания, в чем мое и оправдание»¹¹³². Присланную в марте статью Глубоковский нашел «отличной», внеся лишь небольшие изменения «в духе нашей церковной орфографии»¹¹³³. «Энциклопедия плохо двигается, типография невозможна, – сообщал он Кондакову по возвращении с Кавказа осенью 1905 г. – Однако статья Ваша уже отпечатана, кажется, вся. Заранее прошу извинения, корректуры у меня не было, а корректор многое не мог разобрать и сообразить. Особенно затруднялся в размещении рисунков, для которых не всегда находились точные указания в тексте (...). Отсюда вполне возможна путаница. Не взыщите, пожалуйста!»¹¹³⁴. Кондаков находился в это время в Италии. Это была единственная его статья в ПБЭ, а в XII томе помещена статья Ф. И. Покровского (с дополнениями Н. Н. Глубоковского) о самом Кондакове. К участию в Энциклопедии Глубоковский пригласил известного востоковеда профессора Петербургского университета Б. А. Тураева, еще в первом томе напечатавшего статью «Абиссиния». «Искренно сочувствуя издан[ию] «Богословской Энциклопедии», конечно с удовольствием буду Вашим сотрудником»¹¹³⁵, – писал ему Тураев 28 октября 1904 г., предлагая написать для шестого тома статьи «Кир» и «Коптская церковь», и уже 23 января 1905 г. выслал «Кира» редактору. Статью об апокрифах Глубоковский первоначально предложил ректору МДА епископу Евдокиму (Мещерскому). Ссылаясь на студенческие волнения в Академии и иные помехи, тот не смог представить статью в срок¹¹³⁶. Тогда Глубоковский обратился к доктору русского языка и словесности, профессору Московского университета М. Н. Сперанскому: «Мне хотелось бы иметь подробное перечисление славянских (и новозаветных) апокрифов при указании соотношения их с подлинными «текстами». Литературно-филологическая отделка желательна собственно по связи с вопросом о значении слав[янских] переводов в текстуально-критических работах. Разумеется, уместны и всякие другие научные вопросы, например, об источнике, откуда шли эти апокрифические влияния, о характере последних для религиозного сознания русского народа; однако полная библиография – более и прежде всего»¹¹³⁷. Сперанский просил выслать ему все тома ПБЭ, чтобы ознакомиться с ее характером и принять окончательное решение о возможности сотрудничества¹¹³⁸. В ответ на его просьбу Глубоковский заметил: «Вообще же я думаю, что научная истина – от кого бы она ни исходила – не может быть в противоречии сама с собою. За это опасаться нечего»¹¹³⁹. 4 мая 1905 г. Сперанский выслал статью «Книги отреченные», не без опасения, что она «испугает» редактора своим объемом¹¹⁴⁰.

Для Энциклопедии писали профессора Харьковского университета: доктор теории и истории искусств Е. К. Редин, магистр всеобщей истории, редактор журнала «Мирный труд» А. С. Вязигин, доктор истории русской литературы Η. Ф. Сумцов, профессор Киевского университета св. Владимира доктор римской словесности Ю. А. Кулаковский, профессор Историко-филологического института в С.-Петербурге доктор славянских наречий П. А. Кулаковский, профессор Юрьевского университета доктор богословия (лютеранского) и философии И. И. Квачала, профессор Московского университета (а с 1909 г. и профессор МДА) доктор греческой словесности С. И. Соболевский. Рекомендуя Глубоковскому ряд профессоров, которых следовало бы привлечь к участию в Энциклопедии, И. А. Бродович в качестве специалиста по истории Рима и Средневековья характеризовал А. С. Вязигина следующими словами: «Это профессор нашего академического пошиба; между академическими чистыми учеными и университетскими либералами-политиканами прошу Вас всегда полагать строгое различие»¹¹⁴¹.

Большое значение Глубоковский придавал исследованию новозаветного греческого языка, не раз высказывая мысль о необходимости специальной кафедры по изучению его, причем не только в академиях, но и в семинариях. По его просьбе статью «Κοινή. «Общий» греческий язык (по связи с библейским)» подготовил профессор С. И. Соболевский, 28 января 1906 г. писавший редактору: «Статья моя выходит длинновата, никак не менее 1 листа энц[иклопедического] (предельной нормы); (...) Причина длинноты – мое низкое мнение о познаниях русских читателей. Я не могу, как Дейсман, предполагать многое известным для них, а должен иметь в виду читателей с огранич[енными] сведениями»¹¹⁴². Уже заканчивая работу, он предупреждал (19 мая 1906 г.): «Но Вы устрашитесь? В ней будет наверно, страниц (не столбцов!) 80 энциклопедических, т. е. ок[оло] 5 листов. (...) Напишите, стараться ли много сокращать, или мало"¹¹⁴³. Это самая большая статья из опубликованных в ПБЭ (Т. IX. Стб. 603–754), одна лишь библиография, указанная в ней, занимает 32 столбца, кроме того, в X (стб. 704–705) и XII (стб. 912–915) томах помещены были библиографические дополнения. По признанию самого Глубоковского, он лично затратил на эту статью «много труда и энергии во всех отношениях», причем не только там, где его «активное участие прямо отмечено в печатном издании»¹¹⁴⁴, и тогда же послал «Κοινή...» нескольким светским ученым, в том числе вице-президенту Императорской Академии наук П. В. Никитину. «Вам, как известному и авторитетному эллинисту, – обращался к нему Глубоковский, – препровождаю изданный при моем активном участии труд из области, где богословие особенно близко соприкасается с филологией и потому нуждается в руководственном внимании от корифеев последней»¹¹⁴⁵. Пересылая ту же статью профессору С.-Петербургского университета гебраисту П. К. Коковцеву, Глубоковский заметил: «В частности, мною внесены многие смягчающие штрихи и в трактации о [нрзб.], поскольку я считаю здесь тенденции Дейсмана и К° преувеличенными фактически и не безупречными теологически. К сожалению, дальше смягчающих corrigenda я не мог идти в распоряжении чужим трудом, а мои замечания на рукописи для сведения автора не были им использованы. Тем не менее, и теперь дело не потеряно»¹¹⁴⁶. Получив от Никитина и Коковцева «авторитетное подтверждение своих сомнений», Глубоковский просил каждого «для пользы дела» изложить свои addenda и corrigenda по вопросу о соответственно эллинистических и семитских влияниях, дабы опубликовать их в следующем X томе в качестве дополнений. Однако никакого отклика на просьбу Глубоковского, по-видимому, не последовало.

Несмотря на неоднократные предложения, П. К. Коковцев решительно отказывался сотрудничать в ПБЭ, ссылаясь на недостаток времени. Он также просил Глубоковского отложить помещение в Энциклопедии заметки о себе, подчеркивая, что занимает кафедру еврейско-ассирийской словесности в университете и труды его – не богословского характера. В апреле 1911 г., когда шла работа над подготовкой к печати XII тома (изменение характера издания привело и к изменениям в расположении материала по томам), Глубоковский вновь обратился к Коковцеву за разрешением поместить краткую биобиблиографическую заметку о нем: «Мне решительно невозможно уклониться от непреодолимой обязанности сообщить некоторые сведения о нашем семитологе и наилучшем гебраисте. На меня пало бы несмываемое обвинение, если бы я умолчал о Вас, а Вам не м[ожет] б[ыть] неловко помещение в таком томе, где будет обширная биография Н.П. Кондакова. Позвольте мне исполнить долг редакторский пред наукой и – почтения пред Вами»¹¹⁴⁷. На этот раз П. К. Коковцев согласился, но просил, чтобы заметка не содержала каких-либо субъективных оценок¹¹⁴⁸. Статья была подготовлена студентом Петербургского Историко-филологического института А. В. Поповым (племянником Глубоковского).

Отказы писать для Энциклопедии Глубоковский получил также от профессоров С.-Петербургского университета Н. Я. Марра и Η. М. Каринского¹¹⁴⁹, оба ссылались на занятость. «Сейчас для меня совершенно ясно, – писал Марр в конце октября 1904 г., – что при всем желании не могу сотрудничать за недостатком времени»¹¹⁵⁰. Вместо себя он рекомендовал своих учеников Н. Г. Адонца (по армянским вопросам) и И. А. Джавахова (Дживелегова). Последний 12 октября 1905 г. ответил Глубоковскому согласием и написал статью о главных «деятелях грузинских монастырей на Афоне» – Иоанне, сыне его Евфимии афонском и Георгии Святогорце, – помещенную в VII томе.

Среди привлеченных Глубоковским авторов был и директор Русского археологического института в Константинополе академик Ф. И. Успенский. «Я думаю, что следует всячески содействовать полезному делу, к участию в котором Вы приложили силы, – отвечал он на просьбу написать статью о Крестовых походах, – поэтому я не могу иначе ответить, как согласием прислать Вам к обозначенному Вами сроку требуемую статью»¹¹⁵¹. Воспользовавшись присланным Глубоковским словником на буквы К и Л, Успенский взялся подготовить еще несколько статей. «Глубоко признателен за доброе письмо Ваше, – писал ему Николай Никанорович 25 апреля 1905 г. – Дорого Ваше авторитетное и ценное участие, но для меня лично не менее важно Ваше ободряющее суждение о самом деле. Трудно оно и вообще, а в России почти непреодолимо и при наличных обстоятельствах создает редактору и бездну всяких трудов и массу всевозможных мук, не давая пока ни малейшей радости (духовной). Таковое сочувствие немногих благородных и высоких умов поддерживает меня в решимости, которая начала было иссякать уже на первом (VI) томе редакторства моего»¹¹⁵².

Памятуя обещание Лопухина дать в Энциклопедии «полный словарь» святых православной Церкви, Глубоковский уделял этому вопросу много внимания. Главными авторами статей по агиологии были помощник заведующего Отделом рукописей Императорской Публичной библиотеки X. М. Лопарев¹¹⁵³, писавший о святых общехристианских, и помощник инспектора С.-Петербургской духовной семинарии А. С. Судаков¹¹⁵⁴, писавший о русских святых.

Но основную часть сотрудников – около трети – составляли профессора духовных академий и преподаватели богословских кафедр университетов из числа выпускников духовных академий. Причем Глубоковский приложил немало усилий к тому, чтобы среди авторов были преподаватели всех четырех духовных академий¹¹⁵⁵. В ноябре 1904 г. профессор КДА протоиерей о. И. Н. Корольков сообщал Глубоковскому, что почти все профессора Киевской академии «изъявили свое согласие участвовать в Богословской энциклопедии»¹¹⁵⁶. На практике же из профессоров КДА для Энциклопедии писали Д. И. Богдашевский (8+1 не опубликованная, далее – н/о), о. А. И. Булгаков (11+44 н/о), о. А. А. Глаголев (29+1 н/о), В. З. Завитневич (1), о. И. Н. Корольков (3 н/о), Н. К. Маккавейский (1), Ф. И. Мищенко (1 н/о), Η. Ф. Мухин (3), В. Ф. Певницкий (1 н/о), Н. И. Петров (2+1 н/о), Ф. Я. Покровский (12+4 н/о), М. Е. Поснов (3), В. П. Рыбинский (10), М. Н. Скабалланович (1), о. Ф. И. Титов (50+1 н/о) – то есть более трети профессоров и доцентов. Добровольным помощником Глубоковского, заботящимся о том, чтобы «киевляне» не забывали «о своей обязанности»¹¹⁵⁷, стал Д. И. Богдашевский (в 1913 г. принявший монашество с именем Василия, с 1914 г. ректор КДА). «Всем напоминаю о скорейшем доставлении Вам статей: Мухину Η. Ф., Кудрявцеву Π. П., Покровскому Ф. Я. и др., – сообщал он в феврале 1906 г. – Биографию преосв. Димитрия [Ковальницкого] К. Д. Попов заканчивает, и я просил его, чтобы она была по возможности короче, хотя от панегирика, должно быть, будет несвободна. «Неаккуратный» Π. П. Кудрявцев напишет о Канте и просит Вас принять в Энциклопедию его статью о монтанизме (не знаю, почему он тут является специалистом). Почтенный о. И. Н. Корольков затрудняется, писать ли ему об о. И. Левицком, и ожидает Ваших указаний»¹¹⁵⁸. Отговаривая Глубоковского сложить с себя редакторство (о чем тот подумывал уже после выхода VI тома), тот же Богдашевский писал: «Много неприятностей причиняет Вам, дорогой Николай Никанорович, эта Энциклопедия, а все-таки от редакторства не отказывайтесь, ибо заменить Вас нет кому [sic!]. Лучше пусть замедлит с выходом в свет какой-нибудь том Энциклопедии. О неаккуратности наших академических скорблю и прилагаю все меры к ее устранению. Прежде всего, имеем collegium с К. Д. Поповым. Оказывается, что он пишет чуть ли не целую диссертацию о преосв. Димирии, не забывая упомянуть и о его любви к пасеке (!)... Во всяком случае, обещал «диссертацию» в скором времени представить. На С. Т. Голубева, считающего «легкомыслие великим даром Божиим», надеяться никогда и ни в каких случаях не следует. Обещал он пред Вами извиниться. О. Анатолий [Грисюк] – это какая-то странная фигура. Статья о Константинопольских соборах как будто у него готова, но нужен ему то Vacant, то какой-то сирский епископ. Если статья написана, я ее у него «вырву» и пришлю Вам. Ничего другого не остается сделать»¹¹⁵⁹. По-видимому, Богдашевскому так и не удалось «вырвать» у о. Анатолия обещанной статьи. Среди неопубликованных материалов ПБЭ есть статья С. М. Зарина «Константинопольские церковные соборы», представляющая сокращенный вариант его статей из журнала «Голос Церкви» (1915, № 7–8, 11)¹¹⁶⁰.

Одним из самых активных сотрудников был протоиерей А. И. Булгаков (отец писателя М. А. Булгакова). «Досточтимый Николай Никанорович! Мужайтесь! – писал А. И. Булгаков 11 ноября 1906 г. – Желаю крепости духа и тела и со своей стороны не только не буду затруднять Вас, но надеюсь по возможности облегчать Вам Ваш гигантский труд»¹¹⁶¹. Сотрудничество о. Булгакова прервалось с его кончиной (14 марта 1907 г.), тем не менее, помимо 11 опубликованных, 44 статьи его остались среди неопубликованных материалов ПБЭ. По вопросам юго-западной церковной истории он советовал привлечь С. Т. Голубева, Н. И. Петрова и Ф. И. Титова, бывших (по выражению Булгакова) «в этой области как рыба в воде»¹¹⁶². Среди сотрудников Энциклопедии был и М. Е. Поснов, тогда помощник инспектора КДА, 19 февраля 1905 г., в своем первом письме Глубоковскому, извещавший его: «Честь имею представить Вам добавления к своей статье «Иеремия пророк» о 1) Книге плач и 2) послании Иеремии. Первоначально мною о них ничего не было написано потому, что я и так постеснялся размером своей статьи. У нас до сих пор существовало убеждение, что нужно писать как можно меньше и популярнее»¹¹⁶³.

В январе 1908 г. в журнале, издававшемся КДА, появилась единственная (за годы редакторства Глубоковского) критическая рецензия на ПБЭ. Она принадлежала и. д. доцента по кафедре истории философии Π. П. Кудрявцеву, решившему обратить внимание «ученейшего и преданнейшего своему делу редактора» на «неопределенность принципа, положенного в основу библиографических указаний» и заключавшего, что последние «не всегда отличаются желательною полнотою и даже точностью, в общем же они носят случайный характер»¹¹⁶⁴. Кудрявцев отмечал, что в одних случаях указывались не только капитальные сочинения, но и незначительные журнальные статьи и заметки, в других же – обнаруживались пробелы даже в перечне сочинений «трактуемого писателя», в частности в статье С. С. Глаголева о Канте не указаны были лучшие издания его сочинений на немецком языке и важнейшие русские переводы. Отметим, что именно Кудрявцев первоначально взял на себя обязательство подготовить статью о Канте (к июню 1905 г.). «Очень сожалею, что своею неаккуратностью он ставит Вас в затруднение, – просил извинения за своего коллегу Богдашевский. – По возвращении его из Петербурга передам ему Ваш ультиматум и тотчас же Вас уведомлю о положении дела. Думаю, что к 20 апр. [1906 г.] он представит статью»¹¹⁶⁵. Несмотря на неоднократные напоминания, обещанной статьи о Канте Кудрявцев не написал. О своем сотрудничестве в Энциклопедии сам Кудрявцев писал Глубоковскому еще 6 мая 1905 г.: «Что же касается коммунизма, то первоначальное ознакомление с этим предметом показало, что я не вполне компетентен для составления трактата об этом предмете. (...) Что касается тем для статей VII тома, то с либертанизмом я специально не знаком, о либерализме по другим причинам не хочется писать, (...) О Линицком я бы не прочь написать, но жаль тратить время (у меня мало свободного времени) на составление библиографического обзора (списка) его трудов»¹¹⁶⁶. Такое отношение к изданию ПБЭ, несомненно, задевало Глубоковского. На рецензию Кудрявцева он откликнулся чрезвычайно эмоциональным письмом в редакцию журнала «Труды Киевской Духовной Академии».

«Достоуважаемый г. редактор! С горечью и удивлением прочел я сейчас о VIII-м томе редактируемой мною «Энциклопедии» библиографическую заметку г. К. (конечно, Π. П. Кудрявцева) (...). Выходит так, будто я пустился в редакторское плавание без руля и без ветрил»¹¹⁶⁷. Глубоковский утверждал, что всем авторам, в том числе и Кудрявцеву, были разосланы «точные нормы для библиографических сведений», приводимых в Энциклопедии. «С сожалением я должен заявить, что en masse нельзя было добиться и приблизительного точного выполнения редакторских норм, а часто невозможно получить заблаговременно хоть какие-нибудь статьи даже от сотрудников, обещавших вполне добровольно доставить их к определенному сроку. И Вы, г. редактор, и Ваш рецензент – Вы оба прекрасно знаете это, но, вероятно, не вполне оценили, что значит безнадежно ждать целыми годами, несмотря на пункт 8 циркуляра рассылать десятки напоминающих писем, на которые не всегда отвечают или отвечают даже оскорблениями, попадать в самые критические положения, получать укоры за помещение других статей, по необходимости случайных... Это – тяжелая и горькая правда! (...) При таких условиях редактор, работая сверх сил, едва имеет возможность уследить за главным, напр., в таком роде, чтобы не допускалось различение «Этики Аристотеля» и «сочинения Никомаха» в качестве двух отдельных трудов, как это в моей практике бывало... Если помимо этого удается еще восполнить библиографию дополнительными материалами, которых нельзя подвести под систему, то – мне думается, это заслуживало совсем иного отношения от представителей и органов научного богословского знания, чем мелочная придирчивость г. К.

Я прекрасно сознаю и слабость своих единоличных сил, поглощаемых многими другими делами, и неудовлетворительность моего труда по «Энциклопедии», почему в каждом томе убедительно прошу всех сведущих людей о дополнениях и поправках и систематически печатаю их, собирая по крупицам с разных сторон и по всем вопросам»¹¹⁶⁸.

Замечания Кудрявцева Глубоковский счел крайне тенденциозными. «Я благодарен за всякую сериозную критику, но тяжело и обидно, когда придирчивая мелочность не опирается даже на достаточную внимательность, обязательную для каждого судьи – официального и добровольного. (...) В заключение г. К. – с некоторыми оговорками – затрагивает и издателя. Я обязываюсь совестию заявить, что эти экивоки тем более прискорбны, что подтачивают дело, которое едва-едва держится бескорыстным самоотвержением С. А. и Р. А. Артемьевых. Они не извлекают ни йоты материальных выгод и несут немалый риск ради идеи. Такие издания вообще непосильны в России для частных лиц, а настоящее встречает целые тучи моральных и материальных преград, не всегда одолимых.... При таких обстоятельствах все участники вправе были рассчитывать хоть на идейное сочувствие служителей и любителей богословского знания. Если фактически даже и от них получается обратное, когда они сами «уклоняются» от работы и «разносят» трудящихся, то исчезает последний мотив для предприятия, которое пока требует лишь преданности и самопожертвования...»¹¹⁶⁹.

Кудрявцев не оставил без ответа письмо Глубоковского, обвинив его в болезненной подозрительности, мешающей понимать «чужие слова по их прямому смыслу», и заметив, что в рецензии не было недоброжелательности ни к редактору, ни к издателям, ни к самому изданию, а приведенные в рецензии факты переданы «в фантастическом освещении»¹¹⁷⁰. Надо учесть, что рецензия Кудрявцева появилась в разгар внутри академической борьбы. Под влиянием общей атмосферы в стране и действия «Временных правил» 1906 г., даровавших духовным академиям «автономию», корпорации раскололись на «правых» и «левых». Кудрявцев принадлежал к «крайне левому» лагерю, Глубоковский же имел репутацию «консерватора» и «охранителя».

Заметкой «Редактор-подвижник» Кудрявцеву ответил коллега Глубоковского по СПбДА профессор А. А. Бронзов, хорошо знавший многие обстоятельства издания Энциклопедии и писавший: «Но как трудно вести это дело у нас (при русской косности, лености, при разбросанности ученых сил, при нежелании многих понять всю неизмеримую важность издания), – можно постигнуть, лишь став по отношению к делу лицом к лицу, а не оценивая его из прекрасного «далека» (...) со стороны обидно за такую оценку невероятно трудолюбивейшего ученого. (...) Долг всякого, дорожащего тем высоким делом, какому отдается «весь» Николай Никанорович, пожелать, чтобы он и впредь столь же энергично, столь же плодотворно вел издание и довел его до вожделенного конца, и чтобы читатели ценили его редакторское подвижничество надлежащим образом и тем поддерживали его в трудные минуты тяжелого редакторства..., а не клали палок в колеса, к утешению всех врагов столь полезного дела... Вынести такое издание частному предпринимателю весьма трудно, и тем больше чести журналу «Странник», не убоявшемуся материальных затрат...»¹¹⁷¹.

Примером этих трудностей может служить и переписка Глубоковского с профессором КДА А. А. Дмитриевским, после увольнения от духовно-училищной службы ставшего с 1907 г. секретарем Императорского Православного Палестинского общества. 24 октября 1904 г. в надежде «на скорый и благожелательный ответ» и «благоволительное участие» Николай Никанорович обратился к нему, предложив для написания девять статей. Выразив полное сочувствие редакторской деятельности Глубоковского, Дмитриевский ответил, что дать свое согласие на сотрудничество в Энциклопедии у него «не хватает ни духу, ни сил», к тому же работа «на заказ и наспех» не в его правилах (статьи на букву «И» требовались к середине декабря 1904 г.). «В числе же задач, данных Вами, стоят Катакомбы, о которых мало года, чтобы написать что-нибудь путное по этому вопросу, литература коего необъятна. Не лучше Керчь и т. п.»¹¹⁷², – замечал Дмитриевский. Не без иронии он советовал обратиться к преподавателю С.-Петербургской духовной семинарии А. В. Петровскому, достаточно часто фигурировавшему в качестве автора статей ПБЭ на разные темы: «Ему извинительно с легким сердцем единым взмахом пера разрубить все научные гордиевы узлы, а на нас, сами знаете, будут пальцем указывать...»¹¹⁷³. По поводу других предложенных тем (Иерусалим, Киверий, Каноник), Дмитриевский замечал, что о них «можно было бы писать без особых затруднений, но разбрасываться по мелочам не стоит»¹¹⁷⁴. Не желая, вероятно, огорчать полным отказом и своим устранением от издания Энциклопедии, Дмитриевский обещал обратиться к профессору Киевского университета Св. Владимира Ю. А. Кулаковскому с просьбой написать статью о Керчи с христианской археологической точки зрения. Он также выражал готовность в будущем и самому «написать на темы чисто литургические, но под условием заказа на более продолжительный срок. (...) Темы: Служебника, Требника, Типика и т.п. пусть будут за мною, и я надеюсь дать любопытные очерки»¹¹⁷⁵. Воспользовавшись обещанием Дмитриевского, Глубоковский вскоре обратился к нему, вероятно, за статьею о «Канонике», но снова получил отказ. «Книга «Каноник» русского изобретения, явилась в Киеве и истории не имеет», – пишет Дмитриевский и советует воспользоваться работою А. И. Никольского «Обозрение богослужебных книг»¹¹⁷⁶. В отношении Ю. А. Кулаковского Дмитриевский сдержал свое обещание и 20 января 1905 г. выслал его статью «Керчь и ее христианские памятники» (вошедшую затем в т. IX). По просьбе уже самого Глубоковского Кулаковский написал для Энциклопедии и статью «Крым в церковно-археологическом отношении». «Не знаю, удовлетворит ли она Вас. А задержка у меня за некоторыми изданиями, которых пока не мог разыскать»¹¹⁷⁷, – писал ему Ю. А. Кулаковский в декабре 1905 г. После прекращения издания Энциклопедии Глубоковский выслал статью Кулаковскому, а затем ввиду возобновления его в конце 1916 г. просил прислать обратно. В ответ Юлиан Андреевич сообщал, что, вероятно, выбросил статью за ненадобностью, заметив при этом: «Пережитые мною семейные катастрофы и две ужасные войны, затягивающие узел над всем и всеми, лишили меня всякой бодрости духа и приняться за составление нового очерка я бы теперь не мог, с усилием справляясь с текущим делом»¹¹⁷⁸. Статья «Катакомбы» была подготовлена (в начале марта 1905 г.) профессором Харьковского университета Е. К. Рединым и вошла в ІХ-й том (стб. 130–151). Он же выразил согласие написать еще четыре: «Косьма Индоплаватель (т. е. Косьма Индикоплов)», «Краус Франц», «Крещальня», «Корсунские врата»¹¹⁷⁹. Сам А. А. Дмитриевский ничего для Энциклопедии не написал.

В списке сотрудников Энциклопедии корпорация КазДА представлена именами И. С. Бердникова (19), М. И. Богословского (1+2 н/о), иеромонаха Гурия (Степанова) (1+2 н/о), П. К. Жузе (4+9 н/о), Н. И. Ивановского (2), В. А. Керенского (2), В. А. Колокольцева (1), Ф. А. Курганова (1), В. А. Никольского (1+1), Л. И. Писарева (10+3 н/о), о. Н. Н. Писарева (4), И. М. Покровского (3+1 н/о), Π. П. Пономарева (3+7 н/о), Г. В. Прохорова (4+45 н/о), А. В. Смирнова (1), П. А. Юнгерова (4), то есть именами около половины корпорации. Получив первый редактированный Глубоковским том, Л. И. Писарев (автор критической статьи по поводу I тома), писал ему: «За VI т. Вам честь и хвала! Это вполне ученая и многополезная работа. Жаль, что первые 5 томов совершенно не гармонируют с ними по своей легковесности (...) Помня Ваши слова – не стесняться размером статей, статью о «Ц[ерковных] канонах» я написал не маленькую!»¹¹⁸⁰. Писарев выражал надежду, что Глубоковский употребит «все свои усилия, знания, ученую опытность к тому, чтобы сделать энциклопедию достойным вкладом в русскую литературу»¹¹⁸¹. Большие трудности возникли с «латинским языком». 2 мая 1905 г. Л. И. Писарев сообщал: «Статью: «Латинский язык...» никто не берет, хотя я предлагал четверым авторам более или менее надежным. Все находят слишком «неуловимой» и «широкой». Предложение я делал Η. П. Виноградову, Η. П. Резникову, А. И. Дружинину и К. В. Харламповичу»¹¹⁸². Сам Глубоковский столь же безуспешно обращался к профессору СПбДА А. И. Садову. В одном из писем он выражал сожаление по поводу такого «упадка» филологии в России, заметив, что «во всей Российской державе (...) не нашел автора для статьи... «Латинский язык в христианской литературе и в школе» (особенно в России)»¹¹⁸³.

Глубоковскому удалось привлечь в ПБЭ и заслуженных профессоров – «стариков»: М. И. Богословского, П. А. Юнгерова, И. С. Бердникова, Ф. А. Курганова, согласившихся сотрудничать с Энциклопедией лишь ради ее редактора. Так, «освободившись» от празднования своего 25-летнего юбилея, Юнгеров писал 9 ноября 1904 г.: «Сознаюсь, что я приготовил было Вам отрицательный ответ, ссылаясь на множество дел, а Михаил Иванович [Богословский] уговорил согласиться, а потому я взял соответственные тома новейшего издания Герцога, прочел указанные Вами рубрики, составил и несуществующую у Герцога статейку о канон[ических] и неканон[ических] книгах. (...) О каноне составлю по своему Введению. Только не знаю, сколько Вы уделите этой статье места»¹¹⁸⁴. Уже 3 декабря Юнгеров выслал «обещанную «стряпню"» – статью «Канон Ветхозаветный»¹¹⁸⁵. Спустя год Глубоковский вновь обратился к нему с просьбой «заняться отделом о неканонических книгах», причем о каждой «дать «обозрение» и изложить библиограф[ические] сведения с литературой вопроса»¹¹⁸⁶. О своих сомнениях по этому поводу Юнгеров поведал в письме от 25 сентября 1905 г.: «Но ведь подобные «обозрения» у Вас имеются (напр. о книге Варуха под б[уквой] И., вер[оятно] о 2 и 3 Ездры, если чрез Е пишете Ездру, о кн. Иудифь в печатаемом 6 т.) и будут иметься в соответственных детальных статьях. Какое же отношение будут иметь мои «Обозрения» к этим детальным отделам и не будут ли они излишни? А может даже выйти и «противоречие»: я буду относить одни и те же книги к одной эпохе, а авторы деталей – к другой и иначе объяснять все происхождение их? Ведь тут (в некан[онических] книгах) сколько голов, столько и умов: каждый ученый по-своему решает библиологические (а частью и экзегетические) вопросы... Я последую одному Михею, а мои коллеги другому... а общему «издателю» Энциклопедии, сиречь Вам, будет нахлобучка. Да и помимо этого, два детальных «обозрения» одной книги могут показаться «роскошью» при отсутствии ответов на другие вопросы. Не ограничиться ли мне одними «общими» сведениями о судьбе неканонических книг в иуд[ейской] и христ[ианской] церкви (...). А о детальном обозрении можно сговориться, что оно помещается в отдельных «статьях» о каждой книге»¹¹⁸⁷. Уже 11 октября 1905 г. Юнгеров выслал статью «Книги неканонические Ветхого Завета» (Т. XI. Стб. 346–363), составленную согласно указаниям Глубоковского.

11 ноября 1904 г. ответил согласием и другой старейший представитель КазДА профессор И. С. Бердников: «Нельзя не удивляться тому, что Вы взяли на себя новую столь тяжелую ученую обузу. А с другой стороны и крайне жаль, что Вы не жалеете своего здоровья, нуждающегося во внимании к себе. Видно, уже Вас не переделаешь на новый лад. Прежде я отказывался от участия своим трудом в Вашей Богословской Энциклопедии. Вам же я отказать не могу. И потому как-нибудь скропаю заказанные Вами статьи»¹¹⁸⁸. Просмотрев некоторые из напечатанных томов, он указал на «большие пробелы» по части каноники. «Подбор статей носит более случайный, чем систематический характер. Это не удивительно при той спешности, с какою ведется Ваша Энциклопедия. При втором издании многое придется восполнить, а кое-что и выпускать, как очень специальное и мелкое. Завтра же я посылаю с заказною бандеролью все, что я написал для Вас»¹¹⁸⁹. Бердниковым подготовлено 19 статей (все они вошли в VIII том), ему принадлежат практически все статьи по каноническому праву.

Отправляя свою статью о св. Иоанне Крестителе, профессор М. И. Богословский писал: «Работа вышла незавидною. Не даром я хотел навязать ее Я. А. Богородскому. Он – художник-живописатель. Под его пером И[оанн] Креститель явился бы во весь рост, каким и следовало бы изобразить его в энциклоп[едическом] словаре. У меня же не вышло этой картины, у меня, напротив, все переходит в экзегетику и лучше сказать, в экзегетизм и размазню. Да едва ли и я хорошо написал бы, если бы даже и больше работал. Если найдете время и возможность, сократить и изменить что, – пожалуйста, сделайте это. Если же совсем не нравится статья, то без всякого стеснения отложите ее в сторону, как негодную. Я жалею, что Я. А. [Богородский] не взялся, но он отказался только на этот раз и за крайним недостатком. В свободное время он готов работать для Вашего словаря»¹¹⁹⁰. Статья Богословского об Иоанне Крестителе вошла в VI том. Богородский не сотрудничал в ПБЭ, а сам Богословский написал для нее еще две статьи – «Корнилий, римский сотник» и «Крещение Господа И. Христа от Иоанна» (обе хранятся среди неопубликованных материалов ПБЭ)¹¹⁹¹. Из старейших профессоров КазДА в Энциклопедию писал и Ф. А. Курганов, первоначально не согласившийся по недостатку времени, но впоследствии позволивший себя уговорить и пославший статью «Католикос» (Т. IX. Стб. 218–221).

Из корпорации Московской академии в ПБЭ приняло участие более половины ее состава. Привлеченный к сотрудничеству еще А. П. Лопухиным и глубоко сочувствующий изданию ПБЭ профессор С. С. Глаголев писал Глубоковскому: «Что касается до наших академических, то большинство из них едва ли станут писать. Может быть, разве, молодые (кого возможно завербовать из старших – Вы знаете (...))»¹¹⁹². Отчасти это можно объяснить лучшей материальной обеспеченностью и большей загруженностью москвичей, многие из них преподавали одновременно и в светских учебных заведениях. Среди кандидатов в сотрудники Глаголев указывал И. М. Громогласова (11+1 н/о), Д. Г. Коновалова (1 н/о), А. Д. Беляева (4), В. А. Соколова (1), П. В. Тихомирова (13+1 н/о). Кроме перечисленных, из профессоров МДА (правда, с разной степенью продуктивности) в Энциклопедии принимали участие И. Д. Андреев вскоре перешедший в С.-Петербургский университет (10+15 н/о), Е. А. Воронцов (2+1 н/о), Г. А. Воскресенский (1+3 н/о), Е. Е. Голубинский (3), А. П. Голубцов (1), Н. В. Лысогорский (1 н/о), А. И. Покровский (24+10 н/о), Н. А. Заозерский (1), Д. П. Миртов (1), М. Д. Муретов (1), В. Н. Мышцын (1 н/о), И. В. Попов (6), Н. Л. Туницкий (1), А. П. Шостьин (1).

«Благодарю Вас за приглашение меня к участию в работах для руководимого Вами издания «Богословской энциклопедии», – писал Глубоковскому И. М. Громогласов 9 декабря 1904 г. – С удовольствием беру на себя составление указанных Вами статей и надеюсь доставить их Вам своевременно. Несколько смущает меня лишь статья об иудействующих, которая, боюсь, потребует очень кропотливого собирания сведений по мелочам. Доселе мне на эту фракцию нашего сектантства мало приходилось обращать внимание»¹¹⁹³. По прошествии десяти дней Громогласов уже выслал несколько статей. 19 декабря 1905 г. (в разгар вооруженного восстания в Москве) Громогласов пишет Глубоковскому: «Затруднительна несколько статья о кладбищах раскольничьих, так как часть материала ее уже использована в статьях «о беглопоповщине» и «беспоповщине», представляющих перепечатку из учебника моего петерб[ургского] коллеги. Что касается нового поручения (ст. о клятвах 1667 г.), то за выполнение его я взялся бы охотно, но вот какое соображение стоит передо мною, которое я обязан сообщить Вам прежде окончательного решения. Вопрос о клятвах – спорный и имеющий особ[енное] значение для миссии в виду единоверия и синодских разъяснений. Разъяснения эти не кажутся мне вполне убедительными, и я не могу написать об этом предмете статьи, соответствующей видам официальной полемики. Я не считаю правильным и раскольническое понимание клятв. Ближе всего в понимании их подхожу я ко взгляду покойного Т. И. Филиппова. Возможна ли статья в таком роде? Если да (разумеется, со всею осмотрительностью и осторожностью, подобающею предмету), то я охотно сделаю эту работу; если нет – лучше поручить ее кому-л[ибо] другому. Не откажите уведомить меня хоть в самой краткой форме, как Вы решите этот вопрос, и по возможности поскорее. Вполне уверен я, что Вы не поставите мне в вину этой полу-отговорки от Вашего поручения. Я руковожусь той мыслью, что вопрос о клятвах – самый важный для раскола, в суждении о нем теперь более, чем когда либо, нужна полная искренность. Без сомнения, с вопросом этим церк[овной] власти придется считаться и на предстоящем соборе»¹¹⁹⁴. 25 декабря 1905 г. (заканчивая статью о кладбищах) Громогласов пишет: «Весьма рад я, что в этом вопросе Вы окажете содействие освещению его иному, чем то, какое держится у нас единственно ради тенденциозно-полемических интересов. Лично для меня, впрочем, и представить трудно, чтобы Вы в каком бы то ни было живом рел[игиозно]-церк[овном] вопросе предпочли официальную ложь истине твердого убеждения»¹¹⁹⁵. Но вскоре стремительно развивавшиеся события отвлекли Громогласова от энциклопедического труда. «Статья о клятвах у меня тоже не написана, хотя о ней я твердо помню, – сообщает он 14 февраля 1905 г. – Обстоятельства сложились так, что на меня обрушилась масса непредвиденных дел и поручений, отклонивших от намеченных очередных работ. В Москве теперь проектируются разные новые периодические издания – светские, но с широким церковным отделом; предположен ряд брошюр по церковным вопросам, в виду предстоящего собора; наконец, разные обществ[енные] группы организуют чтения и беседы по церк[овным] вопросам. Ко мне обращено много предложений по всем этим делам и некоторые из них отклонить не представляется возможным. Я надеюсь, однако, что статьи о клятвах Вам придется не долго ждать»¹¹⁹⁶. Этого своего обещания Громогласов так и не исполнил. В XI томе были напечатаны статьи: «Клятвы» – А. А. Бронзова и «Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 гг.» – профессора Казанской академии Н. И. Ивановского.

Среди москвичей одним из самых активных сотрудников был А. И. Покровский. Высылая часть подготовленных статей, он просил извинить «за неоконченное», обещая дослать его в ближайшем будущем. «За всю нынешнюю осень, в особенности за самое последнее время, – писал он, – пришлось перенести столько разных внутренних и внешних волнений, столько необычного и даже страшного (наша семинария была едва ли не в центре восставшего района), что, право, было не до спокойной методичной работы и перо по необходимости нередко падало из рук! (...) Мы все поджидали Вашего первого тома Энциклопедии; но, наверно, забастовки помешали и Вам.

Некоторые из новых моих статей (напр. «Крест ордена и конгрегация») получились довольно объемисты; но я уверен, что это пойдет не против, а скорее навстречу Вашим желаниям – дать возможно полный, научно-объективный очерк известного лица или явления»¹¹⁹⁷.

Активным сотрудником Энциклопедии продолжал оставаться и С. С. Глаголев, которому в двенадцати томах принадлежит 37 статей (подписанных), и 22 – в неопубликованной части ПБЭ. Он же первоначально согласился написать статью о Календаре и «календарной реформе», занимаясь этой проблемой еще совместно с профессором МДА Д. Ф. Голубинским, а затем и с некоторыми другими составителями «календарных» проектов. Выводы свои Глаголев кратко изложил Глубоковскому в одном из писем. Однако в дальнейшем статья была переадресована В. С. Яворскому, поскольку Глаголев, по собственному признанию, затруднялся написать о Календаре кратко – «в энциклопедическом объеме»¹¹⁹⁸.

Среди привлеченных Глубоковским сотрудников Энциклопедии был будущий митрополит Иосиф (Петровых), тогда архимандрит и инспектор МДА. 28 октября 1904 г. он писал Глубоковскому: «Глубокочтимый Николай Никанорович! Послушно принимаю Ваше лестное для меня поручение относительно статей для «Энциклопедии». В сознании всей важности этого дела постараюсь выполнить его с посильною тщательностию и к указанному Вами сроку (конец Декабря). Преосвященному Евдокиму передал все, касавшееся до него в Вашем письме. Он тоже обещал свое участие»¹¹⁹⁹. 21 декабря архимандрит Иосиф выслал готовые статьи, прося при необходимости сократить и «наиболее требующие исправления места и вообще недостатки исправлять без всякого затруднения»¹²⁰⁰. Всего им было подготовлено десять статей.

Весною 1905 г. Глубоковский обратился к о. Д. А. Лебедеву (ставшему членом корпорации МДА в 1915 г., а в то время священнику Николаевского собора в Можайске), с готовностью согласившемуся написать статьи по вопросам пасхалии и хронологии: Круг луны, Круг солнца, Лунник, Луна пасхальная, Лунное течение, Крестная смерть Иисуса Христа, Летоисчисление. «Особенно интересна будет статья о круге солнца (...), – замечал о. Димитрий. – В ней я предлагаю свое решение вопроса о происхождении эр от сотворения мира александрийской и «византийской» (в действительности антиохийской) (...) Теперь же замечу только, что все русские пасхалии изобилуют грубейшими ошибками в вопросе о пасхальных элементах (...) и в исторических сведениях; и в особенности проф. Савич измышлял свои формулы совершенно игнорируя исторические сведения»¹²⁰¹. В опубликованной части ПБЭ нет статей о. Лебедева, в части же материалов, оставшихся неопубликованными, сохранились четыре его статьи: Киυриопасха [sic!], Летоисчисление, Луна пасхальная, Лунное течение¹²⁰².

Некоторые «из стариков» МДА выразили согласие участвовать в ПБЭ также исключительно из личного отношения к Н. Н. Глубоковскому. Так, Г. А. Воскресенский, посылая статью о Кирилле, первоучителе словенском, заметил, что «другому бы отказал», как в свое время отказал Лопухину¹²⁰³. «Но к чему Вам понадобилось тревожить мои старые кости. Срочной работы я принять на себя не могу»¹²⁰⁴, – недоумевал А. П. Лебедев, к тому времени профессор Московского университета. Дав все же согласие написать ряд статей, он замечал: «Я очень лениво готовлюсь к составлению предложенных мне статей для энциклопедии. Приходится с утра до вечера читать газеты, чтобы знать все главное, что творится во имя революции. Вообще теперь не такое время, чтобы спокойно размышлять и обсуждать научные вопросы»¹²⁰⁵. Всего Лебедев подготовил для Энциклопедии девять статей, четыре из них остались среди неопубликованных материалов, в том числе и два варианта статьи об императоре Константине Великом – автограф Лебедева и отдельный оттиск его статьи из журнала «Христианское чтение» (1912. № 5, 7–8) – оба с дополнениями Глубоковского, в которых приводится библиография вышедших с 1912 по 1917 г. работ об императоре Константине¹²⁰⁶.

Сомневаясь в возможности привлечь таких корифеев, как Η. Ф. Каптерев или В. О. Ключевский, С. С. Глаголев предпринял попытку получить разрешение на перепечатку их статей, в частности работ Ключевского. «Его имя, понятно, имеет громадное значение. Но громадное значение могут иметь и его указания, а таковые он, во всяком случае, готов дать»¹²⁰⁷, – замечал Глаголев. Но статей ни Каптерева, ни Ключевского в Энциклопедии не появилось.

В списке авторов VII тома назван и профессор М. Д. Муретов. В октябре 1904 г. Глубоковский обратился к нему с просьбой написать статью об Иуде Предателе, Муретов обещал прислать ее в январе 1905 г., с оговоркой: «Вы знаете, конечно, мою точку зрения на мотивы предательства. Изменить их я не имею оснований, напротив, обладаю опр. другим доказательством»¹²⁰⁸. Спустя несколько месяцев он просит подождать еще недели три, объясняя, что «Иуду» ему самому «желательно и интересно составить, как следует, полно»¹²⁰⁹. Из-за разных обстоятельств (академических и личных) сроки окончания статьи не раз переносились, а статья получалась довольно большой, поскольку Муретов заново перерабатывал ее. В сентябре 1905 г., выражая сомнения по поводу ее скорого окончания, Муретов предлагает для Энциклопедии сократить свою статью «Иуда Предатель», помещенную в «Православном Обозрении» (1883. Сентябрь). «Иуда застрял на половине, – пишет он 19 сентября 1905 г. – Сейчас принялся за ее окончание. (...) Дело в том, что я упрямо решил: сначала написать подробно, а потом кратко – для Энциклопедии»¹²¹⁰. Затем сроки переносятся вновь, – на конец января 1906 г. Однако 12 апреля 1906 г. Муретов пишет: «Разбросался в делах. Есть более интересные, чем Иуда. Я думал, что вы освободили меня от него. Дело в том, что он у меня не кончен еще в подробном виде. А писать для энциклопедии только, психологически не могу: являются разные мысли, находятся неожиданные справки и т.д. Дело расширяется (...) Все-таки употребляю последние усилия – кратко набросать еще не написанное мною подробно. Авось удастся. Ждите до 19-го Апр. Если не получите, пишите аминь или анафему над моим Иудою. Придется Вам ограничиться какою-нибудь статейкой. А потом в дополнение к следующему тому приложите и мою статью»¹²¹¹. 22 апреля 1906 г. Муретов извещает, что «Иуду» закончит к августу, но затем откладывает вновь и вновь. Меж тем печатание VII тома, начавшееся 24 июня 1906 г., было приостановлено 16 сентября из-за отсутствия статьи Муретова, обещавшего ее вот-вот закончить. В конце сентября печатание тома было продолжено, статью Муретова предполагалось поместить не по алфавиту, а в конце тома. Спустя три месяца, 7 января 1907 г., Муретов пишет: «Набор Иуды подержите еще, скоро вышлю окончание»¹²¹². Однако статья Муретова об Иуде в ПБЭ так и не появилась. Либо он не успел закончить ее, либо (что вероятнее) в последний момент она все-таки была отклонена из-за своего содержания. В VII томе в стб. 517 (где должна быть помещена статья), указано: «Иуда предатель см. «Энц.» VIII». А в VIII томе (в разделе «дополнения») помещена статья «Иуда-предатель» Д. И. Богдашевского. Статья была срочно заказана ему, по-видимому, в первых числах сентября 1907 г. 7 сентября он писал Глубоковскому: «С заметкою об Иуде поспешу»¹²¹³. Спустя два дня, 9 сентября, сообщал, что статья закончена, а 13 сентября выслал ее Глубоковскому: «Посылаю Вам заметку об Иуде предателе, окружающем нас со всех сторон, но не желающем удавиться. Простите, если не написал так, как следует. Кажется, все главное и существенное сказал»¹²¹⁴.

Из С.-Петербургской академической корпорации в числе наиболее активных сотрудников Энциклопедии состояли А. А. Бронзов (45), С. М. Зарин (27+21 н/о), И. И. Соколов (93+7 н/о), помощник библиотекаря А. П. Кротков (6+45 н/о), библиотекарь А. С. Родосский (15+26 н/о), И. С. Пальмов (20+2 н/о), А. И. Пономарев (свыше 200), П. С. Смирнов (16), Г. В. Прохоров (4+45 н/о); от случая к случаю писали: о. В. М. Верюжский (5), А. П. Дьяконов (8), Ф. Г. Елеонский (2), П. Н. Жукович (3), И. А. Карабинов (1), А. Л. Катанский (1), П. И. Лепорский (5), Д. П. Миртов (1), Н. В. Покровский (3+3 н/о), А. П. Рождественский (1), А. И. (1) и Н. И. (3) Сагарда, А. И. Садов (2), В. С. Серебреников (1), И. П. Соколов (2), Б. В. Титлинов (1), И. Г. Троицкий (4), Н. Н. Троицкий (2) – то есть более половины корпорации.

После выхода первого тома ПБЭ в Болгарии составился кружок, решивший переиздать ее на болгарском языке. Это побудило Лопухина «несколько более выдвинуть всеславянский элемент и придать большую обстоятельность изложению предметов, входящих в область славяноведения»¹²¹⁵. Глубоковский продолжил эту традицию, полагая, что Энциклопедия «должна быть особенно внимательна ко всем автокефальным православным церквам во всех новейших проявлениях». 22 августа 1904 г. он обращается к И. С. Пальмову, профессору СПбДА по кафедре истории славянских церквей, как «единственному и исключительному» специалисту по славянству: «На Вас и вся надежда, ибо нам стыдно будет пробавляться компиляциями в нашей собственной области, и я скорее предпочту молчание позору»¹²¹⁶. Напоминая и торопя со статьями, он пишет Пальмову 21 сент. 1906 г.: «Я прошу Вашей авторитетной помощи своими статьями (не ради меня, конечно, а ради самого дела)»¹²¹⁷.

Значительную группу авторов составляли преподаватели духовных семинарий и духовных училищ (кандидаты и магистры богословия). Из преподавателей семинарий: П. 3. Белолед (7) (СПбДС), В. И. Колосов (3) (Тверская), Н. А. Коноплев (1+2 н/о) (Вологодская), Ф. В. Кораллов (1) (Холмская), И. И. Крав (1) (Пензенская), А. М. Кремлевский (25+8 н/о) (Владимирская), А. М. Ласкеев (2) (СПбДС), Е. Н. Ливотов (2) (Холмская), Л. С. Мацеевич (2) (Одесская), А. В. Петровский (119+17 н/о) (СПбДС), В. В. Соколов (1) (Таврическая), Н. А. Соколов (1) (Каменец-Подольская), А. С. Судаков (36+43 н/о) (СПбДС), Е. Н. Темниковский (2+1 н/о) (Рязанская), П. С. Тычинин (10) (СПбДС), И. П. Щербов (1) (СПбДС), В. С. Яворский (3) (Тульская). Число сотрудников Энциклопедии из преподавателей училищ было менее значительно: А. Н. Глубоковский (2+1) (Уральское духовное училище), свящ. А. И. Ситкевич (1+31 н/о) (Реальное училище в Ловче Варшавской губ.), Π. Ф. Смирнов (6+1 н/о) и А. П. Соловьевич (1) (СПб. Александро-Невское духовное училище), С. В. Троицкий (142+37 н/о) (СПб. Александро-Невское духовное училище, затем СПбДС).

В семи вышедших под редакцией Глубоковского томах около трети статей принадлежит профессорам духовных академий, причем на первом месте была корпорация СПбДА, затем следуют КДА, МДА и КазДА. Чуть менее пятой части статей подготовлено преподавателями духовных семинарий и училищ, причем можно проследить тенденцию к снижению их участия в Энциклопедии. Таким образом, преподавателями духовно-учебных заведений подготовлено было около половины опубликованных статей.

Небольшую группу из числа выпускников духовных академий составляли преподаватели (магистры и доктора) богословских кафедр университетов – Московского, Харьковского, Юрьевского, Новороссийского: А. И. Алмазов (2+16 н/о), Т. И. Буткевич (2), И. А. Бродович (1+33 н/о), А. П. Доброклонский (6 н/о), прот. Н. А. Елеонский (66+52 н/о), А. М. Клитин (5 н/о), М. Е. Красножен (4+8 н/о), Б. М. Мелиоранский (1), К. В. Харлампович (3).

Довольно заметным было участие выпускников духовных академий, ставших в дальнейшем чиновниками духовного (по преимуществу) и других ведомств: начальник Отдела рукописей Московского архива иностранных дел С. А. Белокуров (1+1 н/о), помощник делопроизводителя Учебного комитета при Св. Синоде А. Г. Болдовский (1), правщик СПб. Синодальной типографии Б. И. Груздев (23+21 н/о), столоначальник в Канцелярии обер-прокурора В. П. Емельянович (?), член Учебного комитета при Св. Синоде и редактор «Церковных ведомостей» В. И. Жмакин (1+2 н/о), оберсекретарь Св. Синода А. А. Завьялов (3+2 н/о), начальник архива и библиотеки Св. Синода А. Н. Львов (?) и сменивший его на этом посту К. Я. Здравомыслов (30+25 н/о), помощник делопроизводителя Учебного комитета А. Д. Кузнецов (1), чиновник особых поручений при обер-прокуроре Π. П. Лукьянов (?), помощник управляющего Канцелярией Св. Синода Η. Ф. Марков (36+17 н/о), обер-секретарь Св. Синода С. Г. Рункевич (165+1 н/о), правитель дел и член Учебного комитета при Св. Синоде В. II. Самуилов (6), столоначальник Хозяйственного управления при Св. Синоде М. Н. Сменцовский (3), столоначальник Хозяйственного управления при Св. Синоде С. И. Смирнов (3+1 п/о), начальник отделения канцелярии обер-прокурора Св. Синода С. Ф. Сергиевский (2), помощник начальника архива и библиотеки Св. Синода Н. В. Туберозов (1), чиновник особых поручений при Министерстве торговли и промышленности П. С. Соколов (1), помощник делопроизводителя Государственной думы А. Н. Котович (3).

Служебное положение создавало для авторов некоторые дополнительные ограничения. Так, статью о Канцелярии обер-прокурора автор, С. Ф. Сергиевский, «по долгу службы» (как писал сам) отдал на просмотр К. П. Победоносцеву «для разрешения так сказать с принципиальной стороны – для получения начальственного указания, не встречается ли препятствий к напечатанию»; поскольку она «касается некоторым образом отношений служебных, то представляется необходимым просить разрешения начальства на напечатание ее»¹²¹⁸.

Немногочисленную, но внесшую заметный вклад группу составляли выпускники академий, находившиеся на службе за границей (преподаватели, священники и псаломщики посольских церквей): псаломщик Успенской церкви и профессор Королевской коллегии в Лондоне Н. В. Орлов, состоявший при Успенской церкви в Лондоне К. Н. Фаминский (12+27 н/о), настоятель посольской церкви св. равноапостольного князя Владимира в Берлине протоиерей о. А. П. Мальцев (1) и священник той же церкви Η. Н. Сахаров (13+44 н/о), настоятель церкви Преображения Господня при Императорской Российской миссии в Стокгольме протоиерей о. Π. П. Румянцев (22+5 н/о), псаломщик при русской церкви во Флоренции И. И. Голубев (1+8 н/о), настоятель церкви в Париже протоиерей А. В. Рождественский (1+50 н/о) и псаломщик при Св.-Троицкой церкви в Париже Н. И. Архангельский (1), священник посольской церкви св. Марии Магдалины в Гааге А. А. Розанов (студент Новгородской ДС), псаломщик Александро-Невской церкви при Императорской Российской миссии в Копенгагене Н. А. Егоров (1+1 н/о), настоятель православной церкви в Садыгора (Sadagora) в Австрии священник Дионисий Кисель-Киселевский (1), настоятель русской церкви в Будапеште протоиерей Ф. Н. Кардасевич (1), последний вошел в число сотрудников Энциклопедии еще при Лопухине. Выразив согласие сотрудничать по скандинавскому отделу, протоиерей Π. П. Румянцев сомневался, смогут ли другие сотрудники миссии взять на себя составление статей, поскольку «их занятия не имеют ничего общего с Скандинавской церковной историей»¹²¹⁹, а о себе писал: «К сожалению должен признаться, что мое знакомство со шведской церковной историей ограничивается некоторыми вопросами реформационного периода, а церковная история Дании и Норвегии для меня – terra incognita»¹²²⁰. Относительно этих стран он советовал обратиться к псаломщику миссийской церкви в Копенгагене Н. А. Егорову, владевшему датским языком. Впоследствии Румянцеву пришлось взять на себя и статьи по истории Норвегии. Касательно же Швеции Румянцев предлагал дать «компактную» статью и добавить некоторые статьи в словник, а именно о пасторе Klaveness’e, главном представителе прогрессивной партии в Норвегии, приобретшем громкую известность в скандинавских странах своею проповедническою деятельностью.

Из иностранных ученых с Энциклопедией сотрудничали: преподававший в Королевской коллегии в Лондоне священник Эдуард Ватсон (1+2 н/о); член общества антиквариев, помощник библиотекаря Британского музея Генрих Дженер (1); доктор богословия, профессор Лейденского университета Фридрих Пэйпер (3 + 9 н/о). Последнего в качестве специалиста по истории голландских церквей предложил о. А. А. Розанов. Сам он отказался написать подобную статью, ибо «при политической веротерпимости в Голландии и при господствующих тенденциях религиозный вопрос страшно запутанный и трудный. Немало нужно труда, чтобы разобраться в этой массе «вер», «церквей^", «направлений», «учений», взглядов и т.д.»¹²²¹. Розанов лишь переводил статьи Ф. Пэйпера, писавшего по-немецки.

Назначение Глубоковского цензором означало, что, ставя свою подпись под словами «печатать разрешается», он нес личную ответственность за «православность» содержания публикуемых в Энциклопедии статей. С введением свободы печати это «разрешение» потеряло всякое практическое значение, все другие приложения «Странника» печатались бесцензурно, но Глубоковский, по собственному признанию, «предпочитал ставить на Энциклопедии свое цензурное разрешение для ограждения доверенного» ему издания, которому, по его мнению, постоянно угрожала опасность¹²²². В связи с помещением в VIII томе статьи профессора Московского университета А. П. Лебедева «Иерархия первохристианская: ее происхождение», вопрос о ПБЭ и ее редакторе дважды рассматривался в Синоде: в декабре 1907 г. и в октябре 1908 г. Статья Лебедева опубликована была как дополнение к статье доцента СПбДА И. П. Соколова «Иерархия» (Т. VI). Прочитав ее, Лебедев писал Глубоковскому: «Статью Соколова об иерархии в Пр[авославной] Э[нциклопедии] нахожу не заслуживающей похвалы (и даже кое-что наврано); моя – по крайней мере свежее. Но практическое решение зависит от Вас, и его Вы выразите по прочтении самой статьи в Б[огословском] В[естнике]»¹²²³. Вопросы, связанные с иерархией и патриаршеством, ввиду подготовки церковной реформы вызывали тогда весьма оживленную и острую полемику. В записной книжке Глубоковского есть несколько важных свидетельств о том, как развивались события после выхода VIII тома из печати в конце ноября 1907 г. Так, он упоминает, что в начале декабря 1907 г. митрополит Антоний (Вадковский) при их случайной встрече в его канцелярии выразил неудовольствие относительно помещения статьи А. П. Лебедева, которую счел «неправославной», и сообщил о передаче ее для рассмотрения находившемуся тогда в Петербурге архиепископу Херсонскому Димитрию (Ковальницкому). Приведем дальнейший рассказ Глубоковского: «Я не обратил тогда особенно внимания и только в декабре 1907 г. на именинах у архиепископа Николая (Зиорова), в его квартире, мимоходом заметил м[итрополи]ту Антонию, что его подозрения по отношению ко мне считаю обидными и несправедливыми. Он сослался на Димитрия, и я имел с последним немало объяснений, в результате чего еще в 1-й половине декабря 1907 г. последовал успокоительный доклад Димитрия м-ту Антонию»¹²²⁴. Однако история на этом не закончилась и получила продолжение почти полгода спустя... Вечером 24 сентября 1908 г. Глубоковский получил от помощника управляющего Канцелярией Св. Синода Η. Ф. Маркова (сотрудника Энциклопедии) «доверительное письмо» о том, что на происходившем в этот день заседании Синода (где присутствовали митрополит Антоний (Вадковский), архиепископы: Тверской Алексий (Опоцкий) и Финляндский Сергий (Страгородский), протопресвитер придворного духовенства о. И. Л. Янышев и протопресвитер армии и флота о. А. А. Желобовский) архиепископ Сергий, также рассматривавший статью А. П. Лебедева по поручению митрополита Антония, доложил Синоду «свои впечатления в неблагоприятном» для Глубоковского смысле, и посему у него хотели отнять право самостоятельной цензуры, подчинив издание Энциклопедии «спасительному якобы, просмотру духовной цензуры»¹²²⁵. Тогда же Глубоковский писал В. В. Розанову, что архиепископ Сергий, сочтя статью Лебедева об иерархии «еретической», предлагал редактора издания (Глубоковского) «подвергнуть прещениям, а энциклопедию подчинить духовной цензуре»¹²²⁶. Против такого решения возражали протопресвитер И. Л. Янышев и обер-прокурор Синода Π. П. Извольский. Последний полагал, что нельзя из-за одного хотя бы даже промаха «затрагивать такой авторитет, как Николай Никанорович Глубоковский»¹²²⁷. В результате было решено сначала просмотреть все редактированные Глубоковским тома, и «лишь потом рассудить о подцензурности»¹²²⁸. Подобные упреки и угрозы «подцензурностью» сам Глубоковский объяснял «непостижимым ослеплением» своих обвинителей, прежде всего архиепископа Сергия (Страгородского), который еще со времен своей ректуры в СПбДА, как замечал Глубоковский, «таил на меня злобу»¹²²⁹. «Цензура теперь в России вовсе не обязательна, – писал он, – и теперь «Энциклопедия» просто будет выходить бесцензурною, и зачем Синод может отбирать у меня права, теперь совершенно ему бесполезные. Значит, с этой стороны я безопасен, но вся эта история тяжела для меня в моральном отношении, что в год исполнившегося (3 июня 1908 г.) 25-летия моей литературной деятельности нашел нужным без всякого повода почтить чуть не анафемою именно Св. Синод, тогда как помимо всего прочего – для него самого, для всех его учреждений и лиц (включая сюда м-та Антония и архиеп. Сергия) я оказывал массу учено-литературных услуг с невероятным усердием и полным самопожертвованием своими интересами (времени, здоровья, материальных нужд). За все это я не [нрзб.] даже простого «спасибо», а чувствовал постоянное к себе недоверие, испытывал нередко прямые [нрзб.] и огорчения и получаю уже не первую анафему... Но Господь с ними! Пребуду верен до смерти своему служению, как я понимаю его по совести, и ради него остаюсь в духовном ведомстве при Академии, хотя многократно меня приглашали и даже упрашивали перейти в университет Московский и С.-Петербургский. Солдат не должен бежать со своего поста именно при наибольшей опасности для святого дела. Что до существа, то я считаю безнадежным трактовать со своими черноризными судьями по проблемам, о которых можно догадаться и по моим намекам в статье о проф. Лебедеве А. П. (...) в «Страннике», 1908, IX, стр. 287–290«¹²³⁰. Возможно, именно этой статьей и был спровоцирован второй «поход» против Глубоковского и Энциклопедии в Синоде. Лебедев скончался 14 июля 1908 г. Очерк Глубоковского о нем появился в сентябре (в журнале и отдельным оттиском), и тогда же в Синоде вновь поднимается вопрос о «еретической» статье Лебедева об иерархии. В своем очерке Глубоковский характеризовал основные черты научного творчества А. П. Лебедева, замечая, что тот «в наличных наших условиях дальше всех подвинулся по пути к идеалу историка христианства»¹²³¹. По долгу благодарного ученика и научной обязанности «академически литературного богослова» Глубоковский выступил в защиту учителя с решительным протестом против широко распространенных предубеждений относительно его правоверия и мнений о нем, как заядлом полемисте и либерале. Отметив склонность Лебедева к «здоровому консерватизму» и дав конкретные примеры тому, Глубоковский подчеркнул, что в Лебедеве «всегда жил только историк, который основы честно исповедуемой веры соизмерял и просветлял разумом всей совокупности фактов истории», вследствие чего его труды «лишались всякой тенденциозности» и «проникались объективною принципиальностью»¹²³². На указанных страницах своей статьи (с. 287–290) он затронул и отношение к Лебедеву церковной власти, упомянув «умышленное» отстранение Лебедева от работы в Предсоборном Присутствии, запрет на распространение его докторской диссертации и проч. Отмечая при этом несомненные заслуги Лебедева как историка и его научную продуктивность, Глубоковский, в частности, писал: «Если руководящие круги всегда думали иначе и ради сего цеплялись за случайные мысли и частные сентенции, то отсюда следует не более того, что на месте утверждающих столпов у нас высились колеблемые ветром трости, которым сподручно было лишь подхватывать бегущую дурную славу и непосильно поднимать добрую, так как она лежит и требует собственного напряжения... Здесь политика предержащих духовных властей полна самых неизъяснимых контрастов»¹²³³. Подобные резкие заявления Глубоковского, как правило, не проходили бесследно для него.

Узнав от Глубоковского о конфликте с Синодом, один из сотрудников Энциклопедии (профессор Харьковского университета И. А. Бродович) замечал, что даже не предполагал тех трудностей, которые постоянно приходилось испытывать ее редактору. К тому же Бродович (как и многие) был уверен, что издание субсидируется Синодом. «С монахами каши не сваришь, – замечал он в письме Глубоковскому, – а потому Вы объявите им бойкот, который должен состоять лишь в двух пунктах: 1) в возможно кратком изображении их деятельности (в Энциклопедии) и 2) в непомещении их портретов в издании. И то, и другое будет для них весьма чувствительно»¹²³⁴. В поддержку Глубоковского и редактируемой им Энциклопедии Бродович написал статью «Высший иерархический режим и русская богословская горе-наука», которую послал в редакцию «Русских ведомостей», но вскоре получил обратно без объяснения причин отказа напечатать. Предполагая опубликовать эту статью в газете «Речь», Бродович отослал ее на просмотр Глубоковскому. Дальнейшая судьба текста этой статьи неизвестна. Судя по переписке, статья была резка по тону, в ней упоминались члены тогдашнего Синода – митрополиты Антоний (Банковский) и Флавиан (Городецкий), епископы Серафим (Чичагов) и Гермоген (Долганов)¹²³⁵. В январе 1909 г. тот же Бродович писал: «Думаю и даже уверен, что Вам, Н. Н., придется испытать еще немало неприятностей и злоключений из-за своего детища – энциклопедии, которое Вы развиваете так тщательно и свободно»¹²³⁶.

В начале 1910 г. в газетах появилось сообщение о том, что профессору Н. Н. Глубоковскому сделано новое «внушение» за помещение в X томе (стб. 435–440) ПБЭ статьи священника Н. В. Попова (племянника Глубоковского) с дополнениями самого Глубоковского об ученой деятельности «опального» тогда епископа Кириона (Садзагелова), причем Глубоковскому приписывались слова, что он «никогда не смешивал политики с наукой и потому не мог обойти молчанием всеми признанную богословскую деятельность преосвященного Кириона»¹²³⁷. В записной книжке Глубоковский так писал об этом инциденте: «На самом деле Рогович [товарищ обер-прокурора] мне только случайно и вполне любезно упомянул однажды, что я слишком выделил Кириона, и даже не думал делать внушения, почему у меня не было и поводов для возражения. Пришлось мне сказать об этом своему коллеге проф. И. Е. Евсееву, а от него как-то попала эта пустая сплетня в газеты»¹²³⁸. В числе авторов Энциклопедии был и сам епископ Кирион, впоследствии первый Католикос – Патриарх всей Грузии. В декабре 1904 г. он выслал Глубоковскому все свои труды по истории Грузинской Церкви, а к концу января 1905 – и подготовленную им статью о П. И. Иосселиани, вошедшую в VII том¹²³⁹.

В отличие от первых пяти томов, печатавшихся в типографии Π. П. Сойкина (Тележная, 5; во II томе по этому же адресу указана типография А. П. Лопухина), последующие тома выходили в разных местах: VIII том в типографии «Россия» (Бассейная, 3), IX–XII тома в типографии «Слово» (ул. Жуковского, 21), на т. VII типография не указана. VI том печатался в двух типографиях – Мильштейна (Нижегородская, 31) и в Невской типографии (Шлиссельбургский пр., 15). Вопрос о «никуда не годной» работе типографии Мильштейна, в которой печатался VI том, обсуждался в переписке Глубоковского и Артемьева, обещавшего энергично переговорить об «улучшении печатания насколько возможно», а если типография не исправится, разорвать контракт, что и было сделано¹²⁴⁰. Заведовавший технической частью издания С. Ф. Сергиевский жаловался Глубоковскому: «Типография меня мучает, мучает мучительски, все нервы истрепала! (...) это какая-то «казнь египетская». Невнимательность, небрежность, непослушание, непонимание и мног. проч. Посмотрели бы Вы, что представляют собою гранки: по местам – и не редко – поправок больше, чем самого текста, – просто живого места не остается! Помню я в Москве очень неважную типографию, но эта куда хуже. Затем: шрифты перепутаны, и никак в толк этого не возьмут. Вообще набор всегда скверный, а текст иностранный (особ[енно] греческий) прямо неспособны набирать. А что выделывают в петите – уму непостижимо. Понимание крайне тугое. Приходится очень часто: поправить и тут же в скобках объяснить, что это означает де вот что, и так бывает даже в отношении русск[ого] текста. Правят отвратительно худо: кажется, сколько ни исправлять, а все останется что-н[ибудь] не выправленное, да еще новые ошибки появляются. «Хоть плачь», как говаривал бывало в академии Гавриил Попов. (...) тянется бесконечная корректура, бесконечная правка и все зря. Я уверен, что Вы найдете очень неудовлетворительными отпечатанные листы!»¹²⁴¹. Приходилось делать до пяти-шести корректур отдельных листов, а иногда из-за путаницы в размещении рисунков по нескольку листов переверстывать. Некоторым оправданием такому положению дел может служить то, что набор происходил непосредственно с присылаемых авторами рукописей статей, правленных Глубоковским, машинописные тексты были крайне редки.

По поводу решения Сергиевского отказаться от заведования технической частью издания Глубоковский возражал: «...если Вам неловко объявить себя заведующим печатанием, то каково же мне выступать пред целым светом редактором и цензором»¹²⁴². В результате уже в VI томе появилось примечание от редакции: «Новая редакция считает долгом предупредить, что ведение «ПБЭ» перешло в ее руки в такое время, когда было поздно заниматься реформами, а требовалось спешить с изданием, причем материал – в значительной степени – был распределен и частию уже заготовлен; последнее обстоятельство не только не облегчило исполнение редакторских задач и обязанностей, но и осложнило это дело и во многом воспрепятствовало осуществлению необходимых планов, заставляя ограничиваться переработкою и приспособлением изготовленного по другим указаниям и с иными намерениями. Новая редакция не может принять на себя ответственности и за печатание, которое велось более или менее независимо, как и за объем VI тома. Издатель и заведующий изданием употребляли все средства и прилагали все старания о наилучшей исправности, однако работа эта совершалась сей год при столь исключительных обстоятельствах, что оказалась возможною лишь относительная корректность, но следует иметь в виду, что и она достигалась великим трудом и самоотверженною преданностию просветительным целям Православной Богословской Энциклопедии». Подобное примечание напечатано и в VII томе. Ниже приводятся даты подписания Глубоковским томов в печать, причем между подписанием первых и последних страниц иногда проходило довольно много времени, в течение которого редактор «выбивал» статьи у авторов:

VI том: первые страницы – 23 апреля 1905 г., последние – 16 ноября 1905 г., дополнения и список опечаток – 30 ноября 1905 г.

VII том: 8 ноября 1906 г., первые страницы – 24 июня 1906 г., окончание – 8 ноября 1906 г.

VIII том: 15 ноября 1907 г., первые страницы – 25 июня 1907 г., дополнения – 15 ноября 1907 г.

IX       том: 27 ноября 1908 г., первые страницы – 11 марта 1908 г., дополнения – 22 октября 1908 г.

X      том: первые страницы – 26 мая 1909 г., дополнения – 20 октября 1909 г.

XI       том: первые страницы – 3 ноября 1910 г., окончание не указано.

XII том: дополнения – 30 октября 1911 г., начало и окончание печати не указано.

Последние (X, XI и XII) тома, значительно меньшие по объему (15–24 а. л.), с опечатками, обрывками фраз и проч. техническими дефектами, вышли без просмотра Глубоковским окончательной корректуры и без его подписи «печатать разрешается». С X тома в заглавии опущено слово «Православная». Неизвестно, по чьей инициативе – редактора или издателя – это было сделано (разногласия между ними все более возрастали). XI том вышел с заявлением «От редакции», в котором указывалось, что вследствие «исключительных условий» печатания не было «никакой возможности внести необходимые addenda и corrigenda к настоящему и предшествующему томам». В записной книжке Глубоковский заметил: «По вине издателя, запутавшегося в аферах, хотя и получившего от Синода заимообразно 6000 руб. в конце ноября 1910 года, – этот том печатался с исключительною поспешностию, лишавшею меня возможности систематического контроля, и после 13 листа не получал даже никаких вестей о ходе дела, о выходе XI тома узнал лишь 1911, I, 1 (пятница) в 2¹/₄ ч. пополудни, когда получил 1 экз. вместе с ноябрьскою книжкою «Странника""¹²⁴³. Из-за спешности печатания, с 14-го листа в просмотре окончательной корректуры было отказано даже наблюдавшему за технической стороной издания Π. П. Тодорскому, весь том выпущен был без согласия и без ведома редактора. Особенно сильно пострадали статьи профессоров М. Н. Сперанского и С. М. Зарина, получившие «прямо сумбурный вид», причем последняя была оборвана на полуфразе. Статья Зарина была допечатана в XII томе. Рецензенты упрекали издателей за нарушение прав и обязанностей редактора.

Издание первой русской богословской энциклопедии прервалось на XII томе (Книги символические – Константинополь), вышедшем осенью 1911 г. Согласно записи самого Глубоковского: «ХII-й том получен мною 1911, XI, 10 (четверг) в 5 ч. вечера, между тем титульные листы до начала текста и с. 925–928 (ошибочно напечатаны 982) никем не были подписаны к печати, а том не разрешался к выпуску в свет. Поэтому внизу страницы 903–904 поставлена дата окончательного разрешения: [СПб., 1911, X, 30 – воскресенье], а на стр. 928 (см. неверно 982) осталась только [СПб., 1911, X, 30 – вечер], а должны бы напечатать так: [СПб., 1911, XI, 5 – суббота.]»¹²⁴⁴.

В рецензии на XII том профессор К. В. Харлампович замечал: «Хотя дело, конечно, самого проф. Глубоковского оберегать свою ученую честь и доброе имя от эксплуатации их «преемниками проф. А. П. Лопухина», но в этом должен быть заинтересован и читатель. И даже стоя совершенно в стороне от издания поневоле досадуешь, когда видишь, что прекрасная идея покойного Лопухина искажается, налаженное им и профессором Глубоковским научное предприятие подрывается, и тот сук, на котором сидят наследники его, ими же легкомысленно подрубается, а может быть даже и подрублен уже, если судить по отсутствию упоминания о продолжении «Богословской Энциклопедии» в объявлениях об издании «Странника» (...). Потому и неизвестно, кончилось ли издание ХII-м томом или есть надежда, что издатели справятся с своими материальными затруднениями и дадут следующие тома. Прекращение «Энциклопедии» было бы большим ущербом для богословского образования»¹²⁴⁵. По мнению рецензента, «едва ли не самое любопытное» в XII томе – это редакторские «дополнения и поправки» к томам VI–XI, поскольку материал для тома, подготовленный еще в 1905–1906 гг., естественно, требовал «пересмотра его заново и приспособления»¹²⁴⁶.

Если первые редактированные Глубоковским тома (VI–VII) включали статьи, заказанные еще Лопухиным, то последние в значительной степени были подготовлены уже с учетом требований Глубоковского, статьи заказывались «по возможности специалистам», иногда нескольким, освещающим вопрос или деятельность одной личности с разных сторон (напр., об исторической жизни Иерусалима, об Иоанне Златоусте, о Кирилле I Лукарисе и пр.). Последняя статья XII тома – Константинополь – принадлежит профессору И. Д. Андрееву, который ради написания ее специально посетил город. Посылая Глубоковскому готовую работу, Андреев писал: «Доселе думали, что о К[онстантинопо]ле известно много. Теперь люди умные думают, что о нем неизвестно почти ничего. До поездки в К[онстантинопо]ль я, напр., считал непогрешительным Η. П. Кондакова. Но там я узнал, что даже главная работа его (...) – о Кахрие-джами – оспаривается в самых основных выводах (...). Только теперь начались настоящие заправские работы над средневековым К[онстантинопо]лем. Каждый год будет приносить большие новости. Наш Институт достиг много. А пока обо всем почти можно спорить без конца»¹²⁴⁷.

Сомнения, удастся ли довести издание ПБЭ до конца, высказывались Глубоковским с самого начала принятия редакции. Осенью 1907 г. он сообщал Ф. И. Успенскому о финансовых затруднениях издателя (С. А. Артемьева) и недавнем пожаре, уничтожившем весь книжный склад, что замедлило печатание и Энциклопедии¹²⁴⁸. Само издание значительно расширялось. Предложение об увеличении объема томов и выпуске двух томов ежегодно представлялось едва ли осуществимым из-за необязательности сотрудников и отсутствия серьезной финансовой поддержки. «Но неужели и теперь нигде не найдется средств для того, чтобы поддержать и развить столь важное для всего православного мира научное предприятие»¹²⁴⁹, – восклицал С. В. Троицкий (в то время помощник редактора ПБЭ) в рецензии на VIII том. А когда в типографии печатался XI том, Глубоковский писал В. В. Розанову: «Где тут мечтать о больших предприятиях? Даже «Богословская энциклопедия», казалось бы, имеет интерес и важность для самых широких слоев, а ниоткуда поддержки и не может существовать: сей год заняли 6 тыс. рублей и этим, по-видимому, кончит...»¹²⁵⁰. Рецензенты единодушно отмечали, что прекращение издания ПБЭ вызвано недостатком поддержки со стороны общества, прежде всего духовенства. «Среди нашего более чем безбедного епископата не нашлось никого, кто пожелал бы поддержать общеполезное дело. Зато оказалось немало охотников давить Энциклопедию и редактора»¹²⁵¹.

Спустя два года после выхода последнего, ХІІ-го тома, отвечая на вопрос о судьбе Энциклопедии, Глубоковский писал Тураеву: «Энциклопедия – моя болезнь: о судьбе ее – увы! – ничего не знаю, а когда выяснится окончательная безнадежность – возвращу Вам коптов Ваших»¹²⁵², а через несколько месяцев добавлял, что Энциклопедия «пока пропала»¹²⁵³. Весной 1914 г. в письме Зенгеру (по поводу его предложения помочь держать корректуру статьи, «касающейся чего-либо римского»¹²⁵⁴) Глубоковский замечает: ««Энциклопедия» не была поддержана и провалилась окончательно, а, если и будет издаваться, то без меня, ибо вне ученых (хотя бы и не слишком специальных) интересов»¹²⁵⁵. В письме Глубоковскому сотрудника Энциклопедии К. В. Харламповича мы встречаем указания более конкретные: «Итак, Вы ликвидируете ученую часть того предприятия, которое погублено »Странником». А дал ли он обещанный том сохраненной энциклопедии?»¹²⁵⁶. Можно с уверенностью сказать, что причинами прекращения издания ПБЭ были финансовые трудности и разногласия между издателем и редактором по поводу характера Энциклопедии, которую Глубоковский стремился поддерживать на высоком научном уровне. Из переписки также видно, что сам Глубоковский не оставлял работы над Энциклопедией. В его архиве есть письмо (датированное 9 апреля 1915 г.) от бывшего сокурсника по МДА, а впоследствии секретаря Канцелярии Синода П. В. Гурьева, выражающего согласие подготовить для Энциклопедии статью о журнале «Кормчий»¹²⁵⁷.

В августе 1916 г. издательским советом при Св. Синоде, учрежденным весною 1913 г., Глубоковский назначается редактором и руководителем издания ПБЭ. Однако предложение Синода Глубоковский принял не сразу, «невежливость руководителей издательского дела в Синоде» (как выразился один из корреспондентов Николая Никаноровича)¹²⁵⁸ побудила сперва отклонить полученное предложение. Профессор К. В. Харлампович убеждал «во имя русской науки» все же согласиться вновь взять издание в свои руки¹²⁵⁹. В дни, когда Н. Н. Глубоковский отмечал 25-летие службы в СПбДА (октябрь 1916 г.), он получил письмо от известного петербургского протоиерея о. П. Лахостского, почитателя его научно-литературной деятельности, в котором также содержалась просьба поработать над завершением Энциклопедии. «Православное духовенство поблагодарит Вас за этот труд молитвою о Вас Богу, а Ваши обширные и глубокие познания найдут здесь достойное применение»¹²⁶⁰. Активная работа над Энциклопедией, возобновленная с конца 1916 г., продолжалась до лета 1917 г., что нашло отражение в переписке Глубоковского. 2 декабря 1916 г. К. В. Харлампович спрашивал его: «Что же, будет ли издаваться Богословская Энциклопедия в Петрограде или Чернигове?»¹²⁶¹. 13 февраля 1917 г. он же писал: «Своя судьба и у Богословской энциклопедии. Если ее опять приставили к Вам, то поздравляю ее. Всем готов служить»¹²⁶². Розданные авторам статьи срочно пришлось собирать обратно. Так, в феврале 1917 г. Глубоковский просил Б. А. Тураева прислать, и «поскорее», статьи: Копты и Коптская церковь, Кута, Куш¹²⁶³. В письме от 12 февраля 1917 г. профессор КДА протоиерей о. И. Н. Корольков приветствовал Глубоковского с возобновлением издания Энциклопедии¹²⁶⁴. Обращает на себя внимание датировка рукописи статьи Н. В. Лысогорского «Корнилий Выговский» – 29 апреля 1917 г.¹²⁶⁵ Все это говорит о том, что вплоть до лета 1917 г. Николай Никанорович продолжал работать над Энциклопедией. Одно из последних упоминаний о ней относится к февралю 1919 года. Глубоковский сообщал, что издатель журнала «Странник» и ПБЭ С. А. Артемьев «давно скрывается от сотрудников, которым ничего не заплатил ((...) и мне, как редактору Богословской Энциклопедии), где-то в Финляндии»¹²⁶⁶.

В фонде Н. Н. Глубоковского сохранилось около трети автографов статей, вошедших в опубликованную под его редакцией часть Энциклопедии – VI–XII тома¹²⁶⁷. Неопубликованная же часть материалов хранится в РГИА¹²⁶⁸. Девять папок содержат около 1000 статей (подавляющая часть – на буквы К и Л, около 40 статей на букву М и несколько на букву Н) с редакторскими пометами Глубоковского. Они составляют около 1/4 от общего количества статей, вошедших в двенадцать изданных томов. Папка со статьями (Константинопольская церковь в ее истории и устройстве – Коржавин А. Н.) представляет собою подготовленный к набору XIII том. Большая часть этого тома (почти 600 листов рукописи) посвящена Константинопольской церкви. Среди авторов статей XIII тома: И. И. Соколов, С. М. Зарин, А. П. Лебедев, В. Н. Мышцын, Б. А. Панченко, X. М. Лопарев, К. Я. Здравомыслов, А. И. Соболевский, А. С. Хаханов, А. И. Покровский, А. П. Доброклонский, М. Н. Сперанский, А. И. Алмазов. Определяющая для тома статья – «Константинопольская церковь в ее истории и устройстве» – написана И. И. Соколовым¹²⁶⁹. Среди неопубликованных материалов ПБЭ статьи Д. В. Айналова (4), И. Д. Андреева (15), архиепископа Арсения (Стадницкого) (2), А. И. Булгакова (44), М. И. Богословского (2), Г. А. Воскресенского (3), С. С. Глаголева (22), иеромонаха Гурия Степанова (2), А. П. Доброклонского (4), прот. Н. А. Елеонского (52), П. К. Жузе (9), С. М. Зарина (21), К. Я. Здравомыслова (25), М. Е. Красножена (8), А. П. Кроткова (45), А. П. Лебедева (4), X. М. Лопарева (178), Η. Ф. Маркова (17), еп. Павла (Ивановского) (3), Б. А. Панченко (15), прот. А. В. Петровского (17), А. И. Покровского (10), Н. В. Покровского (3), Π. П. Пономарева (7), А. В. Попова (16), А. В. Преображенского (10), Г. В. Прохорова (45), А. С. Родосского (26), прот. А. В. Рождественского (50), прот. Π. П. Румянцева (5), свящ. Н. Н. Сахарова (44), свящ. А. И. Ситкевича (31), А. И. Соболевского (3), И. И. Соколова (7), А. С. Судакова (43), С. В. Троицкого (37), А. И. Успенского (10), К. Н. Фаминского (27) и других. Из иностранных авторов – Фридрих Пэйпер (9 статей), свящ. Андрю Амос (2), свящ. Эдуард Ватсон (2).

Выход из печати каждого тома ПБЭ, как правило, сопровождался несколькими рецензиями (всего их около 30)¹²⁷⁰. Пожалуй, наиболее содержательные из них принадлежат профессору Казанского университета, в прошлом ученику Н. Н. Глубоковского – К. В. Харламповичу. В 1910 году в «Ученых записках Казанского университета» появилась самая большая из его рецензий – на I–X тома Энциклопедии. В первой части ее Харлампович подробно разбирал план, метод, задачи ПБЭ (по замыслам первого ее редактора), указав на главное противоречие Лопухина и полагая, что «сочетание целей популяризации богословского знания и удовлетворения ученых запросов едва ли достижимо в одном издании»¹²⁷¹. «Можно назвать целый ряд предметов, – замечал Харлампович, – не требующих научного определения и раскрытия со сторон ученых, но в то же время необходимых рядовому читателю из среды русского духовенства. И наоборот: простой читатель пройдет мимо массы имен, которые заинтересуют ученого. Таковы в «ПБЭ» имена сотен инославных ученых и практических деятелей церквей католической и протестантской»¹²⁷². И привел перечень имен, появление которых в ПБЭ (рассчитанной на массу сельского духовенства) «затруднительно оправдать»¹²⁷³. Затем столь же детально были рассмотрены достоинства и недостатки издания при первом и при втором редакторах. Харлампович находил справедливым и вполне обоснованным исчезновение с X тома в названии слова «Православная», оспариваемого некоторыми критиками и ранее, поскольку «богословская наука запада и ее деятели заняли в Энциклопедии, том за томом, такое видное место, что можно только удивляться, почему спорный эпитет не был отброшен ранее»¹²⁷⁴. В то же время Харлампович указывал на отсутствие «некоторых имен и предметов общебогословского значения»: кардинала Альбертранди, канонистов Балюза и Зома, изобретателя книгопечатания Гутенберга, духовного композитора Глюка и других. По его мнению, необходимо было дать особые статьи: Евангелическо-лютеранская и Евангелическо-реформаторская церковь, Евангелическое общество, Евангелическая уния, Высокая церковь, Валлонская церковь, Апостолики, Бернардины, Бичующиеся, Братья милосердия, Гауге и гаугианцы, Дарбисты, и пр. «Недостаточность сведений» он констатировал также и в области славяноведения, особенно заметную, по его мнению, в отношении к западным славянам, и в частности к полякам, «между тем как польское влияние на русскую церковную жизнь общеизвестно»¹²⁷⁵. То же отмечал и в отношении южных славян, заметив, что относительно греческого востока «дефектов, видимо, много меньше. (...) Но и тут не всем можно удовлетвориться»¹²⁷⁶. Указал он и на отсутствие названий некоторых восточных сект: Ахазитов, Акефалов и пр., биографий греческих ученых, проповедников и других деятелей вроде Георгия Писиды, Дамаскина Петра и пр. По мнению Харламповича, Лопухин хотел создать "русскую богословскую энциклопедию», однако в нее попало много имен, не имеющих отношения к русскому богословию, в ущерб русским духовным писателям, русской богословской науке, русской церковной жизни. Кроме того, редакция ПБЭ не выполнила своего обещания дать «полный словарь всех святых православной церкви с необходимыми сведениями из их жизни и деятельности»¹²⁷⁷. Харлампович обращал внимание на необходимость более широкого освещения сферы духовного образования: включения статей об академиях – русских и инославных (Замойская, Виленская, Полоцкая), о профессорах (причем не только выдающихся, но и менее видных), предлагая дать всех, занимавших и занимающих академические кафедры (они также «двигали науку»)¹²⁷⁸. Он приводил десяток имен профессоров – представителей академической науки, не вошедших в ПБЭ. По мнению Харламповича, ПБЭ должна знакомить не только с докторами и магистрами богословия и их диссертациями, но и с духовными писателями и «даже с теми светскими, трудами которых пользуется духовная наука»¹²⁷⁹, и предлагал список духовных писателей, которых следовало бы добавить во 2-е издание (старец XVI в. Артемий, Войтковский, Верещагин, Владимир Каллиграф и др.), а также славистов, византинистов, историков русской литературы, философов русских и западноевропейских (близких духовной школе), педагогов¹²⁸⁰. Касаясь истории русской церкви, Харлампович отмечал неполноту сведений в статьях о епархиях, отсутствие данных о городах, прежде бывших кафедральными, но главный недостаток усматривал в группировке «русских святителей по кафедрам», сами же биографии – «чисто официальные формуляры, не всегда являющиеся живыми картинами их личности»¹²⁸¹. Указывал на отсутствие отдельных статей о миссиях (Алтайская, Иркутская, Внутренняя и другие) и об отдельных миссионерах, а также просто о благочестивых людях (например, о русском монахе-предсказателе Авеле, об афонском схимнике и благотворителе Иннокентии Сибирякове и др.). Он указывал на пропуски в списке русских святых (как канонизированных, так и не канонизированных), полагая не лишним обозначить русские народные имена святых: Аграфена Купальница, Илия Свинятник, Акулина Гречишница. Отмечал отсутствие имен целого ряда духовных композиторов, музыкальных терминов, пропуски в области архитектуры, ваяния и живописи, в описании иконографических типов, насчитав в 10 томах всего 2–3 отдельные статьи, посвященные Богородичным иконам. Указал на пропуски в отделе о богослужении (богослужебные чины, богослужебные одежды, предметы, времена и действия, напр. Антипасха, Артос и пр.), на отсутствие целого ряда названий «духовных должностей, чинов, званий в разных исповеданиях и их титулов». Харлампович выразил также пожелание иметь целый ряд технических терминов, юридических понятий, состояний, знакомство с которыми необходимо для читателей духовной литературы, таких как Автокефальная церковь, Агада, Антисемит, Басма, Братья по свече, Вероисповедание, Гражданский брак, Держава, Диссиденты, Искус и прочие. Предлагал дать статьи о государственных деятелях и особенно о народах и странах, принявших христианство, считал необходимым дать больше сведений о старообрядческом мире, о русских духовных журналах, о памятниках русской письменности – переводных и оригинальных (Богословия руки, Голубиная книга, Духовный регламент и пр.). Подробно отметив то, чего нет, Харлампович далее сосредоточил свое внимание на том, что есть, и, разбирая отдельные статьи, сделал замечания относительно 40 из них. Так, в биографических очерках он отметил в качестве общего недостатка неполноту фактического содержания, слабость библиографии и то, что «не всегда определяется общий характер писаний и его историческое значение», делая статьи похожими на формулярные списки¹²⁸². В заключении рецензии Харлампович подчеркнул, что этих недостатков становится в ПБЭ «чем дальше, тем меньше», ставя это в заслугу второму редактору – Н. Н. Глубоковскому. «Можно без преувеличения сказать, что он делает все, чтобы число дефектов, неизбежных в каждом издательском деле, с каждым томом умалялось и чтобы Православная богословская энциклопедия стала вровень с лучшими инославными изданиями этого типа. (...) постарался добиться полноты содержания каждого выпускаемого тома, чтобы по возможности не обойти какого-нибудь предмета или лица. С этой целью им разослан был сотрудникам проспект статей, имеющих войти в ближайшие выпуски. И мы можем свидетельствовать, что число пропущенных статей становится с каждым томом меньше. Самое содержание статей делается богаче и они становятся научнее»¹²⁸³.

Недостатки, отмеченные рецензентами в первых, а отчасти и в последних томах, не могут умалить значения этой первой Православной богословской энциклопедии – первой не только в России, но и во всем православном мире. Для своего времени она была ценным и незаменимым учено-литературным предприятием. Рецензии на ПБЭ регулярно помещались на страницах иностранных богословских журналов: «Revue d’Histoire Ecclesiastique», «Slavorum litterae Theologicae», «Časopis katolického duchovenstva», «Theologisches Literaturblatt», «Echos d’Orient», «La Civiltà Cattolica»¹²⁸⁴. Некоторые из статей ПБЭ были переведены на английский, новогреческий и болгарский языки.

На протяжении многих лет Η. Н. Глубоковский принимал участие в подготовке «Словаря русского языка», издаваемого Отделением русского языка и словесности Императорской Академии наук. 28 ноября 1909 г. «в знак глубокого уважения к ученым заслугам в области русского языка и словесности» он был избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук по представлению академиков Η. П. Кондакова и А. И. Соболевского¹²⁸⁵. О своем избрании Николай Никанорович узнал вечером 29 ноября из записки Соболевского, которую нашел по возвращении домой вместе с визитной карточкой Кондакова. На следующий день 30 ноября он пишет последнему: «Неожиданная весть об избрании меня в члены-корреспонденты Академии наук доставила мне единственное в жизни утешение, но лишь любви Вашей я обязан столь редкою духовною радостью»¹²⁸⁶. Официально об избрании Н. Н. Глубоковского было объявлено на ежегодном торжественном собрании Академии наук 29 декабря 1909 г., на следующий день вечером Глубоковский получил извещение об избрании, а 31 декабря отправил благодарственный ответ на имя и. о. Непременного секретаря Академии наук кн. Б. Б. Голицына:

«Ваше сиятельство!

Искренно признательный Вашему Сиятельству за лестное сообщение от 29 декабря сего 1909 года за № 2632, прошу Вашего милостивого посредничества – засвидетельствовать общему собранию и отделению Русского языка и словесности мою глубокую благодарность за драгоценную для меня честь избрания в члены-корреспонденты.

Всегда старался я своими литературными трудами посильно служить научному знанию, а потому для меня нет и не будет более высокого и морально обязывающего поощрения, чем благоволительное внимание единственного в России святилища научных знаний.

Призванный своим профессорским званием к исследованию священных новозаветных памятников Слова Божия, содержащих откровения высочайшей истины чрез воплощенного Бога-Слово, я особенно благоговейно чту Академию Наук, где изучается и культивируется именно чистая истина во всех ее формах и, между прочим, в проявлениях слова человеческого, преимущественно – русского. Ее избрание меня в свои члены-корреспонденты неизменно будет лестным поощрением и авторитетным ободрением к тому, чтобы всегда стремиться к всестороннему научному усвоению и истолкованию окончательной истины, к которой можно и нужно приобщаться только всецелою преданностию всех сил и способностей в неустанном идейном научном труде»¹²⁸⁷.

Из профессоров духовных академий членами-корреспондентами и академиками в 1890–1920 гг. были избраны П. В. Знаменский (КазДА, 1892, член-корреспондент), В. В. Болотов (СП6ДА, 1893, член-корреспондент), Г. А. Воскресенский (МДА, 1894, член-корреспондент), В. О. Ключевский (МДА, 1900, академик), Н. К. Никольский (СПбДА, с 1900 – член-корреспондент, с 1916 – академик), Е. Е. Голубинский (МДА, 1903, академик), А. А. Дмитриевский (КДА, 1903, член-корреспондент), С. Т. Голубев (КДА, 1908, член-корреспондент), И. С. Пальмов (СПбДА, с 1913 – член-корреспондент, с 1916 – академик), И. Е. Евсеев (СПбДА, 1914, член-корреспондент), Н. И. Петров (КДА, 1916, член-корреспондент), К. В. Харлампович (КазДА, 1916, член-корреспондент), П. Н. Жукович (СПбДА, 1918, член-корреспондент), А. И. Бриллиантов (СПбДА, 1919, член-корреспондент), Η. Ф. Каптерев (МДА, 1919, член-корреспондент).

С начала XX в. и среди почетных членов СПбДА появляется все больше имен светских ученых, в их числе академики: Ф. И. Успенский (1903), А. Н. Веселовский (1904), Η. П. Кондаков (1908), А. И. Соболевский (1908), В. В. Латышев (1909), П. В. Никитин (1910). Глубоковский стремился расширить контакты светских и церковных ученых, примером тому – издание ПБЭ. В 1908 г. он пытался привлечь к сотрудничеству в ней вице-президента Академии наук П. В. Никитина, предлагая написать замечания и дополнения к опубликованной в девятом томе статье С. И. Соболевского «Κοινή. «Общий» греческий язык (по связи с библейским)»¹²⁸⁸. П. В. Никитин был из «духовных», окончил Петербургскую духовную семинарию. Глубоковский хорошо знал его отца прот. В. Никитина, служившего настоятелем в храме на Волковом кладбище. «Вы были и пребудете для нас дорогим кедром ливанским, возросшим от семени и корени нашего до такой высоты, что под тенью его укрывается всякая благодать науки и просвещения, – обращался Глубоковский к П. В. Никитину. – Это Ваша заслуга и честь, но для нас тут и некая собственная слава, а, м[ожет] б[ыть] и утешение в некоторые тягостные минуты...»¹²⁸⁹. По предложению Глубоковского, в 1910 г. П. В. Никитин избран был почетным членом СПбДА. Сообщая ему об этом, Николай Никанорович замечал: «Вчера объявлено на акте об утверждении Вашем в звании почетного члена СПб. Дух. Академии. Радуюсь, что последняя укрепляет этим собственную честь обязательного почтения к «священнослужителям» науки»¹²⁹⁰. Их переписка прервалась после того, как Глубоковский высказал несколько критических замечаний по поводу полученной от Никитина статьи «К литературе так называемых Agrafa, т. е. изречений, приписываемых Иисусу Христу, но не вошедших в Евангелие» (1913), в которой увидел подтверждение своему «скептицизму» относительно этих изречений, в большинстве «темных» по происхождению, являющихся «продуктами сектантско-апокрифического творчества»¹²⁹¹.

Η. Н. Глубоковский состоял в переписке со многими светскими учеными (П. К. Коковцевым, Η. П. Кондаковым, А. И. Соболевским, Г. Э. Зенгером, Μ. Н. Сперанским, Б. А. Тураевым, И. Ю. Крачковским, С. А. Жебелевым, Н. Я. Марром и другими), посылая им свои труды, обращаясь за консультациями и в свою очередь консультируя их. С некоторыми из них Глубоковского связывали не только профессиональные, но и дружеские отношения. Он посещал «субботы» Η. П. Кондакова, был частым гостем в петербургской квартире А. И. Соболевского на Пушкинской улице. «Чувствую себя разбитым и оживаю только в Вашем общество – среди хороших людей»¹²⁹², – признавался ему Николай Никанорович. Своим долгом Глубоковский считал знакомить светских ученых с положением и проблемами духовной школы. Так, в марте 1907 г. он послал Коковцеву «Журналы заседаний Предсоборного Присутствия» (СПб., 1907. Т. 1–4), а в сентябре того же года свою брошюру «По вопросам духовной школы». В ответ Коковцев замечал, что эти материалы для него «как русского и православного человека не могут не иметь интереса»¹²⁹³. Рецензии Глубоковского на книги А. И. Соболевского, Г. Э. Зенгера и других светских ученых печатались в «Христианском чтении», «Страннике», «Гермесе» и других изданиях.

В декабре 1913 г. на совещании Комитета по подготовке IV Международного съезда историков, проходившем под председательством А. С. Лаппо-Данилевского, Глубоковский включен был в состав Исполнительного комитета съезда, как «наиболее видный представитель Духовной Академии», о чем сообщал ему Б. А. Тураев¹²⁹⁴. «Глубокоуважаемый Борис Александрович! – отвечал ему Николай Никанорович. – Я слишком мало надеюсь дожить до 1918 г., ибо время мое близ есть. С подобными делами я незнаком на практике и, пожалуй, совершенно неспособен к ним, как одиночка по натуре и привычкам. Если при этих условиях я буду на что-н[ибудь] годен, то готов посильно исполнять все соответствующие поручения»¹²⁹⁵. В ответ на просьбу Лаппо-Данилевского «подумать о том, какие учреждения и общества церковно-исторические или археологические следовало бы иметь в виду» при обсуждении вопроса об окончательном составе Исполнительного комитета, Глубоковский подготовил подробнейшую справку¹²⁹⁶. Она составлена на основе материалов Синодального архива и «других сведений самого разнообразного происхождения» и включает информацию о 35 церковно-исторических или церковно-археологических обществах из 60, существующих в России по подсчетам Глубоковского¹²⁹⁷.

Также по поручению Академии наук Николай Никанорович написал четыре отзыва о сочинениях, представленных на соискание различных академических премий: 1) профессора СПбДА по кафедре гражданской истории Б. В. Титлинова «Духовная школа в России в XIX столетии». Вып. 1–2. Вильна, 1909 (малая Уваровская премия в 1910 г.)¹²⁹⁸; 2) профессора Московского университета В. И. Герье «Блаженный Августин. Зодчие и подвижники «Божьего Царства"». Ч. I. М., 1910 (полная премия им. Μ. Н. Ахматова в 1910 г.)¹²⁹⁹; 3) профессора Томского университета (в прошлом выпускника КазДА и ученика И. С. Бердникова) П. А. Прокошева «Didaskalia Apostolorum и первые шесть книг Апостольских Постановлений: историко-критический этюд из области источников церковного права». Томск, 1913 (малая Макариевская премия в 1916 г.)¹³⁰⁰ и 4) доцента Петроградского университета, в прошлом своего ученика, В. В. Четыркина «Апокалипсис св. Апостола Иоанна Богослова. Исагогическое исследование». Пг., 1916. В этом ряду выделяются отзывы Глубоковского о сочинении о блаженном Августине, принадлежащем перу светского историка, и о работе Четыркина, представленной в 1916 г. на Ахматовскую премию (несмотря на положительный отзыв Глубоковского, автор премии не получил). Две эти истории, весьма ярко иллюстрирующие взаимоотношения Глубоковского с Академией наук и отношение последней к представителям науки богословской, заслуживают особого внимания. Переписка, хранящаяся в архиве Академии наук, обнаруживает интересные подробности появления отзыва Глубоковского о книге В. И. Герье. И февраля 1910 г. Комиссия по присуждению Ахматовских премий по историко-филологическому отделению, в которую входили А. С. Лаппо-Данилевский (председатель), М. А. Дьяконов и Н. Я. Марр, постановила обратиться за отзывом к профессору Петербургского университета, специалисту по истории западно-европейского Средневековья и известнейшему историку-педагогу Ивану Михайловичу Гревсу. Ввиду длительного молчания Гревса 6 апреля ему было отправлено повторное обращение за подписью Непременного секретаря Академии наук С. Ф. Ольденбурга. И. М. Гревс ответил в тот же день, объясняя свое затянувшееся молчание сомнениями относительно возможности дать положительную рецензию на книгу В. И. Герье, вызвавшую у него по своему методу, построению и выводам ряд критических замечаний. Он писал, что после долгих мучительных колебаний вынужден отказаться от почетного поручения Академии наук и в качестве возможной себе замены называл профессора Московского университета С. А. Котляревского, высказав предположение, что, судя по рецензии в «Вопросах философии и психологии» за январь 1910 г., книга В. И. Герье тому понравилась¹³⁰¹. Члены Комиссии сочли необходимым прежде обратиться к кн. Е. Н. Трубецкому, и затем, в случае предполагавшегося ими заранее отказа с его стороны, – к Котляревскому. 13 апреля А. С. Лаппо-Данилевский направил кн. Трубецкому официальное письмо. Ответ, пришедший почти месяц спустя, был отрицательным. Е. Н. Трубецкой замечал, что у него с профессором В. И. Герье и ранее были печатные столкновения по вопросу о средневековом мировоззрении: «Теперь в книге об Августине В. И. Герье защищает точку зрения диаметрально противоположную моей и сплошь игнорирует мою книгу. Это обстоятельство в особенности делает для меня нежелательным оказывать какое-либо влияние на присуждение награды за сочинение литературного противника»¹³⁰². 9 мая 1910 г., сообщая Ольденбургу об отказе Трубецкого, Лаппо-Данилевский замечал: «Эта погоня за рецензентом становится несносной и грозит превратиться в нечто хроническое»¹³⁰³. Тем не менее, через несколько дней, 12 мая, Лаппо-Данилевский обращается с тою же просьбой к С. А. Котляревскому. Краткий ответ последнего (от 25 мая) гласил, что ввиду напряженных занятий он «лишен возможности дать отзыв»¹³⁰⁴. Пересылая письмо Ольденбургу, А. С. Лаппо-Данилевский пишет: «Дорогой Сергей, уж не отложить ли вопрос присуждения премии Герье? Я положительно не знаю, к кому обратиться. Разве еще к проф. СПб. университета Ив. Дм. Андрееву? Он, кажется, занимается историей христианства. Если и он откажется, то уже и не придумаешь никого»¹³⁰⁵. 31 мая Ольденбург официально обращается к Андрееву и 7 июня получает отказ. Причина – отсутствие времени и «полный беспорядок» библиотеки из-за недавнего пожара¹³⁰⁶. В свою очередь Андреев предлагал в качестве возможных рецензентов... Гревса, Трубецкого и профессора Казанской духовной академии Л. И. Писарева. Таким образом, круг замыкался. И здесь, в письме Лаппо-Данилевского Ольденбургу, появляется фамилия Глубоковского: «Дорогой Сергей, в числе рецензентов, которые могли бы взяться за рецензию книги Терье, указывают на проф. СПб. Дух[овной] Акад[емии] Николая Никаноровича Глубоковского (нашего чл.-кор.), занимавшегося патристикой (его адрес: Невский, 180, кв. 5), а также на А. И. Садова, также проф. здешней Духов[ной] Академии, изучавшего латинских христианских писателей»¹³⁰⁷. 21 июня 1910 г. Ольденбург обращается к Глубоковскому с просьбой дать отзыв о сочинении В. И. Герье... Глубоковский отвечал в тот же день: «Ваше Превосходительство Сергей Федорович! На отношение Ваше от сего 21 июня за № 2070 сообщаю, что всякое поручение от Императорской Академии наук считаю для себя за особую честь и потому готов принять рассмотрение труда В. И. Герье, но просил бы прислать мне книгу его поскорее, так как на днях уезжаю на Кавказские Минеральные Воды для лечения. С глубоким почтением Николай Глубоковский. 1910, VI, 21 – Понедельник»¹³⁰⁸. В том же письме Глубоковский интересовался судьбою рецензированного им ранее труда Б. В. Титлинова. На следующий день, посылая книгу Герье, Ольденбург выражал Глубоковскому искреннюю благодарность за согласие «представить ее разбор» и добавлял, что сочинению Титлинова присуждена малая Уваровская премия, но просил пока не говорить об этом автору¹³⁰⁹. В более чем сжатые сроки Николай Никанорович написал весьма пространный отзыв, который накануне истечения срока подачи отзывов – 14 октября – отослал в Академию наук¹³¹⁰. На основании этого отзыва В. И. Герье была присуждена большая Ахматовская премия (1000 рублей), а самому Глубоковскому – золотая рецензентская медаль. 29 декабря он уведомлял Ольденбурга о ее получении: «Свидетельствую Вам свою признательность, радуюсь, что мог более или менее удовлетворительно исполнить Ваше поручение, принятое мною при исключительно трудных условиях»¹³¹¹.

Спустя несколько дней после отправки рецензии в Академию наук Глубоковский писал академику Η. П. Кондакову, с которым был хорошо знаком: «Заключение мое благоприятное, но, искренне скажу, за самое сочинение никак нельзя дать полной премии»¹³¹². При этом он обращал внимание на то, что в конкурсе участвует профессор СПбДА А. А. Бронзов, получивший вполне благоприятный отзыв и «нуждающийся в полной премии уже потому, что он человек безденежный, а ему надо еще издать 2-й том»¹³¹³. Далее Николай Никанорович замечал: «Если проф. Вл. И. Герье, прослуживший 50 лет, имея хорошие средства и состоя членом Госуд[арственного] Совета с солидным жалованьем, ищет Ахматовской премии за сочинение о блаж. Августине, то нельзя ли и мне претендовать на это за свою книгу об Ап. Павле? Она не специально-богословского, догматического или экзегетического содержания, а библейско-исторического, по связи с тогдашнею культурой вообще. Ведь свой труд г. Герье озаглавливает как первую книгу в серии «зодчих и подвижников Божьего Царства», а едва ли можно сомневаться, что это достоинство в несоизмеримо большей степени принадлежит Ап. Павлу по сравнению с Августином»¹³¹⁴. Мысль о соискании Ахматовской премии возникла, вероятно, вследствие необходимости издавать отдельно указатели к вышедшим в 1905 и 1910 гг. двум томам книги о св. апостоле Павле и отсутствия для этого средств. А. А. Шахматов и В. В. Латышев нашли предложение Глубоковского вполне оправданным и допустимым, А. И. Соболевский же сомневался. «Насчет рецензентов – задача деликатная для меня и тем более трудная, что я не знаю конкретных людей по этой части в числе «светских» ученых (профессоров университета и пр.) и авторов вообще, – замечает Глубоковский в следующем письме Кондакову. – Кажется, никто из них не занимался этим делом и даже не подходил к нему»¹³¹⁵. Из церковных ученых он называл профессоров А. А. Бронзова (СПбДА), Д. И. Богдашевского (КДА), М. Д. Муретова (МДА) и М. И. Богословского (КазДА). Кондаков также поддержал идею представить сочинение на соискание Ахматовской премии. «Ободренный (...) добрым советом»¹³¹⁶ Кондакова, Глубоковский, однако, прежде решил «запросить» мнение Непременного секретаря Академии наук С. Ф. Ольденбурга, через которого следовало подавать сочинение на конкурс.

Ответ Ольденбурга датирован 1 ноября 1910 г.: «Глубокоуважаемый Николай Никанорович. Сборы в отпуск (уезжаю завтра в Лондон и Париж) задержали мой ответ. Кроме того, в виду серьезности возбужденного вопроса, я хотел бы переговорить со своим товарищем П. В. Никитиным. Дело в том, что мы имеем определенный прецедент в премиях митрополита Макария, где сам митрополит исключил науки богословские, поручив премии по этим наукам Синоду. До сих пор науки богословские никогда не подлежали, как и справедливо, Академии наук, и если поставить вопрос этот по премиям Ахматова, то Конференция, несомненно, найдет для себя указание в прецеденте Макариевских премий. Имея в виду существование в России Духовных академий, Академия наук должна считать, что ей иметь суждение о трудах богословских значит вторгаться в компетенцию высших духовно-учебных заведений. Труд Ваш Вами самим назван «библейско-богословским исследованием», и мы обязаны считать его таким, несмотря на обилие чисто исторического материала и прямо поразительную полноту сообщаемого и использованной литературы предмета. Ваш эпиграф (...) ставит исследование за пределы нашей компетенции. Петр Васильевич Никитин, который, как и я, успел уже несколько ознакомиться с ценным трудом Вашим, думает тоже, что историко-филологическое отделение, которому придется рассмотреть вопрос о премии Ахматова, признает себя не компетентным по отношению к сочинениям богословским. Вы не только богослов, но и историк – достаточно вспомнить книгу Вашу о Феодорите, и я убежден, что Академии вскоре представится случай увенчать премией и чисто исторический труд Ваш! Извините за спех, с которым пишу, но пишу среди сборов. Примите уверение в глубоком моем почтении и преданности. Сергей Ольденбург»¹³¹⁷.

3 ноября Глубоковский сообщал Кондакову о получении письма Ольденбурга: «Вчера он ответил пространным письмом, не очень ясного содержания, но смысл, несомненно, отрицательный, т. е. решительное нежелание допускать на премиальные конкурсы в И[мператорскую] А[кадемию] Н[аук] богословские сочинения, даже «библейско-богословские», которые – по самой своей задаче – разрабатывают предметы не догматически и не экзегетически, а исключительно историческим методом. Все приведенные аргументы я нахожу, безусловно, не убедительными*, раз для меня ясно, что тут богословие смешивается с верой или догмой и совершенно не считается наукой, ибо не допускается на конкурс, куда принимают все «оригинальные сочинения по всем отраслям научных знаний и изящной литературы». Предубеждения непреодолимы. С. Ф. Ольденбург ссылается на П. В. Никитина, который очевидно принимает или даже самостоятельно высказывает подобное мнение. При таких обстоятельствах я вынужден навсегда отказаться от всякой мысли от участия в премиальных конкурсах И[мператорской] А[кадемии] Н[аук], чтобы и себя не подвергать риску и другого не ставить в неловкое положение; на мою долю остается лишь безнадежная роль готового рецензента для всяческих сочинений и при всяких условиях...»¹³¹⁸.

Отмеченное (*) место Глубоковский комментировал: «Таковы у С. Ф. О[льденбурга]: 1) аналогия с Макариевскими премиями, не допускающими богословских сочинений, но она неуместна потому, что существуют специально богословские Макариевские премии, а таких Ахматовских нет, – и по условиям на последние принимаются «оригинальные сочинения по всем отраслям научных знаний», почему здесь устранение богословских сочинений прямо указывает на отрицание даже принадлежности богословия к «научным знаниям»; 2) ссылка на то, что по богословию есть компетентные Духовные академии, но ведь и по всем другим «знаниям» существуют компетентные университетские коллегии, и однако это не препятствует И[мператорской] А[кадемии] Н[аук] принимать к рассмотрению соответствующие труды; 3) указание на эпиграф моей книги (...), но это есть лишь тезис самого Павла, каковой у меня освещается путем исторических размышлений»¹³¹⁹.

Сообщая мнение Ольденбурга, Глубоковский просил Η. П. Кондакова не предпринимать более «никаких дальнейших шагов по этому делу»¹³²⁰. Их личной переписке и встречам данный инцидент не помешал. «С величайшим интересом штудировал Вашу «Иконографию Богоматери» и возобновил в памяти наши личные беседы по этому предмету. (...) Искренно Вас благодарю за столь приятный, полезный и лестный дар Вашего неизменного благоволения ко мне»¹³²¹, – замечал Николай Никанорович в письме от 18 декабря 1910 г.

Затронувший Н. Н. Глубоковского лично, и при том чрезвычайно болезненно, вопрос об отношении Академии наук к богословским дисциплинам и богословам принципиально важен. Спустя почти месяц после получения отказа Ольденбурга Николай Никанорович сообщал В. В. Розанову о «неожиданном казусе», вышедшем с сочинением о св. апостоле Павле, высказав ряд грустных размышлений о положении богословов в России: «Я думал, что это труд научный и потому вполне пригоден для премии М. Н. Ахматова, куда принимаются «оригинальные сочинения по всем отраслям научных знаний». Оказывается, что я ошибся, и Академия наук, где я состою членом-корреспондентом, отвергла мою книгу, признав тем самым, что она не относится ни к одной из «всех отраслей научных знаний». Это мне тяжко и больно в принципиальном смысле. Странно и невыносимо наше положение в России, где все нас отрицают, унижают, третируют и непрестанно претендуют [?]. Поневоле иногда усомнишься сам в себе, хотя я еще не отказался думать, что мы работаем не меньше и не хуже других¹³²². Тем непонятнее, что какое-ниб[удь] гробокопание о юсе или о разной восточной тарабарщине – наука, а сочинение об Ап. Павле не наука (т. е., очевидно, какой-то вздор вроде средневековой алхимии). Неужели это верно? (...) Устал душою и телом, разбросался помыслами и чувствами в суете мирской и нигде не нахожу приюта и привета. Виню в этом самого себя, но ведь и кругом для нас везде холодно и голодно, да так и идет от колыбели до могилы... Свои нас не приемлют, о чем Вы достаточно знаете, а посторонние теснят при всякой соприкосновенности. (...) Я – индивидуалист самый отчаянный, но с годами теряю веру в личность, и почва ускользает у меня из-под ног... Провалиться не хочу и потому желал бы замкнуться, чтобы остаться только с совестью и Богом...»¹³²³.

По мнению Глубоковского, в России вообще сложилось несправедливое отрицание «всякой» науки. «Это крайность и именно она тормозит у нас прогресс знания, ибо мы сами упорно не признаем своего, не поддерживаем и не поощряем, а усиленно отрицаем и систематически давим. В интеллигентном обществе нашем не находится привета для русской науки, а раз нет почвы, что может вырасти»¹³²⁴.

Глубоковский не раз возвращался к этой теме, замечая в одном из писем, что В. В. Розанов «напрасно» называет его академиком: «Не состою я таковым ни в какой степени, и едва ли в Академии наук кто-н[ибудь] думает обо мне в этом смысле... Наши науки всего менее допускаются в Российской Академии наук, хотя богослов Гарнак давно является деятельным академиком в Берлине... Я просто член-корреспондент, не имеющий абсолютно никаких прав и преимуществ – материальных или служебных... Это одна фикция, – и она не дает ни малейшей надежды на реальность... Видно, некому и незачем меня вспоминать в Академии наук...»¹³²⁵. Прохладные отношения с Академией наук сохранялись вплоть до отъезда Глубоковского из России, о чем будет сказано ниже. Выехав легально в августе 1921 г. в заграничную командировку по линии Академии наук, Николай Никанорович накануне своего отъезда не преминул рассказать Соболевскому о следующем инциденте. Получив приглашение бывшего коллеги по СПбДА о. В. М. Верюжского, Глубоковский намеревался побывать на заседании пытавшегося возродить свою деятельность Славянского благотворительного общества, почетным членом которого он был избран в 1916 г. По поводу этого Ф. И. Успенский заметил, что он «там не нужен, ибо ныне все решают и везде требуются только академики». «Значит лишь они ныне действительные люди, и истинные работники, – писал Николай Никанорович. – Пусть же и орудуют сами. Я не состою академиком и не имею надежды стать таковым в России [фрагмент, выделенный курсивом, приписан сверху. – Т. Б. ], но могу оказаться в нашей южной славянской стране, где ожидаю найти лучший прием. Здесь мне делать нечего, а погибать не за что...»¹³²⁶.

В качестве рецензента от Академии наук Глубоковский выступал еще дважды. В 1914 г. профессор Томского университета П. А. Прокошев представил на соискание Макариевской премии, которая по Историко-филологическому отделению Академии наук присуждалась один раз в шесть лет, свой труд «Didaskalia Apostolorum и первые шесть книг Апостольских Постановлений: историко-критический этюд из области источников церковного права». Отвечая на письмо И. А. Дьяконова, просившего от имени Академии наук дать отзыв, Глубоковский замечал: «Сочинение П. А. Прокошева совсем не близко к моим научным занятиям и потребует от меня особых усилий, но все поручения Императорской Академии наук я считаю для себя обязательными и данное постараюсь исполнить с возможной точностью»¹³²⁷. Отзыв Глубоковского, заключающий в себе почти девять печатных листов (около 200 больших листов в рукописи), был окончен 17 марта 1915 г., но представлен в Академию наук лишь 23 апреля из-за трудности найти переписчика: у студентов начались экзамены¹³²⁸. На основании этого отзыва решением комиссии, в которую входили М. А. Дьяконов, В. В. Латышев, А. С. Лаппо-Данилевский и В. В. Бартольд, 5 мая 1915 г. П. А. Прокошеву была присуждена половинная Макариевская премия в размере 1000 руб., а Николаю Никаноровичу – очередная золотая рецензентская медаль¹³²⁹. Ввиду того, что шла война, Академия наук не могла заказать медали на Монетном дворе. Всех рецензентов запрашивали, будут ли они ожидать окончания войны, когда появится возможность изготовить медали, либо пожелают получить соответственную денежную сумму¹³³⁰. Глубоковский высказался за последнее, полагая, что «золото не менее потребуется государству и в ближайшие годы по окончании войны»¹³³¹.

Конфликтная ситуация возникла из-за представленного В. В. Четыркиным на соискание Ахматовской премии в сентябре 1916 г. сочинения «Апокалипсис св. Апостола Иоанна Богослова. Исагогическое исследование» (Пг., 1916), за которое в апреле того же года он был удостоен в СПбДА степени магистра богословия. В 1912–1913 гг. Четыркин состоял профессорским стипендиатом по кафедре Св. Писания Нового Завета под руководством Η. Н. Глубоковского. В 1913–1915 гг. обучался в Петроградском университете, где написал курсовое сочинение по иудейской апокалиптике. После окончания университета оставлен в качестве приват-доцента по кафедре всеобщей истории. Соглашаясь дать отзыв на его сочинение, Глубоковский отвечал Ольденбургу 17 января 1917 г., как всегда, в день получения письма из Академии наук: «Спешу заметить, что я готов взять на себя рассмотрение этого сочинения и благодарю Академию наук за предоставленную ею возможность исполнять заповедь Христову в Деян. XX, 35»¹³³². 19 августа 1917 г. Николай Никанорович закончил составление отзыва «с решительным заключением в пользу обязательного присуждения автору полной денежной премии в самом высшем размере»¹³³³. В отличие от других, этот отзыв не опубликован и значительно меньше прочих – это 30 листов, исписанных характерным мелким стремительным почерком Глубоковского¹³³⁴. «Настоящее сочинение важно уже по самой теме, получающей особый, напряженный жизненный интерес в наши страшные времена всесветского крушения, когда весь мир оказывается пред вратами вечности»¹³³⁵, – так начинал Глубоковский отзыв, работая над ним в Ессентуках (куда почти ежегодно уезжал на лечение) в разгар июльских событий в Петрограде, не будучи уверен в самой возможности возвращения домой. В письме от 31 августа он спрашивал Соболевского, как доставить отзыв в Академию наук, замечая при этом: «Кажется, пришел последний час нашего бытия. Все существо мое просто оледенело... Нельзя ничего ни понять, ни сообразить»¹³³⁶. В середине сентября Николай Никанорович все же возвратился в Петроград, а 28 сентября, почти за месяц до истечения срока подачи, отзыв был препровожден в Академию наук¹³³⁷, но сочинение Четыркина не получило искомой премии. Решением Комиссии от 1 ноября 1917 г. большая премия была присуждена А. Ф. Кони за его книгу «Отцы и дети судебной реформы», а три малых – В. И. Гессену («Адвокатура. Общество и государство»), В. Ф. Матвееву («Государственный надзор за общинным самоуправлением») и А. Г. Шлихтеру («Кустарные промыслы в Енисейской губернии»)¹³³⁸. На том же заседании Комиссии было решено ввиду «возникших сомнений относительно труда В. В. Четыркина (...) просить академиков Ф. И. Успенского и А. В. Никитского представить к следующему заседанию (15 ноября) свои отзывы о труде В. В. Четыркина»¹³³⁹. В Комиссию по присуждению премии входили: С. Ф. Ольденбург (председатель), В. В. Латышев, А. С. Лаппо-Данилевский, М. А. Дьяконов, Н. Я. Марр, В. В. Бартольд, А. В. Никитский, Ф. И. Успенский, П. Б. Струве. На заседании 15 ноября (кроме вышеперечисленных лиц присутствовали также П. К. Коковцев и М. И. Ростовцев), после заслушания докладов Успенского и Никитского, «положено признать, что означенному сочинению Академией наук премия присуждена быть не может»¹³⁴⁰.

Глубоковский даже не был извещен об этом решении, узнав о нем случайно. О реакции его можно судить из письма П. К. Коковцеву от 26 января 1918 г. В этот день, по инициативе Глубоковского, Коковцев был избран почетным членом Петроградской духовной академии. «Рад этому душевно, – замечал Глубоковский. – Весьма вероятно, что Академия доживает последние дни своего научно-педагогического существования, но пусть же ее закат озарится Вашим достойным именем, которое останется для нас примером (...) высоких задач и идеальных стремлений богословской науки»¹³⁴¹. А далее Николай Никанорович замечал: «В принципиальном смысле для меня очень горько, что в эти тяжелые для нас времена Академия наук объявила враждебный бойкот всей богословской науке, не допуская до соискания премий все наши сочинения, хотя они были законно приняты и авторитетно рецензированы. В частности пострадал таким обидным способом мой клиент Четыркин, а мой отзыв, составленный по просьбе Академии наук, отвергнут оскорбительным образом. Видно я почитаюсь негодным для Академии наук и... должен буду устраниться в свой собственный угол»¹³⁴². Среди писем Коковцева, хранящихся в архиве Глубоковского в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки, ответа на это письмо нет. Вероятно, он опровергал предъявленное обвинение, поскольку уже в следующем письме (от 30 января) Николай Никанорович просит извинить его за высказанное суждение. «Мое заключение по этому предмету явилось результатом моего разговора с одним академиком, не очень «письменным», но по своему положению хорошо знающим все эти дела. И вот он-то мне сказал, что все наши сочинения, как богословские, не подлежат собственно научному соизмерению и принципиально не подлежат компетенции Академии наук»¹³⁴³. Из дальнейшего содержания письма Глубоковского можно предположить, что Коковцев объяснял решение Комиссии тем, что сочинение Четыркина представляет «бесцеремонный плагиат» (в письме Николая Никаноровича это выражение заключено в кавычки) из русских сочинений. Подобное утверждение вызвало у Николая Никаноровича недоумение и возражение: в русской литературе об Апокалипсисе «есть всего лишь десяток книжек и статей, столь бедных и бледных, что оттуда совсем нечего взять»¹³⁴⁴. По его убеждению, книга Четыркина «не просто делает шаг вперед в русской литературе, но становится здесь на совершенно пустое место и впервые выдвигает все научные задачи, которым дает удовлетворительное решение, хотя бы и не окончательное»¹³⁴⁵. Кроме того, будучи морально подавлен «непостижимым фактом» предъявления столь позорного обвинения, он считал, что академики, высказавшие его, должны опубликовать свои обвинения, дабы он и Четыркин могли выяснить «истинную природу последних»¹³⁴⁶. 19 февраля Глубоковский вновь настойчиво просит Коковцева, как члена Комиссии по присуждению Ахматовских премий, «принять организационные меры, чтобы наша [Глубоковского и Четыркина] репутация была реабилитирована и об этом осталось в делах Академии наук не менее документированное удостоверение»¹³⁴⁷. Из его последнего письма Коковцеву выясняется, что Четыркин был обвинен в плагиате самого себя, т.е. в заимствовании из собственного труда (считая его погибшим, он не упоминал о нем). Николай Никанорович полагал, что произошла «прискорбная случайность», за которую нельзя ни винить, ни столь жестоко наказывать автора. Это письмо от 21 февраля написано вопреки «категорическому предупреждению» со стороны Коковцева не затрагивать более данную тему. Решаясь в последний раз высказать несколько слов, Глубоковский пишет, что вся история показала ему, что он «потерял доверие» Академии наук и вынужден считать «свою с ней связь погубленной, доколе она не будет восстановлена соответствующим образом», и отказывается впредь готовить какие-либо справки по поручению Академии наук¹³⁴⁸. Кроме сочинения Четыркина, были также «исключены» ранее принятые на соискание премий труды двух профессоров Петроградской и Киевской духовных академий – Н. И. Сагарды («Святой Григорий чудотворец, епископ Неокесарийский. Его жизнь, творения и богословие. Патрологическое исследование». Пг., 1916)¹³⁴⁹ и Л. А. Соколова («Епископ Игнатий Брянчанинов. Его жизнь, личность и морально-аскетические воззрения». Ч. 1–2. Киев, 1915). Оба автора обращались за разъяснениями к Н. Н. Глубоковскому как члену-корреспонденту Академии наук, не предполагая, по его словам, что он не имеет «ни влияния, ни даже участия в ходе жизни Академии наук»¹³⁵⁰.

Академия наук являлась для Н. Н. Глубоковского «заветной и истинно желанной пристанью», особенно после произошедших в России потрясений. В первом же письме после возвращения из Швеции в Петербург Глубоковский обращался к А. С. Лаппо-Данилевскому с просьбой «посодействовать к получению достаточного (на пропитание) заработка», например, по линии Академии наук, добавляя при этом, что совсем не гонится за положением, а хочет «только добыть приличным способом (без поклона теперешним нашим миродержателям) средств, потребных на прожитие. Я остаюсь без места, без дела и без всяких способов пропитания и источников существования. Надо бросить все и бежать, куда глаза глядят, или искать здесь надлежащих занятий. Предполагая пока второе, обращаюсь к вам с просьбою посодействовать...»¹³⁵¹. Поздравляя тогда же Б. А. Тураева с избранием академиком, Николай Никанорович замечал: «Достойно и праведно! (...) Радуюсь за Вас и за науку! Вот для нашего брата заветная и истинно желанная пристань, но – увы – она не доступна...»¹³⁵².

Одновременно с подготовкой отзыва на сочинение В. В. Четыркина Глубоковский по просьбе А. С. Лаппо-Данилевского взял на себя труд составления очерка о русском богословии для проектировавшегося многотомного издания «Русская наука»¹³⁵³. 17 апреля 1917 г. он запрашивал Соболевского: «А что за издание и насколько серьезна «Русская наука», предпринятая Академией наук? И меня приглашают»¹³⁵⁴. Тот отвечал, что в «Русской науке» «можно принять участие»¹³⁵⁵. Работа была начата Глубоковским, по-видимому, в мае и закончена 25 декабря 1917 г. На последнем листе рукописи указаны несколько дат: «Петроград. 1917, XI, 15 – среда в 1 ч. 25 м. по полудни. Невский пр. 180, кв. 5» и рядом: «а начато 1917, X, 14 – суббота в 10 часов утра»¹³⁵⁶. По всей вероятности, указанные даты соответствуют времени начала и окончания работы над очерком. Ниже имеется еще одна запись: «начато окончательной обработкой 1917, XI, 19 – воскресенье в 10¹/₄ ч. утра, а закончено 1917, XII, 22 – пятница в 11¹/₄ ч. вечера-ночи (до «указателя имен») Н. Глубоковский» и далее: «Начат пересмотр обработки с [нрзб.] алфавита. 1917, XII, 23 (суббота) в 10½ ч. утра, а закончен в 1 ч. 50 м. ночи на 25-е декабря»¹³⁵⁷.

Весной 1918 г. Глубоковский вернулся к работе над очерком, подготовив, по просьбе А. С. Лаппо-Данилевского, краткую его редакцию и перенеся всю библиографию из текста в особый раздел, «разработав ее там более подробно». Для уточнения данных об отдельных авторах и изданиях он рассылал письма во все концы России, что, естественно, замедляло работу. Одновременно держал корректуру уже готовых листов; предполагался также французский перевод текста в краткой редакции¹³⁵⁸. «Не знаю ни дня, ни часа, где и что буду. Но что бы ни случилось, везде совесть моя будет неспокойна, если я не закончу вполне своей работы по лестному доверию Академии наук под Вашим руководством»¹³⁵⁹, – писал он Лаппо-Данилевскому 30 апреля. Уезжая в сентябре 1918 г. в Швецию, он передал все права на корректуру А. А. Бронзову. Судя по переписке, Лаппо-Данилевский предполагал издать и полную редакцию; начало ее (автограф Глубоковского) было сдано в набор в Государственную типографию¹³⁶⁰. Накануне отъезда в Швецию Николай Никанорович настойчиво просил возвратить оригинал полной редакции текста, о чем писал самому А. С. Лаппо-Данилевскому и С. Ф. Ольденбургу¹³⁶¹. «Весьма нежелательно возвращать ему текст его статьи для «Русской науки», – замечал по этому поводу Лаппо-Данилевский в письме Ольденбургу, – ведь осталось немного. Очень прошу, нельзя ли поторопить типографию добрать этот текст (едва ли не больше листа) с библиографическими примечаниями в ближайшее время»¹³⁶². Исходя из опыта печатания краткой редакции, Глубоковский сомневался, что издание это осуществимо в ближайшие годы. Опасаясь, что материал пространного обзора «устареет и потеряет свою современную ценность и весь прежний труд пропадет напрасно»¹³⁶³, уже находясь в Швеции, Глубоковский начал предварительные переговоры с редактором «Скандинавского Листка», доктором филологии Упсальского университета Г. Г. Александровым о возможности издания своего очерка в Швеции. При этом выяснилось, что в Швеции типографские расходы могут оказаться много ниже, чем в Петербурге. Посылая Лаппо-Данилевскому эти расчеты, Николай Никанорович отстаивал свое авторское право на издание очерка в полной редакции в Швеции¹³⁶⁴. Не получив никаких разъяснений, по возвращении в декабре 1918 г. в Петербург он вновь категорически настаивает на немедленном возвращении корректуры, которая печаталась крайне медленно, с различными новыми требованиями со стороны Лаппо-Данилевского по поводу переделки очерка. И требует возвратить ему оригинал полной редакции, поскольку намерен «ликвидировать здешние дела»¹³⁶⁵.

В РНБ сохранился экземпляр оттиска «Богословие» (Пг., 1919) с пометой следующего содержания: «Отдельный оттиск из предполагавшегося издания Академии наук под названием «Русская наука». Кроме этого оттиска ничего не было напечатано (Сообщено В. Н. Бенешевичем)». Причем неизвестно, знал ли о существовании этого оттиска сам Глубоковский. В марте 1919 г., сообщая о смерти В. В. Розанова, о. П. А. Флоренский интересовался у Николая Никаноровича судьбой его очерка: «Пишите о своем пути русской богословской науки. Страстно жду ее, но пока не дождался»¹³⁶⁶. Из письма Глубоковского Э. Л. Радлову от 30/17 сентября 1920 г. можно предположить, что Глубоковский не знал об этом оттиске, ибо писал Радлову: «Буду обрадован получением Вашего трактата о русской филологии (из сборника «Русская наука», хотя напечатанного и не там), а я в свою очередь сочту за особое удовольствие доставить свой – о русском богословии, если только он появится в печати, хотя бы, например, на английском языке, на который уже переведен (с пространной рукописи в Швеции в Упсале)»¹³⁶⁷. О каком издании на английском языке идет речь и вышло ли оно из печати, нам не известно. Ни в одной из библиографий Глубоковского (в том числе прижизненных) оно не упоминается. 3 сентября 1920 г. профессор Упсальского университета Иван Андреевич Лундель (Lundell), переводивший на шведский язык лекции о соединении церквей, читанные Глубоковским в этом университете, писал ему: «Трактат о русском богословии переведен по-английски, но все лежит у меня. Я решил напечатать его в «Моих архивах», только до сих пор нельзя было»¹³⁶⁸. Очевидно, до своего отъезда за границу в августе 1921 г. Глубоковскому так и не удалось получить назад рукопись полной редакции своего обзора о богословии.

В 1922 г. в Праге профессором А. Шпальдаком был опубликован (в латинской транслитерации на русском языке) сокращенный вариант 10 глав очерка Глубоковского о богословии¹³⁶⁹, в 1927 г. сокращенный вариант вышел и на французском языке в Париже¹³⁷⁰. Наконец, в 1928 г. в Варшаве (в синодальной типографии) при содействии митрополита Варшавского Дионисия (Валединского) Глубоковский издал, как отмечал в предисловии, «с некоторыми дополнениями сокращенное изложение, не имея никакой надежды издать полный труд», – работу под заглавием «Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии». По тексту издание 1928 г. совпадает с оттиском «Богословие», вышедшим в 1919 г. в Петрограде. Под предисловием «От автора» стоит дата: «Г. София (Болгария). 1927, X, 2 (IX, 19) – воскресенье». На последней (ненумерованной) странице после «Содержания» дата: «София (Болгария). 1928, VI, 3 (V, 21) воскресенье, Пятидесятница». В русской зарубежной и иностранной печати вышло несколько рецензий на этот очерк Глубоковского¹³⁷¹.

Мысли о необходимости церковных реформ и созыва Собора оживились в церковном и общественном сознании в 60–70-е гг. XIX в. К этому же времени относится зарождение «нового богословского направления», стремившегося «научить людей (...) оставаться истинными христианами среди самого мира со всею его обыденной суетою и дрязгами»¹³⁷² и оказавшего заметное влияние на религиозное пробуждение начала XX века. Мощный импульс 1860-х гг. вызвал к жизни и появление ряда духовных журналов («Странник», «Православное обозрение», «Душеполезное чтение», «Руководство для сельских пастырей» и других); некоторые из них продолжали выходить и сохраняли влияние вплоть до катастрофы 1917 г. «Мы живем в эпоху, когда книга глохнет от напора повременных изданий. Факт глубоко прискорбный; но устранить его мы не властны», – писал профессор СПбДА В. В. Болотов, отмечая, что именно журналы, в которых сотрудничали многие питомцы академий, являлись «показателем богословской производительности в данную эпоху»¹³⁷³. По замечанию историка П. В. Знаменского, с 1860-х гг. духовная литература все более принимала церковно-публицистическое направление.

Духовная периодика рубежа веков содержит богатейший материал для изучения не только богословской мысли, но и духовного состояния русского общества, предоставляя обзоры наиболее выдающихся явлений литературы и общественной жизни, важных, как писал Глубоковский, «для морального диагноза нашего времени». Без подобного «диагноза» невозможно понять, из чего выросли реформаторские настроения. В рамках поставленных задач в исследовании для нас важна и интересна сделанная Η. Н. Глубоковским оценка этого состояния. В 1892–1893 гг. на страницах академического еженедельника «Церковный вестник» он поместил более 80 рецензий, заметок и статей самого разнообразного характера, в том числе редакционных «передовых», и ввел специальный раздел: «Отголоски светской журналистики». В этих статьях, полных скорбных и грустных размышлений, иронии (иногда довольно едкой), проявилась страстная натура полемиста и апологета православия. Впоследствии Николай Никанорович определял идейную базу людей, к которым чувствовал в определенной мере причастным и себя, как «русское направление»¹³⁷⁴. Можно не соглашаться с отдельными оценками Глубоковского или не принимать его позицию в целом. Но нельзя отказать ему в ясном, прямом и мужественном взгляде на жизнь, в четко обозначенном отношении к окружающим и к действительности. Русской интеллигенции был предъявлен тогда ряд вопросов=обвинений, оставшихся не только без ответа, но и без внимания. Представители академического или «школьного» богословия не были в числе «властителей дум» своего поколения. Однако выдвинутые впоследствии самой историей, которую Глубоковский всегда считал «наилучшей учительницей для всех и во всем», вопросы эти потребовали ответа, – и не только на страницах печати, глубоко потревожив самую ткань каждой отдельной человеческой жизни.

«Публицистике дана страшно важная и ответственная роль учительства», – замечал Глубоковский по поводу возросшего в последние десятилетия XIX века значения печатного слова, – «а ценз правоспособности для этих наставников нигде не определен и, кажется, совсем не существует. И пирожник тачает, и сапожник печет и допекает – все и одинаково располагают услугами печатного станка: лишь бы эта стряпня получила ход на литературном рынке»¹³⁷⁵. Он отмечал тенденцию «дать новое направление просветительной духовно-нравственной деятельности, более отвечающей требованиям современности», во имя которой «серьезное богословское знание признается неплодотворным почиванием на фактах, высказывается желание богословия популярного, общедоступного»¹³⁷⁶. Суть этого нового направления, впоследствии столь ярко проявившегося в обновленческом движении, Николай Никанорович определил так: «Проектируется «слово живое», отвечающее запросам общества, с цитатами из поэтов. Самое пастырство представляется служением приспособления к общественным настроениям, – и на основании этого принципа построяется система пастырства, для всех посильного и всем доступного. Глубоко веруем в искренность этих проектов и ценим одушевление их авторов, но не можем умолчать и об опасности такого увлечения, которое легко разрешается в аккомодативность слабости и изнеженности человеческой, в угождение людям»¹³⁷⁷. Глубоковский констатировал, что во имя прогресса, цивилизации и гуманности в нравственной и образовательной областях делаются «всяческие послабления и без того расслабленному поколению будущих граждан России. (...) Можно получить все сразу или же воспользоваться успехами цивилизации и приспособить такую машину, которая сделает бывшее доселе трудным восхождение и незаметным, и комфортабельным»¹³⁷⁸. В качестве одного из примеров Николай Никанорович приводил учение графа Л. Н. Толстого, который, искренне стремясь помочь нравственному усовершенствованию современного поколения, на деле проявил «излишнюю чуткость» к человеческой лени и возвел «растительное меню в принцип нравственной жизни», принизив нравственный идеал «до степени гигиенического правила»¹³⁷⁹. «Повторяем, – это мораль тонких нервов, пресыщенного комфорта, избалованного вкуса. Можно весьма опасаться, чтобы кумирное служение современности не разрешилось тем же и в других сферах...»¹³⁸⁰, – писал по этому поводу Глубоковский. В словах, выделенных нами курсивом, заключается точная и краткая характеристика обновленческого «духа».

Достаточно едко отозвался Николай Никанорович о превращении Толстого в «богослова со старыми привычками и замашками романиста, которому везде – море по колено», замечая, что новозаветные памятники служат «только одним из источников для его построений и притом источником, не имеющим ни определенного смысла, ни абсолютного веса», ибо Толстой старается вычитать в новозаветных писаниях лишь «свои мысли"¹³⁸¹.

Отмечая «особенное оживление по вопросам нравственного характера» и моду на философию, Глубоковский затрагивал тему учительной или руководящей миссии интеллигенции, когда «писатель» взял на себя роль «пророка» и «руководителя совести», что отражало общее направление современного умственного движения. Задавая вопрос о законности подобных полномочий, Николай Никанорович называл некоторых «новейших литературных пророков» «дельцами» и «самозванцами», «козлищами» под видом «овец»¹³⁸². По его мнению, несостоятельность лозунга «альтруизма», выдвигаемого такими пророками «гуманистической морали» (самоограничение эгоизма, служение «нравственным потребностям общества», «ближнему» и т.п.), была всесторонне критически исследована «талантливым, но бесшабашным атеистом и циником последних лет, Фр. Ницше»¹³⁸³. «Безрелигиозное развивание [sic!] задатков чистейшей человеческой натуры ни за что не ручается, как скоро она сама не очищена (...) при ней нельзя не только развиваться, но и просто – жить нормально», – замечал Глубоковский, видя доказательство этого положения и в самом «сумасшествии» Ницше. В противовес этим взглядам Николай Никанорович вновь и вновь повторял азы своих семинарских и академических сочинений о связи религии и нравственности: «Возлюби Бога и сумеешь любить себя, а тогда научишься и ближнего любить, как самого себя, – на этом висит вся нравственная деятельность, и необходимо твердо помнить это в начале каждого новолетия, чтобы, по крайней мере, хотя искренно покаяться в конце...»¹³⁸⁴. В проявившейся в последние десятилетия XIX века моде на философию, в развитии «философского либерализма» (как Глубоковский именовал позитивизм) он усматривал недостаток, присущий многим новоявленным «пророкам» – отсутствие у «продвигающих» строгого и точного историко-филологического образования: плохо зная оригинал, они о многом пели с чужого голоса. «Значит, нет не только направления, но и самого фундамента... При таких условиях руководство совестью – повторяем – становится уже опасным, а охота к нему ныне смертная...»¹³⁸⁵.

Критике Η. Н. Глубоковского подвергались также взгляды «интеллигенции» на национальные и педагогические вопросы. Последним он отводил важнейшее место среди предметов, «имеющих вечно жизненное, теоретическое и практическое значение», с прискорбием отмечая, что педагогические вопросы и доселе являются спорными «в самых существенных основах»¹³⁸⁶. Он особенно восставал на «заветные словечки» о «служении обществу» или «ближнему»¹³⁸⁷, выдвигаемые современной педагогикой в качестве идеала. Николай Никанорович указывал на логическую нелепость, когда «возможный результат постановляется на место цели, и таким образом во имя общественного Молоха насильственно извращается естественный строй школы», которая перестает исполнять свое назначение, ибо, «гоняясь за призраком будущего гражданина и деятеля, упускает из вида свой непосредственный объект – человека», когда утрачивается сам ключ к понятию «человека», которого «заживо и всецело съел идеал общественности с ремесленниками, техниками, механиками, коммерсантами и т.д. в бесконечность»¹³⁸⁸.

Касаясь вопроса национального или национально-религиозного, Глубоковский указывал на непонимание и враждебное отношение русской интеллигенции к миссионерской деятельности Русской Православной Церкви, когда «некоторые руководители общественного мнения» иногда не знают меры в «напыщенно-тенденциозных славословиях разных инородцев-язычников, притворно распинаются за них, сетуя об их угнетении и стеснении их совести, вообще проливают обильные слезы дешевого либерализма с жесточайшими иеремиадами и филиппиками против православных»¹³⁸⁹. В то же время, рассуждая о выступающем на сцену «новом шибболете» современной педагогики – национальном воспитании, Глубоковский замечал, что «патриотический фанатизм явление крайне нежелательное», поскольку «ложно понятый принцип национальности неизбежно ведет к печальным результатам, поставляя национальных зилотов»¹³⁹⁰. Отдавая должное славянофилам, и более всех «многообъемлющему и глубокому» А. С. Хомякову, которому принадлежит мысль о подразделении христианских исповеданий по расовым особенностям, Глубоковский выступал против возведения их в «учителя церкви» и принятия на веру всего ими высказанного. «...Мы радуемся и гордимся, что – в качестве русских – изначала пользуемся благами истинной веры апостольской, но никогда не посмеем и помыслить, чтобы она была лишь нашею родовою собственностью, – писал Николай Никанорович. – «Бог не есть Бог иудеев или языков» и Его евангелие не может быть связано ни с какою народностью, как общее достояние всего мира. Приурочение божественно-универсального к узко-национальному всегда грозит великою опасностью, что последнее станет мерою первого, а это принизится до того»¹³⁹¹.

«Кровавым свидетельством для наших дней» называл Глубоковский теософское движение, на знамени которого написано: «нет религии выше истины»¹³⁹². В неоспоримом факте широкого развития теософии он видел извращение и атрофирование природных религиозных потребностей «души-христианки» и притупление самого чувства истины. «Тяжкий грех современной цивилизации, – писал Николай Никанорович, – что, гордая успехами ума, она своею рассудочностию подавила все стороны человеческого существа и возвела ее во всепожирающего «молоха». Разум сделался мерою всех вещей, и на его прокрустовом ложе искалечилось все человечество. Оно и верует только рассудочно: по расчету или по выбору, что подходит к его вкусам и последним выводам науки. Естественно, что жизненно оно не связано с религией, если подчиняет ее себе, и увлекается всяким ветром учения по стихиям мира. Внутренние запросы сердца заглушаются, и голос их становится смутным, отвечающим на все и со всем согласным. Нет самопреданности вере, – нет и неприкосновенной святыни, освещающей жизненный путь. Наш век все познал, но забыл лишь одно и именно старинное правило: «познай самого себя""¹³⁹³. Естественным следствием этого «религиозного индифферентизма» являлся «нравственный упадок»¹³⁹⁴.

Впоследствии стремительно захлестнувшее в 1905 г. и в дальнейшем «терзавшее Россию нашествие хулиганов», с его антирелигиозной и антигосударственной направленностью и лозунгом: «Мы ваши храмы обратим в наши конюшни», на страницах духовной периодики оценивалось как «продукт нравственного одичания», развивавшегося не без активного воздействия прессы, современные хулиганы сравнивались с «римской чернью»¹³⁹⁵. Причем, по словам С. Г. Рункевича, «специфический тон хулиганства, так нагло звучащий в современной жизни», овладевал и «атмосферой святого храма науки»¹³⁹⁶.

Конец XIX – начало XX века, время, которое одни уже называли «смутным», другие «туманным», было ознаменовано определенным духовным сдвигом, ощутимо заметным как по духовной периодике, так и по частной переписке академических преподавателей. Словно кто-то привел все в движение и, подобно кругам на воде от брошенного камня, волны стали распространяться во всех направлениях. В переписке слышна тревога и озабоченность ростом не только тенденций либеральных, но и связанных с их развитием антирусских и антицерковных настроений¹³⁹⁷. Не отличавшиеся особой любовью к интеллигенции, церковные публицисты также обращали внимание на ряд тревожных тенденций:

–      рост религиозно-рационалистических доктрин (социализма, сектантства и прочих) среди интеллигенции, стремившейся овладеть с их помощью «мировоззрением народа, чтобы растлить его потугами либерального прогресса»;

–      беспрепятственное распространение в огромных количествах различной литературы, где подвергались «самой язвительной и беспощадной критике и суждению» догматы и строй православной церкви¹³⁹⁸.

При этом церковным публицистам чрезвычайно опасным представлялось стремление связать достижение свободы вероисповеданий с изменением государственного устройства, – установлением конституционного строя. Но спустя всего несколько лет на страницах академического еженедельника «Церковный вестник» церковных деятелей призывали прислушаться к голосу интеллигенции, отражающему властные потребности времени.

Вместе с тем внутри корпорации раздавалась критика и в свой собственный адрес, которая встречала сочувствие со стороны Глубоковского. Редактор «Богословского вестника» И. В. Попов писал ему: «Действительно, больно становится за русскую литературу. Большинство статей по истории церкви, а иногда и диссертации написаны без всякого метода, в изложении учения древних церк[овных] писателей все индивидуальное намеренно сглажено, вопрос о причинах и генезисе вовсе и не поднимается, в довершение всего желчная полемика против очевидного – все это до такой степени забивает головы, что они становятся уже неспособными понять иную точку зрения. К сожалению, это не исключение, а почти что «школа». Оправдание всего своего и завывания о «гниении» запада погружают нас в инертное самодовольство и ведут к политическому и религиозному застою, который неизвестно чем окончится. Жалуются на отпадение от церкви интеллигенции, на поразительный рост сектантства, и никто не думает о том, что единственным средством борьбы с этими течениями может быть только исправление наших собственных недостатков, при том же осуждаемых провозглашаемыми нами самими принципами. Вместо этого предпочитают упрекать своих противников в сатанинской вражде к религии и писать фальшивые апологетические статьи, окончательно нас дискредитирующие»¹³⁹⁹.

Отношение Церкви к миру и общества к Церкви – тема симптоматичная для периодов общественного возбуждения. Статья писателя и публициста А. В. Круглова «На службе миру – на службе Богу», опубликованная в октябрьском номере журнала «Душеполезное чтение» за 1902 г., вызвала оживленную полемику о «монашестве»: «по вопросам – о служении иноков миру, об истинных задачах монашества и о православном его идеале»¹⁴⁰⁰. Отчасти она была вызвана ревизией монастырей, проводившейся в 1901–1903 гг. по указу Императора Николая II в связи с многочисленными нареканиями на нравственное состояние монашеской братии¹⁴⁰¹. Основной тезис статьи Круглова – монастыри должны служить миру. А. В. Круглов предлагал устраивать при монастырях приюты для бедных, ухаживать за тяжело больными и т.д., полагая, что нужна активность монастырей в служении миру, ибо иначе они могут «потерять свое обаяние в глазах народа»¹⁴⁰². В том же номере была опубликована и статья архимандрита Троице-Сергиевой лавры Никона (Рождественского) «Православный идеал монашества». В соответствии с православной традицией архимандрит Никон задачею монашества выдвигал «личное спасение»¹⁴⁰³. Позицию архимандрита Никона поддержал и редактор журнала «Душеполезное чтение» профессор МДА по кафедре метафизики и логики А. И. Введенский. «Гордые замыслы безбожных западных переоценщиков ценностей проникают и к нам, – писал он в редакционном предисловии, – а, пропитав литературу светскую, мало-помалу начинают проникать и в область вопросов, касающихся духовной христианской жизни. Под предлогом желания добра, содействия улучшению духовной жизни, сами не ведая, что творят, многие теперь вносят в христианское общество смущение и недоумение, желание тех же переоценок и реформ, на путь которых уже давно вступило западное христианство»¹⁴⁰⁴. В статье Круглова А. И. Введенский увидел «тонкую подмену православно-русского идеала монашества идеалом западным»¹⁴⁰⁵.

Чрез различные экскурсы в историю и «исторические справки»¹⁴⁰⁶ полемика о монашеском служении плавно и незаметно перешла к обсуждению вопросов, связанных с церковной реформой, и способствовала выработке идеологии реформаторского движения. Был поднят вопрос об отношении личного спасения к общественному благу, а определенным результатом обсуждения явилась статья Л. А. Тихомирова «Личность, общество и церковь», в которой автор рассуждал о соотношении «церковности» и «общественности». По его мнению, «затирание церковной идеи общественною составляет тончайший обман современности», когда «жизнь для церкви составляет маленький уголок личного быта»¹⁴⁰⁷. Он затрагивал одну из центральных тем реформаторского движения, – необходимость создания и воспитания «церковной общественности».

Оценивая идеологическую платформу церковного реформаторства начала XX века, мы разделяем вывод о наличии в этом движении четко выраженного хилиастического мотива, к каковому выводу приходит в своей работе о. Г. Ореханов¹⁴⁰⁸. По его мнению, церковное реформаторство 1905–1906 гг. исторически возникает как движение «псевдоцерковных или околоцерковных групп, действующих в своих обмирщенных, расцерковленных интересах (...) [как] попытка решить действительные или мнимые проблемы церковной жизни неадекватными Церковному преданию способами», путем приспособления к новым историческим условиям, к духу времени, к обществу, то есть в этом движении очевидно стремление следовать «социальному заказу». «Это всегда отказ от подвига, без которого бессмысленно говорить о тех или иных церковных задачах; это всегда стремление «церковную планку» опустить до своего наличного духовного уровня; другими словами, это отказ от борьбы с собой и начало борьбы с внешними обстоятельствами»¹⁴⁰⁹. Эти выводы находятся в согласии с тем «моральным диагнозом», который ставил в свое время и Н. Н. Глубоковский, рассуждая о «расслабленном поколении» и «кумирном служении современности», о пастырстве «для всех посильном и всем доступном»...

На наш взгляд, в этой борьбе с «внешними обстоятельствами» церковное реформаторское движение смыкается с социальным реформаторством, крайней формою которого является революционный переворот. Не случайно и символично, что среди идеологов церковного реформаторства был бывший лидер одной из самых значительных революционных организаций 1870–1880-х гг., «Народной воли», известной своими централистическими и государственными тенденциями, – Л. А. Тихомиров. Став «ярым» монархистом, он сохранил тип и направление своего мышления и психологию революционера-семидесятника с сильным креном в сторону «политики».

«Времена переживаем трудные и люди нужны. Обуревалась ли Церковь в эпоху ересей так, как обуревается она теперь нападениями таких лиц, как ваши петербургские Розановы, Мережковские, Минские? Каждую книжку «Нов[ого] пути» читаю со скорбью. Чего лезут туда ваши Сергии, Михаилы?»¹⁴¹⁰, – писал Глубоковскому в декабре 1903 г. профессор Харьковского университета о. Т. И. Буткевич. Сам Глубоковский считал опасным и ложным новопутейское направление, а «богоискательство» ненавидел как «зловредное извращение»¹⁴¹¹. По мере развития событий прогнозы Глубоковского и его корреспондентов становились все более тревожными, в них звучала обреченность... В ноябре 1904 г. архиепископ Николай (Зиоров) замечал: «Теперь у нас (...) как и во всей России, такая смута во всем, что становится страшно за будущее. Как будто все съехало с рельсов и мчится куда-то в бездну... То, о чем говорили прежде по углам и по секрету, теперь чуть не на всех углах (...) К. П. Победоносцев пишет, что теперь можно ждать не только печальных, но даже и страшных событий»¹⁴¹².

Само обсуждение реформы стало возможным после указа Императора Николая II от 12 декабря 1904 г. и рескрипта на имя министра внутренних дел от 18 февраля 1905 г. (о необходимости призвать к участию в законодательных работах выборных народных представителей), что было расценено как право (и даже долг!) высказывать свое мнение и подавать петиции о реформах. Призывы, раздавшиеся с высоты престола, всколыхнули общество и побудили «с небывалым и поразительным единодушием» к активным высказываниям против бюрократического строя, в том числе и в церковной жизни¹⁴¹³. «Это такая крупная реформационная новость в нашей государственной жизни, сопоставить с которой по громадности можно только реформу 1861 г.»¹⁴¹⁴, – отмечалось на страницах академического «Церковного вестника».

Подготовка церковных реформ не раз становилась предметом изучения. Классическими и актуальными здесь остаются работы И. К. Смолича¹⁴¹⁵. Внимание светских и церковных историков в последнее время направлено на изучение различных аспектов подготовки церковных реформ; можно назвать работы С. Л. Фирсова, о. Г. Ореханова, протоиереев Г. Митрофанова, Н. Балашова, В. Рожкова и др.¹⁴¹⁶ В соответствии с задачами данной работы сосредоточим внимание на освещении роли академической корпорации. Взаимоотношение церковной власти и церковной интеллигенции – так можно сформулировать поставленную проблему¹⁴¹⁷.

В поле нашего зрения попала историческая записка «Возникновение и движение вопроса о церковной реформе в 1905 году», приложенная к протоколу первого заседания Епархиальной комиссии, учрежденной в сентябре 1905 г. под председательством митрополита Петербургского Антония (Вадковского). «Историческая записка» (как мы будем называть этот документ в дальнейшем) была составлена по поручению митрополита Антония специально для ознакомления членов Епархиальной комиссии с историей возникновения вопроса о церковной реформе¹⁴¹⁸. Данная «Записка» (насколько нам известно, доныне не введенная в научный оборот) помогает расставить некоторые акценты в описании хода событий, роли участников и истории появления в феврале – марте 1905 г. некоторых документов о церковной реформе. Без уяснения этих моментов трудно понять ту, преимущественно негативную, реакцию представителей академической корпорации, какую вызвали слухи о спешно готовящейся церковной реформе. К основному тексту «Исторической записки» приложены копии упоминаемых в ней документов. Среди них наибольший интерес вызывает переписка, возникшая в ходе обсуждения проектов церковной реформы в марте-апреле 1905 г., и письмо митрополита Антония (Вадковского) Николаю II от 15 марта 1903 года. Цель «Исторической записки» – осветить события февраля-апреля 1905 г. и представить доказательства того, что все действия митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского) и Св. Синода (включая составление «Вопросов о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви», Всеподданнейшего доклада и адреса Императору Николаю II) были предприняты исключительно «по призыву сверху». Они никоим образом не являлись самостоятельной инициативою, а тем более «интригой» С. Ю. Витте и митрополита Антония (Вадковского), в чем обвиняли последнего некоторые современники¹⁴¹⁹.

Напомним, что в рамках подготовки вероисповедной реформы по изменению законодательства о положении старообрядцев, сектантов и иноверцев в январе 1905 г. в Особом совещании, созданном для реализации указа Николая II от 12 декабря 1904 г., председателем этого совещания С. Ю. Витте был поднят вопрос о необходимости устранения «светской опеки» и над Русскою Православною Церковью. Причем остается неясным, имел ли Витте полномочия на подобную постановку вопроса.

Дальнейшее обсуждение отразило, на наш взгляд, столкновение двух течений, расходящихся во взглядах на цели и пути церковной реформы.

Первое – церковно-реформаторское, движимое лозунгом восстановления «канонического строя» (=достижения соборности) через возобновление практики созыва церковных соборов и восстановление института патриаршества. Со времени отмены патриаршества и учреждения Св. Синода мысль о неканоничности церковной реформы присутствовала у части общества, выраженная в словах Ф. М. Достоевского о «параличе русской церкви со времен Петра I» или в более мягкой формуле В. С. Соловьева о том, что «русская церковь задремала под сенью светской опеки». Сознание необходимости церковных реформ, набирая силу в определенных церковных и околоцерковных кругах, с конца 1890-х гг. в обстановке очередного общественного возбуждения начинает оказывать заметное влияние на общество через печать и различные церковно-общественные союзы: в Москве («Общество любителей духовного просвещения»), в Петербурге («Общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви»).

Издание в 1898 г. в Петербурге сборника протоиерея о. А. М. Иванцова-Платонова «О русском церковном управлении» (куда вошли статьи из газеты «Русь» за 1882 г.) придало новый импульс идее о желательности восстановления патриаршества и ее обсуждению в обществе. В статьях о. А. М. Иванцова-Платонова ставился вопрос о насущной необходимости церковных реформ (оживления жизни прихода, расширения прав духовенства и мирян, выборности епископов, децентрализации церковного управления), включая и восстановление патриаршества. Естественно, встает вопрос, кем было инициировано переиздание этих статей? По времени оно совпало с назначением архиепископа Финляндского Антония (Вадковского) на столичную митрополичью кафедру. По признанию самого митрополита Антония, он являлся давним и убежденным сторонником необходимости преобразования высшего церковного управления и открыто выразил свои взгляды К. П. Победоносцеву еще в 1895 г.¹⁴²⁰ С большой симпатией о деятельности и личности о. Иванцова-Платонова отзывался один из самых активных приверженцев восстановления патриаршества, будущий митрополит Антоний (Храповицкий), указывавший на статьи о. Александра в газете «Русь» как на главную его заслугу перед Церковью и, по собственному признанию, содействовавший переизданию их отдельным сборником¹⁴²¹.

В начале XX века идею восстановления патриаршества как сильной и авторитетной церковной власти активно пропагандировал уже упоминавшийся нами известный монархический публицист Л. А. Тихомиров, в недалеком прошлом идеолог «Народной воли», в основе программы которой лежали идеи государственного централизма и сильной авторитарной власти, с помощью которой революционеры надеялись переустроить общество на новых началах. Этот факт, думаем, не стоит недооценивать. В декабре 1902 г. в «Московских ведомостях» (№ 343–345) была опубликована статья Л. А. Тихомирова «Запросы жизни и наше церковное управление». Появлению статьи предшествовали собрания, происходившие на квартире Тихомирова еще в 1901 г., на которых обсуждалась необходимость восстановления патриаршества и другие церковные реформы¹⁴²². В начале 1903 г. статья эта вышла отдельным изданием и, отметим, сразу же попала в поле зрения Императора Николая II, который 6 марта 1903 г. передал ее на отзыв митрополиту Петербургскому Антонию (Вадковскому). Впоследствии этот факт неоднократно приводился в доказательство того, что инициатива церковных реформ исходила от самого Императора. Митрополит Антоний в письме от 15 марта 1903 г. не только изложил свое мнение по затронутым Тихомировым вопросам, выразив «согласие с тезисами автора», но представил развернутый отзыв, составленный по его поручению доцентом СПбДА иеромонахом Михаилом (Семеновым)¹⁴²³. Выпускник Казанской духовной академии, иеромонах Михаил в сентябре 1902 г., после ухода профессора Т. В. Барсова, занял (при содействии митрополита Антония Вадковского) кафедру канонического права в СПбДА. Пользовавшийся особым расположением митрополита Антония (Вадковского) и епископа Сергия (Страгородского), в то время ректора СПбДА, о. Михаил был активным участником С.-Петербургских Религиозно-философских собраний, в которых тема восстановления патриаршества также не оставалась без внимания, вызывая к себе неоднозначное отношение. Личность о. Михаила, сыгравшего заметную роль в церковно-реформаторском движении того времени, не раз привлекала внимание исследователей¹⁴²⁴. Дополняют характеристику о. Михаила его письма своему учителю, профессору КазДА И. С. Бердникову. Они рисуют о. Михаила человеком литературно одаренным, но по слабости характера и волею обстоятельств втянутым в область отношений, превышающих его знания, умения, силы и опыт. Желание «сказать что-нибудь поновее» и подстроиться «в виду здешних течений в публицистике» в конце концов обернулось трагедией¹⁴²⁵. Иеромонах, а с 20 марта 1905 г. архимандрит Михаил и в дальнейшем не раз привлекался митрополитом Антонием (Вадковским) для разного рода поручений, связанных с разработкою проектов церковной реформы, в частности, в феврале 1905 г. – к составлению «Вопросов о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви», а осенью 1905 г. – к работе в Епархиальной комиссии, куда о. Михаил представил свой проект реформы церковного управления. Ему принадлежит одна из ведущих ролей в пропаганде церковной реформы со страниц «Церковного вестника». Здесь он выступал со статьями, затрагивавшими принципиальные положения, расширявшими и углублявшими представления о реформе, в конце концов перейдя некие дозволенные пределы. Несомненно одно: достаточно радикальные взгляды о. Михаила не могли оставаться неизвестными митрополиту Антонию (Вадковскому), тем не менее вплоть до 1906 г. активно привлекавшему о. Михаила к работе и, возможно, поощрявшему его реформаторские устремления.

Из «Исторической записки» известно, что в марте 1903 г. митрополит Антоний (Вадковский) обратился и к другому своему земляку и бывшему коллеге, профессору КазДА по кафедре канонического права И. С. Бердникову, с просьбой составить, «на случай надобности»¹⁴²⁶, подробную записку о реформе церковного управления. Бердников составил таковую, и осенью 1903 г. она была подана митрополиту Антонию под названием «Необходимые реформы в Высшем управлении русской Православной церкви»; в марте 1905 г. она была отпечатана в Синодальной типографии¹⁴²⁷.

В апреле 1903 г. идея созыва собора была поддержана на страницах журнала МДА профессором церковного права Н. А. Заозерским, усмотревшим причину слабости церковной власти в «канцеляризме»¹⁴²⁸. Определенную роль в дальнейшем продвижении вопроса о патриаршестве сыграла статья ученика Н. А. Заозерского, профессора по кафедре философии МДА П. В. Тихомирова «Каноническое достоинство реформы Петра Великого по церковному управлению», опубликованная в том же «Богословском вестнике» (1904, № 1, 2) в качестве историко-канонической справки и дополнительных соображений к статьям Л. А. Тихомирова и Н. А. Заозерского. П. В. Тихомиров приходил к выводу, что в реформе Петра I «нам решительно нечем дорожить»¹⁴²⁹ и потому необходимо реформировать церковное управление. Об обстоятельствах появления этой статьи профессор МДА С. С. Глаголев писал в марте 1905 г. Η. Н. Глубоковскому: «Защита патриарха у нас некоторыми, кажется, есть дело недоразумения. Неужели семестричке [т. е. семестровому сочинению. – Т. Б.] П. В. Тихомирова суждено сыграть такую крупную роль в судьбе русской церкви? Тема была дана Н. А. Заозерским. Патриарх понадобился для обсуждения дела с ректором о. Антонием (Храповицким), а попытка сделать патриарха конституционным принадлежит уже всецело автору, стоявшему и стоящему на либеральной почве»¹⁴³⁰.

Трудно сказать, были ли все эти шаги как-то связаны между собой. Однако при знакомстве с перепиской и духовной периодикой возникает ощущение присутствия некой центростремительной силы, сводящей идеи церковного преобразования к восстановлению патриаршества, что одновременно вызывало все усиливающийся протест и отказ находить причину церковного нестроения лишь в «неканонических» реформах Петра I¹⁴³¹.

Необходимо также учитывать, что в трактовке и понятия соборности, и самого Поместного Собора (прежде всего его возможного состава) существовали различные подходы, а идея восстановления патриаршества в разное время вызывала у одних и тех же людей разное отношение. Патриаршество стало лозунгом скорее консервативно настроенного крыла представителей академической корпорации и реформаторов от власти, защищавших «самодержавно-иерархический» принцип власти, символом которого и стало патриаршество.

Второй подход к церковным реформам – государственно-реформаторский – имел, на наш взгляд, конечною целью создание светского внеконфессионального государства; на политической сцене лидером его выступал С. Ю. Витте, стремившийся использовать церковно-реформаторские настроения и в своих целях¹⁴³². Мы склоняемся к мнению, что в вопросе о «независимой», «самоуправляемой» Церкви Витте руководствовался отнюдь не интересами самой Православной Церкви, а стремлением отделить ее от государства с перспективою превратить Россию в светское внеконфессиональное государство¹⁴³³. Церковная реформа задумывалась как составляющая (причем не главная) реформы вероисповедной (Манифест от 17 апреля 1905 г. «Об укреплении начал веротерпимости»). Патриаршество скорее было выдвинуто Витте в качестве лозунга с целью заручиться поддержкой церковной иерархии и церковных реформаторов или нейтрализовать возможное противодействие собственным планам. За принципиальными лозунгами устранения «светской опеки» над Церковью стояла борьба не столько против института обер-прокуратуры, сколько против К. П. Победоносцева лично. Мнение о лобовом противодействии К. П. Победоносцева церковной реформе представляется нам излишне категоричным и не соответствующим исторической действительности, как и причисление С. Ю. Витте к защитникам интересов Православной Церкви¹⁴³⁴. Для Победоносцева скорее было важно и тактически, и стратегически (в интересах сохранения не только «союза» Самодержавия и Церкви, но и самих этих «институтов»), чтобы: 1) инициатива церковной реформы исходила от Николая II, и уж во всяком случае не от С. Ю. Витте; 2) во взаимоотношения царя (являвшегося верховным ктитором Русской Православной Церкви) и Церкви не вмешивались лица посторонние, а тем более С. Ю. Витте; 3) реформа Церкви не проходила так скоропалительно, непродуманно, без широкого обсуждения, как это затевалось С. Ю. Витте¹⁴³⁵.

В марте 1905 г. К. П. Победоносцев боролся не столько против церковной реформы, сколько против методов ее проведения, когда все сосредоточилось на личной борьбе с обер-прокурором, а восстановление патриаршества представляло возможную угрозу для сложившихся отношений Церкви и Самодержавия. В ситуации, когда церковные реформы в целом связывались с ограничением Самодержавия, с перспективой внеконфессионального государства и конституции, Победоносцев выступал против связки: церковная реформа – патриаршество – конституция – светское государство.

О «теневой стороне этого союза двух реформ» – церковной и государственной – писали и сами реформаторы, констатируя, что «преобразования церковные идут вслед и в параллель государственным, по аналогичным образцам, и – что печальнее всего – вызваны, конечно, аналогичными причинами», в то время как «по идее» должно быть наоборот: «государство от Церкви должно бы брать почин и источное начало для своих реформ»¹⁴³⁶.

К середине марта 1905 г. было подготовлено несколько записок о церковной реформе. Каждая имела собственную историю появления, цель и авторов. Первыми по времени были представлены митрополитом Антонием (Вадковским) «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви». Согласно «Исторической записке», 20 февраля Витте приехал к митрополиту Антонию и попросил «заготовить вопросные пункты для Комитета министров для могущего быть в заседании его рассуждения о церковной реформе»¹⁴³⁷. По поручению митрополита «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной церкви» были составлены иеромонахом Михаилом (Семеновым) и «окончательно редактированы» ректором СПбДА епископом Сергием (Страгородским); 26 февраля митрополит Антоний лично передал текст С. Ю. Витте¹⁴³⁸. В «Исторической записке» и в приложенных документах, в частности во Всеподданнейшем адресе, всячески подчеркивалось, что митрополит Антоний принял участие в обсуждении реформы по приглашению С. Ю. Витте, который не раз заявлял в заседаниях Особого совещания Комитета министров о данных ему на то Высочайших полномочиях. Такая трактовка встретила возражение со стороны К. П. Победоносцева, в одном из писем митрополиту Антонию (от 18 апреля 1905 г.) высказавшего сожаление, что он не получил заранее «редакции всеподданнейшего адреса», где встречаются неточности в изложении дела, ибо председатель Комитета министров внес на рассмотрение Особого совещания Комитета министров вопрос о церковной реформе, «не имея полномочий от Его Величества и без ведома Св. Синода, по частному соглашению с Первоприсутствующим членом»¹⁴³⁹. Согласно же «Исторической записке», в Комитете министров не предполагалось «вести самые преобразования, а только ставился вопрос о желательности или нежелательности пересмотра положения Церкви по известным пунктам, и по утвердительном решении рассуждение о самом преобразовании должно перейти в особое совещание из представителей церковной иерархии с участием сведущих лиц из духовенства и мирян»¹⁴⁴⁰.

9 марта митрополит Антоний получил приглашение на заседание Комитета министров, которое должно было состояться 16 марта. К приглашению за подписью барона Э. Ю. Нольде были приложены отпечатанные «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви» и записка «О современном положении Православной Церкви», поданная С. Ю. Витте, по поводу которой в «Исторической записке» говорилось: «Как оказалось впоследствии, эта записка была составлена чиновником деп[артамента] торговли и промышл[енности], канд. богословия Ф. Н. Белявским, по поручению Витте, и получила полное одобрение последнего»¹⁴⁴¹. Как следует из «Исторической записки», записка Витте–Белявского была составлена в продолжение и развитие «Вопросов о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви» и на основании источников, указанных в конце этих «Вопросов», – статей профессоров Московской академии Н. А. Заозерского и П. В. Тихомирова, книг Л. А. Тихомирова, Т. В. Барсова и др.¹⁴⁴² Вероятно, поэтому ее основные положения совпадают с программой, выработанной кружком профессоров Московской духовной академии. Программа была опубликована в заметке Η. Ф. Каптерева «К вопросу о церковной реформе»¹⁴⁴³.

«Вопросы о желательных преобразованиях...» и записку «О современном положении...», поданные митрополитом Антонием и С. Ю. Витте, отличал взгляд на участие клира и мирян в церковном управлении. Общим же являлось положение о необходимости восстановления «канонического церковного строя» и «соборности». Как показала дальнейшая дискуссия, академические профессора, обеспечивавшие теоретическую или идеологическую разработку реформы, по-разному трактовали содержание этих понятий. Кроме того, те, кого можно и принято называть «реформаторами» или «обновленцами», в 1905 г. выступали против восстановления патриаршества, расценивая этот шаг как реакционный, как стремление к сохранению в церкви самодержавного принципа.

Известно, что, ознакомившись с вышеназванными документами, К. П. Победоносцев 12 марта представил в Особое совещание при Комитете министров «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви»¹⁴⁴⁴, а 13 марта добился переноса обсуждения этих вопросов в Св. Синод. 14 марта утром митрополит Антоний (Вадковский) получил письмо самого К. П. Победоносцева и при нем копию письма Победоносцева С. Ю. Витте, извещающие об этом решении. Согласно «Исторической записке», утром 15 марта состоялось заседание Синода, на котором «в виду важности и неотложности дела»¹⁴⁴⁵ первое заседание по вопросу о церковных реформах было решено провести в этот же день вечером в покоях митрополита Антония (Вадковского). Возможно, такая «неотложность» диктовалась изначальным стремлением восстановить «канонический строй» Православной Церкви (то есть ввести патриаршество) одновременно с объявлением Манифеста о веротерпимости.

В этом первом заседании вечером 15 марта были зачитаны представленные митрополитом Антонием (Вадковским) «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви», записка Витте – Белявского «О современном положении Православной Церкви», «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви», поданные К. П. Победоносцевым¹⁴⁴⁶, записка И. С. Бердникова «Необходимые реформы в Высшем управлении русской Православной церкви», поданная митрополиту Антонию еще осенью 1903 г. В том же заседании Синода была рассмотрена и переданная митрополиту Антонию утром того же дня (15 марта) записка группы столичных священников «О необходимости восстановления канонического строя в русском церковном управлении», которую митрополит (с согласия членов Синода) «признал благовременным опубликовать в печати»¹⁴⁴⁷.

В следующих заседаниях Синода, 18 и вечером 22 марта, было принято решение ходатайствовать перед Императором Николаем II о созыве Церковного Собора в Москве в апреле–мае 1905 г. и составлен «Всеподданнейший доклад Св. Синода о преобразовании управления Российской Церковью на соборных началах»¹⁴⁴⁸. Кроме того, члены Синода пожелали выразить Николаю II благодарность «в особливом адресе», который вместе с иконою Спасителя предположено было поднести через Первенствующего члена Синода, т.е. Антония (Вадковского). Как писал автор «Исторической записки», в этом адресе от 18 марта 1905 г. члены Синода заявляют, что «они сами никак не решились бы в настоящее тяжелое время отягощать Его Величество возбуждением нового сложного вопроса, благодарят Государя за то, что Он Сам ради блага Церкви повелел Синоду рассудить о том, какие преобразования от нас требуются каноническим строем Церкви и современными нуждами духовенства и паствы, и излагают, что насущная нужда Российской Церкви заключается в восстановлении теперь не действующего соборного начала, при котором патриархи или митрополиты стараются о том, чтобы обычное течение церковной жизни продолжалось в строгом согласии с соборными постановлениями»¹⁴⁴⁹. Присутствовавшему на заседаниях В. К. Саблеру поручено было доложить об этом обер-прокурору «для испрошения Высочайшего соизволения на принятие через Первенствующего Члена Синода адреса и при нем иконы»¹⁴⁵⁰.

23 марта Всеподданнейший доклад представлен был Императору. Тогда же К. П. Победоносцев «испрашивал разрешения» Св. Синоду явиться для поднесения адреса и иконы. Согласно «Исторической записке», доклад Синода был возвращен «с иною, чем ожидалось, резолюциею» 30 марта (а не 31, как обычно указывается в литературе). Кроме того, на докладе обер-прокурора о разрешении Синоду явиться для поднесения адреса и иконы стояла резолюция: «Прошу отклонить»¹⁴⁵¹. Как писал впоследствии К. П. Победоносцев митрополиту Антонию, «Саблер доложил мне иное, что Св. Синод желает представления государю во всем составе членов»¹⁴⁵². По словам автора «Исторической записки», это обстоятельство, «может быть, и вызвало неблагоприятный исход дела», поскольку Победоносцев испрашивал разрешения явиться всему Синоду, в то время как Синод просил о принятии Государем лишь первенствующего члена, т.е. митрополита Антония¹⁴⁵³.

Подводя итог изложению вопроса о церковной реформе, автор «Исторической записки» делал следующие выводы: «Из всего вышеизложенного следует: 1) выдвинутый в печати вопрос о церковных реформах удостоился Высочайшего внимания настолько, что Государь желал знать о нем мнение Владыки Митрополита. 2) Движение и развитие этот вопрос получил в органической связи с исполнением Указа 12 декабря 1904 года. 3) Председатель Комитета Министров вошел по этому вопросу в сношения с Владыкой Митрополитом, как Государственный Чиновник, Высочайше снабженный особыми полномочиями. 4) С Обер-Прокурором Св. Синода Митрополит не советовался по этому делу, зная (с 1895 года) его отрицательное отношение к вопросу о церковной реформе. 5) Естественное движение дела церковной реформы было прервано изъятием его из ведения Комитета Министров»¹⁴⁵⁴.

Орган СПбДА, еженедельник «Церковный вестник», фактически стал одной из главных лабораторий по выработке программы церковных реформ. В рассматриваемый период его редакторами были профессора Петербургской духовной академии: протоиерей А. П. Рождественский (1902–1905) и Д. П. Миртов (1906–1909), профессор по кафедре истории философии. Значительное влияние на направление академического печатного органа оказывала известная «группа столичных священников», или группа «32-х», в которую входили протоиереи: Ф. Н. Орнатский, Π. Н. Лахостский, И. П. Слободской; священники: К. М. Аггеев, М. П. Чельцов, Г. С. Петров, архимандрит Михаил (Семенов) и др. На страницах еженедельника печаталось большое количество статей, отражающих идеи, которыми вдохновлялась «Группа»: обоснование и защита интересов пастырства (белого духовенства), стремление объединить его «корпоративную энергию» для устранения того обезличивающего начала административного централизма и бюрократизма, который «мертвит» церковную жизнь «от ее низших ступеней до высших», и для усиления общественной роли духовенства, придания ему функций руководящего сословия со всеми вытекающими последствиями (участием в государственной, общественной и политической жизни)¹⁴⁵⁵.

В отличие от столичного духовенства, занятого борьбой с «бюрократизмом и централизмом», обеспокоенность сельского вызывало набиравшее силу антигосударственное и антицерковное движение в деревне, «политизация мужика»¹⁴⁵⁶. Основываясь на своих наблюдениях, М. Чельцов указывал на большие перемены, произошедшие в последние два-три года в настроении деревни, ставшей «неузнаваемой»: война приучила мужика читать газеты, которые в большинстве своем его развращают. «Холодное и отчасти враждебное отношение к православной вере, глумление над духовенством посредством подчеркивания некоторых дефектов в жизни этого сословия, явное сочувствие и ничем не оправдываемое тяготение к раскольникам и сектантам – обычное содержание большинства газет». В этих условиях, когда зачастую «священник и становой – почти единственная интеллигенция» в деревне, как нельзя более своевременным признавался «авторитетный голос пастыря, раскрывающий фальшь и зло, обличающий неправду и влекущий к истине»; в противном случае, замечал Чельцов, «мы останемся одни: одна часть паствы уйдет в сектантство, другая в социалистические партии»¹⁴⁵⁷.

Иной подход отражали суждения представителей иерархии, высказываемые на страницах «Церковного вестника». Согласно ему, Церковь «не ставит своей целью быть признаваемой всеми и господствовать над всем мыслящим человечеством, над всеми умственными течениями и чаяниями людей; ей дана задача с земной точки зрения более скромная: «спасти хотя некоторых» (1Кор. 9: 22). Компромисс же, всегда пригодный для первой цели, не обеспечивает достижения второй. По той же причине Церковь остается и в стороне от всяких современных умственных и социальных движений и молчит на разные злободневные вопросы (...) Этим объясняется и тот факт, что церковным деятелям и по отношению к общественным делам свойственен больше консерватизм, чем либерализм (если конечно, не считать возможный и очень распространенный оппортунизм; но он – вина частных представителей или сословия и, во всяком случае, ближе к компромиссу с современностью, чем строгая церковность)»¹⁴⁵⁸. Епископ Сергий (Страгородский), которому принадлежит вышеприведенное мнение, пользовался, однако, большой симпатией среди церковных реформаторов, как сторонник признания возможности и необходимости общественной деятельности для священника; в 1908–1909 гг. он стал одним из главных идеологов реформирования духовно-учебных заведений в духе «церковности».

Со стороны церковных реформаторов была сделана попытка выстроить новый тип взаимоотношений между иерархией, духовенством и мирянами, построенный на выборном начале, повышении роли мирян и расширении их прав¹⁴⁵⁹. Последнее было вызвано стремлением преодолеть «расколотость» между церковью и обществом (и понималось как восстановление «соборности»¹⁴⁶⁰), а также поисками союзника в наметившемся противостоянии части духовенства и монашеской иерархии. «Всевластием» епископов и полным бесправием духовенства («хуже чем мужика») один из авторов отвечал на вопрос «Почему молчит духовенство?», который все чаще появлялся на страницах светской печати. «...Как каторжное, оно навсегда прикрепощено к своей рясе, как каторжному, ему великодушно предоставлены одни только святые обязанности (...) как каторжное оно лишено даже суда», ибо епископ мог «лишить вас и семью вашу куска хлеба, заклеймить вас званием преступника, лишить свободы заключением в монастырь, запретить священнослужение, низвести в причетники, – словом, одним взмахом пера, так часто отражающим минутное настроение пишущего, может отнять у вас то, что вправе отнять один только беспристрастный, лично не заинтересованный суд. (...) Нет, надо удивляться не безжизненности духовного сословия, в которой давно уже несправедливо обвинило его общество, а его живучести. Надо удивляться тому, что, находясь в таких невыносимо тяжелых условиях существования, оно не угасило в себе духа, не потеряло былых идеалов»¹⁴⁶¹.

Помимо рассуждений, относящихся к области канонического права, в стремлениях реформаторов к расширению прав клира и мирян проглядывает мысль об установлении своеобразной «церковной конституции» и расширении «демократии». Показательна характеристика, данная епископу Антонию (Храповицкому) в одной из статей: «крайний защитник монашески-епископского самодержавия в Церкви»¹⁴⁶². Формула – «монашески-епископское самодержавие в Церкви» – своего рода ключ и к пониманию реформаторских настроений в их крайнем выражении. На страницах «Церковного вестника» появляются статьи о необязательности монашества для епископства¹⁴⁶³. «Весьма возможно, что надлежаще широкая и тщательная постановка вопроса о правах мирян и духовенства в Церкви переведет нас с внутренней последовательностью из каноники в догматику»¹⁴⁶⁴, – отмечалось в одной из статей. Указывая на потребность коснуться вопросов вероучения, автор справедливо замечал, что впервые вопросы «веры» вводятся в задачу предполагаемого Собора в резолюции Николая II от 30/31 марта 1905 г.¹⁴⁶⁵

Профессор КазДА Ф. В. Благовидов отмечал огромную роль, какую сыграли в подготовке церковных реформ («в богословском сознании») полемические статьи профессоров, «главным образом Казанской и Московской, отчасти С.-Петербургской» Академий¹⁴⁶⁶. Нам кажется, что С.-Петербургскую корпорацию здесь можно поставить на первое место.

Параллельно обсуждению в Синоде вопроса о немедленном восстановлении «канонического строя» Русской Православной Церкви в газетах развернулась ожесточенная полемика, вызванная опубликованием на страницах «Церковного вестника» записки «Группы столичных священников», или «Группы 32-х», озаглавленной «О необходимости перемен в русском церковном управлении». Принятая редакцией еще 10 марта статья появилась 17 марта. По свидетельству одного из ее авторов, протоиерея Ф. Орнатского, к этому времени проект церковных преобразований, около двух лет (с момента появления книги Л. А. Тихомирова) обсуждавшийся в «высших церковных сферах», «был решен не только в принципе», но и разработан детально; опубликование же записки «Группы 32-х» имело целью пустить вопрос на обсуждение в повременной печати¹⁴⁶⁷. Это признание, появившееся в печати 31 марта, представляется нам весьма важным. Однако обсуждение церковной реформы привело к неожиданным для ее инициаторов результатам.

С 17 марта, когда «Записка 32-х» была напечатана, на страницах крупнейших столичных и провинциальных газет («Нового времени», «Московских ведомостей», «Русских ведомостей», «Слова», «Русского дела», «Русского слова» и других, всего около 60-ти) между противниками и сторонниками реформы развернулась настоящая война. Большинство статей вошли в составленный И. В. Преображенским сборник «Церковная реформа»¹⁴⁶⁸. В предисловии составитель писал: «Неожиданно возникший вопрос о церковной реформе, также неожиданно и до невероятности скоро и глубоко захватил своим интересом «всю читающую и мыслящую Россию», церковную и бесцерковную, верующую и безверную, консервативную и либеральную. (...) Этим вопросом печать и умы общества заняты были в течение всей весны, и моментами, в несравненно большей степени, чем даже внешними событиями на Дальнем Востоке. А казалось бы, не на этих ли событиях должно было сосредоточиться все наше внимание...?»¹⁴⁶⁹. Хронологическое расположение статей в сборнике давало наглядную картину, «как быстро вопрос о церковной реформе, при посредстве печати, захватил внимание общества, с какою постепенностью он углублялся и расширялся, с такою же постепенностью суждения о нем, начавшись в столичной печати, стали занимать печать провинциальную, проникая в газеты и самых отдаленных наших окраин вплоть до Забайкалья и Амурского края»¹⁴⁷⁰.

Влияние на общество этого потока статей, большинство которых отличалось страстностью чрезвычайной (среди них встречались публикации и явно заказные), было огромно. В числе авторов епископы, архимандриты, священники, профессора, преподаватели средних и низших духовных школ, писатели и публицисты. К лету 1905 г. газетная полемика стихает, но в этом разноголосии выявилось два общепризнанных пункта:

1)      необходимо возможно более широкое обсуждение предстоящей церковной реформы и перенесение его из высших церковных сфер в епархии;

2)      в состав предстоящего Собора должны войти не только правящая иерархия, но и представители клира и мирян¹⁴⁷¹.

В дальнейшем газетная полемика переместилась на страницы, главным образом духовной печати, а обсуждение церковной реформы сосредоточилось в епархиальных комиссиях.

Наибольший накал страстей пришелся именно на конец марта. Полемика обострилась после того, как 22 и 23 марта в «Новом времени» появились сообщения «из достоверных источников» о том, что «на этих днях» Синод единогласно решил вопрос о введении патриаршества в России и подготовил доклад на Высочайшее имя с ходатайством о созыве весною 1905 г. в Москве Собора епископов для выбора патриарха. Ввиду отсутствия официальной информации на страницах светской периодической печати (преимущественно московской) появляются статьи о готовящемся «церковном перевороте»¹⁴⁷², высказываются опасения, что высшая иерархия использует восстановление «соборности» как орудие для перехода власти из рук обер-прокурора к коллегии епископов («черный собор») и сосредоточения этой власти в руках одного из своих ставленников – патриарха, наделенного большими правами. Таким образом, церковная реформа будет осуществлена в «узких партийных интересах», а именно в интересах «партии правящего монашества»; сама же идея восстановления патриаршества ассоциировалась с установлением бесконтрольной иерархической власти («епископской олигархии»)¹⁴⁷³.

По мнению Н. Д. Кузнецова, зародившееся в Москве движение за проведение церковных реформ «более правильным общенародным путем» «вовремя успело оказать влияние на правящие сферы Петербурга»¹⁴⁷⁴. 23 марта, то есть в тот же день, когда, согласно «Исторической записке», доклад Синода с ходатайством о созыве Церковного Собора был представлен Императору Николаю II, в Москве состоялось собрание «московского частного кружка православных ревнителей Церкви, клириков и мирян», на котором присутствовало около 60 человек, в том числе профессора МДА (Н. А. Заозерский, И. М. Громогласов и другие). С докладом «О воссоздании живой церковности в России» выступил М. А. Новоселов. В докладе содержалось обращение к Николаю II, призывавшее отложить проведение реформ до окончания войны с Японией и предварительно опросить мнение всех членов Церкви касательно предполагаемых реформ. Реферат был опубликован на следующий день, 24 марта 1905 г., в газете «Русское дело» (в особом приложении)¹⁴⁷⁵. По-видимому, это был круг людей, собиравшихся еще в 1901 г. на квартире Л. А. Тихомирова для обсуждения вопроса о патриаршестве¹⁴⁷⁶. В печати он известен также как «Новоселовский», «Корниловский» или «Самаринский» кружок. Другие его названия – «Кружок ищущих христианского просвещения» или «Кружок взаимопомощи в целях христианского просвещения» (организационно оформился к 1907 г.). Членами-учредителями кружка являлись М. А. Новоселов, Ф. Д. Самарин, В. А. Кожевников, П. Б. Мансуров. В него входили: кн. Е. Н. Трубецкой, о. П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, Л. А. Тихомиров, В. П. Свенцицкий, Н. Д. Кузнецов, С. Н. Дурылин и другие. Позднее к ним присоединился ректор Московской духовной академии епископ Феодор (Поздеевский). Настроение членов кружка характеризовалось отрицательным отношением к деятельности Синода и епископата, как бюрократических структур, а также к официальному или «школьному богословию», зараженному, по их мнению, протестантским рационализмом¹⁴⁷⁷.

Со стороны представителей академической корпорации отношение к этому кружку не было однозначным. Оценивая развернувшуюся газетную полемику в целом как «бестолковую», столичный «Церковный вестник» выделял «одну серьезную и полезную мысль, хорошо выраженную М. А. Новоселовым» – мысль о некомпетентности Синода в реализации церковной реформы, которую нужно проводить «духовными силами всей Церкви, путем последовательного соборного обсуждения»¹⁴⁷⁸. Правда, нужно отметить, что эта оценка была сделана задним числом. На страницах же московского «Богословского вестника» заявление Новоселова не встретило столь явного понимания и сочувствия, скорее даже вызвало недоумение¹⁴⁷⁹. Профессор МДА И. Д. Андреев писал Глубоковскому в апреле 1905 г., что часть его коллег по академии сначала примкнула к Новоселовскому кружку, но, «поскольку кружок состоит из лиц подозрительных, то товарищи отстали. Теперь у нас образовался свой кружок, который деятельно работает и готовит программу нормального канонического строя церковного правления»¹⁴⁸⁰. Андреев сообщал также, что члены академического кружка «столковались почти по всем пунктам» и предполагали опубликовать свою программу в майском номере «Богословского вестника», а затем в отдельных статьях разработать «все главные пункты программы», суть которых – «участие мирян на всех ступенях церковного управления»¹⁴⁸¹. Однако в майском номере такой программы не оказалось; возможно, это было связано с тем, что 30/31 марта на докладе Синода появилась резолюция Государя Императора Николая II, согласно которой, ввиду тревожного времени, созыв Собора откладывался до времен более благоприятных. Сообщение об этом было опубликовано в «Церковных ведомостях» 2 апреля 1905 г.

По замечанию Ф. В. Благовидова, «церковная реформа, видимо, застала врасплох русское общество»; вместе с тем он полагал, что «общественное недовольство», выраженное на страницах газет, повлияло на перенос сроков созыва Собора¹⁴⁸².

Газетная полемика, отразившая острую закулисную борьбу вокруг реформы, с целью воздействовать на общественное мнение, выявила большой разброс мнений и жизненные интересы нескольких групп. Это:

– Высшая светская власть (правительство), якобы желавшая освободить церковь от бюрократической опеки, но оставить на службе государственным интересам, т. е. провести своеобразную модернизацию, с целью иметь со стороны духовенства сознательную, глубоко продуманную защиту своих интересов. По сути это было дальнейшее углубление и развитие Петровской церковной реформы, ведущее к созданию внеконфессионального государства и отделению от государства Церкви, которая взамен получала Патриарха. Идея восстановления патриаршества носила скорее лозунговый характер с целью склонить на свою сторону часть епископата и церковных реформаторов.

– Правящая иерархия, мечтавшая освободиться от опеки и контроля со стороны обер-прокурора при сохранении привилегированного положения господствующей Церкви, опирающейся на помощь государства.

– Духовное чиновничество: обер-прокурорская власть и подчиненные ей службы и комитеты. Противоборство двух ветвей церковной власти (епископской и обер-прокурорской) оказывало огромное влияние на церковную политику и на ход обсуждения церковной реформы.

– Городское и сельское духовенство, высшее и низшее, представляло разнообразный спектр интересов и мнений. Именно в среде городского духовенства, преимущественно московского и петербургского (выпускников академий), зародилось обновленческое движение.

– Академическая корпорация, состоявшая в подавляющем большинстве из мирян и дававшая идеологов и экспертов (для всех перечисленных выше групп), не была однородна в своих взглядах на церковную реформу. Отдельные ее представители (например, Н. К. Никольский) обосновывали самостоятельную, причем руководящую роль представителей корпорации в разработке реформы.

Большинство академических преподавателей воспринимало спешно готовившуюся церковную реформу как борьбу определенной части иерархии (= ученого монашества) за власть, усматривая в этом угрозу для существования духовных академий. Один из вопросов, который активно обсуждался вместе с самой реформой, вызывая споры и беспокойство, – кто, собственно, был инициатором церковной реформы, и почему в ее подготовке проявляется такая скрытность и торопливость? «Теперь толки о реформах в церкви. Чуется что-то неладное в этих реформах. Мы взволнованы и горячо обсуждаем разные проекты»¹⁴⁸³, – писал Н. Н. Глубоковскому профессор МДА И. Д. Андреев.

Позицию части академической корпорации твердо и ясно выразил в письме епископу Арсению (Стадницкому) другой профессор МДА – И. В. Попов: «Злобою дня в последнее время в Москве была церковная реформа, так внезапно и неожиданно выдвинутая Синодом и столь же быстро похороненная обер-прокурором и реакционной прессой. До сих пор планы Синода неизвестны. Если дело шло только о восстановлении патриаршества и организации при патриархе Синода с совещательным голосом, то неудаче этой затеи нельзя не радоваться, ибо восстановление патриаршества на таких началах ввергло бы нашу церковь в горшее зло. Такая реформа нисколько не освободила бы церковь от посягательств государства. Если теперь государство оказывает давление на церковь чрез обер-прокурора, то тогда это давление будет передаваться чрез патриарха. Иерархия же в лице патриарха получила бы такую поддержку, что в своих отношениях к клиру и мирянам фактически освободилась бы от всякого контроля. Вам лучше меня должно быть известно, как ведутся следствия священниками по проступкам священников. Таков же будет и суд епископов над епископами в закрытой комиссии. Если справедливы газетные сообщения о характере предполагавшейся реформы, не опровергнутые Синодом, то, повторяю, – нет оснований сожалеть о прекращении этого дела, но если имелось в виду внести существенные изменения в нашу церковную жизнь в смысле привлечения к деятельному участию во всех ее проявлениях не только клира, но и мирян, которые церковному правительству сообщили бы недостающий ему авторитет и возродили бы самодеятельность живых сил церкви, то судьба реформы вызывает чувства обиды и горечи. Количество крупных дел вроде вопросов о расколе, об исправлении перевода Библии, о приближении богослужебного языка к общеупотребительному и т.п. все возрастает, но ни одного из них Синод не осмеливается решить, потому что не пользуется доверием. Сомневаюсь я только, чтобы государство, построенное на началах абсолютизма, дало широкое самоуправление церкви и позволило вырасти свободной организации, охватывающей всю империю и действующей во имя Божие. Ну да, поживем, – увидим»¹⁴⁸⁴.

3 апреля 1905 г. анонимный автор «Нового времени» в статье «Высочайшее повеление Св. Синоду», касаясь итогов обсуждения церковной реформы, замечал, что газетная полемика обнажила некоторые смутные доселе истины и довела до создания всех, «может быть, наконец, даже мужиков», что «строй нашей церкви противоречит древним канонам отцов церкви вселенских соборов, и что кроме того даже высшие иерархи, епископы, архиепископы и митрополиты творят более или менее «не свою волю», и произносят более или менее тоже «не свое слово». В полном и притом уверенном почему-то ожидании, что синодальный и обер-прокурорский период рухнул и не сегодня-завтра будет ликвидирован, о нем были высказаны такие суждения, и стали известны всем верующим, после которых на очень долгое время его действительно было бы неудобно и щекотливо сохранять. (...) В, может быть, поспешной и очень горячей полемике была похоронена, именно для простолюдинов похоронена великая мечта, что у нас «все свято и безукоризненно» на самом святом месте. (...) Мы должны сказать, что колоссальная для народной веры истина: «Церковь русская не имеет канонического устройства», что она «лишена свободы и независимости» – сделалась достижением той тесной и горячей толпы, какая ежедневно молится по церквам». Помещение подобной статьи в одной из самых влиятельных и читаемых в России газет наводит на предположение: не являлся ли одною из целей (не главной, но побочной) всей этой, отчасти спровоцированной, газетной кампании – как раз подрыв авторитета и дискредитация Православной Церкви (как якобы не имеющей канонического устройства), и именно в глазах «даже мужиков». Во всяком случае, даже если подобная цель не была изначально поставлена, она явилась непосредственным следствием, искажая траекторию готовящейся церковной реформы, способствуя увеличению «смуты» и расшатыванию общественных устоев. Следует учитывать, что полемика была развернута накануне обнародования «великой», по замечанию современников, вероисповедной реформы (Манифест от 17 апреля 1905 г.) и вопрос о каноническом устройстве Русской Православной Церкви стоял чрезвычайно остро ввиду того, что одним из основных обвинений со стороны старообрядцев в адрес «официальной» церкви было указание на неканоничность ее строя.

Для нас несомненно наличие некоего скрытого временного вектора – в форме интриги или заговора, вторгшегося во взаимоотношения государства, Императора Николая II и Русской Православной Церкви, в сферу церковных отношений в целом – присутствующего в попытке спешного проведения церковной реформы и других явлениях. Мрачная тень провокации, обволакивающая и пронизывающая всю русскую революцию, заметалась и около церковных стен. В этой цепи явлений особое место занимают трагические события 9 января 1905 г. Показав социальное значение Церкви в современном мире и в то же время скрепив в общественном мнении (во всяком случае, части общества) союз Церкви и самодержавия на крови, события эти оказали огромное влияние на церковно-реформаторское движение, возбудив роковой вопрос: «почему молчит духовенство?». Ответом на него и стало обновленчество. Духовенство все более втягивалось в общественное движение и политику, что грозило церковным расколом.

«Новое время» было в числе газет, принявших самое энергичное участие в обсуждении церковной реформы, выступив в защиту «беспомощной иерархии», против подчинения Православной Церкви светским чиновникам. Обращает на себя внимание, что статья В. В. Розанова «К возрождению духовенства», открывшая эту кампанию, появилась 17 марта – в тот же день, что и опубликованная в «Церковном вестнике» «Записка 32-х» столичных священников. Сама «Записка 32-х» была перепечатана в «Новом времени» уже на следующий день, – 18 марта, с кратким, но многозначительным предисловием («мы слышали») о постановлении Св. Синода ходатайствовать перед Николаем II о созыве Поместного Собора, подтверждением чего «Новое время» и считало опубликование в «Церковном вестнике» «Записки 32-х». Простое совпадение (появление в один день статьи Розанова и «Записки 32-х») кажется нам маловероятным. Скорее можно предположить наличие некоего «сценария» или дирижерской палочки, учитывая «деловые узы», связывавшие редактора «Нового времени» А. С. Суворина и С. Ю. Витте. «Беспрецедентная активность» газеты, выступающей в роли правительственного «официоза», по мнению о. Г. Ореханова, имела «прямую цель – ослабление позиций К. П. Победоносцева»¹⁴⁸⁵. Возможно, такая цель и была поставлена перед нею (что, конечно, относится лишь к сфере догадок), но жизнь внесла свои коррективы. Выраженная на страницах газеты позиция сложнее, вобрав широкий спектр мнений, в том числе и представителей академической корпорации (скрыто или явно). Первое связано с именем Η. Н. Глубоковского, второе – Н. К. Никольского.

Статья Розанова «К возрождению духовенства» явно перекликается с заявлением «32-х». Напоминая, что духовенству «как сословию даны особенные заветы и права», упрекая в отсутствии самостоятельной мысли и энергии, Василий Васильевич Розанов призывал духовенство сказать свое слово и определить отношение к проблемам современности: «Духовенство наше прискорбно потеряло не только хорошие, но вообще какие бы то ни было мнения, суждения, порывы, если они не связаны с (...) его сословными служебными задачами. (...) Христос зовет духовенство к обновлению»¹⁴⁸⁶. Он отмечал, что, просматривая академические и вообще духовные журналы за последние годы, увидел, что «единства в составе мысли, в ожиданиях грядущего, в нашем духовенстве нет. Стена церковная, насколько она конкретно выражается в наличном составе черного и белого духовенства и в совокупности ученых представителей церкви, имеет не заделываемую и, кажется, все ширящуюся трещину, по линии которой произойдет несомненный распад»¹⁴⁸⁷. Ставя перед духовенством задачу определить свое отношение к основным факторам культуры, Розанов указывал на существование двух точек зрения: согласно одной из них, принадлежащей «чернокрылому» южнорусскому епископу [несомненно, речь идет о преосвященном Антонии (Храповицком)], «весь мир во грехе лежит, безгрешное только в церкви»; другой подход (по словам Розанова, «к счастью») выражен на страницах академического еженедельника «Церковный вестник», редактором которого в то время состоял священник о. А. П. Рождественский (один из членов «Группы 32-х»). Розанов также давал положительную оценку опубликованной в этом еженедельнике актовой речи ректора СПбДА епископа Сергия (Страгородского), замечая, что такое слово по духу, но другим языком, могли бы и хотели сказать «вожди русского освободительного движения» (странный комплимент для иерарха Русской Православной Церкви). «Мы вполне верим, – заключал Розанов, – что в недалеких будущих годах духовенство русское произнесет золотые слова, совершит самоотверженные дела, окажет несравненные услуги русскому просвещению и гражданственности»¹⁴⁸⁸. В конце статьи содержались резкие замечания по поводу монашеской духовной цензуры и выражалось удивление, почему только монашеству вверена духовная цензура, а не Тарееву, Введенскому, Глаголеву, Муретову, Глубоковскому. «Что за тенденция – ядовитая уже в самом своем поползновении, а в этом поползновении ни малейше не православная (...), – отожествить церковь и монашество»¹⁴⁸⁹. По мнению Розанова, пока духовная цензура будет тенденциозно окрашена «в один черный цвет» – до тех пор общество знает и имеет не полноту религиозно-нравственной мысли в литературе, а только «подкрашенную, и притом тайно и незаконно, религиозность». Он призывал к преобразованию духовной цензуры, которая должна руководствоваться не запретом, а «не-советом» что-то читать, чтобы Церковь получила возможность свободно высказать свое мнение.

Статья Розанова «К возрождению духовенства» вызвала первое письмо к нему Глубоковского, написанное в тот же день, 17 марта, положив начало интереснейшей переписке двух великих современников, столь разных по взглядам, но столь искренних в своем служении идеальному. «Вот Вы такой простой и добрый в письмах, – писал ему Розанов впоследствии, – а когда пересчитывали [?], кого бы из проф[ессоров] Пет[ербургской] Дух[овной] Акад[емии] пригласить в Религиозно-филос[офские] собрания (1903 г.), то, когда Вы вошли в гипотезу приглашения, о Вас сказали: «он такой гордый и замкнутый – и ни за что не пойдет, так что будет лишь конфуз кружку из-за отказа». Между тем Вы (прошлую зиму) о всем писали, о массе людей и с таким изумлением («замкнутый и гордый») я увидел Вашу подпись на 1-м полученном письме»¹⁴⁹⁰. С той же удивительною теплотой Глубоковский писал впоследствии Розанову: «Вы сомневаетесь о мне совершенно напрасно. Не люблю я тенденцию злости и глумливости, но для меня дороги запросы честной интимной души, о которой неложно сказано: ищите и обрящете. Не соглашаясь часто, я тут сам учусь, оживляюсь и вдохновляюсь. Могут [?] быть мысли у нас разные, а слова даже противные и взаимно отрицающие, но да будет един дух Божий – любви и преданности именно ради нее самой, помимо наших личных, временных потребностей. А Вы ведь вовсе не антихрист, но и Фома, и Нафанаил вместе по Евангелию...»¹⁴⁹¹.

В своем первом письме, от 17 марта, задетый замечаниями Розанова о духовной цензуре, Николай Никанорович сообщал некоторые факты из практики духовной цензуры, опровергавшие мнение о «всесилии» обер-прокурора и «бессилии» Св. Синода. Глубоковский рассказал о запрещении Синодом в 1903 г. печатать подготовленный К. П. Победоносцевым перевод Евангелий на русский язык (перевод был издан «не для публики», т.е. на правах рукописи, в количестве 300 экземпляров). Давая разрешение на использование этих сведений в печати («хотя с некоторой прикровенностью»), Глубоковский заключал: «Разве может развиться свободная и честная мысль при таком давлении от лиц, о которых сам К. П. П[обедоносцев] мне говорил, что «это такие свиньи, каких во всем свете не сыщешь""¹⁴⁹². Спеша поблагодарить Глубоковского за сведения о «курьезах духовной цензуры», Розанов замечал в ответ: «Молодые невежественные люди чинят расправу со старыми и учеными: почему это (не тот же) бунт мальчишек, только «официально одобренный» и покровительствуемый. К. П. Победоносцев хорошо говорит, как всегда, и вяло действует или вовсе не действует как всегда же: разве не в его власти было преобразовать духовную цензуру и организовать ее просвещеннее?»¹⁴⁹³. Сообщенные Глубоковским сведения Розанов привел в опубликованной в «Новом времени» 26 марта статье «К характеристике духовной цензуры», предварив указанием, что их сообщил «один из почтеннейших профессоров здешней духовной академии».

В тот же день, 26 марта, Глубоковский послал Розанову большое письмо, в котором резко критиковал «неверную (resp. ложную)», по его словам, позицию, занятую в отношении готовящейся церковной реформы редакцией газеты «Новое время», по недоразумению защищающей «вожделения черных «воздыханцев""¹⁴⁹⁴. Разрешая «воспользоваться изложенным, сколько угодно и как угодно», Николай Никанорович просил, однако, «ни в каком случае не упоминать даже и того, что это сообщает академический профессор» (как сделал Розанов в статье в «Новом времени» от 26 марта), ограничившись словами «лишь некто или хоть компетентное лицо, если Вы находите меня таковым»¹⁴⁹⁵. Подробно в 12 пунктах Глубоковский разъяснял Розанову, чем грозит «монашеская автономия» (т. е. патриаршество), главным вдохновителем которой называл епископа Антония (Храповицкого)¹⁴⁹⁶.

Основные положения Глубоковского сводились к следующему: 1. Несостоятельность идеи патриаршества с исторической и богословской точек зрения («чистейший папизм»)¹⁴⁹⁷. Канонически и патриаршество, и Св. Синод имеют одинаковое право на существование. Патриаршество исторически обусловлено и возникло по связи с государством и его интересами, а вовсе не есть строй «богоучрежденный»¹⁴⁹⁸. 2. Желание восстановить патриаршество вызвано, прежде всего, стремлениями монашества к бесконтрольной власти. По мнению Николая Никаноровича, архиерейский бюрократизм ничуть не лучше обер-прокурорского, а при отсутствии контроля со стороны государства «монашеская автономия» представляет угрозу Церкви и обществу ввиду падения монашеской иерархии «во всех отношениях», и об этом «надо писать и писать энергичнее и скорее, ибо бороться с fait accompli¹⁴⁹⁹ будет невозможно»¹⁵⁰⁰. «Распложение монашества»¹⁵⁰¹ он считал государственным бедствием. «Монахи теперь широковещательно говорят даже о синодской конституции. Но обращаю самое серьезное и пристально внимание Ваше, – писал Глубоковский, – на следующие обстоятельства. Если такой строй, как якобы «богоучрежденный», был существенною необходимостью самой природы Церкви, то почему же ее «многие столпы» молчали доселе и предпочитали пресмыкаться и целовать (буквально) рукава, даже не расшитые золотом? Не походит ли вся эта история на политику урвать нечто в свою пользу на безвременье? Сами рассудите, хуже или лучше это рабочих забастовок, вспомнив, что иерархи и в мирное время видали государей, говорили им речи с рюмкой марсалы в руках (факт, опубликованный в газетах!), писали послания, и слали телеграммы. Кто им тогда мешал говорить «во имя Господне» или кто будет заваривать такую кашу в столь смутные дни?»¹⁵⁰². Вообще Глубоковский был крайне изумлен и возмущен «наглыми» высказываниями «монахов», которые «в некультурном опьянении забывают всякие приличия и позволяют себе печатно обозвать солдатом-палачом («центурионом») законного Обер-прокурора, пред которым рабски пресмыкались, совсем нескромно сравнивая себя (увы, в суд и осуждение себе!) с Апостолом Павлом»¹⁵⁰³. Он давал резкую характеристику главам «высшего духовного просвещения», среди них более всего доставалось ректору СПбДА епископу Сергию (Страгородскому). «Ведь это надломленные трости, глаголющие и деющие от ветра главы своея, смотря потому, как и откуда подует! Этим ли мужам вопиять, что их поработили, и от них ли ожидать нам свобод? (...) эти отцы ненавидят науку, которой не знают и знать не хочут [sic!], а всю истину полагают в бормотании акафистов (Murmeln по Гарнаку) и... в консисторских бумагах... Нельзя сделать свободным того, кто раб и пресмыкаем по естеству: эта аксиома разделяется далеко не одним гр. Л. Н. Толстым. Отцам святым надо начать по-апостольски с обновления ума своего и созидания внутреннего человека, а при внешних стиснениях памятовать божественно обязательную именно для них заповедь: Мф. 5:10–12, они же больше «подобятся» Лк. 6:24»¹⁵⁰⁴.

При таком развитии событий и отрицательном отношении монашеской иерархии к богословской науке (мнение, которое в духовно-академической среде разделялось многими)¹⁵⁰⁵ будущее духовных академий вызывало у Глубоковского особое беспокойство. «Никого я не сужу и не осуждаю, но прошу оградить униженную и поруганную Академию, которая давно жаждет перебраться в Университет самым скромным факультетиком»¹⁵⁰⁶, – писал он В. В. Розанову.

27 марта Глубоковский сообщал Розанову, что, по слухам, «синодская конституция» (вероятно, речь идет о Всеподданнейшем докладе Синода) набирается и скоро появится в «Церковных ведомостях»¹⁵⁰⁷, добавляя при этом: «Я, разумеется, не защищаю теперешнего строя всецело и во всем составе, но еще менее могу думать, что «синодская конституция» это есть «царство Божие, грядущее в силе» (...) Будущее наше не в том, чтобы монахи стали автономны и получили господство. Это ведь противно и «чину иноческого пострижения», требующему от инока – в качестве первейшей добродетели, – послушания, а затем отречения от мира, куда теперь монахи всюду лезут столь назойливо»¹⁵⁰⁸. Возвращаясь к своему вчерашнему письму, он просил не использовать его «с такою откровенностью выражений», и не делать явного указания упоминаемых лиц; Глубоковский вообще просил Розанова никому не называть его в качестве своего корреспондента, замечая: «Желательна мне эта таинственность не ради предосторожности только, далеко не излишней»¹⁵⁰⁹.

28 марта Николай Никанорович вновь обращает внимание Розанова на то, что в передовой «Нового времени» (27 марта) «написана сущая неправда монахов ради» о материальном положении иерархов «в отставке»¹⁵¹⁰. Указывая на получаемые ими хорошие пенсии, даже за непродолжительное служение («мы с Вами за 15 лет изнурительной педагогической службы ничего не получаем и всегда можем остаться без куска хлеба, если потеряем зрение или перо вывалится из рук») и на другие факты из жизни «аскетически-нестяжательных» иерархов, Глубоковский замечал: «Такова жизнь, начавшая облекаться в догматическую теорию, но зачем же Вы-то, достоуважаемый Василий Васильевич, позволяете печатать очевидную и тенденциозную неправду?..»¹⁵¹¹. В том же письме Глубоковский высказывал свое мнение о «Записке 32-х», в связи с опубликованной в этот день в «Новом времени» статьею своего коллеги по Академии Н. К. Никольского «Почему 32?», с предисловием В. В. Розанова.

Помещение статьи Никольского может свидетельствовать о некоем наметившемся изменении в подходе к церковной реформе и в освещении ее «Новым временем». Профессор по кафедре гомилетики, один из лидеров «реформационного» движения в академической среде (причем отличного от направления «Группы 32-х»), Н. К. Никольский выступал против спешности в проведении церковной реформы, за ее расширение и углубление. Односторонность предполагаемой реформы он видел в том, что во главе ее стоит монашество, в интересах которого она и осуществляется. Никольский ставил вопрос, который в то время задавали себе многие, так как открытое обсуждение церковной реформы началось с появления «Записки 32-х» (то есть неизвестной группы священников, ибо их фамилии нигде не назывались), и пошло как бы «по колее, которая предуказана этим кружком». Никольского, как и многих, «смущало», что вопрос о реформе «всплыл неожиданно в период общей смуты и внешних затруднений, и, по-видимому, поспешно, без должной осмотрительности, ведется к разрешению»; он полагал, что война с Японией, внутренние неурядицы и последствия нового положения иноверцев (дарованного Манифестом 17 апреля 1905 г.) не могли служить поводом к изменению положения Православной Церкви, в частности церковного управления. По его мнению, не патриаршество, а развитие богословской науки, поднятие нравственного уровня духовенства и т.п. меры могут способствовать усилению Церкви, в том числе ее позиций в борьбе с иноверием. «Самое содержание записки также нимало не устраняет опасений, что в предпринимаемой реформе дело идет не исключительно о благе церковном»¹⁵¹². Основную, хотя и скрытую тенденцию «Записки 32-х» Н. К. Никольский усматривал в стремлении уничтожить должность обер-прокурора и отстранить светское чиновничество от участия в управлении церковном. Впрочем, находя это «правильным», он высказывал сомнения, что предлагаемая система церковного управления будет лучше, опасаясь усиления церковного централизма и вызванного им церковного раскола, при которых декларируемая соборность окажется фикцией. Никольский полагал, что предложенная «Группой 32-х» схема «слишком много принимает к сердцу интересы иерархии» и мало думает об интересах клира и мирян, ради которых, он полагал, и существует иерархия, и что она ставит вопросы только о формах управления, без реформирования духовной школы и прочих необходимых составляющих церковной реформы. «При новом порядке можно предвидеть, что задачею богословской науки будет не разыскание истины, а служение аскетизму, что белое духовенство будет превращаться постепенно в поповство XVII века, невежественное и безгласное, и что общество еще более будет отделяться от церкви, направляемой монахами к идеалам своей среды, но не к общецерковным задачам». «Исключительное господство» этих начал, по мнению Н. К. Никольского, до сих пор ограничивалось до известной степени «и антагонизмом белого духовенства с черным, и зависимостью черного духовенства от государственной власти». В заключение он высказывался за необходимость широкого обсуждения реформы всем духовенством и, прежде всего, представителями богословской науки.

Пожалуй, это было единственное печатное выступление представителя академической корпорации за период с 17 по 31 марта 1905 г., то есть с момента начала газетной полемики и до появления на докладе Св. Синода Высочайшей резолюции о переносе сроков созыва Собора. Впоследствии в академических кругах статья Н. К. Никольского о «32-х» оценивалась как первое серьезное выступление, направившее обсуждение церковной реформы в русло спокойного и серьезного обсуждения¹⁵¹³. Высказанные в статье мысли нашли дальнейшее развитие в «Объяснительной записке» Никольского к «Проекту заявления относительно задач предстоящей церковной реформы, составленному группою профессоров С.-Петербургской духовной академии», принятому в апреле 1905 г. (проект и записка были опубликованы лишь в феврале 1906 г. в «Христианском чтении» и в 1910 г. переизданы отдельной брошюрой)¹⁵¹⁴. «Объяснительная записка» примечательна тем, какую роль усвоял Никольский духовным академиям. «Мы должны знать, по какому пути хотят нас вести. Тем более, что современные руководители вовсе не таковы, какими были церковные руководители в первые 8 веков», – замечал он, полагая, что ныне «на высших ступенях богословствования стоят не члены иерархии, носители даров священства, а Духовные Академии, как преемники дидаскалов первых веков и так называемых учителей первой эпохи христианства у славян. Иерархи остались теперь сосудами благодати, не вместилищем учения»¹⁵¹⁵. Именно на академии Н. К. Никольский возлагал ответственность за то, чтобы оживление церковной деятельности не сопровождалось «ущербом в состоянии церковного вероучения», именно духовные академии должны были ответить на вопрос: «куда идти, в чем заключаются современные церковные идеалы и современное церковное учение»¹⁵¹⁶. Таким образом, по мнению Никольского, во главу церковной реформы должно ставить не вопросы церковного управления, а вопросы вероучения. Церковная власть выступлений этих не забыла и не простила. В 1909 г. Никольский вынужден был покинуть Академию. При обсуждении в 1909–1910 гг. нового академического Устава архиепископ Димитрий (Ковальницкий), возглавлявший Комиссию по его выработке, выступил категорически против возвышения ученых функций академий, поставляющих себя выше иерархии.

Не разделяя в целом взглядов Н. К. Никольского, Глубоковский считал, что «записка 32 иереев, конечно, «плод недозрелой науки», но важно то, что она вытекает из настроений, противных монашеским тенденциям, обуявшим Синод, а та же архипастырская десница, что подписала просьбу о патриаршестве и мечтает восприять «патриаршеский жезл», благословляет сию петицию, либо не понимая ее смысла [весьма возможно. – Н. Г. ], либо желая приспособить ее к своим вожделениям, либо вообще стараясь затушевать возможный конфликт»¹⁵¹⁷. Высказывая В. В. Розанову свой взгляд на «Записку 32-х», Глубоковский полагал, что «и тут, и во многом другом, даже главном, «они» не ведают, что творят, но кто за них будет умолять Господа об отпущении?..», и потому, когда заводят речь о самоуправлении Церкви, «было бы обязательно «воспросить церковь» (...), а раз это мы не слышим, то где же и кто Церковь? (...) и что такое в ней мы с Вами и все окружающие?...»¹⁵¹⁸. Мнение Глубоковского о «Группе 32-х» впоследствии подтвердилось, ее союз с церковной властью был недолгим; вскоре члены группы ясно обнаружили свои «настроения, противные монашеским тенденциям», выступив на страницах «Церковного вестника» против монашеской иерархии, а в 1906 г. заявив о начавшемся в Церкви опасном для епископов «пресвитерианском движении»¹⁵¹⁹.

Мнение о несвоевременности церковной реформы и нежелательности осуществления ее столь поспешно и по «заранее составленному» сценарию разделялось большинством академической корпорации. Глубоковский считал необходимым предупредить общество о той угрозе, которую, по его мнению, представляла «монашеская реформа». С этой целью он пересылал В. В. Розанову письма преподавателей академий, семинарий, духовных училищ и богословских кафедр в университетах, с которыми поддерживал переписку, прежде всего, как редактор ПБЭ. Первая, самая большая подборка писем была отослана Розанову, по всей видимости, вместе с письмом Николая Никаноровича от 26 марта.

30 марта 1905 г. в «Новом времени» появилась заметка В. В. Розанова «Центр вопроса о церковной реформе», в которой есть очевидная перекличка с письмами Глубоковского и его корреспондентов. «Я получил множество писем, частью очень пространных, и от ученых преподавателей разных Академий, и от простых русских людей (...) которые высказываются с величайшим страхом перед наступающею реформою церковного управления. Печатать их нет никакой возможности. Но позволю себе, обращаясь к вождям реформы, формулировать этот голос верующих, голос очень чистый и страстный», – писал Розанов и далее обозначил основные пункты выраженной в этих письмах позиции: 1. Необходимость гарантий от засилия черного духовенства, иначе «реформа не желательна и даже будет фатальна»; 2. Освобождение духовной школы из-под монашеской администрации, «ибо дух монашеский в воспитательном отношении не годен своим беспощадным ригоризмом, а в учебном и ученом отношении он вреден принципиально выражаемым презрением к науке, и исключительно полемическим, а не аналитическим отношением ко всякому возможному научному вопросу, научной доктрине». В. В. Розанов отмечал, что в полученных им письмах приводились ссылки «на даровитейших студентов и преподавателей Академии, на имеющих европейскую известность ученых, как теперешних, так и прошлого времени, которые были гонимы только оттого, что на лекциях держались документальной исторической правды и отказывались освещать вопросы церкви непременно в монашеском подкрашивании. Их или выживали, или оскорбляли грубостью. Все дело по описаниям сводится к картине, как если бы универсально-церковная нива была захвачена людьми, соединенными не писанными договорами, которые знают только своих, проводят только своих, щадят только своих – и уже своих щадят, несмотря ни на какую нравственность и убожество». Из всего этого Розанов делал вывод, что обсуждение церковной реформы «вдруг обнаружило это черное пятно в сердцевине тела церковного, о котором миряне так ярко вовсе не знали...».

В одном из писем Розанову Глубоковский выдвигал два основных положения, которые, по его мнению, следовало положить в основу церковной реформы. Это – «1) отделение церкви и государства при благоволительном взаимодействии; 2) освобождение школ от духовной ограды, за исключением тех, которые необходимы для потребностей культа»¹⁵²⁰. Отметим, что 11 апреля (спустя три дня после этого письма Глубоковского) в «Новом времени» появляется статья Розанова «Государство и церковь во взаимной автономии».

Еще некоторое время тема церковной реформы по инерции обсуждалась в переписке, однако уже без прежней эмоциональной остроты, хотя Глубоковский и продолжал посылать Розанову подборки писем с отзывами о готовящейся реформе. «Итак, примите раз и навсегда мою горячую благодарность и за сообщения Ваши, и за рассуждения. Последние я стал перецитовать [sic!], точнее – просто извлекать из них тезисы: как вдруг нахлопнула «резолюция» Государя: и я остановился. Но кое-что все-таки думаю сделать»,¹⁵²¹ – писал Розанов 7–8 апреля 1905 г. Он просил разрешения оставить документы на некоторое время у себя, предполагая отдельные из них скопировать. Глубоковский разрешал пользоваться ими «в полную меру» с единственным требованием: «не вопреки их смыслу и не в защиту того, против чего они направлены»¹⁵²². Пересылая Розанову очередную подборку писем: И. Д. Андреева, С. С. Глаголева (оба из МДА), Д. И. Богдашевского (КДА) и А. М. Клитина (Новороссийский университет в Одессе), содержащих «хороший материал для суждения о том, что такое «благостная политика наших иерархов»...», Николай Никанорович замечал, что лично знаком только с Глаголевым; остальные писали «по деловым вопросам» в качестве сотрудников ПБЭ: «Однако же не утерпели, – и посмотрите, какая у них тревога!...»¹⁵²³. Считая, что обо всем этом «много можно говорить и даже должно говорить – особенно тем, кому это дано от Бога и от людей», Николай Никанорович повторял, что «Новое время» «никак не может отрешиться от монашеских пристрастий, охотно верит монашеским иеремиадам», а в последнее время к его ужасу стало проповедовать «византийщину, от которой да хранит нас Всевышний!»¹⁵²⁴. «Боюсь, чтобы мой голос, – писал он Розанову, – не вплели в тот концерт, где я не хочу быть ни запевалом, ни подпевалом...»¹⁵²⁵. Глубоковский просил вернуть все документы, включая и свои письма, по миновании надобности, «для памяти мне о том, что когда-то волновался и болел душою за дело жизни»¹⁵²⁶. Возвращая их впоследствии, Розанов отмечал: «Все очень любопытно, но «материал» – увы – «не для печати», хотя в них-то и соль. Я их списал для себя или для утилизации в будущем. Куда-нибудь в «документы» запрячу, разумеется, скрыв «лица и имена""¹⁵²⁷.

Посылая 27 апреля еще «два документа», Глубоковский просил обратить внимание на письмо профессора МДА И. Д. Андреева, «где заслуживают особого внимания: 1) наглое заявление ми[трополи]та московского] Владимира [Богоявленского], что Академия и науки не нужны (лист 2 оборот) – оно тем страшнее, что разделяется всею монашескою иерархией, не исключая нашего Антония [Вадковского] м[итрополи]та, который в публике признает науку богословскую баловством и лишь по деликатности и для сохранения аппарансов не выражает этого открыто; 2) взгляд профессорский на патриаршество...»¹⁵²⁸. Николай Никанорович подтверждал данное им ранее разрешение пользоваться всеми документами по усмотрению Розанова, включая печатание их «в извлечениях» с указанием инициалов «т.е. проф. Н. Г., проф. И. А., проф. С. Г.»¹⁵²⁹; последнее важно для понимания того процесса «раскрепощения», который происходил и в академической среде, и в сознании самого Глубоковского.

Помимо малопонятной и вызывающей опасения поспешности церковной реформы, острую реакцию и критику в академической среде порождало стремление восстановить патриаршество. Отвечая на вопрос Глубоковского, что он думает по поводу церковной реформы и патриаршества, профессор МДА И. Д. Андреев писал: «На этот счет, мне кажется, двух мнений быть не может у преподавателей Академии. Господство полное монашизма [sic!] означает наше уничтожение. Храповицкий в бытность еще либералом утверждал, что профессора Академии фрачники – чистое беззаконие. Этот прелат всегда ругал открыто все науки и всех ученых... Голубинский, Лебедев, Глубоковский и пр. для него были «невежды» (это я сам слыхал студентом еще) и недалекие люди. Да и вообще у монахов не хамского отношения к науке быть не может. При первом известии о готовящейся реформе у нас почуяли недоброе...»¹⁵³⁰. «Относительно монашеских вожделений я уже говорил в своей среде, – писал другой профессор Московской академии, С. С. Глаголев, – я понимаю, какой вред может быть от патриарха, но не понимаю, какая от него может быть польза? Ведь патриарх – это пожизненный религиозный диктатор. (...) Епархиальные епископы понимают реформу, по-видимому, в том смысле, что над ними не будет обер-прокурорской, да и вообще власти, и они всецело будут действовать по своему произволу. Они мечтают стать сатрапами. Не дай Бог, чтобы осуществились эти мечты»¹⁵³¹. В том же духе писал Глубоковскому и профессор Киевской академии Д. И. Богдашевский (впоследствии архиепископ Василий, ректор КДА): «Что там слышится насчет патриаршества? Как бы оно не внесло в наш церковный строй еще больший бюрократизм»¹⁵³². Особый интерес Розанова вызвало письмо А. М. Клитина (от 23 марта 1905 г.), профессора Новороссийского университета, в прошлом выпускника МДА. «Нужно прежде всего заметить, – признавал Клитин, – что мы, отцы духовные, тоже пользуемся случаем государственных неурядиц и заговорили вместе с другими о своих настоятельных нуждах. Что же. Это, хотя и прискорбно, но вполне естественно. Церковная бюрократия так нас задавила, что нельзя было и живого слова сказать, и своего суждения иметь. Теперь бюрократизм во всех сферах потерял свою ценность и явилась возможность без страха говорить о том, о чем прежде шептались»¹⁵³³. Однако вместо провозглашенной в Русской Церкви «весны возрождения» Клитин увидел «подавленность мысли и желаний», расценивая восстановление «всероссийского патриарха» как желание влить новое вино в ветхие мехи, с печалью отмечая, что «соборность и каноничность» 32-х «заканчиваются» опять-таки «всероссийским патриархом»¹⁵³⁴, который ассоциировался у него с монастырскими приказами, патриаршими дьяками и тому подобным. Он называл патриаршество «историческим пережитком»¹⁵³⁵. «Нужно совсем забыть историю и не знать современного направления жизни, чтобы желать восстановления патриаршества», – считал он, приводя в качестве одного из доводов историю патриарха Никона, которая «открывает возможность тяжелого и нежелательного повторения страниц церковно-государственной жизни»¹⁵³⁶. «В столкновениях патриарха с царем, а враги наши несомненно постараются этого достигнуть, – полагал Клитин, – они найдут широкий путь к смутам и всяким возмущениям России. Вот почему с такой радостью все еврейские и либеральные органы так усердно сообщают о введении патриаршества и приветствуют это обновление Русской Церкви. Здесь, в Одессе, мы живем среди евреев и знаем все затаенные цели их пропаганды, знаем хорошо программу всемирного господства этого «избранного народа» (...) Но, кажется, уже идея патриаршества всем понравилась и вскоре думают собирать собор для избрания Патриарха. Опять скажу, еврейские органы – все без исключения – весело потирают руки. Что бы это значило? Искреннюю радость Израиля о Русской Церкви? Ох, как тяжело переживать современное недомыслие!..»¹⁵³⁷. Как ни оценивать подобные высказывания, игнорировать их нельзя, поскольку подобные мысли подогревали развитие антипатриаршеских настроений в академической среде. Опасения Клитина вызывало и то, что «все дело о введении патриаршества в России есть работа петербургской бюрократии церковной»¹⁵³⁸. «Кто собственно их уполномочил так решительно говорить о новой форме церковного управления? Спросили ли они мнения всего духовенства Русской Церкви через Епархии или съезды или чрез епарх[иального] Архиерея? Справлялись ли они с мнением Духовных Академий? Знают ли они мнение и желание всего народа русского?»¹⁵³⁹. По мнению Клитина, церковная реформа должна была состоять «в уничтожении бюрократизма, чиновничества и вообще всякого формализма» и образовании местных поместных соборов под председательством епископа «с характером самостоятельного управления местной церковью»¹⁵⁴⁰. Высшей руководящей силой должен был бы стать Синод, куда входят по 3 представителя от монашествующих, белого духовенства, профессоров академии и от «интеллигентного общества», всего 12¹⁵⁴¹.

Итак, основные положения, выдвинутые против патриаршества представителями академической корпорации весною 1905 года, сводились к следующему:

1. Патриаршество не есть гарантия от бюрократизма, одного из главных недугов Церкви.

2. Введение патриаршества «есть работа петербургской церковной бюрократии».

3. Усиление власти монашества крайне нежелательно и опасно для духовных академий, для Церкви, для государства.

4. Проведение реформы в столь тревожное время может усилить смуту в обществе.

5. Опасения по поводу существования некой «интриги», основания для которых часть профессоров видела в активной защите церковной реформы (в частности, «лозунга» восстановления патриаршества) на страницах «еврейских» печатных органов в России и за границей.

6. Возможность столкновений патриарха с царем, чего постараются достичь «враги православия и самодержавия», видящие в этом «широкий путь к смутам и всяким возмущениям России»¹⁵⁴².

Очередную реплику Глубоковского в адрес «Нового времени» и лично Розанова вызвала статья последнего по поводу предполагаемой высылки из Петербурга митрополита Антония (Вадковского) из-за всей этой «злополучной» (по словам самого митрополита Антония) истории с церковной реформой¹⁵⁴³. Николай Никанорович был «истинно изумлен» вмешательством Розанова «за сих особ, столь трепещущих за свое благополучие», в связи с чем писал ему: «Одному лицу (ми[трополи]ту А[нто]нию [Вадковскому]) я многим обязан и питаю сердечную признательность, пользуюсь у него не только официальными отношениями, но в таких делах и вопросах не место личным симпатиям. Тут нужно ребром поставить и честно решать: 1) пытаются ли все эти лица оправдывать свое положение, которое им несомненно не по голове, и 2) способны ли они оправдать его даже при самом напряженном усилии? Увы, я вынужден по совести сказать «нет» и никогда не решусь изменить его на «да» ради личных пристрастий. Достаточно мы поплатились из-за таких симпатий хоть к Куропаткину... Наша беда, что выдвигаются и выскакивают на посты ограниченности, причем судьбы богословской печати решают те, кто... только примазываются к ней и только ради хлеба куса... Ведь это страшный факт... Забудьте симпатии и отношения, всмотритесь в то, чем вещь должна быть»¹⁵⁴⁴.

Летом 1905 г. В. В. Розанов собирался подготовить «статью-компиляцию» о церковной реформе на основании материалов, присланных Николаем Никаноровичем, но, по-видимому, так и не осуществил своего намерения. По поводу же восстановления патриаршества сам Василий Васильевич замечал в одном из писем Глубоковскому: «Лично я еще в патриарха (т.е. что он будет) верю, а в Собор не верю: под патриаршеством лежит злой мотив: похоть власти. Ну, она рванет, – и патриарх будет. А Собор? Ведь для этого надобен идеализм, а где он? (...) Церкви (in idea) нет, осталось несколько благочестивых, добрых, милых, умных, ученых людей: таковых знаю очень много из духовенства и профессоров»¹⁵⁴⁵.

Впоследствии Розанов признавался, что его поражала всесторонняя осведомленность Глубоковского. Когда осенью 1906 г. из Москвы приехал издатель сборника «Свободная совесть» П. И. Астров, по словам Розанова, «весь ушедший в темы Церкви и будущего Собора», собиравшийся побывать «у лиц» с целью сберечь «Общество любителей духовного просвещения», которое московский митрополит Владимир (Богоявленский) намеревался «прикрыть», Розанов направил его к Глубоковскому со словами: «Здесь есть Н. Ник. Глубоковский, который все и обо всем знает точнейшим образом: и с ним поговорить раньше всякого шага чрезвычайно полезно»¹⁵⁴⁶. Он просил Глубоковского принять Астрова «не яко Савла, а яко Павла, тем более, что он, по-видимому, благонамереннейший и в точности без всякого «Савла» в себе»¹⁵⁴⁷.

Знакомый с некоторыми, по его словам, «чудной души и высокого ума» профессорами (А. В. Карташевым, П. В. Тихомировым, В. Н. Мышцыным, М. М. Тареевым, И. В. Поповым и иными) и уважая «академистов», которых считал «философами, просвещенными людьми, идеальными гражданами», но отнюдь «не церковниками», будучи убежден, что «человеку с совестью невозможно сохранить «хорошее состояние духа» в наши дни, при набежавших тучах вопросов», Розанов в одном из писем не удержался от вопроса, который занимал его с самого начала переписки с Глубоковским: «Ну, хорошо, патриарха и монахов не нужно, ибо эти дикие люди не понимают науки, общества и государства и проч. Но ведь уже ап. Пав[ел] сказал: «христианство – союродство миру» и проч., «для эллинов» (и Вы и все ученые) – «безумие» и проч. Я не хочу, конечно, выспрашивать, но для меня составляет интересный метафизический вопрос: как Вы сами, так сказать, географическим компасом определяете свое положение в христианстве??! Ведь Церковь, опираясь не только на букву приведенных текстов, но и на дух ап. Павла да и других («не любите мира, ни того, что в мире» и пр. «мужайтесь» – сим Я победил мир) говорит, думает и гонит сердцем: не надо науки, развратно общество, прокляты университеты, «свирели, танцы» и пр.»¹⁵⁴⁸.

Давая резкие характеристики отдельным иерархам, Глубоковский подчеркивал, что он не отвергает «особого положения церкви и ее особых задач, которые она вправе проводить и в школе и в управлении», а также не отрицает «и особого значения иерархии в церкви»¹⁵⁴⁹, что впоследствии с такой твердостью проявилось в его выступлениях в Предсоборном Присутствии.

Рассмотренная переписка позволяет предположить, что одну из причин срыва церковной реформы следует искать во взаимоотношениях двух активных участников процесса ее подготовки: академической корпорации, призванной дать идейное (богословское) обоснование, и ученого монашества = иерархии, другими словами, церковной интеллигенции и церковной власти. Весной 1905 г. большинство представителей духовно-академической науки высказалось против церковной реформы (сконцентрированной на восстановлении патриаршества), выразив тем самым недоверие церковной власти. Патриаршество стало тем камнем преткновения, который в марте 1905 г. разделил сторонников и противников церковной реформы, как и самих церковных реформаторов; восстановление его в тех условиях, как нам представляется, могло ослабить и Церковь, и государство, а Церковный Собор угрожал новым расколом, об опасности которого говорили и «правые», и «левые».

Вместе с тем стремление к «монашеской автономии» открыло эпоху «автономий» в духовном ведомстве. Следующей была «академическая автономия», о чем мы будем говорить ниже, после рассмотрения хода дискуссии о патриаршестве в Предсоборном Присутствии.

Дальнейшее обсуждение церковной реформы велось в Епархиальных комиссиях и на специально созванном Предсоборном Присутствии; подавляющее большинство участников его состояло из профессоров духовных академий. Деятельность «Церковной Думы», как иногда называли Предсоборное Присутствие, началась 14 марта 1906 г. (6 марта состоялась неофициальная встреча участников в покоях митрополита Антония Вадковского, 8 марта – торжественный молебен). Она проходила на фоне выборов в Государственный Совет и Государственную думу.

Либерально настроенная часть академической корпорации и духовенства ожидала от деятельности Предсоборного Присутствия «широкого реформаторского творчества»: урегулирования отношений «низшего духовенства и высшей церковной власти», выяснения нравственных идеалов и «истинно евангельского освещения современных событий и требований времени», желая напоить «живой водой» запутавшееся в противоречиях и задыхавшееся от фальши, условностей и «приспособлений по духу века сего» общество¹⁵⁵⁰. Естественно, что при таких ожиданиях «либералы» с самого начала отнеслись к работе Предсоборного Присутствия с недоверием и сомнением в ее конечном успехе. Уже сам состав участников Присутствия, по их мнению, был сформирован вопреки «духу времени» – назначением сверху «по архиерейскому усмотрению», а не избранием снизу. В результате туда вошли консерваторы, «профессора-старцы», представители «лицемерно-услужливой науки» и «патентованного богословия», могущие быть «хорошими коррективами при согласовании требуемых временем реформ с церковными традициями», но слишком далеко отстоящие от жизни и не разбирающиеся в сложных течениях современности; впоследствии в наиболее резких отзывах именовавшиеся «архиерейской челядью»¹⁵⁵¹. В таком подходе к обсуждению реформы усматривалось проявление традиций бюрократизма – заблаговременно принятые церковной иерархией меры к сохранению епископской власти и направлению в желательное русло («в епископских видах») решений будущего Собора. «Мы мало имеем оснований верить в плодотворность работ предсоборной комиссии и самого собора, судя по тому, что видим и слышим теперь, но в то же время и боимся не верить»¹⁵⁵², – отмечалось на страницах академического «Церковного вестника». Вместе с тем печать и переписка свидетельствовали о неподдельном интересе общества к обсуждению церковной реформы. В марте – апреле 1906 г. в Москве при «Союзе 17 октября» была создана «Комиссия по церковным и вероисповедным вопросам». В нее вошли представители духовенства, профессора Московского университета и МДА и другие специалисты по церковно-общественным вопросам. В либерально настроенных кругах образование этой Комиссии приветствовалось и расценивалось как «общественный корректив» несколько одностороннему характеру Предсоборного Присутствия, а состав ее внушал «полное доверие»¹⁵⁵³. Один из активнейших деятелей этой Комиссии профессор МДА И. М. Громогласов сообщал Глубоковскому, что в Москве проектируются разные новые периодические издания, «светские, но с широким церковным отделом, предположен ряд брошюр по церковным вопросам ввиду предстоящего собора, наконец, разные обществ[енные] группы организуют чтения и беседы по этим делам»¹⁵⁵⁴.

Протоколы заседаний Предсоборного Присутствия с небольшой задержкой печатались в «Церковных ведомостях». По мере их публикации рос скептицизм в академических кругах (особенно в либерально настроенных). Еженедельники «Церковный вестник» и «Церковно-общественная жизнь» (выходивший в Казани с декабря 1905 по май 1906 г., до марта – в качестве органа КазДА), ставшие выразителями этих настроений в академической среде, с сочувствием цитировали участившиеся упреки в адрес Предсоборного Присутствия со стороны светской печати – в отсутствии в работе Предсоборного Присутствия «творческой мысли», «бюрократическом толчении воды» и тому подобном¹⁵⁵⁵. На страницах академической печати также отмечалось, что заседания проходят «вяло и медленно», что для иерархии, руководящей работой Предсоборного Присутствия, «не ясны нужды церкви»; указывалось на отсутствие авторитетного голоса и выражалось сожаление о безвременно ушедшем В. В. Болотове (его мнение о канонах представители либерального меньшинства пытались использовать для укрепления своей позиции)¹⁵⁵⁶. Эти оценки, иногда несколько запаздывающие и летящие как бы вдогонку, становились все более жесткими и пессимистичными, вплоть до признания «полной бесполезности всех предсоборных работ», которые только «затормозят» церковное обновление, разрушая самую «мечту» о соборе¹⁵⁵⁷.

В академической корпорации составом и работой Предсоборного Присутствия были недовольны и «правые», объяснявшие наличие в его составе всяких «quasi богословов» и «дилетантов», лишь тормозящих работу Присутствия, «направлением» нового обер-прокурора кн. А. Д. Оболенского¹⁵⁵⁸. По замечанию Глубоковского, «когда дело должно было решаться по разуму и заветам вселенской церкви, – в это время не нашлось места для лучшего нашего церковного историка [А. П. Лебедева] там, где отовсюду собирали даже любителей и начетчиков, не всегда твердых в богословской терминологии»¹⁵⁵⁹.

Деятельность Присутствия, как и вся реформа высшего церковного управления, не встречала единодушной поддержки и среди иерархов, причем высшего ранга. Так, по мнению архиепископа Николая (Зиорова), в составе Предсоборного Присутствия были люди, которые «сеют только смуту», что вызывало сомнения в благополучном окончании и самого проектируемого Собора¹⁵⁶⁰. «Дай Бог, чтобы сей собор был во благо св. Церкви, но в виду неправильного направления наших Академий, особенно Вашей и Московской, – писал он митрополиту Киевскому Флавиану (Городецкому), – а также в виду шатания нашего Первосвятителя [митрополита Антония (Вадковского)] в своих взглядах – трудно отвечать, чтобы все кончилось благополучно. Пожалуй, впереди раскол в Церкви, да еще, б. м., посерьезнее раскола, что был при патриархе Никоне»¹⁵⁶¹. Архиепископ Николай считал большой ошибкой Императора Николая II издание Манифеста 17 октября 1905 г. без соответствующих законов, а еще большей – назначение «исполнителем сего манифеста авантюриста Витте», вместе с митрополитом Антонием (Вадковским) ведущего Церковь и государство к «гибели»¹⁵⁶². О том же архиепископ Николай писал и Глубоковскому, с которым был знаком со времен Вологодской семинарии; их переписка свидетельствует о доверительных отношениях между учеником и учителем. «Мне все сдается, что Всероссийский Собор закончится всероссийским скандалом, если только не полным расколом. Уж очень открыто м[итрополит] Антоний [Вадковский] и его К° принимают протестантский оттенок в построении церковных дел. Если восторжествует принцип «пресвитерианской ереси», т. е. если отвергнут предание церковное и останутся с одним только Евангелием (...) и если будет предоставлено право субъективно толковать Евангелие и тем устраивать свою жизнь как каждому кажется удобнее, тогда и я объявлю анафему тем «протестантствующим» архиереям, пресвитерам, а с ними и ученой братии Петерб[ургской] и Моск[овской] Академий»¹⁵⁶³. При этом архиепископ Николай высказывал мнение, что «не сегодня-завтра будет республиканское государство», когда можно обойтись и без патриарха¹⁵⁶⁴.

H. H. Глубоковский назначается членом Предсоборного Присутствия 16 января 1906 г. Комментируя этот факт полгода спустя, он заметил, что в качестве «подневольного члена» должен был «по необходимости» высказываться по многим церковно-каноническим вопросам, и сделал к этим словам еще и специальное примечание: «Считаю необходимым отметить этот факт с особенною выразительностию не только для настоящего случая, а «для истории» вообще... Мне совершенно неизвестно, кем и почему я «нарекован» [sic!] в члены Предсоборного Присутствия, но как только до меня дошло верное сообщение об этом, я самолично просил председателя [митрополита Антония (Вадковского). – Т. Б.] освободить меня от подобной миссии, хорошо предусматривая и точно предсказав ход «предсоборных» событий... Однако мой формальный и категорический отказ не был принят, а я обязывался выполнять подневольный долг, quod et quoad potui...»¹⁵⁶⁵. Это заявление иллюстрирует отношение Глубоковского к работе Предсоборного Присутствия, что, однако, не отразилось на отношении Николая Никаноровича к исполнению возложенных на него обязанностей.

Из семи Отделов Предсоборного Присутствия Глубоковский принял участие в работе пяти (I, II, IV, V, VII). Наиболее деятельным и влиятельным оно было в I и V отделах, где рассматривались вопросы, связанные с реформой высшего церковного управления и духовной школы. Протопресвитер Георгий Шавельский впоследствии отмечал «поразительную продуктивность» работы Глубоковского в различных синодальных комиссиях и особенно в Предсоборном Присутствии. Просматривая четыре тома «Журналов и протоколов» последнего, он насчитал «более 200 его выступлений, в некоторых случаях представляющих целые ученые трактаты по 20 и гораздо более печатных страниц, а об Учебном Комитете целую книгу»¹⁵⁶⁶. «Вы, дорогой Николай Никанорович, всегда себе верны, и Ваши доклады в Комиссии так же учены и документальны, как и Ваши статьи. Неудивительно, что простые говоруны, мужи «словесности», терпят крушение, ибо словесность теперь никого не удовлетворяет, а нужно знание и знание»¹⁵⁶⁷, – отзывался о выступлениях Глубоковского Д. И. Богдашевский. Консервативно настроенная часть профессуры связывала с участием Глубоковского надежды на победу над политиканствующей «братией», считая его «незаменимым» во всякой предсоборной комиссии¹⁵⁶⁸. «Я наперед знаю, что Вы там будете центром», – писал тот же Богдашевский, будучи уверенным, что Глубоковский ниспровергнет или, по крайней мере, значительно ослабит «"твердыни» демократического течения»¹⁵⁶⁹.

В заседаниях I отдела Присутствия обсуждались ключевые проблемы предстоящей реформы: преобразование высшего церковного управления и восстановление патриаршества, отношения Церкви и государства. С самого начала в его работе принимало участие 19 человек. Большинство (14) составляли профессора духовных академий: из СПбДА – А. И. Брилиантов, священник о. А. П. Рождественский, И. И. Соколов, H. H. Глубоковский, из КДА – протоиерей о. Ф. И. Титов, В. Ф. Певницкий, С. Т. Голубев, В. 3. Завитневич, из КазДА – И. С. Бердников, В. И. Несмелов, Н. И. Ивановский, М. А. Машанов, из МДА – поначалу один Н. А. Заозерский. Кроме того, в работе Отдела принимали участие протоиерей о. П. И. Соколов, профессор Н. С. Суворов, генерал-лейтенант А. А. Киреев, Н. П. Аксаков, Ф. Д. Самарин. Впоследствии к ним присоединились: профессор Новороссийского университета (Одесса) А. И. Алмазов (с 12 апреля), А. А. Нейдгардт (с 12 апреля), П. Б. Мансуров (с 13 апреля), профессор Юрьевского университета M. E. Красножен (с 17 апреля), присяжный поверенный (в 1911–1913 гг. и. о. доцента МДА) Н. Д. Кузнецов (с 17 апреля), А. А. Папков (с 19 апреля), профессор Харьковского университета (в прошлом выпускник и профессор МДА) М. А. Остроумов и профессор КДА К. Д. Попов (с 1 мая), профессор МДА И. В. Попов (с 5 мая).

Глубоковский не пропустил ни одного из 22 заседаний; первое состоялось 14 марта и началось с обсуждения вопроса о составе Собора: участвуют ли в нем только епископы или также клирики и миряне, и с правом какого голоса – совещательного или решающего. Обсуждение коснулось и самой основы реформы – отношения к церковным канонам: все ли они имеют «безусловный и неизменный авторитет» или они все же «есть явление историческое, подлежащее переменам и развитию»¹⁵⁷⁰.

Глубоковский, выступивший во втором заседании (16 марта), исходил применительно к канонам из двух принципиальных положений: «1) Апостольский строй церковный есть собственно первоисточник церковных форм, а никак не совокупность этих последних. Естественно, что первым мы должны лишь соизмерять церковные формы по степени их соответствия или уклонения, находя в них фактически каноническое разъяснение к подробностям апостольского церковного уклада. 2) С другой стороны, те формы, в которые воплощались христианские церковные начала апостольского периода, были отражением чрезвычайных факторов в виде преизобильных благодатных дарований, не ограниченных известными рамками и не связанных с теми или иными состояниями и званиями. Это была эпоха сообщения всей полноты благодатно церковных сил на все последующие времена бытия Церкви Божией на земле. Такое положение потом уже не повторялось, почему не могут быть механически копируемы и обусловленные ими формы при отсутствии определяющих сил. Это для меня верно точно так же, как и то, что нельзя воспроизводить следствия, не имея самих причин. Иначе получится лицемерная карикатура, а в рассматриваемом случае будет прямое кощунство, грустными примерами чего служат все сектанты этого рода из древнейшего и новейшего времени»¹⁵⁷¹. Он отверг посягательство на современный церковный строй, как «неканоничный», и на епископат, «как не выборный, отчужденный от паствы и проч.», и потому не могущий «быть выразителем голоса церкви»¹⁵⁷². «Но какие бы ни были фактические недочеты, – принципиально за епископатом должно быть признаваемо полное церковное «представительство», без чего не окажется законной иерархии, а этим будут поколеблены церковные устои. Затем, если бы такой грех случился, то невозможно было бы и мечтать о соборе, а наперед нужно устроить вполне соответственную иерархию»¹⁵⁷³. В итоге Глубоковский высказался за участие в соборе епископов – с правом решающего голоса, клириков и мирян – с правом голоса совещательного, ибо «по норме Апостольского собора (...) только епископство должно иметь законополагающую и решающую силу. Вне этой компетенции вполне допустимо в соборных совещаниях и работах соучастие членов клира и мирян в достоинстве сосвидетелей веры и жизни данной поместной церкви»¹⁵⁷⁴. Николай Никанорович также был не согласен с высказанным мнением, «будто соборные декреты получали свое каноническое значение по фактическому признанию («рецепции») членов церкви»¹⁵⁷⁵.

Выступление Глубоковского вызвало критику со стороны некоторых присутствующих, в том числе и известного публициста Н. П. Аксакова, обвинившего его в «совершенно неверной» картине апостольского собора, к которой «присоединены личные соображения оратора» и «преднамеренно или случайно пропущены существенно важные подробности»¹⁵⁷⁶. «Собраться собору, произвести совещания, постановить решения не значит еще быть, – утверждал Аксаков. – Быть собору – значит быть принятым Церковью, стать ее живою силою».

Глубоковскому возражал и его коллега, профессор кафедры Св. Писания Ветхого Завета о. А. П. Рождественский, считавший, что тот уклонился от задачи экзегета – «изъяснить» истинный смысл Св. Писания. «Предложенный нам экзегетический опыт руководствовался другою целью: найти в Св. Писании заранее поставленную себе экзегетом мысль, именно, мысль об исключительном праве епископов на решающий голос на соборе»¹⁵⁷⁷, – утверждал о. Рождественский. В «одностороннем и неожиданном» экзегезисе обвинял Глубоковского и профессор Киевского университета св. Владимира протоиерей о. П. Я. Светлов, считая его выводы «совсем неясными и неубедительными»¹⁵⁷⁸. «Главное значение имеет не то, чтобы мы скопировали апостольский собор, а усвоили тот принцип, какой выразился в апостольском соборе. Принцип этот – любовь»¹⁵⁷⁹, – замечал Светлов. Оппоненты Глубоковского отстаивали участие клира и мирян в Соборах с правом решающего голоса. По словам Рождественского, отсутствие на Соборе мирян и клира или их «безгласие» может отразиться «неблагоприятно» на церковной жизни¹⁵⁸⁰. В этих выступлениях было много эмоционального, взятого из настроения «улицы».

Глубоковского поддержали известные канонисты И. С. Бердников и Н. С. Суворов. Считая вопрос исчерпанным, председатель I Отдела архиепископ Димитрий (Ковальницкий), поставил вопрос в тот же день, 16 марта, на голосование. Все члены единогласно высказались за участие на соборе клира и мирян. Но при решении вопроса, с какими правами они допускаются на Собор, голоса разделились: за участие с совещательным голосом высказались 12 человек, а за участие с решающим голосом – 7¹⁵⁸¹.

При обсуждении 18 и 22 марта вопроса, как должно быть сформировано представительство на Соборе от клира и мирян: по выбору ли епископов или по избранию духовенства и мирян, и какими должны быть выборы (одно-, двух- или трехстепенными), разгорелась не менее оживленная полемика, в результате которой И. С. Бердников предложил формулу: сначала выборы, затем утверждение выборных кандидатур епископом. Глубоковский считал, что согласно канонам только «правящему иерарху» принадлежит право избрания членов Собора, поэтому после выборов за епископами остается право утверждения или замены избранных кандидатов своими с «особым доношением» об этом Собору¹⁵⁸².

Следующее заседание состоялось после пасхальных каникул, 12 апреля. Одним из главных было выступление Глубоковского против жеребьевки (в защиту которой было подано еще на прошлом заседании отдельное мнение Ф. Д. Самарина), за процедуру голосования, как установившуюся церковную практику: «...Решительно подтверждаю, что в области церковной для меня недопустимы ни выборы случайные (по жребию), ни выборы и выбранные, не утверждаемые епархиально-иерархическою властью»¹⁵⁸³. После этого выступления председатель Отдела архиепископ Димитрий (Ковальницкий) предложил приступить к окончательному голосованию по вопросу о порядке утверждения выборов. За утверждение выборов и избранных епархиальными архиереями было подано 11 голосов¹⁵⁸⁴; за неутверждение избранных (с предоставлением епархиальному архиерею лишь права кассации выборов и аттестации избранных Собору) – 10 голосов¹⁵⁸⁵. Глубоковский выступал также за участие клириков и мирян только в рабочих комиссиях Собора, но при этом на одинаковых правах с епископами (за это голосовало 7 человек) и против их участия на общих заседаниях Собора, категорически не допуская такого участия «в окончательных прениях и решениях на соборе» (за что было подано 10 голосов).

Церковные «либералы» считали, что подобными решениями отрицались «самые основания, на которых духовенство и миряне надеялись построить дело внутреннего «обновления» Церкви и реформу церковного управления», усматривая в этих решениях «монашеские мечтания поддержать посредством Собора свою монополию в руководительстве делами мира»¹⁵⁸⁶. Оппозиция предрекала наступление «великих смут в русской Церкви» в случае, если предстоящий Собор станет только «собором русских епископов», которые в настоящее время «не могут быть выразителями сознания всей церкви»; «епископский абсолютизм» не будет принят русской Церковью, поскольку не будет иметь народного доверия¹⁵⁸⁷. «Преосвященный председатель отдела [архиепископ Димитрий] прав, – писал еженедельник «Церковный вестник». – Против епископов началось опасное пресвитерианское движение»¹⁵⁸⁸. По словам автора статьи, восстание пресвитеров было опасно не для Церкви, а «лишь для бюрократии», к которой причислялись и епископы, ибо «епископская власть теперь приобрела большую внешне принудительную силу, но утратила внутренний авторитет, действуя часто «во вред» пасомым¹⁵⁸⁹. Восстав против подобных отношений, пресвитеры выступали за то, чтобы «епископские седалища были поставлены ниже, среди самой паствы, и чтобы к ним был открытый доступ», добиваясь «тесного нравственного единения епископов с Церковью»¹⁵⁹⁰. Подобные взгляды выражались на страницах «Церковного вестника», претендовавшего, по утверждению архиепископа Димитрия (Ковальницкого), на руководство «даже для представительства церковного». Поскольку еженедельник являлся органом корпорации СПбДА, между последней и митрополитом Антонием (Вадковским), являвшимся ее попечителем, «шли глухие недоразумения, превратившиеся в звенья пререканий», и митрополит вынужден был вынести Академии (in corpore) «самые строгие порицания» за ее литературную деятельность. Эти «антиканонические» и «антииерархические» формулировки статей академического еженедельника не были и впоследствии забыты церковной властью¹⁵⁹¹.

Значительное влияние на направление «Церковного вестника» оказывали идеи известной «Группы столичных священников» или «Группы 32-х», в которую входили и представители столичной академической корпорации:

– обоснование и защита интересов белого духовенства;

– стремление объединить его «корпоративную энергию» для устранения обезличивающего и мертвящего начала административного централизма и бюрократизма, усиления общественной роли духовенства и придания ему значения и функций руководящего сословия;

– критика монашеского епископата¹⁵⁹².

Фактически еженедельник «Церковный вестник» в это время стал печатным органом «Группы 32-х»¹⁵⁹³.

Развернувшаяся на заседаниях Предсоборного Присутствия полемика выявила два течения: условно их можно назвать либеральным или обновленческим (по оценке И. С. Бердникова и Н. Н. Дурново, «протестантствующим») меньшинством, представители которого были приглашены в состав Присутствия благодаря «настойчивому вмешательству» обер-прокурора кн. А. Д. Оболенского¹⁵⁹⁴, и консервативно-охранительным большинством.

Первые хотели «модернизировать», «обновить» Церковь в угоду «миру», современным настроениям, руководствуясь благими намерениями сделать ее более «близкой» «обществу» или «народу», как бы подтолкнув их навстречу друг другу, причем скорее – Церковь к «улице», чтобы избежать раскола и обвинений в том, что все решают только епископы. «...Как бы собор епископов ни решил эти и подобные им вопросы [о сокращении богослужения, ослаблении постов, втором браке священнослужителей], – говорил профессор КазДА В. И. Несмелов, – все равно явится более или менее значительное количество лиц недовольных соборным решением, и потому может возникнуть церковный раскол»¹⁵⁹⁵. На необходимость регулировать строгое применение канонов «условиями и потребностями современной жизни» указывал и профессор СПбДА о. А. П. Рождественский, выступая против обязательности «во что бы то ни стало оставаться при прежних формах церковной жизни»: «Церковь в своей жизни всегда применялась к условиям гражданской жизни, в кои была поставлена. Гонимая Церковь жила иначе, чем Церковь в союзе с государством»¹⁵⁹⁶. По мнению о. Г. Флоровского, в этом течении проявлялись также «славянофильские» традиции «демократических» реформ в Церкви, озвученные еще в 1860-е годы, в которых «момент иерархический был затенен, и с чрезмерной силой был выдвинут момент самодеятельности, почти суверенности церковного народа или мира, хотя народ и противопоставляется не столько иерархии, сколько бюрократии»¹⁵⁹⁷.

Это было своеобразное церковное «народничество», попытка выстроить новый тип взаимоотношений между иерархией, клиром и мирянами, основанный на выборном начале, повышении роли мирян (народа) в Церкви, прежде всего в церковном управлении, что понималось как восстановление «соборности»¹⁵⁹⁸. Последнее было вызвано стремлением преодолеть «расколотость» между Церковью и обществом, и, в значительной степени, поисками союзника в наметившемся конфликте части духовенства и поддержавших его отдельных представителей академической корпорации – с монашеской иерархией. Такова была идеологическая основа «пресвитерианского бунта». По словам профессора МДА С. С. Глаголева, это была «борьба с властью и дисциплиной»¹⁵⁹⁹.

Η. Η. Глубоковский принадлежал к консервативно-охранительному большинству. По признанию Д. И. Богдашевского, присутствующие на Соборе консерваторы были «в восхищении» от его выступлений¹⁶⁰⁰. Николай Никанорович не был противником церковных реформ и ратовал за «обновление» Церкви, но выступал против специфически обновленческого духа, выражавшегося, прежде всего, в посягательстве на иерархию в целом, как на принцип церковного устроения и управления (одну из своих рецензий он подписал: Η. Ε. Реформато-ръ).

Несмотря на признание отдельных «недостатков», «консерваторы» стремились удержать Русскую Церковь на прочном фундаменте канонов в этом бушующем потоке захлестнувшего Россию своеволия. «Искренне сочувствую Вашим страданиям, причиняемым целым облаком «демократов», – писал Глубоковскому Богдашевский. – «Когда Вы изнемогаете, тогда Вы сильны»... Пусть, сколько угодно, о. Светлов повторяет «не убежден», а пустота этого человека давно уже обнаружилась. (...) В отношении к составу собора для меня ясно, как Божий день, что решающий голос должен принадлежать епископам, и что на соборе должны быть, в качестве непременных членов, только правящие епископы (...). Понятие о Церкви так теперь затмилось, что уже не способно различать собора от думы или простого церковного съезда. (...) Если наша «кадетская дума» будет вести себя так нахально и вызывающе, то, пожалуй, никакого собора не состоится, ибо собор обратится в великое несчастие. Все понятия перепутались и решительно недоумеваешь, где найти нам спасение»¹⁶⁰¹. Узнав о результатах голосования по поводу состава Собора, профессор Богдашевский замечал: «Хотя я и не пророк, но не ошибся, что Ваше мнение в предсоборной комиссии восторжествует. Теперь слава Богу, «кадетского собора» не будет (...). Довольно уже напроказила эта безобразная «Дума», чтобы нам опомниться»¹⁶⁰².

Выступая неустанным обличителем конкретных фактов и лиц, Николай Никанорович оставался твердым защитником церковной иерархии как канонически незыблемого принципа. В письмах В. В. Розанову он неоднократно признавался в «нелюбви» и отсутствии уважения по отношению к отдельным «нынешним архиереям», но также неустанно напоминал, что «епископство обязательно» для него «как иерархический чин, помимо всяких носителей»¹⁶⁰³, и в этом отношении он нисколько не менялся, а тем более не менялся «радикально», как предполагал Розанов. «Напротив, – писал Глубоковский, – о фактических недочетах монашества и монашеско-бюрократической иерархии я продолжаю мыслить по прежнему, но 1) не могу обращать уродливый факт в осуждение принципу, 2) который считал и ранее незыблемым (Вы напрасно сомневаетесь, якобы никто не покушается на иерархию: это делается и ведением и неведением); 3) я выхожу из данной мне предпосылки о способности Русской Церкви к автономному бытию и работаю на этом базисе: как бы тогда поступили при всем своем «верующем скептицизме»? В этом смысле Вы встретите ясные указания в моих речах – даже такие, что меня начинают одолевать сомнения, а я все-таки иду намеченным путем...»¹⁶⁰⁴.

Когда вопрос о составе Собора и порядке выборов обсуждался и получал окончательное утверждение в высшем органе Предсоборного Присутствия – Особом присутствии (15 мая), Глубоковский указал в своем выступлении (как на «"свидетельство» от внешних», которое должно «внушить бдительную осторожность» в подходе к обсуждаемым вопросам) на статью в католическом журнале «La Civiltà Cattolica», предрекавшую на основании предсоборных дискуссий, что на готовящемся «безголовом» Соборе грозят повториться сцены, происходящие в европейских парламентах¹⁶⁰⁵. При этом он заметил: «Сам же я лично не допускаю такого глубокого раздора в среде членов нашей Церкви [между епископатом, клиром и мирянами], но зато непоколебимо убежден, что преувеличенные систематические и непрерывные речи в этом смысле успешно прокладывают путь к укреплению и водворению такого взаимного недоверия между нерасторжимыми частями нашего церковно-христианского братства. И если мы пойдем навстречу этим стремлениям, то достигнем разве лишь того, что дадим некоторую официальную санкцию для распространения подобного недоверия. Вот в этом заключается поистине великая опасность, чреватая самыми грозными последствиями. Дело идет ведь не об епископах, как лицах, и не о тех или других епископах, а об епископате, как иерархии. Коль скоро будет подорван неосторожно авторитет епископата, дальше не удержится ни честное пресвитерство, ни во Христе диаконство, почерпающие в первом и свои иерархические полномочия и народное почтение. Тогда в перспективе пред нами, действительно, будет одно стадо, но уже без единого пастыря... В этой комбинации мне особенно тягостны жестокие слова о «владычном произволе»...»¹⁶⁰⁶.

Сквозной и определяющей в дискуссиях Предсоборного Присутствия и в печатной полемике того времени являлась тема «соборности», к которой Глубоковский относился весьма скептически и, как правило, ставил этот, по его словам, «ново-канонизированный догмат» в кавычки. По поручению обер-прокурора кн. А. Д. Оболенского в начале 1906 г. он составил краткую историческую справку о 9-м члене Никео-Цареградского символа веры, – озаглавленную «Что значит «соборная» (собственно «кафолическая») Церковь символа веры?», которая была опубликована в «Прибавлениях к Церковным ведомостям» и, в сокращенной редакции, – в январском номере журнала «Странник»¹⁶⁰⁷. Касаясь истории славянского перевода Символа веры, Николай Никанорович отмечал два момента относительно слова «соборная»: 1. оно не присутствовало первоначально в славянских переводах символа веры, будучи введено впоследствии для замены греческого слова «кафолическая»; 2. оно не сознавалось вполне удовлетворительным. (Глубоковский высказывал предположение, что переводчики не хотели употреблять слово «вселенская», поскольку «вселенским» назывался Константинопольский патриарх)¹⁶⁰⁸. Делая вывод о невозможности «созидаться в своих решениях на речении славянского перевода», он признавал должным «для точнейшего уяснения» обратиться к греческому подлиннику, где употребляется слово «кафолическая», что правильнее и точнее переводить как «вселенская», т. е. «всеобщая», «всемирная», «повсюдная» (церковь)¹⁶⁰⁹. «Посему, – заключал Николай Никанорович, – наименование Церкви кафолическою разъясняется так, что она есть вселенская, повсюдная», то есть не ограниченная ни временем, ни народом, ни возрастом и т.д., замечая при этом, что такое же понимание термину «кафолическая» дается и всеми церковно-авторитетными толкованиями¹⁶¹⁰. Отсюда он делал вывод, что «единственно правильным должно считать понимание Церкви «кафолической» в смысле «вселенской«"¹⁶¹¹. «Для устройства Церкви в этом наименовании важно, что она, хотя и фактически расселена в своих членах по всему миру, есть все-таки (...) собрание воедино отовсюду, – замечал он. – Следовательно, этим не предполагается обособленности частей, а требуется объединение всех (всеобщее или кафолическое). Здесь важнейший момент заключается именно в понятии единства, которое и должно господствовать во всех отправлениях и проявлениях жизни церковной в мире. А это единственно покоится на созидающем главенстве Христа и обеспечивается фактически благодатным действием чрез священно-иерархическое служение. Тут для »соборности« в смысле »республикански-парламентарного принципа выборности« нет места и радикальное проведение этого начала могло бы повести лишь к протестантскому признанию всеобщего священства всех верующих, причем иерархия оказывается просто выборным званием, между тем, – она есть богоучрежденный чин по преемству от Апостолов, которым Господь Спаситель сказал: »не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас» (Ев. Ин. 15:16)»¹⁶¹². В академических кругах статья Глубоковского вызвала неоднозначную реакцию: одни пожимали руку, другие пожимали плечами, скептически-насмешливо относясь к самому факту – положить в основу критики столь дорогого для них понятия соборности неточность славянского перевода слова «кафолическая».

13 апреля, на шестом заседании I отдела Предсоборного Присутствия впервые был поставлен вопрос о патриаршестве, но обсуждение его началось только после решения вопроса о митрополичьих или митрополитанских округах. Против их учреждения высказались 15 из 21 присутствующих членов. Таким образом, результаты голосования резко разошлись с мнением, выраженным в отзывах епархиальных архиереев, в подавляющем большинстве высказавшихся за создание таких округов.

В ходе обсуждения вопроса о патриаршестве возобновилась дискуссия об отношении к канонам. Так, председатель Отдела архиепископ Димитрий (Ковальницкий) указал на то, что есть «частные» каноны, имеющие относительное значение, и каноны неизменяемые, «основные». Признавая, что отдельные каноны «могут изменяться с жизнью», он считал необходимым соблюдать, чтобы «строй церковной жизни не противоречил основным канонам», но главное, говорил он: «Нужно только помнить, что не каждый может изменять для себя каноны по своему усмотрению. Это есть право надлежащей власти церковной, действующей с особым рассуждением»¹⁶¹³. При решении вопроса о каноничности или желательности того или иного учреждения, Глубоковский принимал во внимание реальную его осуществимость в наличных условиях, руководствуясь правилом – не что абсолютно хорошо, а что может быть лучше и целесообразнее в данных исторических условиях, признавая при этом «всякие полумеры вредными»¹⁶¹⁴. В результате этой дискуссии большинство членов I отдела Присутствия согласились с тем, что Синод есть учреждение каноническое, тем самым подведя итог длительной острой дискуссии 1905 г. о неканоничности современного церковного строя.

Затем были подняты вопросы о главе или председателе Синода – патриархе, о составе и способе пополнения Синода. Обсуждение двух последних вопросов придало дискуссии неожиданный для многих поворот. В своем обширном докладе 21 апреля Н. Д. Кузнецов, высказавший мнение меньшинства, поднял вопрос о вхождении в состав Синода представителей клира и мирян. Он исходил из признания того, что «при организации управления церковными делами очень необходимо считаться с потребностями, выдвигаемыми самой жизнью, которыми во многом должны обусловливаться и самые формы управления», и замечал, что едва ли кто решится отрицать существование в Русской Церкви нравственного разъединения между народом и духовенством, между епископатом и белым духовенством, которое относится к епископату даже враждебно, ибо «русские епископы в большинстве случаев представляются духовенству и народу чем-то в роде духовных губернаторов»¹⁶¹⁵. Вследствие такого индифферентизма общества к церковным делам, «происходит зарождение новой общественной жизни» – появление политических партий и «партийный интерес угрожает сделаться господствующим в жизни (...) с полным забвением о себе, как о члене православной Церкви»¹⁶¹⁶. Противовес этой тенденции Кузнецов усматривал в изменении самого взгляда на церковную власть и ее отношение к мирянам, в отказе от желания «иметь в виду преимущественно права епископов и белого духовенства»¹⁶¹⁷. На первое место должны быть поставлены духовные нужды народа, «этого самого тела Церкви, для которого и существует духовенство»¹⁶¹⁸. Задача преобразований – «заранее подготовить» необходимые условия для такого активного участия народа в делах Церкви, «вскормившей его и для самого исторического существования»¹⁶¹⁹. Кроме того, по мнению Н. Д. Кузнецова, необходимо отметить «как совершенно новую черту времени – изменение государственного строя в России», когда верховная власть Государя «разделена им с народом», что, естественно, должно распространяться и на расширение активного участия народа в церковной жизни, поэтому нельзя нормировать современную церковную жизнь «по требованиям древних канонов», которые не разрешают всех современных вопросов¹⁶²⁰. Кузнецов подкреплял свое мнение ссылкой на высказывание о канонах В. В. Болотова: «...Та реформа, которая действительно отвечает потребностям данного времени и оправдала себя фактически хорошими результатами, и есть реформа истинно каноническая, не имей она за собой даже ни единого прецедента. История есть только полезный архив, никак не свод законов»¹⁶²¹. Из всего этого следовал вывод – необходимость вхождения клира и мирян на известных условиях в Синод как залог объединения епископов, духовенства и мирян и проведения соборного начала во все сферы церковной жизни. Введение духовенства и мирян в Синод Н. Д. Кузнецов мотивировал также и необходимостью «народной рецепции», ибо церковное управление опирается не на внешнее принуждение, как государство, а на «нравственно-духовный авторитет»¹⁶²². Он полагал, что, если «через организацию нового порядка церковного управления мы (...) не проведем через него хотя к некоторому нравственно-духовному объединению тех, кто делает церковные распоряжения, и тех, кто их исполняет, то главная задача всех преобразований не будет достигнута»¹⁶²³. Таким образом, для того, чтобы решение было принято народом, необходимо его участие в органах церковного управления.

Н. Д. Кузнецов уповал на то, в чем упрекал других, – на внешние формы, якобы могущие обеспечить внутреннее единение, на проведение принципа соборности через со-участие во власти. Посылка – разъединение, средство исцеления – привлечение духовенства и мирян к управлению, чтобы обеспечить «народную рецепцию», – напоминает путь социалистов: изменить внутренние отношения через изменение внешних условий. На наш взгляд, сама цель – добиться единения и отсутствия чувства враждебности внешними средствами, тем или иным устройством управления, – является утопией. Это внутреннее дело каждого, достигаемое чрез личное смирение. Но в словах Кузнецова были верно подмечены моменты, которые ускользали от взгляда большинства академических профессоров, хранителей и экспертов знания и канонов. Кастовость духовно-академической корпорации, мировоззрение, культивируемое с детства, изменяли отношение ее представителей к миру, возбуждая иное видение и восприятие жизни; они некоторым образом не чувствовали (не пропускали через себя, скользя по касательной) сиюминутности, суеты обыденной жизни, ее политической стихии. Кузнецов отражал интересы и настроения общества, того самого «расслабленного поколения», о котором в начале 1890-х годов писал Глубоковский. В выступлении Кузнецова может быть найден ключ к пониманию тех глубоких противоречий, которые обозначились среди участников Предсоборного Присутствия. «Старый вопрос – улучшением ли правовых отношений и вообще внешнего строя общественной жизни, или же личным духовным усовершенствованием каждого отдельного члена общества обуславливается нравственный прогресс, – выступает в особенной остроте, когда речь идет о реформе церковной, как она теперь проектируется»¹⁶²⁴, – писал анонимный автор на страницах «Церковного вестника».

Радикальное меньшинство в стремлении к демократизации церковных учреждений отразило вектор времени (влияние политических интересов, борьбу за влияние на массы, привлечение «народных выборных» к участию в управлении государством), исходя из того, что политические условия оказывают влияние на церковное устроение. В подходе консервативного большинства сквозило иное убеждение: Церковь существует вне времени, вне политики, она обращается именно к личности, и потому взгляды Кузнецова – соблазн времени. Глубоковский называл его своим «злейшим врагом» в Предсоборном Присутствии, отзываясь о нем как о «чужаке», подразумевая под этим не только взгляды, но и не духовное происхождение, что имело для Николая Никаноровича ощутимое значение¹⁶²⁵.

Их отношение к канонам внешне схоже, как и критика патриаршества в докладе Н. Д. Кузнецова и в письме Глубоковского В. В. Розанову от 26 марта 1905 года. Но, по выражению одного из участников, выступление Кузнецова «не совпадало с духом канонов», а потому Глубоковский возражал Кузнецову, обвиняя в неуважении к канонам и стремлении все подчинить условиям земной современной жизни. Сам Глубоковский исходил из противоположного – вспомним его слова: «...Только одно вечное, пригодное на всякую минуту, держит собою все временное, оно же и полезно для него по преимуществу"¹⁶²⁶.

Доклад Н. Д. Кузнецова был поддержан профессорами В. 3. Завитневичем, о. А. П. Рождественским, А. И. Бриллиантовым и генерал-лейтенантом А. А. Киреевым, но большинством встречен критически. «Церковь должна управляться своими нормами, должна удерживать только ей свойственный строй, – строй канонический»¹⁶²⁷, – возражал Кузнецову профессор А. И. Алмазов, полагая изменение канонов делом Вселенских соборов, ибо Церковь «не есть дело рук человеческих, а есть учреждение высшей воли», и нельзя так легко менять «основные нормы ее жизни и устройства»¹⁶²⁸. По мнению других, в выступлении Кузнецова проявилось влияние на интеллигенцию «протестантствующего» направления, усилившееся в последние годы, что происходило «иногда бессознательно (вследствие увлечения протестантскою наукой)»¹⁶²⁹. «С церковными канонами нужно обращаться очень бережно. Нестроения в Церкви не могут быть устранены чрез посягательство на эти каноны"¹⁶³⁰, – замечал старейший профессор КДА С. Т. Голубев. Против проведения в Церкви »начал парламентаризма и народовластия« выступал также и профессор церковного права Демидовского лицея Н. С. Суворов¹⁶³¹.

Одним из наиболее последовательных противников Н. Д. Кузнецова и выраженного им мнения был H. H. Глубоковский, выступивший в следующем заседании, 24 апреля, со специальным заявлением принципиального характера¹⁶³². «Вопрос о постоянном Синоде казался мне не столь трудным, – начал Николай Никанорович свое выступление, – но при взаимном обсуждении он осложнился многими побочными элементами, почему вынужден высказаться относительно их, чтобы с «вотумом» моим не связывали ассоциаций, которые мне вовсе не желательны»¹⁶³³. Прежде всего, Глубоковский высказался категорически против настойчивой рекомендации подчинения законам и условиям рецепции. «На простом языке этот устрашающий призыв будет равняться совету сделать такие постановления, которые с готовностью будут «приняты» всеми или большинством, а для этого внушают, что следует точно сообразоваться с господствующими в обществе настроениями – чуть не до оппортунистического приспособления. Но такой рецепт для меня не – приемлем»¹⁶³⁴. По его мнению, рецепция есть «нечто позднейшее», а не определяющее «по отношению к акту законоположения», который «почерпает свою состоятельность в принципах права и в природе дела», в противном случае «закон по самому источнику своему явится колеблющимся отражением бурливого моря житейского, между тем ему должно утишать его и всюду водворять гармонию именно по своей внутренней независимости»¹⁶³⁵. Для Глубоковского «сила закона как такового заключается в том, что он не обусловливается «рецепцией» при своем происхождении, поскольку ведь это не товар для известного спроса, оцениваемый по ходкости на торговом рынке»¹⁶³⁶. «Разумеется, каждый закон направляется ко благу людей, – говорил Николай Никанорович, – и это в особенности обязательно в религиозно-церковной сфере, где выше и впереди всего должно быть спасение погибающих, исправление согрешающих, возвращение заблудших. Однако спасение здесь только тогда и возможно, если истина остается во всей своей чистоте, не ослабляется в своей живительности и не теряет светозарности от разных аккомодаций. Лишь при этом условии будет справедливо и полезно снисхождение к немощному ради наилучшего применения счастливого лекарства, но ни один врач не изготовляет его по болезненным вкусам своих пациентов... То или иное внешнее принятие тут вовсе не может быть критерием законодательства, и по норме евангельской и по практике христианской бывает и прямо обратное. В этой области свидетельством и печатью истинности и спасительности не чаще ли служит именно их отвержение, т. е. как раз отсутствие «рецепции»? (...) Все должно направляться «во благое к созиданию» ближних (Рим. 15:2), но не чрез приспособление к их уровню самой истины, а чрез охранение натурального достоинства ее, без чего она перестанет быть действенною и зиждительною (...). В противном случае нетрудно попасть в партийный политический оппортунизм, гибельный для дела по самой своей приспособляемости, ибо, угождая одним, он раздражает других и вызывает взаимный раздор – при пассивном либо озлобленном подчинении. В церковном законодательстве нельзя слишком копировать государственно-политические институты, сколько бы они ни рекомендовались нам в подражание и назидание. Напротив, – этими политическими уроками и примерами иногда нужно пользоваться не только с осторожностью, но и с преднамеренною опаской. Государство есть само по себе нечто условное и может изменять даже существо свое, а природа Церкви, как благодатно-спасительного учреждения, всегда остается непреложной. Поэтому здесь и внешние формы ничуть не имеют такой подвижности и во многих обладают внутреннею прочностью. Естественно отсюда, что внешне регулирующие нормы церковные вовсе не столь временны и текучи, чтобы их сметала всякая волна житейского моря...»¹⁶³⁷. Исходя из этого, состав Синода, по мнению Глубоковского, ограничивается исключительно «иерархически-правительственными членами под «главенством» первого среди них как постоянного, не избираемого председателя»¹⁶³⁸.

Рассуждения Глубоковского о рецепции встретили возражение со стороны его коллеги по СПбДА, профессора по кафедре всеобщей церковной истории А. И. Бриллиантова. «Нет никакой надобности приспособляться к существующим общественным течениям, но нельзя не считаться с общецерковным сознанием, поскольку при этом носителем его является не одна лишь иерархия или даже только епископы, но вместе и паства. Понятие рецепции имеет вообще гораздо более глубокое и важное значение. Рецепция является даже критерием для вселенских соборов. (...) При соборных решениях нельзя не обращать внимания на мнение паствы. Это основной принцип православия в отличие от католического взгляда о непогрешимости иерархии. (...) одной из важнейших задач предполагаемой реформы русской церкви должно быть именно самое широкое по возможности проведение соборности в ее жизнь. (...) Под соборностью в широком смысле нужно разуметь активное участие верующих в делах Церкви, чем не отвергается, конечно, известная организация Церкви»¹⁶³⁹. Возражая Бриллиантову против обвинений в «католичности» и наклеивания конфессиональных ярлыков, Глубоковский не отрицал «очень большого» значения рецепции, но «существенно» ограничивал ее участие в «процессе законосоставления и в акте законодательства»¹⁶⁴⁰.

В вопросе о значении рецепции Глубоковского поддержал все тот же Суворов¹⁶⁴¹. В результате голосования за состав Синода из одних епископов числом двенадцать было подано 14 голосов¹⁶⁴². За допущение в состав Синода клириков и мирян – лишь 9 голосов¹⁶⁴³.

На майских заседаниях I отдела Предсоборного Присутствия (1, 3, 5, 12, 17 и 19 мая) обсуждался вопрос о патриархе, как о председателе постоянного Собора или Синода Русской Церкви; полемика была чрезвычайно острой. Нужно иметь в виду, что 27 апреля начала работу I Государственная дума: это не могло не оказать влияния на ход дискуссий и результаты голосования в Предсоборном Присутствии. Одних еще более «подвигнув» влево, других – насторожив и укрепив в «охранительных» стремлениях. Дискуссию открыл признанный «патриарх» церковного права профессор И. С. Бердников, сразу отвергнув мнение, что патриаршество не имеет под собою канонического основания¹⁶⁴⁴. Дальнейшие выступления чередовались с удивительной последовательностью – за и против, в чем нельзя не видеть влияния председателя I отдела Предсоборного Присутствия архиепископа Димитрия. Отрицательное отношение к восстановлению патриаршества мотивировалось ссылками на исторические примеры: патриаршее правление в России связано с известной гражданской властью и неизбежными с нею конфликтами (Н. С. Суворов)¹⁶⁴⁵. Против патриаршества высказался также Н. Д. Кузнецов. «Вообще на будущего патриарха (...) возлагается много несбыточных надежд»¹⁶⁴⁶, – замечал он, считая, что протест против существующего порядка вещей – плохой стимул для изменений, ибо можно сделать крен в другую сторону, и обер-прокурор не так уж плох, а главная беда – существующая вражда в современной жизни клира и епископов, разъединение клира и мирян. По его мнению, патриаршество связано с опасностью проявлений деспотизма в церковной жизни, поскольку «соборное начало в Русской Церкви именно при патриархах и было особенно подавлено»¹⁶⁴⁷. «Если русские епископы не в состоянии играть теперь такую роль, – спрашивал он, – то почему же возведение одного из них в сан патриарха сделает его способным явиться воплощением совести для властей земных?»¹⁶⁴⁸. Кузнецов считал, что учреждение патриаршества не согласно с учением апостолов, не является необходимым и «не составляет главную задачу преобразований»¹⁶⁴⁹, что патриаршество не прибавит величия Церкви, ибо последнее – не в этом. Свое мнение он подкреплял ссылками на митрополита Филарета, Н. П. Гилярова-Платонова, которые высказывались против патриаршества. По мнению Кузнецова, центр тяжести должен быть именно в правильно организованном Синоде. За восстановление патриаршества выступил А. И. Алмазов¹⁶⁵⁰.

5 мая дискуссия о патриаршестве была продолжена, причем на заседании присутствовало уже 25 человек. Против патриаршества выступил профессор по кафедре русской церковной истории Киевской академии протоиерей о. Ф. И. Титов, считавший, что «Русское патриаршество было учреждено главным образом по политическим соображениям, с целью большего возвышения Москвы как нового Рима, для возвышения нашей государственности», оно не принесло «лучшего устроения церковной жизни»¹⁶⁵¹, увеличив беспорядки в Церкви, следствием чего и стал раскол. Он считал патриаршество лишь блестящей декорацией, ибо «не было действительно жизненной связи ни с иерархией, ни с духовенством, ни с народом»; патриарх «стоял слишком высоко и далеко от них»¹⁶⁵². По мнению о. Титова, надо просто дать Синоду председателя, титул при этом не важен; неканоничность петровской реформы он видел в отсутствии у Синода главы. Профессора С. Т. Голубев, А. И. Алмазов¹⁶⁵³, И. С. Бердников¹⁶⁵⁴ возражали Титову, которого поддержал его коллега по КДА В. З. Завитневич, определив патриаршество как «мертвый труп», воскрешать который «нецелесообразно и антиисторично»¹⁶⁵⁵. «Для всякого исторически образованного и наблюдательного человека очевидно, что история постановила нашу жизнь на путь развития законности и проведения ее в глубь общественного организма, – говорил Завитневич. – В ходе исторической эволюции такое движение всегда сопровождалось и сопровождается раскрепощением личности, ослаблением централизации общественных сил и возникновением мелких правительственных центров, непосредственно ответственных пред сильным законом, исконным врагом бюрократического произвола, неизменного союзника централизации»¹⁶⁵⁶. Против патриаршества высказался также А. И. Бриллиантов, полагая, что патриаршество не согласно «с духом и основными требованиями канонов»¹⁶⁵⁷.

Заседания 1, 3, 5 и 12 мая дали возможность высказаться почти всем участникам, причем по нескольку раз. Наибольшей активностью отличались А. И. Алмазов, И. И. Соколов, Н. С. Суворов, И. С. Бердников, С. Т. Голубев, о. Ф. И. Титов, В. 3. Завитневич, Н. П. Аксаков, Н. А. Заозерский, Н. Д. Кузнецов.

Наконец, на заседании 17 мая доклад «по связи с вопросом о патриаршестве» сделал H. H. Глубоковский¹⁶⁵⁸. Его выступлением открылось это заседание. Вопрос о патриаршестве, по словам оратора, оказался «до крайности сложным по воспоминаниям прошлого, по ассоциациям настоящего и по предвестиям будущего»¹⁶⁵⁹. «Я многому научился, – сказал Николай Никанорович в начале своего выступления, – но, к сожалению, – от меня теперь спрашивают не простого ответа, а бесповоротного голоса за или против. В столь решительный момент пред такою важною дилеммой было бы одинаково недостойно и уклониться совсем, и не высказаться по существу. Значит, надо разобраться и дать отчет»¹⁶⁶⁰. Глубоковский упомянул, что предыдущее обсуждение не дало ему «аргументов абсолютных», а потому доводы pro и contra представляются ему «довольно относительными», причем в равной степени. При таких условиях, по его мнению, «всегда безопаснее взвесить пропорционально невыгоды обоих борющихся решений и избрать наименее сомнительное – соответственно нуждам и пользам церковным»¹⁶⁶¹. Таковым в виду «нынешнего безглавенства русской Церкви» является решение в пользу патриарха, как предстоятеля русской поместной Церкви¹⁶⁶². Высказав это утверждение, Глубоковский посвятил дальнейшую часть своего выступления рассмотрению «опасностей» и «выгод», каковые могут из этого проистечь, не преминув коснуться доклада о. Титова, представлявшего, по его мнению, «грозную историческую филиппику» против патриаршества, в которую Завитневич добавил «много желчи и яда»¹⁶⁶³.

Знаменательно, что к этому времени Глубоковский кардинально изменил свое отношение к восстановлению в России патриаршества по сравнению с высказанным им годом ранее (весною – летом 1905 г.) в письмах к В. В. Розанову. Тогда он был решительным его противником, замечая в одном из писем: «А вывод мой един, да избавит Господь от патриаршества и всяких образов и подобий его. И теперь житья нет от монашеской братии, которая для организма церковного – в нынешнем состоянии – хуже чумы...»¹⁶⁶⁴.

Выступая на заседании 17 мая, Николай Никанорович по-прежнему полагал, что «патриаршество не заповедуется канонами, как непременная норма»¹⁶⁶⁵, но и не противоречит им, – добавляет он теперь. Основные положения доклада Глубоковского и возражения противникам патриаршества сводились к следующему:

– «неудобство нынешнего безглавенства русской Церкви»¹⁶⁶⁶;

– соглашаясь, что «политическая стихия всегда играла крупную роль в русском патриаршестве», он считал, что «эксцессы деспотизма, самовластия, произвола и проч.» – «внешний нарост на русском патриаршестве», отголосок «политических начал тогдашнего властвования», а не проявление сущности патриаршества¹⁶⁶⁷;

– «церковное величие русского патриаршества вовсе не столь плачевно и безнадежно», как утверждают его противники, ссылаясь на печальный исторический опыт, несостоятельность и бесплодность патриаршества в «своей собственной церковной сфере», на конфликт патриарха и царя; «государственно-политическое, «земное» значение русского патриаршества было бы громадно», патриаршество порой являлось «самою надежною охраной гражданского правопорядка»¹⁶⁶⁸.

На столь решительное изменение позиции Глубоковского в отношении патриаршества определенно повлиял наблюдаемый им «поход» против иерархии – нападения на нее в печати и в заседаниях Предсоборного Присутствия. Но одна из главных причин (как нам представляется) – реакция на быстрое изменение ситуации в России: появление Манифестов 14 апреля и 17 октября 1905 г., начало работы I Государственной думы. «Обращаясь к современной действительности, – говорил Глубоковский, – я чувствую надобность в сильном централизующем главенстве церковном, действующем по полномочию, от имени и ради Церкви и ответственном перед нею. Нам нужно, чтобы кто-нибудь разбудил, сплотил и одушевил нас, сам вдохновляясь одушевлением солидарной массы. (...) Нельзя скрывать нам и того, что надвигаются тяжелые времена, когда, может быть, потребуется отстаивать даже права на особое бытие наше. Нужно будет собраться вокруг священного знамени нашего, которое должен же кто-нибудь поднять, держать и нести впереди нас!»¹⁶⁶⁹. После коротких выступлений-реплик Титова, Алмазова, Самарина, Кузнецова и других, прозвучавших после доклада Глубоковского, вопрос о патриаршестве, наконец, был поставлен на голосование в том же заседании 17 мая. За формулу, согласно которой «первый епископ есть председатель Синода и первоиерарх Русской Церкви с особыми, лично принадлежащими ему правами», было подано 18 голосов¹⁶⁷⁰, за формулу – первый епископ есть только председатель Синода и пользуется правами только председателя – 6 голосов¹⁶⁷¹. На следующем заседании 19 мая был рассмотрен (по пунктам) проект Алмазова о правах первоиерарха и состоялось голосование о титуле. За титул «патриарха» подали 14 голосов. При этом Глубоковский сделал особое заявление, что «самым решительным образом» выступает за титул «патриарха»¹⁶⁷². В воспоминаниях о С.-Петербургской духовной академии, написанных в эмиграции в 1936 г., касаясь взаимоотношений монашеской и не монашеской профессуры (перешедших и на эмиграцию), Николай Никанорович заметил в защиту дискредитируемой «старой заслуженной» профессуры: «...Между тем наиболее хулимые профессора оказывали самую влиятельную поддержку в критические для нее [иерархии] моменты (напр., по вопросу о восстановлении патриаршества) и оправдали свою старую репутацию объективных авторитетов по сравнению с разными флюидами, приспешниками и рептилиями»¹⁶⁷³.

По признанию Глубоковского, на заседаниях Присутствия он играл «роль справщика, которого все рвут на части и все ругают», замечая в письме В. В. Розанову: «...измучен смертельно, страдаю физически и морально... Хочу бежать, но не знаю – куда и когда...»¹⁶⁷⁴. Впоследствии, посылая Розанову протоколы предсоборных журналов, он обращал его внимание на то, что приходилось "биться даже из-за маленького»¹⁶⁷⁵. Просматривая протоколы заседаний, печатавшиеся в «Церковных ведомостях», его учитель по МДА А. П. Лебедев удивлялся терпению, с каким Глубоковский просвещал своих коллег, читая им целые лекции, что, по мнению самого Лебедева, было «бесплодно», ибо члены Предсоборного Присутствия «по-видимому, руководствуются в своих решениях впечатлениями минуты»¹⁶⁷⁶.

По всей видимости, доклад Глубоковского о патриаршестве сыграл определенную, даже решающую роль при голосовании. Его заключительные выступления в дискуссиях, вероятно, не были случайностью. Разубедить Рождественского или Кузнецова выступления Николая Никаноровича, конечно, не могли, скорее они были призваны повлиять на мнение нейтральных или пассивно молчаливых членов Присутствия, своего рода «статистов». Возможно, в этом проявлялось и искусство председателя I отдела, архиепископа Димитрия (Ковальницкого), направлявшего острую полемику в нужное русло. Против него была даже предпринята «агитация» некоторыми членами Предсоборного Присутствия. Именно в эти дни (когда обсуждался вопрос о патриаршестве) в «Новом времени» (№ 10828) появилась заметка против архиепископа Димитрия (Ковальницкого). Газета возмущалась приемами, к которым прибегал председатель I отдела, чтобы провести свое направление, обвиняя его в грубом обращении, высмеивании, оскорблении представителей оппозиции, когда «пользование правом слова стало нравственной пыткой»¹⁶⁷⁷.

В разгар острых дискуссий по вопросу о патриаршестве в заседаниях I отдела В. В. Розанов после долгого перерыва напоминал Глубоковскому о себе и просил, если «что важное» будет в Комиссиях и тот найдет нужным «довести до сведения публики»: «На всякий случай пишите мне: я переложу или изложу и вообще постараюсь»¹⁶⁷⁸. Сам Розанов считал, что Собор «рассыпается», из «архиерейства» выйдет «реформация всей «реформы» и даже хуже», предчувствуя «"что-то апокалипсическое» в ближайших временах и почти днях»¹⁶⁷⁹.

На следующий день после получения этого письма, 20 мая 1906 г., Глубоковский напишет: «Дорогой Василий Васильевич! Сердечное Вам спасибо. Дорога Ваша память. Я ведь мог думать, что Вы совсем вычеркнули из списка знакомых мое имя, яко черносотенца и «епискописта». Да что делать-то? Архиереев нынешних я не люблю, п[отому] ч[то] не уважаю, но «епископство» обязательно для меня, как иерархический чин, помимо всяких носителей. А беда еще и в том, что «мирская церковь» спит, и от ее имени орудует ничтожная кучка довольно невежественных и освободительно одурманенных попов и мирян. Право же так: ведь цену всем дельцам «церковного обновления» я знаю хорошо... Они орудуют и в газетах со всем арсеналом самой неразборчивой полемики. К сожалению, и «Новое время» поступило к ним на услуги. Не могу без стыда вспомнить грязную статью «Н[ового] Вр[емени]» против архиепископа Димитрия. Своеобразный, прямой и твердый человек с особыми взглядами, не для всех приемлемыми, но по уму и характеру это ныне чуть ли не самый выдающийся иерарх русской церкви. По крайней мере, таково мое мнение и впечатление... Отчеты о наших предсоборных занятиях почти всегда неверны тенденциозно. Напр., в N-pe «Н[ового] Вр[емени]» за 18 мая превозносится о. А. П. Рождественский (вдохновляющий «Н[овое] Время» непосредственно и чрез других лиц?) за его речи на Общем присутствии по школьному делу; то же и о. прот. Ф. И. Титов, а это все злонамеренная ложь, ибо сии два иерея совсем не отверзали тогда уст своих... Сейчас просмотрел статью «Собор или архиерейский съезд?» в N-pe за 20 мая и вижу, что тут все главное либо лживо, либо тенденциозно... В такой компании я не решусь проводить что-н[ибудь]... Бог с ними и с «Н[овым] Временем», которое должно же было сообразить, что нельзя думать, что святы лишь поставщики для него вздорных и клеветнических известий, а члены другой партии – все дураки и мерзавцы... Если нужно опровергать даже это, то лучше молчать (...) Все мы живем в страшное время и только милостию Божией»¹⁶⁸⁰. Отрывок из этого письма В. В. Розанов привел в статье «Наши церковные дела», опубликованной в «Новом Времени» 26 мая 1906 г. Спустя две недели он спрашивал Глубоковского, «не обидел или не огорчил ли» его, напечатав «анонимно» (Розанов подчеркнул это слово три раза), часть письма, «полу-возразив, полу-согласившись» с ним? Свой поступок Розанов объяснял тем, что год назад «ничем» не воспользовался из обширных материалов, пересланных Николаем Никаноровичем, и теперь, «получив еще хорошие строки», подумал: «Ну все хоть чему-нибудь я дам движение. Ей-ей. Если это и глупо вышло – по моей неуклюжести. И Вы меня великодушно простите. Я так привык к Вашему доброму и милому отношению, что готов зубами его вытащить из всякой беды (размолвки)»¹⁶⁸¹. Он интересовался мнением Глубоковского, на этот раз – о деятелях Предсоборного Присутствия (о. П. Я. Светлове и еще некоторых других). Как всегда (почти всегда, исключения были крайне редки) Николай Никанорович ответил сразу по получении письма. Сидя на заседании I отдела, «под шум жарких прений по поводу проекта об отношении Церкви к государству» (7 июня), Глубоковский писал, что «ничуть не серчал, а так несчастно сложились» его обстоятельства, что «нет возможности написать несколько строк»¹⁶⁸². Касаясь факта цитирования своего письма, он замечал: «Правда, опубликованное Вами письмо мое было случайно-мимоходным наброском и не предназначалось для печати. Верно также, что, несмотря на предусмотрительную анонимность, меня узнали и получили в этом новое побуждение для разных злословий по моему адресу. Но аще виною, аще нуждою Христос проповедуем есть, – и о сем радуюся... Вышло-то все хорошо, так как засвидетельствована была истина и потом стали даваться в «Нов[ом] Вр[емени]» более объективные отчеты о наших занятиях. Значит, спасибо Вам»¹⁶⁸³.

Решение в пользу восстановления патриаршества было воспринято крайне негативно «церковными либералами», ссылавшимися на «единодушное несочувствие» избранному Предсоборным Присутствием пути и «жестокие нападки» со стороны «интеллигенции» и «передовой» светской печати. В одном из номеров «Церковного вестника» довольно подробно пересказывалась статья недавнего доцента Петербургской академии (в сентябре 1905 г. покинувшего ее) А. В. Карташева (из газеты «Страна», № 84), обрушившегося на «синодальных эрудитов» и «ученых буквопоклонников» за то, что они своими «мертвыми археологическими справками» «подвели нерушимый фундамент под господство иерархии», взлелеяли «великого архиерея» и тем самым завершили «централизацию духовной власти», уничтожив окончательно «апостольское начало соборности»¹⁶⁸⁴. По мнению автора «Церковного вестника», «русское патриаршество умерло естественной смертью, раньше, чем Петр применил к нему «насилие"», ибо в нем не было «религиозного одушевления и религиозной глубины»¹⁶⁸⁵, оно было не в силах оказать противодействие правительству. Созданное светской властью для удовлетворения национальной гордости русского народа, патриаршество было ею же и уничтожено, а пущенные в ход славянофилами выражения о «печальном вдовстве Церкви», ее «обезглавлении» и прочем не соответствуют существу дела¹⁶⁸⁶. По мнению того же автора, положение Церкви печально не из-за отсутствия патриарха, а «кроме других причин и оттого, что духовенство до самого последнего времени оставалось чуждым общественным идеалам интеллигенции, довольствуясь иконописно-суздальскими идеалами московской Руси, и совершенно не понимало религиозной правды того культурного творчества, которое в муках зародилось у нас при Петре Великом»¹⁶⁸⁷. В этих рассуждениях слышны отголоски дискуссий Религиозно-философских собраний, которые вообще ощутимо заметны на страницах «Церковного вестника» и «Церковно-общественной жизни», очень чутко относившихся к мнению интеллигенции. Потеря интереса, малейшее охлаждение «общества» к церковным вопросам, в данном случае, – к реформе, вызванное несогласием с решениями Предсоборного Присутствия о составе Собора и Синода, о патриаршестве, воспринималось довольно болезненно, если не трагически. Редакция «Церковного вестника» исходила из того, что Церковь должна считаться с таким настроением «либерального слоя общества» (включая враждебность по отношению к существующему церковному строю), рассматривая его как полезное предостережение для церковных деятелей, должна стремиться пробудить в «левых» сочувствие к себе, а не отталкивать их¹⁶⁸⁸. «Ни одной реформы нельзя совершить в забвении исторического момента: на арену истории выступает новый фактор в лице самого народа (демократия), желающего распоряжаться разумно и сознательно своими судьбами. В известной мере влиянию этой новой стихии должна подвергнуться и церковная жизнь, область церковного управления, и здесь народ должен иметь свой голос»¹⁶⁸⁹. Церковные либералы опасались, что «абсолютические стремления епископата» неизбежно приведут к столкновениям с «передовой частью общества, а затем и с народом, по мере роста его сознания»; в результате – раскол, хуже которого могло быть «полное невнимание» или «большая враждебность» к Церкви со стороны общества¹⁶⁹⁰. По мнению церковных либералов, «время разрушило ошибочный взгляд», согласно которому общество и народ – «две половины, взаимно не понимающие друг друга», и обнаружило очевидность того, что «теперь интеллигенция руководит народом, а иногда и сама является выразительницей народных настроений»; благодаря незримым нитям, связывающим интеллигенцию с народом, ее политические, религиозные и иные идеи «носятся в воздухе и быстро прививаются народу»¹⁶⁹¹. «Идти против властной силы времени, против общественного мнения, значит обрекать на неудачу великие предприятия»¹⁶⁹². Либералы пытались схватить за фалды и удержать удаляющуюся из Церкви интеллигенцию, заставив или скорее уговорив ее остановиться и оглянуться, а с другой стороны – призывами пойти на уступки – подтолкнуть церковную власть навстречу «обществу».

В этом своеобразном оппонировании Предсоборному Присутствию на страницах «Церковного вестника» было высказано принципиально важное замечание, ставящее под сомнение или существенно корректирующее все рассуждения, сделанные по поводу и от имени народа. Это – мимоходом сделанное замечание о том, что все написанное о будущем Соборе «доступно только нашей интеллигенции, нашему образованному классу, весь же простой народ, – это можно сказать самые верные и преданные сыны Церкви – ничего не знают о предстоящем Соборе и будущей церковной реформе»¹⁶⁹³, и поэтому необходимо готовить народ к Собору.

Второй по значимости вопрос, обсуждавшийся в заседаниях I отдела Предсоборного Присутствия, – об отношении Церкви и государства. Дискуссии об этом проходили накануне летних каникул, обостряющегося конфликта вокруг Государственной думы и известий из Франции об отделении там Церкви от государства. Полемика была не менее жаркой, хотя и не такой продолжительной, как о патриаршестве. Не углубляясь в детали, отметим лишь, что Глубоковский более осторожно, чем в письмах В. В. Розанову весною 1905 г., высказывался и по вопросу о взаимоотношениях Церкви и государства. Тогда принципиальным условием церковной реформы он полагал «отделение церкви и государства при благоволительном взаимодействии»¹⁶⁹⁴. Теперь же он защищал предложенный И. С. Бердниковым тезис о церковной «автономии», понимаемой как «указание независимости Церкви в ее собственной религиозной области»¹⁶⁹⁵. «Это для нас наиболее существенный момент, и замалчивать его было бы гибельно, а сглаживать – опасно», – говорил Глубоковский, выступая при этом против выдвинутой Н. Д. Кузнецовым формулы «свободное действование», которая, по мнению Николая Никаноровича, «уравнивает» Русскую Православную Церковь с другими исповеданиями и религиозными обществами¹⁶⁹⁶. Глубоковский считал, что перед членами Присутствия стоит не теоретическая, а практическая задача, в решении которой бесспорно следует исходить не из государственных, а из церковных интересов: «как Церковь должна определить себя по отношению к государству при наличных условиях»¹⁶⁹⁷. Рассматривая Церковь и государство как явления «не просто сосуществующие, но и взаимно сопроникающие», менее обязательным он признавал, что «первая не может соподчинять второе и не правомощна законополагать от его имени»¹⁶⁹⁸. «Значит, необходимо удовольствоваться тем, – замечал Глубоковский, – что Церковь православная остается пока первенствующею и господствующею в русском государстве (...). В таком случае всячески законно требовать, чтобы по своему положению и правам она не была ниже других инославных исповеданий и признанных религиозных обществ»¹⁶⁹⁹. Он был не согласен с высказанным мнением, что юридически Православную Церковь хотят приравнять ко всякому иноверию, ибо всецелая опора прерогатив Церкви – «православный царь». Но каково положение Царя в Православной Церкви и самой Церкви в новых условиях, – для него, как и для многих, оставалось вопросом. В итоге он высказался за то, что «государственные отношения православной русской Церкви должны созидаться теперь на факте принадлежности к ней русского Царя, когда первая прежде всех творит особые молитвы за Него (...), а Он по сыновне-христианскому чувству преданности ей (...) всю власть Свою предоставляет на пользу церковную ради славы Божией и для спасения личного и всех вероисповедных собратов Своих во Христе Иисусе, Господе нашем»¹⁷⁰⁰. Нельзя не признать неопределенность и туманность этого положения, что, впрочем, навряд ли можно поставить в вину Глубоковскому. На наш взгляд, основная идея и мотив его выступления – в необходимости слегка дистанцироваться от государства, связи с которым в столь смутное время были чреваты непредсказуемыми и нежелательными последствиями для Церкви, а именно Ее интересы всегда были для Николая Никаноровича на первом месте.

15 декабря 1906 г., не завершив поставленных перед ним задач, Предсоборное Присутствие прекратило свою работу. На этот раз газеты довольно единодушно отдали должное «трудолюбию, обстоятельности, учености» его членов, выступления которых представляют «весьма ценный компендиум» церковно-исторических, церковно-государственных, канонических и других сведений. Было констатировано также, что в ходе работы с четкостью обнаружились два направления¹⁷⁰¹.

Характеризуя в целом «церковно-реформаторские движения» эпохи 1905–1907 гг., Глубоковский полагал, что они свидетельствуют о том, что «не богословские голоса старались задавать тон и получали верх при обсуждении богословских тем. Твердо и гордо звучал лозунг: что члены тела Христова все одинаково востязуют всяческая (1Кор. 2:15) в сфере христианства», и замечал при этом, что человеку, «конечно, легче иметь дело с относительным и подвластным, чем с абсолютным и повелительным, он больше тяготеет к произвольному, чем к обязательному»¹⁷⁰². При подобных настроениях богословская наука, кажущаяся огромному большинству русского православного общества «всех градаций» ненужной, является «уже ортодоксально подозрительной и рационалистически опасной, либо прямо вредной и для высших иерархических кругов, и для разных газетных фельетонов»¹⁷⁰³. Результатом же таких господствующих мнений стало возобладание «не столько научных убеждений, сколько недисциплинированных настроений», когда истиной «начали принципиально «корчемствовать» в интересах целей то субъективно-партийных, то прямо злостных»¹⁷⁰⁴.

Post scriptum

Очередная попытка восстановления патриаршества была предпринята в 1912 г. По инициативе архиепископа Антония (Храповицкого) было созвано Предсоборное Совещание под председательством архиепископа Сергия (Страгородского). В академической среде отношение к нему было неоднозначным. «Читаю об учреждении Предсоборного Присутствия [sic!]. Что-то мне не верится в продуктивность его работ! По всей вероятности, Сергий и Антоний будут заниматься только патриаршеством, которое их так интересует»¹⁷⁰⁵, – замечал Д. И. Богдашевский. Из академистов в Совещание был вызван только профессор СПбДА по истории Греческой церкви И. И. Соколов «в интересах восстановления бюрократическим способом патриарха»¹⁷⁰⁶. Накануне архиепископ Антоний (Храповицкий) опубликовал свою Четвертую записку в Синод, непосредственно посвященную вопросу о патриаршестве. Газеты сообщали о конфликте на этой почве с В. К. Саблером (ставшим в мае 1911 г. обер-прокурором), ранее неизменно протежировавшим высокопреосвященному Антонию. В духовной печати возникла полемика, впрочем, не имевшая уже такого сильного общественного резонанса и не возбудившая такого накала страстей, как в 1905–1906 гг. Большинство «реформаторов» по-прежнему было настроено не в пользу патриаршества¹⁷⁰⁷. Против него высказывались и консервативно настроенные члены корпорации: «Прочитал сегодня телеграмму в «Киевлянине», что на Пасху будет у нас восстановлено патриаршество. (...) Не верю я в обновление нашей церковной жизни чрез такого рода «реставрацию». Нужна сила церковная, а теперь ее не имеется. Все носятся с Сергием [Страгородским] и Антонием [Храповицким], – двумя российскими патриархами. Если кого делать патриархом, то только нашего старика Флавиана [Городецкого]. Это старец божьего ума, великого такта и необыкновенной энергии»¹⁷⁰⁸.

При этом и правые, и левые сходились в характеристике высшего церковного управления, около которого, по словам Н. Д. Кузнецова, была «такая масса лжи, интриг, явного покровительства своим любимцам и подготовления неприятности другим, что все недовольны»¹⁷⁰⁹. Идейный противник Кузнецова и коллега по МДА И. Г. Айвазов давал не лучшую оценку церковной атмосферы начала 1913 г.: «В сферах затхло, шкурно и все в этом роде. Лгут друг другу в глаза и тем упиваются. Безлюдье страшное; анархия идет ужасная. Настроение мизантропии. Лучше стоять вдали и иллюзиями жить»¹⁷¹⁰. Однако, в противоположность Кузнецову, Айвазов возлагал свои надежды именно на «сильную церковную личность», способную вывести Церковь из этого положения («паралича воли» и «маразма совести»), видя большую заслугу архиепископа Антония (Храповицкого) в том, что он «будит идею патриаршества, жертвуя всем»¹⁷¹¹. «А ведь без патриарха наша Церковь скоро совершенно станет Служанкой Совета Министров, Думы и политических авантюристов. Те, на кого надеялись в защите Церкви, оказались мелкими интриганами – Кузнецов, Остроумов, Восторгов, Заозерский и К^о – все продаются даже «в розницу» врагам Церкви»¹⁷¹², – замечал Айвазов. Он с укором писал о молчании «академической кафедры», которую жизнь властно и грозно зовет «к церковной трибуне» и от имени которой выступают только «красные хулиганы» вроде Н. Д. Кузнецова и Н. А. Заозерского¹⁷¹³. «А «свои» на просьбы писать – молчат и... еще только критикуют. Старая, противная наша кастовая закваска... Нет людей огня, идеи ревности по Церкви. И старики нашего убеждения приумолкли и молодежь наших взглядов трусливо озирается и что-то шепчет себе в кулак. А уж нам ли не сшибить всю эту задорно-глупую и невежественную плеяду «борцов за свободу совести»?!»¹⁷¹⁴, – замечал он и просил И. С. Бердникова высказаться в печати по этим вопросам. (В 1914 г. в Москве вышла книга И. С. Бердникова «Наши новые законы и законопроекты о свободе совести»).

И. Г. Айвазов давал следующую небезынтересную оценку церковных и околоцерковных настроений: «Все левые элементы, включая и октябристов и националистов, резко идут против патриаршества и вообще единоличного «предстоятеля» Русск[ой] Церкви: боятся крушения конституции и революции, боятся, что Патриарх поддержит Самодержавие и последнее вновь воскреснет в столь надобной для православия и России мощи. Боятся патриарха и бюрократы, и паны-крепостники и etc... Все нецерковное, властолюбивое, нерусское – боится усиления Церкви в государстве. Вот бюрократия, конституция и революция – эти три «зверя» и хоронят патриарха, в чем и успевают было... К ним примкнули и Тушинские «перелеты», жадные до посулов: г.г. Кузнецовы, Папковы, Заозерские и К°. Вот почему, зная всю подноготную, Архиепископ Антоний и будит опять идею единоличного предстоятельства Русск[ой] Церкви – патриарха (...). Ждать, чтобы Собор сам решил этот вопрос – опасно, потому что, по утвержденным правилам созыва – последний будет таков, каков пожелается Оберу или того хуже – Витте, Гегечкори, Каменскому... А будет не учрежден, а замещен (...) патриарший пост, – будет предстоятель Церкви и самый Собор будет огражден от светского засилья, – потому что и Царь будет осведомлен надлежаще о нуждах Церкви. Иначе – быть беде. Ведь пробираются к опеке над Церковью Витте и К°!... Жутко... А у нас так много гнилья, – продажного, шкурного, что поклонятся «зверю». Личность, личность – надобна на церковной вершине, а не оберская коллегия, жалкая, трусливая, часто падкая до чечевицы... и безответная!.. В своих лекциях Вы это нам читали. И мы теперь охотно поняли правду читанного Вами. (...) Страшно бросить Собор без предстоятеля в бушующее море... Поверьте, сразу будет «Учредительное Собрание», – я слишком ясно вижу это. Поклонник Собора, – я жажду спасительного, а не «разбойничьего» Собора»¹⁷¹⁵. Айвазов поддерживал идею архиепископа Антония (Храповицкого) о «назначении» патриарха Императором Николаем II до Собора, – как замещении вдовствующей кафедры. Он называл разговоры о царском засилье в Церкви «дарами троянцев», указывая на то, что «охраны Церкви мы из рук думцев и бюрократов не примем... Нам нужна охрана не от Царя (Он и мы – одно), а от [нрзб.] врагов Церкви. Дума боится новой сильной власти, – церковной, почему и прет против нее. Но мы за нее и если Царь даст патриарха до Собора, вечная ему благодарность»¹⁷¹⁶.

H. H. Глубоковский никак не проявил себя в этих дискуссиях. Однако борьба в церковных верхах и те негативные тенденции, которые получили особенное развитие в период болезни и после кончины в 1912 г. митрополита Антония (Вадковского), вызывали у него все большую тревогу. «В нашем духовном (иерархически и идейно) мире господствует анархическая растерянность: кто палку взял, тот и капрал, а часто ведь не знают даже того, что каждая палка о два конца, – замечал Глубоковский в одном из писем В. В. Розанову. – Создалась какая-то переходность, которая не разрешается ни в ту, ни в другую сторону... Межумочность и упражнения в проектах, а духовная жизнь мятется точно растревоженный Китай. Все это сказывается на духовно-литературной производительности нашей. Не в страхе тут дело и не в репрессиях, а в духовном индифферентизме, в отсутствии научного энтузиазма, при котором были бы и мужество, и творчество...»¹⁷¹⁷. Сам Николай Никанорович в это время переживал тяжелый кризис, вызванный рядом причин: введением нового академического Устава 1910–1911 гг., прекращением издания Православной энциклопедии, нежеланием Академии наук принимать на конкурс богословские труды, и в частности его «Благовестие св. Апостола Павла»...

Впоследствии, рассматривая причины неудач в осуществлении церковной реформы, профессор Петроградской (С.-Петербургской) духовной академии В. А. Беляев доказывал принципиальную неосуществимость реформы в тогдашних условиях. По его мнению, канонический церковный строй, являвшийся целью реформы, подразумевает одновременно широкое развитие общественности и стройную систему иерархической власти, то есть «удивительное соединение» демократического (либерального) и консервативного элементов: «Объединение разнородных стихий в этом строе было результатом долгого исторического процесса. (...) Здесь действовало в качестве незаменимого коэффициента время, которое вообще может давать чудесные результаты. Теперь же, когда канонический строй хотят восстановить путем реформы, этого коэффициента уже нет налицо. Грани противоположных интересов, постепенно сглаживавшиеся в историческом течении жизни, терявшие свою остроту, теперь должны были выступить во всей своей резкости и непримиримости. (...) Нужно чудо или – что равносильное чуду – необыкновенный общественный подъем, чтобы столь сложная и составимая из столь противоположных элементов реформа действительно получила свое полное осуществление»¹⁷¹⁸.

Церковная интеллигенция, к которой можно отнести представителей духовно-академической корпорации, как и интеллигенция светская, не была однородна и единодушна в оценке переживаемых событий и попытках противостоять кризисным процессам. Кроме того, часть профессоров настойчиво стремилась поставить на обсуждение вопросы догматические. По словам проф. Н. К. Никольского, на академических профессорах лежала ответственность, чтобы оживление церковной деятельности не сопровождалось «ущербом в состоянии церковного вероучения», что может случиться, если «на первое место при современном состоянии вещей мы поставим не вопросы веры и духа, а вопросы управления и отношения к внешней власти»... Религиозный и политический либерализм представителей академической корпорации, как правило, дополняли друг друга. Либералы говорили о настоящем, смотря в будущее, консерваторы думали о настоящем, опираясь на прошлое. Но вместе они составляли необходимое целое, определенное русло реформаторского движения, ограничивая его и создавая творческую напряженность. Вихрь революции все более втягивал в политику, и к 1917 г. соотношение меняется – складывается радикальное большинство и консервативное меньшинство. Власть и подвластные, вожди и массы, пастыри и паства: различие подходов к их взаимоотношениям разделяло и раскалывало церковную интеллигенцию, которая являлась посредником между ними. Вопрос о влиянии протестантских идей на русское общество, в том числе на круги церковные, поднятый и по-разному освещавшийся еще в печати начала XX века, заслуживает не меньшего внимания и изучения, чем влияние идей французской революции или марксизма. Знаменитые слова: «Призрак бродит по Европе, – призрак коммунизма», в отношении России можно дополнить «призраком Реформации», которою пугали либерально настроенные церковные круги с целью добиться от церковной власти известных уступок в расширении прав клира и мирян.

С 1890-х гг. духовная школа переживала затяжной кризис, периодически вспыхивавшие в различных семинариях беспорядки поражали жестокостью и необузданностью¹⁷¹⁹. По признанию профессора МДА И. В. Попова, семинарские бунты «стали у нас, как кажется, явлением хроническим». Относительно студентов академии он высказывал мнение, что их «увлекало на путь беспорядков презрительное отношение к ним студентов университета. «Вам дороже всего ваша хата», – говорили они. Теперь они пытаются доказать противное. Мотив – детский. Но, кроме того, как бы наши студенты ни старались, они никогда не добьются того, чтобы студенты университета снизошли до признания их равными себе. Причина такого отношения к студентам академии лежит глубже, – в презрении к духовенству и богословию вообще»¹⁷²⁰. Захваченная общим «освободительным» движением, духовная школа обнаруживала специфические проявления этого протеста. Отказ посещать лекции, сдавать экзамены, писать семестровые сочинения, забастовки и массовые беспорядки, покушения на ректоров и инспекторов семинарий (как правило, молодых монахов), взрывы бомб и поругание икон, – таковы были проявления опустошительного смерча, прокатившегося по всей России в 1905–1907 гг.¹⁷²¹ Причем в семинариях и духовных училищах это движение имело гораздо более резкие проявления, чем в академиях. Один из учеников Глубоковского, преподаватель Полтавской семинарии Н. И. Сагарда, в апреле 1905 г. писал ему: «...страшно подумать, что семинарии и следующий учебный год начнут при существующем строе и порядках. Наша семинария разложена вконец и начальству приходится утешаться и других утешать тем, что у нас еще ученики не били ректора, а учеников не кололи штыками... Меркой для оценки настоящего положения семинарии берется уже не идеал духовно-учебного заведения, а нечто отрицательное в самом крайнем и грубом проявлении его: у нас лучше, чем в Минске и Тамбове, следовательно, положение нашей семинарии должно признать хорошим. Убаюкиваем себя статистическими выкладками, как будто цифрами, поставленными в семинарское безвременье, могут быть определены успехи и поведение воспитанников. Собственно говоря, нельзя говорить ни об успехах, ни о поведении, так как утеряны нормы для определения того и другого. Неужели те, кому ведать надлежит, ничего не видят и не предпримут?»¹⁷²². Как отмечал впоследствии М. А. Остроумов, духовная школа не обнаружила «достаточной стойкости в борьбе с мятежным духом отрицания» и сама заразилась им, допустив возможность «накопления тех тонких переходных отрицательных настроений, которые в продолжение целых десятилетий подготовляли почву для революционных выступлений и которые, по существу дела, гораздо опаснее открытых бунтов»¹⁷²³. Особую опасность он видел именно в органичности этого «протеста», свидетельствовавшего о «внутренней неустойчивости и несостоятельности» духовной школы в учебном, воспитательном и административном отношениях¹⁷²⁴. «Наша школа, следовательно, потеряла твердый дух, а «дух» школы, как известно – это все»¹⁷²⁵. Произошел вброс или вторжение отрицательного направления извне и распространение его в духовных школах при отсутствии или снижении иммунитета. Среди главных требований, выдвигавшихся воспитанниками: радикальная реформа духовной школы и предоставление права поступать в университеты, куда семинаристам с 1879 г. был закрыт доступ¹⁷²⁶. Помимо этого, было множество других более или менее частных требований, связанных с местными порядками, но прежде всего с учебным и воспитательным процессами (расширение преподавания математики и физики; введение естествознания и лекционной формы преподавания, пересмотр учебников, уничтожение разрядных списков и т. д.)¹⁷²⁷.

Анализ современного состояния духовной школы (высшей и средней) Глубоковский представил в своих выступлениях на заседаниях Предсоборного Присутствия. Одною из главных причин нестроений в духовной школе Глубоковский считал недостатки центральной власти, а именно – Учебного комитета, которому было вверено попечение о духовных школах. Он упрекал Учебный комитет в насаждении с середины 1880-х годов «канцелярского правления, бюрократической централизации и самомнительного чиновничьего недоверия ко всяким местным органам»¹⁷²⁸. «Вместо дружного взаимодействия постепенно формировался непримиримый внутренний антагонизм двух враждующих лагерей»: духовной школы, как проявления живого опыта с присущими ему достоинствами и недостатками, и деспотической власти, проникнутой «бюрократическим духом безжизненной отвлеченности», давящей сверху «через мертвое орудие бумаги»¹⁷²⁹. Духовная школа «кипела, страдала и разлагалась», будучи принижена и дезорганизована, а ее реформирование с 1896 г. было заморожено; духовную школу пытались лишь внешне усмирить, но все походы, по замечанию Глубоковского, «только опустошают страну, и никогда ее не культивируют»¹⁷³⁰. Эти новые административные веяния, возобладавшие в духовной школе в 1890-е гг. и отражавшие общие тенденции «церковно-правительственной политики», затронули организацию учебного и воспитательного процессов¹⁷³¹. Последний оказался в пренебрежении, и именно здесь, по мнению Глубоковского, сосредотачивалась болезнь. В учебной же части это проявлялось в неудовлетворительно составленных учебных планах, в острой нехватке учебников и учебных пособий, отвечающих современным запросам, в отсутствии твердых и четких принципов в деятельности цензуры и руководстве внеклассным чтением путем формирования студенческих библиотек, могущих удовлетворить любознательности воспитанников и способствовать расширению их умственного кругозора. В проскрипционные списки попадали иногда труды академических профессоров, а подозрительное отношение ко всякой новой книге систематически развивало, по мнению Глубоковского, «пылкую любовь к всевозможным запретным писаниям»¹⁷³². В итоге – «страшное опустошение в молодых умах и сердцах, где все запретное накопляется с необыкновенною интенсивностью и откуда вырывается потом с вулканическою бурностью. Результаты у всех налицо, и мы теперь пожинаем то, что сеяли прежде с таким бюрократическим упорством. В нашем мире везде от малых причин бывают большие последствия, как от одной искры сгорела Москва»¹⁷³³.

Другой составляющей духовной школы были преподаватели. Складывавшийся административно-бюрократический режим нуждался в покорных исполнителях, которые перемещались как «пешки на шахматной доске» по карте Европейской России; такому режиму «живые труженики с собственною инициативой были эссенциально неудобны»¹⁷³⁴. «Индивидуальное творчество поглотилось бесцветною серенькою формой, и она возводилась в идеал. Водворилась покорная корректность при холодном безучастии и канцелярской мелочности»¹⁷³⁵, – указывал Глубоковский. К этим бедам добавилась «педагогическая монахомания», насаждаемая с конца 1880-х гг., когда главные административные должности стали замещаться «молодыми чернецами» из выпускников духовных академий, принявшими монашеский постриг во время учебы; «вся важность была не в человеке, а в куске материи известного цвета»¹⁷³⁶. «Академическое монашество» (Глубоковский употреблял этот термин, а если, по необходимости, писал «ученое монашество», то, как правило, после слова «ученое» ставил знак вопроса – «ученое (?) монашество») стало, по мнению Глубоковского, способом быстрого устроения духовно-административной карьеры (смотритель – инспектор – ректор – епископ), причем для далеко не лучших представителей академического студенчества. По его наблюдениям, искренние и идейные люди были среди этого слоя скорее исключением. «Во всяком случае, все монахи-начальники, попадавшие на ответственные посты прямо со школьной скамьи, не имели для сего ни опыта, ни знаний, ни такта, а ранг, диспозиции и инструкции обязывали их держаться «славно и грозно», открывая простор к свободному и бесконтрольному хозяйничанью казенными кредитами на свои личные нужды или причудливые капризы (...). Развивался глухой антагонизм и – по подобию цирковых партий разлагавшейся Византии – образовались в духовной школе столь вредные оппозиционные течения «рясофоров» и «фрачников» или «сюртучников», нередко питавших непримиримое взаимное недоброжелательство. (...) И на инспекторских седалищах в Академиях восседали иногда такие иноки, о которых поистине «удобнее молчание», а они все-таки скоро сподоблялись чести архиерейства (...). Можно ли было ожидать тут авторитетности и влиятельности, да еще в такое тревожное время (...)? Все это сразу создавало противоестественное положение и фатально вносило роковую дезорганизацию во всю духовную педагогию. Причина коренилась в природе вещей, и никакие усилия самих молодых монахов и корпораций не могли устранить того, что было в существе дела и требовало радикального улучшения именно в последнем»¹⁷³⁷. По мнению Глубоковского, падение педагогического уровня духовно-учебных заведений (а то и полное отсутствие педагогии) привело к тому, что «худое превратилось в хорошее, но с неизбежным результатом, что последнее потеряло всякую ценность», и отчасти в этом он находил разгадку «того печального явления, что юношество ныне с легким сердцем совершает и одобряет самые возмутительные акты с видом и ореолом психопатического героизма (...), а во всех других учебных заведениях молодые люди также воспитываются «по ту сторону добра и зла""¹⁷³⁸. Усыплением педагогической совести он считал фарисейские ссылки на «необузданность нового молодого поколения» и приходил к выводу, что в основе «печального расстройства» духовной школы «лежат причины не интеллектуального, а морального свойства; во всяком случае, вторые создали почву, рост и силу для первых»¹⁷³⁹. По его мнению, «недисциплинированность» студентов не в последнюю очередь вызывалась реакцией на неадекватные меры Учебного комитета: «крайность внутренняя не вызвана ли здесь крайностию внешнею, ибо les extrêmes se touchent?..»¹⁷⁴⁰. Как на факт «гибельного нравственного распада, проникающего до последней глубины», Николай Никанорович указывал на проявившуюся в последнее время тенденцию к «свободной школе», устроенной «на социалистических началах без библейской религии и без христианской морали»¹⁷⁴¹. Таковы были, по мнению Глубоковского, причины, предуготовившие «развал» духовной школы, который завершился ураганом семинарских волнений, заставшим всех врасплох и вызвавшим в 1905–1907 гг. «длительный пароксизм «реформаторской горячки"» в академиях¹⁷⁴².

В жизни академий, высшей ступени духовной школы, болевшей всеми ее недугами, Глубоковский отмечал две возобладавшие и взаимообусловленные тенденции: утеснение свободы, инициативы и независимости академических преподавателей вело к понижению их ответственности, а результатом этого стала сильно пошатнувшаяся научная солидность академического студенчества. В числе причин, способствовавших снижению общего научного уровня, он называл и прекращение публикации в «Христианском чтении» (с 1901 г.) подробных отзывов на книги, представленные на Макариевские премии Учебного комитета при Св. Синоде, вследствие чего русская литература лишилась «единственно авторитетной научно-богословской критики»¹⁷⁴³. Объяснением сего «рокового шага» служило недостаточное финансирование со стороны Канцелярии Св. Синода, по поводу чего Глубоковский замечал: «Горько видеть и тяжело чувствовать такое отношение к нашей науке призванных высших сфер!..»¹⁷⁴⁴.

Внесение в воспитательную часть академической жизни стихии «полицейского формализма», по мнению Глубоковского, привело к обратным результатам – крайнему падению элементарной дисциплины, снижению посещаемости студентами богослужений, что «есть принципиально обличающая ненормальность для высшей духовной школы, которой старательно прививали церковный образ и благочестивое подобие»¹⁷⁴⁵. «Ведь и обидно, и больно, и горько, – писал он, – что в богословско-православном студенчестве стали обнаруживаться теоретические интересы к отвлеченному анархизму и практические выпады в пользу экстравагантных апологетов национал-социализма, (...) а с кафедр иногда слышатся вещания, что наука лучше учит истине и нравственности, чем христианство»¹⁷⁴⁶.

С сокрушенным сердцем Николай Никанорович констатировал отравление общества бесцензурной литературой через «переводные рационалистические сочинения Запада»¹⁷⁴⁷, что сказывалось и на академических корпорациях. «Когда Академии должны бы служить оплотом разумной ортодоксии и прочным буфером против рационалистического нашествия, студенты упражнялись в популяризации Гарнака и задумывали подарить русскому обществу подлинного Штрауса»¹⁷⁴⁸. Впоследствии в рецензии на книгу Э. Ренана «Апостол Павел» (М., 1907), отмечая попутно плохое качество перевода, выполненного богословски несведущим человеком, Глубоковский писал: «Но имеет крайне серьезную важность, что у нас вся Россия с лихорадочною поспешностию заполняется Ренаном, который проникает и в духовные школы, овладевая умами и сердцами ее питомцев. Это явление и знаменательно, и опасно. Неглубокий мыслитель, Ренан был очаровательно талантливым писателем, невольно захватывавшим всякого читателя его литературно-изящных произведений. Это прямо сирена, обольщающая своими сладкими и певучими речами всякого неосторожного слушателя. В частности, по отношению к Господу Христу и христианству Ренан не был грубым отрицателем, напротив, у него всюду сквозит неподдельный энтузиазм пред личностию Искупителя и пред христианскою возвышенностию. Тем страшнее, что за этим искусно скрывается безусловное отвержение всякой истинной христианской божественности. Значит, Ренан – это самый тонкий яд, который действует тем вернее и губительнее, что он впивается незаметно и всасывается всем духовным организмом человека, когда мы охотно и без предупреждения избегаем явной отравы. Эта Ренановская зараза требует самых серьезных мер равноправной оппозиции со стороны духовной литературы. К сожалению, по этой части у нас имеется очень немного»¹⁷⁴⁹. Указывая на работы о Ренане о. Вл. Гетте, архимандрита († епископа) Михаила (Лузина), о. Т. И. Буткевича, Глубоковский напоминал читателям слова апостольского послания (Еф. 4:15): «Блюдите убо, како опасно ходите!»¹⁷⁵⁰.

Разрушающее воздействие современности сказывалось, по его мнению, в том, что «водворилась и приобретает возобладание партийность и политиканство, отравляющие все функции студенческой жизни вплоть до самой процедуры переходных экзаменов, к несомненному падению академической педагогии и к пагубному вреду для всех...»¹⁷⁵¹.

Такова была нерадостная картина состояния духовной школы накануне первой волны потрясений русского общества, нарисованная Глубоковским, напомнившим горестное высказывание проф. В. В. Болотова о «нашествии ныне действующей мглы». Проведенный Николаем Никаноровичем анализ основывался на обширной информации, взятой из разных источников: отчетов ревизоров Учебного комитета, протоколов академических советов и семинарских правлений из светской и духовной печати, переписки с преподавателями академий, семинарий, училищ, контакты с которыми он поддерживал, приняв на себя редактирование ПБЭ. Но самым ценным был его личный многотрудный опыт. «Ведь не по официальным же отчетам шаблонной корректности излагать нам свои собственные наблюдения и ощущения!..»¹⁷⁵², – замечал Глубоковский.

Определенной реакцией на распространение рационалистических (=протестантских) идей стало возникновение «нового богословия», что вызывало у большей части представителей академической корпорации не меньшее беспокойство. «Поистине мы переживаем бурное время. В богословской науке подводят мины против нас не столько враги нашей Православной Церкви, сколько наши quasi ученые богословы. Они хотят поставить богословие на новые столбы, не подозревая того, что подрывают этим самое православие. И замечательно, что делают это волки в овечьих шкурах»¹⁷⁵³, – писал Глубоковскому профессор КазДА М. И. Богословский под впечатлением «Писем о русском богословии»¹⁷⁵⁴. По мнению автора «Писем» преподавателя Воронежской духовной семинарии П. В. Никольского, «богословская наука, чтобы сделаться живою и действовать, должна возвратиться назад – усвоить богословский метод святых отцов. Это метод созерцания, т. е. такое непосредственное переживание истин веры, при котором человек воспринимает их не холодным умом, отрешенным от других сил духа, а и умом и сердцем, и доходит при этом до зрения Божественных тайн. Этот метод у нас на Руси нашел себе применение в XVI веке, но потом в школе был подавлен западной схоластикой – в XVII–XIX веках. Но в то время, как схоластика царила в духовной школе, святоотеческий метод находил себе постоянное применение в жизни»¹⁷⁵⁵. Среди представителей этого «нового богословия» П. В. Никольский называл имена «богословов-иерархов», аскетов (Паисия Величковского, Феофана Затворника) и «богословов-славянофилов» (А. С. Хомякова и Ю. Ф. Самарина). К представителям «славянофильского богословия» Никольский относил также протоиерея А. М. Иванцова-Платонова и редактора «Православного обозрения» протоиерея П. А. Преображенского. В последних «Письмах» Никольский характеризовал отличительные черты «нового богословия», современными выразителями которого считал архиепископов Сергия (Страгородского) и Антония (Храповицкого). По словам Никольского, в статьях преосвященного Антония царило «не только одно богословское направление, но и выражены мысли, стоящие между собою в неразрывной связи. Это в сущности многочисленные главы или параграфы одной богословской системы»¹⁷⁵⁶. Соглашаясь с архиепископом Антонием, упрекавшим современных богословов в «погоне за документализмом», Никольский утверждал, что задача современной библейской экзегетики должна состоять в проникновении «в дух священных книг. А такое проникновение немыслимо при холодном объективном «научном» изучении Библии»¹⁷⁵⁷.

Надежды на радикальное реформирование или «обновление» духовной школы были напрямую связаны с предполагавшимся созывом Церковного собора. Резолюция Императора Николая II от 30 марта 1905 г. на докладе Св. Синода о переносе созыва Собора на более спокойное время была воспринята как признание важности и необходимости всестороннего обсуждения в печати различных аспектов церковной реформы. Даже если желаемое выдавалось за действительное, это способствовало расширению и углублению выносимых на обсуждение вопросов. Тема реформы духовной школы была настолько остра и важна, что в течение короткого времени вызвала лавину литературы, пожалуй, не меньшую, чем вопросы реформы высшего церковного управления. При этом ее обсуждение на страницах духовной периодики происходило параллельно осмыслению схожих процессов, протекавших на Западе¹⁷⁵⁸.

Особенно большое внимание вопросам духовной школы уделяли «Епархиальные ведомости», на страницах которых с «замечательным единомыслием» описывался царивший в стенах ее полный «развал», и с таким же редким для того времени «единодушием» указывалось на «общий исход» из создавшегося положения: «раскрепощение воспитанников от обязательного профессионального обучения, обращение семинарий в общеобразовательные училища и устройство заново духовной школы в форме пастырских курсов»¹⁷⁵⁹. В рамках поставленной проблемы обсуждались два главных вопроса: о причинах бегства из духовных семинарий (= духовного ведомства) и о том, какою должна быть современная духовная школа? Суммируя ответы на первый вопрос, мы получим картину бесправного, тяжелого (в нравственном и материальном отношении) положения сельского священника, почти крепостного в своей зависимости от местного архиерея. Невозможность честно и до конца исполнять свой пастырский долг ложилась на него тяжелым «душевным гнетом», почему родители и старались «выпихнуть» своих детей из духовного ведомства, не желая для них такой же тяжелой, наследственной участи¹⁷⁶⁰. «Тот факт остается фактом, что состоятельные священники из городов и сел европейской и азиатской России благословляют своих детей оставить родную церковную службу и уйти в инженеры, адвокаты, доктора, управляющие акцизом и т. д., – писал ректор Томской духовной семинарии. – Дети ректоров семинарий, инспекторов семинарий, смотрителей училищ, протоиереев губернских и уездных городов и богатых сельских батюшек – первые кандидаты в гимназии и университеты. Что остается на долю духовных академий? – Умная беднота... – Много ли ее? Зачем же закрывать глаза на эти вопиющие факты измены отцов своему знамени?»¹⁷⁶¹. Констатируя «бегство» семинаристов из духовного ведомства, большинство авторов, выступающих на страницах академического «Церковного вестника», своего рода аккумулятора реформаторских планов, не приняло оценки этого явления как «измены отцов своему знамени». Столь же неприемлемым для большинства представлялся предлагаемый выход: закрыть семинаристам путь в университеты и другие высшие учебные заведения сокращением образовательной программы семинарий либо простым запретом уходить на светскую службу.

Резкой критике на страницах «Церковного вестника» подвергся и проект, опубликованный в «Православно-русском слове» (органе петербургского «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви»)¹⁷⁶². Полагая, что «разложение» духовных семинарий угрожает «заражением всему телу Российской Церкви чрез поставляемых ими кандидатов в клир», и в целом «ужасной катастрофой», автор «Православно-русского слова» обвинял духовенство в стремлении «за счет Церкви» дать своим детям светское образование, «чтобы открыть им более широкий путь к материальным благам и жизни, не требующей подвигов и самоотречений»¹⁷⁶³, т. е. опять-таки в «измене отцов своему знамени». При этом его особое беспокойство и возмущение вызывало понижение умственного и религиозно-нравственного уровня семинаристов вследствие того, что наиболее даровитых детей священники старались поместить в гимназии. «Благодаря этому, семинарии и духовные училища наполняются или детьми псаломщиков, в очень значительном проценте – алкоголиков и разных неудачников, и потому в большинстве с дурными задатками, или умственно и нравственно убогими детьми состоятельных или влиятельных священников и, наконец, детьми бедных священников, завидующими участи более состоятельных (...). Если вообще замкнутость отражается вырождением и гибелью на той или другой касте, то пагубные следствия этой замкнутости удесятеряются при отборе лучших сил касты на другие пути, что именно и случилось с нашим духовным сословием»¹⁷⁶⁴. Причины разложения духовной школы автор усматривал в «усвоении» духовно-учебными заведениями «эвдемонистически-антиномистического направления», в появлении монашества с «широким взглядом»¹⁷⁶⁵ на вещи, в недостаточной разборчивости при пострижении студентов академий, в существовании разных требований к учащимся и к учителям, в двойственности задач духовной школы (давать образование и готовить пастырей), наконец, в переполненности духовных семинарий, когда общежития превращаются в своего рода казармы, где существует одна спальня на весь этаж, что порождало уже проблемы иного рода, и в других, более частных обстоятельствах. Цель реформы, по его мнению, должна состоять в том, чтобы обеспечить Русскую Церковь «надлежаще умственно, нравственно и религиозно подготовленным священством и дать ей большее число кандидатов на все степени клира»¹⁷⁶⁶, для чего предлагался ряд мер: превращение духовных училищ в 6-классные епархиальные прогимназии, создание 4-классных церковно-приходских или низших пастырских школ для подготовки псаломщиков; вместо упраздняемых духовных семинарий предлагалось открыть трех-четырехгодичные богословские курсы исключительно для подготовки пастырей, преимущественно для села, далее следовал двух-трехгодичный богословский лицей для подготовки городских пастырей и, наконец, завершали эту сложную систему духовные академии. Насильственный путь решения проблемы бегства семинаристов расценивался редакцией «Церковного вестника» как фактический запрет на выход из духовного сословия и своеобразное второе крепостное право. Подобный проект, охарактеризованный как «очевидные плоды монашеского незнания жизни»¹⁷⁶⁷, вызвал активный протест представителей духовной школы. Отвечая на второй вопрос – какою должна быть реформированная духовная школа, – большинство авторов, соглашаясь с тем, что семинария – плоха («но плоха не по вине своих деятелей и не лучше ее гимназии», а по вине общества, на котором «лежит обязанность уничтожить школьные недуги»), коренной источник всех ненормальностей духовной школы полагали «в несоединимой двойственности ее фактической задачи». Указывая на недопустимость «искусственного, подневольного улавливания в пастырство», выходом из сложившегося положения большинство авторов считало разделение духовной школы на общеобразовательную и специально пастырскую, а также уничтожение самого «принципа насилия»¹⁷⁶⁸. Другой, не менее важный вопрос: кто будет оплачивать образование детей духовенства, и смогут ли они свободно распоряжаться своею судьбой, – осложнялся изменениями в законодательстве Российской Империи и созывом Государственной думы, где отныне обсуждался и бюджет духовного ведомства.

Осенью 1905 г., когда началась новая волна забастовок, в том числе среди студентов духовных академий, вопрос о реформе духовно-учебных заведений был поставлен как «неотложный», в разрешении которого заинтересовано не одно духовное сословие и его ведомство, но и все русское общество¹⁷⁶⁹. В связи с этим поднимается вопрос о необходимости изъятия реформирования духовной школы из «монопольного ведения чиновников Св. Синода» и о передаче его более компетентным представителям духовной школы и духовенства, т. е. педагогическому съезду¹⁷⁷⁰. Тогда же на страницах печати больше внимания стало уделяться духовным академиям, которые выдвигали в качестве главного требования собственную автономию и пересмотр Устава 1884 г., признанного большинством представителей духовной школы «негодным».

Отношение одной из ветвей духовной власти к решению проблем духовной школы представлено в «Предложении» от 28 июня 1905 г. Св. Синоду (с пометой «распубликованию не подлежит»), составленном обер-прокурором К. П. Победоносцевым и содержащем перечень вопросов для предварительного обсуждения в виду предстоящего созыва Церковного Собора. Четвертым в этом перечне указан вопрос «об усовершении духовно-учебных школ». Ставя в пример старую духовную школу¹⁷⁷¹, Победоносцев отмечал недостатки школы современной, называя в числе главных из них два: многопредметность учебных программ, требующую «не столько размышления, сколько механического усвоения», и постоянную (особенно в последнее время) перемену начальствующих лиц, для которых «учебная служба стала как бы этапом на пути к дальнейшему служебному повышению»¹⁷⁷², что неблагоприятно отражалось на состоянии духовно-учебных заведений, вызывая расстройство дисциплины и как следствие сего многочисленные беспорядки. Признавая факт «бегства» из духовного ведомства (причем зачастую лучших воспитанников) и острую проблему нехватки пастырей (особенно для Сибири), К. П. Победоносцев констатировал, что никакие «принудительные меры, как показал опыт, не могут оградить духовное ведомство от этих потерь»¹⁷⁷³. В качестве решения проблемы он предлагал устройство богословских училищ «с сокращенным образовательным курсом», служащих «исключительно для приготовления кандидатов на священно-церковно-служительские должности с допущением в эти училища детей, прошедших курс церковно-приходских школ, без различия сословий»¹⁷⁷⁴. Таким образом, речь шла о неприемлемом для большинства духовенства снижении уровня образования, а в целом и о понижении образовательного ценза будущих пастырей.

27 июля 1905 г. Император Николай Александрович подписал указ о необходимости подготовительных работ по вопросам, предложенным к рассмотрению на Поместном Соборе. Перечень этих вопросов был составлен К. П. Победоносцевым с учетом документов, появившихся в период обсуждения церковной реформы весной 1905 г., и отражал определенные итоги газетной полемики. Всем епархиальным архиереям до 1 декабря 1905 г. предлагалось подать докладные записки по указанным вопросам. Во исполнение этого указа 19 сентября 1905 г. при митрополите С.-Петербургском Антонии (Вадковском) создана была специальная Комиссия для обсуждения предложенных вопросов. В нее вошли викарные епископы Сергий (Страгородский), Антонин (Грановский), Кирилл (Смирнов), а также протопресвитер о. И. Л. Янышев, профессор Петербургского университета протоиерей о. М. И. Горчаков, ректор Петербургской духовной семинарии архимандрит о. Сергий (Тихомиров), преподаватели СПбДА по каноническому праву и историческим дисциплинам: архимандрит о. Михаил (Семенов), профессора П. Н. Жукович, И. И. Соколов, А. И. Бриллиантов; от приходского духовенства смотритель духовного училища протоиерей о. Д. Т. Мегорский и священник о. И. Острогорский. Секретарями были назначены И. Острогорский и архимандрит Михаил (Семенов), активно привлекавшийся митрополитом Антонием для составления различных записок о церковной реформе.

Первое заседание Комиссии проходило вечером 22 сентября в покоях митрополита Антония¹⁷⁷⁵. Решено было создать две подкомиссии. В первую под председательством М. И. Горчакова вошли архимандрит Михаил (Семенов), П. Н. Жукович, И. И. Соколов, А. И. Бриллиантов, о. Д. П. Мегорский, И. Острогорский и викарные епископы. Во вторую (где рассматривался всего один вопрос – об усовершенствовании духовной школы) помимо о. И. Л. Янышева (председателя) вошли ректор СПбДС архимандрит Сергий (Тихомиров), профессор СПбДА М. И. Каринский¹⁷⁷⁶, инспектор духовной семинарии В. А. Мартинсон¹⁷⁷⁷ и смотритель духовного училища протоиерей о. Д. Д. Целиков. Подкомиссии было предоставлено право приглашать в свой состав компетентных в указанном вопросе лиц. 28 сентября о. Янышев подал заявление с просьбой освободить его от поста председателя, 30 сентября оно было рассмотрено в заседании академического Совета и тогда же председателем подкомиссии вместо него был назначен ректор СПбДА епископ Сергий (Страгородский), формально в этой должности утвержденный 25 октября¹⁷⁷⁸; затем в протоколах председателем значится архимандрит Сергий (Тихомиров), 12 октября назначенный ректором СПбДА¹⁷⁷⁹. Из профессоров Духовной Академии к работе подкомиссии были привлечены Н. Н. Глубоковский и Н. К. Никольский (профессор по кафедре гомилетики, с 23 декабря 1905 г.– по кафедре русской церковной истории).

«Работы теперь у Вас, как видно, множество, – замечал один из корреспондентов Глубоковского. – Вся реформа наших духовно-учебных заведений пройдет, пожалуй, на Ваших плечах. Радуюсь этому, ибо имеем крепкого и устойчивого деятеля, радеющего о церковных интересах»¹⁷⁸⁰. Да и сам Глубоковский был настроен довольно оптимистично. Вернувшись с Кавказа, он писал Н. П. Кондакову: «Одно верно, что живем ожиданиями, и я – добрыми! Все ужасы теперь позади и надо пожелать, чтобы это была жизнь молодая, светлая, деятельная. Пора настала созидания. Мы слишком много предавались разрушению. И в духовном ведомстве что-то затевается (...). Сколько слышу, дело берется широко»¹⁷⁸¹. Этого оптимизма, однако, хватило ненадолго.

Состоялось три заседания подкомиссии (3, 24 и 31 октября), ее члены единогласно высказались за «необходимость и неотложность полной и коренной реформы»¹⁷⁸² духовно-учебных заведений всех ступеней. Во втором заседании (24 октября), состоявшемся после начала студенческой забастовки в СПбДА, были заслушаны принятые 18 октября на Пастырском собрании столичного духовенства резолюции в поддержку требований академических корпораций. Дальнейшее обсуждение вопросов реформирования духовной школы проходило в заседаниях Епархиальной комиссии; по предложению Глубоковского в них приняли участие и все приглашенные в подкомиссию, причем с правом решающего голоса. Заседания проходили по вечерам 1 ноября, 1 и 16 декабря в покоях митрополита Антония (Вадковского). В первом же заседании был заслушан доклад Глубоковского «Об основах духовно-учебной реформы и желательных типах духовно-богословских школ» и подтверждены были решения (принятые в подкомиссии) относительно общесословной духовной школы и отделения ее от специальной пастырско-богословской¹⁷⁸³. В двух последующих заседаниях обсуждались доклады епископа Сергия (Страгородского): о реорганизации духовной школы путем создания трехгодичных бесплатных церковно-пастырских курсов с включением предметов академического преподавания (1 декабря) и об устройстве общеобразовательной школы духовного ведомства (16 декабря)¹⁷⁸⁴. В результате Комиссия признала желательным реформировать существующие духовные училища и семинарии в «обыкновенные общеобразовательные учебные заведения, подобные гимназиям, не имеющие никаких иных целей, кроме общих образовательных и общих воспитательных», сохранив в такой «общеобразовательной» школе разделение на низшую и среднюю «в виде двух независимых учебных заведений»¹⁷⁸⁵. Причем эта общеобразовательная школа духовного ведомства должна стать «типом христианско-гуманитарной школы в полном смысле этого слова», в которой курс преподаваемых наук соответствует «полному курсу классических гимназий, с некоторыми приспособлениями его к особенностям существующей духовной школы, в смысле охранения некоторых преимуществ последней»¹⁷⁸⁶. Члены Комиссии высказали также мнение, что общее заведование общеобразовательной школой (духовного ведомства) принадлежит специально созданному для этой цели департаменту Министерства народного просвещения с участием представителей Церкви, однако окончательное решение об административном подчинении могло состояться только после обсуждения вопроса о финансировании, что, естественно, оставалось вне компетенции Комиссии. Решение Комиссии по вопросам высшего духовного образования было довольно неопределенно и противоречиво, скорее можно говорить об отсутствии такового. (Напомним, что обсуждение происходило в разгар студенческой академической забастовки, когда академии были временно закрыты). В «Протоколах» Комиссии в п. 1 значилось: «Продолжение и завершение среднего общего и специального богословского образования (церковно-пастырские курсы) должно составлять специально же богословское образование в высшем духовно-учебном заведении – в виде ли особой духовной школы, на подобие теперешних академий, или же как отделение (богословский факультет) при других высших учебных заведениях/университете»¹⁷⁸⁷. Таким образом, само дальнейшее существование духовных академий ставилось под вопрос. Одновременно с этим подчеркивалось, что «высшая богословская школа должна быть только учено-образовательным учреждением. Назначение ее – высшее православно-богословское образование и разработка богословской науки»¹⁷⁸⁸. Поступление на все учебные должности, включая церковно-пастырские курсы, не должно быть связано «с обязательным принятием духовного сана»¹⁷⁸⁹. В конце протокола (от 16 декабря), где стояли подписи всех присутствующих, есть помета Глубоковского следующего содержания: «Профессор Николай Глубоковский, остающийся при том убеждении, что 1) общеобразовательная школа духовного ведомства должна быть нераздельной (к I, 2)¹⁷⁹⁰; 2) для религиозно-христианского обучения должно быть отведено больше уроков, чем в теперешних гимназиях (к I, 4; З)¹⁷⁹¹; 3) высшее богословское изучение в России должно быть обеспечено реформированием православных духовных Академий и устройством при Университетах богословских факультетов (к II, 1)¹⁷⁹² по плану, изложенному в записке моей, которую прошу приобщить к журналу, как и другую мою записку об основах духовно-учебной реформы»¹⁷⁹³.

Глубоковский представил в Епархиальную комиссию две записки: «Об основах духовно-учебной реформы и желательных типах духовно-богословских школ» и «К вопросу о постановке высшего богословского изучения в России»¹⁷⁹⁴, сформулировав в них основные принципы духовно-учебной реформы средней и высшей школы. Констатируя, что «неудовлетворительное состояние» духовной школы являлось предметом обсуждения и разнообразных мер еще с середины XIX в., Глубоковский находил все эти меры паллиативными и ставил вопрос: «Не отжили ли свой век наличные духовно-учебные формы?»¹⁷⁹⁵. По его мнению, пришло время кардинальной реформы, суть которой в создании нового типа духовной школы, вернее, в создании двух школ:

– I. Общеобразовательной школы по типу классической гимназии, объединяющей низшую и среднюю школу, с углубленным изучением религиозно-богословских и философских дисциплин, с возможной передачей таких школ в ведение Министерства народного просвещения. Глубоковский заявлял себя принципиальным сторонником классической системы образования, несмотря на некоторые «уродливости» ее применения в России. «Я смотрю на языки не с утилитарной точки зрения, – заявлял он, – а признаю их необходимыми по особой важности для общего образования. Классические языки, будучи выработанными и образцовыми во всех существенных отношениях, в то же время знакомят нас с законченной цивилизацией, на которой удобно изучать развитие известных начал во всех фазисах и вариациях по таким богатым памятникам всякого рода. Мы не знаем пока другой (кроме классической) столь законченной культуры, где можно было бы заимствовать подобные всесторонние уроки прошлого»¹⁷⁹⁶.

– II. Специальных богословско-пастырских училищ или курсов для подготовки просвещенных пастырей из образованных членов Церкви. Глубоковский соглашался с тем, что «общее образование и специально научное богословское изучение лучше обособить от церковно-пастырского приготовления»¹⁷⁹⁷.

Впоследствии Николай Никанорович отказался от некоторых своих радикальных формулировок, в частности от допускавшейся поначалу возможности передать общеобразовательную духовную школу в ведение Министерства народного просвещения. «Для настоящего момента, – замечал он в 1907 г., – вынужден решительно заявить, что передачу общего образования из духовного ведомства в светское именно теперь я считаю мерою не только рискованною, но и прямо опасной. К этому не располагают и новейшие реформаторские замышления относительно светских школ»¹⁷⁹⁸. При этом он особо подчеркивал, что наличие двух предполагаемых типов школ «не должно вести к полному их расторжению»¹⁷⁹⁹.

Глубоковский всегда указывал на недостаточность для православного богослова одного только «предметного образования» и на необходимость воспитания «целостной настроенности, которая с возможною точностью отражается на всем жизненном поведении»¹⁸⁰⁰. По его мнению, «было бы большим заблуждением думать, что ученый богослов есть уже достойный и готовый учитель и служитель для Церкви и в Церкви. Это – совершенно протестантская мысль»¹⁸⁰¹. Вместе с тем совмещение в духовных семинариях и академиях общего образования и религиозного воспитания вредно сказывается, по его мнению, на обеих сторонах процесса. Две задачи, развитие богословского знания как науки и приготовление к пастырству, вредят друг другу, и, как правило, от приспособления ко второй неизбежно страдает первая, то есть наука. При этом Глубоковский ссылался на свой опыт, который дальнейшие наблюдения лишь укрепили (упоминая записку, составленную им в мае 1896 г. для Комиссии митрополита Палладия). Неизменным стержнем его подхода к реформе духовной школы служило следующее принципиальное положение: «Богословие, являясь наукою, требует научной свободы и научной независимости. Однако культивируемое ограниченными человеческими силами, оно всегда будет выражаться относительными успехами и само по себе никогда не даст догматически-авторитетных результатов. Понятно, что Церковь не может в своих собственных школах дозволить, чтобы за научные достоинства всяких своих работ богословы сразу получали звание «наставников» (магистров) или «учителей» (докторов) богословия. Она не вправе выпустить из своих рук самого строгого контроля, а для богословской науки он будет несомненным стеснением и ничуть не полезным тормозом. Дальше: Церковь, не подвергая себя риску от апробации частных научных мнений, должна будет отказывать в своей санкции бесспорно ученым богословским трудам, раз в них будет субъективно ограниченное истолкование религиозно-христианской истины. Этим самым она лишается полезных пособий человеческого разума, богословская же наука задерживается в своем развитии и лишается свойственной важности, поскольку оказывается под всегдашним сомнением у вершительницы богословия – церковной власти. С другой стороны, – самостоятельная в себе, – богословская наука ищет независимости и в преподавании. Не только по запросам и влечениям времени, но по самому существу оказывается нужною законная автономия и в педагогическом строе. Наоборот, Церковь, ставя специальные задачи, должна будет требовать строгого соподчинения им во всем педагогическом укладе, обязана держать неусыпный контроль и может допустить разве то, чтобы каждый питомец по мере своих сил и способностей индивидуально выполнял предъявленные ею и добровольно им избранные задачи под ее неослабным наблюдением. Эта коллизия – не случайная, а принципиальная и устранится лишь с удалением обуславливающих причин. Последние лежат в не совсем натуральном совмещении целей церковных с научными, почему здесь тоже требуется справедливое обособление на началах дружеской солидарности и взаимной пользы»¹⁸⁰². Такое совмещение, по его мнению, является одною из причин, почему светское, так называемое образованное общество, смотрит на богословскую науку как на важную и пригодную «единственно лишь для профессиональных потребностей «духовного сословия"» и игнорирует или вовсе не понимает ее, больше прислушивается к голосу «светских богословов» («самозванцев», по словам Глубоковского)¹⁸⁰³, а не профессиональных учителей. «Ясно, что богословское образование и богословская наука должны освободиться от прежней замкнутости, сделавшись обязательными для всякого одухотворенного воспитания и выделившись для удовлетворения запросов религиозного знания...»¹⁸⁰⁴.

Указание на двойственность задач, стоящих перед духовной школою, как на коренной недостаток, исправление которого виделось в ее разделении на общеобразовательную и профессионально-пастырскую школы и поднятии уровня первой, содержалось и в большинстве других епархиальных отзывов. Впоследствии оно легло в основу обсуждения реформы духовной школы. В числе других недостатков указывались отсутствие единства в курсе наук, многопредметность и низкий уровень общего образования.

В представленной в Епархиальную комиссию записке Глубоковский высказался и за создание «православных богословских факультетов» при университетах, считая их наилучшей формой, обеспечивающей независимую и всестороннюю разработку богословия как науки. Обойдя при этом молчанием вопрос о духовных академиях, он вызвал критику со стороны Н. К. Никольского, выразившего убеждение, что не дело Церкви заботиться «об устроении инакомыслящих с нею, и, быть может, даже антихристианских учреждений»¹⁸⁰⁵. По мнению Никольского, «идеал реформы академий – богословский университет, но невозможность осуществить его в смысле программы ставит вопрос о специализации задач отдельной академии» и сообразовании учебных курсов с «потребностями общегосударственной жизни»¹⁸⁰⁶. По просьбе членов Совета СПбДА Глубоковский зачитал свою записку на одном из заседаний Совета, 15 декабря, сделав в заключение специальное заявление «К вопросу о постановке высшего богословского изучения в России», которое было затем представлено в качестве отдельного мнения в заседании Епархиальной комиссии 16 декабря. Образование факультетов являлось для Глубоковского «conditio sine qua non» [непременным условием] для реформы академий, без соблюдения которого может получиться страшно пагубный результат – «богословская наука, притушенная на своем последнем очаге, совсем погаснет, если светильник ее не будет возжен в другом вполне подходящем месте»¹⁸⁰⁷. (В начале октября из-за студенческой забастовки были прекращены занятия во всех духовных академиях, и они оказались перед угрозой закрытия). Основные положения заявления Николая Никаноровича сводились к следующему:

1. Создание богословских факультетов в университетах, где богословие рассматривается как одна из научных университетских дисциплин, предмет «чисто научного изучения»¹⁸⁰⁸.

2. Существование духовных академий в качестве научно-апологетических учреждений русской православной церкви.

«Православные Духовные Академии, – замечал H.H. Глубоковский, – суть учебно-ученые установления и органы православной Русской церкви для научного познания, разъяснения, истолкования и ограждения ее учений и учреждений»¹⁸⁰⁹. Таким образом, он признавал, что только «совместное существование в России университетских богословских факультетов и Духовных Академий лучше всего может обеспечить для богословской науки обязательные права и благие плоды веры и свободы»¹⁸¹⁰.

Зимой 1905–1906 гг. создание богословских факультетов при университетах активно обсуждалось на страницах светской и духовной печати. Идея создания богословских факультетов имела свою многолетнюю историю. Согласно Уставу 1864 г., как противодействие «нигилистическим» настроениям студентов университета в них были созданы в добавление к существовавшим кафедрам богословия по две новых: церковной истории и церковного права. По поручению Министерства народного просвещения профессор кафедры богословия Московского университета протоиерей о. Н. С. Сергиевский c 11 мая по 14 августа 1865 г. объехал все университеты с целью выяснить состояние преподавания богословских наук и в специальном докладе представил свои заключения¹⁸¹¹. Ввиду того, что преподавание богословия в университетах «получает с каждым годом более и более важности», он предлагал объединить три богословских кафедры в «особый комитет», прообраз богословского факультета¹⁸¹². Проект вызвал ожесточенную критику со стороны представителей духовных академий, опасавшихся «обмирщения» богословия и полагавших, что русское общество еще «не доросло» до создания подобных факультетов, а в университетах «нет ни почвы, ни подготовки»¹⁸¹³. Противником создания подобных факультетов был и митрополит Московский Макарий (Булгаков).

При выработке академического Устава 1884 г. идея богословских факультетов вновь стала предметом обсуждения, но также не получила одобрения со стороны представителей духовной школы. В ответ на критику духовной школы и упреки в замкнутости в передовой статье «Московских церковных ведомостей» отмечалось, что дело высшего духовного образования «требует от своих деятелей и особой подготовленности и особого к себе расположения, – что может быть приобретено не в общей какой-либо школе, преследующей разнообразные задачи и цели, а именно в специальном заведении, где должен господствовать свой дух и направление; свои обычаи, правила, традиция, – словом, своя атмосфера, в которой бы воспитывались поступившие сюда воспитанники»¹⁸¹⁴.

В 1905–1906 гг. эта идея вновь обретает своих приверженцев и противников. Наиболее радикальный путь предлагал профессор Киевского университета св. Владимира протоиерей о. П. Я. Светлов, известный в то время духовный писатель и публицист¹⁸¹⁵. 16 декабря 1905 г. он подал в Совет Киевского университета записку «Об учреждении богословских факультетов в русских университетах», которая была опубликована в харьковской «Церковной газете» (1906. № 1–2) и тогда же вышла отдельным изданием. После оживленных дебатов Совет университета решил поддержать идею, дав вопросу надлежащий ход¹⁸¹⁶. Необходимость создания богословских факультетов о. Светлов обосновывал:

1) интересами университета и русского просвещения (ссылаясь на западноевропейские и американские университеты);

2) интересами Церкви и богословской науки;

3) интересами государства. По его мнению, последовательное проведение в жизнь принципа разделения богословских и общеобразовательных наук необходимо ведет к упразднению духовных академий и созданию богословских факультетов.

В последних о. Светлов видел «лучший путь к духовному оздоровлению русского общественного организма в самом важном его органе, направляющем его духовную жизнь, каким является, во всяком случае, интеллигенция», которая сколь самоотверженно, столь же «неискусно и неловко» направляет Россию, не опираясь на психологию народа, «глубоко патриотического и верующего»¹⁸¹⁷. Напоминая о тесной связи религии и нравственности, он считал необходимым «скорее вывести религиозное образование из-под спуда сословных школ и монастырских застенков», сделав его достоянием всего русского народа, и тогда, полагал он, «вся наша земля исполнится боговедения»¹⁸¹⁸. Столь радикальные меры не нашли сочувствия у академических корпораций, даже в среде либерально настроенных профессоров. Поддерживая в принципе идею православных богословских факультетов, редакция «Церковного вестника» отказывалась связывать их создание с закрытием духовных академий, признавая это нецелесообразным и ставя под сомнение способность богословских факультетов заменить академии в выполнении церковных нужд и задач: «Академии для Церкви есть нечто действительное, богословские же факультеты – предполагаемое»¹⁸¹⁹. Основанием для таких сомнений послужило решение об упразднении кафедр богословия (причем без замены их кафедрами истории религии, как предполагалось прежде), принятое 22 января 1906 г. Комиссией по выработке нового университетского устава. Изгнание богословия из университетов мотивировалось ссылкою на «свободу совести», декларированную в Манифестах 17 апреля и 17 октября 1905 г.¹⁸²⁰ В академической корпорации решение Комиссии воспринято было настороженно, в лучшем случае вызвав недоумение и вполне законный вопрос, а захотят ли университеты создания богословских факультетов. Возможно, решение этой университетской Комиссии и было продиктовано стремлением предупредить подобные инициативы. «Желая водворить в университеты православный богословский факультет, Церковь и ее представители, очевидно, должны считаться и с настроением чуждой, если не враждебной, для водворяемого богословия среды»¹⁸²¹, – отмечалось в передовой академического «Церковного вестника». Поэтому предлагалось ввести богословские факультеты в «параллель» академиям, ибо иначе Церковь рискует остаться без высшей богословской школы: «Академии наши еще не сказали своего последнего слова, потому что еще не жили полною жизнью"¹⁸²². В ответ на эту критику о. П. Я. Светлов замечал, что духовные академии более не могут удовлетворять насущным нуждам Русской Православной Церкви. «Дай Бог сказать академиям это новое слово, но я уверен, его по-прежнему не будет знать и слышать Россия, и по-прежнему она не будет верить ему, – до того наше общество болеет закоренелым предубеждением против всего, что носит на себе малейшую церковную и духовную печать в своем происхождении. Богословская наука обречена будет на невнимание и недоверие уже одною только разработкою в стенах церковных («клерикальных») школ. Увы, это истина, и никакие иллюзии невозможны для знающих ее. А кто не знает, тем также надо громко заявить о ней, резко подчеркнуть ее»¹⁸²³. По мнению о. Светлова, недоверие к официальному богословию и кастовый характер духовного образования порождали скудость религиозного просвещения в русском обществе, его религиозный индифферентизм и разделение духовенства и мирян, что, вместе взятое, составляет «великое зло»¹⁸²⁴ и может быть устранимо только «слиянием» академий с университетами, а никак не улучшением первых даже при самой удачной реформе. Нельзя не признать известную долю справедливости в этих словах о. Светлова.

По утверждению профессора МДА И. В. Попова, мысль о богословских факультетах была одно время весьма популярна в «правящих церковных сферах» Петербурга; существовал даже проект преобразования духовных академий в двухгодичные пастырские курсы с преподаванием чисто богословских практических предметов, с монашеским режимом, преподавателями в духовном сане. Все же «научное богословие» предполагалось «отнести к учрежденным для этой цели богословским факультетам»¹⁸²⁵. Проект пользовался сочувствием «среди лиц, для которых богословие, как наука, есть излишняя роскошь и ненужность»¹⁸²⁶. В связи с этим возникал вопрос, кто возьмет на себя организацию богословских факультетов. К тому же возникала опасность, что при таком подходе будут созданы пастырские курсы, а духовные академии упразднены. Наряду с этими проектами, на страницах «Церковного вестника» высказывались мысли об учреждении при университетах «вневероисповедных» богословских факультетов, но подобные проекты были заведомо обречены на неудачу¹⁸²⁷.

Забегая вперед, отметим, что полемика по вопросу о богословских факультетах была продолжена во время работы V отдела Предсоборного Присутствия. В заседании 9 мая 1906 г. первым взял слово сам о. П. Я. Светлов. Предварительно всем участникам была роздана его статья «Почему духовные академии должны быть заменены богословскими факультетами?». Свое выступление о. Светлов закончил довольно резко: «Я не знаю ни одного довода в пользу самостоятельного существования духовных академий»¹⁸²⁸, чем, естественно, сразу задал дискуссии обостренный характер. Выступавший следом за ним И. В. Попов, поддержав в принципе создание богословских факультетов, справедливо указал на опасность закрытия духовных академий, поскольку неизвестно отношение к этой идее самих университетов и Государственной думы. Он предлагал предоставить студентам академий и университетов право взаимного посещения лекций. При голосовании все, кроме о. Светлова, высказались за сохранение духовных академий, a H. H. Глубоковский сделал специальное заявление: «Мысль о богословских факультетах была ранее высказана мною (...), но теперь она получает такой тягостный и порицательный для наших Almae matres характер, что я решительным образом отрекаюсь от подобного ее применения (...). Возражают, что академия до некоторой степени есть учреждение тенденциозное. Но бывает ли где-нибудь знание без определенной тенденции, без прикладных целей? (...) Далее: я совсем не думаю, чтобы академии не допускали свободной разработки науки, ибо православие всем дает достаточно простора и по существу христианства, и по научной неразработанности многих сторон, где догматически определены лишь важнейшие вопросы...»¹⁸²⁹. Годом спустя, публикуя свой доклад в сборнике «По вопросам духовной школы», Глубоковский добавил к этому заявлению корректирующее примечание: «С удивлением и прискорбием нужно еще констатировать, что наши Университеты обнаруживают явное и – иногда – принципиальное нерасположение к самой идее включения богословских факультетов в свой состав. (...) Ведь известно, что все наши Университеты стремятся к изгнанию даже теперешнего «богословия» и кое-где достигли фактического успеха, а в крайнем случае мечтают о замене его «историею религий», которую может преподавать хотя бы еврей, между тем и либеральный Адольф Гарнак энергически отвергал подобную контрафакцию, решительно защищая (против О. Пфлейдерера) специальное изучение именно христианской теологии»¹⁸³⁰.

Обсуждение реформы высшей духовной школы проходило на фоне забастовок ее воспитанников, а сами академии оказались перед угрозою закрытия, причем уже не временного.

Фактически встал вопрос о том, быть или не быть в России духовным академиям. «В это роковое время, – писал впоследствии Глубоковский, – истинною спасительницей академического дела была основная академическая профессура, которая смело, мужественно и твердо вела по бушующей поверхности шатающийся корабль, исполняя свой священный долг без всяких увлечений и дипломатических опасений. Именно от нее ближайшее начальство получало и подкрепление и... обличение (...). А студенчеству давалось крепкое руководство и обеспечивалось объективное управление. (...) Поэтому академическое студенчество не погибло, но сохранилось до конца (1917 г.)...»¹⁸³¹.

«Кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. напрямую коснулось СПбДА, поскольку священник Георгий Гапон был воспитанником и кандидатом именно столичной духовной Академии. Однако история пребывания его в Академии нуждается в некоторых разъяснениях. Гапон поступил в СПбДА в 1898 г. На первом курсе оставлен на второй год, в июне 1902 г. уволен с III курса. 3 сентября 1902 г. академический Совет рассматривал прошение о. Гапона об оставлении его на второй год, но отклонил за отсутствием законных оснований к его удовлетворению. По определению Совета от 16 сентября за № 3, утвержденному митрополитом Антонием (Вадковским) 21 сентября, как не сдавший переходных экзаменов по шести предметам и не представивший о том объяснений, Гапон был уволен из Академии. В октябре он обратился к митрополиту Антонию с прошением разрешить ему «додержать экзамен» по некоторым предметам III курса, чтобы окончить Академию на правах действительного студента. На прошение последовала резолюция митрополита Антония: «Разрешается священнику Гапону для зачисления в студенты на IV курс держать экзамены по тем предметам, по коим вследствие болезни он не сдавал, теперь же, сроком до 15 ноября». К указанному сроку о. Гапон сдал экзамены (по патрологии, пастырскому богословию, истории и обличению русского раскола, истории и разбору западных исповеданий, русской церковной истории и Священному Писанию Ветхого Завета со средним баллом за III курс – 4,088) и определением Совета от 25 ноября 1903 г. был принят в число студентов IV курса Академии. Весною 1905 г. Глубоковский писал Розанову: «Гапон допущен в Академию вопреки всяким законам (как второразрядный) по особому административному предписанию свыше, сделанному на основании ходатайства † епископа Полтавского Илариона [Юшенова] (семинариста), нелестно фигурировавшего в процессе братьев Скитских (по поводу убийства секретаря Полтавской консистории Комарова). (...) Несмотря на приниженность и дезорганизацию Совета, последний совершил неслыханное ныне деяние, исключив его из числа студентов при переходе с 3-го на 4-й (последний) курс единственно за педагогические грехи (ибо о скандальных его подвигах с воспитанницами в приюте Синего Креста, одну из коих «он поял себе в жены», монахи не сочли нужным сообщать ни Совету, ни Правлению). Но Гапон в глаза всем смеялся, говоря, что «советские постановления для него ничего не значат». Так оно и вышло. Митрополит утвердил наше мнение об увольнении Гапона, а в тот же месяц дал предписание, что он принял его в Академию и приказывает произвести экзамены вне сроков... Княгиня Лобанова-Ростовская победила академический Совет в чисто академических делах (...) Диссертацию Гапон писал не «О социализме и христианстве» (как заявлялось в газетах), а просто «О церковных приходах», читал же ее «известный» и Вам о. Михаил [Семенов], который дал одобрительный отзыв, почему Совет не имел ни малейшего повода входить в особое обсуждение одного этого сочинения. А теперь о. Михаил открыто говорит, что последнее было списано почти буквально наполовину из его брошюр и наполовину у Папкова и др. ... От таких ли монахов ждать нам свободы и покоя, но где?., где лучшие? (...) По окончании академического курса Гапон был назначен на место по особым влияниям и благоволениям – без академических документов, которые были задержаны Академией за разные неисправности (кажется, за невозврат казенных книг и т. п.)»¹⁸³². В воспоминаниях Глубоковский указывал, что Гапон восстановлен личным распоряжением митрополита Антония (Вадковского), сделанным «по особому принудительному давлению» на митрополита. Сам Глубоковский был убежден, что Гапон «нигде и никогда не играл активной роли, а пойманный на болезненном самолюбии, был лишь пешкой в руках [4] великую православную Россию»¹⁸³³.

17 января (в понедельник), на первой после рождественских каникул (и событий 9 января) лекции, ввиду распространившихся слухов о возможности забастовки, Глубоковский обратился к студентам с призывом «выждать», дабы прошли смятение и первые пламенные порывы, не менее опасные и вредные для личности и для дела «даже своей искренней стремительностью»¹⁸³⁴. Он приглашал к обязательному исполнению ближайшего долга, т. е. к учебе и изучению Св. Писания Нового Завета, с тем чтобы здесь найти ответ на вопрос, «чем спасается мир от своих зол, насколько и какая уместна тут сила»¹⁸³⁵. По признанию Глубоковского, «зараза коварной внутренней смуты стала проникать и в среду духовно-академического студенчества», поддерживаемая упорной сторонней агитацией и влияниями, и «развивалась в сторону забастовки»¹⁸³⁶. На прошедших 26–27 января студенческих сходках принято было решение о приостановлении занятий ввиду событий 9–12 января. Постановление это студенты вручили профессорам. Глубоковскому, жившему недалеко от Академии, оно было доставлено 28 января «во втором часу по полудни». По его мнению, резолюция эта своим стилем и орфографией «выдавала не академический первоисточник и была собственно провокацией духовного студенчества (...) Господствующее студенческое настроение не внушало роковой тревоги»¹⁸³⁷. Занятия продолжались по настоянию «консервативной» части студенчества, как продолжались и студенческие сходки для выработки разных резолюций. 17 февраля 1905 г. Глубоковский вновь обратился к студентам с предупреждением против возможных забастовок. Признавая несомненной необходимость противодействия злу, он задавал вопрос о способе такого противодействия и обличал всю «ненормальность протестов разрушения и застоя, клонящихся к прогрессивному одичанию» и водворению надвигающихся звериных времен, напоминая апостольскую заповедь: «не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12:21)¹⁸³⁸.

В январе 1905 года начались волнения среди студентов и других духовных академий. По словам профессора МДА И. Д. Андреева, студенты «без всякой сторонней агитации были захвачены всеобщим движением. По их словам, «стыдно» было не выразить сочувствия этому движению»¹⁸³⁹. Он просил Глубоковского сообщить, как обстоят дела в Петербургской академии и каковы отношение и действия профессоров в ответ на студенческие требования¹⁸⁴⁰. Сходки, подача петиций, отказ посещать лекции – таковы были формы протестов, охвативших студентов всех четырех академий.

В дни, когда члены Св. Синода обсуждали текст Всеподданнейшего доклада о преобразовании управления Русской Церковью на соборных началах и о созыве Церковного Собора для восстановления канонического строя и выборов патриарха, а на страницах печати разгоралась полемика по поводу церковной реформы, Совет СПбДА в заседании 21 марта 1905 г. постановил создать Комиссию для пересмотра некоторых положений действующего академического законодательства. В нее вошли протоиерей С.А. Соллертинский (председатель), Н. К. Никольский, протоиерей Т. А. Налимов, протоиерей Е. П. Аквилонов, А. И. Бриллиантов, о. П. И. Лепорский, А. В. Карташев, В. В. Успенский. Но фактически речь шла о церковной реформе¹⁸⁴¹. Отношение Глубоковского к таким комиссиям было неоднозначным; по его словам, было «немало профессоров, желавших подладиться к новым течениям и воспользоваться ими вовсе не в интересах научно-академического блага...»¹⁸⁴².

«Везде смута и везде беспорядок, хотя, конечно, не в одинаковых размерах, – у вас больше, у нас меньше; но непременно смута и беспорядок»¹⁸⁴³, – характеризовал академическую атмосферу профессор КазДА М. И. Богословский в письме Н. Н. Глубоковскому в апреле 1905 г. «Всероссийская чепуха, вышедшая теперь из-под гнета бюрократии, лишает меня всякого равновесия. Мне часто кажется, что я не живу, а читаю страшную нелепую сказку... Хочется бежать на край света. Может быть, придется сделать это, да будет и к лучшему, если попрячутся такие кроты, как я...»¹⁸⁴⁴, – замечал сам Николай Никанорович осенью 1905 года, когда новая волна забастовок охватила Академии.

В начале октября почти одновременно во всех академиях студенты прекратили занятия, потребовав немедленно распространить Временные правила от 27 августа 1905 г. об университетской автономии и на духовные академии, в чем встретили поддержку со стороны большинства преподавателей. О согласованности действий воспитанников всех четырех академий говорит записка, излагающая ход событий академической жизни с 30 сентября 1905 по 28 марта 1906 г., принадлежащая, по-видимому, студенту СПбДА А. Демьяновичу. В ней приводится переписка студентов четырех академий, петиции студентов и профессоров СПбДА обер-прокурору кн. А. Д. Оболенскому и протоколы Комиссии для совещания о мероприятиях к восстановлению нормального порядка в духовных академиях, результатом деятельности коей стали «Временные правила», даровавшие академиям так называемую автономию¹⁸⁴⁵.

Забастовка студентов СПбДА началась в первый же день нового учебного года с отказа явиться 30 сентября на пробную лекцию недавно избранного на кафедру литургики и. д. доцента И. А. Карабинова. На имя академического Совета была подана коллективная петиция, которую подписали 178 студентов. Одно из главных требований – распространение на академии «Временных правил» об автономии, предоставленных университетам. 3 октября состоялось общее собрание наставников Академии и введение академической автономии единогласно было признано желательным и необходимым. Против выступил лишь ректор епископ Сергий (Страгородский), не считавший «возможным введение полной административной автономии в академиях с их настоящими церковно-воспитательными задачами»¹⁸⁴⁶. Большинство преподавателей также понимало, что в духовной академии автономия не может быть введена в полном объеме. По словам Глубоковского, он «разумел собственно богословскую науку и утверждал, что к современному академическому строю, имеющему задачи пастырско-церковные, не может быть применена такая полная автономия даже к педагогически-воспитательной и научной деятельности»¹⁸⁴⁷. 6 октября в заседании академического Совета были сформулированы основные положения, принятие которых могло содействовать восстановлению правильной жизни академий. Помимо распространения на академии временных университетских правил от 27 августа, предлагались следующие меры: выборность ректора (при дальнейшем утверждении Св. Синодом из трех выбранных кандидатов, имеющих докторскую степень) и инспектора, предоставление советам академий права окончательного решения в делах по ученой и учебно-воспитательной части, разработка проекта нового академического Устава. Предложения были сообщены студентам, дабы успокоить их и призвать к продолжению занятий, и 7 октября переданы в Св. Синод. 9 октября на общестуденческой сходке принимается заявление (170 – за, 20 – против) с требованием введения автономии «в полном объеме»¹⁸⁴⁸ и выражением протеста против закрытия Киевской и Московской академий¹⁸⁴⁹. 10 октября епископ Сергий (Страгородский) в заседании правления Академии выступил с предложением временно закрыть Академию, ввиду того, что требование студентов о введении автономии «в полном объеме» не может быть исполнено, следовательно, нормальная академическая жизнь не может быть восстановлена. При этом он ссылался на конфиденциальный указ Синода от 21 июня 1899 г. за № 2, согласно которому Академия (в подобных случаях) может быть закрыта до начала следующего учебного года, в данном случае до осени 1906 г., все студенты подлежат увольнению с правом подачи прошений об обратном приеме в Академию осенью. Впрочем, епископ Сергий оговаривался, что буквальное применение к студентам данного указа он находит «несправедливым», поскольку часть вины лежит на преподавателях, высказавшихся за введение автономии, что снимает «ответственность» со студентов. Кроме того, учитывая «корректное» поведение студентов в отношении к начальству во время забастовки, он предлагал не увольнять студентов, а только распустить их по домам¹⁸⁵⁰. Правление отказалось принять подобное решение, передав его на рассмотрение академического Совета, который принял следующее определение: «Ввиду совершенно исключительного состояния общества, а также духовенства, от влияния которого не могут быть изъяты и студенты Академии, – Совет не может признать целесообразным применение к студентам требования циркулярного указа Св. Синода от 21 июня 1899 года за № 2, и чтобы найти выход из настоящего положения к пользе и чести Академий без ненужных жертв и потрясений, со своей стороны находит необходимым ходатайствовать о приостановлении чтения лекций в Академии до более благоприятных времен с роспуском студентов по домам»¹⁸⁵¹. Совет подтвердил необходимость распространения на академии временных правил от 27 августа 1905 г. и через епископа Сергия (Страгородского) обратился к митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию (Вадковскому) с просьбою выслушать мнение наставников Академии. Именно на этот критический момент пришлась смена ректора в СПбДА. Согласно официальным документам, еще ранее, 6 октября, епископ Сергий был назначен архиепископом Финляндским (уже с 13 апреля он временно управлял Финляндской епархией). Вместо него 12 октября ректором Академии был назначен архимандрит Сергий (Тихомиров)¹⁸⁵², бывший до этого момента ректором Петербургской духовной семинарии. Лишь недавно, 25 сентября, он защитил магистерскую диссертацию и в необычайно короткие сроки, уже 28 сентября, был утвержден Синодом в степени магистра (по уставу ректор должен был иметь ученую степень не ниже магистра)¹⁸⁵³. 6 ноября он был хиротонисан во епископа Ямбургского.

Позднее архиепископ Антоний (Храповицкий) обвинял профессоров духовных академий в подстрекательстве и давлении на студентов в забастовочном направлении – с целью добиться академической автономии, что, в свою очередь, вызвало следующую волну недовольства: теперь, за оказанную услугу, студенты требовали от профессоров признания студенческой автономии¹⁸⁵⁴. По мнению архиепископа Антония, именно Совет СПбДА имел «наиболее республиканский характер» и соответствующее влияние на другие духовные академии, «совершенно бесцеремонно за революцию» высказалась и Академия Московская, «более откровенная в своей деревенской наивности»¹⁸⁵⁵. Так преосвященный Антоний оценивал поданную 13 октября 1905 г. в Синод за подписью 22 профессоров МДА записку, в которой было поддержано ходатайство студентов об автономии и выражался протест против действий академического монашествующего начальства¹⁸⁵⁶. Тогда же в Синод были представлены записки от корпораций Киевской и С.-Петербургской академий.

14 октября вопрос об «автономии» рассматривался в Синоде, было вынесено отрицательное решение. В тот же день последовала телеграмма (о несовместимости автономии с назначением духовных академий) от митрополита Санкт-Петербургского Антония (Вадковского), в ультимативном порядке, под угрозою закрытия академий, требовавшего приступить к занятиям до 1 ноября; впоследствии ультиматум был продлен до 15 ноября. В ответ на это студенты СПбДА на очередной сходке 16 октября подтвердили прежние требования. Положение меняется после Манифеста 17 октября 1905 г. В защиту академических корпораций выступило столичное духовенство. На первом Пастырском собрании, состоявшемся 18 октября под председательством протоиерея о. Ф. Орнатского, был поставлен вопрос о современном положении духовной школы. Митрополита Антония (Вадковского) призывали «вспомнить свое отеческое отношение к близкой, усыновленной ему академии, а чрез это и ко всем ее сестрам»¹⁸⁵⁷. Собрание признало вполне законным, своевременным и обоснованным стремление к «автономии церковной науки», требующей к себе «полной отеческой отзывчивости со стороны церковного управления». «Посему слух о решении закрыть духовные академии за их дружное единомыслие в заявлении своих нужд – представляется нам роковою ошибкой и наполняет наши сердца глубоким горестным чувством», – прозвучало на пастырском собрании вместе с критическими замечаниями по поводу «ненормальных привилегий» ученого монашества, для которого духовная школа «есть нечто случайное, это – гостиница на широком тракте к архиерейским покоям»¹⁸⁵⁸. Была принята специальная резолюция, «заранее составленная известным кружком столичных священников» и отосланная вместе с протоколами собрания Санкт-Петербургскому митрополиту Антонию¹⁸⁵⁹.

24 октября на сходке студентов СПбДА было принято решение о посылке к новому обер-прокурору кн. А. Д. Оболенскому депутации с докладной запиской о положении дел в Академии. В ней анализировались общие причины «бунтов» в духовной школе и содержались упреки по адресу «высшей церковно-административной власти», которая «не оценивала должным образом скрытых причин этих протестов, не обращала на них серьезного внимания и все дело кончала тем, что посылала для «усмирения» ревизора, который и удалял из заведения лиц более отзывчивых и осмеливавшихся заявлять о своих нуждах. Но все эти «бунты» за последнее десятилетие – время предпочтительного назначения на учебно-административные должности лиц монашествующих – становятся явлением постоянным и приобретают массовый характер. (...) Таким образом на первый план выдвигается задача снять с духовной школы монашеско-бюрократическую опеку, чтобы в дальнейшем совершенно ее (школу) реформировать»¹⁸⁶⁰. В записке также подробно описывался ход событий в СПбДА (начиная с 30 сентября 1905 г.) с изложением студенческих требований. Не веря «в плодотворную деятельность» различных комиссий и подкомиссий, которые составлялись и действовали «по обычному бюрократическому шаблону – по-канцелярски и тайком» (явно имея в виду деятельность и последней епархиальной комиссии при митрополите Антонии), студенты высказывались за созыв особого совещания «свободно избранных представителей от духовной школы»¹⁸⁶¹.

В конце октября в столицу по собственному почину прибыла делегация профессоров МДА (С. С. Глаголев, И. В. Попов, И. М. Громогласов), которые вошли в сношения с профессорами СПбДА и «от лица обеих академий подали со своей стороны особую докладную записку»; в ней говорилось, что корпорации академий, «одушевляемые желанием скорейшего восстановления нарушенной нормальной академической жизни ходатайствуют о немедленном распространении Высочайше дарованных 27 августа 1905 года временных правил об автономии на академии»¹⁸⁶². Основаниями, побуждающими к этому ходатайству, признавались следующие: «Студенты академии будут чувствовать себя несправедливо обиженными по сравнению с их товарищами из других высших школ, которым дарована автономия. Это чувство естественно должно усиливаться вследствие того, что академическое студенчество состоит из лиц более зрелых и уже получивших право быть пастырями, т. е. нравственными руководителями жизнью зрелых лиц. (...) Для студентов академий, как и для нас, преподавателей, представляется, что из всех школ начала автономии наиболее соответствуют высшим богословским школам, так как православные богословы не могут не считать самым естественным устроение академического управления на началах соборности. Но в настоящее время эти школы управляются властью чуждою, внешнею, частью некомпетентною, – лицами монашествующими, на короткое время посылаемыми в академии и затем назначаемыми на епархии епископами. Эти лица не всегда достаточно образованны научно, чтобы служить интересам и запросам высшей школы. Наконец, по своим дарованиям, в общем, они являются средними воспитанниками академий. (...) Теперь ректор – по идее представитель корпорации – нередко оказывается ее противником. Это совершенно ненормально, и эту ненормальность нужно устранить. (...)

Академические корпорации всеми своими силами хотят и стремятся служить благу православной церкви. Выяснение и раскрытие вероучения, издание священных и церковных книг, творений отцов и учителей церкви, наведение церковно-исторических и канонических справок, разрешение научно-богословских и церковно-практических недоумений, – исполнение всего этого они считают своею обязанностью. Но как корпорации могут теперь работать плодотворно, когда им запрещено объективно исследовать вопросы, ограничивают выбор тем, заставляют подчиняться предвзятым решениям? Для блага церкви, для преуспеяния богословской науки нужно, чтобы корпорации работали свободно. Корпорации признают контроль, но не такой, какой теперь существует и который образуют лица, мало сведущие в науках богословских и считающие исторически сложившийся церковный строй на Руси абсолютно совершенным и точно отвечающим идеалам вселенской церкви. Корпорации желают для себя другого контроля. В сомнительных и недоуменных вопросах веры и права академии, вырабатывая свои решения, должны сноситься с другими академиями и, по совместном обсуждении, они должны представлять и выработанные решения на благоусмотрение и благословение высшей соборной власти»¹⁸⁶³. В поданной профессорами докладной записке указывалось также на необходимость изменения системы преподавания, и в заключение перечислялись шесть пунктов («правил»), к которым сводилась академическая автономия, среди них важнейшие: академия управляется советом, в состав которого входят все профессора и преподаватели; немедленно проводятся выборы ректора, инспектора и членов правления; присуждение в «окончательной форме» ученых богословских степеней. Видимо, тогда же в Синод было направлено и ходатайство киевской корпорации о немедленном созыве съезда академических преподавателей, выбранных от каждой корпорации¹⁸⁶⁴. Новый обер-прокурор настоял перед Синодом на необходимости созыва подобного совещания, и 2 ноября ректорам духовных академий были направлены соответствующие телеграммы: «С благословения Святейшего Синода имею честь покорнейше просить Ваше высокопреосвященство не отказать в Вашем распоряжении о назначении трех лиц, по избрании Общего Собрания Совета, доцентов и прочих преподавателей Академии для участия в совещании, под моим председательством, о мероприятиях к восстановлению нормального академического порядка. Работы совещания предполагается начать 11 ноября»¹⁸⁶⁵.

В Комиссии для совещания о мероприятиях к восстановлению нормального порядка в духовных академиях принимали участие: от КазДА – И. С. Бердников, Н. И. Ивановский и Л. И. Писарев, от КДА – В. З. Завитневич, Д. И. Богдашевский и В. П. Рыбинский¹⁸⁶⁶, от МДА – И. В. Попов, П. В. Тихомиров и И. М. Громогласов; от СПбДА – Н. К. Никольский, Д. П. Миртов и А. П. Дьяконов, причем делегатам СПбДА академический Совет (избравший их 8 ноября) предоставил право при необходимости входить в сношения со студентами по вопросам работы совещания, благодаря чему в Записке А. Демьяновича приводятся довольно подробно протоколы заседаний этой Комиссии. Кроме того, как указано в Записке, «давал справки» правитель дел Учебного комитета А. В. Добряков. Всего, учитывая дневные и вечерние заседания, их состоялось девять (11, 12, 13, 14, 15, 17, 19 ноября), последнее заседание открылось в 9 часов вечера и закрылось в 1 час ночи. Первое состоялось под председательством обер-прокурора кн. А. Д. Оболенского; в дальнейшем он присутствовал менее чем на половине заседаний и приезжал, как правило, лишь к концу их. На заседаниях, по очереди, председательствовали профессора. Во втором же заседании (под председательством Н. К. Никольского) единогласно было принято мнение об избрании ректора из наличного состава профессоров академическим Советом; большинство (10 против 2 – Бердникова и Ивановского) высказалось и за то, что ректор должен обладать степенью не ниже доктора, и то же большинство высказалось за необязательность для него священного сана. Причем в пользу «светского» ректора были высказаны следующие соображения: «Основною задачей академии даже по уставу 1884 года является «богословское образование». Как высшая богословская школа, академия призвана выражать динамический элемент религиозного сознания («богословские мнения»), а иерархия, как представительница церкви – статический (вероопределение). С этой точки зрения нормальные отношения иерархии к академии должны выражаться в контроле, но не в непосредственном руководстве. Последнее грозит нарушить равновесие между двумя элементами религиозного сознания и лишить его жизненности, что мы и видим в настоящее время»¹⁸⁶⁷. В следующих заседаниях единогласно было решено, что в состав Совета должны быть кооптированы все преподаватели академии и существующее административное отношение епархиального архиерея к академии не может быть сохранено без изменений, а после дискуссии была принята формулировка профессора Ивановского: «академия непосредственно подчиняется Св. Синоду». Было признано необходимым учредить при духовных академиях суды чести, ограничить срок штатной профессорской службы в академии тридцатью годами, дозволить студентам проживать вне общежитий, окончательное утверждение ученых степеней передать академическим Советам. Заехавший на вечернее заседание (13 ноября) кн. А. Д. Оболенский просил членов Комиссии не настаивать на немедленной замене теперешних ректоров новыми выборными, а «удовольствоваться пока официальным заявлением Св. Синода о согласии на выработанные предположения». Представители СПбДА заявили, что для их Академии вопрос этот стоит более остро, чем для других духовных академий, но просьба обер-прокурора была принята. 14 ноября в утреннем (5-м) заседании Комиссии в ее работе приняли участие архиепископ Сергий (Страгородский) (председатель) и епископ Арсений (Стадницкий)¹⁸⁶⁸. Обсуждались выработанные на предыдущих заседаниях предположения с точки зрения их приемлемости для Синода. По свидетельству Рыбинского, владыки Арсений и Сергий, ознакомившись с предложениями корпораций, «признали их заслуживающими полного сочувствия и плодотворными для академий», возражения с их стороны вызвал лишь пункт о возможности занятия поста ректора лицом, не имеющим священного сана¹⁸⁶⁹.

В тот же день вечером состоялось заседание Синода, на которое пригласили всех членов Комиссии. От ее имени Попов сказал речь и зачитал выработанные пункты. По его словам, присутствовавшие протопресвитеры о. И. Л. Янышев, о. А. А. Желобовский (введенные в состав новым обер-прокурором), архиепископ Гурий (Охотин), П. И. Остроумов и кн. А. Д. Оболенский высказались за принятие выработанных Комиссией предложений, но самым стойким противником академической автономии выступил митрополит Антоний (Вадковский). Однако посланной к нему на следующий день депутации, в которую вошли архиепископ Сергий (Страгородский) и епископ Арсений (Стадницкий), удалось склонить и его к принятию проекта Комиссии¹⁸⁷⁰.

По признанию Рыбинского, в новом обер-прокуроре кн. А. Д. Оболенском «профессора встретили человека, относящегося с самым живым участием к академическому делу и искренно готового оказать ему свое просвещенное содействие»¹⁸⁷¹. По его предложению митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию была представлена специальная записка, составление и подписание которой от имени Комиссии поручено В. П. Рыбинскому, П. В. Тихомирову и И. М. Громогласову. В ней подчеркивалось, что члены Комиссии «одушевлены одною мыслию и одним желанием восстановить нормальный ход учебных занятий в академиях (...) в формах и условиях, отнюдь не противоречащих церковным традициям и канонам церкви и, следовательно, без утраты школами присущего им церковного характера», и что, предлагая принципиальные основы будущей реформы, профессора не выдвигают требований и не стремятся к немедленному осуществлению их, не желая «ставить церковную власть в положение как бы уступающей забастовочному движению», а «почитали бы необходимым, в интересах восстановления мирной жизни в академиях, лишь возвещение этих начал при полной и несомненной уверенности в их осуществлении в положенный высшей церковной властью определенный срок»¹⁸⁷². Конкретные предложения, изложенные в этой же записке, были сформулированы чрезвычайно осторожно и деликатно по сравнению с первоначальными категорическими заявлениями, представляя «тот minimum преобразований», понижение которого, по мнению профессоров, могло отнять саму «надежду на возможность восстановления порядка в академиях», причем в последнем заседании обер-прокурору было заявлено, что под некоторыми из проектируемых изменений профессора не могут подписаться «как под адекватным выражением своего мнения, а лишь признают их целесообразность, принимая во внимание принципиальную непреклонность воззрений членов Св. Синода на этот предмет»¹⁸⁷³. Суть этих предложений сводилась к трем пунктам – расширению прав Совета, приданию попечительного характера отношениям епархиального архиерея к академии и выборности академического начальства. Один из членов Комиссии, профессор КДА Д. И. Богдашевский, писал Глубоковскому: «То, за что я ратовал в Комиссии, не служит, по моему мнению, ко вреду академий. Это – выборность ректора, расширение компетенции Совета и уменьшение власти епархиального преосвященного в отношении к академии. Выехали мы из Петербурга одни – оптимистами, другие – пессимистами. Кажется, что последние более правы: есть основание думать (письмо м[итрополита] Флавиана к преосвящ. Платону), что Синод значительно урежет обещанное обер-прокурором, напр. согласится только на бессрочность выбора ректора. С нетерпением ожидаем Синодального указа»¹⁸⁷⁴.

«Временные правила» были приняты в заседании Синода 26 ноября 1905 г., а 30 ноября подписано синодальное определение на сей счет, 20 января 1906 г. представленное Николаю II, который эти правила «повелел применить к академической жизни в виде временных мер, до созыва Церковного Собора, в зависимости от хода дел в духовных академиях», не испрашивая каждый раз «Высочайшего соизволения». Ввиду того, что во всех академиях с начала 1906 г. возобновились занятия, Св. Синод в заседании 26 января принял определение «привести в действие» эти правила, хотя фактически именно известие об их принятии позволило внести успокоение в жизнь академических корпораций и приступить к учебным занятиям. 21 февраля в заседании Учебного комитета в соответствии с этими правилами были внесены изменения в действующий академический Устав. После всех необходимых процедур «Временные правила» обрели законную силу в указах Синода от 27 января и 22 февраля 1906 г. Академические корпорации получили право избирать ректора и инспектора с последующим утверждением их Св. Синодом. При этом временно исправляющий должность ректора (в продолжение не более 6 месяцев) мог не иметь священного сана; был расширен состав академического Совета за счет экстраординарных профессоров и доцентов, а «в случае признанной Советом надобности» к его работе можно было привлечь и. д. доцентов, что впоследствии вошло в практику. Совету было предоставлено право окончательного утверждения в ученых богословских степенях и дозволено «самостоятельное в пределах, установленных законом, разрешение учебных и воспитательных вопросов». Не позднее 1 февраля 1906 г. академическим Советам было предложено подать свои проекты нового академического Устава¹⁸⁷⁵.

2 декабря 1905 г. синодский указ о Временных правилах (от 30 ноября) был заслушан в заседании Совета СПбДА, куда были приглашены представители от студентов I−IV курсов. На указе стояла резолюция митрополита Антония (Вадковского) от 1 декабря: «Прошу Начальствующих и Профессоров приложить все свое усердие и заботу к восстановлению правильного течения академической жизни своим авторитетным воздействием на студентов Академии»¹⁸⁷⁶. Чтение лекций было решено начать в субботу 10 декабря, что было поддержано на общестуденческих сходках 4 декабря и 7 декабря: «Принимая указ, как начало реформы высшей духовной школы, признали целесообразным восстановить занятия»¹⁸⁷⁷. При этом, согласно Записке А. Демьяновича, «партия непримиримых» среди студентов пыталась сорвать принятие этого решения. Резолюция была принята 68 голосами против 46. «Но тут уже сами профессора, с которыми студенты находились в постоянных сношениях, пришли им на помощь и посоветовали во что бы то ни стало начать занятия. Синод, по их словам, против воли согласился на автономию, и студенты только сыграют ему в руку, отказавшись начать занятия: тогда он закроет академии и возьмет свой указ обратно. (...) Таким образом, студенты Петербургской академии приступили с 10 декабря к занятиям, а это должно было повлиять благоприятным образом и на другие академии». Однако лекции в СПбДА начались лишь в январе 1906 г.

Как отмечал Глубоковский, «соответственно падению революционной волны, понижается и студенческий тон, переходя в просительный»¹⁸⁷⁸. В «автобиографических записках» он пишет, что «посильно и упорно» старался возвратить положение в нормальное русло, неуклонно напоминая студентам об их гражданском долге, заключающемся в исполнении «добровольно принятых студенческих обязанностей», и неуместности здесь революционно-политической подтасовки. В противном случае они должны покинуть Академию, и если таковых будет большинство, Глубоковский не исключал самой крайней меры – временного закрытия Академии. «Мои, всегда откровенные и решительные мнения, – пишет он, – были всегда прекрасно известны всем студентам, но никогда ни от кого я не встречал ни малейшего неблагожелательного намека»¹⁸⁷⁹. Он был убежден, что студенческие требования «по существу были отражением посторонних подстрекательств, предательски возбуждавших студенчество для своих злостных разрушительных целей против Православной Церкви в России»¹⁸⁸⁰. Мысль о направленном и разрушительном действии «коварной инородчески-революционной агитации»¹⁸⁸¹ в той или иной форме высказывалась Глубоковским не раз. Одну из причин столь неудержимой и «категорически повелительной» деятельности студентов он усматривал в недостатке у духовной власти (в том числе у академического начальства и у части профессорской корпорации) «необходимой активности» и «благоразумной педагогической твердости», взамен которых проявлялась «лишь растерянность и трусливость»¹⁸⁸².

В декабре 1905 г. епископ Антоний (Храповицкий) подал в Синод свою «Третью записку», на этот раз посвященную духовной школе, доказывая, что профессора и студенты академий пользуются «не свободой вероисповедания, а свободой отрицательного отношения к Церкви»¹⁸⁸³. Немалое место в ней уделялось и психологии «академических автономистов». Останавливаясь на Записке профессоров МДА (о необходимости даровать академиям автономию), епископ Антоний отмечал «Явное сочувствие революционному университетскому движению, явное желание уничтожить в России просвещенную иерархию чрез истребление в академии монашества», что, по его мнению, и являлось главной целью данной Записки профессоров и свидетельствовало о том, что «ее авторы проникнуты враждебным отношением к Православной Церкви и желали бы ее подчинить протестантскому влиянию...»¹⁸⁸⁴. Академических преподавателей епископ Антоний называл «бездарными и непросвещенными импотентами ученой мысли» (оговариваясь при этом, что речь идет «не о всех профессорах и не о большинстве», но лишь о наиболее настойчивых претендентах на автономию), а академические корпорации (в целом) именовал «вырождающимися учеными обществами», которым свойственны «индифферентизм и чисто семейное начало в отношениях к научным интересам»¹⁸⁸⁵. Он резко критиковал выборное начало и самую возможность допустить мирян к административной власти (на должности ректора, проректора или инспектора академий), соглашаясь с мнением, высказанным, по его словам, «одним маститым Архипастырем», что духовную школу надо не реформировать, а «должно всю ее разогнать, разломать, вырыть фундаменты семинарских и академических зданий и взамен прежних на новом месте выстроить новые и наполнить их новыми людьми»¹⁸⁸⁶. Епископ Антоний предлагал исключить всех студентов, выработать к лету новый академический Устав и принимать в Академии только студентов, этот новый Устав признающих. Аналогичные действия он предлагал произвести и в отношении преподавателей. Набрасывая в общих чертах проект необходимых изменений в воспитательной части и в курсе обучения, он предлагал «восстановить добрый обычай дореформенной эпохи, когда митрополиты и Св. Синод сами предлагали корпорациям разработку исторических источников, а также богословских систем, и когда (до времени Петербургского митр. Исидора) сочувственно поощряли производительность академической мысли»¹⁸⁸⁷.

Одну академию епископ Антоний предлагал сделать «чисто духовной»: в числе ее преподавателей должны быть представители только монашества или белого духовенства (что, впрочем, признавал желательным и для всех духовных академий), а студенты – только из духовенства или из числа желающих принять священный сан и монашество¹⁸⁸⁸. Он же признавал необходимым более близкое участие митрополитов в вопросах замещения кафедр, ибо в корпорациях «кумовство, интриги и зависть стоят на пути талантов к ученой карьере»¹⁸⁸⁹. Знаменательно, что это писал автор статьи «В защиту наших Академий», выступавший в 1896 г. против «злорадства» и несправедливых укоров печати в отношении высшей духовной школы, статьи, как казалось, пронизанной искренней любовью и душевной теплотой к высшей школе¹⁸⁹⁰. Тогда владыка Антоний опровергал обвинения, высказываемые в адрес академий, – в отрыве их от жизни, в схоластике, плагиате, протестантизме и тому подобном.

В переписке академических преподавателей имя будущего митрополита Антония (Храповицкого) встречается довольно часто по сравнению с именами других иерархов, и в большинстве случаев эти упоминания имеют негативную окраску. Один из его бывших приверженцев, профессор МДА И. В. Попов, в письме епископу Арсению (Стадницкому) давал следующую характеристику преосвященному Антонию в связи с его «Третьей запиской» в Синод: «Как больно видеть это быстрое нравственное падение человека, которого когда-то так любил и которому обязан в самом своем характере столь многим. Господь наделил преосв. Антония от природы необыкновенными нравственными возможностями. Гибкий ум, теплое сердце, редкая нравственная чуткость и тонкое понимание в вопросах совести – все это могло бы распуститься роскошным цветком добродетели и благоуханием святости. И вот политика все это вытравила. Он не может уже отдаться непосредственным внушениям своего сердца и единственным критерием для него служит его одностороннее и узкое предубеждение. В борьбе за преобладание монашества он не постеснялся облить грязью целое учреждение, когда-то его любившее и с опасностью для себя вытащившее его за уши из истории, в которую его всадил м[итрополит] Сергий [Ляпидевский]. (...) К сожалению, записка не есть случайная вспышка (...) неспособность подойти к факту прямо, с открытым сердцем и есть, по-моему, почти что хула на Духа Св.»¹⁸⁹¹. Недоумение по поводу произошедшей во взглядах епископа Антония перемены высказывал и А. П. Лебедев. «Как объяснить перемену в Антонии в сторону реакции и консерватизма? Ведь он был отчаянный либерал: отвергал все власти и все их распоряжения. А теперь не узнаю его. Правда, я никогда не верил его искренности, но все же не ожидал такой перемены», – замечал он в письме Глубоковскому¹⁸⁹².

Епископ Антоний был одним из самых жестких критиков академической корпорации и впоследствии оказал значительное влияние на реформу духовного образования, в частности, на выработку нового академического Устава, о чем мы будем еще говорить. По мнению самого Глубоковского, Антоний «малый», т. е. Антоний (Храповицкий), не менялся. «...Он всегда был таким, каким «являет» себя теперь, а прежняя слава его был мираж, не имевший никакого основания... Его товарищи по студенчеству видят теперь в нем то, что они знали в своем коллеге, когда ему было 20 лет. Вообще, это странный человек с непостижимыми контрастами»¹⁸⁹³, – замечал Николай Никанорович в письме В. В. Розанову.

Несмотря на активное противодействие епископа Антония, «Временные правила» были введены и, по признанию самих академических корпораций, «существенные нужды Академии удовлетворены», а положенные в основу синодального указа «начала совпадают и существе своем» с предложенными ими¹⁸⁹⁴. В 1909 г., уже после отмены «Временных правил», архиепископ (с 6 мая 1906 г.) Антоний писал, что они были введены под страхом академических забастовок и под давлением кн. А. Д. Оболенского. Введение «Временных правил» позволило приступить в январе 1906 г. к занятиям и в трех других духовных академиях. «Указ об автономии получен и сегодня будет заслушан в Совете, – писал Д. И. Богдашевский 7 декабря 1905 г. из Киева, – (...) Синодальный указ написан прекрасно и есть полная возможность жить на новых началах (...). Да будут руководителями «автономной» академии такие крепкие умы, как Вы, многоуважаемый Николай Никанорович, и да замолкнут всякие «скандалисты», вносящие распри и несогласия»¹⁸⁹⁵. Спустя две недели, 22 декабря, он же писал: «Думаю, что перемена политического курса отразится и на Академии. Давно пора не церемониться с этою политическою «камарильею», которую никакие академические реформы не удовлетворят. Надеемся на благоразумный элемент студенчества, который, быть может, сдержит бесчинных и даст возможность начать занятия с 10 января. Беда и в том, что между нами самими нет единства и «безотчетный либерализм» и автономизм не один раз себя заявляют»¹⁸⁹⁶. На протяжении 1906−1907 гг. волнения периодически вспыхивали то в одной, то в другой академии¹⁸⁹⁷. «Мы сначала, было, думали весь апрель читать лекции, но деяния Дубасова, Джунковского, полиции и, наконец, появление у нас казаков побудили нас тоже поторопиться с экзаменами. Никто на Руси не умеет так хорошо устраивать нестроения и мятежи, как русские власти, и мы серьезно побаиваемся, что они у нас могут заварить серьезную кашу»¹⁸⁹⁸, – писал Глубоковскому профессор МДА С. С. Глаголев 31 марта 1906 г. в ответ на сообщение о том, что из-за неспокойного настроения студентов экзамены в СПбДА начинаются прямо после Пасхи, а не в июне, как бывало обыкновенно. Поводом служили не только политические события и неадекватные действия начальства, но и внутриакадемические истории среди профессоров и студентов¹⁸⁹⁹.

«Временные правила» действовали около двух лет, до отмены их в феврале 1909 г. Несомненным следствием этих лет, составивших целую эпоху в истории высшей духовной школы, стал усилившийся раскол академических корпораций на «правых» и «левых»; по признанию многих, этому способствовало введение в состав академических Советов лиц, исправлявших должность доцентов. Особенно ярко этот процесс расслоения внутри корпораций прослеживается по переписке. «Скорблю за академию, которая прямо разлагается под влиянием этой «автономии», и нет между нами мира и согласия»¹⁹⁰⁰, – замечал спустя год после введения «Временных правил» активно ратовавший за них Д. И. Богдашевский, один из членов Комиссии, которою эти правила вырабатывались. Он считал, что «жизнь по этим временным правилам решительно невозможна: они открывают полный простор кадетскому произволу», с которым невозможно бороться, ибо теперь на кафедры «подбираются все свои люди – «из прогрессивных""¹⁹⁰¹. Богдашевский называл их «Иудами предателями», окружающими ныне со всех сторон, «но не желающими удавиться»¹⁹⁰². По его мнению, закрытые баллотировки «творят ужасное зло, и лучше будет, если каждый будет иметь мужество высказать свое суждение открыто»¹⁹⁰³, ибо все это приводит ко множеству злоупотреблений, в том числе и при присуждении ученых степеней, каковое следует вновь подчинить Синоду, а доцентам предоставлять право голоса в Совете только через пять лет академической службы. «Академия погибает от внутренних раздоров. Ужели погибнет до конца?!»¹⁹⁰⁴, – замечал профессор МДА M. M. Тареев. Из четырех высших духовных школ наиболее спокойной, была, по-видимому, Казанская академия, где «кадетская» партия представляла меньшинство, не оказывая серьезного влияния на внутриакадемическую жизнь.

По замечанию архиепископа Антония (Храповицкого), «Академии так низко пали за эти три года, так далеко отошли от своей задачи, что хоть архангела Гавриила посылай туда – все равно не поможет»¹⁹⁰⁵. В 1909 г. он признал, что уже вскоре после введения «Временных правил», чтобы «ввести как-нибудь в берега совершенно развинтившуюся жизнь академии (...) Святейший Синод стал опять на путь прежней борьбы с академическим нигилизмом и противоцерковным направлением, но, разумеется, борьбы весьма сдержанной, которая должна считаться с утвержденными Святейшим Синодом «временными правилами""¹⁹⁰⁶. И факты академической жизни (защита магистерских диссертаций, неутверждение Синодом «выборных» ректоров, о чем ниже) подтверждают это высказывание.

Оставляя в стороне личные оценки современников, зависевшие во многом от принадлежности к той или иной «партии», обратимся к фактам на примере корпорации С.-Петербургской академии, которую в период 1905−1907 гг. покинуло несколько преподавателей. Первым, 20 сентября 1905 г. (до начала занятий), подал прошение об отставке и. д. доцента кафедры истории русской церкви А. В. Карташев, объясняя свое решение «мотивами исключительно нравственного порядка, настоятельно требующими некоторого изменения в моем жизненном пути»¹⁹⁰⁷. Тогда же на замещение вакантной кафедры были выдвинуты два кандидата: К. В. Харлампович (профессором А. И. Пономаревым) и Б. В. Титлинов (профессором П. Н. Жуковичем), оба выпускники СПбДА, профессорские стипендиаты, известные серьезными научными трудами.

На заседании 29 сентября было заслушано предложение Н. К. Никольского о создании специальной Комиссии для избрания кандидата на кафедру, каковая и была образована. В нее вошли Н. К. Никольский, П. Н. Жукович, А. И. Пономарев, А. И. Бриллиантов, П. С. Смирнов¹⁹⁰⁸. Затем вместо Жуковича и Пономарева, добровольно вышедших из ее состава в первой половине октября по различным моральным соображениям, в Комиссию были введены И. И. Соколов и Д. И. Абрамович. Ее деятельность – яркий пример той борьбы, которая развернулась в академических корпорациях, в условиях, когда каждая «партия» стремилась пополнить ряды корпорации «своими», не всегда руководствуясь при этом научными соображениями, скорее церковно-политическими взглядами или «направлением»¹⁹⁰⁹. Характерно, что в это время (10 октября 1905 г.) на кафедру литургики, столь далекую от современных проблем, без всяких комиссий спокойно избран был И. А. Карабинов. Но кафедра русской церковной истории стала одною из важнейших в Академии ввиду подготовки церковной реформы. По словам Никольского, поскольку эта кафедра является «одною из центральных по своему значению в круге академических наук и представителю ее обыкновенно выпадает на долю быть руководителем значительного числа молодых исследователей, выступающих на научное поприще, то при замещении этой кафедры желательна возможно большая осторожность. От постановки русской церковной истории в Академии может зависеть как направление в целом ряда исследований, так и дальнейшее значение самой Академии в той научной области, где духовными академиями уже занято не последнее место»¹⁹¹⁰. Оценивая с этой точки зрения двух претендентов на кафедру, Н. К. Никольский отмечал, что в их сочинениях «нельзя усмотреть и таких специальных свойств, которые бы позволили решительно и настойчиво поддержать их»¹⁹¹¹. В результате ни Б. В. Титлинов, ни К. В. Харлампович не смогли преодолеть этой межпартийной внутрикорпоративной борьбы. 15 декабря заключение Комиссии было доложено академическому Совету¹⁹¹², а 23 декабря по инициативе того же Н. К. Никольского была сделана попытка еще раз «удержать» в Академии А. В. Карташева, поскольку «в настоящее время уже начали рассеиваться те условия, при которых становилось душно в академиях и которые, быть может, в свое время могли повлиять» на его решение¹⁹¹³. От имени Совета Карташеву было предложено вновь занять кафедру, но он отказался. Тогда кафедру занял сам Никольский; его кандидатура, предложенная одним из старейших профессоров Академии А. И. Пономаревым, была единогласно поддержана в заседании Совета 23 декабря и 17 января 1906 г. утверждена митрополитом Санкт-Петербургским Антонием, который при этом резко осудил входящее в практику «комиссионное» замещение кафедр¹⁹¹⁴.

29 сентября подал прошение («по различным причинам я принужден оставить Академию») и 3 ноября 1905 г. был уволен и. д. доцента кафедры пастырского богословия и педагогики В. В. Успенский, один из учредителей Религиозно-философских собраний, избранный на академическую кафедру в ноябре 1901 г., на год позднее А. В. Карташева. После его ухода также была создана специальная Комиссия¹⁹¹⁵, а вопрос о замещении кафедры поставлен на голосование Совета лишь год спустя, в октябре 1906 г. Причем В. В. Успенскому было также предложено вновь занять кафедру, на что он согласился: «Вследствие изменившихся условий моей личной жизни, я снова имею в настоящее время возможность посвятить свои силы и время академической кафедре»¹⁹¹⁶. В заседании Совета 23 октября 1906 г. из трех кандидатов (С. М. Зарина, А. И. Сырцова и В. В. Успенского) избранным оказался В. В. Успенский: за него было подано 12 голосов, против – 9 (за Зарина, соответственно, 9–12, за Сырцова 5–16)¹⁹¹⁷. Однако на следующий день вопрос о замещении кафедры обсуждался вновь из-за категорического протеста инспектора Академии архимандрита Феофана (Быстрова) против занятия кафедры В. В. Успенским. Архимандрит Феофан находил религиозное мировоззрение Успенского «существенно различающимся от мировоззрения церковного», ибо «в понимании христианства» Успенский руководствуется вместо св. отцов трудами новейших философов¹⁹¹⁸. Свой протест архимандрит Феофан был намерен довести до высшей церковной власти. Обсуждение этого вопроса продолжалось в нескольких заседаниях Совета: 24 и 30 октября, 2 и 4 ноября. Кандидатуру Успенского наиболее активно отстаивал опять-таки Н. К. Никольский, предлагая архимандриту Феофану, вместо «голословных» обвинений «письменно и детально» изложить пункты, по которым В. В. Успенский «отступает от истины»¹⁹¹⁹. 2 ноября Совет поддержал это предложение Н. К. Никольского, однако архимандрит Феофан отказался представить подобное заявление, оставив в силе свой протест. 4 ноября вопрос был вновь поставлен на голосование.

H. H. Глубоковский, отсутствовавший на заседании Совета по болезни, прислал письменное заявление: «После обстоятельных и всесторонних (устных) разъяснений о. Инспектора архим. Феофана я, как духовно-академический преподаватель Св. Писания Нового Завета, не имею возможности высказаться в пользу выставленной кандидатуры В. В. Успенского уже по самому существу его принципиальных воззрений, какими, между прочим, отрицаются некоторые из главных предположений и моей науки»; при этом он поддержал кандидатуру С. М. Зарина¹⁹²⁰. Против Успенского выступили также ректор епископ Сергий (Тихомиров), А. А. Бронзов, протоиерей о. Е. П. Аквилонов¹⁹²¹. Но большинством голосов В. В. Успенский вновь был избран на кафедру¹⁹²². Однако 10 ноября на протоколах заседаний Совета последовала резолюция митрополита Антония (Вадковского), отказавшегося утвердить Успенского из-за отсутствия у него магистерской диссертации и «по вниманию к отзывам, в отдельных мнениях изложенным»¹⁹²³. К тому же, по замечанию митрополита Антония, «г. Успенский пренебрег службу в Академии и вышел из состава ее корпорации в критический период ее жизни»¹⁹²⁴. Он предлагал Совету произвести новые выборы¹⁹²⁵. Тогда кафедра пастырского богословия и педагогики была предложена протоиерею о. Т. А. Налимову, покинувшему Академию в августе 1905 года и теперь согласившемуся вернуться «при условии отнесения педагогики на предмет специальной кафедры»¹⁹²⁶. 27 ноября Совет единогласно поддержал его кандидатуру¹⁹²⁷.

Наконец, 29 ноября 1906 г. согласно прошению был уволен архимандрит Михаил (Семенов), занимавший кафедру церковного права, один из главных деятелей «реформаторского» движения. Выборы на кафедру церковного права, одну из важнейших по условиям того времени, затронули не только С.-Петербургскую академию. На замещение кафедры было представлено 8 кандидатур, после предварительного обсуждения на голосование было поставлено 6, среди них выпускник КазДА и ученик профессора И. С. Бердникова, профессор Новороссийского университета в Одессе А. И. Алмазов; его кандидатура была предложена Глубоковским, состоявшим с ним в переписке еще с 1890-х гг.¹⁹²⁸ После первого тура выборов осталось 3 кандидата: Н. П. Аксаков, П. В. Верховский и В. Н. Бенешевич, причем все трое были выпускниками университетов (правда, Верховский получил и богословское образование, состоя в начале 1900-х гг. вольнослушателем С.-Петербургской академии). Во втором туре 29 января на должность избрали В. Н. Бенешевича, приват-доцента Императорского Петербургского университета¹⁹²⁹. В самом факте, что «мог осмелиться явиться на конкурс соискатель кафедры церковного права, не прошедший богословский курс [то есть Н. П. Аксаков. – Т. Б.], узкий начетчик в канонах вселенской церкви, вынесший из этих канонов вражду к предстоятельству церкви, епископству», что «ученому богослову-канонисту», выпускнику КазДА А. И. Алмазову при выборах на кафедру церковного права был предпочтен «чужой», т. е. университетский магистр церковного права, прошедший стажировку в германских университетах, – В. Н. Бенешевич, ревизовавший в 1908 г. Петербургскую академию архиепископ Димитрий (Ковальницкий) усматривал доказательство «нецерковного» настроения группы профессоров этой Академии. «Его [Алмазова. – Т. Б.] строго церковное направление, – замечал владыка Димитрий, – не подавало надежды на то, что его примет в свои ряды Коллегия автономных академических дидаскалов»¹⁹³⁰. Как на случай в истории духовных академий исключительный, возможность которого архиепископ Димитрий объяснял именно партийно-групповыми интересами, он указывал на то, что 18 октября 1907 г. (т. е. всего лишь через восемь с небольшим месяцев после избрания на кафедру) доцент В. Н. Бенешевич, едва приступивший к чтению лекций (до этого их не читавший, ссылаясь на свою неподготовленность), был избран экстраординарным профессором...

Под влиянием всего происходившего и сам Глубоковский еще летом 1905 г. в очередной раз задумывался об отставке. «Помимо немощей и дел ныне выпадают такие периоды, что хочется забыть о собственном существовании, которое совершается мною автоматически... Бывали времена ужасные, но столь подлых и бестолковых, кажется, свет еще не видывал...»¹⁹³¹, – замечал он. Желая разубедить его в помыслах покинуть академию, Д. И. Богдашевский, также не сторонник «академических радикализмов», замечал: «Ныне времена тяжелые и приходится вести борьбу на два фронта, но настанут, быть может, «времена прохладные», когда безотчетный либерализм испарится, как не имеющий под собою никакой почвы. Такие «деятели», как г. Никольский – это «одна грусть», а их лекции (с которыми я имел возможность познакомиться) – один сплошной курьез»¹⁹³².

По прошествии времени, характеризуя эту наступившую академическую «весну», Глубоковский замечал: «Но она явилась после тяжелой зимы с глубокими снегами, свирепыми вьюгами и жестокими морозами, почему, естественно, была многоводна и бурлива. Нужно было дать свободу схлынуть кипевшим потокам, не жалея наносного мусора и отработанного материала, чтобы потом река потекла плавно и спокойно среди зеленеющих берегов. Вместо этого от напрасного страха поспешили расставить везде скороспелые и неумелые плотины, полетевшие с треском и шумом. В этом стихийном погроме порядком пострадали все стороны, – и кому досталось больше – властям или подчиненным, сказать пока трудно, да, пожалуй, и не нужно»¹⁹³³.

Указом Синода от 30 ноября 1905 г. при каждой академии предложено было создать специальные комиссии для выработки нового академического Устава и к 1 февраля 1906 г. представить проекты Устава. В Комиссию при СПбДА в заседании академического Совета 23 декабря 1905 г. избраны Д. И. Абрамович, А. И. Бриллиантов, Н. Н. Глубоковский, П. И. Лепорский, И. С. Пальмов, А. И. Пономарев, В. С. Серебреников. Состоялось 17 заседаний, к 22 марта 1906 г. проект устава от СПбДА был представлен в Синод. Комиссии других академий также энергично принялись за работу. В то же время, по замечанию одного из профессоров МДА, «надежд на апробацию» своих проектов «свыше у нас мало»¹⁹³⁴. Обсуждение происходило не только внутри академических корпораций, но выплеснулось на страницы периодической печати, прежде всего – академических журналов и еженедельников. Преподаватели, заинтересованные в повышении уровня академической науки и качества образования выпускников, указывали на сухость, безжизненность, схоластику, односторонность академического преподавания, на поверхностные знания студентов, являвшихся своего рода «крепостными», ибо для семинаристов была закрыта дорога в другие высшие учебные заведения.¹⁹³⁵ Лекции читались по шаблону, запрещалось вдаваться в область современных общественных течений и затрагивать характеристики церковно-общественных деятелей новейшего периода, «даже приближаться так или иначе к фактам наличной действительности», вследствие чего сфера богословских изысканий ограничивалась преимущественно «областью древне-исторических и правовых отношений»¹⁹³⁶. «Полное, всесторонне-систематическое освещение и изложение отрицательных учений – вещь, запретная для академических профессоров»¹⁹³⁷, – писал профессор КазДА Л. И. Писарев. Резко критиковался институт профессорских стипендиатов. В числе самых острых вопросов, порождавших наибольшее количество разногласий, – многопредметность академического преподавания, которая указывалась как один из главных недостатков учебного строя. Согласно Уставу 1884 г., студенты за четырехлетний период должны были прослушать курсы 28 учебных предметов на словесном отделении и курсы 26 предметов – на историческом. Поэтому большинство коллективных и индивидуальных проектов нового устава сосредотачивалось именно на определении предметов, необходимых для академического образования, и их группировке в качестве обязательных и специальных (т. е. выбираемых в зависимости от отделения)¹⁹³⁸. Наибольшие расхождения существовали в классификации предметов академического преподавания.

В марте–апреле 1906 г. проекты от четырех духовных академий и отдельный проект профессора МДА М. Д. Муретова¹⁹³⁹ были представлены в Синод вместе с ходатайством от каждой академии о необходимости созыва академического съезда¹⁹⁴⁰. Однако, ссылаясь на открытие Предсоборного Присутствия, Синод в одобрении этого ходатайства отказал.

Дальнейшее обсуждение реформы духовной школы происходило в заседаниях Предсоборного Присутствия и в различных синодальных комиссиях по вопросам духовной школы.

Дальнейшая судьба духовной школы (средней и высшей) решалась в заседаниях V отдела Предсоборного Присутствия. В его работе приняли участие 21 человек, из них 15 – преподаватели духовных академий¹⁹⁴¹. Всего с 13 марта по 14 декабря 1906 г. состоялось 30 заседаний, которые проходили по вечерам с 7 до 11 часов параллельно работе других отделов. Тон обсуждению задало выступление в первом заседании председателя V отдела епископа Арсения (Стадницкого), призвавшего рассмотреть вопрос о типе средней духовной школы в связи с общим строем церковной жизни: «Настоящее время выдвинуло вопрос о духовной школе в резкой и грозной форме (...). Но теперь идет речь уже о том, должна ли существовать школа исторически выработанного типа? (...) Если порядок церковно-общественной жизни будет по-прежнему неудовлетворителен, то мы не сократим бегства семинаристов»¹⁹⁴². Сравнивая современное «освободительно-реформаторское» движение с подобным движением 1860-х годов, он замечал, что тогда оно было «не настолько широко и глубоко», как ныне, когда «хотят изменить строй церковной и общественной жизни в самом корне»¹⁹⁴³, что, естественно, отражается во взгляде на духовную школу. Он признал в значительной мере справедливыми выдвигаемые против духовной школы обвинения в схоластике, безжизненности, принуждении к пастырству, а также и недостатки в постановке воспитания, отметив, что в такой оценке духовной школы сходятся как «крайние реформаторы», так и «охранители». «Теперь сами воспитанники жалуются, что богословские науки ничем не связаны с другими науками; поэтому не дается общего богословского образования, единого миросозерцания. Быть может, не выработана еще общая богословская система, которая бы объединила все науки»¹⁹⁴⁴. В основу обсуждения были положены отзывы епархиальных архиереев и корпораций духовно-учебных заведений; подготовлена была также историческая справка о развитии духовной школы с момента ее зарождения в России. Представляя этот материал, преосвященный Арсений не удержался от реплики: «Но я боюсь Сизифовой работы, боюсь бесплодности ее, исторической ответственности»¹⁹⁴⁵.

По вопросам реформирования семинарий мнения разделялись по двум основным пунктам: 1. отделение профессиональной (пастырской) школы от общеобразовательной; 2. сохранение прежнего исторически сложившегося типа духовной семинарии. Отдельно обсуждался вопрос о том, какою следует быть общеобразовательной школе духовного ведомства. Первоначально большую поддержку вызывал проект о разделении духовной школы. Предварительное обсуждение (в епархиальных комиссиях и печати) показало, что большинство сходится во мнении: главным недостатком является двойственность стоящих перед духовной школою задач (давать общее образование и одновременно готовить пастырей), от чего обе проигрывают, а школа лежит «в руинах». Большинство членов V отдела работали параллельно и в других отделах. Обнаружившаяся в работе Присутствия «партийность», в свою очередь, повлияла на ход дискуссий и по школьному вопросу. Но поначалу утренние противники по I отделу становились союзниками уже в вечерних заседаниях. Так, Глубоковский поддержал идею Н. П. Аксакова о необходимости церковно-гуманитарной школы «для православно-русских людей», высказавшись за создание нового типа церковной школы – «гуманитарно-патриотической (национальной)» – в отличие от светской (государственной), имеющей «космополитический характер». Он выступил и за учреждение двух отдельных школ – гуманитарной и специальной пастырской на фундаменте общего образования¹⁹⁴⁶. Обе школы предполагалось сделать всесословными, но с прежними льготами для детей духовенства (наличие стипендий и т. п.). Этот проект первоначально поддержал и другой оппонент Глубоковского по I отделу, В. З. Завитневич (в результате он получил название «проект Аксакова, Глубоковского, Завитневича»¹⁹⁴⁷).

В ходе дальнейшего обсуждения по вопросу о типе духовной школы мнения членов V отдела резко разошлись. Интересно, что участники Присутствия, выступавшие за радикальную реформу высшего церковного управления (введение в Синод представителей клира и мирян, участие их в Поместном Соборе с правом решающего голоса и т. п.), в реформировании духовной школы проявили себя более консервативно. Против проекта разделения духовной школы на общеобразовательную и пастырскую, за сохранение духовных семинарий высказались о. П. Я. Светлов, В. И. Несмелов, А. И. Бриллиантов, И. В. Попов и др. Впоследствии к ним присоединились Н. П. Аксаков и В. З. Завитневич. Глубоковский продолжал решительно выступать против насильственного удерживания воспитанников в богословских классах, что создает бунты и нецерковное настроение: «В итоге всего я идеально высказываюсь за полное обособление христианского гуманитарного образования и пастырского приготовления»¹⁹⁴⁸. Глубоковского не пугала перспектива того, что выпускники общеобразовательной школы духовного ведомства могут избрать после ее окончания другую сферу деятельности. Он не считал их «потерянными» для Церкви, полагая, что те будут служить Церкви и «на других жизненных путях»¹⁹⁴⁹. Наконец, в 6-м заседании (14 апреля) председатель поставил на голосование вопрос о сохранении единой школы или разделении ее на общеобразовательную и специально-пастырскую. Из 19 присутствовавших 9 высказались «за полное отделение богословских классов от общеобразовательных с учреждением из первых особой пастырской школы»; 9 – «за сохранение единой духовной школы применительно к уставу 1867 г.»¹⁹⁵⁰ Ф. Д. Самарин остался при особом мнении. «Таким образом, вопрос о первом типе раздельной школы решен большинством голоса преосвященного Председателя»¹⁹⁵¹, – записано в протоколах V отдела.

18, 26 и 29 мая вопросы реформирования духовной школы обсуждались в заседаниях Особого присутствия, своеобразного высшего органа Предсоборного Присутствия, работавшего под председательством митрополита Антония (Вадковского) одновременно с работой всех отделов. Здесь происходило окончательное утверждение решений, и полемика была не менее жаркой. По словам Глубоковского, школьный вопрос «рассматривался продолжительнее и чуть ли не горячее всех других»¹⁹⁵², обсуждавшихся в Предсоборном Присутствии. «Наша школа есть труп, разлагающийся и заражающий окружающую атмосферу, т. е. общество»¹⁹⁵³, – говорил профессор Харьковского университета протоиерей Т. И. Буткевич. Глубоковский вновь высказался за обособленную богословско-пастырскую школу «по горячей вере (...) в то, что обновляющаяся Церковь русская будет привлекать на служение себе наилучшие элементы православного населения»¹⁹⁵⁴. Большинство же признанных «реформаторов» – А. П. Рождественский, А. И. Бриллиантов и другие – высказались против подобного разделения. Наиболее ярким и аргументированным было выступление профессора МДА И. В. Попова, считавшего такое разделение духовной школы «реформой слишком крупной, опасной и неосуществимой в настоящее время»¹⁹⁵⁵. Он также не разделял и «преувеличенных» надежд на то, что с помощью особой пастырской школы можно «воспитать в учащихся тот дух церковности, которого не замечается в воспитанниках семинарий», полагая, что причина упадка духовной школы находится «вне школы»¹⁹⁵⁶, и потому не соглашался с большинством упреков в адрес духовной школы или духовенства, «...у нас нет церковной школы, потому что у нас нет церковной жизни в истинном значении этого слова»¹⁹⁵⁷, – указывал он. По мнению И. В. Попова, гуманитарная школа, рассчитанная и на другие сословия, умрет раньше, чем успеет зарекомендовать себя в их среде. Кроме того, переводя вопрос в практическую плоскость, Попов резонно вопрошал: кому перейдет имущество семинарий – общеобразовательной или пастырской школе? И, принимая во внимание интерес церковной власти преимущественно к школе пастырской, небезосновательно полагал, что «фактически настоящие семинарии подвергнутся разгрому прежде, чем будет создан лучший тип духовной школы, – прежде, чем духовенству дан будет другой способ дешевого воспитания детей, на что духовенство имеет право, сколько бы ни кричали против сословности духовной школы»¹⁹⁵⁸. Попов предлагал отказаться от «коренной реформы», вместо этого реформировать духовные семинарии в согласии с положениями Устава 1867 г. и создать «для опыта» 3–4 пастырских школы в центре, причем в одной все преподаватели должны быть монахами, остальные же сделать смешанными¹⁹⁵⁹.

На противоположном полюсе реформаторских проектов находился архиепископ Антоний (Храповицкий), связывавший начало бед в духовной школе именно с Уставом 1867 г., который «постепенно убил пастырскую жизнь нашего духовенства»¹⁹⁶⁰. По мнению архиепископа, беспорядки начались в духовной школе в середине 1890-х годов, причем раньше, чем в светской, – «когда начали ослаблять церковность. И чем больше ее ослабляют, тем более усиливаются беспорядки»¹⁹⁶¹. Именно священнослужители, которых воспитает новая пастырская школа, по замыслу высокопреосвященного Антония (Храповицкого), призваны будут восстановить или возродить церковно-приходскую жизнь.

Епископ Арсений, пытаясь примирить два лагеря реформаторов, предложил пока «территориально» не разделять пастырскую и общеобразовательную школы: «пусть первая будет при второй»¹⁹⁶². В результате состоявшегося 29 мая голосования за единую школу высказалось 20 участников Особого Присутствия, за отделение пастырской от общеобразовательной – 17, воздержавшихся набралось 6¹⁹⁶³. Таким образом, реформа средней духовной школы была отложена.

В тот же день, 29 мая 1906 года, Глубоковский, практически молчавший при обсуждении реформы духовной школы в заседаниях Особого Присутствия, подал свой мотивированный вотум, заметив, что все выслушанное им не поколебало его мнения о необходимости разделения духовной школы на общеобразовательную и пастырскую.

«Высказывалось здесь, что проект отделения обособленной церковно-пастырской школы от христианско-гуманитарной, при сохранении органичной их связи, покоится на субъективных данных и не имеет объективной опоры.

Но, во-первых, во всяком деле, куда человек вкладывает всю душу, не ограничиваясь объективно-холодным отношением к нему, тут всегда бывает неизбежна известная доля индивидуальной субъективности. Только в настоящем случае этот субъективизм совсем особого характера и силы. Мы рождены духовною школой, и в ней доселе находится все наше сердце, так что для многих из нас вне ее немыслимо само духовное бытие наше. При таких условиях наше субъективное убеждение приобретает свойство объективной несомненности, – по крайней мере, не ниже того, насколько бесспорно и наше интеллектуально духовное существование. (...)

Третье и самое главное в том, что в рассматриваемом вопросе недостаточно даже самого авторитетного объективизма. Мы находимся теперь на поворотном пункте в истории духовной школы, когда со старым нельзя остаться, а нужно что-либо новое, более жизнедеятельное. Тут необходимо творчество, для которого обязательна вера, способная сдвинуть все горы недоумений и опасений. При наличности последних будут бесплодны всякие реформы, потому что они сразу явятся отравленными разлагающим ядом сомнений при самом возникновении и при постепенном осуществлении»¹⁹⁶⁴.

По мнению Глубоковского, ссылки на материальные и прочие затруднения свидетельствуют лишь об отсутствии «внутренней созидательной силы вдохновения. А без этого все частичные улучшения будут лишь заплатами на ветхой одежде, которая вскоре изорвется совсем, оставив нас совершенно нагими (...). При таком маловерии мы непременно потонем, потому что боимся сделать необходимое героическое напряжение, чтобы взять спасающую руку. Я же лично доселе стараюсь держаться горячей веры в творческую силу обновляющейся Церкви русской, которая и не стремилась бы к независимости, если бы не обладала созидательною жизненностью (...). Когда погаснет моя вера в самобытное возрождение русской православной Церкви, – я вынужден буду примириться с системою внешней опеки и взять назад или отвергнуть все реформаторские замыслы, и предложения. Не моя вина, если меня начинают одолевать мучительные сомнения..., но пока горит во мне эта вера, я не перестану думать и твердить, что Церковь наша сильна, чтобы проникать светом Христовым своих сынов в христиански-гуманитарных школах, и обязана иметь особые пастырские учреждения для приготовления достойных и преданных носителей этого животворного света»¹⁹⁶⁵.

В целом же обсуждение реформы средней и низшей духовной школы прошло довольно скомканно, сказалось отсутствие ее представителей и свода проектов, представленных корпорациями семинарий и училищ, а также резкая полярность во взглядах участников обсуждения: новая духовная школа должна подготовить пастырей, которые возродят церковную жизнь, или обновления необходимо ждать в обратном порядке. Думаем, что Глубоковский не принадлежал, в сущности, ни к тому, ни к другому лагерю, когда говорил о творчестве, для которого «обязательна вера» и «внутренняя созидательная сила вдохновения».

20 апреля началось детальное обсуждение реформы духовных академий, из 30 заседаний V отдела ему были посвящены 23. «Дай Бог, чтобы и тут восторжествовало истинно церковное направление, чуждое крайностей слишком большого возвышения епископата и его умаления. «Царский путь» – лучше всего. Принцип выборности, конечно, должен быть удержан; ректор академии – лицо духовное, но не обязательно епископ или монах, «попечительные» отношения митрополита к академиям должны быть формулированы. Проектирование отделений едва ли пройдет, но группировка предметов академического преподавания доставит много затруднений»¹⁹⁶⁶, – замечал один из корреспондентов Глубоковского, касаясь основных пунктов обсуждения: учебной программы и взаимоотношений с церковной властью.

Глубоковский выступал практически по всем вопросам, касавшимся административной, учебной, воспитательной областей. Прежде всего, он отверг предложение ввести круговую поруку как меру борьбы с академическими беспорядками; по его мнению, таковая «снимает ответственность с личности и переносит ее на совокупность питомцев», что неизбежно приводит к господству «массы», в большинстве своем состоящей из «посредственностей», и «это большинство будет давить на всех, доводить все до своего уровня и тем затруднять прогресс школьной жизни»; такая практика порождает «укрывательство», «партийные интересы» и прочие негативные явления¹⁹⁶⁷. Отрицательно Николай Никанорович относился к таким наказаниям студентов, как помещение в карцер, оставление без обеда и тому подобное, полагая, что они «применимы более к преступникам, чем к ученикам, и никаких утешительных результатов не приносят»¹⁹⁶⁸.

9 мая на 14-м заседании епископ Арсений, кратко изложив вехи изменения академического Устава и заметив, что это уже 4-я реформа высшей духовной школы, сформулировал основные вопросы, вынесенные на обсуждение:

1. Является ли задачей духовных академий только богословское образование и развитие науки, или же наравне с этим и подготовка преподавателей для духовных семинарий;

2. Каким должен быть учебный план, количество обязательных и вспомогательных предметов, разбивка их по группам и т. д.;

3. Каков должен быть административный строй академий и отношение к церковной власти¹⁹⁶⁹.

Затем началось обсуждение отдельных положений академического Устава. Из пяти предложенных проектов Устава (по одному от каждой духовной академии плюс проект профессора МДА М. Д. Муретова) необходимо было выработать один.

Малозначимым, на первый взгляд, но на практике заметно повлиявшим на жизнь академических корпораций был вопрос об участии доцентов в деятельности академических Советов. За «допущение» их в Совет с правом голоса 31 мая высказались все голосовавшие, при этом 13 участников стояли за предоставление такого права сразу после утверждения в должности, остальные 10 – «не ранее пяти лет после получения степени магистра»¹⁹⁷⁰. Глубоковский голосовал за второй вариант¹⁹⁷¹. Он в принципе не одобрял практики решения всех вопросов простым большинством, замечая в одном из выступлений: «Вообще опасно вводить деспотизм большинства, убивающий индивидуальность, да еще такой, когда лучшие работающие элементы будут подавляться агитациею коноводов. Это везде бывает, но едва ли желательно в нашей мирной академической семье, где доселе царствовали взаимное доверие, искренняя простота, святая свобода личности»¹⁹⁷².

Столь же категорически Николай Никанорович настаивал на том, чтобы не только ректор, но и инспектор академии имели ученую степень не ниже докторской, обосновывая это необходимостью ученого авторитета и нравственного влияния на воспитанников¹⁹⁷³. «В настоящее время, – утверждал он, – инспектору нужно действовать не полицейскими мерами, но нравственным влиянием, а в сумме слагаемых этого влияния имеет наибольшее значение докторская степень, как несомненное удостоверение учено-профессорской авторитетности»¹⁹⁷⁴.

8 июня 1906 года прошло последнее перед летними каникулами заседание. 6 ноября V отдел возобновил свою деятельность, которая продолжалась до 14 декабря. 16 ноября был заслушан фундаментальный доклад Глубоковского «О существе, характере и системе богословского научно-академического преподавания»¹⁹⁷⁵. Для развития «серьезной богословской научности в России» и «обновления» православно-русских духовных академий, «ради единства в научно-богословском строении всех наших Академий», полагал он, необходимо выработать основные схемы предметной классификации и группировку академических дисциплин по отделениям, ибо русские богословы «пока лишены фактических возможностей дать идейное построение разработки и преподавания богословия»¹⁹⁷⁶. Глубоковский отмечал, что в представленных в Предсоборное Присутствие учебно-академических планах и проектах отсутствует «объединяющий и производящий центр» и потому все они не удовлетворительны. «В наших академических науках нет ни генетической преемственности, ни гармонической связи необходимого дружеского вспомоществования. Это своего рода конгломерат, образовавшийся не идейным творчеством и органическим ростом, а путем последовательных наслоений и напластований по разным историческим нуждам практического характера. Для наглядной иллюстрации довольно упомянуть хотя бы о том, что академические преподаватели, являясь все богословами, обычно всегда затрудняются в приискании двух рецензентов и оппонентов даже для богословских диссертаций. Ясно отсюда, что в научно-академической конструкции у нас не имеется органического объединения, где главное стягивает к себе все частности и каждый член вдохновляет и привлекает в солидарной работе на общую пользу»¹⁹⁷⁷. Главной бедой современного научного академического строя он считал отсутствие «предметной центростремительности среди разных отраслей», откуда происходит бессистемность в обучении студентов; в итоге при самом усердном отношении нет «целостного богословского образования». «Следовательно, – замечал он, – нам и нужно найти этот внутренне объединяющий центр»¹⁹⁷⁸.

В основу академического образования, по мнению Глубоковского, должен быть положен «библейский источник» или «фундамент», от которого уклонилась академическая наука: в семинариях больше изучают всякие учебники и пособия по Св. Писанию, чем сами тексты, а потому в академиях профессора лишены возможности ввести студентов «во всю полноту и глубину непосредственно библейского содержания»¹⁹⁷⁹. «В конце концов наши Академии значительно утратили библейский дух и прониклись характером отвлеченного догматического доктринерства, причем библейские тексты, привлекаемые несистематическими фрагментами, утилизируются скорее для внешне авторитетных иллюстраций (...). В этом направлении порою проглядывает почти антибиблейское настроение, вполне соответствующее научной библейско-богословской «простоте». Осязательным свидетельством сего служит, например, преобладающее отрицательное отношение к «библейской истории», за которою не хотят признать особливых прав на самобытное научное существование, между тем в библейском смысле казалось бы догматически бесспорным, насколько в величайшей степени важно специальное изучение исторического хода божественного домостроительства. Бесценное для собственной сферы непосредственного обнаружения, – оно давало бы истинный ключ к правильному пониманию и всего процесса всемирно-исторической жизни»¹⁹⁸⁰. Указывая на библейско-исторические основы других наук – этики, догматики и пр., – Глубоковский отмечал важность «систематичного познания подлинных библейских учений в их последовательности и связи, в историческом раскрытии соответственно мировому прогрессу», которое вводит «в самую душу библейского созерцания и единственно ими рассудочная человеческая мысль приникает к живому движению богооткровенного ведения»¹⁹⁸¹. По его мнению, «и по самой природе и по своей библейской производности наше богословие является единым, и всякая раздробленность в нем будет насильственною»; идеально оно должно усвояться без ограничений «целиком во всем своем объеме»¹⁹⁸². Но поскольку практика убедила в невозможности для студентов «воспринять научно во всей полноте» такой объем знаний, нужна классификация богословских академических предметов, в основу которой должен быть положен «библейский принцип». Основываясь на нем, Глубоковский предлагал распределить академические науки по двум отделениям:

1) библейско-патристическое (основное), на котором сосредоточено исследование Библии и патрология;

2) церковно-историческое, или церковное историко-практическое, предполагающее основательное изучение мировой истории с богословско-библейской точки зрения.

Говоря о науках, входящих в круг 1-го отделения, он особо останавливался на библейско-еврейском языкознании и создании особой кафедры греческого библейского языка, приобретшего на Западе за последнее время «весьма широкое развитие и захватывающий интерес быстро обновляющейся свежести», в отличие от России, где ему до сих пор уделяется «непозволительно малое внимание»¹⁹⁸³. На необходимость учреждения подобной кафедры Н. Н. Глубоковский указывал с начала 1890-х годов. При этом он категорически высказывался против создания отдельной кафедры «Жизнь Иисуса Христа», что активно обсуждалось на заседаниях V отдела и в печати, ибо считал недопустимым и невозможным излагать биографию Спасителя как биографию некоего героя и жизнеописание человека.

Свое принципиальное мнение на сей счет Глубоковский высказал еще ранее в статье «Евангелие и Евангелия», написанной в 1896 г. по просьбе К. К. Арсеньева для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, но не опубликованной там; как вспоминал сам Николай Никанорович, «дело разошлось из-за принципиальных разногласий по предмету»¹⁹⁸⁴. «...Насколько возможно обычно-научное построение «жизни» Христовой? – спрашивал он. – Вот здесь-то мы и наталкиваемся на непреодолимые затруднения. По незыблемому научному и общечеловеческому пониманию, всякая «жизнь» того или иного «героя» должна дать всецелое истолкование взятой личности из современных исторических условий – господствующих запросов и настроений эпохи, среды, воспитания и т.п. Лишь тогда мы поймем ее с научною отчетливостию по происхождению, характеру и значению ее деятельности, как исторического фактора в качестве одного из натуральных звеньев неразрывной цепи агентов исторического прогресса и всеобщей культуры. С этой стороны из земного и ограниченного только тварное и ограниченное, – хотя бы даже гениальное, – и может и должно разъясняться с необходимою удовлетворительностию, без которой нет и не бывает науки. Наоборот, вышемирное и божественное принципиально не может раскрываться в своем существе из космического и обязательно пострадает и исказится по своей природе при таком неестественном комментировании (...). Конечно, Он был Богочеловек, и Его земное служение ничуть не являлось случайным эпизодом бытия; однако земной подвиг Спасителя определялся исключительно премирными божественными планами и был их божественною реализацией, прямо исчерпываясь идеею божественного искупления. Как самая индивидуальность, так и все корни земной миссии Христа лежат в неведомых тайнах неба и не могут быть сведены к земным историческим мотивам. Иначе получится насильственное принижение божественного до ограниченного с совершенным извращением первого, а это всего менее научно и желательно. Понятно, далее, что тут все земное в жизни Христовой имеет важность не само по себе, но единственно по связи с божественным – в качестве способов его применения к космическим условиям. Поэтому многое в земном явлении Господа Избавителя было лишь побочным и не относилось непосредственно к самому спасительному подвигу, будучи преходящим моментом, который не обладал собственно искупительной ценностию»¹⁹⁸⁵. Таковым, в частности, Николай Никанорович считал содержание апокрифов. По мнению Глубоковского, «всякая обычно-научная «жизнь» Христа непременно бывает рационалистическою и потому невозможна и недопустима на истинно библейской православной почве», в чем убеждают все практические опыты, в том числе К. Фаррара; православное же богословие призвано бороться с рационалистическими тенденциями¹⁹⁸⁶.

Вместо подобного нововведения Глубоковский предлагал создать кафедру «Истории новозаветного времени», специалисты которой имели бы возможность сосредоточиться на изучении исторических условий эпохи земной жизни Спасителя, «когда мы историческими наблюдениями удостоверяемся, что все это совершилось, действительно, в «полноту времен» или после того, как были исчерпаны все доступные человеческие ресурсы, почему мир неотложно нуждался в божественном вмешательстве»¹⁹⁸⁷.

Вторым следствием применения «библейского принципа» является трансформация «во взаимных отношениях светских предметов», где на первое место выступает история, «как раскрывающая ту среду, которая служила почвой, где происходило творчество религиозной мысли и где совершалось возрастание церковно-христианской жизни»¹⁹⁸⁸. Глубоковский признавал необходимым увеличение количества исторических кафедр, отмечая, что для русской церковной истории «будет, пожалуй, мало и двух отдельных кафедр, если сообразить жизненность и непосредственность интереса касательно этой родной для нас области, где, не надеясь на чужую помощь, именно мы обязаны самостоятельно собрать, детально анализировать, научно сгруппировать и всесторонне осветить весь многоразличный материал»¹⁹⁸⁹. За историей следует филология, как наука, изучающая важнейший орган человеческого духа – сердце; затем славяно-русское языкознание. При этом Глубоковский указывал на низкий уровень духовно-академической филологии. Особое внимание он обращал на философию, стремящуюся более всех «к рационально-рассудочному решению вопросов бытия, мысли и жизни», и именно философскому участию Церковь «более всего обязана мертвенною схоластикой, которая доселе тяготеет над духовною нашею наукой, литературой и школой в виде безжизненной отвлеченности»¹⁹⁹⁰. Николай Никанорович считал естественным отсутствие в России религиозно-христианской философской системы и неудачу всех попыток в этом направлении «по причине неустранимой антиномии библейско-православных начал с рационально-философской автономией». То, что понятно и извинительно в III веке, «не столь законно, полезно и достохвально» в XX, полагал Глубоковский, упоминая в таком контексте имя «русского Оригена» В. С. Соловьева¹⁹⁹¹.

Глубоковский высказался за сохранение преподавания древних языков в прежнем объеме, но был против введения естествознания и культивирования в духовных академиях (особенно в Петербургской) экспериментальной психологии, как не сочетающейся с библейскою антропологией, и вообще против необоснованного расширения круга светских наук в академическом цикле. В частности, он отвергал возможность введения математики и физики и полагал, что, в соответствующих случаях, лучше проходить эти курсы в университетах, и напоминал также о необходимости и возможности самообразования. «Общий итог наших наблюдений и соображений будет тот, что в академическом курсе светские науки требуют целесообразного ограничения и плодотворного приспособления к главенствующим библейско-богословским задачам»¹⁹⁹².

Придавая большое значение педагогике, Глубоковский предлагал учредить при одной из академий Педагогический институт (со сроком обучения в 1 год) для окончивших духовную академию и желающих стать преподавателями духовных семинарий. Идею же создания богословской Академии наук он считал неосуществимой и «непосильной» при наличных средствах, а потому теоретически вредной и практически опасной. «Кто желает слишком многого, тот чаще не получает ровно ничего... Нам надобно стараться улучшить наличные условия академической жизни, чтобы лучше достигались ученые богословские цели при помощи существующих учреждений. Будем думать, – призывал Николай Никанорович, – не столько о проектах, сколько о деле, и пожелаем служителям его самоотверженной преданности, готовой все принести на алтарь русской богословской науки... Тогда только и будет добрый успех»¹⁹⁹³.

Доклад Глубоковского, став одним из центральных, был встречен с интересом и вниманием, но вызвал и немалые возражения¹⁹⁹⁴. Недостатком его проекта председатель, епископ Арсений, назвал ту же «крайнюю многопредметность (...), превращающую наши академии в какую-то академию наук», что для студентов крайне затруднительно и «не по силам»¹⁹⁹⁵. По мнению профессора Харьковского университета протоиерея Т. И. Буткевича, Глубоковский мало оценил философию и русскую литературу, «поставив их как будто в тени», в то время как общество ждет от богословия философски обоснованного мировоззрения. «Молодежь ныне увлекается Горьким, Андреевым потому именно, что у них проводится та или иная практическая идея. И богослову поэтому нужно быть во всеоружии, знать не одно богословие, но и прикладные науки»¹⁹⁹⁶. Парируя эти замечания, Николай Никанорович указывал на необходимость серьезной подготовки лиц, принимаемых в академии, определяя задачу академического образования не в том, чтобы студенты «начинялись» знаниями и «сбывали» экзамены, но «возрастали и мужали научно»¹⁹⁹⁷.

Печатая этот доклад спустя год в сборнике «По вопросам духовной школы», Глубоковский сделал к нему несколько дополнений. Прежде всего, подчеркнув необходимость общего и специального богословского образования абитуриентов, он предлагал после 1-го курса «производить самую радикальную «чистку""¹⁹⁹⁸, оставляя лишь достойных продолжать учение. Не разделяя оптимизма относительно пригодности воспитанников светских учебных заведений к изучению богословия, он указывал на необходимость особой «закваски» и привычки к специальной научно-богословской сфере. Глубоковский обращал внимание на широко распространенное заблуждение: смешение общедоступности веры с общедоступностью богословского знания. «В этом отношении в нашем обществе установился совершенно неправильный и крайне пагубный взгляд, что раз спасительная вера христианская всем доступна, то и богословием компетентен заниматься всякий христианин, – даже вправе судить, рядить, ценить богословскую науку без соответствующей систематической подготовки... Нет ничего опаснее, – для обеих сторон, – этого смешения веры и знания, – утверждал Николай Никанорович, – но приходится напоминать и о такой самоочевидной истине в виду упорных недоразумений по этому предмету, приобретших у нас силу общественного предрассудка, почти своего рода idoli...»¹⁹⁹⁹. Ссылаясь на опыт академических преподавателей, он указывал, что даже лучшие светские воспитанники, достигающие иногда внешних успехов, со второго курса начинают стремительно спускаться вниз, в том числе и университетские кандидаты, ибо светские школы не приуготовляют к специальному богословскому образованию, а «без постепенной систематической выправки эти знания оказываются лишенными прочного фундамента и не могут служить к дальнейшему развитию и созиданию научно-богословской зрелости (...). Последнюю нельзя культивировать при отсутствии внедренной закваски и без приобретенной заранее выдержки. Нужно, чтобы человек был натурально привычен для специальной научно-богословской сферы и являлся способным воспринимать ее отличительные влияния»²⁰⁰⁰. Указывая на важность иметь подготовленный контингент академических слушателей, что отчасти гарантирует успешное осуществление реформы высшей духовной школы, Глубоковский обращал внимание на потерю связи между духовными академиями и семинариями, с сожалением констатируя, что центральная власть «была невнимательна»²⁰⁰¹ к донесениям академических экзаменационных комиссий, которые помогают выявить недочеты в семинарском преподавании.

Уже на завершающей стадии работы V отдела Присутствия обсуждался вопрос об ученых богословских степенях. Глубоковский высказывался за оставление прежнего звания «кандидат богословия» вместо предлагаемых «кандидат духовной академии» или «кандидат академических наук» и за сохранение прежнего именования «магистр богословия»²⁰⁰². Он был против сокращения ученых степеней до двух, считая, что кандидатское сочинение «бывает только завершением студенческих учебных занятий и само по себе не может быть и признаваться ученым трудом в собственном смысле», магистерство необходимо как «знаменующее начальную стадию специально ученого служения чистым научным интересам», а докторство «безусловно необходимо в профессорстве (...). Научное преуспеяние не может не обнаруживаться соответственными внешними результатами на общую пользу, – и без них подвергается вполне понятному сомнению плодотворность, иногда даже наличность истинной научной жизни, имеющей объективную ценность»²⁰⁰³.

Одним из принципиально важных оставался вопрос об отношении церковной власти к присвоению богословских ученых степеней. Является ли Синод инстанцией утверждающей или только наблюдающей за «учено-богословской литературой»?²⁰⁰⁴ Глубоковский высказал в связи с этим мысли, устно и печатно проводимые им с середины 1890-х годов. «Мне думается, – говорил Николай Никанорович, – мы достигнем более удовлетворительного результата, если будем трактовать богословские диссертации просто в качестве частных научных попыток и отнимем у них несвойственное достоинство догматической учительности (...). Присуждение степени доктора богословия еще не означает признания за данным лицом права церковного учительства, которого ни один академический профессор, – сам по себе, – не имеет...»²⁰⁰⁵. Он полагал, что «Ученое сочинение должно по преимуществу оцениваться лишь с ученой стороны, а догматическая мерка применима только в исключительных случаях, когда возможны экстраординарные меры законного свойства»²⁰⁰⁶. Большинством голосов (кроме профессора КДА В. Ф. Певницкого) Синоду была оставлена функция наблюдателя; это означало, что академический Совет имеет право окончательного присуждения ученой степени с последующим уведомлением Синода²⁰⁰⁷.

На этих же последних заседаниях обсуждался вопрос о студенческих организациях²⁰⁰⁸. Когда А. П. Рождественский предложил не обсуждать этот вопрос, Глубоковский категорически высказался за принятие того или иного решения по данной проблеме, считая, что «молчание будет принято за допущение. В таких серьезных вещах всего опаснее всякие лукавые или дипломатические недомолвки. Наши студенты – народ серьезный, и они поймут и примут разумное, благожелательное слово. Я в них верю, всегда живу этою верой и ею одушевляюсь теперь»²⁰⁰⁹. Но когда его коллега по СПбДА профессор И. Г. Троицкий выступил за разрешение в духовных академиях всех студенческих организаций и предоставление студентам возможности жить «полной общестуденческой» жизнью, Глубоковский столь же категорически возразил ему: «...я смотрю совсем иначе на положение нашего студенчества. Оно находится в некотором смущении (и не по своей вине), но не перестает искать правды и знания. Дадим же ему это прямо и откровенно! И если мы выработаем известные меры в таком именно тоне искренней благожелательности и взаимной пользы, а не ради прещений и ретроградства, то – непоколебимо верю! – студенты нас послушают и за нами пойдут. Будем только сами достойны своего звания, которому в ясных студенческих глазах всего более повредила бы наша пагубная дипломатичность (...). Что же касается пожеланий, чтобы студенты наши воспитывались в атмосфере современного светского студенчества, то скажу коротко и прямо: «не дай Господи»!»²⁰¹⁰. В полемике с И. Г. Троицким Глубоковский подчеркнул различие между студенческими научными кружками и организациями, созданными в период 1905−1906 гг. с целью защиты студентами своих прав: институт старост, сходки, студенческие бюро и союзы и т.п. Глубоковский считал «дозволительными» первые, то есть студенческие кружки, созданные «с прямыми академическими целями», но специальные организации «для упорядочения и защиты каких-то особых студенческих интересов, которых не может быть помимо общей академической жизни, подведомой авторитету ответственной коллегии профессоров»²⁰¹¹, считал недопустимыми. При голосовании, «следует ли предоставить студентам право учреждать институт старост, устраивать сходки, вводить товарищеский суд», большинство (11 против 3) высказалось отрицательно²⁰¹².

В заседаниях V отдела Присутствия (4 и 9 декабря) Глубоковский возбудил вопрос, ранее не раз поднимавшийся в печати: об увеличении числа духовных академий и открытии академий в Вильне (инициатором чего был еще профессор СПб ДА М. О. Коялович) и в Сибири. Считая это дело не только ведомственным, но государственно важным, он указывал, что «теперешние академии слишком шаблонны и однотипны, почему не могут удовлетворять всем церковным запросам и важнейшим интересам православия в огромной и разноплеменной России»²⁰¹³.

В одном из последних заседаний, 9 декабря 1906 года, обсуждалась деятельность Учебного комитета при Св. Синоде, подвергнутая резкой критике в выступлениях большинства членов V отдела, среди которых выделялись речи А. И. Алмазова и Н. Н. Глубоковского. Впоследствии Николай Никанорович переработал свои тезисы в обстоятельный «Доклад о фактическом положении и желательных преобразованиях Учебного комитета при Св. Синоде в связи с состоянием духовной школы в исторической перспективе»²⁰¹⁴, в котором детально проанализировал деятельность главнейшего направляющего органа и его влияние на духовное образование, затронув при этом многие стороны церковной жизни, нарисовав полную трагизма картину духовной школы и богословской науки. Чувства и мысли, побудившие его к столь резкой критике, выражены в следующих словах: «...Нам многократно и авторитетно разъяснялось, что мы призваны в Предсоборное Присутствие сказать всю правду, хотя бы самую горькую, и искренно поделиться всем, что накопилось в наших душах независимо от всяких реформаторств дешевого критиканства, – лишь бы всегда преследовалась спасительная цель улучшения, обновления и оживления православно-русских церковных институтов. (...) Мною во всех занятиях Предсоборного Присутствия двигало непоколебимое убеждение, что мы не достигнем и минимального успеха, если наперед со всею решительностью самобичевания не сознаемся в своих ошибках. Покаяние есть исключительный путь всякого исправления...»²⁰¹⁵.

Глубоковский указывал на тенденции «к бюрократическому самовозвеличиванию», которые постепенно возобладали в деятельности Комитета. В то время как комитетские чиновники, ловкие канцеляристы, быстро продвигались по иерархической лестнице, осыпались орденами, денежными пособиями и множеством иных благ, заслуженные профессора академий, воспитавшие целый ряд иерархов, включая митрополитов, «едва выходили действительными советниками без особых орденских декораций и со скромною пенсией»²⁰¹⁶. Глубоковский говорил о власти, воюющей «с живым опытом», о постепенном образовании тесного кружка «своих», защищавшего «свои» интересы, продвигавшего «своих» людей, распространявшего «свои» «Записки» вместо устаревающих руководств и, в результате, присвоившего себе функции «высшего цензора компетентности и – главное – благонадежности всей богословской литературы», но не ставшего при этом «возбуждающим ценителем нашей богословской учености» и никак не способствовавшего ее развитию и процветанию²⁰¹⁷. По мнению Глубоковского, Комитет, не сомневавшийся в своей ученой компетентности, взял на себя новую задачу – надзора, контроля и руководства духовными академиями, «хотя был по сравнению с ними просто несоизмеримой величиной во всех отношениях и смыслах»²⁰¹⁸. Именно Учебный комитет, не хотевший замечать углублявшегося кризиса духовной школы и каравший ее исключительно полицейскими мерами, был одним из главных виновников ее разложения. «Картина не радостная, и для многих, пожалуй, неприятная», – заметил Глубоковский в конце доклада, подчеркнув при этом, что ему «чужда всякая предумышленно пристрастная тенденциозность в характеристике учреждений и людей», а «интересует исключительно система; однако, при ней люди являются и страждущими жертвами, и наглядными иллюстрациями, почему для понимания и характеристики первой поневоле приходится говорить о вторых, как об очевидных показателях и воплощенных свидетелях принципиальной неудовлетворительности комитетской организации»²⁰¹⁹. Для исправления деятельности Учебного комитета Николай Никанорович предлагал целый ряд мер. Он признавал необходимым избавить Комитет от «фальшивого и межумочного» положения (в чем видел главный источник бед) и непосредственно подчинить его Св. Синоду, выделив и отделив ученую часть от учебно-административной и специальным образом организовав ее. Доклад Глубоковского, столь ощутимо затронувший интересы двух ветвей духовной власти – синодального чиновничества и «ученого монашества» – не успели обсудить. 12 и 14 декабря состоялись два последних заседания, в которых был заслушан доклад, составленный И. В. Поповым и И. Г. Троицким по вопросам, обсуждавшимся V отделом Присутствия. При его чтении были сделаны существенные замечания, но из-за недостатка времени обсуждение свернули, хотя желающих высказаться было немало. Протоколы последних заседаний не публиковались. В заседаниях Особого присутствия вопросы реформирования академий также не рассматривались.

15 декабря Предсоборное Присутствие прервало свою деятельность, не завершив обсуждения всех поставленных вопросов. Дата окончания работ была назначена определением Св. Синода еще 27 октября 1906 г.

Критически оценивая работу Предсоборного Присутствия, H. H. Глубоковский указал на необоснованную спешку, плохую подготовленность и организацию, отсутствие на руках многих обсуждаемых материалов. С самого начала он считал не совсем удачным подбор его членов, характеризуя некоторых из них как «дилетантов», далеких от действительной преданности Церкви²⁰²⁰. Относительно же самой возможности реформы духовной школы вывод его звучал довольно пессимистично: «Конечно, для полного ее осуществления потребуется радикальная реформа, а на возможность последней, – в необходимом размере, – я слишком слабо рассчитываю, так как вообще вижу крайне мало творческой решимости во всех наших церковных преобразованиях, а в духовно-учебную сферу гений смелого новаторства и совсем не заглядывал. Тут мы всегда двигались по чужой указке, ждем ее со стороны даже в теперешний критический момент и едва-едва идем ощупью, наталкиваясь на постоянные преграды. Тем не менее неотложно сделать хоть попытку в этом направлении, ибо православная (научная) духовная педагогия мыслима только под спасительным вдохновением библейской идеи (...) духовная школа вообще и Академия в особенности должна быть не только богословской, но и прежде всего библейской по доктринальному содержанию и по педагогическому направлению»²⁰²¹.

Свои выступления, связанные с работой в Епархиальной комиссии и в Предсоборном Присутствии, Глубоковский поместил в сборнике «По вопросам духовной школы (средней и высшей) и об Учебном Комитете при Св. Синоде», вышедшем в конце июня 1907 г. Свою главную книгу о духовной школе Николай Никанорович посвятил учителю, профессору Алексею Петровичу Лебедеву, который был тронут и благодарил за «неожиданное посвящение». «Книга, судя по многочисленным отзывам (есть даже в «Ниве»!), встречена с большим удовольствием в публике. Готовьтесь ко второму изданию»²⁰²², – писал Лебедев. В кратком предисловии «От автора» Глубоковский замечал: «Я вовсе не думал издавать особо своих случайных и фрагментарных сообщений, но настойчивые внушения авторитетных и компетентных лиц (даже из тех, которые далеко не разделяют всех моих воззрений) нравственно склонили изменить мое решение. В самое неудобное для меня время мне приходится выпускать свои рефераты, доклады и заметки во всей их первоначальной неупорядоченности и повышенной порывистости. Питаю единственную надежду, что мой выстраданный и искренний труд будет небесполезен хоть для возбуждения важнейших духовно-учебных вопросов, как плод опыта и наблюдений со стороны человека, жизнь которого во всяком случае принадлежит духовной школе и богословской науке всецело, неизменно и безраздельно... Н. Г. СПб., 1907. VI 10 (воскресенье) – день Св. Троицы»²⁰²³.

Сборник разделен на две части: в первой собраны материалы, касающиеся реформы низшей и средней духовной школы; вторая и большая часть содержит выступления, освещающие состояние и пути реформирования духовных академий. В заключении был помещен обширный доклад «Учебный комитет при Святейшем Синоде и состояние духовной школы – в исторической перспективе». По свидетельству H. H. Глубоковского, этот доклад обер-прокурор П. П. Извольский запретил печатать при «Церковных ведомостях», где помещались «решительно все материалы по Предсоборному Присутствию», и Глубоковский «едва добился» его появления в печати²⁰²⁴. Опубликование доклада вызвало длительную полемику с ревизором Учебного комитета Д. И. Тихомировым²⁰²⁵. Посылая Розанову свою очередную брошюру против Д. И. Тихомирова, Глубоковский замечал: «Как видите, чаша испытаний не миновала меня, а это только слабое отражение всяких интриг, которыми меня травят (...). Устал и измучен, – просветов не видно»²⁰²⁶.

Свои суждения о духовной школе, вошедшие в сборник «По вопросам духовной школы...», Глубоковский называл собранием «"духовно-педагогических сказок жизни», писанных среди безумного напряжения, но слезами и кровью не последнего [?] профессора»²⁰²⁷. Посылая их Розанову, он замечал: «Знаю хорошо, что во многом Вы стоите на противоположной точке зрения, но, надеюсь, и моя позиция будет Вам ясна»²⁰²⁸. Он надеялся услышать от Розанова «откровенное мнение независимого, беспристрастного, идейного борца за правду во всем» и особо просил «проштудировать» доклад об Учебном комитете («откуда Вы усмотрите, какой и чего я охранитель»)²⁰²⁹. «Я нажил себе озлобленных врагов, и вблизи и вдали, и жду всяких пакостей. Все это не забудьте, чтобы не постигло меня зло горшее... Посему боюсь послать этот доклад Меньшикову без Вашего совета», – замечал он, в конце письма добавляя: «Устал, измучен и одинок»²⁰³⁰. Свою просьбу оказать сборнику «литературную поддержку» Николай Никанорович объяснял заинтересованностью не столько материальной, сколько моральной, «ибо мнози восстают на мя, пленят, давят, как клопа, и угрожают»²⁰³¹. Верный дружбе, Розанов посвятил несколько статей вопросам, затронутым Глубоковским²⁰³². «Наша духовная школа полужива, если не полумертва, – замечал он в одной из них. – Нужно читать факты, приведенные во второй половине книги «По вопросам духовной школы» H. H. Глубоковского (...) чтобы прийти в настоящий ужас. Учения – нет, повиновения – нет, нравы, привычные, старые нравы – возмутительны. Определение К. П. Победоносцева (незадолго перед смертью), что «духовная школа стала кабалою», совпадает с тем определением Глубоковского, что духовная школа разломана и запачкана, что от нее остались какие-то грязные щепы, что все из нее и от нее бегут. Глубоковский не только везде пишет вместо принятых «семинария», «семинарии» – «Семинарий» (с большой буквы), но говорит везде о них, о семинарских учителях и старых семинарских ревизорах и, наконец, о всем вообще духовном сословии, хотя и с постоянной болью, но и с такою привязанностью и уважением, которые удивительны и не могут не тронуть. Есть значит, в этом мире, что-то великое и притягивающее, – но обезображенное. Заложена какая-то великая возможность, за которую цепляются идеалисты и ради этих возможностей не хотят отсюда уйти; но эта возможность на практике разверзлась в позорное зрелище, в ряды фактов, в целую паутину их, где задыхается всякая честь, разум, совесть»²⁰³³. Розанов приходил к заключению, что духовную школу развалили не семинаристы, а она сама – от неопределенности, раздвоенности задач, поставленных перед нею. Пожалуй, это были самые сильные из нескольких десятков рецензий на сборник, появившихся в светской и духовной периодике. По поводу статей Розанова, как и самого сборника, от обер-прокурора П. П. Извольского требовали официального опровержения, но последний держался нейтрально и, как писал Глубоковский Розанову, «в душе, кажется, сочувствует Вам, а по отношению ко мне оказывает обычное расположение. В этом моя единственная надежда в Синоде, и я решил до конца защищать правое дело обновления духовной школы...»²⁰³⁴.

Глубоковский разослал сборник многим своим корреспондентам, и получил немало откликов не только от коллег по духовной школе, но и от светских ученых. В большинстве этих откликов – признание мужества Н. Н. Глубоковского. С неослабным вниманием прочитав сборник, из которого вынес «многообразное поучение» касательно состояния в России духовного просвещения, Г. Э. Зенгер признавал «мощным и плодотворным» личное усилие Глубоковского продвинуть успешное разрешение проблем духовной школы, высказывая свое существенное согласие с постановкой им главных вопросов и с намечаемыми конкретными предположениями. «Позвольте, наконец, выразить Вам, как ободряюще действует на читателя мужество, с каким Вы раскрываете некоторые раны, настаивая на их разумном уврачевании», – писал он Глубоковскому и желал ему «полноты» сил для дальнейшего деятельного участия в деле, уже потребовавшем «столько любви и энергии»²⁰³⁵. Директор Русского археологического института в Константинополе Ф. И. Успенский писал ему: «Вы подняли важный общественный и государственный вопрос и подняли его честно и открыто. От души приветствую Вас и горячо жму Вашу руку»²⁰³⁶. Книга стала заметным явлением в той обширной литературе по проблемам реформирования духовной школы, что была к тому времени опубликована. Ее появление вызвало многочисленные отклики не только в России, но и за границей²⁰³⁷. «Лучшим знатоком как средней, так и высшей духовной школы» назвал Глубоковского другой признанный историограф ее – профессор КазДА П. В. Знаменский²⁰³⁸. Рассматривая меры, предложенные Глубоковским в отношении духовной школы, П. В. Знаменский напоминал, что сама мысль об отделении профессионального духовного образования от общего «далеко не новая», и высказывалась некоторыми иерархами еще в 1860-е гг., в частности ректором КазДА епископом Иоанном (Соколовым) при подготовке Устава 1869 года²⁰³⁹. Вопрос о типе школы Знаменский считал наиболее трудным «реформационным вопросом». Он отмечал наличие сильных препятствий к осуществлению проекта отделения общеобразовательной школы от пастырской, прежде всего, – в сословном характере духовной школы и в замкнутости духовного сословия, большинство представителей которого высказывалось за общеобразовательный характер школ для духовного сословия²⁰⁴⁰. По мнению Знаменского, проект Глубоковского «почти совпадает» с реформационным проектом ректора Уфимской семинарии архимандрита Андроника (различия имелись лишь в незначительных подробностях). Новой и плодотворной он признавал мысль Николая Никаноровича о создании обособленной христианско-гуманитарной школы, открытой для всех сословий, «чтобы пронизать гуманитарное образование христианским духом»²⁰⁴¹.

Положительная рецензия на сборник за подписью «Ректор семинарии» появилась и в «Колоколе». Ее автор благодарил Глубоковского за «мужественное и правдивое заявление», за его «громкий и решительный призыв к скорейшему реформированию» средней и высшей духовной школы²⁰⁴². По отзыву о. Т. И. Буткевича, в переживаемое время «всеобщего политиканства» у читателя неизменно возникает вопрос: «а кто таков – сам Глубоковский? Либерал или консерватор? Кадет, социал-демократ или черносотенец?»; и замечал, что рассматриваемая книга «чуть не единственное произведение за последние два-три года», оставшееся свободным «от всякого партийно-политического оттенка»²⁰⁴³, ибо ее автор руководствовался только интересами Православной Церкви и христианского богословия. По этому поводу и другой рецензент сборника, академик А. И. Соболевский, замечал, что «как все лучшие люди умеренного направления» Николай Никанорович «нисколько не стоит за существующие порядки и уставы, он требует решительных реформ»²⁰⁴⁴.

По единодушному признанию всех рецензентов, самым ярким и важным разделом сборника был доклад об Учебном комитете. «В наше безалаберное и беспринципное время, когда жизнь насильственно сдвинута со своих традиционных устоев, все более и более расшатывается во все стороны (...) мы должны быть благодарны за каждое доброе и отрезвляющее слово, содействующее нашему спасению и возрождению», – писал протоиерей Т. И. Буткевич, полагая, что заслуга Глубоковского «весьма велика», ибо он не только нарисовал яркую обличительную картину, поставил диагноз болезни, но, самое главное, – указал несомненно верные средства для ее исцеления. А речь шла, по мнению о. Буткевича, о самом важном – воспитании «нашего духовного юношества»²⁰⁴⁵. Большое значение докладу об Учебном комитете придавал и П. В. Знаменский, отмечая, что Глубоковский «едва ли не первый вскрывает так решительно и прямо» этот вопрос²⁰⁴⁶. «Вывод же из этих указаний очевиден, хотя при всей своей очевидности почти невероятен: высшая церковная власть в России и до сих пор не могла добиться надлежащего непосредственного административного влияния на свое собственное церковное образование и вынуждается практиковать это влияние из-под посторонних рук, сквозь густые ряды сильного чиновничества, подчиненного посторонней для нее власти обер-прокурора, имеющей собственно государственное, а не церковное, тем более не церковно-просветительное назначение»²⁰⁴⁷. Отсюда с такою же очевидностью вытекала необходимость непосредственного подчинения Учебного комитета Синоду, в чем Знаменский видел «центр духовно-учебного спасения»²⁰⁴⁸. В целом он признавал сборник «замечательнейшем произведением по современным злободневным вопросам нашей духовной школы», с которым «необходимо будет серьезно считаться при обсуждении всех вопросов» реформирования духовной школы, а его автора почитал потрудившимся едва ли не более всех членов Предсоборного Присутствия для разработки вопросов ее реформирования²⁰⁴⁹.

Но одним из самых взволнованных был отклик бывшего ученика H. H. Глубоковского по Петербургской академии, не раз упоминаемого нами публициста «Биржевых ведомостей» А. А. Измайлова. Впоследствии получив этот сборник от самого Глубоковского, он писал ему: «С редким захватом [siс!] прочитал я и обвинит[ельный] акт Ваш по дух[овному] ведомству, точно намеренно замаскированный невыразительным заглавием. Каюсь, я только слышал об этой книге, как, к великому сожалению, только слышало о ней большинство, и светских, и духовных... Но ведь писанная Вашею рукою эта книга производит впечатление бомбы. Если Вы имели мужество это сказать, – наше дело возвестить это на кровлях. Но как будто и надо молчать, чтобы к Вашим ногам не упали взорванные камни. Мне, отломившейся ветви, часто жестоко тоскующему, что жизнь пошла так, а не иначе, что течение отнесло меня от родных и по-прежнему поклоняемых алтарей, – Ваша книга дала и черное утешение. Так ужасно, так просто невозможно работать в атмосфере, изображенной Вами – и рукою не врага, а честного друга, – что не знаю, нашел ли бы я в себе сил на эту работу, даже если бы вошел в нее. Может быть, это малодушно и недостойно, может быть, это всего менее входило в Ваш авторский план, но читая многие Ваши страницы о властвующей бездарности, о творящих дело Божие с небрежением, об оплеванной и погибающей талантливости, о попранном знании, труде, о всей этой гнетущей бестолочи, – я мысленно благословлял доброго Бога, избавившего меня от этого непосильного и бесплодного изнеможения плоти и духа. Ваше слово в этой области – подвиг. Думаю, что он был не без мученичества в той или иной форме. Мне жаль, что об этом не знают даже близко в этом заинтересованные»²⁰⁵⁰.

Осенью 1907 г. Глубоковский был приглашен к участию в Особой комиссии или совещании при обер-прокуроре Св. Синода П. П. Извольском, где в узком составе обсуждались вопросы реформирования духовной школы и органов ее управления. Заседания проходили на квартире обер-прокурора, по вечерам, 4 октября, 12 и 26 ноября. Накануне первого заседания Извольский писал: «Глубокоуважаемый Николай Никанорович! Помня ваше доброе обещание не отказать в содействии при обсуждении дальнейшей судьбы нашей духовной школы, очень прошу вас, если можно, зайти ко мне в Четверг, в 9 ч. вечера совершенно запросто, для предварительной частной беседы по некоторым основным вопросам, касающимся предстоящей работы. Прошу вас принять уверения в совершенном почтении и преданности»²⁰⁵¹. Помимо Глубоковского в дальнейших заседаниях приняли участие товарищ обер-прокурора А. П. Рогович, профессор Харьковского университета по кафедре церковного права и ревизор Учебного комитета М. А. Остроумов²⁰⁵², председатель Учебного комитета при Св. Синоде протоиерей о. Д. Н. Беликов, член Учебного комитета В. Н. Самуилов. По словам Глубоковского, «журналов не было, а только В. Н. Самуилов вел черновой дневник»²⁰⁵³. По поручению П. П. Извольского М. А. Остроумов и H. H. Глубоковский подготовили специальные доклады: первый – о христианской гуманитарной гимназии, как общеобразовательной всесословной духовной школе; второй – «Об организации школьно-пастырского приготовления и об устройстве «богословско-пастырских училищ"», зачитанный 12 декабря и затем отпечатанный отдельной запиской²⁰⁵⁴. Положение, лежащее в основе этих докладов – отделение пастырской школы от общеобразовательной (духовной) – было принято совещанием за основу предстоящей реформы.

17 октября М. А. Остроумов писал Глубоковскому о новом поручении обер-прокурора «принять на себя труд составления проекта преобразования Учебного комитета, чтобы он делился на два отделения: административное и научное»²⁰⁵⁵. В представленном 12 ноября докладе «О реорганизации Учебного комитета» Глубоковский предлагал разделить в деятельности Комитета учебную и ученую части, а также учредить при нем статистический отдел; последнее было исполнено в мае 1909 г.²⁰⁵⁶ «Записочку Вашу обер-прокурор взял к себе и очень заинтересовался ученым отделением»²⁰⁵⁷, – писал Глубоковскому Самуилов 26 ноября 1907 г., приглашая на очередное заседание Комиссии к П. П. Извольскому вечером того же дня. Задумывая создать ученое отделение, Глубоковский, по-видимому, намеревался передать в его ведение и издание Православной богословской энциклопедии. «Мысль о передаче энциклопедии в ведение Синода, по-моему, тесно связана с учреждением ученого отделения Комитета. Тогда такие издания входили бы в круг деятельности отделения. Об ученом отделении Комитета, наверное, придется еще переговорить с Вами. Во всяком случае Ученое отделение Комитета решительно необходимо», – повторял Самуилов в письме от 5 декабря²⁰⁵⁸. Основываясь на докладе Глубоковского, Самуилов разработал в декабре проект реформы Учебного комитета в «форме предложений Св. Синоду» и собирался обсуждать этот проект по пунктам при участии Глубоковского²⁰⁵⁹. Идея создания ученого отделения возникла в противовес мыслям об Академии духовных наук, которые были озвучены в заседаниях V отдела Предсоборного Присутствия и не получили поддержки H. H. Глубоковского²⁰⁶⁰.

Дальнейшее обсуждение реформы духовной школы происходило в специально созванном совещании Св. Синода (январь–май 1908 г.). В нем принимали участие члены Св. Синода: митрополиты С.-Петербургский Антоний (Вадковский), Московский Владимир (Богоявленский) и Киевский Флавиан (Городецкий), архиепископ Макарий (Невский), епископ Таврический Алексий (Молчанов), епископ Саратовский Гермоген (Долганов), епископ Орловский Серафим (Чичагов), епископ Пензенский Митрофан (Симашкевич), епископ Вологодский Никон (Рождественский), протопресвитеры о. И. Л. Янышев (присутствовал не регулярно) и о. А. А. Желобовский, управляющий Канцелярией Св. Синода С. П. Григоровский и его помощник Н. Ф. Марков, М. А. Остроумов, В. Н. Самуилов, протоиерей о. Д. Н. Беликов, изредка присутствовал член Учебного комитета, ревизор Д. И. Тихомиров. В январе 1908 г. H. H. Глубоковский был приглашен принять участие в этом совещании. Комментируя впоследствии статью М. И. Макаревского, появившуюся в «Московских ведомостях» (1908, № 99, 30 апр. С. 4) Глубоковский отметил (по поводу слов, что он «выступил с проектом»): «Роль инициатора и новатора усвояется мне здесь совершенно незаслуженно. Моя записка была результатом специальных всесторонних обсуждений комиссии при г. синодальном обер-прокуроре, закрепляла и обосновывала принятие итоговых возобладавших мнений и в таком именно достоинстве внесена на усмотрение Св. Синода высшею властью, а не мною, почему я и приглашен в синодальное совещание вовсе не в качестве только составителя своего проекта. За последним стоял авторитет совсем не единоличный»²⁰⁶¹.

Судя по записи Николая Никаноровича, первое заседание проходило в понедельник, 28 января, на квартире митрополита Антония, остальные – в здании Синода. До Пасхи (13 апреля) на всех заседаниях присутствовал и обер-прокурор П. П. Извольский, принимавший «самое деятельное и плодотворное участие», но к голосованию не допускавшийся²⁰⁶². Всем членам совещания предварительно были разосланы упомянутые выше записки Глубоковского и Остроумова. Глубоковский настаивал на необходимости основательного общего и богословского образования. Суть его подхода выражена в следующем принципиальном положении: «Тут христианская истина вызывает пастырство, а ничуть не пастырство порождает эту христианскую истину, ибо она существует заранее и его производит. Посему и следует сначала познать независимо самую христианскую истину, чтобы из нее непосредственно вытекало пастырство. Такова взаимная логика (...) при предумышленном подчинении этой истины практическим потребностям пастырского служения она окажется условною, а второе лишится в ней своего принципиального обоснования. В результате затруднится все пастырское делание и по его догматической мотивировке и по практической обеспеченности в своих успехах»²⁰⁶³.

По проекту, представленному Глубоковским и Остроумовым, признавалось необходимым территориально отделить пастырскую школу от общеобразовательной, поместив ее в отдельном здании и вверив воспитательному попечению особых лиц. Это предложение (о территориальном разделении) стало главным камнем преткновения. 15 февраля, выражая П. П. Извольскому благодарность за оказанное ему внимание и доверие, Николай Никанорович пишет: «Результат вчерашнего совещания я считаю чрезвычайно важным принципиально, хотя на практике он может быть и весьма значительным и совсем ничтожным. Но этим результатом все обязаны исключительно Вам, и он явился для нас счастливою неожиданностью в то время, когда все казалось потерянным. Посему и все надежды в дальнейшем сосредотачиваются единственно на Вас. Мне думается, что здесь дело уже проще, так как речь идет лишь о техническом приспособлении принятой нормы, и тут легко столковаться, если не осложнять вопроса посторонними материями. Ведь все сведено к возможности, а практически предлагается произвести систематический опыт. Но для обеспечения последнего необходимо взять задачу в наиболее совершенном виде, т. е. образовать пастырскую школу на грани обособления общего образования от специального богословского. При всяком другом «задании» – в случае удачи можно будет говорить, что при чистом применении идеи результат был бы еще лучше; в случае неуспеха все можно свалить на неудовлетворительность условия для производства опыта. Значит, последний нужно устроить так, чтобы основная идея не была искажена или ослаблена ранее и потому нашла в нем наиболее полное и совершенное выражение»²⁰⁶⁴. По словам Глубоковского, «политическое ожесточение и специальные меры» вызывались не столько самим проектом, сколько личностями авторов записок, о чем ему было сказано «совершенно категорически»²⁰⁶⁵. По этому поводу он замечал в том же письме П. П. Извольскому: «Что касается меня, то, по совести говорю, что с величайшей радостью готов оставить свое место каждую минуту и удалиться в затвор кабинета к своим книгам. Лично я ничего не ищу, а творю только повеление по мере моих сил и разумения. Ведь мне было бы гораздо выгоднее, если бы затраченную ныне энергию я употребил на составление систематических трактатов или целой книги о духовной школе. Теперь же много труда уходит напрасно на бесплодную полемику. Последняя из стен нашего совещания переносится уже в публику, ибо «Старец Зосима» (конечно, епископ Таврический Алексий) в «Колоколе» за сегодняшнее число старается дискредитировать мои аргументы, которые были представлены в одном из заседаний Св. Синода. Я, конечно, могу и готов ответить этому псевдо-Достоевскому Зосиме, но и мне пришлось бы пользоваться данными из речей некоторых ораторов в закрытом совещании, не исключая (откровенно скажу) обидных и ничем не заслуженных обвинений в «недобросовестных компромиссах». Пока я нахожу это неудобным для дела и ограничиваюсь ответом на книгу против меня г. Д. И. Тихомирова, каковой ответ печатается. (...) P. S. Впрочем, относительно результата вчерашнего совещания я только тогда буду спокоен, когда будет составлен соответствующий журнал, и его подпишут все члены Св. Синода. Иначе всегда угрожает опасность, что дело воротится вспять...»²⁰⁶⁶.

Последнее подтвердилось, ибо в дальнейшем большинство членов совещания высказались против «образования двух самостоятельных школ, признав необходимым оставить единую пастырскую школу, с прежним наименованием этой школы духовной семинарией»²⁰⁶⁷.

На заседании 12 марта епископ Саратовский Гермоген (Долганов) (выпускник СПбДА 1893 г.) прочитал «резкую записку» против М. А. Остроумова и Н. Н. Глубоковского, что вызвало даже протест со стороны Пензенского епископа Митрофана (Симашкевича), в прошлом также ученика Глубоковского. Оба профессора высказали свои возражения. «Отвергаю со всею энергией обвинения в «злонамеренности», требующей от Синода специальной «борьбы» против нас, в «лукавых мыслях», «неисцелимой путанице» и т.п. – говорил Глубоковский. – Такие обвинения абсолютно недопустимы (...) Недопустимы такие обвинения потому, что затрагивают нравственную порядочность людей, которые не сами навязались со своими проектами, а были призваны властью к их разработке и трудились с чистою совестью, совершенным бескорыстием и большим самопожертвованием. Это заслуживало бы совсем иного отношения к ним»²⁰⁶⁸. Он замечал, что исходил не из отрицательных моментов действительности, а из принципиальных соображений относительно самого школьного строя, хотя и считал школьные беспорядки грозным предостережением и ссылался также на «свидетельство от внешних» – на книгу A. Palmieri «La Chiesa Russa» (1908). Пафос возражений епископа Гермогена сводился к утверждению, будто в предлагаемой гуманитарной школе ослабляется духовное начало и вместо него в основу кладется душевное, то есть естественные склонности и влечения. «Мы только не допускаем, чтобы к пастырству дети велись насилием и принуждением, откуда происходит величайшее зло, как это знаю даже и по родственно близкому примеру (...), – возражал на это Глубоковский. – Мы лишь держимся истинной постепенности и в этом случае следуем не только богоустановленным законам природы, но и (...) Апостола Павла: «но не духовное прежде, а душевное, потом духовное» (1Кор. 15:46)»²⁰⁶⁹. Николай Никанорович отвергал и обвинения со стороны епископа Гермогена в «варварской ломке вековых устоев», поскольку нельзя говорить о веках там, где речь идет в лучшем случае о десятилетиях, к тому же существующий строй «вырабатывался идейно (...) под давлением исторических условий и при сохранении исторических пережитков», а потому «не только допускает, но прямо требует своевременных идейных изменений и преобразований»²⁰⁷⁰. При этом Глубоковский исходил из другого принципиального положения, которое всегда отстаивал в подобных случаях: при реформировании «не приложимы требования абсолютного характера, которые были бы смертоубийственными для всех возможных школьных планов», и необходимо руководствоваться соображениями относительными, что «лучше других удовлетворяет рациональным нормам теории и практическим запросам жизни»²⁰⁷¹. На последнем заседании, 20 мая, заслушав второй доклад епископа Гермогена с контрсоображениями по поводу предлагаемой реформы, совещание прекратило свою работу, не приняв никакого решения и поручив Учебному комитету составить проект изменений в действующий Устав и штат семинарий, положив в основу проект епископа Гермогена и материалы Комиссии митрополита Иоанникия (Руднева), работавшей еще в 1896−1899 гг. По свидетельству Глубоковского, ввиду резкости полемики и «общего неудовольствия» по предложению П. П. Извольского «Журналы совещаний» были отпечатаны только для синодального употребления и притом в «сокращенном и отредактированном виде»²⁰⁷².

Совещание обозначило изменение (вправо) направления церковно-правительственной политики в отношении духовной школы. Лично для H. H. Глубоковского результатом этого поворота явилось отстранение его от активного участия в обсуждении реформы духовной школы. Кроме того, 24 сентября 1908 г. в Синоде разбирался вопрос о Православной богословской энциклопедии и о подчинении ее цензуре вследствие помещения «неправославной» статьи А. П. Лебедева. Все это больно задело Глубоковского, писавшего В. В. Розанову: «Многое множество самоотверженных и всегда бескорыстных услуг оказывал я Синоду и всем его учреждениям и лицам, эксплуатировавшим меня «с полнейшею свободой» до всякого истощения моих сил. За все это я ни разу не получил даже простого «спасибо» (кроме как от прокуроров), а всяческих неприятностей, обид и гадостей было вдоволь. Износился я преждевременно и сего 24−25 августа в Железноводске так тяжко был поражен, что совсем отдавал Богу душу и совершенно приготовился к смерти. Спешу сюда на свою службу, исполнив летом (в августе) при крайней болезни одно сложное синодское поручение, а здесь меня тянут уже в удручительную и опасную комиссию (новую при Уч[ебном] комитете) о реформе дух[овной] школы, из-за чего и ранее было немало горя. Той порой исполняется мой 25 летний литературный юбилей (истекший собственно 3 июня 1908), – и синодалы это отлично знали. И вот при таких-то обстоятельствах они замыслили почтить меня – юбиляра, «торжественной обидой» от имени «Святейшего Синода»... Как все это горько и тягостно...»²⁰⁷³.

Изначально признавая за вопросами педагогическими «вечно жизненное теоретическое и практическое значение»²⁰⁷⁴, Глубоковский выступал за радикальные реформы духовной школы, как средней, так и высшей. Его позиция была последовательной, а деятельность целенаправленной. С присущей ему систематичностью и фундаментальностью он стремился разработать концепцию духовно-педагогической политики, основные положения которой содержатся в его работах, начиная с середины 1890-х гг., оказав заметное влияние на ход обсуждения духовной реформы в начале XX века²⁰⁷⁵. Однако Глубоковского скорее можно назвать творцом неосуществленной реформы духовной школы. Он был принципиальным противником совмещения общеобразовательного обучения с богословско-пастырским, полагая, что именно в 1880-е годы «получили все свое возможное применение идейные принципы» необходимости такого совмещения²⁰⁷⁶. По мнению Глубоковского, с введения Устава 1884 г. «духовная школа наша прогрессивно наклонялась к католическому типу, а тут содержится неотразимое предостережение против подобных увлечений, ибо профессиональные католические школы воспитывают узких конфессионалов, упорных фанатиков, мертвых обрядников», и указывал на роковой факт «воспитавшегося настроения, будто христиански-церковные обязанности неотложны собственно лишь для монахов да иереев, а не для каждого верующего христианина, как члена Церкви православной»²⁰⁷⁷.

Высшая духовная школа продолжала жить по «Временным правилам», но судьба их фактически была предрешена. Результаты академической «свободы» резко критиковались церковной властью. Еще в 1907 г. был ужесточен прием в духовные академии: из 137 лиц, рекомендованных правлениями духовных семинарий для поступления в академии, Синод разрешил принять только 82 (25 в ПДА, 20 в КДА, 20 в МДА, 17 в КазДА), остальные по разным причинам получили отказ. Так, было отказано в приеме всем выпускникам Вятской семинарии, где имели место волнения среди воспитанников²⁰⁷⁸. Вероятно, как реакция на это решение, с одной стороны, и на изгнание богословия из университета – с другой, 16 сентября 1907 г. в СПбДА состоялось собрание представителей студентов всех четырех академий под председательством профессора МДА Η. Φ. Каптерева, где шла речь о создании вольного факультета богословских наук, для работы которого предполагалось нанять квартиру неподалеку от университета. Причем 182 священника выразили желание и готовность оказать финансовую поддержку его деятельности²⁰⁷⁹.

В светской и духовной печати появляются статьи, направленные против высшей духовной школы в ее современном положении. Примечательна в этом отношении полемика между авторами «Нового времени» и «Колокола». На страницах «Нового времени» известный публицист М. О. Меньшиков начинает публикацию серии статей против духовных академий, в одной из них называя академии «религиозной западней»²⁰⁸⁰. Профессор СПбДА А. А. Бронзов ответил ему статьей «Духовные академии – «не западня"», опубликованной в «Колоколе» (№ 477, 11 сент.). 19 сентября в «Новом времени» появляется статья В. В. Розанова «За пастырем и овцы», вызванная сборником H. H. Глубоковского «По вопросам духовной школы». Констатируя развал средней духовной школы, Розанов вслед за Глубоковским обвинял в нем не саму школу, а власти, в частности Учебный комитет при Св. Синоде. На этот раз «Колокол» встал на защиту мундира, указав источником бед семинарий... духовные академии и их профессоров, называемых автором статьи «четвертым ярусом» (три первые: семинаристы, учителя и воспитатели, духовно-учебная администрация), откуда и распространяется «растленная атмосфера»²⁰⁸¹. «Мы понимаем, почему глубокоуважаемый профессор Глубоковский не коснулся академий с тою нелицеприятною правдивостью, с какою он стремился обнаружить недостатки духовно-учебного комитета: под подсвечником не видно». По мнению автора «Колокола» (им был М. А. Остроумов, укрывшийся за псевдонимом «Cave»), академические профессора «не идут дальше более или менее удачных компиляций из немецких исследований» (включая не только церковную историю, но и экзегетику). Автор «Колокола» указывал также на отсутствие среди академических профессоров «крепких и дельных характеров». Он обвинял духовные академии (а заодно и V отдел Предсоборного Присутствия) в том, что, заботясь о развитии науки, академии готовят невежественных наемников и поденщиков для духовных семинарий, «отбывающих свою поурочную работу, как на барщине, без убеждения, без любви, без сознания долга и важности своего делания». В итоге, по мнению М. А. Остроумова, академии «не в состоянии сейчас давать для учебных заведений духовного ведомства хороших, именно хороших учителей, и если этих хороших учителей в семинариях и училищах все-таки больше, чем например, в гимназиях, то духовное ведомство этим обязано не академиям, а собственным усилиям преподавателей, не пожелавшим отбывать обычную поденщину. Наши учителя – самоучки».

Результаты академической «свободы» неоднозначно оценивались и самими членами корпорации. «Справедливо Вы отмечаете «пустоту» в науке, – писал А. П. Лебедев Глубоковскому. – А давно ли наши богословы утверждали, что вся беда в стеснениях. Но теперь много свободы, а толку никакого»²⁰⁸².

* * *

Помимо участия в работе Предсоборного Присутствия и в комиссиях по реформе духовной школы, Глубоковский привлекался в это время и на «малое поприще», выполняя различные поручения Св. Синода по написанию докладов, справок и пр., а также принимая участие в деятельности синодальных комиссий (о некоторых мы уже упоминали): 1) по выработке правил для наблюдения за произведениями духовной литературы; учреждена при С.-Петербургском митрополите Антонии (Вадковском) в ноябре 1905 г., под председательством епископа Нарвского Антонина (Грановского)²⁰⁸³; 2) по исправлению славянского текста книг «Триодь постная» и «Пентикостарион», под председательством архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского), куда был назначен 14 марта 1907 г.²⁰⁸⁴; 3) в «Особом совещании при Св. Синоде для обсуждения и выработки проекта положения о поводах к разводу», под председательством епископа Тамбовского Иннокентия (Беляева) (19 декабря – 2 мая 1909 г.)²⁰⁸⁵. Определением Синода от 11−22 января 1911 г. Глубоковский назначен был членом совещания под председательством епископа Тульского Парфения (Левицкого) по возбужденному Министерством внутренних дел вопросу о праве евреев именоваться христианскими именами. По поручению Комиссии Глубоковский подготовил специальную записку «По вопросу о праве евреев именоваться христианскими именами»²⁰⁸⁶, которую доложил в одном из заседаний (с отрицательным заключением, положенным в основу решения Комиссии). Доклад вместе с переработанною и дополненною Глубоковским из других источников «Исторической справкой о домогательствах евреев в России на «право» именоваться христианскими личными именами»²⁰⁸⁷ издан отдельною брошюрой под заглавием «По вопросу о «праве» евреев именоваться христианскими именами. Трактат и историческая справка о домогательствах евреев в России на «право» именоваться христианскими личными именами» (СПб., 1911)²⁰⁸⁸. «Именно из-за этого трактата, – заметил Глубоковский в библиографических комментариях, – меня особенно преследовали большевики...)»²⁰⁸⁹. Эту же брошюру Глубоковский называл причиной ареста летом 1919 г. своего брата Александра и последовавшей затем гибели его.

14 марта 1908 г. обер-прокурор П. П. Извольский представил Николаю II доклад о целесообразности «приступить к обследованию наших духовных академий, поручив это дело иерархам, пользующимся научным богословским авторитетом и, по прежней деятельности своей, хорошо знакомым с академическим бытом»²⁰⁹⁰. Таковыми он наименовал архиепископа Херсонского Димитрия (Ковальницкого), в прошлом заслуженного профессора, ректора КДА, и архиепископа Волынского Антония (Храповицкого), в 1887−1889 гг. исполнявшего должности доцента и инспектора СПбДА, затем ― ректора МДА (1890−1895) и КазДА (1895−1900). Необходимость ревизии П. П. Извольский мотивировал начатыми по Высочайшему повелению трудами по реформе средней духовной школы, тесно связанными с пересмотром внутреннего строя духовных академий. «Но к прискорбию, охватившие за последнее время всю нашу школу нестроения коснулись и духовных академий, – отмечалось в докладе. – Под влиянием общих политических событий стала ослабевать дотоле тесная связь между академиями и высшей иерархической властью церкви (...). Становясь на путь ничем не ограничиваемого свободного исследования, они стали понемногу ускользать из-под влияния и руководства высшей церковной власти и, в лице некоторых членов ученых корпораций своих, даже выступать против авторитета этой власти. Для того, чтобы вернуть Академии на их исконный, верный путь и восстановить их теснейшую связь с церковью, необходимо прежде всего выяснить причины этого явления и полученные данные положить в основу последующих реформ»²⁰⁹¹. В тот же день Николай II утвердил доклад, назначив архиепископа Димитрия ревизором СПбДА, МДА и КазДА, а архиепископа Антония – КДА.

23 марта архиепископ Димитрий прибыл в Петербург, а 26 марта приступил к продолжавшейся до 26 мая (с перерывом на Пасхальные каникулы) ревизии столичной Академии. В помощь ему для обследования учебно-воспитательной и литературно-публицистической деятельности академических корпораций указом Синода от 24 марта был назначен сверхштатный член Учебного комитета при Св. Синоде, профессор церковного права Харьковского университета М. А. Остроумов. Кроме того, архиепископ Димитрий был освобожден от ревизии денежно-хозяйственной части СПбДА и МДА, каковая уже проводилась управляющим Контролем при Св. Синоде П. С. Даманским²⁰⁹².

Примечательно, что за несколько дней до начала ревизии архиепископа Димитрия (однако уже после ее объявления), 21 марта, ректор СПбДА епископ Сергий (Тихомиров) был удален из Петербурга и назначен помощником начальника Японской миссии с наименованием епископом Киотоским. Таким образом, одновременно с начавшейся ревизией должны были состояться выборы нового ректора, датою которых определили 4 апреля 1908 г. В соответствии с еще действовавшими «Временными правилами» выборы проводились Советом Академии с участием и. д. доцентов. Из двух претендентов – инспектора Академии архимандрита Феофана (Быстрова) и экстраординарного профессора по кафедре пастырского богословия протоиерея Т. А. Налимова избран был последний, получивший 19 голосов из 23. 9 апреля в «Колоколе» (№ 644) появилась передовая статья «Новая полоса академическая». Ответ на вопрос, почему ректором избран не архимандрит Феофан, «вынесший» Академию в годы «смуты» на своих плечах, автор находил в определенной «тенденции», которая проявилась в прошедших в СПбДА выборах. По мнению автора статьи, это был «поход профессорский против главенства черного духовенства в науке, вызванный исключительным господством монахов в академиях в последние 25 лет. Ученые коллегии всегда и везде отличаются повышенным самолюбием; они упрямы и ревнивы к своим прерогативам. Они не забывают произвола или ошибок правящей власти и ныне, получив в свои руки права, в свою очередь мстят власти, тем же способом произвола, крайностей, а может быть, и ошибок. (...) Может быть, ректор-протоиерей и удобнее монаха для свободы научного исследования, для культивирования автономии, но тогда надо прямо и честно разобраться, существуют ли академии только для богословской науки или для церкви православной. Высочайше назначенная ревизия Академий и должна дать ответ на эту загадку».

Уже самый вопрос, содержащий противопоставление академий и церковной власти, богословской науки и Православной Церкви, достаточно определенно характеризует сложившиеся взаимоотношения академической корпорации и церковной власти²⁰⁹³. В соответствии с ними шла борьба вокруг и внутри академий, определялась судьба академической автономии, в чем решающее слово должна была сказать ревизия. В очередной раз в печати был поднят вопрос о «православном» «ученом монашестве» и «протестантствующих» академических профессорах. Нельзя не разглядеть в этой кампании очевидного стремления оказать давление на выводы ревизионной комиссии (прежде всего на возглавившего ее архиепископа Димитрия), ибо, по-видимому, судьба академической автономии «в верхах» была фактически предрешена.

История с утверждением «выборного» ректора иллюстрирует завершающую стадию этой борьбы, обнаруживая всю степень относительности академической «автономии» в вопросах, касающихся власти. 24 апреля Синод отложил дело об утверждении о. Т. А. Налимова ректором столичной Академии. А через несколько дней, 27 апреля, в «Колоколе» (№ 655) появилась статья «Куда они поведут Духовную Академию», подписанная «Академистом». Одна из причин такой отсрочки усматривалась в принадлежности о. Налимова и выдвинувшей его партии к «направлению», которое характеризовалось как «более или менее либеральное, свободомыслящее», «противоаскетическое» и «противомонашеское», ратующее за объединение культуры и христианства, в отличие от консервативного или церковного (соответственно, аскетического) направления. На основании этого факта автор статьи пророчил скорую отмену академической автономии. 30 апреля о. Налимов все же был утвержден, правда, лишь исправляющим должность ректора, о чем на следующий день, 1 мая, появилось сообщение в «Колоколе» (№ 658. С. 4). Причем в том же номере была опубликована статья «К вопросу об ученом монашестве» Е. Поселянина, высказывавшего отрицательный взгляд на «ученое монашество», слишком быстрое на карьеру, что лишало его «возможности вдуматься в жизнь, сосредоточиться, составить крепкое и цельное миросозерцание». Спустя несколько дней, 4 мая, в «Колоколе» (№ 661) появляется продолжение статьи «Академиста», в которой академическая автономия рассматривалась как простор для «свободной науки» и «чисто протестантская точка зрения на свободу», в связи с чем спрашивалось, может ли такая академия стать оплотом Церкви и противостоять наступающему разложению: «Неужели и у нас нужно ждать протестантства...». Примечательно, что вечером 4 мая (в 21 час 15 минут) инспектор СПбДА архимандрит Феофан (Быстров) вручил указ Синода секретарю Совета А. П. Высокоостровскому; однако в тот же день указ был отозван обратно в Синод. Причина заключалась в следующем: 4 или 3 мая (на письме стоят две даты: первая в начале письма, вторая в конце) обер-прокурор П. П. Извольский конфиденциально сообщал архиепископу Димитрию о своем докладе по этому поводу Николаю II, который нашел «правильным обождать с назначением ректора Академии до окончания производящейся в ней ревизии», в связи с чем Извольский просил приостановить приведение в действие указа Синода об утверждении о. Налимова и запрашивал мнение об этом деле владыки Димитрия, как ревизора СПбДА²⁰⁹⁴. 7 мая в «Колоколе» (№ 663) появляется новая статья «Скорбь и упование», на этот раз подписанная «Епископом». Выступая против академической автономии, автор ратовал за необходимость восстановления «спокойно-величавой властности нашей церковной власти», которой все ждут. 14 мая в той же газете публикуется статья «Опять об ученом монашестве» одного из главных идеологов и лидеров «ученого монашества», архиепископа Антония (Храповицкого), который с 20 марта по 4 апреля 1908 г. ревизовал КДА, считавшуюся одной из самых «левых» («кадетствующих») из четырех духовных академий. Всю проблему «ученого монашества» архиепископ Антоний сводил к «кастовой вражде», зависти «к нравственному превосходству и внешнему положению ученых монахов». «Ненавистное декадентам ученое монашество именно за последний свой период, т. е. с 80-х годов, стало совершенно чуждо ученой гордости и всячески смиряется пред старцами и братией святых обителей, поняв, что не учить ее, а у нее учиться должны питомцы академий». По мнению владыки Антония, не духовная школа нужна монахам для карьеры, а они – духовной школе, ибо только монахи представляют собой единственную религиозно-воспитательную силу в духовной школе, без которой она подвергнется «окончательному духовному разорению». Наконец, 30 мая (ровно через месяц с момента утверждения и. д. ректора) в «Колоколе» (№ 680. С. 4) появилось сообщение о том, что о. Налимов написал прошение об освобождении от исправления должности ректора. Исправляющим должность ректора был назначен инспектор СПбДА архимандрит Феофан (Быстров), 4 февраля 1909 г. (в тот же день, когда было принято решение об отмене автономии) утвержденный в должности ректора²⁰⁹⁵.

В газетной полемике принял участие и H. H. Глубоковский. 27 мая 1908 г. в «Московских ведомостях» (№ 121. С. 1) появилась (за подписью «Профессор Николай Глубоковский») его статья «О духовной школе и об исправлении богослужебных книг». Касаясь различных вопросов, связанных с духовной школой, он затронул и появившиеся в последнее время статьи о духовных академиях, решительно протестуя «против преувеличенных хулений», им адресованных. «Порицатели, вероятно, одушевляются наилучшими чувствами, но ревность не по разуму довела их до того, что они гласно позорят своих матерей. Ведь эти лица – сами вышли именно из Академий и, называя себя «академистами», должны бы помнить, кому они обязаны своим почетным званием... Даже со своей точки зрения немногих избранников им следовало бы признать, что, – раз Академии дают подобных лиц, – семя свято продолжает быть стоянием их... Недавние смутные времена и частные печальные исключения слишком грустны, но нельзя делать преувеличенных обобщений, которые ничему не помогают, а только сильнее колеблют пошатнувшиеся устои духовной школы, поселяют в ней тревогу и возбуждают в обществе опасное недоверие к нашим немногим духовно-ученым институтам. Этим вконец подрываются творческие элементы и здоровые основы, которыми пока держится и может возродиться духовная школа».

27 мая на имя обер-прокурора П. П. Извольского епископами Гермогеном (Долгановым) и Серафимом (Чичаговым) была подана особая записка с требованием немедленной отмены академической автономии (не дожидаясь окончания ревизии в СПбДА). «Долгом почитаем сообщить Вашему Высокопревосходительству, что имеющая быть в начале 1908−9 уч. года отмена Временных правил автономии, введенных в Духовных Академиях, уже теперь вызывает некоторое скрытое брожение среди некоторой части профессоров, а не студентов Академии, но ходят слухи, что некоторая часть либеральных профессоров готова агитировать среди молодежи с целью произвести возбуждение: поэтому нужно сознаться, что в педагогическом отношении было бы весьма верным и правильным действием власти, если бы отмена автономии совершилась теперь же, немедленно, во время экзаменов или же в течение каникул; во всяком случае до начала учебного года; в этом случае агитация не могла бы произвести больших осложнений. Если же распоряжение об отмене автономии последует лишь в сентябре или половине октября, то для предупреждения возможных значительных осложнений в поведении молодежи необходимо некоторых, заведомо опасных и зловредных, представителей профессорской среды удалить немедленно из Академии, в особенности, если к сему есть совершенно достаточные основания, вовсе не требующие еще обследования и со стороны ревизора»²⁰⁹⁶. Далее авторы записки приводили конкретные факты о деятельности профессора СПбДА Н. К. Никольского и требовали немедленного удаления его из СПбДА, как наиболее «зловредной» личности. «А со своевременным удалением его устранится масса препятствий. Совет Академии лишится передового борца. Студенты освободятся от агитатора. Кафедра (теперь он на Русск. Цер. Истории) освободится от протестантствующего профессора. Есть и другие вредные личности, напр., политический либерал Абрамович (проф. литературы, «по мертвым телам вперед!»), Миртов (редактор «Церк. вестника») и другие. Но их ждет отчет ревизии... А пока мы считаем безусловно необходимым устранить хотя бы одного Никольского в С. П. Б. Академии»²⁰⁹⁷.

П. П. Извольский переслал записку архиепископу Димитрию с тем, чтобы тот, как ревизовавший СПбДА, подтвердил или опроверг приводимые факты²⁰⁹⁸. Архиепископ Димитрий ответил Извольскому обширным письмом от 9 июня, посланным из Киева. Известный властным и независимым характером, он со всей жесткостью заявил, что вмешательство в дела ревизии считает неуместным, неполезным и недопустимым, выступив против поспешности, как в решении судьбы Никольского, так и в отношении «Временных правил». К тому же он обвинил авторов в незнании академий, пользовании извращенными и преувеличенными слухами и, как следствие этого, упрощенном подходе к вопросу о преобразовании духовных академий. «Я считаю, что некоторые весьма важные пункты временных правил должны быть, несомненно, отменены, – писал он Извольскому. – Но должно быть это сделано так, чтобы не дано было ни малейшего повода подозревать неуверенность, нерешительность. В церковном деле великой важности для прочного успеха нужно не хитрое уловление удобного момента, а открытая прямота, твердость, чуждые переговоров и сделок, решительность, неуклонная последовательность без торопливости, закономерность. И молодые и немолодые члены академии сразу почувствуют крепкую силу – и шатанью, смуте конец»²⁰⁹⁹.

Ревизия МДА проводилась после летних каникул с 1 сентября по 3 ноября 1908 г. По замечанию высокопреосвященного Димитрия, «дело было трудно», необходимые документы и сведения «с трудом удавалось получать», так как поначалу и ректор епископ Евдоким (Мещерский), и инспектор М. Д. Муретов решили просто игнорировать ревизию, придерживаясь правила: «знать не знаю, ведать не ведаю»²¹⁰⁰. О ходе ревизии и отношении к ней академической корпорации один из профессоров, И. В. Попов, сообщал архиепископу Арсению (Стадницкому), бывшему в 1897−1903 гг. инспектором и ректором МДА. Держа его в курсе внутриакадемической жизни, Попов достаточно откровенно делился своими суждениями о положении духовной школы и политике церковной власти. «В ревизии я вижу «молоток» на так называемую «автономию» и желавших о ней, – замечал он, – но ничем не связанный смотрю спокойно в лицо будущему»²¹⁰¹. Критические замечания вызваны были, прежде всего, методами: как и многие, Попов полагал, что ревизию следовало проводить открыто. Вследствие болезни владыки Димитрия, о чем сам он не раз докладывал в Синод, и для ускорения ревизии 18 сентября ревизором КазДА вместо него был назначен архиепископ Псковский Арсений (Стадницкий), доктор церковной истории (1904 г.), в 1906−1907 гг. председатель Учебного комитета при Св. Синоде, – не имевший в академической среде столь одиозной репутации, как архиепископ Антоний (Храповицкий).

К декабрю 1908 г. ревизия всех четырех академий была закончена. Согласно Высочайшему повелению, к 20 января 1909 г. необходимо было представить отчеты. 21 января состоялось заседание Синода с участием всех ревизоров, кроме архиепископа Димитрия, ссылкою на нездоровье мотивировавшего невозможность завершить отчет и приехать «на далекий Север»²¹⁰². Была образована специальная Комиссия для совместной выработки доклада Синоду о мероприятиях, необходимых для нормализации жизни духовных академий.

Сам Глубоковский полагал, что «на академию, духовную науку и дух[овную] школу надвигаются мрачные времена хуже Египетской ночи...»²¹⁰³. В этой сгущающейся атмосфере Николай Никанорович особенно болезненно реагировал на нападки по адресу академий. Когда В. В. Розанов в одном из фельетонов о Л. Н. Толстом охарактеризовал академических профессоров «противными Богу» как изобретателей разных догматов, Глубоковский написал Розанову, что находит это высказывание «и несправедливым и жестоким»²¹⁰⁴. «Долго о сем говорить, но тут Ваша несправедливость, а что до безжалостности, то она понятна по холодному нежеланию войти в трагизм профессорского положения, которое хорошо выразилось и в поставленной Карабинову дилемме ультимативного характера: или отказаться от своей диссертации, или мы уволим тебя из Академии (...). Конечно, иногда возможен особый выход, но Вы лучше меня знаете, что история «держится» средним человеком, а не героическим исключением, и мерить первого по масштабу второго немилостиво и несправедливо и безжалостно... Вот такая-то атмосфера у нас теперь особенно сгущается. Моральное удушье давит тяжким образом»²¹⁰⁵. Приводя историю с доцентом СПб ДА по кафедре литургики И. А. Карабиновым²¹⁰⁶ и некоторые другие примеры, Глубоковский считал, что академические профессора заслуживают «некоторого снисхождения и извинения», и что «душевно» поняв их положение, Розанов, быть может, увидит «в ненавистных академических профессорах (...) более светлые, благородные, а иногда и скромно героические фигуры...». «Пусть на нашем месте и вместо нас другие поработают столько же и так же!..»²¹⁰⁷, – восклицал Николай Никанорович. Пересылая Розанову две пародии, в свое время распевавшиеся студентами МДА, Глубоковский замечал, что «охотно готов бы принять участие и теперь, когда надвигаются черные тучи монашеского мракобесия»²¹⁰⁸. Подтверждение своим опасениям он усматривал в составе нового Синода²¹⁰⁹, в упорных слухах об уходе «высоко благородного и корректного» обер-прокурора П. П. Извольского и замене его В. К. Саблером, заметив по поводу последнего: «Ну, тогда беда, ибо начнется мракобесная монашеская вакханалия»²¹¹⁰.

27 января 1909 г. Николаю II была представлена составленная по просьбе П. П. Извольского архиепископом Антонием (Храповицким) записка «В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?», на которой он собственноручно начертал: «Устав разработать непременно в церковном направлении»²¹¹¹. Архиепископ Антоний напоминал, что впервые свои «общие мысли о направлении необходимой реформы духовных академий» изложил еще в 1897 г. в статье «О специализации духовных академий» и что его «идеи опираются на 23-летний опыт»²¹¹². Записка «В каком направлении...» носила лозунговый характер и производила эффектное впечатление, написанная хлестко, с присущим автору раздражением и высокомерием, нескрываемым презрением к высшей духовной школе, и прежде всего к ее профессорам, обвиняемым в очередной раз в научной несостоятельности, «омертвелой схоластике», заимствованиях из протестантских книжек и прочих прегрешениях. Обосновывая свой взгляд интересами общества и пастырства, высокопреосвященный Антоний упрекал представителей корпорации в замкнутости и отстаивании исключительно «сословных» или корпоративных интересов. «Оставаясь в условиях замкнутой жизни, ни семинарские, ни академические наставники собственно и не подозревают, какое огромное значение имеют они в жизни духовенства и всего народа, и какое могли бы иметь в жизни общества»²¹¹³, – замечал он. В числе причин такого положения (одним из следствий коего явился «уход» из церкви подавляющей части интеллигенции) архиепископ Антоний называл «бытовое отчуждение» пастырей от общества, но главное состояло в отчуждении «церковной мысли от тех интересов – философских, моральных и общественных, – которыми живет общество»²¹¹⁴, в нежелании и невозможности дать на них ответ со стороны академической богословской науки. «В чем же дело? – спрашивал автор. – Ответ очень прост: не с кого списать. У немцев не было Толстого, у немцев Маркс не очень популярен...» Помимо этого, он объяснял молчание академической профессуры «ее повышенным болезненным самолюбием»²¹¹⁵. «Наша наука борется с тенями умерших»²¹¹⁶, – замечал он, вероятно, забывая о синодальных Правилах 1889 г., запрещавших в диссертациях вторгаться в область современных явлений и брать для разработки темы, не касающиеся непосредственно богословских вопросов. Он обвинял профессоров в отсутствии энергии к научной разработке современных вопросов, в уходе в «область полемики сословной, в область политической и религиозной фронды»²¹¹⁷, но не пытался серьезно анализировать причины этих явлений. По мнению владыки Антония, высшая духовная школа, пожалуй, единственная в России «до такой степени потерявшая веру в себя и в свое назначение, и в свою специальную науку», что в период 1905−1906 гг. в качестве богословских факультетов «академии открыто сдавались на капитуляции университетам», которые, впрочем, их отвергли²¹¹⁸. Подобное желание академических профессоров он квалифицировал как предательство, правда, делая при этом оговорку, что не все академические профессора сочувствовали этому. Введение выборности ректора и инспектора, по его мнению, подрывало и уничтожало власть местного архиерея, его функции попечителя академии и нарушало принцип иерархии в управлении. (Заметим, что фактически этого допущено не было, Синод не утвердил ни одного «выборного» ректора). Но одно из главных обвинений архиепископа Антония в адрес духовных академий звучало так: «И разве не ясно было в 1905 году и поныне, что академия тяготилась своею зависимостью не от самих иерархов, а от Церкви, от вероисповедания, которое она хотела не защищать, а преобразовать, хотя и не имела для сего никаких теоретических данных, кроме революционного задора?»²¹¹⁹.

В своей критике академической корпорации архиепископ Антоний утрировал и передергивал некоторые отдельные явления академической жизни и, обобщив их, вынес обвинительный приговор всей корпорации: «И действительно, чем дальше стремится наша академия по пути либерализма и отчуждения от Церкви, тем туже она запутывается в сети самой мелкой сословной борьбы: за ректорскую должность без принятия священства, за добавки к жалованью, за вытеснение монашества и т. п.; ничего идейного, ничего творческого она сказать не может, а производит только «бурю в стаканчике""²¹²⁰. Академическую корпорацию, поглощенную исключительно своими мелкими внутрикорпоративными интересами, считал он, вдохновляло бунтарское искание свободы «блудного сына», «зависть к положению университетов, наподобие зависти разночинца к дворянину»²¹²¹. По мнению владыки Антония, с 1906 г. духовные академии напоминают «потребительское общество», существующее только для нужд профессоров и студентов, а не общества и народа²¹²².

Выход из создавшегося положения архиепископ Антоний усматривал в непосредственном руководстве академиями со стороны Синода: «Необходимо, чтобы церковная власть призвала академическую профессуру к новой производительной богословской работе"²¹²³. Он предлагал, чтобы высшая церковная власть наподобие Министерства народного просвещения издала «примерные программы академических наук»²¹²⁴. В свою очередь академические профессора находили в подобных заявлениях влияние католических идей. Помимо этих решительных волевых усилий сверху, призванных вдохнуть волю к жизни и реанимировать высшую духовную школу вместе с богословской наукой, внутренний оживляющий источник архиепископ Антоний видел в коренном преобразовании учебного дела. В этом, по собственному признанию, состояла его главная мысль, которая была чрезвычайно проста: «Нужно в академиях не частями, а целиком пройти Св. Библию и историю отечественной письменности или патрологии (...) одним этим был бы положен конец бесплодию академической науки: явилась бы и смелость мысли, и творчество и нравственное одушевление»²¹²⁵; при этом архиепископ Антоний не упустил случая упрекнуть профессоров в том, что они, за редким исключением, не знают Св. Писания. Он предлагал также, чтобы литургику, гомилетику и пастырское богословие преподавали только духовные лица, считая в противном случае лучшим вовсе упразднить эти науки, поскольку «в устах светских профессоров они представляют собой одно издевательство»²¹²⁶. Как бы мимоходом архиепископ Антоний упоминал, что «и прочие богословские предметы можно предоставить светским лицам только на принятый срок искуса, т. е. три года, а затем они должны принимать священный сан или искать другой должности»²¹²⁷, ссылаясь на богословский факультет Черновицкого университета в Австрии, где все профессора – пресвитеры. Это замечание касательно преподавателей-мирян и преподавателей в духовном сане закреплено было в добавлениях к Уставу в 1911 г.

Архиепископ Антоний полагал возможным «безусловно» исключить из академического курса «искусственно пристегнутые и нефакультетские науки», к которым относил не только древнюю, среднюю и новую гражданскую историю, историю «иностранных литератур», но и латинский и греческий языки, а также «хотя и богословские, но искусственно созданные», – библейскую историю и библейскую археологию, «так как их содержание целиком вмещается в науке Священного Писания»²¹²⁸. Впоследствии отчасти это также было закреплено в новом Уставе (1910г.) и в добавлениях к нему (1911 г.). Подобная рекомендация мотивировалась тем, что вышеназванные предметы не пользуются интересом у студентов («никем не изучаемые из студентов»), расслабляют их «усердие и внимание» и понуждают их «с первого же курса избегать посещения многих лекций»²¹²⁹. Вместе с тем владыка Антоний выступал против сокращения философских наук и русской литературы, раскрывающей перед студентами умственную и бытовую жизнь общества. В заключение автор выражал уверенность, что эти мысли, в том числе о содержании и способе преподавания наук и написании семестровых сочинений, «необходимо выразить, не как благочестивое пожелание, а в точных параграфах устава», и тогда они создадут условия, при которых «у профессоров и студентов непременно проснется интерес к своему делу и одушевление к работе, а когда это совершится, то академия перестанет стоять вне жизни, вне общественной мысли, вне религиозного влияния на общество и народ», тогда закипит жизнь и в семинариях, проснется духовенство и пр.²¹³⁰

Необходимыми мерами для нормализации жизни академий архиепископ Антоний считал: подчинение академий епархиальному архиерею, который есть «Главный учитель местной Церкви (...), а потому богословская школа, не пребывающая в послушании и в управлении епископа, есть учреждение противоканоническое»²¹³¹; восстановление власти ректора-епископа; немедленную отмену «Временных правил», изменение Устава 1884 г. не «влево», а «вправо»; введение для студентов специальной формы («одеть их в одежду духовную или полудуховную, полунациональную»), ссылаясь опять-таки на богословский факультет Черновицкого университета; «ежевоскресное» участие студентов в богослужении; запрещение сходок, различных студенческих организаций и представительств, строгий надзор за студентами и т.п.²¹³² 11 февраля 1909 г. записка владыки Антония была представлена членам Св. Синода и впоследствии легла в основу выработки Устава 1910 г. и дополняющих его правил 1911 г.

Ранее, 29 января, в Синод была подана также записка М. А. Остроумова, содержащая анализ причин академических нестроений в учебно-воспитательной части и перечень предлагаемых мер. По мнению М. А. Остроумова, «Временные правила» закрепили в академиях «три важнейших недостатка, препятствующих правильному и нормальному течению академической жизни», касающиеся: 1. устройства академических Советов; 2. организации студенческого быта; 3. отношения академий к церковной власти. Упрочив преобладание младших преподавателей и тем самым господство либерального «большинства», «Временные правила» укрепили «партийность» в среде ученой коллегии, которая особенно вредно сказалась на пополнении преподавательской корпорации новыми членами, когда достоинство кандидата определялось «не его талантами или ученостью, но принадлежностью к той или иной партии»²¹³³. Архиепископы Антоний и Арсений выразили согласие с основными взглядами, изложенными в этой записке. Мнение М. А. Остроумова относительно роли и. д. доцентов в академическом совете разделяла и консервативно настроенная часть преподавателей. «Будущее нашей дорогой Академии много, конечно, зависит от того, какими людьми будут замещаться кафедры, и если, как раньше, этот выбор будет предоставлен большинству, то Академия, осмеливаюсь сказать, подвергнется большой опасности (...). Очевидно, что сплоченное академическое большинство делает систематически свое дело, для Академии не полезное»²¹³⁴, – писал в ноябре 1910 г. митрополиту Киевскому Флавиану профессор Д. И. Богдашевский, ставший к тому времени инспектором КДА.

В докладе ревизионной Комиссии, представленном Синоду 27 января 1909 г., отмечалось, что «академическая автономия не только не оправдала добрых чаяний, соединенных с нею в профессорских ходатайствах, но совершенно расстроила жизнь наших академий, как в религиозно-воспитательном, так и в учено-учебном отношении; расстроила ее настолько, что прежний сравнительно порядок этой жизни до введения «временных правил» (...) в настоящее время представляется как бы недостижимым идеалом (...). В Академии водворилась анархия, укоренилось стремление Советов отрешиться от точного следования учению Церкви и от послушания ее высшему иерархическому представительству. Профессора потеряли свой авторитет в глазах студентов и должны были пойти на почву постоянного соглашения с их, иногда дерзкими, иногда противоцерковными требованиями. Ревизор Киевской Академии прямо заявил в своем отчете, что лучше навсегда закрыть все четыре академии, нежели терпеть их разлагающее, противоцерковное направление, да еще при крайнем упадке научной любознательности и научной производительности»²¹³⁵. На основании этого доклада в заседании Синода 3 февраля 1909 г. было принято принципиальное решение об отмене «Временных правил; до выработки нового устава в полном объеме восстановлено действие Устава 1884 г.»²¹³⁶.

«Автономия погибла, ибо, сказать по правде, не умели обращаться с нею: слишком уже зарвались. Интриганство и политиканство совершенно отодвинуло на задний план научные интересы»²¹³⁷, – комментировал решение Синода Д. И. Богдашевский, когда-то активно выступавший за ее введение. Его письма Глубоковскому свидетельствуют о нарастающей напряженности в отношениях между «правыми» и «левыми», постоянно сталкивающимися при решении вопросов в академическом Совете. Это противостояние, перешедшее в открытую враждебность, привело к полному прекращению отношений между ними, что, естественно, не могло не отражаться на жизни КДА, слывшей наиболее «кадетствующей». Богдашевский считал именно кадетов «развратителями Академии», которых надо «метлою выгнать» из нее²¹³⁸. «Дайте кадетам в руки власть, – от Духовной Академии ничего не останется»²¹³⁹, – замечал он.

4 февраля Синод принял развернутое определение по Киевской и Казанской академиям. Глубоковский писал о «немалом разгроме», которому подверглись обе академии²¹⁴⁰. В связи с отсутствием архиепископа Димитрия и его отчета о ревизии СПбДА и МДА «суждение о потребных для сих академий мероприятий» и общее решение по всем академиям было отложено до предоставления им отчета²¹⁴¹. Тогда же была учреждена специальная Комиссия по составлению проекта нового академического Устава²¹⁴².

Архиепископ Димитрий приехал в Петербург в конце апреля 1909 г.; пробыв здесь месяц, он снова уехал в Одессу и, наконец, только в июне представил свой отчет. По всей видимости, в этом затягивании имели место не только и не столько болезнь, но отчасти и определенная доля дипломатии, к которой он был склонен²¹⁴³. Деятельность столичной Академии была подвергнута им довольно жесткой критике. Прежде всего, высокопреосвященный ревизор отметил, что в СПбДА (как и в МДА) отсутствовала необходимая документация для нормальной оценки деятельности преподавателей: годовые программы и отчеты преподавателей о прочитанном курсе, классные журналы о прочитанных либо непрочитанных лекциях и иные документы, необходимые согласно академическому Уставу. Как одно из серьезнейших нарушений была отмечена (и затем подтверждена в общем мнении Синода) получившая распространение с 1880-х годов практика чтения лекций студентам одновременно двух курсов. Но особую критику владыки Димитрия вызвали два профессора СПбДА: Н. К. Никольский и Д. И. Абрамович. Оценке того и другого было посвящено несколько десятков страниц отчета. Приводя обширные цитаты из конспекта лекций Никольского по гомилетике²¹⁴⁴, которые читались в 1903/04 учебном году, архиепископ Димитрий замечал: «Это не лекции, – это просто обширнейший памфлет, вызванный вопросами о церковной проповеди»²¹⁴⁵. Он требовал изъятия «пресловутых лекций» из студенческой библиотеки, поскольку слухи о них продолжали волновать студенческое общество, и лекции пользовались среди студентов большой популярностью, о чем свидетельствовали пометы на полях литографированного конспекта. «Это был большой академический скандал, на который сбегалась толпа; студенты всех курсов академии переполняли пустовавшую во время других лекций аудиторию. Молва о скандальных лекциях вышла за стены академии; на лекции стали собираться посторонние. И между тем, такое открытое глумление над наукой на академической кафедре в течение целого года не было прекращено тем, кому ближайшим образом ведать это следовало»²¹⁴⁶, – замечал архиепископ Димитрий, намекая на бывшего ректора Академии, тогда епископа Сергия (Страгородского). Негативную оценку ревизора заслужили «неосновательные», «ненаучные» и «антипедагогические» лекции Н. К. Никольского и по русской церковной истории, на кафедру которой тот перешел в декабре 1905 г. после ухода из СПб ДА А. В. Карташева (защита последнего и попытка вернуть в Академию также вменялись в вину Никольскому), а также статьи в «Христианском чтении»: по убеждению владыки Димитрия, в них отразилось «нецерковное настроение» определенной «группы профессоров» СПбДА, одним из лидеров которой был Н. К. Никольский.

Еще более резкой критике подвергался в отчете Д. И. Абрамович, в чьих лекциях сказалось «либерально-прогрессивное, реалистическое направление в вопросах общественности и литературы, свое отрицание того ровного, основательного, без поклонов к революционным порывам направления, которое он, вслед за тогдашними вождями либерального движения объявляет отсталостью, реакцией»²¹⁴⁷. Архиепископ Димитрий писал, что своими лекциями профессор Абрамович «свое личное сложившееся «либеральное» настроение вводил в умы своих молодых слушателей, незаметно возбуждал в них движение, которое тогда уже (1902 – 3 год) в нашем обществе и школе складывалось, как движение освободительное, автономистическое; он вносил в головы студентов действительно «вольный дух» только не из авдеевской кухни»²¹⁴⁸. Согласно отчету ревизора в 1905−1906 гг., Абрамович читал студентам не историю русской литературы, а историю общественно-политических движений, с сочувствием рассказывая о В. Г. Белинском, А. И. Герцене, П. Л. Лаврове, Н. Г. Чернышевском, Н. А. Добролюбове, Н. К. Михайловском и особенно о Д. И. Писареве, что дало основание назвать Абрамовича «подстрекателем и развратителем» молодежи, не только с интересом слушавшей, но и изучавшей конспекты его лекций, о чем говорят многочисленные пометы на литографированных экземплярах в студенческой библиотеке. В вину Д. И. Абрамовичу были поставлены слишком вольные темы семестровых и кандидатских сочинений, предлагаемые студентам: «Религиозно-философские и общественно-политические взгляды Герцена», «Характеристика декадентства», «Творчество Леонида Андреева», «Мережковский как критик Достоевского» и прочие. Действительно, в «Журналах заседаний Совета Академии» этих лет (1903−1908) мы увидим раскрытый веер тем по самым разнообразным вопросам современной русской жизни и литературы. Интересно, что некоторые из названных архиепископом Димитрием тем упоминаются во Всеподданнейших отчетах обер-прокурора за эти годы, причем без каких-либо критических замечаний, но как положительное свидетельство того, что студенты и профессора духовных академий откликаются на современные явления литературной жизни²¹⁴⁹. Обширную характеристику Абрамовича архиепископ Димитрий заключал кратким приговором, что тот «не может нести на дальнейшее время ответственную должность профессора в духовной академии»²¹⁵⁰.

Не менее сурово звучал вывод высокопреосвященного ревизора о СПбДА в целом: «В Петербургской духовной академии нет богословия в полном законченном виде. Вместо целых богословских дисциплин, на академических кафедрах, за немногим исключением, излагаются части, отделы, даже только главы наук, и большей частью без замены их в дальнейшие годы в преподавании науки новым курсам студентов новыми отделами, вследствие чего выпускники академий обладают по некоторым предметам отрывочными знаниями богословскими, которые им дают литографированные лекции специально для экзаменов»²¹⁵¹. По замечанию владыки Димитрия, жизнь духовных академий «глубоко, в самых коренных своих основах, затронута была общерусской смутой последних лет», именуемой им «освободительно-автономистической эпидемией или смутой»²¹⁵². Доказательство «нецерковного» настроения группы профессоров СПбДА он усматривал в истории с замещением кафедры церковного права в феврале 1907 г. (ей в отчете было уделено также значительное место). По мнению ревизора, это настроение отразилось и на страницах академических органов в «антиканонических» и «антииерархических» формулировках отдельных статей. Учено-литературную и литературно-публицистическую деятельность владыка Димитрий считал важнейшими сторонами жизни Петербургской академии, в которые та «не только вкладывала свое официально-богословское содержание, но выражала внутреннее свое настроение, свой действительный дух, свои воззрения на дела Церкви, на нарождающиеся отношения церковные, на потребности реформы в Церкви, на самое существо Церкви и ее положение в мире»²¹⁵³. Издание «Церковного вестника», фактически единственного церковно-общественного духовного журнала в 1905−1906 гг., претендовавшего, по выражению архиепископа Димитрия, на руководство «даже для представительства церковного»²¹⁵⁴, вызвало особое внимание со стороны ревизии. В отчете отмечалось, что по поводу проводимых на страницах еженедельника взглядов между Академией и митрополитом Антонием (Вадковским) «шли глухие недоразумения, превратившиеся в звенья пререканий», и последний вынужден был вынести Академии за ее литературную деятельность, главным образом из-за «Церковного вестника», «самые строгие порицания»²¹⁵⁵.

Издательскую сторону деятельности как СПбДА, так и МДА специально изучал М. А. Остроумов. Его внимание было сосредоточено на выяснении вопроса, кто является собственником академических органов: Академия или академическая корпорация наставников. После длительных поисков, на чердаке здания СПбДА, были найдены неопровержимые документы, подтверждающие, что «собственник журналов есть Академия, а выступление профессорской корпорации с правами собственника есть попытка узурпации»²¹⁵⁶. Пристальное внимание М. А. Остроумова было обращено и на «Богословский вестник», также внесший свою лепту в эпоху 1905−1907 годов. Отмечая «достойное» поведение архиепископа Димитрия, редактор «Богословского вестника» А. И. Покровский считал, что в действиях Остроумова, крайне недовольного отсутствием документации, «сквозит определенная тенденция, направленная далеко не в пользу академического органа». Он полагал, что дни «Богословского вестника» сочтены, да и другие академические органы будут реформированы «на новых началах»²¹⁵⁷. Покровский обращался к Глубоковскому за поддержкой, считая его человеком близким к редакции «Богословского вестника» и надеясь на его связи «в верхах» и хорошие отношения с архиепископом Димитрием.

Заключительное совещание по ревизии духовных академий состоялось 10 июня 1909 г. в покоях митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского). Помимо ревизоров (архиепископов Волынского Антония, Псковского Арсения и Херсонского Димитрия, а также П. С. Даманского и М. А. Остроумова) на нем присутствовал помощник управляющего Канцелярией Св. Синода Η. Φ. Марков. 15 июня Синод принял развернутое определение по всем четырем академиям, положенное в основу указа от 18 июня (№ 8942). В основных пунктах оно повторяло прежнее (от 4 февраля) с добавлением некоторых конкретных формулировок по СПбДА и МДА. Прежде всего, усиливался контроль за преподавателями, причинами пропусков ими учебных занятий (особенно в МДА, где широко было распространено совместительство, вскоре вовсе запрещенное); повторялось требование ежегодно представлять ректору академии программы курсов и отчеты; запрещалось чтение лекций одновременно двум курсам. Особое внимание обращалось на выбор тем для сочинений, представляемых на богословские ученые степени: они должны строго соответствовать Правилам, разъясненным в указе Св. Синода от 23 февраля 1889 г. и утверждаться местным епархиальным архиереем (попечителем академии); обращалось внимание на поднятие уровня кандидатских диссертаций, «ибо нельзя дипломировать людей, не только в сущности слабых, но прямо невежественных и даже безграмотных»²¹⁵⁸; при этом указывалось на необходимость «более или менее равномерного» распределения кандидатских сочинений между профессорами, «так как обилие пишущих у известного профессора объясняется не столько интересом к преподаваемой им науке, сколько снисходительностью его в оценке»²¹⁵⁹; подчеркивалась обязательность составления подробных профессорских рецензий и дальнейшего опубликования их в «Журналах заседаний Совета», «ибо гласность может послужить полезным стимулом как для профессоров, так и для студентов»²¹⁶⁰; указывалось на строгое соблюдение сроков начала и окончания учебного года (вступительные экзамены с 16 августа, начало лекций – 1 сентября, недельные Рождественские каникулы, Пасхальные каникулы, окончание лекций не ранее 20 апреля, а если это совпадает с Пасхальными каникулами, не ранее Лазаревой субботы). Особое внимание обращалось на манеру чтения лекций: «Чтение лекций со стороны дикции у многих профессоров оставляет желать много лучшего. На эту сторону, как видно, мало обращается внимания преподавателями. Большею частью читают по тетрадке, не отрываясь от нее; хорошо еще, если такое чтение искупается хорошей дикцией, громким голосом. Редко кто говорит изустно, или хотя бы по конспекту. А между тем тот или иной способ чтения лекций имеет большое значение для возбуждения интереса к науке у студентов. Достойно внимания, что у профессоров, читающих живо и изустно, никогда нет недостатка в слушателях. Предложить советам всех четырех академий это наблюдение к сведению и руководству»²¹⁶¹.

Ряд мер предпринят был по воспитательной части: в зданиях академий совершенно отменены «разного рода увеселения», запрещены сходки, усилен контроль за образовательными студенческими кружками (литературным, психологическим и пр.), на их заседаниях требовалось обязательное присутствие ректора или инспектора, не разрешались кружки, задачи которых не совпадают с задачами духовных академий, были закрыты студенческие лавки письменных принадлежностей и прочих товаров. Категорически запрещались на будущее и были распущены уже существующие (в частности в МДА и КДА) «самочинные» студенческие организации. Были сделаны конкретные указания по ведению библиотек, их строгому соответствию характеру учебных заведений.

Сверх того Комиссия по проектированию мер, необходимых для упорядочения академической жизни, считала необходимым: «а) чтобы при Св. Синоде существовало постоянное учреждение или инстанция под председательством одного из членов Св. Синода, которая бы следила за жизнью академий, докладывала бы о ней Св. Синоду и приводила бы в исполнение его предначертания в отношении академий в области ученой, учебной и воспитательной и б) с отменой «Временных правил» ввести более основательное отношение высшей церковной власти к назначению академических ректоров и инспекторов. Кандидаты на сию должность представляются местными Преосвященными по осведомлению их с желанием профессоров, но все же по собственному убеждению. Св. Синод входит в рассмотрение ученых и личных заслуг кандидатов, рекомендованных Преосвященным, а также известных непосредственно Св. Синоду, и тогда избирает достойнейшего»²¹⁶².

Заключительная часть синодального определения касалась личного состава академических корпораций. Семерым преподавателям – Д. И. Абрамовичу и В. Н. Бенешевичу (СПбДА)²¹⁶³, А. И. Покровскому и Д. Г. Коновалову (МДА), Ф. В. Благовидову, свящ. И. В. Попову и А. Н. Потехину (КазДА) – предлагалось в течение месяца подать прошения об отставке. В случае отказа уйти добровольно, Синод постановил их уволить. Однако до крайней меры дело не дошло, к 16 августа все вышеназванные преподаватели покинули академии «по прошению». Подвергшийся жесткой критике в отчете архиепископа Димитрия профессор СПб ДА Н. К. Никольский срочно подал прошение об увольнении «по расстроенному здоровью», 16 июня указом Синода был уволен от духовно-учебной службы и потому не попал под указ Синода от 18 июня (№ 8942). За исключением Попова и Потехина, причиной синодального решения в отношении уволенных преподавателей являлось их «направление». В частности, профессору КазДА по кафедре русской гражданской истории Благовидову ставилось в вину «несоответствие высшей православной богословской школе направления» его преподавательской деятельности, что усматривалось в рекомендации им в качестве пособия для студентов «крайне тенденциозного и враждебного церкви» сочинения П. Н. Милюкова «Очерки по истории русской культуры»²¹⁶⁴. Определенную, если не решающую роль сыграло и его участие в издании еженедельника «Церковно-общественная жизнь», выходившего с декабря 1905 г. по декабрь 1906 г., сначала в качестве органа Казанской академии, но в марте 1906 г. лишенного юридического права считаться таковым за публикацию выдержек из «Анналов Казанской духовной академии» (современной истории КазДА, написанной студентами), в которой содержались достаточно вольные характеристики отдельных профессоров, хотя и не названных по имени, но легко узнаваемых.

Спустя некоторое время после выхода синодского указа № 8942 от 18 июня в письме архиепископу Арсению (Стадницкому) профессор МДА И. В. Попов высказывал предположение своих коллег о заранее принятом решении «выгнать по несколько профессоров из каждой Академии для устрашения остальных, а затем было уже совершенно второстепенным вопросом, кого именно уволить. Хватали первого попавшегося (...). Всем руководил произвол и случай»²¹⁶⁵. В самом факте увольнения профессоров винили главным образом не владык Арсения и Димитрия, а архиепископа Антония (Храповицкого), М. А. Остроумова и митрополита Владимира (Богоявленского), в угоду которому, как считал И. В. Попов, был изгнан профессор МДА Д. Г. Коновалов. «...Опустошают академии, лишая их лучших профессоров и наполняют покорной бездарностью, – замечал Попов в том же письме архиепископу Арсению. – Во всем этом мы не видим ни искренности, ни самой элементарной честности. В наших глазах это просто акт мести, не оправданный ни идеей, ни последовательностью принятых мер. Если же нам, оставшимся в академии, на каждом шагу дают понять, что мы здесь не более, как едва терпимое зло, то согласитесь, что это обстоятельство не может возбуждать добрых чувств по отношению к ведомству, в котором приходится служить»²¹⁶⁶. Сообщая о столь роковых для себя последствиях ревизии, один из уволенных, А. И. Покровский, просил Глубоковского узнать по возможности подробности, повлекшие такое решение. «Вообще Вы намного меня обяжете, если подадите мне руку помощи в настоящую критическую минуту»²¹⁶⁷.

Были сделаны предупреждения профессорам КазДА Л. И. Писареву, М. А. Машанову и К. Г. Григорьеву («за вредные публицистические статьи» в еженедельнике «Церковно-общественная жизнь»)²¹⁶⁸ и внушения профессорам КДА В. З. Завитневичу, В. И. Экземплярскому и П. П. Кудрявцеву за «агитирование студентов в эпоху забастовок»²¹⁶⁹. «Ввиду нецерковного и полуматериалистического направления лекций» доценту КДА И. П. Четверикову надлежало представить в Синод свои лекции по психологии вместе с объяснительной запиской; еще раньше, в феврале 1909 года, он был подчинен особому надзору ректора КДА епископа Феодосия (Олтаржевского)²¹⁷⁰. Профессору МДА по кафедре нравственного богословия М. М. Тарееву также предложено было подать объяснительную записку касательно системы его богословствования. По поводу Тареева архиепископ Димитрий делал разъяснения в письме к Глубоковскому еще 29 октября 1908 г. «Читая строки Вашего письма о Московской академии, я только дивился и дивился, я расхохотался бы, если бы был в смешливом [?] расположении духа. Но потом я подумал, что это – не посадско-московское благодушное сплетничество сказалось, а проявилась злая местная партийная тенденциозность. Так думают и здешние. Отлагая некоторые подробности до личной беседы, считаю теперь нужным сказать о Тарееве, например, следующее: М. А. Остроумов вовсе не посещал ничьих лекций, как и в Петербургской академии. Что касается Тареева, то он не мог посетить его лекции еще и потому, почему не посетил и я: в расписании академических лекций на 1908/9 год вовсе нет лекций Тареева (почему в настоящем году вовсе нет лекций по нравственному богословию и по гомилетике, – это особая статья). А если так, то и столкновения на лекции не могло быть, ни тем паче изгнания М. А. Остроумова из аудитории Тареевым. Само собой разумеется, что из-за вовсе не случившегося грубого столкновения (на которое не способен ни О., ни Т.) я не мог «приказать» Тарееву подать в отставку. А если бы даже что-либо близкое к этой сплетне случилось, то пусть сплетники здраво рассудят; имел ли я право предложить профессору подать в отставку?.. Правда, у меня был проф. Тареев, смущенный или возмущенный газетным отзывом о его богословских принципах и о направлении его лекций (которых он вовсе в этом году не читает). Он мне разъяснил, чей это – подвох, устроенный ему его врагами, академическими левыми (себя он причисляет к правым); спрашивал совета, как ему быть. Я принял его любезно, но сказал, что вмешиваться в газетные толки, в борьбу правых и левых на почве сплетен я не намерен. Об отставке разговора вовсе не было. О Тарееве довольно. Разочаруйте петербургских любителей скандалов»²¹⁷¹. Сам М. М. Тареев числил Глубоковского, с которым они изредка обменивались письмами, среди «своих», высоко оценивая его заслуги перед русской богословской наукой. В марте 1908 г. он писал Николаю Никаноровичу: «В своих искренних беседах с С. С. Глаголевым мы всегда считаем Вас в числе «своих», в надежде, что у нас общие интересы, как научные, так и служебные, и что мы поддерживали, поддержим и должны поддерживать друг друга»²¹⁷². Со своей стороны, отвечая на вопрос В. В. Розанова о Тарееве, Глубоковский замечал в августе 1909 г.: «M. M. Тареева я застал в академии [Московской], но мы не были знакомы с ним даже по-студенчески, хотя бы шапочно, а после виделись раз или два при совершенно незначащих встречах. Трудов его не изучал специально и более знаком лишь с некоторыми, ранними. При таких данных судить о нем не берусь. Мне думается, что много верных материалов и замечаний для оценки этой личности находится в ответной книжке С. М. Зарина об аскетизме (оттиск из «Хр[истианского] чтения» за 1909 г.) на грубейшую критику его диссертации М. М. Тареевым. Несомненно лишь одно, что это человек величайшего, даже неестественного самомнения о себе до того, что заявляет ревизору академическому категорически, что он единственный богослов в России... Здесь последний корень всей его литературно-богословской производительности, а потому в последней преобладает сознательное и преднамеренное оригинальничанье, да еще при неудержимом рвении говорить обо всем и непременно что-н[ибудь] новое, не по принятому... Я думаю, что с этим масштабом многое получит у него иные размеры»²¹⁷³. Однако подобное личное отношение к некоторым коллегам никогда не мешало Глубоковскому при необходимости вступаться за «гонимых» профессоров.

Это была единственная ревизия в СПбДА за годы службы в ней H. H. Глубоковского. Лично его ревизия не затронула. Архиепископ Димитрий дал о нем наилучший отзыв: «С признательностью и полным удовлетворением я слушал сказанные живой речью лекции профессора Н. Глубоковского по Новому Завету – о христологических посланиях ап. Павла к Ефесянам и Колоссянам, полная глубокого значения речь знатока высокого богословия св. Павла свободно и плавно текла целый час»²¹⁷⁴. Архиепископ Димитрий относился к Глубоковскому с искренним уважением, о чем говорят его письма. Во время приездов владыки в Петербург они неоднократно встречались, в том числе в период ревизии. Предметом их бесед и переписки были не только вопросы духовной школы, но, в частности, деятельность «Союза русского народа», к которому архиепископ Димитрий относился крайне неприязненно, считая «союзников» опасными для Церкви. «"Товарищи» слева хотели бы уничтожить Церковь. «Союзники» справа желали бы превратить Церковь в свою рабу, себя выставить охранителями и выразителями русского православия, религиозные отправления перенести в свои союзнические собрания, а церковь сделать излишнею (...). «Союз» терроризирует епископов. Для подвига исповеднического за право Церкви мы, кажется, не имеем сил – мужества»²¹⁷⁵. Он был обеспокоен активностью «союзников» в его епархии (Херсонской) на юге России, что «по временам» отвлекало от дел ревизии. В октябре 1908 г. архиепископ Димитрий послал в Синод доклад о деятельности «союзников». Ожидая, что многим доклад не понравится, он просил содействия Глубоковского в освещении в печати некоторых материалов, имеющихся у него в этой связи, «ради охран[ения] истинного православия от мошенников, эксплуатирующих православие», замечая, что в его деле – «восстании» архиепископа против «Союза русского народа» – статья в «Колоколе» или лучше в «Новом времени» была бы «большой поддержкой»²¹⁷⁶. По-видимому, именно через Димитрия Глубоковский был достаточно осведомлен о ходе ревизии, ее обсуждении и заключительных рекомендациях, периодически информируя об этом некоторых своих коллег. Итоги ревизии были восприняты большинством академической корпорации, и самим Глубоковским, как начало эпохи гонений и разгрома высшей духовной школы. «А мы – люди отпетые и битые настолько, что от Академий и от науки скоро останется лишь один звук»²¹⁷⁷, – писал он Розанову 24 июля 1909 года. Недаром, поздравляя Глубоковского с Новым годом, архиепископ Димитрий писал: «Пусть тяжелые думы и горькие испытания истекшего года, которые (я чувствую) причиняли Вам известные страдания душевные, навсегда отойдут в невозвратное прошлое, и станут для Вас отдаленным воспоминанием»²¹⁷⁸. Оценивая результаты ревизии, о. Г. В. Флоровский находил, что «в Академиях действительно было слишком много «светского» духа и церковного «либерализма», церковности было недостаточно, и дисциплина упала», а потому «в очень многом заключения ревизоров были верны и справедливы»²¹⁷⁹. Нам представляется, что ревизия, оценив скорее внешнее состояние академических корпораций, уклонилась от всестороннего анализа причин академических настроений и не побудила к этому анализу. Она еще более усилила противостояние между академическими корпорациями и церковной властью, направив усилия последней опять-таки на путь административного усмирения и наказания.

Одним из проявлений начавшейся кампании по усмирению высшей духовной школы служит факт опубликования архиепископом Антонием (Храповицким) своего «Отчета» о ревизии КДА, которая, по его мнению, «отдавала старой Могилянской бурсой, большой семинарией, не похожей на высшую школу»²¹⁸⁰. Датированный 9 октября 1908 г. «Отчет» издан в типографии Почаевской лавры спустя год (в конце 1909 г.), накануне заключительной стадии обсуждения в Синоде нового академического Устава. Свой «Отчет», отпечатанный в количестве трехсот экземпляров, архиепископ Антоний разослал как частным лицам, так и в редакции многих газет и журналов, а также направил главам всех автокефальных православных церквей²¹⁸¹. Опубликование «Отчета» имело четко обозначенную цель – обоснование необходимости нового Устава соответствующего направления и формирование общественного мнения в надлежащем духе, но главное – оно носило характер «публичной порки» всех академий (на примере Киевской). Публицистический характер документа подтверждает и другой факт. Как ни парадоксально, никто из профессоров, которых архиепископ Антоний подвергал в первой части своего «Отчета» уничтожающему разносу (и восхвалял во второй), не пострадал. По результатам ревизии не был уволен ни один профессор КДА, дело ограничилось предупреждениями и отстранением профессора В. П. Рыбинского от должности инспектора (с оставлением в Академии). Более того, «Отчет» находился в полном противоречии с информацией, помещаемой на страницах печати по ходу самой ревизии в КДА. В частности, через несколько дней после ее завершения и отъезда архиепископа Антония из Киева, в «Колоколе» сообщалось, что в своем заключительном слове, произнесенном на заседании религиозно-философского студенческого кружка, преосвященный ревизор «выразил свое удовольствие по поводу замеченного им единения между профессорами и студентами и снова и снова повторил ранее им высказанное мнение, что Киевская духовная академия на него произвела прекрасное впечатление, что в жизни ее есть такие хорошие стороны, которые не замечаются в других духовных академиях»²¹⁸². «Отчет», наряду с ранее рассматриваемой нами запиской («В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?»), представляет интерес как отражение взглядов части церковной иерархии, во главе с архиепископами Антонием (Храповицким) и Сергием (Страгородским), именно в эти годы пытавшимися максимально реализовать в церковной политике свои идеи, в частности в отношении духовного образования.

Архиепископ Антоний давал оценку религиозной, учебной, ученой и бытовой сторонам жизни академий в 1905−1907 гг., подробно останавливаясь на студенческих забастовках. По его словам, ревизия застает академии в состоянии «спущенного с повода дикого коня, на которого снова пытаются накинуть аркан»²¹⁸³. Главное обвинение, вновь выдвинутое им, – «нецерковный» характер высшей духовной школы. По его признанию, сетования «на слишком холодное отношение академий к церкви» стали давно общим местом в печати всех направлений, ибо в период «нигилистической вакханалии 1905 г.», являвшейся «столько же противогосударственною, сколько и противохристианскою», академии оказались не на высоте «церковного одушевления», а в настоящий момент находятся в «совершенной неопрятности»²¹⁸⁴. Архиепископ Антоний замечал: «...академии давно-давно живут вовсе не в соответствии с формальными и принципиальными требованиями своего Устава, а по собственным установившимся традициям; в последние же три года, когда традиции были тоже разрушены, именно академии, ринувшись сперва по тому общему революционному пути, на который призвало их постоянное стремление сравняться по возможности во всем с университетами, потом приостановились, убоялись угрожавшей им со стороны Церкви участи и теперь находятся в положении совершенно неопределенном...»²¹⁸⁵. При этом он полагал, что «за последние 40 лет в академиях было несравненно более всякого рода свобод и несравненно менее ответственной дисциплины, нежели во всех учебных общежитиях гражданских и военных, не исключая и высшей светской школы»²¹⁸⁶. По мнению высокопреосвященного ревизора, духовные академии были единственной в России высшей профессиональной школой, «в которой учащие и учащиеся собрались не по призванию к богословский специальности, а по сословному происхождению», ибо большинство идет в академию с мыслью на казенный счет «выйти в господа», то есть «перейти из среды сельского духовенства в более привилегированную – чиновников духовного или светского ведомства»²¹⁸⁷. Некоторые «наглые» и «дерзкие» требования студентов он также склонен был объяснять сословным характером духовной школы, в силу которого «последняя считается почти собственностью данного поколения детей духовенства независимо от того, исполняют ли они требования, связанные с понятием студента, или нет», вспоминая при этом поговорку В. И. Ламанского: «У нас каждый сын священника смотрит на церковь, как сын кучера – на конюшню своего отца»²¹⁸⁸. По мнению архиепископа Антония, академии не были готовы к автономии, и, воспользовавшись дарованными «Временными правилами», постарались еще более приблизиться «к университетскому быту». Таким образом, в борьбе 1905 г. победило «светское» (синонимом чему являлось кадетское, протестантское) направление среди профессоров и студентов, а внутри академической автономии сформировалась автономия студенческая²¹⁸⁹. С этого времени власть в академии перешла к «левым», а Синод держал ректоров на своих постах вопреки их желанию, несмотря на поданные ими прошения об отставке. Введение выборности ректора и инспектора подрывало и уничтожало власть местного архиерея, его функции попечителя академии, и нарушало принцип иерархии в управлении. Архиепископ Антоний отмечал «общий красный фон» академического быта и вообще «безрелигиозную жизнь» академий, отсутствие контроля над соблюдением постов, считая нетерпимым явлением непосещение студентами воскресных богослужений, когда из 197 воспитанников обычно присутствовало 10−15²¹⁹⁰. Прямым следствием подобного настроения он считал тот факт, что 2/3, а то и 3/4 выпускников академий покидало духовное ведомство, и указывал на факты деморализации священников, обучавшихся в академиях и составлявших от 25 до 60% от общего числа студентов; становясь впоследствии законоучителями в светских учебных заведениях и начальствующими средней и низшей духовной школы, они воспитывали подобное настроение в своих подопечных²¹⁹¹. Тем не менее архиепископ Антоний полагал, что «при энергии и собственной убежденности высшая церковная власть имеет еще возможность преобразовать академии так, чтобы они являлись уже не враждебным Церкви учреждением, а преданным ей, – что вообще академии надо преобразовать и нет еще нужды просто навсегда их закрыть»²¹⁹². По его мнению, «при желании законодательной церковной власти можно вызвать в жизни академической еще весьма обильный источник религиозного одушевления, даже теперь, после всех непростительных ошибок, допущенных в отношении последней»²¹⁹³. В числе таких ошибок он указывал на небрежность и неразборчивость Синода в назначении ректоров: из восемнадцати ректоров, назначенных за последние 24 года (то есть с введения устава 1884 г.), только восемь могли быть признаны им удовлетворительными, «и притом при самой снисходительной критике»²¹⁹⁴.

«Отчет» архиепископа Антония, в котором прозвучал тон барина, усмирявшего позволивших себе слишком большие вольности «мужиков», вызвал «вынужденный ответ» со стороны группы профессоров КДА, считавших себя обязанными защитить честь не только родной школы, но и академий в целом, поскольку «Отчет» использовался печатью «как обвинительный акт против всех духовных академий»²¹⁹⁵. В «Ответе» Киевской академической корпорации, подписанном 14 профессорами во главе с ректором епископом Феодосием²¹⁹⁶, опровергался ряд наиболее важных обвинений (в частности, в противоцерковном направлении), выдвинутых архиепископом Антонием, указывалось на противоречия, а также некритическое или недобросовестное использование документов, и, мягко говоря, неправду «Отчета» в целом. Архиепископ Антоний был наименован «личным недругом» Академии²¹⁹⁷. Бывший ректор КДА архиепископ Платон (Рождественский), обвиненный ревизором в допущении анархии в Академии, подал заявление в Синод с протестом против столь несправедливых заявлений, порочащих и его как ректора, и возглавляемую им академическую корпорацию²¹⁹⁸. Под «Ответом» отсутствовали подписи «правых», в том числе С.Т. Голубева, В.Ф. Певницкого, Д.И. Богдашевского. Последний писал по поводу «Ответа» профессору КазДА И.С. Бердникову: «Хотя наши кадеты много сотворили зла и много его еще и ныне творят, а все-таки я одобряю их настроение подвергнуть разбору отчет Антония, дать ему хороший отпор»²¹⁹⁹. А спустя несколько месяцев (в марте 1911 г.) посылая И.С. Бердникову с трудом разысканный экземпляр «Ответа», Богдашевский замечал, что сочувствует его «идее», но «самый ответ» не одобряет, ибо в нем «слишком много передержек и прямого извращения фактов», что, впрочем, он находил и в самом «Отчете» архиепископа Антония²²⁰⁰. Один из старейших профессоров КазДА Н.П. Виноградов писал А.А. Дмитриевскому о том, что положение архиепископа Антония после опубликования этого «Отчета» «пошатнулось»: «Говорят, в Синоде потерял всякое значение и доверие. Причина тому – его фальшивый и лживый отчет о Киевской Академии, который, как, наверное, тебе уже известно, – киевские профессора в своей коллективной отповеди разнесли так, что от него не осталось почти ничего. Пытается теперь он защищаться в газетах, но ничего кроме пустой болтовни у него не выходит (...). Удивительно, как он любит лгать и чернить всех, кто почему-либо ему не нравится (...). Вот уж действительно следовало бы его повесить на одной веревке с нашим «Алексием» [Дородницыным], тоже удивительным лгуном и клеветником»²²⁰¹. Глубоковский также считал, что архиепископ Антоний «(зло)намеренно» сделал свой «Отчет» «пасквилем на все Академии и на академических деятелей»²²⁰². По словам М. А. Остроумова, «Вынужденный ответ» профессоров КДА в С.-Петербурге произвел должное впечатление и «надолго уронил значение Волынского владыки, а жалоба на него Киевского генерал-губернатора Трепова (...) и в светских сферах по-видимому поколебала отношение к нему. Гадкие письма его вызвали в газетах только изумление. Даже Саблер с сожалением говорил: «Сам виноват!». Вообще дела его затмевают его счастливую звезду»²²⁰³.

Светское общество не было безучастно к тому, что происходило в высшей духовной школе, в частности, к ходу и результатам ревизии. В этом отношении интересны письма обер-прокурору П.П. Извольскому ректора Московского университета кн. Е.Н. Трубецкого. Ознакомившись по просьбе Извольского со статьей «Ревизионная угроза», опубликованной в «Русских ведомостях», он соглашался с обер-прокурором, что статья «действительно очень слаба», и сожалел, что не просмотрел ее до выхода номера и не сделал соответствующее примечание от редакции о несогласии с некоторыми местами статьи. Далее кн. Трубецкой высказывал свое мнение относительно взаимоотношений Синода, обер-прокурора и духовных академий. «Духовная власть имеет полное право контролировать преподавание не только с точки зрения научной, но и с точки зрения конфессиональной – православной. Оговорить для меня это место было бы тем более важно, что лично я делаю Синоду прямо противоположный и несравненно более тяжелый упрек: в духовных академиях он заботится не об интересах православия, в чем заключается его прямая обязанность, а о политической благонадежности преподавателей. Что, как не подчинение преподавания исключительно политическому, более того – полицейскому критерию означает назначение Антония Волынского ревизором духовных академий? Что Вы скажете на его докладную записку? За православие или за что-нибудь другое он хочет расправиться со студентами и профессорами «автономистами»? Что Антоний Волынский – один из самых отъявленных представителей тенденций «Союза русского народа» в Церкви – это Вам столь же хорошо известно, как и мне. Знаю и то, что лично Вам эти тенденции, безусловно, чужды. Но это знаю я, по хорошим и давним с Вами отношениям. Может ли об этом догадаться человек посторонний по характеру современного церковного управления? Посторонний наблюдатель видит только одно – первый план картины, который у Вас заполнен черносотенными владыками вроде Антония Волынского и Владимира Московского и пресмыкающимися владыками в роде Антония Петербургского, лобзающего Дубровина после полученной от последнего оплеухи. Говоря словами знаменитого Гарнака – русский Синод – das ist Versammlung von Herren, die sich als Schafe betragen²²⁰⁴; это соответствует традиции и вполне понятно. Но вот что не понятно, как эта традиция может вести к пастырству В[осторго?]ва и Дубровина при обер-прокуроре Ваших взглядов»²²⁰⁵. По поводу возможности самоупразднения обер-прокурора и вообще сомнений П.П. Извольского о правах обер-прокурора в деле управления Церковью кн. Трубецкой замечал, что обер-прокурор как представитель светской власти «несет на себе моральную ответственность не за законность только, а за самое направление церковного управления», за подготовку «автономии церкви (...) чтобы церковь управлялась сама собою, чтобы власть над нею не доставалась клике». «Все это не значит, что обер-прокурор должен быть «Победоносцевым в обратную сторону», – писал он. – Победоносцев подчинял церковное управление целям светской политики: ему священники нужны были только как слуги государства. Я же оправдал бы Ваше вмешательство в церковное управление не интересами государства, а интересами самой церкви»²²⁰⁶. Вмешательство светской власти в дела Церкви, в интересах якобы «самой Церкви», в полной мере проявило себя в деятельности последнего обер-прокурора В.Н. Львова и первого министра исповеданий А.В. Карташева в 1917 г.

6 февраля 1909 г. состоялся Всеподданнейший доклад обер-прокурора П.П. Извольского Императору Николаю Александровичу о результатах ревизии духовных академий, хотя еще накануне, 5 февраля, был подписан указ о смещении Извольского с должности. Вечером 6 февраля Глубоковский писал ему: «...Не могу не выразить чувства глубокого и искреннего сожаления по поводу самой чувствительной утраты, какую несет с Вашим уходом все духовное ведомство Православной церкви и, в частности, духовная школа, связывавшая с Вашим именем последние свои надежды на возрождение и обновление среди внутреннего крушения и внешнего утиснения... Удостоенный особого доверия Вашего по духовно-школьному делу, я испытываю тем большую скорбь и – одновременно скажу – тем большую безнадежность касательно будущего духовной школы, на которую надвигаются темные тучи разгрома без освежающего дождя»²²⁰⁷. По мнению Глубоковского, уход Извольского знаменовал начало «мракобесной монашеской вакханалии»²²⁰⁸. Главными деятелями ее он считал архиепископов Антония (Храповицкого) и Сергия (Страгородского).

Как можно судить по переписке, H. H. Глубоковский был достаточно осведомлен о ходе ревизии, а содержание записки архиепископа Антония (Храповицкого) «В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?» стало известно ему до ее опубликования. По его мнению, Устав всегда «изменял физиономию Академий», являясь «переломом» в их развитии; именно с введения Устава 1884 г. «началось падение бодрой и животрепещущей богословской науки»²²⁰⁹. Глубоковский полагал полезным предупредить об опасности, грозящей высшей духовной школе. Из той же переписки видно, что мало кто из его коллег отнесся с должным вниманием к подобным опасениям, считая последние несколько преувеличенными. «Печально, если бы подобная реформа Академий когда-нибудь осуществилась; тогда наука погибла и Академия обратится в пастырскую школу. Но крепко уверен, что эта реформа не пройдет: будет составлена комиссия, которая все эти благочестивые «фантазии» разрушит. Меня глубоко возмущает, когда люди, никогда не занимавшиеся наукой, обличают нашу академическую науку в протестантстве. Конечно, крайности есть, но их нельзя обобщать. Мы работаем не по протестантскому методу, а по методу научному. Когда читаешь эти обличения в протестантстве, в «списывании с немцев», прямо больно становится, ибо всею душою хранишь истину церковную»²²¹⁰, – замечал Д. И. Богдашевский.

Глубоковский продолжал сокрушаться, высказывая мысли об отставке. Получив новое письмо, Богдашевский пишет: «С великою и непрестанною скорбью сердца прочитал я Ваше письмо, где Вы так точно описываете нынешнее положение академического дела. Горе и беда! Могу сказать в утешение себе только одно: да не будет!.. Если такие ученые силы, как Вы, дорогой Николай Никанорович, собираются бежать от этого «мракобесия», то да исчезнет оно, яко дым, и да провалится с треском вся эта предполагаемая реформа, убивающая нашу церковную академическую науку!.. (...) Ни о какой отставке, дорогой Николай Никанорович, не думайте. Мы Вас не пустим...»²²¹¹. На этот раз Богдашевский более серьезно отнесся к словам Глубоковского и собирался через своего коллегу, профессора К. Д. Попова, старого друга архиепископа Димитрия, воздействовать на последнего с целью убедить ехать в Петербург и как можно скорее. В председательстве владыки Димитрия усматривалась гарантия того, что академическая наука в новом Уставе «не будет выброшена за борт». Глубоковский также обратился к нему, откровенно поведав о своих опасениях. В ответ архиепископ Димитрий писал: «Ваши предчувствия и предвидения большой опасности, грозящей высшей богословской школе от Комиссии по преобразованию Академий, изложенные в Вашем письме, затронули несколько и меня, тем более что нечто подобное доходило до моего слуха и другим путем. Но мне кажется, что опасения, имеющие, конечно, свою долю основания, не слишком ли уж преувеличены? Не опираются ли они на очень живо проявившихся предкомиссионных мнениях, сплетнях, которые для дальнейшего хода работы Комиссии не будут иметь большого значения? Однако чего я очень опасаюсь: это – все более входящей у нас в практику, прежде не замечавшейся повадки пролагать себе окольные дороги в обход прямого пути, и авторитетнейшими приговорами связывать свободу суждений тех, которые, как люди благонамереннейшие, призваны церковного властью разработать и обсудить дело величайшей церковной важности»²²¹². Признаки подобной практики владыка Димитрий увидел и в деятельности Комиссии по разработке Устава. По его замечанию, Комиссия, точнее, часть членов во главе с архиепископом Антонием (Храповицким), начала свою работу сразу после учреждения (3 марта) и повела ее весьма энергично и даже торопливо, не дожидаясь приезда в Петербург остальных членов, в том числе и самого председателя ее, архиепископа Димитрия. Последний полагал, что это делается не без умысла: из желания предоставить ему «только разработку частностей» на уже положенных основах. «Но я не привык строить на основании, в закладке которого я не участвовал (...), – замечал он в том же письме Глубоковскому. – Хотелось бы исполнить свой долг пред Церковью, и принять участие в работе, за которой с напряжением следят во всех концах России»²²¹³. Тогда же он внимательно изучил сборник Глубоковского «По вопросам духовной школы», считая эту книгу богатым и ценным справочным пособием.

Ввиду отсутствия в Петербурге архиепископа Димитрия временно исполнявший обязанности председателя архиепископ Антоний (Храповицкий) 10 марта запрашивал его, кого из представителей общественности тот желает видеть в составе Комиссии. Были рекомендованы В. К. Саблер²²¹⁴, Н. П. Аксаков, академик А. И. Соболевский и бывший ректор Московского университета А. А. Тихомиров. Архиепископ Димитрий остановил свой выбор на Саблере и Соболевском. Кроме того, в Комиссию вошли архиепископы Арсений (Стадницкий) и Сергий (Страгородский), протопресвитер о. Иоанн Янышев, М. А. Остроумов и назначенные Синодом профессора духовных академий И. С. Бердников (КазДА), А. И. Введенский (МДА), Д. И. Богдашевский (КДА) и сменивший его с сентября 1909 г. К. Д. Попов (ввиду избрания Богдашевского инспектором КДА). СПбДА представлял ее ректор епископ Ямбургский Феофан (Быстров) и заменявший его во время длительного отпуска профессор И. Г. Троицкий. Все профессора пользовались репутацией «правых», причем Бердников принимал участие еще в разработке академического Устава 1884 года. Пензенский епископ Митрофан (Симашкевич), присутствовавший в Синоде в 1908 г. и хорошо знавший вошедших в новый состав Синода, объяснял отсутствие Глубоковского в Комиссии по выработке Устава «очевидной интригой» со стороны Учебного комитета, сводящего с ним «личные счеты»²²¹⁵. «Вообще состав назначаемых комиссий вызывает большие недоумения», – замечал он в письме Глубоковскому и объяснял это любовью некоторых иерархов действовать «с заднего крыльца»²²¹⁶. «Этим входом они, надо полагать и теперь воспользуются. Добро бы сами они были люди действительно церковные. Я хорошо к ним присмотрелся и думаю о них иначе... Один из них писал мне, что уехал из Питера по той причине, что дольше терпеть не было возможности, так как там «все изолгались""²²¹⁷, – замечал епископ Митрофан (Симашкевич) в том же письме.

Отстраненный от дела, в котором считался одним из признанных экспертов, Глубоковский с болью наблюдал за готовящимся «разгромом» высшей духовной школы²²¹⁸. «А Академии духовные не перестают быть моею тяжкою болезнью, – пишет он Розанову в августе 1909 г. – Вы о них ошибаетесь. Поверьте, что с новыми порядками войдут и новые люди, вполне соответственные, а несогласным будет трудно жить, если они не переломятся»²²¹⁹. Сам он искренно хотел оставить всякую официальную службу, считая, что теперь академической науке «готовят последний капкан, и ее в Академиях не будет, если злые замыслы волынских и финляндских вдохновителей осуществятся, а на это есть все данные...»²²²⁰. Спустя два года, когда страсти несколько улеглись, ибо новый Устав и добавления к нему из возможности стали печальной и суровой реальностью, Глубоковский упрекал Розанова, что в вопросе о реформе духовной школы тот проявил «тягостное (...) равнодушие», никак не отозвавшись о ней в своих статьях. «Это вовсе не пустяк, дело четверга или пятницы. Решается судьба всей живой церкви нашей, ибо чем же она функционирует, как не просвещенными членами? Разве здесь мелочь? Ведь едва ли можно спорить, что для нашей христианственности требуется возрастание именно церкви, все «свободные» общества христианские принесли бы полное крушение нашему христианскому существованию, если бы они возобладали (чего я не предвижу, поскольку все эти общества и направления живут лишь оппозициею церкви и без нее превратятся в хаос). Мне было дивно, что Вы взглянули столь легко, и уже совсем больно, когда я не заметил сердечной симпатии хотя бы к судьбе духовенства у человека, в котором мне всегда наипаче дорого было... сердце... Простите! Не в укор ведь пишу»²²²¹.

На первом заседании Комиссии 18 марта 1909 г. всем членам была роздана записка архиепископа Антония (Храповицкого) «В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий?». Тем самым даны были четкие указания относительно нового Устава. Дальнейшие заседания (всего их состоялось 56) проходили в два этапа: с 29 апреля по 29 мая (семь заседаний), и остальные с 1 сентября по 30 ноября. За основу взят Устав 1884 г., ряд положений которого оставлен без изменений. На первом же рабочем заседании, 29 апреля, при обсуждении первого параграфа выявились два принципиально разных подхода или, как замечал впоследствии Глубоковский, «прискорбные разногласия ее членов из высшей иерархии»²²²².

Предложения, высказанные архиепископом Сергием (Страгородским), сводились к следующему: академия есть «церковная» единица (в дальнейшем он, архиепископ Антоний и Саблер требовали на этом основании для ректора сана епископа, причем самостоятельного, а не викарного), в которой обязательно соблюдение богослужебной дисциплины; как часть Русской Православной Церкви академии должны служить ее интересам, а потому необходимо сузить их задачи, оставив единственной и главной подготовку пастырей; академии не могут равнодушно, а тем более отрицательно относиться к «ученому монашеству»²²²³. «Прямая польза церковного дела требует, – говорил архиепископ Сергий, – чтобы наибольший процент ученых монахов наибольше оставался в Академии и при Академии: кандидаты на более ответственные места и должны получать возможность получше приготовляться»²²²⁴. Он полагал, что лица, пригодные и подготовленные к пастырству, будут хороши и в качестве чиновников духовного ведомства, и в качестве преподавателей семинарий, «если и все наши преподаватели облекутся в рясы, а экспертами по церковным делам всегда будут священники, то Церковь наша это только может приветствовать»²²²⁵. Архиепископа Сергия поддержали В. К. Саблер и архиепископ Антоний (Храповицкий), последний считал ненормальным положение, когда в духовных семинариях будущих пастырей воспитывают миряне. В их трактовке первый параграф Устава должен был звучать так: «Православные духовные академии суть закрытые высшие церковные училища, христианским воспитанием и высшей православно-богословской наукой приготовляющие христиански просвещенных деятелей для служения св. православной Церкви, прежде всего в области церковно-пастырской, предпочтительно в священном сане«²²²⁶. Большинство членов Комиссии (8 из 11), в том числе архиепископы Димитрий (Ковальницкий) и Арсений (Стадницкий), не приняли такой формулировки, и в комиссионном проекте она была смягчена: «Православная духовная академия есть высшее церковное училище, христианским воспитанием и высшей православно-богословской наукой приготовляющее христиански просвещенных деятелей для служения Церкви православной, прежде всего в области церковно-пастырской и духовно-учебной»²²²⁷.

Интересно сравнить, насколько обе предложенные формулировки §1 Устава, определяющие статус и задачи духовной академии, далеки от принятой на заседаниях V отдела Предсоборного Присутствия, где на первом месте стояло развитие богословской науки: «Православная духовная академия есть учено-учебное учреждение, имеющее целью: а) способствовать развитию богословской науки и 6) доставлять высшее богословское образование в духе православия для просвещенного служения Церкви на пастырском, учебном и других поприщах деятельности»²²²⁸.

Принципиально важным было положение о статусе академий как учреждений учебных или ученых. За сохранение ученого характера академий, естественно, высказывались представители академических корпораций (исключая И. Г. Троицкого из СПбДА) и, как ни странно, на необходимость учено-богословской деятельности академий указывал архиепископ Антоний (Храповицкий). На этот раз достаточно жесткую позицию занял именно архиепископ Димитрий, выступив категорически против ученого характера академий, не считая возможным поощрять богословие, стремящееся освободиться от архиерейского контроля. В качестве примера он ссылался на заявление «группы профессоров» Петербургской духовной академии²²²⁹. Взамен архиепископ Димитрий предлагал создать при Синоде из заслуженных профессоров духовных академий, вышедших в отставку, Учено-богословский совет – учено-богословское учреждение, освобожденное от педагогических задач, своего рода академию богословских наук²²³⁰.

Не менее эмоциональным было обсуждение положений о ректоре. Во-первых, должен ли он иметь докторскую степень (чего требовали Уставы 1814 и 1869 гг.) или достаточно наличия магистерской. Выступая против обязательности докторства, архиепископ Антоний все же выразил пожелание, «чтоб ректором было лицо вполне интеллигентное»²²³¹, но обязательно в сане епископа, против чего категорически возражал архиепископ Димитрий, видевший в этом не меньшую угрозу, чем в автономистских стремлениях академий²²³². Владыка Димитрий ставил знак равенства между проектом, внесенным корпорацией МДА (в котором совсем нет указания на необходимость связи академии с местным архиереем) и проектом архиепископа Сергия, где упоминается «некий академический архиерей»²²³³. «И выходит: академические автономисты 1905–6 годов хотели ректора мирянина, чтобы и духу монашеского в Академии не было. Реакционеры же настаивают на ректоре исключительно Епископе, то есть монахе. И то, и другое может привести к нежелательным автономным последствиям. Крайности обыкновенно соприкасаются»²²³⁴. Он считал достаточным для ректора академии сана архимандрита или протоиерея (если в должность вступал представитель белого духовенства), возражая также против того, чтобы ректор был обязательно монахом²²³⁵.

Одна из следующих болевых точек обсуждения – выборы ректора академическим советом, против чего категорически высказывались архиепископ Сергий (Страгородский) и В. К. Саблер. На внесении этой нормы (имеющей чисто номинальное значение, поскольку ректор далее утверждался Синодом) настаивал архиепископ Димитрий, заявляя, что устав надо писать для своего времени, в котором «выборное начало везде получило свою силу», и отказывать в этом праве академиям, «значит наносить им обиду, выказывать недоверие, давать повод к постоянному недовольству»²²³⁶. «Мы должны дать исход стремлению к самоуправлению, – замечал он. – И если сделаем такую уступку свободно, то этим положим предел всяким мечтаниям. Нужна только последовательность, определенность и твердость»²²³⁷. Не менее острую дискуссию вызвало предложение архиепископа Сергия (как всегда, поддержанное архиепископом Антонием и Саблером) о принятии воспитанников светских учебных заведений в духовные академии без экзамена по богословским предметам²²³⁸. Но основные споры шли вокруг самой системы богословского образования (количества изучаемых предметов и группировки их), которую владыка Сергий предлагал подчинить исключительно практическим задачам – подготовке к пастырству, освободив от «иностранных и инославных влияний» и положив в основу академического образования изучение Св. Писания Ветхого и Нового Завета, патристику и церковное право²²³⁹. На последних заседаниях Комиссии (в ноябре 1909 года) обсуждался вопрос о допустимости в академии студенческих кружков. С докладом (затронув историю возникновения студенческих объединений) выступил сам председатель – архиепископ Димитрий²²⁴⁰.

Мы выделили главные вопросы, в процессе обсуждения которых ясно обозначились два принципиально разных подхода к высшей духовной школе со стороны иерархии. Однако дальнейшие события вокруг утверждения Устава развивались вне зависимости от результатов обсуждения в Комиссии.

3 декабря 1909 г. в Синод были поданы два проекта: первый от имени Комиссии, второй – от архиепископа Сергия (Страгородского), составленный им по соглашению с архиепископом Антонием (Храповицким) и В. К. Саблером²²⁴¹. Рассмотрев проект Комиссии, Синод²²⁴² счел необходимым внести в него ряд исправлений и изменений в духе проекта владыки Сергия. В объяснительной записке говорилось: «В своем переработанном виде проект устава с большею точностью, чем ныне действующий устав 1884 г., определяет основную задачу духовных академий, как высших церковных училищ, имеющих целью приготовлять христиански просвещенных деятелей для служения Святой Православной Церкви, прежде всего в области церковно-пастырской, а затем и на других поприщах церковной деятельности, предпочтительно в священном сане»²²⁴³. Радикальной переделке сравнительно с проектом Комиссии подвергся целый ряд параграфов Устава, в частности параграф первый, в котором определение статуса и задач духовных академий давалось в соответствии с проектом архиепископа Сергия. Формулировка первого параграфа задавала тон и отражала общее направление нового Устава: академии суть закрытые пастырские школы, подчиненные Синоду, который управляет ими и контролирует через епархиального архиерея и ректора; права последнего были значительно расширены по сравнению с Уставом 1884 г. В то же время не прошло предложение Комиссии о создании при Св. Синоде специального Ученого совета для осуществления руководства и контроля за духовными академиями. Архиепископ Антоний предлагал, чтобы председатель этого Совета являлся не просто присутствующим, а постоянным членом Синода. Не получило поддержки и предложение Комиссии об увеличении штатов академий; по новому Уставу в каждой академии полагалось 9 ординарных профессоров (вместо предложенных Комиссией 12), 10 экстраординарных (вместо 11), 10 доцентов и 3 лектора, то есть всего 32 преподавателя и ректор (вместо предлагаемых 36+1). Отвергнуты были предложения об увеличении в два раза должностного жалования и пенсионного содержания преподавателям (сразу по утверждении нового академического Устава – в полтора раза, остальное в течение 10 лет) и об уравнивании в окладах академических преподавателей с университетскими. Фактически жалование преподавателей академий не изменялось с 1869 г.²²⁴⁴ 16 марта 1910 г. существенно переработанный по сравнению с предложенным Комиссией проект Устава представлен был на заседание Совета министров и 2 апреля утвержден Императором Николаем II, 16 апреля опубликован в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» и 1 мая в «Церковных ведомостях» вместе с объяснительной запиской к нему.

14 апреля 1910 г. Глубоковский сообщал Бердникову, что все обстоятельства последней стадии обсуждения проекта в Синоде оставались неизвестными: «Дело велось в Синоде с подозрительной медлительностью, а слухи ходили неблагоприятные. В марте рассмотрение было закончено, но началась какая-то канитель якобы из-за «редакционных поправок». Проект все время странствовал между СПб и Царским Селом, подвергаясь [нрзб.] метаморфозам. 1 апреля синодальные «отцы» снова [нрзб.] это творение, а 2 апр[еля] последовало утверждение, – и все-таки нелегко было добыть даже общих сведений об Уставе. Последний официально был сообщен нам только на заседании 9 апреля и на всех произвел ужасающее впечатление. Вероятно, Вы теперь знаете его, и я скажу только одно. В свое время я предупреждал всех участников Комиссии о готовящейся беде, но за это на меня обижались все, когда мы могли сплоченной массой принять предупредительные меры, к чему при желании и готовности были возможности... Члены (...) не захотели этого, а теперь мы пожинаем горькие плоды. С душевным сожалением вижу, что все мои худшие предположения оправдались сугубо! (...) Слышал, что при окончательном редактировании при составлении объяснительной записки много «помогал» М. А. Остроумов, ставший мастером на темные дела... Тяжело нам и не видим утешения. Лучше уж забыть нашу печальную действительность (...). Мужайтесь и нас ободряйте»²²⁴⁵. В ответ Бердников замечал: «Все мы профессора настроены теперь в минорном тоне и нет ничего удивительного в том, что и Ваше письмо также не говорит ничего отрадного»²²⁴⁶. Спустя год после введения нового Устава Глубоковский отмечал, что «тяготы нового академического Устава» сказываются все больше: «Он требует и поглощает массу усилий и труда, оставляя мало свободы для собственных занятий и делая результаты чуть ли не совершенно обратные. Если иногда и достигаются некоторые успехи, то как всегда единичны и не находят поддержки в согласном взаимодействии. Последнее решительно затрудняется введением мелочного обособления, при котором все идут врозь и никак не могут объединиться даже при малой необходимости. Напр. для всех доселе не ясно, кому и как давать и читать кандидатские семестровые сочинения, когда некоторые профессора имеют всего лишь по 2 слушателя...»²²⁴⁷.

Подтвердились худшие опасения и Н. Н. Глубоковского – относительно направления реформы, и архиепископа Димитрия – об окольных дорогах «в обход прямого пути». Об этой практике писал Глубоковскому не только владыка Димитрий, но и другие иерархи, среди них упоминаемый выше епископ Пензенский Митрофан (Симашкевич) и архиепископ Иннокентий (Беляев). С пометой: «Письмо писано только для Вас», последний отмечал, что ныне в Синоде «засела партия», с которой пока трудно бороться: «Эта партия чрез салон И[гнатьевой] получила ходы [?] вплоть до Императрицы. Назначение членов Синода совершают они. И зимняя сессия Синода явит собою полное собрание иерархов салона графини Игнатьевой, так что Святейший Синод – это салон графини И[гнатьевой]»²²⁴⁸.

В академиях новым Уставом были недовольны как левые, так и правые. По словам профессора КДА С. Т. Голубева, В. З. Завитневич (из «кадетов») первую свою лекцию в новом учебном году посвятил «разносу» нового Устава, заявив студентам, что его составили люди, «ничего в науке не смыслящие»²²⁴⁹. Голубев опасался, что подобные выступления могут спровоцировать студенческие волнения. Другой профессор КДА (Д. И. Богдашевский) замечал, что это был, собственно, не Устав, а новые «Временные правила» для «усмирения» кадетов, наперед полагая, что те «не усмиряются, а еще более раздражаются, и жизнь академическая будет изображать из себя настоящий ад. Обидно, что этими правилами и мы, правые, очень стеснены»²²⁵⁰. «Новоиспеченный» Устав «сильно всколыхнул все академии» и в отношении к составу профессоров²²⁵¹. Речь шла о жестком ограничении срока службы 30 годами, ибо нередко она продолжалась до 40 и даже 50 лет (в качестве платных и бесплатных сверхштатных профессоров), что было особенно характерно для Киевской и Казанской академий. Направленная на более регулярное обновление состава академической корпорации, принятая мера неоднозначно оценивалась самими профессорами, «страшно» обидев «заслуженных» профессоров (звание «заслуженного» давали после 25 лет службы в академии)²²⁵². Но причинами ее введения были, по-видимому, не только забота о регулярном обновлении состава корпораций и уничтожении практики идти «по гробам»²²⁵³. К этой мере призывал в конце 1890-х годов один из «заслуженных» профессоров КазДА А. Ф. Гусев, указывая на существующий в академической корпорации круг избранных лиц или «советских воротил», играющих главную роль в академическом Совете, которых боялась «тронуть, наказать» и высшая власть, включая обер-прокурора К. П. Победоносцева, и которым, видя это, вынужден был «прислуживать» ректор Академии²²⁵⁴. Ядро такого круга составляли именно «заслуженные старики», сверхштатные профессора, определявшие академическую политику, предрешавшие выборы на замещение кафедр, «кому дать и кому не дать степень», «не переваривающие печатных нападений «на наших""²²⁵⁵. Гусев писал о КазДА (упоминая И. С. Бердникова, Н. И. Ивановского, М. И. Богословского), но ссылался на аналогичные «партии» в СПб ДА («пономаревцы», по имени профессора А. И. Пономарева) и в МДА, а также на связи этих «партий» между собой. «Удивляюсь и тому, что К. П. Победоносцев не знает, что делать с академиями, – писал Гусев протоиерею Буткевичу. – Да не развращать и без того развращенных людей, – не развращать потворством Совету, его членам, рецензентам, боязнью тронуть, наказать кого-либо из них»²²⁵⁶. Он находил необходимым вразумить академии «сверху», из Петербурга, и одною из самых важных мер считал «удаление из академии платных и бесплатных сверхштатных профессоров и неоставление таких на будущее время при выходе кого-либо в отставку (...). Пока не будут «карать» почтенных и заслуженных профессоров за их гадости и пока таковых большинство в Совете, включая платных и бесплатных, сверхштатных, ректор будет все-таки искать [поддержки] у них. (...) Народ у нас ловкий и энергичный в деле интриги и плутовства всякого и постарается оберечь свою шкуру и свое самоволие [Последнее слово подчеркнуто автором 2 раза. – Т. Б.]"²²⁵⁷. Сам Гусев не входил в эти «партии» и пользовался репутацией неуживчивого человека.

Из-за отсутствия отлаженного и действенного механизма преемственности в подготовке специалистов и замещении академических кафедр немедленное введение в действие нового Устава неблагоприятно сказалось на резком обновлении состава академических корпораций в целом, что расценивалось как «разгром» их²²⁵⁸. В. А. Керенский (профессор той же Казанской академии) замечал, что «каждый профессор, серьезно занимающийся наукой, только к тридцати годам своей службы может чувствовать себя более или менее достигшим ученой зрелости», ссылаясь при этом на большое количество литературы и источников, которое необходимо изучить (например, для специалиста по истории западных вероисповеданий – свыше 150 томов Патрологии Миня, включающих в себя труды представителей римско-католической церкви, и 100 томов, включающих труды представителей реформаторских церквей, не говоря о современных исследованиях)²²⁵⁹.

Недостатки нового Устава были настолько очевидны (как и неприятие его корпорациями), что церковные власти вынуждены были вернуться к его обсуждению, а это внушало новые опасения академическим преподавателям. Примером может служить статья «Проект учено-монашеской академии», опубликованная в июне 1911 г. в газете «С.-Петербургские ведомости» (№ 133 от 17 июня) за подписью «православный мирянин». История ее появления также примечательна. Написанная в конце 1909 г. (т. е. после завершения обсуждения проекта нового академического Устава в Комиссии) профессором Новороссийского университета Александром Ивановичем Алмазовым (выпускником КазДА, учеником И. С. Бердникова), она была направлена автором в «Московские ведомости», однако отклонена редакцией. Алмазов переслал ее Глубоковскому и просил куда-нибудь пристроить. Тот несколько «исправил» статью и отдал в редакцию «Странника», но издатель журнала С. А. Артемьев, получивший от Синода субсидию для издания Православной богословской энциклопедии, по словам Глубоковского, «испугался влиятельных составителей проекта»²²⁶⁰. Сам Глубоковский так рассказывает дальнейшую историю публикации статьи: «Все усиленные и разносторонние попытки мои «пристроить» эту статью были безуспешны. С мая 1911 г. авторы проекта оказались вершителями в Синоде (Сергий [Страгородский] председатель, Антоний [Храповицкий] член, В. К. Саблер – обер-прокурор) и предприняли радикальную реформу дух[овной] школы. Я снова попытался напечатать эту статью, приделав свое введение, и опять направил, но неудачно. Тогда адресовали в «СПб. Ведомости», а там потребовали исправить более чем на 1/3, – что я и сделал, произведши новые приспособления. В таком виде статья и напечатана, но с неточностями, ибо редакция напечатала, не дождавшись моей последней корректуры, которая ей была послана»²²⁶¹. В своем «введении» Глубоковский писал, что новый Устав «вызывает на серьезные размышления не всегда радостного свойства» и особого внимания заслуживает проект «учено-монашеской академии», на основах которого «предпринимается свирепая ломка всего духовно-ученого организма». «Поставит ли академия своею задачей разработку какой-либо отрасли богословской науки, будут ли ее профессора действительно представителями церковной науки, это для архиепископа Сергия совершенно безразлично. Зная мнение архиепископа Сергия вообще о профессорах академии, мы не удивляемся настоящей его точке зрения», согласно которой вне священства нет в человеке церковности и все миряне суть люди не церковного направления. Для Глубоковского же «церковное направление – в православно-христианском направлении ума и сердца члена Церкви». Он опровергал мнение архиепископа Сергия (Страгородского) ссылками на примеры о. Г. Гапона, священника Г. С. Петрова (академического товарища Сергия), архимандрита Михаила (Семенова), на историю академического движения в 1905 г., когда во главе академий стояли ректоры-епископы, а во главе реформаторского движения – представители священства и монашества. Именно их сопряженное с частыми сменами правление и стало, по мнению Глубоковского, одною из причин академических нестроений, и ректоры-монахи бежали из духовной школы, не как «церковные идеалисты, а как честолюбцы». Предложение о двух профессорских стипендиатах из монашества он называл «воспитанием монашеского карьеризма», «способом размножения ученого монашества». «В отношении к академической администрации вся цель проекта архиепископа Сергия – в том, чтобы совершенно устранить все профессорство от какой бы то ни было активной роли в воспитательной стороне академии, сосредоточив все воспитание исключительно в руках, якобы, ученого монашества». Тем самым проектируется «разделение», столь вредное для высшей духовной школы, где должно быть «в особенности неразделимо взаимодействие в воспитательной и образовательной сфере». «Доселе высоковоспитательное значение профессорства признавалось таковым не только в академической, но и в общественной сфере. Архиепископ Сергий мужественно низводит его с этого почетного пьедестала, предполагая, что профессора могут действовать только на ум, но никак не на сердца своих слушателей». Глубоковский выступал за 30-летний возраст как минимальный для принятия монашеского пострига. «Только тогда, если не совсем, то в значительной мере, парализуется опасность пленения нашей Церкви монахами с карьерными целями, опасность, которою всеконечно грозит проект устава архиепископа Сергия». По мнению Николая Никаноровича, осуществление такого проекта, несомненно, принесет явный вред и богословской науке, и Русской Церкви в целом.

В июле 1911 г. по предложению архиепископа Сергия (Страгородского), назначенного ранее председателем Комиссии по выработке нового Устава духовно-учебных заведений (средних и низших), куда Глубоковский также не был приглашен, в Устав духовных академий были внесены дополнения, еще более увеличивающие контроль со стороны Синода и власть ректора. Последний получил право отбирать и исключать кандидатов в преподаватели, представленных академическим Советом, и некоторые другие права; было сделано примечание к §65 Устава, гласившее, что «в священном сане должно состоять не менее 1/2 всех членов Совета». Эти дополнения утверждены были 16 августа 1911 года²²⁶². Введение данной нормы, встреченное академической корпорацией крайне неодобрительно, еще более обострило существующий внутри корпорации раскол на «фрачников» и «рясофоров», и к тому же было трудно выполнимо. Перебирая кандидатов на должность ректора КДА, Богдашевский замечал в одном из писем: «Наш Феодосий [ректор КДА] на все махнул рукой и решительно ничего не делает. Апатия к Академии у него полнейшая и дальше держать его положительно невозможно (...) еп. Фаддей [Успенский] – чужой нам человек и брать его не следует; Георгия [Ярошевского?] никто не хвалит за его несносный характер и должно будет конфликтов при нем будет множество. Оскудело ученое монашество, и к чему писать «монашеский параграф» о ректоре Академии, когда их нельзя исполнить. (...) Тяжело теперь жить и служить в академии»²²⁶³.

По мнению профессора КазДА по кафедре истории западных исповеданий В. А. Керенского, внесением «в академическую жизнь монашеского элемента» православные духовные академии, «само собой понятно, поставляются в полную параллель с римско-католическими семинариями и академиями», откуда подобная мера «по всей вероятности и была заимствована»²²⁶⁴. Он доказывал полную нецелесообразность подобной меры с точки зрения научной и воспитательной²²⁶⁵ и подчеркивал при этом абсолютную чуждость строя римско-католической церкви православию, в частности, в отношении к проявлениям жизни гражданской (светской) и научной. Разработка академической науки требует особенной сосредоточенности и любви к ней, которых, по его мнению, не проявляет «новейшее монашество»; кроме того, за 5–10 лет пребывания в академии, диктуемого требованиями карьеры, «трудно сделать чего-либо серьезного для науки»²²⁶⁶. Сама мысль о реформировании православных духовно-учебных заведений, в частности академий, по типу римско-католических учебных заведений представлялась Керенскому «совсем не удачной». Он ссылался на свидетельства западных ученых о том, что в последнее время римско-католическое богословие «быстрыми шагами идет не вперед, а назад»²²⁶⁷, и связывавших этот процесс именно с упадком духовно-учебных заведений в римско-католическом мире. В частности, Керенский указывал на представителей «модернистского движения», составляющих, по его замечанию, 2/3 всех католических профессоров, которые «одною из главнейших желательных для них реформ» признавали реформирование духовных школ ввиду «полной непригодности их для подготовления к пастырскому служению»²²⁶⁸. Главный недостаток духовных школ представители модернизма усматривали как раз в господстве «монашеского направления»²²⁶⁹. По мнению Керенского, римская курия в последнее время старалась освободить свои семинарии от «аскетически-монашеского гнета и сблизить с жизнью», результаты чего он видел в образовании особых высших провинциальных семинарий, созданных «отчасти» по типу православных духовных академий²²⁷⁰. «Мы таким образом от римской церкви заимствуем то, что признает несостоятельным она сама»²²⁷¹, – заключал Керенский свою критику нового академического Устава 1910 г.

Закрепленная в Уставе норма относительно преподавателей в священном сане не была реализована на практике. В Петербургской академии с 1909 по 1913 гг. состав академической корпорации обновился почти наполовину; в нее вошло 16 преподавателей, из них 8 – в период 1911−1913 гг. (среди них три священника: А. В. Петровский в 1911 г., В. И. Зыков в 1912 и В. М. Верюжский в 1913); иеромонах Вениамин (Федченков), вошедший в сентябре 1910 г., в 1911 г. покинул Академию. Таким образом, к 1914 г. из 34 преподавателей Академии в священном сане состояло всего 6 человек. Максимальное приближение к требуемой Уставом норме было достигнуто в МДА, где, благодаря деятельности ректора епископа Феодора (Поздеевского), к 1915–16 учебному году среди преподавателей числилось 11 священнослужителей²²⁷². Епископ Феодор использовал в полной мере предоставленные ему (как ректору) Уставом 1910−1911 г. административные права, часто идя наперекор решениям и мнениям Совета. Можно по-разному оценивать его деятельность, в которой одни усматривали попытку восстановления церковности, другие – разгром Академии, но ее несомненным результатом явился еще больший раскол академической корпорации. Объективные причины этому были заложены действием нового Устава – установлением вышеуказанной нормы набора преподавателей в священном сане и большими правами, данными ректору, что нарушало некий сложившийся баланс сил, усилив антагонизм «рясофоров» и «фрачников». «H. H., что только делается в Академии, и никто голоса не поднимет... – писал Глубоковскому один из профессоров МДА. – Иногда до того станет горько, обидно... Когда я услышал про инцидент с В. П. Виноградовым, жутко стало, и невольно явилась мысль – не ретироваться ли? Вы счастливы тем, что у Академии Петербургской голова на своей шее, достаточно, кажется, образованная»²²⁷³.

Оценивая последствия ревизии и введения нового академического Устава, И. Д. Андреев (бывший профессор МДА, в 1907 г. при содействии Глубоковского избранный профессором Петербургского университета) писал: «Профессуру «осадили назад» и расправой дали понять, что настоящая наука не нужна для служителей алтаря. А это неизбежно делает духовенство немым: оно перестает говорить с миром на языке мира. Последний устав духовных академий запирает двери для воздуха и света. Талантливая профессура задыхается и гибнет, не находя приложения своим силам. Положение становится тем более драматическим, что при новых порядках у нас стало возможным появление в переводах свободной богословской литературы Запада. Пропасть между обществом и церковным миром разверзается все более. На страже православия приходится стоять людям с картонными мечами»²²⁷⁴. По мнению Андреева, реформа духовной школы (всех ступеней) отражала сознательно проводимую политику – «старательное закрытие всех выходов» детям духовенства.

Впоследствии, при выработке проектов нового Устава (Комиссией 1917 г. и Отделом о духовных академиях Поместного Собора весной 1918 г.), указывалось, что Устав 1910−1911 гг. «насквозь проникнут недоверием к профессорской коллегии и совершенно определенной тенденцией сосредоточить все нити академического управления в руках ректора, как органа высшей церковной власти, созданного для беспрекословного проведения в жизнь всех ее предначертаний. Академии были взяты в своем целом под подозрение, объявлены как бы на военном положении и поставлены под действие исключительных законов»²²⁷⁵. Суровой критике были подвергнуты §31 и §42, предоставляющие как ректору, так и епархиальному архиерею в чрезвычайных случаях «безотлагательно» принимать «решительные» меры, хотя бы и превышающие полномочия, данные Уставом, «другими словами, на место закона ставилось начальственное усмотрение, которое, не заключая в себе достаточных гарантий открытого и закономерного ведения академических дел, по самой своей природе не может не вносить элементов нравственного разложения в среду, где оно применяется»²²⁷⁶. Реакцией на подобную практику стало провозглашение в 1917 г. иного принципа – академией управляет Совет. Не менее резкую критику вызывало примечание к §65 («в священном сане должно состоять не менее ½ всех членов Совета»), приведшее на практике к тому, что поступивший на академическую службу доцент получал эктраординатуру «едва ли не в день принятия им священного сана», в то время как его академические учителя, прослужившие 10−15 лет, оставались доцентами и, имея право оценивать докторские диссертации, лишены были права решающего голоса в Совете, даже по таким вопросам, как присуждение ученой степени аспирантам «их собственной промоции», чем нарушались элементарные требования справедливости, вносилось разделение в академическую среду и отравлялась сама ее атмосфера²²⁷⁷.

Оценивая сложившееся положение «как момент разгрома Православных Духовных Академий», представители академической корпорации считали, что в этом «унижении» академий «довольно видную роль» играла повременная печать, в частности ссылаясь на статьи известного публициста М. О. Меньшикова в «Новом Времени»²²⁷⁸. «Какой грязный пасквиль на Академии пишет Ваш Меньшиков! Ведь надо хоть знать, о чем пишешь...»²²⁷⁹, – замечал Глубоковский в письме Розанову, когда в Синоде шло обсуждение нового академического Устава. В своих статьях Меньшиков утверждал, что духовные академии в России «отвратительны», являются настоящей «гангреной церкви», «богомерзким делом», «гнездом заразы», ибо заражены «радикальным демократизмом», уничтожающим все «остатки веры», и т.п.²²⁸⁰ Защищая академии от выпадов «нововременского Савонаролы», ранее упоминаемый нами В. А. Керенский указывал на высокую научную продуктивность русской богословской академической науки, признаваемой и на Западе, сравнивая при этом положение русских богословов с западными. Приводимые им цифры весьма убедительны. В имеющих богословские факультеты 20 университетах и лицеях Германии, где религиозное просвещение стояло на первом месте, Керенский насчитал около 30 богословских факультетов (ибо некоторые университеты имели по два факультета: католический и протестантский). Каждую специальность (церковную историю, догматику и т. д.) преподавало на них минимум по два, чаще по три специалиста, то есть всего около 60 представителей богословской науки только по одной специальности. С учетом Англии, Франции и Италии, где Керенский насчитывал еще около 20 богословских факультетов, количество специалистов по одной богословской дисциплине достигало 90; в русских же академиях таковых было по одному, то есть всего четыре специалиста по всеобщей церковной истории, столько же по библейской истории, по догматике и т.д. «Из всего этого легко видеть, – заключал Керенский, – что Духовные Академии в прежнем их устройстве совершили не только должное, но и сверхдолжное для них. Разрабатывая богословскую науку и защищая вселенскую истину от инославного запада, они вместе с тем подготовляли почву для насаждения православия на этом западе, и если эта почва доселе не принесла должных плодов, то это зависит, конечно, не от духовных Академий...»²²⁸¹.

Печать кадетского направления расценивала результаты ревизии духовных академий и введение нового Устава как «чистку» высшей богословской школы от «неправомыслящих»²²⁸². Одну из причин упадка академической науки публицист «Русской мысли» видел в епископате, присвоившем «исключительное право оберегать «православность» богословия и, вообще, церковной мысли»²²⁸³, чему должна была служить и введенная в 1911 г. процентная норма относительно состава академических советов. В этом столкновении церковной власти с представителями богословской науки усматривалось стремление подчинить последнюю «иерархическому контролю», не допуская при этом права профессоров на «индивидуальное богословствование»²²⁸⁴. Не возражая против «конфессионального богословия», публицист «Русской мысли» ставил вопрос, насколько «правомочен» епископат осуществлять «контроль» над богословской наукой, и, допуская, что «такое наблюдение может принадлежать только Собору, но не епископату, представленному Синодом», высказывался за признание за каждым членом Церкви «права на свободу богословского мнения». В противном случае, утверждал он, церковная власть «роет могилу» богословской науке и «готовит новые кадры «отступников» от православия»²²⁸⁵.

Касаясь современного положения богословской науки, сами академические профессора отстаивали «право мнения и право сомнения» ученого, как необходимое условие развития науки. Об этом писал коллега Глубоковского по СПбДА И. Е. Евсеев, указывая также, что «академическая наука должна быть изъята из водоворота изменчивых страстей церковной политики... Для сведения к одному знаменателю методов и результатов научных изысканий чувствуется потребность в живом обмене мыслей в среде академических деятелей»²²⁸⁶. Евсеев поднимал вопрос о влиянии духовных академий на «русское духовное творчество», полагая, что «голос духовной науки искусственно поддерживается в состоянии распыления, сознательно принижается, за исключением тех случаев, когда он полезен для опоры господствующего настроения»²²⁸⁷. Вместе с тем, по мнению профессора Евсеева, на развитии богословия негативно сказывалось отсутствие конкуренции и центров богословской науки вне стен духовных академий.

С 1 июля 1912 г. в Петербурге начал выходить еженедельный «Церковно-общественный вестник», посвященный рассмотрению вопросов современной церковной жизни с позиций необходимости «церковного обновления». Круг заявленных сотрудников весьма широк: помимо известных уже имен – С. Н. Булгакова, И. М. Гревса, А. В. Карташева, Н. А. Бердяева, о. К. М. Аггеева, Н. Д. Кузнецова, – принимали участие менее известные публике профессора духовных академий: Н. А. Заозерский (МДА), В. З. Завитневич (КДА), В. И. Экземплярский (незадолго до этого уволенный из КДА) и другие авторы. В числе приоритетных тем – вновь внесенный в повестку дня вопрос о восстановлении патриаршества и тяжелое положение высшей духовной школы после введения нового академического Устава. В статьях по этим вопросам резкой критике подвергалось «реакционное направление» небольшой группы иерархов (ее лидером вновь называли архиепископа Антония Храповицкого), в последнее время оказывавшей решающее влияние на церковные дела и активизировавшей свою деятельность в Государственной думе. В одной из статей еженедельника отмечалось: «По мнению сведущих людей, – и притом людей, настроенных совершенно консервативно, этот устав поставил наши академии в такое положение, что через несколько лет даровитые и убежденные люди среди академических профессоров будут только редкою случайностью, а академическая наука, не процветающая и ныне, прямо сойдет на нет. Относительно же самой редакции Устава нам приходилось слышать от профессоров академии, что она на редкость небрежна»²²⁸⁸. Обращает внимание схожесть некоторых оценок, переданных автором, как мнение «сведущих людей... настроенных совершенно консервативно», с кратким обзором «Богословие», помещенным без подписи в январском номере «Нового времени» за 1913 г. Автором обзора был Н. Н. Глубоковский. «В 1912 г. богословско-философская литература была мало продуктивна и не дала слишком заметных произведений. Были на то причины общие и частные. Первые для интересующихся достаточно ясны, а вторые, напр., таковы. Несомненно, что в богословской области всегда наиболее работали научно духовные академии, но теперь они поставлены в тяжелое положение. Новый академический устав редактирован без внимания к потребностям науки и запросам жизни, – с крайнею небрежностью и узкой партийностью. При этом все академическое дело подпало совершенному усмотрению явно неакадемических «случайных» людей, захвативших в свои руки академические функции, которые естественно нарушились и ослабели. Подавлены академические центры, а на перифериях видно лишь господство произвола, готового казнить и миловать по личным симпатиям. И вот проводятся в магистры авторы совсем ничтожных книжек, а серьезные исследования намеренно задерживаются изданием по страху всевозможных прещений, ради чего другие бойкие духовно-исторические писатели должны ходить на поклоны и унижаться, чтобы спасти свое положение. Как и всегда при произволе и неустойчивости, нет ни творческого полета, ни систематической работы, да страждет и учено-литературная этика; причем вместо богословов являются прыткие фельетонисты, а философами и психологами выступают простые грамотеи. И нельзя ожидать лучшего, если ответственные академические кафедры замещаются помимо и даже вопреки академиям «людьми века сего»... Второе обстоятельство заключается в особом курсе, которым мы обязаны «лучшему и единственному прокурору», как назвал Вл. К. Саблера архиепископ Антоний волынский (см. «Голос церкви» 1912 г., кн. X, стр. 135). Теперь духовенство вовлечено в водоворот политической борьбы и захвачено политическими интересами, хотя бы и поневоле. Духовные интересы понизились, и в духовенстве светские газеты вытеснили солидную книгу и серьезный богословский журнал, которые не имеют ходу и буквально гибнут по отсутствию духовно-литературной поддержки в своем обществе. Так, совсем пропадает за отсутствием читателя и покупателя превосходная по замыслу и выполнению «Богословская Энциклопедия», начатая покойным профессором Лопухиным и продолжаемая с неусыпною энергией профессором Н. Н. Глубоковским. Иногда же преподаватели академий сами теряют свой заслуженный престиж приспособлением к сферам и раболепием византинизма в слове и в деле. Мало читателей в белом духовенстве, а еще менее таковых в черном, всюду захватывающем господство по тому убеждению (двух верховодящих иерархов), что даже худший монах выше наилучшего мирянина; откуда следует, что в монахе скорее вредительна самая потребность серьезного чтения. Результат этого сколько грустен, столько и неизбежен, – что в духовной пустыне не может быть богатой и живой растительности»²²⁸⁹. После этого введения следовало краткое библиографическое описание появившихся новых сочинений.

С 1913 г. составленные по просьбе В. В. Розанова ежегодные обзоры H. H. Глубоковского о состоянии русского богословия стали традиционными на страницах «Нового времени». Посылая очередной, за 1913 год, Глубоковский писал Розанову, что введение «изобилует горестными намеками и укоризнами, но, к сожалению, за всеми ими скрываются еще более прискорбные факты», и в случае надобности он готов был раскрыть «скобки»²²⁹⁰. «А что значит «когти и зубки», когда клыки (бивни) вышиблены... Пожалуй, разорвут «ученую шерсть» в клочья...», – замечал Николай Никанорович в следующем письме, добавляя, что «писано лично» для сведения В. В. Розанова, «в качестве материала»²²⁹¹. Эти «когти и зубки» содержались в очередном кратком введении, дающем общую оценку состояния русского богословия: «Богословие, взятое в специальном смысле всего широкого своего содержания, не было в 1913 году слишком скудно литературными произведениями, но не отличалось жизненным творчеством. Священный огонь продуктивного пламенения угашается, и нет увлеченного служения, которое питается свободным вдохновением и уважительным сочувствием. Храмы богословской науки выветриваются и алтари ее притушаются. Остаются лишь отдельные жрецы, поддерживающие свой культ по инерции или по личному подвижничеству... Духовная школа продолжает быть в смятении, и лица, сущие во власти, с насильственным упорством направляются к таким реформам, которые возбуждают общее недовольство и даже решительные антипатии. Собственно просветительные цели духовной школы как бы попираются и в принципе, и в приложении. Делается поворот к мертвой старине, а наряду с этим при исправлении славянского текста богослужебных книг практикуется подозрительный модернизм, как можно судить по «исправленному» изданию «Постной Триоди». Школа – сама по себе – считается ненужною. В церковном укладе и ей навязываются клерикально-монашеские цели в духе узких тенденций, чуждых истинной научности. Последняя не ценится и пренебрегается. «Итоги академической науки» с иерархическою авторитетностью печатно позорятся недостойными отзывами, неслыханными в литературе. Между тем эти дерзостные критики сами изобличаются в вопиющей невежественности своих плагиатских писаний. Когда принижаются ученые идеалы, ослабляются научные интересы и подавляются научные посредства, – как можно ожидать и требовать продуктивного научно-богословского расцвета?! И нижеследующие труды свидетельствуют лишь об усердии частных богословов, но вовсе не о богословско-научной жизненности прогрессирующего творчества»²²⁹². Год спустя, посылая обзор за 1914 год, Глубоковский замечал: «Не знаю, будет ли сей год обзор богословия, но не нуждою, а любовью исполняю долг моего послушания, Вы же распорядитесь по собственному усмотрению и, если совсем не нужно, не откажите возвратить»²²⁹³. А возвращая корректуру, просил, чтобы никто, кроме Розанова, не знал о его участии в этой статье, для чего приписал «нечто хвалебное даже о себе – исключительно для того, чтобы статью не считали моею, в чем имеется самая решительная необходимость»²²⁹⁴. Наконец, 16 декабря 1915 г. Глубоковский послал Розанову свой последний обзор, а по возвращении корректуры писал ему: «Пусть эта заметка, писанная по Вашему доверию, будет известна за Вашу и редакции и чрез редакцию»²²⁹⁵.

Поскольку обзоры публиковались анонимно, об авторстве Глубоковского знали немногие. «Ваш прекрасный «обзор» и вообще написан сильно и благородно, в духе здоровой оппозиции всем «юродствующим» и «старчествующим» юнцам, бредящим о каком-то духоносном преображении – всем этим Ф[лоренск]им е tutti quanti²²⁹⁶, – писал Глубоковскому бывший профессор МДА А. И. Покровский. – И что меня даже приятно поразило – Ваш научно-либеральный обзор оказался в полной гармонии и с другим аналогичным – «церковная жизнь», написанным иным лицом. Вчера же вечером в гостях у московского] инспектора С. И. Соколова, где были и бр[атья] Никол[ины], сочувственно обсуждая Ваш обзор, пытались определить автора. Высказали было предположение о В. В. Розанове. Но отвергли – не тот стиль и манера письма. Назвал кто-то и Вас, но и это сейчас же забраковали на том основании, что Н. Н. не станет-де хвалить «Богословского Вестника», в котором его ругают. Больше всего склонялись к Бриллиантову, Титлинову или Соколову. Ну и пусть. В моей скромности Вы, разумеется, можете быть вполне уверены»²²⁹⁷. Примечательно, что все трое упоминаемых профессоров имели репутацию «левых».

Впоследствии, оценивая результаты политики церковной власти в отношении высшей духовной школы за последние два десятилетия, Глубоковский заметил: «Развивалась прострация инертности, и в итоге опекунского положения получалась трагическая разруха без всяких ответчиков, поскольку не имеющий прав не несет и ответственности, а обладающий всем полноправием превыше ее...»²²⁹⁸.

Столетний юбилей МДА, исполнявшийся 1 октября 1914 г.²²⁹⁹, дал Глубоковскому повод на примере дорогой ему Almaе Matris коснуться современного положения духовных академий и богословской науки в целом. Для самого Николая Никаноровича год также был юбилейным – 25-летие его научно-литературной деятельности, время подведения определенных итогов. «Тяжела в России жизнь профессора и ученого, если он не торгует профессурой и наукой, а как этого у нас много стало ныне! Как гаснут и коптят научные очаги! – признавал Глубоковский в одном из писем. – Да будут слава, честь и благодарение истинным жрецам, верным Богу знания и любви!»²³⁰⁰. На пересечении юбилеев – Академии и ее знаменитого питомца – и появились воспоминания «За тридцать лет», опубликованные в юбилейном сборнике «У Троицы в Академии»²³⁰¹. Названные современником «рычанием льва в железной клетке»²³⁰², а самим автором «свитком благословений и слез»²³⁰³, они вызвали чрезвычайно сильный резонанс в академических кругах, и прежде всего в самой МДА, где противостояние ректора и академической корпорации достигло к тому времени наибольшей остроты. «Академии, как целого, теперь не существует»²³⁰⁴, – замечал профессор И. В. Попов незадолго до академического юбилея.

Мысль издать сборник возникла в среде московского духовенства, – бывших питомцев Академии, которые «в общем собрании 17 октября 1913 года постановили кликнуть клич по святой Руси, чтобы люди, обязанные этой школе своим духовным развитием и образованием, отозвались на ее вековой юбилей» присылкой к 1 февраля 1914 года документов, «так или иначе рисующих ее быт за минувшее столетие»²³⁰⁵. Сборник имел четко выраженную направленность. Это был своеобразный протест против современного положения Академии и ее ректора, против нового академического Устава. В письме Розанову Глубоковский замечал, что книга издана «по идейным побуждениям» и «предполагает просветительно-благотворительные цели, а по содержанию представляется и интересною, и важною»²³⁰⁶. Подавляющая часть материалов, вошедших в сборник (воспоминания, переписка), отражала жизнь «старой» Академии до введения Устава 1884 г. Идея сборника выражена в рецензии протопресвитера Н. А. Любимова, оценившего воспоминания Глубоковского как «общую характеристику жизни академии, перелома в ее жизни, разделяющего старую и новую академии»²³⁰⁷. Должно быть, по собственной инициативе Глубоковский предложил свою статью протоиерею Николаю Добронравову, возглавлявшему Комиссию по изданию юбилейного сборника. «Ваша «памятка», как заключаю из Ваших писем, очень желательна для нашего сборника. То именно и желательно сказать, что Вы намерены говорить в своей статье»²³⁰⁸, – замечал Добронравов. Узнав, что Глубоковский «ведет» 25-летие своей службы от 24 июня, он тогда же писал: «...Великий Пророк, грозный обличитель лжи и неправды, помог Вам сделаться первым в русском ученом мире нашего времени, помог Вам подарить нас многими трудами, которые доставляют истинное наслаждение, и при этом стать ученым, который никогда не торговал своим пером и не позволял себе покривить душой, но бесстрашно бичевал неправду владык мира сего»²³⁰⁹. Поскольку бóльшая часть текстов была уже отпечатана и сборник сформирован, статья Глубоковского могла быть помещена лишь в самом его конце²³¹⁰. Добронравов также «усерднейше» просил, чтобы статья была обязательно подписана. «Конечно, догадаются и без подписи, кому статья принадлежит: «ex lingua leonem»²³¹¹, но ведь Вы лучше меня знаете, что многим будет выгодно прикинуться, как будто автор им не известен, и статье они не придадут значения. Прошу Вас поэтому для пользы дела свое имя поместить»²³¹². Расчет оказался верным. Имя автора придало статье особое звучание и значение. Кроме того, в самый разгар обсуждения в Академии статьи Глубоковский был избран почетным членом МДА. 2 ноября он получил диплом вместе с сопроводительным письмом ректора МДА епископа Феодора (Поздеевского) от 25 октября 1914 г.²³¹³ В ответе, направленном 6 ноября в Совет Московской академии, Глубоковский выражал «досточтимому совету родной академии» свою глубокую благодарность: «Для меня не может быть ничего иного больше, дороже и отраднее столь великой чести, оказанной мне за «учено-литературную» деятельность. Принимаю же высокое звание, как священное благословение дорогой матери своему сыну, который всегда был верен ее научным заветам и посильно старался быть достойным имени питомца славной Московской духовной Академии»²³¹⁴.

Объясняя причину, побудившую взяться за воспоминания, Глубоковский замечал: «Прожита уже вся настоящая жизнь, и дальше остаются лишь болезненное угасание и обременительное прозябание. Не хватает сил не только идти вперед, но даже повторять старое и погашать прежние счеты, которые именно теперь восстают перед умственным взором колоссальными цифрами кредита, чуть не сплошного (...). И вот в эти грустные минуты решительного поворота к старости, – когда так близко «оскудение» и столь далеки «вечные кровы», – воскресает перед смятенною душой священный образ дорогой Almae Matris и наполняет светлыми надеждами. (...) Минувшего не воротишь, и каждая написанная буква является шагом к неведомому будущему, но по необходимости стремишься теперь назад, чтобы обновиться на остаток дней отрадными воспоминаниями юности и почерпнуть в них оживление для посильной работы по долгу пред матерью и во имя ее»²³¹⁵.

Первая половина воспоминаний посвящена «старой» Академии (жившей по Уставу 1869 г.), традиции которой продолжали питать и поддерживать атмосферу первых лет обучения H. H. Глубоковского, пока ректором оставался протоиерей С. К. Смирнов. Во второй части Глубоковский характеризовал положение Академии после введения Устава 1884 г. «Академия должна была служить жизненным центром, к которому устремляются все силы, чтобы способствовать его росту и влиянию и от него почерпать для себя вдохновение и заправление (...) Она жила и функционировала для того, чтобы в союзе веры развивать, углублять и обогащать богословскую науку, но теперь ее третировали и профанировали почти систематически. Слава ее попиралась и ореол стирался»²³¹⁶. Превратившись в «архиерейские подмостки», Академия становилась «орудием для партийных экспериментов и удобною средой для испытания способностей у неопытных механиков из черноризцев», менее всего думавших об ее интересах и открывших эпоху «академической поднадзорности»²³¹⁷. Прежние академические деятели, не пригодные для подобных экспериментов, были удалены «частью не совсем вежливо, частью же и вполне невежливо»²³¹⁸. Не называя имен, Глубоковский приводил уничтожающие характеристики новых лиц, появившихся в Академии для приведения в действие нового Устава. Вот одна из таких безымянных характеристик: «Ему предшествовала чрезвычайно лестная репутация солидного ученого и даровитого человека, пошедшего в монахи после какой-то тяжелой катастрофы в личной жизни, потерявшей тогда всякую опору в мире. Скоро все рассеялось, яко дым, хотя на первых порах студенчество собиралось послушать его даже со всегда привлекавших лекций В. О. Ключевского и из обычно многолюдной аудитории Ал. П. Лебедева. Фигура – жалкая, манеры – неуклюжей робости в непривычном и непристававшем [!] к нему монашеском одеянии, лекторских дарований ни малейших, ученость – дутая и чужая, ибо сами студенты без труда разоблачили, что из напечатанного им взято с иностранного и не всегда рассудительно и со смыслом. А по инспектуре это был прямо невменяемый младенец, неспособный ни для какого начальствования. (...) Это придавало всему тусклому облику, напоминавшему рыцаря печального образа, резкий оттенок комичности, в которой и погибла вся его прокатная репутация. Студенты постепенно уклонялись и отчуждались, а он замыкался и озлоблялся»²³¹⁹. Это архимандрит Борис (Плотников), инспектор МДА в 1886−1888 гг., затем ректор Киевской семинарии, впоследствии дважды становившийся ректором Петербургской академии. Не в лучшую сторону отличались и другие характеристики: ректора епископа Христофора (Смирнова) и пришедшего на смену архимандриту Борису инспектора архимандрита Антония (Каржавина), впоследствии ректора Вифанской семинарии. О последующих начальствующих Глубоковский пишет, что это были «не простые ректоры, а властители дум разнообразнейших темпераментов, всех цветов и всяких оттенков», которые «должны были и старались проявлять всю полноту своего владычества в кратчайший срок и во всем блеске», что обыкновенно разрешалось с «гениальностию Цезаря: «Пришел, увидел, победил""²³²⁰. В числе ректоров 1890-х–начала 1900-х гг. были преосвященные Антоний (Храповицкий), Евдоким (Мещерский) и прочие, появление коих сопровождалось раздачею ученых степеней «друг другу» и «по приказу свыше»²³²¹. По словам Глубоковского, «не было науки, недоступной их безапелляционному суду, который напрасно смешивался с предоставленным контролем относительно церковности и ортодоксальности. (...) Носители православия, естественно, мнили себя величайшими авторитетами в его истолковании и «обновлении» (хотя бы декадентско-богоискательского футуризма) – с правом непогрешимого решения над всеми работниками в этой области, смело раздавая непрошенные дипломы и еще менее требуемые приговоры. (...) Теперь были другие времена и иные люди, сиявшие докторством по самому положению, которое превышало все ученые градации и непосредственно поглощало их»²³²². Глубоковский подчеркивал, что «особенности лиц и настроений не играли исключительной роли», ибо причина была не в людях, многие из которых были не лишены достоинств, и хотя не удовлетворяли «идеальному назначению духовно-академических вождей», впоследствии проявили себя «добрыми», «ревностными» и «справедливыми» архиереями²³²³. По словам Глубоковского, «всех ломала тогда и калечила принудительная система», возникшая в результате произведенного механического переворота, где «новое вынуждалось только теснить и разрушать, не имея энергии жизненного творчества и не находя для себя готовой почвы. Оно вступало с достаточным насилием, и потому его вожаки даже невольно оказывались угнетателями по обязанности»²³²⁴. В силу этого новые нормы воплощались с бесчисленными изъятиями, и обе стороны (начальствующие и «академические низы») обвиняли друг друга, порождая замкнутый круг, в котором было приволье «лишь лжепрофессорству со всякими искателями и паразитами», истощавшими «последние жизненные силы» Академии²³²⁵.

Оценивая результаты политики церковной власти в отношении высшей духовной школы за последние три десятилетия и сознавая себя «повинным участником столь грустного процесса», Глубоковский заключал: «...Никому не помня зла, не желаю быть ни суровым критиком, ни холодным судьей, а пишу с любовью благодарного сына, болеющего за мать, с которою неразрывно связан всем бытием с начала поныне. И в тайниках этих живительных духовных отношений слышится авторитетно подтверждающий голос, что в моих словах есть достаточно настоящей правды. Но пусть она ни для кого не будет горькой и никому не колет глаза, поскольку это не обличение озлобления и не укор вражды, а скорбный отзвук сердечного соболезнования и душевного благожелания. И наряду с давними и повсюдными стенаниями всего общеакадемического братства да послужит мой невольный вздох лишь сокрушенным напоминанием, что Академии требуют не начальнического давления, заслуживая почтительного внимания к их высокому духовному труду, и последний тем достойнее и выше, что совершается в той области, где должен царить единый свет небесного познания. Им решительно ничего не надо – никаких особых отличий, привилегий и благ (...). Для них желательнее всего ответственная и обеспеченная уважением свобода преданно исполнять свою великую учительную миссию»²³²⁶.

Один из бывших профессоров МДА, вынужденный покинуть ее после ревизии 1908 г., писал Глубоковскому: «С Вашей замечательной по своей правдивости и глубокой искренности «юбилейной исповедью» я имел удовольствие ознакомиться еще 20 сентября, в бытность в Посаде (...). Там же я узнал, что Ваша прекрасная статья произвела самое сильное впечатление в Академии, буквально (...) впечатление разорвавшейся бомбы, которая сильно и чувствительно ранила монахов во главе с истолкователем «обновленческого православия» (в сущности декадентско-богословского футуризма). Сей самый муж²³²⁷, хотя и мнящий себя чуть ли не отцом церкви, что называется «рвет и мечет» на Вас и с удовольствием бы вычеркнул Вас из списка почетных членов Академии, если бы это было в его власти. Но зато от всех других – и старых и молодых, и правых, и левых – я слышал самые лестные и даже восторженные отзывы об этой чудесной исповеди наболевшего сердца! И в чем ее особая, совершенно неодолимая убедительность и сила – ведь это сказали и напечатали не мы, «крамольные изгои» Академии, а один из главных, общепризнанных ее авторитетов и столпов, которому не смогли отказать, по крайней мере, во внешнем уважении и признании и современные монашеские лицемеры! Испола Вам за это, дорогой Николай Никанорович!!. Вы явили себя лучшим сыном своей almae mater's [sic!] и прямым последователем Е. Е. Голубинского, с его знаменитым девизом: «Предоставляя желающим и производящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я со своей стороны, есмь горячий почитатель истории настоящей""²³²⁸. В том же духе писал и старейший профессор КДА Н. И. Петров: «Слава Богу, что есть люди (хотя их очень немного), которые и желают, и умеют, и имеют возможность по завоеванному ими положению писать вполне правдиво»²³²⁹.

Сам Глубоковский придавал большое значение и своим воспоминаниям, и сборнику «У Троицы в Академии» в целом, немало способствовав его распространению и появлению печатных откликов²³³⁰. Отдельные оттиски своей статьи он разослал бывшим товарищам по МДА, академическим профессорам, светским ученым, чиновникам духовного ведомства, а также некоторым архиереям и бывшим своим ученикам по СПбДА и Воронежской семинарии²³³¹. Непосредственно в день празднования юбилея МДА, 1 октября 1914 г., Глубоковский подарил отдельный оттиск в Императорскую Публичную библиотеку с надписью: «В Императорскую Публичную библиотеку профессор Николай Глубоковский. Петроград, 1914, X, 1 (среда) – в день столетия Московской Духовной Академии»²³³². Отдельный оттиск воспоминаний Глубоковский послал и В. В. Розанову со словами: «Прошу благосклонно принять маленькую памятку мою об учреждении великом, заслуживающем внимания, признания и поддержки»²³³³. Среди адресатов – люди самых разных взглядов и возрастов. Проявив редкое единодушие, они (в подавляющем большинстве) выражали солидарность с позицией Глубоковского. «Какой Вы молодчина! – восклицал один из них. – Хочется от всей души пожать Вашу чистую, полную правды и благородства, а вместе и храбрости (да! – по нынешним временам...) руку»²³³⁴. «Ваши воспоминания о Московской духовной академии написаны замечательно тепло и мягко, – делился своими впечатлениями К. В. Харлампович. – Но эта мягкость в некоторых местах является недостатком – там именно, где воспоминания приобретают публицистический характер, превращаясь в обличение новых порядков и новых отношений власти и властей к науке и академиям. Здесь, по-моему, следовало бы писать жестче и прямее. Но я считаюсь с тем, что это – юбилейная статья, что Вы как бы невольно были в обличительном тоне и не намерены выводить никого на чистую воду. Оттого могу мириться и с тем, что Вами не названы имена. Но факты, сообщаемые Вами, так ярки и интересны, что жалеешь о краткости Вашего вклада в книгу: «У Троицы в Академии""²³³⁵. Профессор Новороссийского университета и выпускник МДА А. П. Доброклонский отмечал, что прочитал брошюру «с захватывающим интересом, как потому, что мне доселе дорога Alma mater, так и потому, что вся брошюра написана «нутром», а не пером и мозгом, (...) проникнута личной наблюдательностью»²³³⁶.

Очень теплую рецензию на сборник поместил в «Историческом вестнике» не раз упоминаемый нами ученик Глубоковского А. А. Измайлов. «Преклонение старых людей науки, былых академических мудрецов перед святыней знания и крах знания современного – само собою явствует для того, кто хотя бы только перелистывал эту занимательную книгу. Но решительное завершение этому чувству, сгущающемуся до великой тоски по временам минувшим, дает воистину великолепная и, можно сказать, обжигающая своей страстностью статья профессора H. H. Глубоковского, гордости нынешней богословской науки в России (...) Статья Глубоковского «За тридцать лет», завершающая книгу, звучит похоронным реквиемом академии, и надо отдать честь редактору этого неофициального издания, который не затруднился дать ей место, хотя она отнюдь не в тоне юбилейных панегириков. (...) Характерный для питомца старой академии стон профессора и академика столько же характерен для всего поколения, сколько и для него самого, как истинного рыцаря науки, начертавшего на своем щите одно имя и остающегося ему верным даже до смерти»²³³⁷.

2 октября 1914 г. Добронравов сообщал Глубоковскому, что «правящая партия» в Академии «скрежещет зубами», а епископ Феодор в своей речи, которая вскоре появится в юбилейном октябрьском номере «Богословского вестника», выругал Глубоковского «почти нецензурными» словами, так что редактору журнала о. П. А. Флоренскому «много пришлось упрашивать ректора дать хоть сколько-нибудь терпимое изложение своему примечанию», первоначально наполненному «самою грубою бранью»²³³⁸. Речь шла о статье епископа Феодора «К новому столетию», точнее, о примечании к ней, следующего содержания: «Большой интерес также представляет вышедший недавно сборник «У Троицы – в Академии», как собрание материала для оценки академических деятелей истекшего столетия. Нам бросились в глаза невольно две вещи при просмотре этого последнего сборника: a) основная мысль этого сборника, выраженная в начале его, что академия собственно как бы перестала существовать, по крайней мере, 40 лет тому назад; она вся в прошлом, все великое и ценное, все самое симпатичное в научном и житейском смысле кончилось с именами Горского, Смирнова и пр., а последующее, и особенно будущее, как бы безнадежно; и b) странная, проникнутая каким-то личным нехорошим чувством статья проф. Н. Глубоковского: «за тридцать лет». Почетный член Московской Академии, недавно принявший с глубокой благодарностью это звание от «испорченной Академии», не придумал ничего лучшего, как плюнуть к столетнему юбилею в лицо живых еще и умерших деятелей Академии, и, кажется, только потому, что при одном из них был уволен из Академии (а за что, нам хорошо известно), а другие не любезны его сердцу, никак не вмещающему монашеского духа. Впрочем, высмеивание монахов, деятелей в духовно-учебных заведениях, занятие давнишнее почтенного профессора. Нам думается, что хотя ради такого случая, как столетний юбилей, можно было удержаться от выражения собственных недобрых чувств по отношению к тем или иным лицам; думается, что ради такого случая не грех, если не прикрыть присущую всякому лицу и учреждению своего рода наготу, то умолчать о ней, хотя бы образ библейского любителя наготы отчей и казался соблазнительным»²³³⁹.

Замечательно, что в конце 1914 г. сам епископ Феодор издал брошюру «Academiae historia arcana» («Тайная история Академии»). По словам о. Н. П. Добронравова, в ней «сильно досталось» инспектору МДА архимандриту Илариону (Троицкому) и «другим монахам»²³⁴⁰. Отпечатанная в количестве 100 экземпляров брошюра раздавалась ректором знакомым «в день Рождества», а вскоре усердно им же изымалась. Предпринятые Добронравовым по просьбе Глубоковского настойчивые усилия разыскать эту брошюру увенчались относительным успехом, в январе 1915 г. он выслал Глубоковскому рукописную копию ее, а впоследствии сообщал, что «Федор [sic!] принял все меры, чтобы отобрать свое творение»²³⁴¹.

По словам M. M. Тареева, те, о ком писал Глубоковский, «узнали себя и взбесились, как ужаленные скорпионы»²³⁴². После появления примечания епископа Феодора, в канун Рождества 1914 г., поздравляя Глубоковского, Тареев замечал: «И особенно чувствую потребность протянуть Вам руку по поводу примечания на первой странице юбилейного номера «Богосл[овского] вестн[ика]». Грязная волна удивительно мелочно-злобной политики, давящей и деморализующей нашу Академию, брызнула и на Вас. Радуюсь за себя, имея теперь Вас соседом в группировке местных сил...»²³⁴³. Обычно вступавший в полемику Глубоковский на этот раз смолчал, но в письме Розанову заметил: «Вы знаете, что моя статья о Московской Академии вызвала грубейшую выходку со стороны ректора ее епископа Феодора (Поздеевского), полную всяких инсинуаций и лживую с начала до конца во всех решительных пунктах. Меня мало трогают святительская и архипастырская хула, но мне больно, что около юбилея моей матери заводят такой скандал подобные мамайчики из Казанских краев (Феодор из Казанских краев). Не им меня судить и не им порочить мою сыновнюю любовь к моей истинной Alma Mater. А что до подвохов еп. Ф. насчет моей учености, то едва ли он, ничем науке не известный (кроме плохой диссертации – компиляции об Иоанне Кассиане), имеет на это право. Для меня достаточно, что – при всей своей обостренной вражде к нам – немцы и теперь не отказывают мне в некотором внимании. Впрочем, суета сует, всяческая суета»²³⁴⁴. Ответом на выступление ректора МДА явилась статья известного церковного публициста о. К. М. Аггеева, опубликованная в «Биржевых ведомостях»²³⁴⁵. «Судьба духовной школы в России – вопрос огромной важности – и не только в его специальном значении, – писал он. – Нет достаточно сильных слов для выражения сожаления о том, что наше интеллигентное общество считает устроение духовной школы делом чуждым ему. И гром военных орудий не может отвлечь нашего внимания от той идейной схватки, которая произошла на днях между питомцами московской высшей духовной школы, принадлежащими к двум различным и по времени и по духу поколениям»²³⁴⁶. В письме же самому Глубоковскому Аггеев замечал: «Е[пископ] Ф[еодор] своим отношением к Вам сильно обидел меня лично в лучших чувствах. Помню свои студенческие годы. Вышла Ваша книга о Блаж. Феодорите. В одном из киевских изданий был перепечатан отзыв о ней Гарнака. Мы, студенты, тогда гордились Вами, – гордимся теперь еще более после Вашей последующей научной деятельности. В отношении Ε. Φ. сказалось более чем личное хамство»²³⁴⁷.

Однако и среди иерархов Глубоковский встретил сочувственные отзывы, – архиепископа Платона (Рождественского)²³⁴⁸, которому регулярно посылал свои работы, архиепископа Николая (Зиорова)²³⁴⁹ и др. Ученик Глубоковского, Пензенский архиепископ Митрофан (Симашкевич) заметил, что прочел статью «с особенным удовольствием», удивляясь гражданскому мужеству говорить о лицах и делах «не обинуясь»²³⁵⁰.

Бывший министр народного просвещения Г. Э. Зенгер, с которым Глубоковский поддерживал длительную и задушевную дружескую переписку, отмечал, что многое изложенное в статье явилось для него «совершенно новым»: «Смутно доходили до меня какие-то слухи, о том, что введение новых порядков в духовных академиях сопровождалось весьма болезненными явлениями, но только теперь я составил себе некоторое представление об этом тяжком для нашей богословской науки процессе»²³⁵¹.

Историку И. К. Смоличу воспоминания Глубоковского «За тридцать лет» казались «слишком субъективными»²³⁵². На подобные упреки сам Глубоковский в свое время отвечал: «...во всяком деле, куда человек вкладывает всю душу, не ограничиваясь объективно-холодным отношением к нему, тут всегда бывает неизбежна известная доля индивидуальной субъективности. Только в настоящем случае этот субъективизм совсем особого характера и силы. Мы рождены духовною школой, и в ней доселе находится все наше сердце, так что для многих из нас вне ее немыслимо само духовное бытие наше. При таких условиях наше субъективное убеждение приобретает свойство объективной несомненности...»²³⁵³.

Глубоковский несомненно помнил слова своего учителя А. П. Лебедева о том, что «история православной духовной академии должна быть написана слезами и кровью». Сам Лебедев, публикуя отрывки из своей «автобиографии» , одним из первых заговорил в печати о взаимоотношениях представителей богословской науки и церковной власти (в связи с Уставом 1884 г. и Правилами 1889 г.), повествуя о «многострадальной духовной академии», «атрофированных мозгах и сожженных, искалеченных совестях», «ученых либералах», девизом которых стало: «ешь пирог с грибами, держи язык за зубами»²³⁵⁴. Сравнивая некоторых своих коллег с «мумиями», он замечал: «В ней жилось припеваючи только таким лицам, которые бесцеремонно рассуждали так: «в нашей церкви хозяин Св. Синод, а если домохозяин прикажет, напр., окрасить свой забор полосами красными, синими, зелеными, желтыми, то мастер должен исполнить волю приказавшего». Эти слова [В. Д. Кудрявцева], говорю откровенно, наводят на меня ужас (...). Ведь дело идет о науке, – истине, об искажении образа Божия в человеке»²³⁵⁵. По замечанию другого профессора Московской академии, М. Д. Муретова, высказывания А. П. Лебедева «удобнее молчание» и «чтоб не шебаршился» приобрели «непреходящее значение и навсегда останутся метким, хотя и скорбным эпиграфом к характеристике нашей истинно мученической эпохи русского богословия»²³⁵⁶.

Значение воспоминаний Глубоковского и вызванного ими резонанса можно в полной мере оценить лишь «по соприкосновенности» затронутых вопросов с проблемою «рясофоров» и «фрачников» (или «сюртучников») и «ученого монашества» в целом. Нам представляется, эта «соприкосновенность» затрагивала не только духовную школу и Русскую Православную Церковь, но простиралась дальше, – на общество в целом, трагически отозвавшись на русской истории рассматриваемого времени.

Институт «ученого монашества» не раз привлекал к себе внимание исследователей. О первых ученых монахах, выходцах из юго-западной Руси, появившихся в России уже в XVII в., и дальнейшем развитии института «ученого монашества» писал И. К. Смолич²³⁵⁷. Ученые монахи изначально находились в привилегированном положении по сравнению с монастырскими, имея право свободно распоряжаться своим имуществом (деньгами, книгами, платьем) и завещать его родственникам и другим лицам. «Объявление о монашестве» 1724 г., разрешающее постригать в монахи выпускников духовных академий, достигших 30 лет и занимающихся преподавательской деятельностью, было расширено указом Синода от 29 мая 1832 г., понижавшим возрастной ценз до 25 лет (но на практике нередко нарушался и этот порог) и официально разрешавшим постригать без послушничества. Пошедшее на убыль в 1860-е гг. ученое монашество начинает возрождаться в 1880-е гг. стараниями Антония (Вадковского), а впоследствии Антония (Храповицкого) и Сергия (Страгородского). Однако, как замечал И. К. Смолич, волна пострижений (17 за 1888−1892 гг.) «не принесла возрождения ученого монашества, а всего лишь численно пополнила его»²³⁵⁸. Исследование проблемы ученого монашества Смолич заключал выводом, с которым нельзя не согласиться: «Изобретение сословия ученого монашества можно было бы оценить положительно, если бы развитие его пошло иным путем, но Церковь нуждалась тогда и в образованных людях для преподавания в духовных школах. Ученому монашеству пришлось служить обеим этим целям, как это было задумано еще митрополитом Филаретом, который в начале XIX в. стал поощрять формирование сословия ученого монашества для педагогических нужд и для управления Русской Церковью. Однако практическое осуществление его планов привело к тому, что ученое монашество и происходивший из его среды епископат по сути оказался вне истории русского монашества»²³⁵⁹.

Г. П. Флоровский полагал, что это была «одна из самых зараженных и опасных ран старого русского церковно-общественного строя», поскольку истинные ревнители и подвижники, встречавшиеся среди «ученых» монахов, являлись исключениями, которыми «только оттеняется вся уродливость основного типа», сложившегося в обстановке «просветительного» века: «Это было не только обмирщение, но и бюрократизация монашества. «Орден» создается светской властью, как средство властвовать и в Церкви. В сущности, это было только номинальное монашество, кроме видимого «образа» или одежды здесь мало оставалось монашеского. Это ученое «черное» духовенство всего меньше было носителем аскетического начала. Обеты молчаливо преступались по невыполнимости. Монашество для «ученых« перестает быть путем послушания и подвига, становится для них путем власти»²³⁶⁰. По мнению Флоровского, «главный парадокс в судьбе «ученого монашества» связан с тем, что организуется оно под властью и верховенством обер-прокурора»²³⁶¹. (Не менее знаменательно, на наш взгляд, что именно «ученое монашество» в период «реформаторской горячки» 1905 г. и впоследствии наиболее активно выступило против обер-прокурорской власти, выдвинув лозунг восстановления патриаршества).

Не отрицая наличия «многих» ученых монахов, сыгравших выдающуюся роль в русской Церкви и явивших образцы «настоящего религиозного горения», один из современных исследователей, С. Л. Фирсов, также замечает, что «»ученое монашество» как система, позволявшая сделать быструю карьеру академическим постриженикам, заслуживает только отрицательного отношения», ссылаясь при этом на негативную оценку «феномена ученого монашества» современниками именно как системы²³⁶².

Мы хотим обратить внимание на отношение «ученого монашества» к власти. По мнению большинства светских и церковных публицистов того времени, «монашеское епископство» заключало в себе противоречие: между даваемым при пострижении в монашество обетом отречения от мира и всего что в мире и дальнейшим активным соучастием в делах мира и власти²³⁶³. Главное острие критики направлялось именно против «ученых монахов», изначально готовящих себя к архиерейской карьере, для которых «отречение от мира» есть лишь формальная необходимая ступень на пути к власти. Своеобразную попытку соединения и примирения этих двух начал, где «самоотречение» и «истинная власть» тесно увязываются, но при этом именно власть является главным мотивом, можно видеть в речи архимандрита Сергия (Страгородского) при наречении его во епископа 22 февраля 1901 г., в следующих словах определившего суть епископского служения: «Для ветхого человека это самоотречение, это распятие своего самолюбия ради пользы других представляется странным, кажется даже безумием. Но в уничижении и немощи, благодатию Божиею направляемых, и кроется источник истинной власти и ни с чем не сравнимого величия пастырского служения, в этом «истощении» и «есть победа, победившая мир» (...). В церковной истории мы действительно и видим, как слабые и смиренные епископы, душу свою отдавшие церкви, являлись вершителями судеб, вождями народов, стеной и оплотом церкви и царств (...) пред смиренным, но властным словом их покорно склонялись сильные и могущественные земли...»²³⁶⁴.

«Ученое монашество» востребовало и воспитывало определенный тип личности и взаимоотношений пастырей и пасомых. Тонкая психологическая характеристика этого процесса «вхождения во власть» дана в одной из статей, посвященных борьбе двух ветвей власти в духовном ведомстве: обер-прокурорской и синодальной (бюрократической и иерархической). «Двадцатипятилетний монах, сменивший студенческую скамью на смотрительство или инспектуру, что немногим из светских, в окончательный расчет со всякой карьерой, приходит в 40 лет, сразу теряет надлежащее понятие о действительном расстоянии между ним и другими людьми; он аскет по званию и начальник по положению, остальные во всех отношениях ниже его и способны только на черновую работу. Сан, молодая энергия и инстинкт карьеры – разносторонне дисциплинируют юного монаха и делают его эластичным, направляя основной тон мыслей и чувств в одну определенную сторону: незаметно, но бесповоротно его самосознание все растет и растет, а окружающее постепенно понижается в его глазах. Год-два, и иеромонах – архимандрит, смотритель или инспектор – ректор. Иеромонашеская застенчивость видоизменяется в архимандритскую солидность. Внутренняя самооценка возвышается с ростом положения. Смотрителя-иеромонаха чтили за его рассчитанную скромность и поклонничество; на ректуре и в архимандритстве одни титулы делают его умней, образованней, правоспособней к власти и значительно уверенней в правах на нее. По правам ректора вчерашний смотритель искореняет в училищах то, что сам завел в одном из них, по должности председателя училищного совета – он власть над духовенством, его архимандритскому званию принадлежит общий внешний почет. Нигде в другом месте не приходит так скоро генеральство даже для исключительно одаренных людей или редких баловней судьбы. Угар и головокружение весьма естественны, сколько бы ни говорили об исключительности служения. В смотрительстве и инспектуре он воспитывал себя внешним подчинением, чтобы властвовать при неизбежном повышении; на ректуре он тщательно готовит себя к епископству, одушевляемый жаждою высшей власти. Викариат со всеми неопределенностями этого положения – последний воспитательный этап на кратком монашеском пути. У викарного епископа юридических полномочий меньше, чем у ректора семинарии, так как он всецело находится в распоряжении епархиального архиерея. Это обстоятельство еще больше усиливает монашескую страсть к карьере и власти, побуждает добиваться самостоятельного управления епархиею. И по достижении этой цели у монашествующего лица остается много искушений – переход на лучшую в том или ином отношении епархию, получение орденских наград, архиепископское звание и под[обное], но возможность осуществления широкой власти уже приобретена. Все подведомственные епископу учреждения, должностные лица и сам епископ подчинены законам и снабжены инструкциями; но никакими действующими законами не исчерпывается епископская компетенция, она значительно шире их, и остается неизмеримое поле для административного епископского усмотрения. Назначение, перемещение и удаление священно-церковно-служителей, определение и увольнение благочинных, кассация постановлений всех подведомственных учреждений, снаряжение следствий и ревизий, наказание и помилование впавших в вину, повышение по службе, награждение подчиненных, все и всё церковное в епархии – чрезвычайно много зависит исключительно от личных взглядов и симпатий епископа и от его доброй воли. Такая полнота и полная бесконтрольность делают епископа необыкновенно щепетильным и дают ему возможность всякое несогласное с его взглядами мнение подчиненного лица и учреждения считать и объявлять противодействием епископской власти. (...) Оскорбительная форма личных отношений епископа к подчиненным до сих пор чуть не норма. Во всем сквозит в лучшем случае милость и снисхождение, а часто брезгливость и грубость»²³⁶⁵.

По мнению одного из авторов, «желая поскорее превратить свое малое братство в «великое древо», руководители монашества легко прониклись духом пропаганды. Первые успешные шаги располагали их желать возможно большего количества деятелей»²³⁶⁶. Тот же автор указывал на «отрицательные» заслуги ученого монашества – разрушение «старого рутинного в нашей церковной мысли и жизни» и неспособность создать ничего нового²³⁶⁷. Но, пожалуй, одним из самых разлагающих и губительных было влияние, оказываемое на окружающих (товарищей по академии, сослуживцев и учеников по духовной школе) самим явлением «протекционизма» по отношению к «ученому монашеству». Им «самым бесцеремонным образом разрушалось чувство правды и парализовалась энергия к идейному служению «делу, а не лицам», от чего страдала и страдает духовная школа (...) Факты же такого «протекционизма» были чудовищны по своей неправедности»²³⁶⁸. Такой «протекционизм» воспитывал «мещанско-утилитарное настроение: наука для жизни – нуль, нравственная порядочность тоже не нужна» – и все это, «будучи поощряемо сверху, развращало культурную силу духовной школы»²³⁶⁹. «Под знаменем церковности оно [«ученое монашество»] большею частью делало себе карьеру. Руководимое им духовное юношество это чувствовало и «на законном основании», так сказать, обворовывалось в своих порывах к идеалам «разумного, доброго, вечного""²³⁷⁰. Полемика по поводу «ученого монашества», не раз возникавшая в ходе обсуждения церковных реформ, выплескивалась на страницы печати не только духовной, но и светской. Как бы в завершение ее, в 1917 г. в журнале «Русская мысль» была опубликована статья Н. В. Шемелина (бывшего иеромонаха Сергия), сложившего с себя сан незадолго до смерти, последовавшей 11 апреля 1911 г. «Одарен он был богатыми дарами ума и чувства. Душа нежная и тонкая»²³⁷¹, – отзывался о своем постриженике и «любимом ученике» архиепископ Антоний (Храповицкий). Оценка Шемелина, рожденная взглядом изнутри, представляется нам интересным и важным свидетельством. Указывая на «смутные и сбивчивые» понятия общества об «ученом монашестве», автор замечал: «Однако ученое монашество представляет собою такой интересный феномен и так чувствительно отразилось на жизни церкви, что знать о нем более подробно необходимо всякому, кто хоть сколько-нибудь заинтересован ее судьбами»²³⁷². Он напоминал, что именно среди ученых монахов (представителей епископата), выходцев с юга и воспитанников Киево-Могилянской академии, Петр I нашел опору для проведения своей церковной реформы и отмены патриаршества²³⁷³. Шемелин обращал внимание на изначальный тесный союз церковной и светской бюрократии. Он указывал на разницу между старым монастырским монашеством («епископы-простецы») и новым, «ученым», представители которого принимали монашество, «зная наперед об ожидавшей их блестящей карьере», в большинстве «люди сухие и черствые по натуре с сильно развитым честолюбием», они искали «славы в мире», что рождало «антагонизм между двумя фракциями монашества»²³⁷⁴. «Блестящая архиерейская шапка, почести и власть (...) служат для них [ученых монахов] вполне достаточной наградой за все лишения личного характера и в стремлении к ним находит себе выход вся сила их духовной энергии. Нужно обезличить себя, связать свои духовные крылья, спрятать поглубже свою совесть и превратиться в прах, в пепел перед высшими мира сего, чтобы украсить свою голову вожделенным венцом. Этот путь унижения, подавления в себе всего своего, индивидуального, необходимый уже для того, чтобы сделать карьеру, кладет неизгладимый отпечаток на всю психику и отношение к людям рьяного честолюбца»²³⁷⁵. По мнению автора, достигнув впоследствии власти, такой представитель «ученого монашества» вымещал на других свое унижение. «Психологическая основа архиерейского деспотизма, на который жалуется белое духовенство, – писал Шемелин, – кроется, несомненно, именно в этом обстоятельстве»²³⁷⁶. Виновником ужасающего нравственного разложения части братии некоторых монастырей и их развращающего влияния на народ, на молодых христиан, приезжающих на богомолье, по мнению Шемелина, также являлось «ученое монашество»²³⁷⁷. Столь же печальной была роль последнего и в духовной школе. Заключал автор свою статью следующим выводом: «Ученое монашество, как институт, присвоивший себе всю полноту церковной власти, сыграло в сфере общецерковной жизни самую печальную роль», укрепив в Церкви «государственно-бюрократический дух»; далее он указывал на необходимость сбросить «гибельное иго ученого монашества», которое в лице «чиновно-монашеской бюрократии» стоит на пути церковных реформ из-за «боязни потерять свои привилегии и связанные с ними выгоды»²³⁷⁸.

В духовной и светской периодике отмечалось также «усиление» в духовно-учебных заведениях «недуховного элемента» – выходцев из других сословий, предпочитавших идти именно в «ученое монашество», поскольку там «дорога шире». Примечательно, что один из идеологов «ученого монашества» и восстановления патриаршества митрополит Антоний (Храповицкий), оказавший значительное влияние на церковную политику того времени, происходил из дворян. «Великолепный боярин-митрополит»²³⁷⁹, – отзывался о нем архимандрит Киприан (Керн). В связи с этим позволим себе небольшое отступление, навеянное обзором светских журналов, помещенным в сентябрьском номере «Странника» за 1896 г.²³⁸⁰ Автор обзора обращал внимание на опубликованный в «Вестнике Европы» (№ 7) рассказ «Дома» И. Соколова. Рассказ этот – о двух академистах, один из которых крестьянин, другой дворянин, сын «помещика-крепостника». Академисты едут на каникулы домой, по дороге между ними и их попутчиком (автором рассказа) происходит разговор о причинах, побудивших их пойти в «духовные». Ответ представителя из дворянства сводился к следующему: «По его убеждению, мужик наш – разнузданный зверь, груб и невежественен, мало того – зол и мстителен, травит чужие поля, делает порубки в чужих лесах, пьянствует, ворует, обманывает. Без энергичных мер с ним не обойдешься. В духовные этот юноша пошел по настоянию своего отца, полагавшего, что в наше время только с церковной кафедры и возможно влиять еще на отбившегося от рук мужика, что только отсюда еще есть возможность руководить толпой и вести ее куда следует». По поводу сего его собеседник (попутчик) выразил мнение, что «папенька» направил того в духовные в надежде «вернуть назад доброе старое время, стать снова крепостником», и задал вопрос, куда тот собирается пойти после окончания духовной академии. В отличие от крестьянина, собиравшегося вернуться в деревню, дворянин ответил: «Наши, т. е. дворяне, больше идут в черные. Там дорога шире. Наш преосвященный из дворян».

В сочинении «Русская духовная школа и наша богословская наука», оставшемся незавершенным, архимандрит Киприан (Керн) прослеживает в русском богословии столкновение двух «начал»: «консервативного» и «либерального», «монашеского» и «светского», иными словами – консервативно-монашеского и либерально-светского, связывая их также с сословным происхождением. Второе характеризовалось им как «плебейское» или «протестантствующее»; самым ярким представителем этого «вульгарного плебейства» он называл профессора А. П. Лебедева²³⁸¹. Представителем монашеского или консервативного начала о. Киприан считал отчасти митрополита Антония (Храповицкого), которого весьма почитал, хотя столь же критически отмечал его ярко проявившуюся нелюбовь к науке (особенно истории) и академическим профессорам²³⁸².

Но возвратимся к проблеме «ученого монашества» в оценке Н. Н. Глубоковского. В переписке с Розановым, поразительной по своей искренности, Глубоковский не раз касается этого института²³⁸³. В одном из первых писем Розанову он пишет: «А чего ожидать от монашества, – должно быть несомненно для всякого, кто оглядывается кругом. Иерархия пала во всех отношениях и никак не может служить образцом даже благочестия или добродетелей... Это и понятно, если монашество стало не способом устроения своей нравственной жизни («созидания спасения»), а самым дешевым средством скверного ради прибытка... И разве нормально, что везде в церкви выдвигаются вперед не люди за свои достоинства, но балахоны известного (черного) цвета, хотя бы там скрывались те добродетели, о которых говорил Спаситель в обличительной речи против книжников и фарисеев?.. Как можно желать узаконения подобной противоестественности?.. Духовная школа – сверху донизу – развращена монахами, и свет знания едва мерцает, причем могу Вас уверить, что для всех иноков наука есть величина, только едва терпимая... парада ради. Белое духовенство и парализовано, и деморализовано монашеством и напрасно бьется в этих тисках. (...) Узурпировав в свою пользу епископство, монахи желают захватить в свои руки полное и бесконтрольное верховенство в церкви – с устранением народа и с обречением белого духовенства на роль требоисполнителей. Но у нас не было и не ожидается талантов в монашестве, а потому вместо столь внушительного явления, каково даже современное папство, получается нелепая деспотия, – просто грубый произвол... В этом случае все речи о том, что тогда церковь будет больше служить благу верных, и лицемерны, и коварны, причем характерно, что церковь отождествляется именно с монашеством...»²³⁸⁴.

Глубоковский затронул проблему «ученого монашества» и в своих выступлениях в Предсоборном Присутствии. Он указал на насаждаемую в духовной школе с конца 1880-х годов «педагогическую монахоманию», вместе с которой развивался «глухой антагонизм» между «рясофорами» и «фрачниками» (или «сюртучниками»)²³⁸⁵, негативно сказывавшийся не только на духовной школе, но на всем строе церковной жизни. Касаясь обвинений в клевете на «ученое монашество» со стороны его критиков, Глубоковский признавал бесспорным, что «ни у кого из светских деятелей духовного просвещения нет даже самомалейшей принципиальной вражды к монашеству, как подвигу христианского устроения своего спасения», попутно заметив, что «не пришло еще время писать правдивую историю нашего педагогического монашества, а кое о чем и совсем нельзя говорить»²³⁸⁶. По его мнению, «вся причина существующих обострений заключается в несомненных ненормальностях положения вещей, когда и ныне всю Русскую Церковь желают сделать чисто монашескою», в доказательство он приводил мнение одного из представителей «ученого монашества» о том, что «не следует допускать ни одного светского сюртучника на службу в патриаршее или епархиальное управление. Главную силу в Церкви должны иметь монашеский дух и дисциплина»²³⁸⁷. Ссылаясь на отзывы епархиальных архиереев, поданные при обсуждении церковной реформы, на статьи в газетах и прочие источники, Глубоковский указывал и на другие факты, подтверждающие его мысль: при пострижении даже вдовых священников провозглашают, что лишь теперь они «начинают жить истинно христианскою жизнью», представители «ученого монашества» «резко бичуют «реформаторствующих иереев» (...), за «пресвитерианское движение» (...), а стремящихся к церковному соучастию мирян титулуют «разрушителями» (...) и видят у них «диавольские ухищрения» (...), школы же духовные, вплоть до Академий (...) мечтают превратить в чисто монашеские институты» и пр.²³⁸⁸

После всех переживаний и потрясений, смотря на прошлое сквозь «мрачный туман ядовитых революционных завес»²³⁸⁹, уже накануне ухода из жизни, Глубоковский записал воспоминания о другой академии – Петербургской, которой отдал почти 30 лет жизни. Они были написаны в иной тональности и по другому поводу: – к юбилею архиепископа Печского, митрополита Белградско-Карловацкого и Патриарха Сербского Святейшего Варнавы, в 1901−1905 гг. бывшего воспитанником С.-Петербургской духовной академии. В этих воспоминаниях Глубоковский вновь указал на «ученое монашество» как на главный источник академических нестроений, в ответ на обвинения митрополита Антония (Храповицкого), будто академии «не имели даже и небольшие запасы церковности, а были духовными больше по красовавшейся на них вывеске»²³⁹⁰. «Появились эти коварные инвективы лишь в девяностых годах прошлого столетия с искусственным развитием нового монашества, создавшего его родоначальником и главой особое «направление» в Русской Православной Церкви, когда провозглашалось «в духе истинной церковности» и практиковалось, что «монахам все позволено, разрешается и прощается» (...), а потом пошла тенденциозная агитация, чтобы монашеское пострижение объявить одним из таинств. (...) Вот в такой атмосфере действительно развились и пошли такие разговоры и суждения, мнения и решения, что не монашеская и не монахоманская профессура – не православная, протестантствующая, модернистическая, чуть не еретическая»²³⁹¹. Свою характеристику института «ученого монашества» и главных его представителей Глубоковский заключал словами: «Я имел все данные свидетельствовать, что на одной стороне господствовала властная монахомания, готовая сделать кучера митрополичьим экономом и архимандритом, по светскому угодничеству склонная черного борова поставить архиереем (...) устраивающая славословные и пышные юбилеи при своем явном закате, поощрявшая невежественных игуменов (под Петербургом), сожигавших книги Фаррара целыми кострами во имя православия (...) выдвигавшая разных «странников», «старцев» (...) а на другой стороне – ни малейших наклонностей монахофобии, и молодым людям советовалось не более того, чтобы они самостоятельно пожили в миру и могли отказываться от него убежденно и потом не раскаивались соблазнительно, как это, к сожалению, бывало не столь редко...»²³⁹².

В воспоминаниях о Московской академии Глубоковский подчеркивал, что институт «ученого монашества» способствовал бюрократизации высшей духовной школы, когда академия, «как самостоятельное жизненное учреждение, упразднялась и системою и лицами»²³⁹³, менее всего думавшими о ее интересах. Характеристику феномена «ученого монашества» Глубоковский заключал в следующую формулу: «В главнейших чертах отмеченного свойства почти все эти властители сходились, и общим для всех было то, что каждый сознавал, говорил и творил по принципу: »Академия – это я!« И вот по уходе их всякий раз должно было оставаться пустое место с неизбежными следами, что тут жили постояльцы, упразднившие хозяев..."²³⁹⁴. Читая эти строки, трудно удержаться от параллели, которая может показаться рискованной, но, тем не менее, представляется нам оправданной и заслуживающей внимания и объяснения. То же самое сравнение или формулу употребила В. И. Засулич, критикуя Ленина как проводника системы «самодержавно-бюрократического» построения социал-демократической партии «нового типа» и управления ею. Партия для Ленина, по словам Засулич, – «это его «план», его воля, руководящая осуществлением этого плана. Это идея Людовика XIV: L'état c'est moi – партия это я, Ленин»²³⁹⁵. Есть определенное сходство (в отношении к власти) между несопоставимыми и не связанными явлениями и личностями: институтом «ученого монашества» и партией «нового типа», создаваемой по образцу некоего ордена с жесткой «иерархией»²³⁹⁶. Это неудержимое стремление к власти (по словам Розанова, «похоть власти»), с помощью которой надеялись, каждый в соответствии со своими целями и идеалами, переустроить: одни церковь и общество, другие весь мир (?!), опираясь при этом: первые на «ученое монашество», вторые на партию «нового типа» (большевиков). Первые признавали только чин монашеский, вторые – партийный; соответственно этому все ступени власти формировались на основе обязательной принадлежности к монашеству или партии. Для первых идеологической платформой была специфически понятая «церковность», для вторых – «партийность» (литературы, искусства и проч.). И... свойственное тем и другим какое-то органическое презрение и ненависть к интеллигенции и пренебрежение к науке.

Проблема «ученого монашества», представители которого составляли почти половину русского епископата, аккумулирует в себе проблему власти, основанной на причастности к особому чину, что порождает особые знания и особые права, и затрагивает вопрос о мере ответственности в трагических событиях, ставших прологом русских революций 1905−1917 гг. «Ученое монашество», носившее в себе своего рода «ген» власти, влияло на внутренний сценарий событий. Как ни оценивать появление Г. Е. Распутина на авансцене русской истории и его роль, нельзя отрицать причастность к этому церковной иерархии (в лице представителей «ученого монашества»²³⁹⁷).

По убеждению Глубоковского, «Принципиальность, почерпаемая в глубине истории, есть душа истинно-научного исторического построения, чтобы оно не обращалось в статистическую хронографию копирования фактов, где чем их больше, тем безобразнее бывает громада сваленных в кучу камней, ибо они в такой массе просто давят, но ничему не поучают»²³⁹⁸. Его очерки о Московской и С.-Петербургской духовных академиях – это не просто описание событий и перечисление лиц, свидетелем или современником коих он был. Это еще и сжатое «идейное» истолкование истории высшей духовной школы за последние 30 лет ее существования до формального уничтожения большевиками²³⁹⁹. Воспоминания эти дают основания для суждений о том, что духовные академии начали угасать (задолго до февраля и октября 1917 г.) от внутренних нестроений, источник коих находился, прежде всего, во взаимоотношениях представителей церковной власти и богословской науки, а также в двойственном характере духовной школы. По замечанию Глубоковского, «последняя четверть истекшего столетия ничуть не служила к улучшению нашей высшей школы, которая, напротив, расшатывалась в своих исконных началах и насильственно была введена в процесс брожения и разложения»²⁴⁰⁰.

По замечанию Глубоковского, «им [представителям церковной власти] хочется, чтобы все наличные формы церковного строя и самого быта признавались и провозглашались догматически священными и исконно христианскими, но с этим решительно не может согласиться серьезный историк, внимательный и послушный голосу всей исторической очевидности, а идейно для него оказывается тогда вполне бесспорным, что по причине самой своей божественности христианство, верное себе, не может исчерпываться исторически возникающими и сменяющимися особенностями... На этой почве у нас создалась и доселе не умерла окончательно самая пагубная коллизия церковной власти и богословской науки, где первая давила и третировала вторую, а эта последняя протестовала или пресмыкалась. (...) Искажалась самая природа научного знания, извращались коренные задачи, затемнялся идеал не от гонения, которое скорее внутренно укрепляет его и внешне привлекает, но именно от порабощения, вытеснившего оригинал и подменившего обязательную госпожу подхалимскою служанкой»²⁴⁰¹. Эта «коллизия» с переменным перевесом одной из сторон создавала определенное русло, в котором развивались духовная школа и богословская наука.

Источником дополнительного напряжения был насаждаемый в недрах высшей духовной школы и энергично отторгаемый ею институт «ученого монашества», из которого рекрутировались и управление духовной школы на всех ступенях и, в значительной мере, русский епископат. Внутри Русской Православной Церкви (под влиянием идей католицизма и как реакция на развитие протестантских тенденций) складывался монашеский «орден», стремившийся (в идеале) соединить церковную власть и церковную науку, выдавив из духовной школы мирян.

В начале XX века православные духовные академии оказались перед выбором типа дальнейшего существования:

– закрытые духовные училища (пастырские школы), где все преподаватели – священнослужители (желательно – монахи);

– автономно управляемые открытые духовные учебно-ученые заведения;

– богословские факультеты при университетах.

Первый путь был естественно предпочтителен для церковной власти, второй – для преподавателей, третий путь вызывал неоднозначное отношение и тех, и других. Высшую духовную школу раскалывали противоречия, которые возможно было снять или удерживать в размерах, не угрожающих ее жизни, лишь при взаимном желании и уступках с обеих сторон, каковые, как мы видим, отсутствовали. На практике происходила «свирепая ломка всего духовно-ученого организма», вследствие которой «живой механизм превращался в механический агрегат»²⁴⁰², теряя внутреннюю («эссенциальную», по выражению Глубоковского) способность к систематическому творческому развитию.

Весною 1917 г., когда вопрос о преобразовании духовных академий на короткое время вновь стал актуальным, Глубоковский начал работу над подготовкой сборника «Московская Духовная Академия в 1854−1870, 1883 и 1886−1887 годах по переписке проф. В. Н. Потапова († 1890, II, 5)». Свой идеал духовной академии H. H. Глубоковский обосновывал, опираясь на историю, на опыт «старой» Академии, где, полагал он, наука находилась в центре академической жизни. «Кафедра – это алтарь, откуда зрится вечная истина, и на ней всегда должен куриться благоухающий фимиам чистой науки от всей души и от всего помышления ученого священнослужителя»²⁴⁰³. Идеализм составлял неотъемлемую черту образования и воспитания, которые призвана была давать духовная школа, и в особенности высшая.

До 1917 г. «политика» почти отсутствовала на страницах переписки Глубоковского. Живя в церковной ограде, Глубоковский и его корреспонденты по-иному воспринимали, оценивали и выстраивали события не только церковной, но и светской истории, по-иному смотрели на мир, на свое призвание и участие в происходящем. Это видение и оценка событий были далеки от односторонне политизированного подхода. Глубоковский утверждал, что «творит и делает историю не грешная политика, а святая религия»²⁴⁰⁴. Революционная буря 1905−1907 гг. прошла как бы по касательной: студенты бойкотировали лекции, устраивали сходки и забастовки, вследствие чего академии были временно закрыты, но в целом жизнь протекала в прежних рамках. Эти внутриакадемические переживания революции отразились в части писем, но голос улицы и шум политической борьбы слышен в редких из них; словно баррикадные бои и выборы в Думу, сотрясавшие Империю, происходили не на соседней улице, а в другом мире. Академические стены были прочны и надежно оберегали касту ученых жрецов, хотя многие из них в событиях Первой русской революции почувствовали предупреждающие толчки возможных грядущих потрясений. «Тяжело работать в наше ужасное время, – писал Глубоковский. – Хуже всего совершенная неясность во всем и везде, почему люди просто мечутся без толку и – даже при лучших намерениях – творят массу вздора. (...) А как тяжело в России всем, кто ее любит как мать, а раздолье только паразитам, высасывающим из нее соки, всяческим хулиганам, орущим дикие речи совсем невозбранно»²⁴⁰⁵. Впоследствии он называл это время периодом «освободительных и мракобесных смут»²⁴⁰⁶.

Первая мировая война усугубила проявление многих негативных тенденций и усилила чувство трагизма.

Церковные реформы не были осуществлены, духовная школа переживала затяжной кризис. В общегосударственной, церковной, академической жизни все очевиднее становились проявления нестроений – деформация несущих конструкций и преобладание «темных личностей». «Вообще война... действует на нервы, – писал один из бывших учеников Глубоковского. – Тяжело видеть и сознавать, что и внутри нашего отечества творится что-то неладное, а, в частности, в нашей церковной иерархии. (...) Как будто бы восстановились на Руси времена былого владычества немцев над церковью; архипастырей назначают и удаляют не по достоинству, а по проискам темных личностей, и выходит, что как будто и не существует церковных канонов и установлений. Меня лично не столько возмущает та сила, которую приобретает в церковных делах некий старец, сколько то бессилие, какое обнаруживают наши духовные сферы в отношении устранения влияния темной личности на их положение, и что важнее – на положение вообще русской церкви. В свое время наши архипастыри поторопились отлучить Льва Н. Толстого. Но вот теперь появился враг церкви, едва ли не гораздо более опасный, чем Толстой. Почему же стражи Израилевы молчат? (...) Не настало ли время, глубокоуважаемый H. H., всем православным людям, любящим свою веру и Церковь, встать на защиту истины и православия и дать отпор действиям темных сил? (...) Или в Петрограде безнадежный застой и холодное спокойствие, а стражи Израилевы спокойно почили на своих постах?»²⁴⁰⁷. Автор письма предлагал пустить в ход обращение верующих к церковной власти «об очищении Церкви от непристойных элементов и восстановлении ее достоинства»²⁴⁰⁸. Подобные мысли и чувства не единичны в полученных Глубоковским в те годы письмах. И сам он замечал в одном из писем В. В. Розанову: «Ныне время смутное и бурное, когда волны бьют, хлещут и смывают без всякого разбора, вынося на гребни лишь щепы и труху...»²⁴⁰⁹.

Вместе с тем война внесла мощное оживление в церковно-общественную жизнь, что отразилось и в церковной публицистике. Почти в каждом номере академического еженедельника «Церковный вестник» появляются статьи с анализом причин и возможных последствий переживаемых событий. В самый канун войны в статьях звучали мысли о кризисе интеллигенции как группы, спаянной общим мировоззрением, о развитии национализма как доминирующего направления²⁴¹⁰, о росте хулиганства и сквернословия, в основе которых восхваление ничтожества и беспринципности, вытравливание нравственного закона и разрушение всякой идейности²⁴¹¹. Разразившаяся мировая катастрофа воспринималась как «суд миру», как факт «то тайного и скрытого, как обычно, то явного и молниеносно ослепительного, как ныне» вмешательства в исторические судьбы человечества высшей Промыслительной силы, зримо и явственно обнаруживающей провиденциальный ход истории, пробуждая «затаенное стремление к религиозно-мистической оценке событий»²⁴¹². «Происходит борьба не различных культур, (...) но борьба воль, запечатленных в формах культуры, борьба различных принципов жизни, развившихся до высшей степени взаимоотталкивания, из которого родился смерч великой войны. Совершается один из грандиознейших по объему и значению актов изначальной и никогда не затихающей борьбы добра и зла. (...) Этим судом будет положена резкая грань между отжившим старым и нарождающимся новым, которое даст начало новой эпохе с новой идейно-духовной физиономией»²⁴¹³. От переживаемых событий ждали «некоего духовного перерождения и обновления», чем объяснялся «тот почти религиозный энтузиазм, который охватил русское общество и народ в настоящее время»²⁴¹⁴. Редактором «Церковного вестника» с 16 мая 1914 г. по 31 декабря 1915 г. состоял доцент Петроградской духовной академии по кафедре основного богословия Нил Васильевич Малахов²⁴¹⁵. По его просьбе Глубоковский поместил в еженедельнике две статьи: «О свышнем мире»²⁴¹⁶ и «Война и мир»²⁴¹⁷. В своих ежегодных вступительных лекциях студентам Глубоковский признавал войны испытанием «религиозной крепости» и «греховной расплатой за нравственные несовершенства»²⁴¹⁸. Но в нынешней войне, по его убеждению, «возобладали совсем иные стихии» и «явно господствует антихристианский дух националистического самообожания, влекущего за собою фактическое варварство», война обнажила «ничтожество европейской культуры», лишенной морального базиса и теряющей «этическую сопротивляемость», ставшей в своих частных проявлениях «чем-то чуть не демоническим», а фактически потерпевшей полнейшее фиаско, ибо культура эта прямо способствовала «изысканной ожесточенности этой тевтонски-зверской бойни»²⁴¹⁹. По словам Глубоковского, «Первопричина кровавого кризиса, кроется в идейном извращении, а оно сводится к религиозно-моральному богоотчуждению»²⁴²⁰.

Еще во время русско-японской войны Глубоковский утверждал, что призвание и назначение России в «духовно-культурном труде». Теперь же он говорил: «Нужно всегда стараться, чтобы наша умственная культура, в собственных ее интересах, была всецело оплодотворена религиозной живительностью и проникнута моральной спасительностью. (...) Человеческое бытие заключается не в пассивном тяготении к низу, а в активном движении к небесам, когда все косное одухотворяется высшими влечениями и силами. (...) Вполне и совершенно это дается единственно в христианстве (...) Надо только приобщиться к этому источнику верой и знанием, чтобы чувствовать безусловную несокрушимость во внутренней независимости от всего случайного и преходящего»²⁴²¹.

С 1916 г. в Петербурге под редакцией Н. В. Малахова (отстраненного от редактирования «Церковного вестника») выходит новый церковно-общественный и религиозно-апологетический журнал «Церковь и общество». Призванный объединить академическую корпорацию, дать ей возможность высказаться и объясниться с обществом, журнал провозглашал «союз живых академических сил и просвещенных церковно-общественных деятелей»²⁴²². К участию приглашались профессора всех духовных академий, представители богословской науки из университетов и других высших учебных заведений. Среди имен сотрудников, перечисленных на обложке журнала, указаны преподаватели, главным образом, Петербургской и Московской академий: В. А. Беляев, И. А. Карабинов, П. И. Лепорский, Г. В. Прохоров, И. И. Соколов, И. П. Соколов, Б. В. Титлинов, С. С. Глаголев, А. М. Туберовский и другие. Задача журнала определялась как объективное, «строго академическое» освещение выдвигаемых временем церковно-общественных вопросов и отслеживание новейших течений в духовной и идейной жизни общества. В заявлении, помещенном в первом номере, редакция отмечала подъем интереса к религии в обществе, произошедший в обществе «сдвиг» в сторону положительного отношения к Церкви, без «духа той непримиримой антирелигиозной и антицерковной оппозиционности», столь характерной для совсем недавнего времени²⁴²³. Редакция предлагала воспользоваться этим благоприятным временем для уменьшения разрыва между Церковью и светским обществом, осуществив шаг навстречу последнему, сделав церковные интересы общественными, как в «золотой век» церковной истории. Одною из главных целей современного момента провозглашалось создание отсутствовавшей в России «христианской» или «церковной» общественности, для чего необходима «многосторонняя» «органическая» церковная реформа²⁴²⁴. Вообще о «золотом веке», о временах первоначального христианства в то время говорилось очень много. Это был своеобразный «шум» времени. «Мы несомненно вступаем в эпоху великого строительства идейной и практической жизни на новых началах, и пусть во главу угла нового здания жизни ляжет краеугольный камень – Христова Церковь!», – говорилось в редакционном заявлении²⁴²⁵. Признавая, что с христианской точки зрения между физическими и нравственными явлениями существует неразрывная связь (пытаться разгадать которую «было бы безрассудством»), профессор С. С. Глаголев писал: «Так, если над русским благополучием теперь тени и сгустились, то зато в некоторой мере рассеялись у нас тени, грозящие благополучию вечному. Ослабилось средостение между миропониманием и надеждами общества и учением и требованиями Церкви. (...) Жатвы много, делатели жатвы должны усилить свою энергию»²⁴²⁶. В журнале звучали идеи о необходимости положить конец периоду «некоторого общественного безначалия», причем подчеркивалось, что именно духовенство должно взять на себя выскользнувшую из рук дворянства роль «руководящего класса», лишь по ошибке некоторое время остающуюся в руках интеллигенции. Основанием для этого называли и политические возможности духовенства, которые «оставались весьма велики», хотя бы в силу сохранения его влияния в деревне²⁴²⁷. Новая культура должна быть религиозной, а духовенство – исторически сложившийся класс, который служит религии. Для осуществления духовенством своих исторических задач необходима реформа, целью которой должно быть улучшение его материального обеспечения²⁴²⁸ и повышение уровня духовного образования, что в целом должно способствовать поднятию общественного значения духовенства. Необходимость высшего образования для священников признавалась первоочередной задачею реформы духовной школы, а отсутствие должного образовательного уровня – «самою существенною причиною теперешнего печального положения» приходского духовенства, ибо «люди, прошедшие только среднюю школу, в большинстве случаев на всю жизнь остаются только умственными недорослями»²⁴²⁹. Таковы были мысли и настроения, довольно распространенные преимущественно среди молодых представителей духовно-академической корпорации.

Слова о необходимости обновления церковной и государственной жизни звучали со всех сторон. «Грозные ныне времена, – замечал Глубоковский, – и всем нужно обновляться, а что мы видим при этом обновлении? Меня огорчает и оскорбляет, когда Самарин при вступлении в должность [обер-прокурора] прямо заявляет, что он совершенно не подготовлен и совершенно этого не ожидал; мне мучительно и больно, что б[ывший] мин[истр] нар[одного] просвещения] Кауфман ссылается на «Божественный промысел» и это принимается Гос[ударственным] Советом в формулу перехода – точно речь идет об Астраханском «Божием промысле», где добывают рыбу да икру»²⁴³⁰.

10 марта 1916 г. Глубоковский назначается представителем от Ведомства Православного исповедания в Комиссию Государственной думы по делам Православной Церкви для участия в обсуждении законопроекта о православном приходе, внесенного духовным ведомством²⁴³¹. Помимо него, от духовного ведомства в Комиссии участвовали товарищ обер-прокурора Н. Ч. Зайончковский, директор Канцелярии В. И. Яцкевич, профессора М. А. Остроумов и А. И. Алмазов. Заседания проходили 10, 12, 14, 16, 17, 21 и 23 марта. Как писал Глубоковский, председательствовал «совершенно дикий человек Владимир Николаевич Львов», и потому сами заседания «всегда были бурные и беспорядочные, причем председатель часто неистовствовал и однажды, крайне разъярившись, просто перескочил через стол и убежал...»²⁴³². Под впечатлением одного из таких совещаний (14 марта в Канцелярии обер-прокурора) Глубоковский писал В. В. Розанову: «...Погибаю там совершенно – духом и телом»²⁴³³. Приведем описание этих заседаний, сделанное Глубоковским тогда же. «Наша группа всегда была в меньшинстве и ограничивалась бесплодными протестами, справками и разъяснениями. Постоянно все отвлекались в сторону от своего предмета; напр., либеральничавший профессор Н. Ф. Каптерев († 1917, XII, 31) много разглагольствовал о женском пресвитерстве, вызывая курьезные рассуждения. Была масса недоразумений и среди участников совещания из духовенства, членов Г[осударственной] Думы. (...) Итак, чуть не все желали и искали, а не было ни знающих, ни благожелающих... Одни просто хотели реформировать все «во главе и членах», другие намеренно стремились дезорганизовать всякую церковную работу, третьи были обречены на «консервативную оппозицию», церковные же вожди просто боялись, слепо держались за старину и, вообще, не умели найти «царский путь»... Так было тогда и во всей Российской политике...»²⁴³⁴. В духовно-академических кругах реформа прихода воспринималась как первое реальное проявление объединительного «движения», вызванного войной и направленного на сближение власти и общества, на преодоление психологии «мы» и «они»²⁴³⁵, и рассматривалась как одно из главных звеньев церковной реформы. И симптоматично, что очередная попытка церковного реформирования направлялась на этот раз не на изменение устройства церковной власти, а начиналась «снизу», с прихода. Все это свидетельствовало о переменах, происходивших в русском обществе, о повышении исторической активности церковной интеллигенции и набирании сил реформаторским движением, не однородным и не однозначным по своим целям и составу участников.

К общегосударственным и общецерковным нестроениям добавляются нестроения академические. Положение академий ухудшалось задолго до февраля и октября 1917 г. Духовная школа переживала затяжной кризис, надежды на разрешение его связывались с проведением церковной реформы, которая все время откладывалась. Война обнажила старые проблемы, обострив, в первую очередь, материальные и финансовые. Еще в отчете Петроградской академии за 1913 г. указывалось на недостаток отпускаемых сумм (почти вполовину меньше требуемых, вследствие чего, например, шести кафедрам пришлось отказать в подписке на периодические издания). «Но особенно тяжело материальное положение личного персонала Академии, – отмечалось в отчете. – У наставников Академии нет казенных квартир. Оклады содержания, установленные почти полвека тому назад, оказываются совершенно недостаточными для удовлетворения даже насущных потребностей, вследствие чего для академических тружеников создается необходимость искать занятий на стороне (...). Академия твердо верит, что и ее критическое материальное положение не останется незамеченным, и что Академии будут даны новые штаты, которые будут отвечать не только современным условиям жизни, но и достоинству Господствующей Церкви Великого Государства»²⁴³⁶. Финансирование духовных академий слагалось из трех источников: 1) процентного сбора с церковных доходов, который с 1901 г. оставался неизменным; 2) процентов с духовно-учебного капитала (около 5000 рублей в год на 4 академии), причем ввиду расходования самого капитала на экстренные неотложные нужды эта часть неизменно уменьшалась; и 3) пособия из государственного казначейства, являвшегося основным источником финансирования и остававшегося практически неизменным с 1860-х годов²⁴³⁷. Оклады преподавателей и кредиты на содержание духовных академий (техническое содержание зданий, студентов, библиотек и т. д.) не изменялись с мая 1869 г. О крайне недостаточном финансировании свидетельствует, например, следующий факт: на содержание каждой академической библиотеки полагалось 2500 рублей в год, за вычетом расходов на переплет изданий, переписку каталогов и прочие нужды; таким образом, в действительности каждой кафедре (коих в академии было от 26 до 28) на приобретение необходимых изданий отпускалась сумма в... 25−30 рублей ежегодно (вместо необходимых 150−200 рублей). В результате академии вынуждены были отказываться от приобретения даже самых необходимых дорогих иностранных изданий²⁴³⁸, а пополнение академических библиотек происходило в основном за счет даров частных лиц, на что указывают ежегодные академические отчеты. В 1903 г. была введена 20% надбавка к штатным окладам профессорам университетов. Война с Японией и революция 1905−1907 гг. не позволили осуществить увеличение окладов преподавателям высшей духовной школы, о чем Синод ходатайствовал тогда же. Сами академические профессора довольно пессимистично смотрели на этот вопрос, напрямую связывая его с изменениями государственного устройства и политики в отношении Православной Церкви. «Атеистическая дума и половинчатый Госуд[арственный] Совет с либеральными министрами и легкомыслием русской интеллигенции мало дают шансов на процветание русской православной богословской науки и русской правосл[авной] духовной школы, – полагал профессор КазДА П. А. Юнгеров. – Скорее же можно ожидать таких субсидий и тайной и явной поддержки католическим, магометанским, сектантским и иным «духовным» (или (...) «противоправославным») школам, чем истинно православным. А последние будут чахнуть и замирать, как и в других православных, «конституционных» государствах: Греции, Сербии, Болгарии, Румынии и т. п., дающих лишь обильную жатву для католической пропаганды. Один проф[ессор] Халкинской семинарии писал мне, что за 60 лет существ[ования] Афинского университета с его богослов[ским] факультетом ни одной книжки по ветхозав[етной] библиологии и экзегетике не вышло. (...) Вот и у нас то же будет... Должно быть, не дождаться нам времен Александра III и Его щедрых субсидий духовной школе всех видов и ее деятелям. Теперь пойдут щедрые субсидии на иные нужды и потребности «освободительного», а не «черносотенного» характера, а от Церкви не отнимут лишь то, чем она доселе владела...»²⁴³⁹. Вопрос о штатах духовных преподавателей рассматривался в Думе в июне 1910 г., после утверждения нового академического Устава, на волне антиакадемической кампании в печати. «...Гос[ударственная] Дума не дала нам, духовным педагогам, даже ничтожной прибавки, – замечал Глубоковский в письме В. В. Розанову, – и никто не сказал за нас ни единого слова в защиту, между тем в пользу бастующих, бунтующих и, паче всего, бездельничающих университетов и подобных «заведений» вопиют на всех стенах... В результате – у нас одни – преданные педагоги бедствуют и голодают, а другие «корчемствуют», занимая по десятку мест и нигде ничего не делая....»²⁴⁴⁰. Лишь в 1911 г. (согласно закону от 28 мая) штатные оклады преподавателям академий были увеличены на 20%, но кредиты на библиотеки и прочие расходы остались прежними²⁴⁴¹. 12 июля 1913 г. принят закон об уравнивании в окладах преподавателей средних духовно-учебных заведений с преподавателями средних учебных заведений Министерства народного просвещения. В результате оклады преподавателей семинарий стали больше, чем доцентов академий. Для изменения положения высшей духовной школы в Государственную думу 26 июня 1913 г. были внесены законодательные предложения о временном увеличении окладов содержания и пенсий доцентам и профессорам духовных академий, а в январе 1914 г. предпринята была очередная попытка повысить жалование в академиях. В записке «О назначении из казны ежемесячных пособий на 111.440 руб. на увеличение содержания Императорских православных духовных академий», поданной в Государственную думу 24 января, отмечалось, что «при равных с профессорами университетов окладах содержания наставники академий всегда оставались менее обеспеченными сравнительно с ними, так как в академиях не было и ныне не существует гонорарной платы за чтение лекций, а плата за печатные труды в академических журналах слишком незначительна»²⁴⁴². Предлагалось следующее увеличение годовых окладов содержания:

– ординарным профессорам вместо 3600 – 4500 руб.;

– экстраординарным профессорам вместо 2400 – 3000 руб.;

– доцентам вместо 1440 – 1800 руб.;

– лекторам новых языков вместо 720 – 1200 руб.;

– библиотекарям вместо 800 – 2000 руб.;

– помощникам библиотекарей вместо 500 – 1200 руб.

Самую большую прибавку (в 1300 рублей) получал ректор, которому планировалось вместо 4200 выплачивать 5500 рублей в год.

3 июля 1914 г. и затем 3 июля 1916 г. были дважды повышены оклады содержания профессорам университетов; однако в отношении преподавателей духовных академий вопрос вновь был отложен, что до крайности обострило их материальное положение: они зарабатывали не только меньше университетских преподавателей, но и меньше старших преподавателей духовных семинарий и духовных училищ. В сентябре 1916 г. в КДА создана была специальная комиссия (в нее вошли Н. С. Гроссу, К. Д. Попов и др.), которой поручалось собрать материалы по введению в духовных академиях новых штатов «применительно к университетским» и привлечь к этому делу другие духовные академии. Подобные комиссии были созданы при каждой академии: в комиссию МДА вошли архимандрит Илларион (Троицкий), С. С. Глаголев, Д. И. Введенский, комиссию СПбДА возглавил В. С. Серебреников. В середине октября 1916 г. делегаты всех четырех академий обратились в Св. Синод с соответствующей запиской и проектом изменения штатов и повышения содержания преподавателям духовных академий соответственно нормам, введенным для университетских преподавателей. Надежду на успех этой акции академические профессора связывали с митрополитом Питиримом (Окновым). «Мне представляется, что м. Питирим, ныне – первоприсутствующий в Синоде (до 1 окт.), благожелательно относится к академиям. А при его связях с Б. В. Штюрмером (хотя ходят упорные слухи, что он скоро уйдет), можно рассчитывать и на содействие светской власти», – замечал профессор МДА священник о. В. Н. Страхов в письме Глубоковскому²⁴⁴³. В Государственную думу был направлен законопроект (№ 31429 от 8 октября 1916 г.) – «Об увеличении с 1917 г. окладов содержания и пенсий личного состава служащих в духовных академиях и об усилении кредитов на учебную часть сих академий», подготовленный духовным ведомством. 19 ноября 1916 г. он был принят к рассмотрению и передан в Комиссию по делам Православной Церкви; та отнеслась к законопроекту с полным сочувствием, внеся лишь незначительные исправления. Обсуждение законопроекта происходило в заседаниях 4, 8, 10 декабря 1916 г. и 17 февраля 1917 г. Однако Февральский государственный переворот вновь отложил решение этого вопроса²⁴⁴⁴.

И без того тяжелое положение высшей духовной школы с началом войны неуклонно ухудшается. К недостаточному финансированию прибавилась нехватка площадей, нарушение учебного процесса и многое другое. На период войны были отменены вступительные экзамены, почему резко возросло число студентов на I курсе: так, в ПДА в 1914 г. на первый курс было зачислено 85, а в 1915 – 103 студента. Вместе с тем часть академических зданий передавалась под госпитали, военные школы и тому подобные учреждения. В южной половине главного академического здания Петроградской академии был размещен госпиталь для 150 раненых из числа нижних чинов. Вследствие этого определением Синода от 18 августа 1915 г. начало учебного года было отложено до ноября 1915 г. Ввиду резкого сокращения числа мест в общежитии (в 1914 г. – 250, в 1915 – 175, в 1916 – 138), дороговизны частных квартир и невозможности их найти, была сокращена продолжительность 2-го учебного полугодия. В 1916 г. учебный год продолжался с 16 августа до 1 ноября и с 20 февраля до 1 апреля. Студентам все больше приходилось заниматься самостоятельно, для занятий рекомендовалось пользоваться литографированными курсами лекций. Академия испытывала трудности и с продуктами; казеннокоштным не выдавались одежда и обувь. Воспитанников Академии призывали в действующую армию. Так, в 1915 г. из Петроградской Академии призвано было 10 человек, в 1916 г. – 130, то есть почти половина обучавшихся в ней. К лету 1917 г. из 306 воспитанников, числившихся к началу учебного года, в Академии оставалось лишь 189.

В подобном положении находились и другие духовные академии. Менее всего повезло Академии Киевской, с начала 1915 г. занятой школою прапорщиков. Наиболее ценное имущество КДА (библиотека, коллекция церковно-археологического музея и прочее) подлежало эвакуации, частью в Саратов, частью в Казань. «Упаковка имущества уже заканчивается и на днях начинается отправка его, – писал Глубоковскому в начале сентября 1915 г. архимандрит Тихон (Лященко), инспектор КДА, в прошлом его ученик по Воронежской семинарии. – (...) Конечно, берем в Казань самое ценное, а масса остается на милость киевских босяков, русских солдат и немцев. А какова эта «милость», мы уже отчасти знаем не только по судьбе библиотеки Варшавского университета (разграбленной), но и по участи Межигорского монастыря под Киевом, разгромленного уже крестьянами»²⁴⁴⁵. В Саратов перебрались со временем и некоторые преподаватели, вследствие чего академическая жизнь, фактически парализованная (хотя формально чтение лекций и экзамены продолжались), являла собою внешнюю оболочку, лишенную внутреннего живого содержания. «Студенты распущены до крайности, дисциплины никакой; хозяйство ведется так, что, рассказать посторонним, не поверят»²⁴⁴⁶, – замечал тот же архимандрит Тихон. По свидетельству другого профессора КДА, протоиерея И. Н. Королькова, студенты занимались по вечерам в Подольской женской гимназии²⁴⁴⁷. 1 февраля 1917 г. ректор КДА епископ Василий (Богдашевский) писал Глубоковскому: «Живем и мы в подавленном настроении духа (...) ныне наука весьма страдает (...). Печатание ныне так дорого, что прямо хоть закрывай «Труды». Пока еще влачим существование»²⁴⁴⁸.

Нестроение проявлялось и внутри самих академий. Академические корпорации были расколоты, в них властвовал дух «партийности». В 1916 г. профессор МДА И. В. Попов представил свою докторскую диссертацию о блаженном Августине в Петроградскую духовную академию вследствие нежелания «получать ученую степень от Академии, где на первом плане стоит не наука, а политиканство»²⁴⁴⁹. «О нашей Академии сейчас все забыли, и она отдана на произвол стихий»²⁴⁵⁰, – замечал профессор МДА Н. Л. Туницкий. Академические стены начинают рушиться под натиском происходящих изменений, существенно задевающих привычный уклад жизни, отражающихся на самой возможности заниматься наукой, которая постепенно вытесняется из жизни и из переписки. Последняя заполняется заботами и тревогами повседневности, превращая «жрецов науки» в простых обывателей, занятых добыванием куска хлеба. Впоследствии Глубоковский, признав «смуты» с «неизбежно взаимным истреблением людей всякими губительными способами» необходимым этапом мировой истории, замечал: «Но смуты в человеческом обществе сопровождаются потрясениями в области жизненных условий, обеспечивающих человеческое существование в его разумном течении, которое гарантируется человеческой интеллигентностью»²⁴⁵¹. Именно эта интеллигентность и была вскоре отброшена как старый ненужный хлам.

При просмотре переписки академических профессоров складывается впечатление, что для большинства членов академической корпорации Февральский государственный переворот стал неожиданностью. «Ошеломительные известия о событиях переворота посыпались на нас в то время, когда мы и наши студенты были погружены в подведение итогов уч[ебного] года. Впечатления были потрясающие (...). Утешительно уже то, что студенты не позволили себе никаких эксцессов (...). Профессора также ни разу не изменили своей сдержанности (...). Какая всюду ломка! Вершится суд истории, и дай Бог, чтобы с плевелами не гибла пшеница»²⁴⁵², – замечал профессор КазДА Г. В. Прохоров. Весною 1917 г. среди корреспондентов Глубоковского встречаются люди разных церковно-политических симпатий. «Не желая доверять бумаге» свои мысли о происходящем, один из них, в течение многих лет регулярно писавший Николаю Никаноровичу, А. И. Покровский, бывший профессор МДА, а с 1916 г. – Новороссийского университета в Одессе (в марте 1917 г. умудрившийся стать комиссаром милиции), отмечал: «Но в чем я решительно не могу отказать себе в настоящий момент решительного перелома и переоценки ценностей, так это в удовольствии еще раз и от всего сердца признать Вас истинным и благородным рыцарем правды, говорившим эту правду в глаза охранителям старого режима не только тогда, когда она была им неприятна, но также и тогда, когда она была им очень и очень не по нутру. Ваша резкая и справедливая критика духовно-учебного дела, Ваша огненно-обличительная статья в Троицком сборнике и Ваша высоко активная роль и твердо выдержанная позиция в истории с моей диссертацией – все это такие крупные заслуги Ваши перед прогрессивной церковной общественностью, что никогда не могут быть забыты и которые дают право и нам, пожалуй, даже гораздо больше, чем «им», считать Вас своим и пользоваться Вашим руководством, Вашим несравненным талантом, Вашими огромными знаниями и Вашей искренней отзывчивостью на все светлое, хорошее и честное! (...) Приходится выступать и на больших общественно-политических собраниях. Дела много и все так живо...»²⁴⁵³. В том же духе радостно приветствовали перемены в государственной и церковной жизни В. П. Виноградов, И. М. Громогласов, П. В. Тихомиров, в свое время бывшие «уволенными» по различным причинам из МДА и «гонимыми» профессорами. «От души поздравляю Вас с возрождением родины и с раскрепощением церкви!!» – писал Глубоковскому П. В. Тихомиров, сообщая о своей работе в Нежинском Общественном комитете²⁴⁵⁴. Совсем в ином тоне, сожалея об охватившем общество в политическом и религиозном отношениях безумии, делился своими впечатлениями с Глубоковским священник о. П. П. Дружинин: «Да дарует Господь Вам мудрость, так необходимую в наше мятущееся время, когда каждый почти, как бы он ни был неопытен и юн, стремится что-то обновлять. Особенно страшны такие обновления в области религиозной и церковной жизни. Глава наших церковных обновленцев – Титлинов, – как мне представляется, и в церковь ходить не особенно привык. Значит, живет внецерковной жизнью и вдруг дерзает «обновлять» церковь»²⁴⁵⁵. При этом и левые, и правые считали H. H. Глубоковского «своим», но сам он всегда стоял вне каких-либо «партий» или групп. По собственному признанию, «отчаянный индивидуалист», Глубоковский был скорее «своим» среди чужих и «чужим» среди своих, зачастую сражаясь «на три фронта».

Постепенно среди корреспондентов Глубоковского остаются одни «консерваторы»: А. И. Соболевский, епископ Василий (Богдашевский), К. В. Харлампович, С. С. Глаголев и им подобные, люди не обновленческого духа и стремлений, близкие по складу «русскому направлению». Сделанное в январе 1917 г. К. В. Харламповичем замечание о том, что «во главе русского правительства как будто сидят люди, поставившие своим девизом: чем хуже, тем лучше»²⁴⁵⁶, – стало лейтмотивом переписки всего 1917 г., невзирая на менявшиеся не раз правительства. Об отношении к Февральскому перевороту Глубоковского и людей его круга можно судить по переписке Николая Никаноровича с академиком А. И. Соболевским, перебравшимся из Петрограда в Москву 6 марта 1917 г., как он писал, сразу после того, как стало известно, кто «хозяин флота в Финском заливе и Петрограде»²⁴⁵⁷. Их переписка была довольно оживленной благодаря тому, что весной 1917 г. письма из Москвы в Петроград и обратно доставлялись в течение двух-трех дней, а впоследствии, в 1918−1921 гг., – восемь-десять. Насыщенные массой мелких подробностей, краткие и слегка ироничные письма Соболевского и более эмоциональные – Глубоковского представляют калейдоскоп быстро меняющейся жизни и настроений. Уже в первом письме, сообщая о похоронах 11 марта 1917 г. бывшего профессора Петроградской академии Н. В. Покровского, Глубоковский замечает: «...В некоторые минуты я искренно завидовал ему»²⁴⁵⁸. От письма к письму напряжение, вызванное непониманием происходящего, разрывом между видимым и слышимым, нарастает. «Я до такой степени ничего не понимаю, что желал бы просто уничтожиться...»²⁴⁵⁹, – пишет Николай Никанорович 20 марта. В дальнейшем все определеннее становится полное неприятие курса Временного правительства и растущая тревога за судьбы России, Церкви и Академии, а со временем – и за свою собственную жизнь. «Живем мы здесь неважно – в постоянном томлении и бесподобном напряжении. За наружным спокойствием нет покоя в сердцах наших и не видится утешения... Судьба нашей Церкви крайне тревожна»²⁴⁶⁰, – замечал он 31 марта 1917 года. Со своей стороны Соболевский, сообщая о новостях московской жизни, наполненной митингами, собраниями церковных старост, священников, псаломщиков, забастовкой певчих в Успенском соборе («поют только на одном клиросе и то не всегда, когда нужно»²⁴⁶¹), выборами новых «батюшек», митрополита и пр., замечал: «Дух[овный] мир мечется. Изумительная спешка во всех вопросах. Кузнецов играет самую скверную роль; по обычаю везде твердит об отделении церкви от государства»²⁴⁶². «У Вас в Посаде чудят, а у нас беснуются. (...) Все сдается и падает. (...). Во всем крайние затруднения, – страшно растет тревога. По возможности все бегут»²⁴⁶³, – отвечал ему Глубоковский. 8 мая Соболевский пишет: «Долой академиков! Новый лозунг, только загремевший в московской епархии»²⁴⁶⁴.

Воодушевления и иллюзий относительно декларируемых «демократических» преобразований и свобод Глубоковский не испытывал с самого начала. Поздравляя Соболевского с праздником Пасхи, он обращал внимание на изображенных на посылаемой открытке людей со штыками, поверх которых развевались красные знамена со словами: «Свобода, равенство, братство», и замечал: «Вот Вам, досточтимый Алексей Иванович, подлинный символ здешней свободы, которая доселе держится штыками, и той порой происходит отчаянное расхищение великой, веками собранной России. Державную Великороссию загоняют в западню без всяких выходов...»²⁴⁶⁵. Подобные настроения непонимания, растерянности, гибели России – характерны для людей его круга. «Да: «Прощай св. Русь». На что надеяться и как жить? Не наложить ли на себя руки (...). Живу как в тумане и ничего не понимаю. (...) Как можно верить в водворение братства «демократии». Ведь теперь больше чем когда-нибудь homo homini lupus²⁴⁶⁶ и сколько зверства кругом!», – писал профессор Киевского университета св. Владимира Ю. А. Кулаковский²⁴⁶⁷. Спустя два месяца (2 мая) он же: «Прежде мне казалось, что немцы постараются прорвать ослабевший фронт. Теперь видно, что они дают намеренно разрастись развалу (...). Надо взять посох и пойти, куда глаза глядят, без надежды найти где-нибудь приют и дело. Надвигается не развал, а разгром и уничтожение всего и уйти некуда. И надо все-таки жить и чего-то ждать»²⁴⁶⁸. В свою очередь Соболевский с присущей ему прямотой замечал: «...рассказы о том, что происходило и происходит – один ужас. Россия и ее народ проданы и продался. (...) Продавших и продавшихся в России много. (...) Здесь смятение умов. (...) Даже «прогрессивные» люди дошли до такого малодушия, что твердят: поскорее бы пришел Вильгельм и навел порядок! (...) Славяне совсем основательно забыты. (...) Москва занята всего более собою. Выпущенные революциею из тюрем каторжники и воры убивают и грабят, иногда именуя себя милиционерами, прибывшими для обыска, иногда просто пользуясь беззащитностью населения. (...) Удивительно быстро рассыпается наш великан на глиняных ногах»²⁴⁶⁹. «Настроение у всех подавленное. Никто не ждет впереди ничего хорошего. Ужели не образумятся и загубят Россию. Прямо страшно даже и представить это, – писал Соболевскому секретарь Синодальной канцелярии Н. В. Нумеров, ученик Глубоковского, один из его постоянных корреспондентов. – (...) Что будет дальше? Читаешь газеты и просто задаешь вопрос: не находишься ли в сумасшедшем доме? Пусть наша интеллигенция, давно производившая атаку на власть, получает плоды своей борьбы. Жаль за Россию, нашу великую Империю, созданную при деятельном участии царей, которых готовы теперь забросать грязью. Безумцы хотят зачеркнуть все прошлое русской жизни и начать историю с настоящего хулиганского [нрзб.]»²⁴⁷⁰. В письмах – мучительные переживания за гибель «великой России», из государственного строя которой «вышвырнули... мощный фактор», державший ее в единстве – царскую власть, без которой война России «не под силу»²⁴⁷¹. Новые правители и их сторонники обвинялись в отсутствии ответственности и понимания «государственных задач и смысла государственности», в слепом фанатизме: «Нет власти, нет идеального центра, нет патриотизма и кругом хамство, невежество и слепое неведение, а вместе с тем грубые животные инстинкты, грабежи и насилия, гибель культуры»²⁴⁷².

Невозможность и нежелание сопротивляться происходящему сам Глубоковский выразил в одном из апрельских писем: «Но теперь идет жестокая буря, и мы все должны усугубить горячие молитвы к Небесному Кормчему о спасении. Кажется, настал момент исполнить заповедь о «непротивлении злу», чтобы не вызвать горшего ожесточения его. Сам я ослабел телом и удручен духовно»²⁴⁷³. Таков был ответ на призыв доцента КазДА по кафедре Св. Писания Нового Завета, иеромонаха Ионы (Покровского) (впоследствии, в эмиграции, епископа Ханькоуского, прославленного в 1996 г. Русской Православной Церковью Заграницей), писавшего Глубоковскому: «Мне думается, именно теперь и важен, особенно дорог Ваш голос, как столпа богословской науки. Я уверен, что многие и очень многие пойдут за Вами, как Вы скажете. К этим многим причисляю и я себя. Дорогой Николай Никанорович! Не оставьте Вы меня, скажите, научите, что надо делать, как поступать. Я твердо верю, что Вы скажете так, как подсказывает Вам Ваш внутренний голос, я уверен, что правда для Вас выше всего, страх перед чем-либо или перед кем-либо не заставит Вас покривить или не высказать своего взгляда»²⁴⁷⁴.

Церковная политика бывшего председателя думской комиссии по делам Православной Церкви В. Н. Львова, назначенного 4 марта обер-прокурором, вызывала у Глубоковского резкую критику и неприятие, как, впрочем, и у большинства его корреспондентов. Он называл нового обер-прокурора не иначе как «неистовым» и «ненормальным». С тревогой и сожалением Глубоковский узнал о назначении 20 марта в товарищи обер-прокурора А. В. Карташева, своего бывшего ученика и коллеги, по его мнению, достаточно известного своими «отрицательными сторонами, кроме которых – других у него нет»²⁴⁷⁵. На следующий день после принятия Временным правительством постановления (от 20 марта 1917 г.) об отмене вероисповедных и национальных ограничений и предоставления правлениям духовных семинарий и училищ права избирать кандидатов для замещения административных и преподавательских должностей, Глубоковский пишет в Москву: «Настали разбойничьи времена. В нашем ведомстве стало совсем невыносимо. Львов неистовствует (...), чтобы разворотить всю Церковь. При Синоде образована масса комитетов (наподобие СРД) и все переворачивается вверх дном. Митрополита свергают демагогическим напором. При соборах (...) происходит самая темная агитация, грозящая чуть не побоищами. В академии экстренно вводится автономия, при которой нашему брату жить нестерпимо»²⁴⁷⁶. Весьма неодобрительно относился Глубоковский и к сочинению «по указу нашего ненормального обер-прокурора» всевозможных автономий (включая церковно-приходскую школу), отмечая, что наряду с ними, Синод, у которого отняли все издания и передали в ведение Петроградской академии, «лишается даже видимости бытия»²⁴⁷⁷.

Еще в первых письмах Глубоковский отмечал, что у Синода «тяжелый конфликт» со Львовым, проявляющим «абсолютное самовластие»²⁴⁷⁸. «Синод пока держится твердо и даже решил всем составом сложить свои полномочия, если не возвратят ему свободу»²⁴⁷⁹. 15 апреля он сообщал Соболевскому о роспуске Синода: «Сегодня Львов собрал в зале заседаний весь Синод и пригласил почти всех чиновников (до секретарей включительно), заставил всех членов встать (прежде этого никогда не бывало!) и объявил именем Вр[еменного] П[равитель]ства, что все они увольняются (...). Когда хотел что-то сказать Сергий [Страгородский], он приказал открыть двери и пригласил удалиться... Ужасное настроение, хочется неудержимо бежать из ведомства»²⁴⁸⁰. (Не напоминает ли это последующего разгона Учредительного собрания, когда были закрыты двери и на следующий день в зал заседаний никого не впустили?.. То были звенья одной цепи). После разгона Синода у архиепископа Арсения (Стадницкого) происходили собрания изгнанных иерархов. Именуя Львова «обер-гонителем», а его действия «самодурством», вследствие которого объявленная на словах свобода Церкви на деле оказалась началом гонений и новых попыток ее разрушения, архиепископ Арсений 12 мая сообщал епископу Феодору (Поздеевскому) некоторые обстоятельства, сопутствовавшие этому разгону: «К стыду и прискорбию среди нас оказался не скажу изменник, а оппортунист [архиепископ Сергий Страгородский. – Т. Б.]..., испортивший все дело своим согласием на вступление в состав неканонического Синода. После возмутительного разгона нашего у меня собрались, и мы убеждали его разделить с нами участь гонимых, чтобы таким образом лишить два состава Синода преемственности. Но он сам не восхотел разумети. Предполагали мы созвать архиерейский съезд. Но опасались, что в нем усмотрят противоправительственную агитацию и нас разгонят, – что при нынешних «свободах» вполне возможно. Ведь назван же был наш протест от 9/13 марта Синодским бунтом против нового строя»²⁴⁸¹. Архиепископ Арсений с грустью замечал, что члены нового состава Синода «без всякого колебания» заменили собой прежний состав. Тогда же архиепископ Арсений написал архиепископу Сергию (Страгородскому) «очень резкое письмо», которое, как он надеялся, когда-нибудь будет обнародовано. По его словам, они разъехались после этого заседания «с сокрушенным сердцем» не за себя, а за «гонимую церковь и за отсутствие в нашей иерархии подлинной соборности и твердости духа»²⁴⁸². Среди материалов его архива есть «листовка» (от 13 мая 1917 г.), содержащая призыв к епископам объединиться и встать на защиту Церкви, чтобы не позволять никому, помимо епископов, реформировать церковное устройство: «Пусть собор всех епископов даст нам законную церковную власть, которой мы сможем доверить свое спасение (...) пусть он защитит нас от волков и самозваных реформаторов. (...) Церковные мятежники ворочают синодскими епископами по своему усмотрению! Тьма сгущается, света не видно. От предстоящего российского собора нельзя ожидать ничего хорошего. На собор соберутся нецерковные элементы (...). Анафема Львову, анафема неканоническому Синоду. Анафема всем церковным мятежникам. Мы с мятежниками, будь то епископы, пресвитеры или миряне, входить в церковное общение не намерены»²⁴⁸³. Симпатии Глубоковского, Пальмова, Соболевского были на стороне прежнего Синода, который «держался твердо и действовал энергично»²⁴⁸⁴.

После разгона Синода Русская Церковь оказалась на пороге раскола. В то же время в апреле–мае 1917 г. по всей России проходили епархиальные съезды мирян и духовенства, в которых многие склонны были усматривать обновление и оздоровление церковной жизни, приближение ее к каноническим нормам: выборность епископата, активное участие мирян в церковной жизни и органах церковного управления и т.п. О московском епархиальном съезде, как событии «чрезвычайной важности», сообщал Глубоковскому И. М. Громогласов: «Собран он был несколько поспешно, без достаточной подготовки, и потому сам в значит[ельной] степени должен был получить характер подготовительного. При всем том самый факт его созыва в необычном составе, да и некоторые постановления, на мой взгляд, в высшей степени важны и значительны»²⁴⁸⁵. Только что окончивший Новороссийский университет Г. В. Флоровский делился с Глубоковским своими впечатлениями о съезде, собравшемся с 19 по 24 апреля в Одессе: «То, чему мне пришлось в качестве зрителя быть свидетелем, так ужасно, что руки опускаются и почти полная безнадежность овладевает душой. Я не могу передать всего, что я сам слыхал и видел на трех вечерних собраниях, на которых присутствовал лично, еще менее все то, что я знаю по передаче моего брата – профессора университета, бывшего товарищем председателя съезда. Но, быть может, несколько черточек достаточно будет для того, чтобы Вы признали, что я не сгущаю краски. Не говоря уже о том, что большинство благочинных вместе со своими представителями (...) весьма и весьма сомнительны по своим пастырским достоинствам, что в президиуме были лица, которые по официальным данным (светской власти) почти что обвиняются в шулерстве и т. п., полноправными членами съезда были признаны по 3 семинариста и епархиалки, которые в качестве членов съезда входили в состав школьной комиссии (...). Можно было слышать священнослужителей, утверждавших, что вся русская церковь прогнила и развалилась. Можно было слышать угрозы духовенству со стороны представителей церковной науки, визжавших, что довольно уже «размахивать крестом» (...). Можно было слышать клеветы и инсинуации, лукавость которых тут же изобличалась. Все это вместе взятое создавало такую душную атмосферу, что не верилось и не верится, что настало обновление церковной жизни, что сейчас возможен всероссийский собор, который сможет вершить дела по церковному самосознанию. Скорее чувствовалось, что настала пора тяжелых искушений, что не дух Христа, а дух злобы, князь мира сего есть вожатый современного движения. Я не в силах передавать более подробно всех обстоятельств. Скажу только, что так страшно теперь жить, так безысходными кажутся все контраверсы, что хочется уйти из этой жизни туда, где нет обманов и травли, нет печалей и воздыханий, но жизнь бесконечная и во всех Христос. Атмосфера кажется эсхатологической насквозь»²⁴⁸⁶.

Новая «демократическая» власть не проявляла особой заинтересованности в сохранении и развитии духовной школы. 24 мая 1917 г. церковноприходские школы были переданы в ведение Министерства народного просвещения, что вызвало протесты духовенства и преподавателей духовной школы. В письме А. И. Соболевскому Глубоковский упоминал о разговоре председателя Училищного Совета протоиерея о. П. И. Соколова с А. В. Карташевым, заявившим, что он (Карташев) – «враг всяких церковных школ, которые ныне прямо не позволительны»²⁴⁸⁷. При таком отношении к делу Глубоковский ожидал, что и духовная академия скоро «потопится»²⁴⁸⁸. А во время визита профессора МДА Н. Л. Туницкого в составе депутации к товарищу министра финансов Куропаткину последний высказал мнение, что для России четыре духовные академии – слишком много, не нужно столько семинарий и историко-филологических факультетов; вместо них необходимо создать побольше технических школ²⁴⁸⁹. Доказательства подобных намерений в отношении духовных академий Глубоковский усматривал уже в первых шагах новой власти. По приказу обер-прокурора В. Н. Львова 4 марта (то есть в день его назначения) началась ревизия МДА профессором Петроградской академии Б. В. Титлиновым, что являлось незаконным актом; по академическому Уставу такую ревизию мог проводить только Св. Синод. Подробности ревизии Глубоковскому сообщал все тот же А. И. Соболевский. Результатом ее (впрочем, заранее предрешенным) стало увольнение ректора – епископа Феодора. 17 марта Соболевский писал: «В М[осковской] Дух[овной] Ак[адемии] – дела по-новому. Кто-кто из профессоров (Тареев?, И. В. Попов?) послал в Пгр. знаменитому Л[ьво]ву донос на ректора, по делу Виноградова, и тотчас прибыл в Посад «ревизор» – Титлинов. Созвал профессоров и начал допрос ректора. Вел себя, по отзыву очевидца, – омерзительно; проявил хамом выше всякой меры. Ф[еодор] кое-что ему еще отвечал; остальные проф[ессора] на все вопросы молчали, что Т[итлинов] признал за знак согласия. Донос поддерживали и Т[итлино]ву поддакивали Тар[еев], Поп[ов], Туницкий. Ф[еодор] ожидает удаления в монастырь. Вот как дух[овные] ученые обходятся с одним из самых порядочных архиереев! Впрочем, говорят, моск[овские] батюшки ездили к Л[ьво]ву просить смены святого Макария [Невского]! Как будто не умели найти другого способа!»²⁴⁹⁰. Выступая в защиту гонимых профессоров и не симпатизируя ректору МДА епископу Феодору (Поздеевскому) за его «крайнее самовластие», Глубоковский был возмущен «наглым беззаконием» ревизии и методом увольнения преосвященного Феодора от должности²⁴⁹¹.