Часть II. Русские подвижники 18-го века
Митрополит Филофей (Лещинский)
(Проповедник Евангелия инородцам Сибири)
Митрополит Тобольский Филофей, в схиме Феодор, известен столько же подвижнической жизнью своей, сколько апостольскими трудами. И в Тобольске, где он жил, и в Тюмени, где он скончался и схоронен, и по всей Сибири, благоговейно почитается его память.
Родился он в Малороссии в 1650 году в небогатой дворянской семье Лещинских.
Образование он получил в Киевской академии, затем, женился и был приходским священником. Вскоре овдовев, он постригся в Киево-Печерской Лавре с именем Филофея. Подвиги его тут с первых шагов в молитве, послушании, посте были так велики, что удивляли и братию и богомольцев. За распорядительность свою он был избран в трудную по множеству дел должность эконома, а затем сделан наместником зависевшего тогда от Лавры Брянского Свенского монастыря.
О. Филофей горячо любил Лавру, но Господь определил ему потрудиться в дальней стране.
В 1700 г. Император Петр Великий приказал Киевскому Митрополиту подыскать из малороссийского монашествующего духовенства умного и благочестивого человека для проповеди Евангелия сибирским инородцам.
Митрополит наметил тогдашнего архимандрита Новгород-Северского монастыря Димитрия, который был посвящен в митрополита Тобольского. Но по слабости здоровья Димитрий вовсе и не ездил туда, и вскоре переведен был в Ростов, а на его место послан Филофей.
Сибирско-Тобольская епархия простиралась от Ледовитого моря до Китая и от Урала до Восточного океана; пространство ее теперь разделено на шесть епархий.
Понятно, как трудно было управлять такой епархией, которую обозреть даже не представлялось никакой возможности. Между тем она была в крайнем неустройстве.
Филофей писал Государю: «Пришед в Сибирские страны, в церквах Божиих обрел великое нестроение».
«А какое нестроение, не лет есть и писанию предати. А чинится то за великою простотою (т. е. священников) и нищетою».
Архиерейский дом был в развалинах. На восстановление и поддержание его государь отпустил новые дачи и угодья, которыми хозяйственный Филофей успешно управлял.
Затем особо чувствительный недостаток в крае был в церквах. За 21 год при митрополите Филофее выстроено было 288 церкви.
Мало было духовенства, было оно крайне невежественно и необеспеченно. Митрополит принужден был принимать в духовенство из крестьян, казаков и других сословий.
Духовенство в городах не получало жалованья от казны, в селах не имело земель. И то и другое было дано по ходатайству митрополита пред государем.
Для подготовления добрых священников заведены были школы для детей духовного звания, и содержались на счет архиерейского дома.
Затем митрополит обратил внимание на раскольников, которые еще со времени патриарха Никона, скрываясь из срединной России, селились во множестве в Сибири. Были случаи при Филофее возвращения их к Церкви целыми семьями и селениями.
Но гораздо успешнее шло дело крещения инородцев.
В 1706 году последовал указ государя: «Сибирскому митрополиту Филофею ехать во всю землю вогульскую и остяцкую, и в татары, в тунгусы и якуты, и в волостях, где найдет их кумиры и кумирницы и нечестивые их жилища, и то все пожечь, и их, вогулов и остяков, Божиею помощью и своими труды приводить в Христову веру». Затем инородцам, которые пожелают креститься, объявлялись разные льготы, а гражданскому начальству предписывалось оказывать всякую помощь проповедникам и способствовать им в средствах передвижения.
Первые миссионеры, посланные митрополитом, не имели успеха.
В 1709 г. митрополит Филофей тяжело заболел, принял схиму с именем Феодора и удалился на покой в устроенный им в г. Тюмени Троицкий монастырь. Он собирался даже удалиться на место своего пострижения в Киев. Но Бог решил иначе.
В 1711 г. в Сибирь назначен был губернатором предприимчивый и умный человек, князь Гагарин. Так как митрополит Филофей к тому времени вполне поправился, он предложил ему ехать самому миссионером, причем предоставлял ему и судно для плавания, и гребцов, переводчиков, 10 казаков для охраны, 2,000 денег и распорядился, чтобы власти повсюду содействовали проповедникам.
Митрополит решился на этот подвиг и начал свои действия с остяков, ближе всех живших к Тобольску.
В июне 1712 года он поплыл вниз по Иртышу, перешел в реку Обь и останавливался в тех местах, где было жилье.
Народ этот был более в состоянии первобытной дикости и вел жизнь полукочевую, зимуя в лесах, а лето проводя по берегам рек в рыбной ловле, зимою же занимались звероловством. Они поклонялись идолам. Имели они понятие о Высочайшем Существе, всеблагом Владыке вселенной, но считали его слишком далеким и недоступным. Зверей, вредивших им, они обожествляли наряду с духами, более, по их мнению, доступными, чем единый Бог. Идолы их были отвратительны на вид. Жрецы их, шаманы, держали их в руках благодаря своей хитрости и их невежеству. Верили они и в загробную жизнь, представляя ее себе в грубых земных образах. К этим-то людям и шел Феодор.
Всюду он сжигал кумирни, разрушал идолы. Но, конечно, не ограничивался этой крутой и недоказательной мерой. Он пояснял им бессилие этих идолов и говорил им о христианском Боге.
Во второе путешествие митрополита многие остяки, не имея более предметов поклонения и убежденные теперь в их бессилии, охотно крестились.
Один шаман даже сам расположил свою паству к Богу. Еще весной, до приезда митрополита, он отказался от служения идолам и ворожбы, стал вслух читать русские молитвы, которые слышал от крещеных раньше остяков. Затем он стал громко говорить, что пришло время — и все они станут христианами.
Когда к их селениям приплыл митрополит, они встретили его все на берегу и сказали: «Мы знаем: ты приехал крестить нас. Бог не велит нам противиться; исполни это!» — и все крестились.
Но часть этого поселка не захотела креститься и удалилась в другую сторону. Куда ни приходили они, всюду их преследовали комары и мошки, и охота не удавалась, так что им грозил голод. Они поняли, что то вразумляет их христианский Бог, вернулись к прежнему месту и приняли крещение.
До 1727 г. митрополит ежегодно совершал поездки с этой миссионерской целью. Несколько раз жизнь его была в опасности. В Буренинских юртах старшина стрелял в него. К счастью, пуля пронизала одежду святителя, не ранив его самого. А когда впоследствии старшина был схвачен и привезен под стражей в Тобольск, святитель взял его к себе на поруки, и склонил к принятию христианства.
Много помогали делу проповеди чудеса, происходившие иногда при крещении. Так, крестили раз слабую девочку; в реку для погружения ее пришлось нести на руках. Выйдя же из воды, она вдруг стала сильной, сама пошла домой и принялась там за тяжелую работу. Один 10-ти летний мальчик, у которого сильно болела нога, во время крещения вдруг выздоровел и побежал домой.
Всего крестил митрополит до 40,000 человек.
Просвещая инородцев, заботился он и о том, чтоб утверждать их в христианстве. Он строил им церкви на деньги, исходатайствованные от казны, ставил часовни и кресты под навесами. Церкви снабжал утварью и всем нужным для богослужения, народу раздавал иконы и кресты. Священники должны были не менее трех раз в году объезжать новообращенных, назидая их в вере.
Из детей инородческих выбирались способные мальчики и посылались в мужские монастыри и архиерейский тобольский дом. Там учили их грамоте и Закону Божию, готовя их к священному званию.
Для новообращенных были митрополитом испрошены значительные льготы, и он оберегал их как отец. Был с ними приветлив, кроток, покрывая любовью их исконную грубость и темноту.
Зато, когда приезжал он в их юрты, они бежали к нему, как дети к отцу, падали на землю, целовали ему руки и ноги, отвыкали ради него от своих дурных обычаев. Память о нем доселе с любовью хранится между их потомками: «Добрый был старик, народ в обиду не давал; комиссары и воеводы боялись его; остяков сильно любил; верный слуга Божий был; святой был человек».
В 1715 году, по кончине митрополита Тобольского Иоанна, заместителя схимника Феодора, ему снова вверено управление той же епархией.
Он ревностно принялся за дело, объезжал епархию.
В 1720 году он по прошению уволен был на покой, причем получил от Императора Петра I за труды миссионерства похвальную грамоту. Трудов этих он не оставлял до кончины.
Он поселился в Тюменском Троицком монастыре и жил здесь уединенной простою жизнью. Летом любил он ходить пешком за 9 верст к Ивановскому монастырю, где удил рыбу. Зимой он учил грамоте детей инородческих.
31 мая 1727 г. в воссозданной им обители, среди взысканных им детей, старец схимитрополит Филофей-Феодор тихо почил.
Во исполнение его завещания, тело его погребено в монастыре, против входа, — «дабы, — как гласит завещание, — мимоходящие попирали прах его ногами».
Небольшое надгробие отмечает его могилу.
Светлая жизнь его произвела сильное впечатление на современников его, и жители Тюмени и других мест Сибири посещают его могилу и служат на ней панихиды.
Схимитрополит Феодор-Филофей был высокого роста, в старости несколько сгорблен. Бледное лицо его, осененное седыми волосами, выражало глубокий внутренний мир и одушевление.
Иоанн (Максимович), митрополит Тобольский и всея Сибири
Митрополита Иоанна уже давно почитали в Сибири как великого праведника; ходят рассказы о чудесных исцелениях его предстательством. И не только народ, но и архипастыри Тобольские поддерживают это чрезвычайное отношение к памяти митрополита Иоанна.
Происходил он из известного дворянского малороссийского рода, многие представители которого и прежде занимали и поныне занимают видное положение в государственной службе. Всех сыновей у отца его было семеро.
О детских годах Иоанна не сохранилось решительно никаких сведений. Также о юности его. Известно лишь, что он родился в Нежине в декабре 1651 года, учился в Киевской академии, был пострижен и занимал в Лавре значительную должность проповедника и эконома.
Насколько ценились его способности, видно из того, что в возрасте всего 24 лет его избрали послом от Лавры в Москву, к царю Феодору Иоанновичу — просить помощи Лавре в случае нападения турок на Киев и дать им другой монастырь, где бы монахи могли укрыться в таком случае.
Посольство увенчалось полным успехом. Царь отправить для защиты Лавры сильное войско и предоставил Лавре Свенский Брянский монастырь. Иоанну Максимовичу было велено управлять этим монастырем.
Затем целый период двадцати лет в жизни Иоанна Максимовича покрыт неизвестностью. Он был настоятелем еще других монастырей; но каких, неизвестно.
Мы застаем его в 1695 году, когда архиепископ Черниговский, святой Феодосий Углицкий, ввиду близкой кончины своей вызывает его к себе и поручает ему Елецкий монастырь, в котором дотоле настоятельствовал сам.
По кончине святителя Феодосия в архиерейских покоях собралась рада (избирательное собрание) из уполномоченных Киевского митрополита, малороссийского гетмана, войска и мещанства — для выбора преемника усопшему, и был единогласно избран Елецкий архимандрит Иоанн Максимович.
Вступая на кафедру, которую до него занимал святой: святому и передал Максимович свой монастырь, так как настоятелем Елецким назначен был св. Димитрий (впоследствии митрополит Ростовский).
Рукоположение Иоанна в епископский сан произошло в Москве.
Сам ученый и писатель, святитель Иоанн был покровителем просвещения в своей епархии. Он основал в Чернигове коллегиум, послуживший образцом для духовных семинарий.
Хоть немного помощников было у архиепископа при устройстве коллегиума, но они были способные, деятельные люди, так как Иоанн обладал умением верно оценивать людей и угадывать в них нужные ему свойства.
Черниговский коллегиум имел важное значение не для одного только духовенства. В него отдавали детей своих и дворяне, и казаки, и мещане.
Среди немногих сведений, дошедших об этой поре жизни святителя, есть одно, свидетельствующее об его благодарном сердце. Он приказал занести во всех церквах Черниговской епархии синодики для помещения в них имен благотворителей.
Паства Черниговская ценила Иоанна, видя в нем истинного христианина. Особенно привлекало к нему народ его горячее молитвенное настроение и смирение.
Уже тогда в нем действовали и чрезвычайные дары благодати. Так, Петру Великому, во время борьбы его с Карлом XII Шведским, архиепископ Иоанн сказал, как истинный патриот, воодушевленное слово, в котором предрекал победу. «Благословен ты, — говорил святитель, — егда входиши, и благословен, егда исходиши: предаст ти бо Господь Бог врази твои, путем единым приидут к тебе и седмию путий побегут от лица твоего».
Близость святителя Феодосия к избранному им преемнику не прекратилась с кончиной его. Святитель Иоанн испытал на себе первое чудесное исцеление молитвами св. Феодосия.
Архиепископ Иоанн был очень тяжело болен и звал на помощь своего предшественника, уверенный в том, что тот угодил Богу своею праведной жизнью.
Св. Феодосий явился собрату и сказал: «Не скорби, брат, Господь услышал молитвы твои, и ты будешь здрав. Вставай с одра и готовься служить божественную литургию. Это тебе знамение». Очнувшись после видения, святитель послал сказать наместнику, что будет на следующий день служить. Зная его положение, такие слова сочли бредом больного. Между тем на следующий день архиепископ, уже здоровый, совершал литургию.
После этого исцеления Иоанн приказал открыть пещеру, где был погребен св. Феодосий, повесил там большой его портрет, и к портрету этому составил надпись стихами.
Святитель был плодовитым духовным писателем, и одно из сочинений его «Царский путь креста Господня» в издании Оптиной пустыни распространяется доселе.
Когда митрополит Сибирский Филофей (Лещинский, в схиме Феодор) отказался от кафедры, Иоанн был призван его заменить.
Рассказывают, что это назначение в страну, столь отдаленную и по климату столь мало подходившую к Иоанну, проведшему всю жизнь на юге, было вызвано происками знаменитого временщика князя Меншикова. В одном из княжеских имений в епархии Черниговской было назначено освящение церкви, и управляющий, приглашая на торжество архиепископа, сказал назначенный для того князем день. Архиепископ заметил, что день назначить дело его, а не князя, и сам установил время освящения церкви. Кроме того, по всегдашнему обычаю своему, отказался от угощения, предложенного после церковного торжества. Все это стало известным князю и оскорбило его.
Говорят, святитель узнал, в чем дело, и произнес: «Да, далеко мне ехать, но он будет еще далее меня».
Действительно, Меншиков окончил жизнь в дальней ссылке, в Березове.
В половине августа 1711 года митрополит Иоанн прибыл в Тобольск на двух плотах и остановился против Знаменского монастыря. Как езжали в старину Сибирские архипастыри, он ехал большим поездом: обыкновенно с хором архиерейских певчих, с архиерейской ризницей, с ученым духовенством и громадной кладью.
На следующий день, с участием властей и войск, произошло торжественное вступление архиепископа в город.
Три года всего правил митрополит Иоанн этой громадной епархией.
Он успел принять некоторые меры к распространению в Сибири миссионерства и к построению там церквей, отправил духовную миссию в Пекин, столицу Китая, убедил схимонаха Феодора (бывшего митрополита Филофея) принять на себя проповедь о Христе диким племенам, жившим по рекам Иртышу, Конде и Оби. И дело это имело громадный успех.
Всегдашний друг просвещения, митрополит Иоанн горячо заботился о созданной его предшественником в Тобольске славяно-латинской школе. Для нее он выписал знающих наставников из Киева и Чернигова, употреблял на нее свои доходы.
Он был для духовенства как добрый отец.
В личной жизни своей он был тих, смиренен, сострадателен. Обладая большой работоспособностью, никогда он не был празднен; или читал, или писал, или учил, или размышлял. Больше всего молился. Заперевшись у себя в кельи, он долго-долго, коленопреклоненный, молился.
Добро он любил делать тайно, и, как младший его современник Иоасаф Белгородский — чрез доверенных лиц посылал деньги и разные предметы в богадельни (при нем их было в городе более 20-ти), в дома известных ему бедных, особенно сирот. Он потихоньку (переодетый) подходил к окну, стучал, произносил: «Приимите во имя Иисуса Христа» — и поспешно отходил. Особенно его сердце болело за бедных духовного звания.
Там, где было горе и нужда — была его сфера. Туда его тянуло всей душой.
Он любил ходить в тюрьмы, которых много было в Тобольске, и утешал, учил, а также развлекал гостинцем заключенных.
Этот человек глубоко воспринял завет евангельский: « Когда делаешь пир — не зови соседей богатых, которые могут воздать тебе тем же; но зови слабых, угнетенных и больных!» Так он поступал, и в гости никогда не ездил: за три года один раз обедал у губернатора, и то по его усиленной просьбе.
После литургии в праздники он, однако, звал к себе властей и кое-кого из горожан, и убожество угощения было скрашено его беседой, так как он имел замечательный дар слова.
Заранее чувствуя близость смерти, митрополит стал готовиться к ней: исповедовался, приобщился. 10 июня 1715 г. он в последний раз служил литургию, и в этот день в своих комнатах устроил обед для городского духовенства и нищих. Нищим он сам за столом прислуживал. После трапезы он простился с духовенством, ушел во внутренние комнаты митрополичьего дома и заперся там.
Когда пришло время звонить к утрене и, как это было заведено, очередной подошел к двери, просить благословения ударить в колокол: архиепископ не ответил. Тогда собрали духовенство, приехал губернатор. И, так как из комнаты Иоанна никто не отвечал, — взломали дверь.
Митрополит, уже почивший, стоял на коленях, в молитвенном положении.
Смерть его была открыта находившемуся в тот день вдали его предшественнику.
Митрополит Филофей, бывший в тот день в Кондинском крае, сказал окружающим: «Брат наш Иоанн успе. Прейдем отсюда!» — и тотчас возвратился в Тобольск.
Святитель был, согласно желанию своему, погребен в Успенском соборе в приделе Киево-Печерских Антония и Феодосия.
Чрез 26 лет, после перестроек, могила его очутилась под открытым небом. Это было неприятно почитателям его памяти. Кроме того, стали ходить слухи, что митрополит Иоанн являлся архиереям Тобольским, жалуясь, что его могила в небрежении, и над его гробом бегают псы, и грозил им наказанием.
Тогда над могилой был устроен придельный храм во имя ангела святителя — Иоанна Златоуста.
В 1826 г. архиепископ Тобольский писал:
«Митрополиту Иоанну Максимовичу здесь так велика вера, что многие носятся чудеса, и что даже самый сей придел построен в честь его будто бы исцелившимся от него», — и ввиду плохого состояния придела просил разрешение перенести гроб святителя в другое место.
Тайно архиепископ с духовенством спустились в склеп, причем гроб, клобук, мантия оказались вполне целыми.
Теперь над этим местом висит портрет святителя, по которому видно, что он был высокого роста, мужественен, с седыми волосами, длинной окладистой бородой и кротким лицом.
В соборе есть доски, поставленные в память исцелений от святителя. С надгробия его берут песок.
Бывают часто просьбы отслужить в помощь отчаянно больным литургию на престоле, под которым почивает святитель. И говорят, что его предстательством больной выздоравливает или наступает легкая, тихая, бесстрадальная смерть.
Павел Конюскевич, митрополит Тобольский
Митрополит Тобольский Павел, в миру Петр Конюскевич, родился в 1705 году в городе Самбаре, в Галиции, в Червонной Руси.
Его отец, Самбарский гражданин, был, вероятно, богатый человек. Он дал сыну образование в местном училище. Петру хотелось продолжить это образование, и он отправился в Киев, поступил в Киево-Братскую Академию. Учился он прекрасно и также обратил на себя внимание замечательной кротостью нрава, которая, однако, соединялась в нем с большой твердостью. Окончив курс, он был оставлен при Академии преподавателем пиитики.
Благочестивый, тихий, любивший церковное дело, богослужение — он всегда чувствовал влечение к монашеству, и на 28-м году пострижен в иночество.
В звании иеромонаха он сопровождал настоятеля Лавры в Петербург в качестве распорядителя по экономической части. Это была сложная должность, так как нужно было вести отчетность всякой расходуемой копейке. Доселе в ризнице Лавры сохранилась шнуровая книга, данная Павлу от Духовного Собора Лавры. Она исписана вся его рукой и очень интересна, как характерный документ церковно-общественной жизни того времени.
В Киев на этот раз ему не пришлось вернуться: он был послан в Москву на видную должность проповедника при Московской Славяно-Греко-Латинской Академии.
Служа в Москве, он выделялся как способностями и даром красноречия, так и настойчивостью в труде и строгостью жизни. Чрез два года он был назначен архимандритом Новгородского Юрьева монастыря. Здесь он оставался 15 лет и воздвиг много построек.
5 мая 1758 г. он был рукоположен в сан митрополита Тобольского и Сибирского.
После трудного и долгого пути, он приехал в Тобольск в морозный день 20 ноября, и, проведя ночь в Знаменском монастыре, наутро облачился в летней его церкви и торжественным ходом пошел в нагорный город. Совершив молебен в городских воротах, он проследовал в летний Успенский собор, где и отслужил обедню.
Этими действиями своими он показал, как мало щадит себя и бережет в том, что считал своим долгом.
Немедленно принялся он за дела своей громадной епархии, захватывавшей и местности, лежащие в Европейской России.
Он любил науки и был очень образован, о чем свидетельствует приезжавший в Сибирь французский ученый-астроном. Этот же путешественник нашел в нем человека очень ревностного в вере, вежливого и приятного в разговоре.
Естественно, что прежде всего обратил митрополит внимание на образование духовенства.
Существовавшая в Тобольске уже 20 лет семинария была поставлена плохо: в ней не было даже главного предмета — богословия. Открыв богословский класс, митрополит непосредственно наблюдал за преподаванием этого предмета.
Из Киева вызваны были трое ученых монахов для замещения учительских должностей.
Церквей в епархии было мало; большей частью деревянные, и пожары их были обычным явлением. Митрополит открыл в селах и заводах несколько новых приходов. При нем в Тобольске и других монастырях воздвигнуто около 20-ти каменных храмов.
По отношению к духовенству он был суров к порочным, вызывал провинившихся в архиерейский дом и монастыри, приказывал употреблять их на черную работу. Эта черта его характера покрывалась его сострадательностью к нуждающимся, вдовам и сиротам.
Для обращения раскольников были назначены митрополитом два миссионера.
В 1764 г. в Иркутске при митрополите Павле обретены в Иркутске мощи святителя Иннокентия (канонизован в 1805 году), преставившегося в 1731 г., проповедника христианства диким племенам Сибири.
Это событие было последнею радостью в жизни митрополита Павла. Для него настало тяжелое время.
В жизнеописании митрополита Ростовского Арсения Мациевича было уже подробно говорено об отобрании в казну имений монастырей и архиерейских домов.
Митрополит Павел относился к этой мере с тем же нескрываемым несочувствием, как и Арсений Мациевич.
Как и повсюду, суммы, назначенные казною на содержание в Тобольске архиерейского дома и монастырей, оказались недостаточными. Митрополит видел, что многие сибирские иноческие обители, лишенные способов к существованию, заглохнут, и не будут уже служить делу просвещения инородцев.
Все это побудило митрополита Павла изложить свое мнение о новой мере Синоду в откровенной, даже резкой форме.
Возникло дело.
22 июня 1767 года состоялось заседание св. Синода, в котором новгородский митрополит Димитрий Сеченов объявил повеление императрицы о вызове Тобольского митрополита Павла в Москву.
Рассказывают, что накануне этого заседания митрополит Павел явился во сне Димитрию и с гневом произнес ему на латинском языке слова, которые, по переводу на русский язык, означают следующее:
— Некогда отцы наши, и в числе их некоторые святые, даровали Церкви разные земные удобства, и неприкосновенность тех пожертвований утвердили заклятиями. И я, человек грешный, недостойный епископ Церкви Христовой, не своими поистине устами, но устами отцов моих, проклинаю тебя, предателя церковных имуществ, и предрекаю тебе нежданную смерть!
В Петербург митрополит Павел не поехал, ни по первому, ни по второму указу, и, оставаясь в Тобольске, продолжал управлять епархией. Тогда из Петербурга написали местному губернатору, чтоб он подтвердил митрополиту выехать чрез неделю, и в случае уклонения его от этого распоряжения «оного преосвященного выслать из Тобольска без всяких отговорок».
Но раньше, чем до Тобольска дошел этот указ, митрополит Павел 11 января 1768 г. сам выехал в Москву и, прибыв туда 2 апреля, подал просьбу об «увольнения от епархии и от правления епаршеских дел в Киево-Печерскую Лавру на обещание».
Св. Синод осудил митрополита Павла на лишение архиерейского сана, но императрица не утвердила этого приговора.
Из Москвы митрополит поехал в Петербург. Несколько раз императрица требовала его к себе, но он не ехал и говорил: «Я никуда не поеду, а только в Синод. которому обязан послушанием».
Ему было предложено вернуться к управлению Тобольской епархией, но на это он не согласился.
— Я лишен епархии, — говорил он, — по приговору Синода и потому не могу возвратиться в нее. Пусть отошлют меня в Киево-Печерскую Лавру, в которой я дал обет послушания настоятелю.
Ему в этом не препятствовали, и в августе он прибыл в Киево-Печерскую Лавру.
Когда он уезжал из Лавры, императрица прислала ему десять тысяч рублей. Он их не принял. Эти деньги оставляли в келье его. Он их выбрасывал, говоря, что это огонь.
Конечно, он находил несправедливым принимать деньги как служитель русской Церкви, которая только что была лишена всего своего имущества.
Наконец, эти деньги были посланы с надежным человеком, приставленным к митрополиту для сопровождения его в Киев, где этому человеку велено было передать эти деньги как бы от митрополита Павла настоятелю Лавры.
Настоятель уговаривал митрополита принять этот дар — по крайней мере, для Лавры, на какое-нибудь полезное дело.
— А що ты устроишь, отче, на сей огнь? — спросил его митрополит.
— Да вот хоть бы чрез огонь церковные главы вызолотить.
— Се добре, — сказал тогда митрополит, — и деньги пошли на позолоту глав Великой лаврской церкви.
В Лавре митрополит Павел поселился в кельях наместника, которые были для того вновь отделаны, и жил спокойно, окруженный уважением, как бесстрашный борец за права Церкви.
Он проводил время в строго иноческих подвигах и часто, несмотря на болезненность свою, служил — как в Лавре, так и в Киеве.
Но лишь два года с небольшим пришлось ему пожить в месте «своего обещания». 4 ноября 1768 г. он после долгой болезни преставился «со всяким христианским порядком», как доносил Синоду архимандрит Лавры, т. е. напутствованный таинствами.
Тело его было, по отпевании, поставлено в склепе под Великой лаврской церковью, и, по-видимому, никогда не было погребено (как и тело святителя Феодосия Углицкого, Черниговского чудотворца).
Впоследствии забыли, кто именно схоронен в этом гробе.
Митрополит Киевский, знаменитый ученый Евгений Болховитинов, в конце 20-х годов минувшего столетия стал устраивать новый склеп для архиереев, погребенных под Великой церковью.
12 июня 1827 г. гроба, бывшие в склепе, стали переносить во вновь устроенные могилы. Когда дошли до гроба неизвестного архиерея, послали спросить митрополита, прикажет ли он переносить этот гроб. Митрополит ответил, что он решит этот вопрос, когда осмотрит гроб. Но в тот день сделать этого не успел.
В следующую же ночь ему представилась во сне буря; ему казалось, что дом его колеблется, и он проснулся. Тогда он услыхал, что по залам архиерейского дома кто-то мерными, твердыми шагами идет к нему.
Вслед затем двери спальной сами собою отворились, и в ночной темноте, весь сияя светом, к нему вошел неизвестный ему муж в архиерейском облачении величественного и грозного вида. На лице его был гнев, он стучал по полу посохом и приблизился к Евгению. Митрополит тотчас же встал с постели и хотел поклониться ему, но ноги и колени у него сильно дрожали, и он не мог этого исполнить.
Пришелец произнес малороссийским говором.
— Чи даси нам почивати, чи ни? Не даси нам почивати, не дам тебе и я николы почивати.
Сказав это, он вышел такими же мерными шагами.
Утром митрополит Евгений пришел в Великую церковь, чтоб осмотреть гроб неизвестного архиерея.
Когда открыли крышку гроба, то пред ними в полном нетлении, точно спящим, лежал архиерей, который приходил к нему ночью, и в том же самом облачении.
Пораженный митрополит со слезами сталь класть поклоны, целовал его руки… Немедленно стали разыскивать, кто этот архиерей, и, наконец, открыли, что это митрополит Тобольский Павел, погребенный здесь 57 лет назад.
Митрополит отслужил о нем панихиду и велел оставить на месте его гроб, который стоит там же и поныне.
Богомольцы, посещающие Киев, бывают и у этого гроба.
Когда церковнослужители подымают крышку с простого деревянного гроба, пред богомольцами лежит, как бы живой, спящий святитель, хотя он положен тут более ста лет. У него русые волосы и борода. Спокойное лицо с закрытыми глазами, несколько впавшими. Руки сложены на груди. Он покоится в митре и в облачении.
Известный инок Парфений, описавший свои странствования по святым местам, говорит в описании Киева:
«Во един от дней, в Киево-Печерской Великой церкви, в левом приделе, внизу под полом, показывали нам мощи святителя Павла, митрополита Тобольского и всея Сибири, после препровождавшего жизнь свою в Киево-Печерской Лавре на покое и там скончавшегося. Почивает в раке, подобно как спит, весь целокупен, и дух от него приятен. Но во святых доныне не почитается, а только желающие служат по нем панихиды».
Как мало известно об этом человеке; но каким-то величием дышит эта простая, непреклонная в правде своей, как ветхозаветные пророки, прямая и грозная личность.
Архиепископ Тобольский Варлаам
Старший брат митрополита С.-Петербургского и Новгородского Гавриила Петрова, архиепископ Варлаам, родился около 1729 года в Москве. Его мирское имя неизвестно.
В юности он начал обучаться наукам — быть может, вместе с младшим братом своим, но у него заболели ноги. Оставив науки, он решился заниматься иконописью: дело, к которому чувствовала влечение его тихая, верующая душа.
Он поступил послушником в Александро-Невскую Лавру и жил здесь, усердно трудясь, любя молитву, отличаясь во всем усердием и смирением.
Здесь, в самом начале самостоятельной жизни, ему пришлось вынести очень тяжелые обстоятельства, конечно, много повлиявшие на выработку в нем твердого характера. Неизвестно почему, братия сперва относилась к нему очень недоброжелательно. Его всячески задевали, постоянно подымали на смех.
Все это он перенес терпеливо, не вышел из Лавры и спокойно дождался своего пострижения. Мало-помалу отношения сгладились, и братия стала даже уважать его.
В то время в Александро-Невской Лавре были опытные духовной жизни старцы, из которых особою известностью пользовался схимник Досифей. Под их руководством, Варлаам все усиливал свою иноческую ревность и особенно привязался к духовному чтению. Он был рукоположен во иеродиакона, во иеромонаха, был игуменом Спасо-Елеазарова монастыря Псковской епархии, и архимандритом Новоторжского Борисоглебского монастыря, Тверской епархии. Ему не было еще сорока лет, как он — 5 октября 1768 года — был рукоположен во епископа Тобольского и Сибирского. Таким образом, он явился заместителем по кафедре митрополита Павла Конюскевича.
С удалением митрополита Павла архипастыри Тобольские утратили титул митрополитов, которым они пользовались в течение ста лет (1668-1768 гг.), но им оставлено право возлагать на себя митру с крестом наверху и митрополичью голубую с источниками мантию.
82 года управлял Варлаам епархией, продолжая дело своего предшественника митрополита Павла: строил каменные храмы, заботился об образовании сыновей духовенства.
При нем в первый раз двое лучших тобольских семинаристов были посланы в С.-Петербургскую Академию, и с тех пор уже это отправление для высшего образования детей Тобольского духовенства продолжалось непрерывно.
Особенно памятен остался архиепископ Варлаам своей пастве делами благотворения.
В 1773-1774 гг. многие уезды его епархии пострадали от шаек Пугачева, которые хватали, мучили и убивали всех остававшихся верными правительству. Много истязаний перенесло от мятежников и духовенство. При первом появлении шаек архиепископ Варлаам написал и разослал для прочтения вслух по всем церквам епархии пастырское послание, полное силы, в котором убеждал население остаться верными присяге. Затем, когда шайки были рассеяны, он объехал всю пострадавшую от них местность, освящая или исправляя поруганные храмы и утешая жителей.
В 1792 г. произошел в Тобольске пожар, известный под именем большого: сгорел Знаменский монастырь, девять церквей, до тысячи домов. Варлаам, хотя средства его были скудны — роздал все, что у него было, погорельцам и неутомимо стал работать, чтоб восстановить сгоревшие церкви. Он успел вызвать к делу общее сочувствие и исполнил вполне свое намерение.
Субботние дни были назначены у Варлаама для раздачи милостыни. Много бедных в эти дни собиралось в архиерейском доме, и эконом, выйдя с медной чашей, наполненной деньгами, раздавал всем, сколько бы бедных ни было. Затем носили милостыни в острог и богадельни. С особой теплотой заботился епископ о сиротах разного звания.
Кроме этой явной милостыни, он много благотворит и втайне, отыскивая лиц, которые по положению своему и стыдливости не решались просить сами.
Вообще дела милосердия были его излюбленным делом, и по кончине его у него осталось имущество самое убогое.
Он отличался радушием и гостеприимством, и в воскресные и праздничные дни после литургии к нему собирались городские священники и многие горожане, и он заботливо потчевал их, ласковым радушием скрашивая скромность угощения. Часто он служил в городских церквах, принимая затем приглашения к почетным прихожанам, и — как у себя дома — вел за столом духовную беседу.
Он был строгий аскет, постник, спал на голых досках. Большую часть ночи и раннее утро он посвящал молитве.
Ища уединения, к которому рвалась его истинно иноческая душа, он летом удалялся на полное безмолвие в лежащий под Тобольском Иоанновский Междугорский монастырь. Он жил здесь жизнью отшельника и занимался древонасаждением. Плодом его трудов остались прекрасные кедры, своеобразная зелень которых осеняет теперь монастырь.
Чистота сердца, смирение и кротость архиепископа Иоанна выражались и на лице его, и в голосе, и в движениях, и в словах. До смерти он отличался благообразием.
Не имея великих дарований брата, он с тем же достоинством, как брат его, прошел путь земной жизни и, раньше его родившись, на немного пережил его.
Имея глубокое почитание к памяти славного митрополита Тобольского Иоанна Максимовича, которому он старался подражать, он завещал похоронить себя рядом с ним в Златоустовском приделе Тобольского кафедрального собора. Доселе помнят и чтут его среди паствы Тобольской.
Предсмертная его болезнь была простудная горячка. Особорованный и приобщась Св. Тайн, он скончался на 74-м году жизни — 27 декабря 1802 года.
Симон Тодорский, архиепископ Псковский и Нарвский
Среди гробниц в общей усыпальнице псковских архиереев, находящейся под нижними сводами величественного Псковского собора — стоить одна, обширнейшая против других размерами и отмеченная стремлением к ней народного почитания. Часто-часто раздаются у нее панихиды; около нее висят иконы, стоит подсвечник, где часто теплятся свечи. У этой могилы происходит то особое, что обыкновенно предшествует прославлению праведного: все возрастает в ней народное усердие, крепнет и развивается народная вера в погребенного в ней как в подвижника, угодившего Богу своею жизнью на земле и сильного теперь пред Ним на небе. То могила архиепископа Симона.
При соборе ведется запись происходящим по явлению его исцелениям. И память Симона, бывшего доселе известным, главным образом, за свою глубокую ученость — все ярче и ярче встает теперь как память праведника…
Чудна судьба его: этой высокой меры души достиг он, проведя всю сознательную пору жизни в чужих краях, в писках образования, а затем — при дворе.
Как же горяча была в нем Божья искра!
Архиепископ Симон происходил из казачьего рода Тодорских и родился в 1701 году в местечке Золотоноше, что ныне уездный город Полтавской губернии. Отца его звали Федор Иоаннов, и он был казаком Переяславского полка (полк был известная земельная единица, вроде теперешних уездов); он умер в 1709 году. У Симона были две сестры — одна замужем в Золотоноше, другая, Иустина, была игуменьей Киевского Фроловского монастыря. Из этого можно заключить, что семья Тодорских была благочестива, и что глубокая, искренняя вера была уделом Симона с раннего детства.
Это настроение побудило Симона искать в жизни духовного пути, отказавшись от службы отцов. Один из современных Симону документов говорит, что «ни в какой казачей службе с протчиими казаками он не бывал, но з детска лета обучался в Киевской академии». Сюда, однако, он поступил в юношеском возрасте, на 17-м году от рождения.
Состояние Киевской академии было в то время хорошее. В ней только что ректорствовал знаменитый Феофан Прокопович, внесший высокий, живой дух в дотоле мертвенное преподавание науки.
Девять лет (1718-1727 гг.) учился Симон в Академии. За эти годы общий уровень Академии понизился и Симон покинул ее и направился оканчивать образование за границу. Полный бодрости, несмотря на скудость средств, на отсутствие в чужих краях знакомых, Симон пустился в дальний путь.
Пред чужими краями Симон посетил Петербург. Можно думать, что целью поездки было знакомство с Феофаном Прокоповичем. Феофан вообще сочувствовал русской молодежи, стремившейся овладеть западной наукой. Феофан охотно принимал их, рекомендовал знатным русским, прося им помощи, и сам оказывал им денежную поддержку. Так как из чужих краев Симон сносился с Феофаном, то можно предположить, что именно Феофан направил его в Магдебургский город Галле.
В этом месте процветал тогда так называемый пиетизм. Он не составил особого религиозного толка, но стремился вызвать живую веру во Христа, зажечь в душе горячую деятельную христианскую любовь. Он искал внутреннего благочестия, создания внутреннего нового человека, восстановленного из поврежденного грехопадением «старого человека». Покаяние и вера во Христа — вот, что клалось в основание для образования такого человека.
Воплощая мысль о необходимости деятельной любви, пиетисты создали в Галле «Сиротский дом» и университет. Оба эти учреждения являлись сосредоточием пиетизма.
С несравненным прилежанием Симон принялся за науку. Он был учителем в Сиротском доме, а кроме того имел для пополнения своих средств и посторонние занятия. Образ жизни его был безупречен.
Не останавливаясь на содержании научной жизни Симона, необходимо сказать, что знания, приобретенные им в Гальском университете, были глубоки и разносторонни. Он настолько усвоил себе между прочим восточные языки, что справедливо считался впоследствии опытным филологом-ориенталистом.
Близко-близко ознакомился он и со священным Писанием, и Библия вызывала в нем великое благоговение и любовь, излившиеся в стихотворении, которое им написано в Галле.
Удивительно счастливая, ровная природа Тодорского предохранила его от крайности увлечений пиетизма. Глубокая вера в невидимое и непостижимое сочеталась в нем с любовью и уважением к науке. Он не стал ни энтузиастом, ни ханжой, какие, к сожалению, встречались в Галле.
Основные же идеи пиетизма встретили в нем полное сочувствие, которое он и доказал, переведя на русский язык известнейшие сочинения пиетистов — Иоанна Арндта и Анастасия Проповедника. На издание этих книг императрица Анна Иоанновна прислала Симону шестьсот рублей по ходатайству Феофана Прокоповича.
Издание переводов было важным событием в жизни Симона. Оно улучшило его денежные обстоятельства и доставило ему знатных покровителей. Так, Киевский митрополит Рафаил Заборовский принял содержание Симона заграницей на свой счет. Внимание русских выдающихся лиц привлекло к Симону сочувствующих и из немецкой знати. Все это нисколько не вскружило Симону головы. Из своего положения он старался извлекать пользу для других, что сблизило с ним многих товарищей. Вот, что чрез девятнадцать лет писал Симону один из них:
«Девятнадцать лет тому назад пребывание в университете доставило мне приличный случай познакомиться с тобой. Не могу отрицать, что во все время пребывания моего в Ливонии мысли о тебе и воспоминания о твоей добродетели не оставляли меня. После того, как ты во время прежней жизни оказал мне благодеяния и благосклонность, я должен признать это».
Вообще и среди профессоров и среди студентов Симон пользовался и любовью и уважением. Может быть, именно из-за этого, скромный и смиренный, он после шести лет жизни в Галле, покинул его, и затем, как говорит он сам, полтора года пробыл между иезуитами на разных местах. В 1787 году Симон, при возвращении в Россию, был приглашен греками — учителем в белградскую школу.
В учениках своих он оставил самое восторженное воспоминание — как высоким интересом, возбужденным его преподаванием, так и своей личностью, полной любви и сочувствия. Даже ученики учеников Тодорского прониклись уважением и любовью к нему по рассказам о нем.
Нравственное влияние Тодорского образовало как бы духовное братство, стремлением которого было — поддержать падавшее у греков и славян просвещение и тем доставить им оружие против возраставших со дня на день насилий католиков и других врагов православной Церкви. И прочно стояла в славянских землях слава Симона, как ревнителя православия, и просветительное движение, возбужденное между славянами Тодорским, не замерло с возвращением Симона в Россию, которое относится к 1788 году.
Сводя в одно целое итоги этих годов жизни Симона, столь необыкновенных для русского деятеля, — мы видим, что самое разнообразие этой жизни должно было способствовать выработке в нем стойкого характера. Среди схоластики Киевской академии, религиозно-практического германского университета, среди пиетизма Галле, среди иезуитов и в белоградской школе — всюду оставался Тодорский самим собою. Отовсюду как пчела берет лучшие соки растений, так и он брал от всякого быта, от всякого сообщества людей, с которыми встречался, лучшие стороны, избегая их недостатков.
11 июня 1788 г. Тодорский вернулся в Киев, где его ожидал прекрасный прием, как благодаря хорошим аттестациям заграничных профессоров, так и расположению к нему митрополита Рафаила, с радостью видевшего в нем полезную силу для духовного просвещения. Немедленно он поручил Тодорскому новый, открытый вследствие приезда его класс священных языков — греческого и еврейского.
Влагая всю душу в дело преподавания, Симон стремился дать ученикам своим, помимо знания языков, и общее развитие. Изучение языков он считал средством к тому, чтоб овладеть еще более важными знаниями — пониманием Священного Писания, богословием, философией.
По отзыву учеников его, личность Тодорского производила на них глубокое нравственное воздействие. Они говорят, что «учились у него нравственному совершенству», что он, «прилежал Божественному, воздержен был к земному, искал не своего, а принадлежащего возлюбленному им Христу».
Было принято, чтоб профессора Академии были монахи. Тодорский не только ничего не имел против этого звания, но оно соответствовало вполне его аскетическим наклонностям. Один из учеников его писал: «Каким образом обнимаешь ты заботы века сего, облекшись во всю любовь ко Христу, витая в ином мире и отложив все? У тебя хорошая корысть, ради которой ты желаешь во всем терпеть убыток и быть сором, чтоб только приобресть богатство у Христа».
17 мая 1740 г. 89-ти-летний Тодорский пострижен в монахи. Получив священство, он был назначен еще и проповедником. Насколько ценились его проповеди, видно из того, что некоторые из них доселе сохранились в переписке частных лиц.
Симон старался также нести благовествование и нехристианам, — евреям, в чем ему много помогало его прекрасное знание еврейского языка.
— Ваши священные речи, — писал ему один из обращенных им евреев, — отверзли мое сердце и просветили мне очи. Я познал, что возвещенный мне вами Мессия, сын Давидов, истинен, как истинен Сам Бог, вследствие чего я и принял истинную веру в силу Божию.
Как смотрел Симон на подвиг проповеди, видно из его слов: «Те, кои искренно и в смирении духа стараются о распространении Царства Христова, имеют непостыдное и животворное упование в евангелии Христовом — услышать глас великого Спасителя нашего, благовременно и безвременно нами проповедуемого: „Благий рабе, вниди в радость Господа твоего». Вот наше успокоение, ободрение, утешение и укрепление во всех скорбях, во всех напастях внешних и внутренних».
Дарования, добродетели и полезная деятельность Симона снискали ему великую любовь и уважение всего Киева; особенно же ценил его митрополит Рафаил и, уверенный в нем, рекомендовал в законоучители к наследнику царствовавшей тогда императрицы Елисаветы Петровны, великому князю Петру Феодоровичу: 31 мая 1742 году последовал указ о вызове иеромонаха Симона ко двору.
С какими мыслями вступал Симон на новое поприще — об этом можно только догадываться.
Полный ревности к родному православию, которой не ослабило в нем долговременное пребывание в чужих краях, общение с инославными его друзьями, Симон, конечно, глубоко сознавал всю важность возложенной на него задачи. Вместе с тем, вероятно, предугадывал он и великие ее трудности.
Порученный ему ребенок был очень избалован, своенравен, не способен к серьезным научным занятиям.
Потом из уединения тихой кельи, от ученой кафедры, с которой слушала его с затаенным дыханием стая развитой, жадной до научного знания молодежи, ему предстояло перенестись в высокомерную, занятую происками, придворную среду. И, по собственному признанию Симона, в первое время он чувствовал себя, среди этих «скрытых и непостоянных людей, как бы покрытым мраком».
Оторванный от ученых занятий, Симон уже не мог ничего дать такого, что закрепило бы навеки его ученую славу.
Еженедельно четыре раза, Симон должен был заниматься с наследником русским языком и Законом Божиим.
Так как мальчик был рассеянный, вспыльчивый, с дурным характером, кроме того болезненный, то заниматься было трудно. Кроме того, разные парадные приемы и придворные торжества постоянно нарушали правильность занятий.
Чем мягче казался учитель, тем хуже вел себя ученик. Мало-помалу Симон сделался настоятельным, даже строгим, и не только не сокращал положенного для уроков времени, но занимался долее назначенного.
Сын Голштинского принца, наследник был лютеранин, и Симон, готовя его к принятию православия, изъяснял ему наши догматы. Сверх того, Симон старался развить в ученике своем нравственную сторону, говоря ему «как надобно монархам христианским правду любить, сирот защищать, монаршими руками слезы невинно страждущих отирать, яко за сие вечное примут от Бога мздовоздаяние».
7 ноября 1742 Петр, которому кончался тогда 15-ый год, принял православие, но уроки продолжались и после того, и нередко неожиданно к ним являлась и императрица. Симон был и духовником наследника.
Если, вследствие природных свойств ученика, Симон не достиг с ним того, чего достиг бы при других условиях, — то тем хорошим, что в нем было, Петр многим обязан своему законоучителю. Например, Петр с одной стороны не был ханжой, а с другой — не любил никаких шуток над верой и словом Божиим.
С февраля 1744 г. Симону было поручено давать уроки невесте наследника (впоследствии императрица Екатерина II). Здесь дело пошло совсем иначе. Молодая принцесса жадно искала всякого знания. С великой мудростью, овладев доверием ученицы, Симон поколебал в ней сильное ее пристрастие к лютеранству и убедил в истине православия, доказав ей, что только Православная Церковь осталась верна подлинным началам Апостольской Церкви.
Ежедневно уроки продолжались два часа, и принцесса вступила в Православную Церковь с полным убеждением и с благоговением.
Кроме этих обязанностей, Симон был еще придворным проповедником.
При строгой последовательности мысли, в проповедях Симона слышна сердечная теплота, глубокое одушевление, широкое пользование примерами и словами Священного Писания и истории.
Положение Симона давало ему значительный вес, и он мог оказывать помощь многим нуждавшимся в ней и обижаемым. Его просили о покровительстве с разных сторон, и не одна просьба не была им оставляема без движения.
В 1745 году Симон был назначен членом Св. Синода и определен в архимандриты Костромского Ипатьевского монастыря, а 31 марта, назначенный на новооткрытую кафедру Костромскую, он был рукоположен в Петербурге во епископа Костромского и Галицкого.
Но в епархию ему съездить не удалось; за пять месяцев состояния его Костромским епископом он жил в Петербурге, управляя епархией указами. Между прочим, он затребовал сведения о составе причтов и доходов их, также о семейном положении их, — вероятно, имея в виду основать в Костроме семинарию.
13 августа того же 1745 г. епископ Симон перемещен был на Псковскую кафедру; и этой епархией ему пришлось управлять из Петербурга. Особенно заботился он о семинарии Псковской, открытой его покровителем Рафаилом Заборовским, когда тот был в Пскове. Между прочим, он желал, чтоб воспитанникам старших классов были предоставлены некоторые преимущества уважения и доверия пред младшими.
Он ревностно искоренял суеверия. Так, с большой строгостью отнесся он к одной купчихе, прибегшей к ворожбе дворовой женщины и сурово наказал обеих.
Вообще в управлении епархией он обнаружил свой сильный характер.
Много заботился епископ Симон о построении и украшении церквей.
20 марта 1748 г. 48 лет, он был возведен в сан архиепископа.
Большое участие принял он в производившемся Святейшим Синодом деле исправления славянской библии, причем участвовал и в окончательном исправлении текста.
Любовь к науке не покидала Симона до конца. Он выписывал из чужих краев появившиеся там лучшие заграничные издания, и в его библиотеке из 800 томов было много редких книг.
В 1750 г. архиепископ Симон испросил себе отпуск в епархию. Можно думать, что больше он не возвращался в Петербург.
В 1758 г. последовал указ императрицы Елисаветы Петровны Св. Синоду, чтоб члена его, архиепископа Симона, находящегося в епархии, уволить для пребывания в оной для излечения болезни.
Какая была его болезнь и отчего возникла — неизвестно. Отразилась ли на организме его усиленная умственная деятельность, беспокойные перемены в его судьбе, не подходящий для южанина климат Петербурга?..
В ночь с 21 на 22 февраля 1754 г., архиепископ Симон преставился и 12 марта погребен под Троицким собором.
Завещания после него не осталось. Найденные после его смерти 600 червонцев были деньги архиерейского дома. А свое он употреблял на помощь бедным, посылал даже в чужие края (одному киевскому студенту, учившемуся в Галле). Из вещей осталось несколько икон без украшений, несколько ряс и карманных часов.
Всюду, при всех обстоятельствах жизни своей, — воспитанник Киевской академии, бедный труженик, студент университета в Галле, и придворный проповедник, в котором все искали: он был всюду ровный, светлый, добрый, сочувствующий. Глубокая образованность его вместо того, чтоб наполнить его самомнением, только украсила, сделала выпуклее лучшие черты его характера. Твердый, цельный, глубокий: он овладевал всегда намеченной им целью. Душевные силы его были уравновешены. Ни одна из них не забивала другую. Мысль и чувство, ум и сердце — у него были в полном ладу.
Но все, что было доселе сказано, является лишь внешней оболочкой его жизни.
Как протекала сокровенная его жизнь с Богом, в чем состояли его монашеские подвиги: это навсегда останется неизвестным.
Но, конечно, высок был строй души его, если, окруженный миром и суетой его, среди пышности двора и искушений власти, честолюбия, роскоши — он прошел чрез эту точно чуждую для него область, не взяв от нее ничего, не отдав ей ни одной мысли.
Гавриил, митрополит Новгородский и С.-Петербургский
Митрополит Гавриил (в миру Петр Петрович) родился в Москве 18 мая 1780 года.
Родители его были люди хорошие и передали свои добрые свойства сыну. Отец его, во время рождения Петра, был синодальным иподиаконом и, получая до трехсот рублей, мог по тому времени считаться небедным человеком. Впоследствии он был, как можно догадываться, священником при Московской Козмодамианской церкви, что в Китае-городе. Отца своего митр. Гавриил имел счастье сохранить очень долго, так как он умер в глубокой старости и всю жизнь видел со стороны сына самые лучшие чувства.
Родной брат, на два года старший митрополита Гавриила, в иночестве Варлаам, был известный подвижническою жизнью архиепископ Тобольский. О нем доселе сохранилась в Сибири память как о праведнике.
До 12 лет Петр Петрович воспитывался дома, а в этом возрасте был отдан для обучения в Московскую Славяно-Греко-Латинскую академию, которая помещалась в Заиконоспасском монастыре. Учился он отлично, и чрез 12 лет по поступлении, в 1753 г., кончил курс. К Академии всю жизнь он сохранял благодарность. Будучи архиепископом Новгородским и С.-Петербургским, он дважды вносил по 10 тысяч рублей с тем, чтобы проценты шли на содержание бедных учеников.
По окончании курса он два года прожил дома у отца без службы. Любя церковь и уединение, он решил не связывать себя брачными узами, но не думал еще и об иночестве, и потому избегал принять должность наставника академии, которая в то время обязывала к монашеству. У него была даже мысль испросить себе просфорническое место, чтоб только, как он выражался, «иметь маленький кусок хлеба» и быть всегда при церкви.
Не лишнее заметить, что многие лица, впоследствии замечательные — при выборе поприща жизни долго колебались, представляя собой некоторую загадку для окружающих. Зато тем искреннее подчинялись они воле Божией и тем увереннее шли по пути, который им указывало Провидение.
Господь берег Петрова для высоких целей, и его намерение провести жизнь таким невидным деятелем не исполнилось.
В 1754 г. Петров определен был справщиком, то есть, старшим корректором в Московскую синодальную типографию, находившуюся в одном ведомстве с академией. В то время эта должность пролагала путь к высшим должностям. Много трудов понес Петров в производившемся тогда деле перепечатки библии. В то время он много читал и как прежде любил ходить в церковь.
Его хотели наградить местом учителя пиитики (красноречия) при академии. Он отказался, не решаясь вступить в монашество — не по предубеждению, а по благоговению к этому званию, которого он считал себя недостойным, мало подготовленным.
Но он был призван довольно необычайным способом к тому званию, где Господь определил Петрову служить Его славе.
В 1758 г. Петров был переведен в лаврскую семинарию учителем риторики. Настоятелем Лавры был в то время известный проповедник Гедеон Криновский, который был убежден, что Петров будет прекрасный инок.
Гедеону было поручено склонить Петрова к иночеству. Да, кроме того, самое принятие должности учителя считалось выражением согласия на пострижение, Петров медлил решением. Тогда последовал вторичный указ о пострижении его, и Гедеон объявил ему, что отговоркам внимать более не будут, и он вызван был в Петербург для пострижения на Троицком подворье. В желании избегнуть суеты, он просил, чтоб его постригли в Троице-Сергиевой Лавре. Уже был послан об этом указ, как Петров, опасаясь навлечь на себя гнев, выехал в Петербург. Так и совершилось его пострижение в том городе, где впоследствии ему пришлось служить.
28 июня 1758 г., на 29-м году, Петр Петрович Петров пострижен на Троицком подворье с именем Гавриила (что значить сила, крепость Божия), 30 июня он рукоположен во иеродиакона, а 1 июля — во иеромонаха.
Затем о. Гавриил вернулся в Троицкую Лавру. При отъезде он спросил у Гедеона, к чему ему готовиться, — к преподаванию философии или другого предмета.
— Делай, что прикажут, — ответил тот.
7 июля он назначен первым лаврским соборным иеромонахом, ректором лаврской семинарии и учителем богословия, а 14 августа определен и наместником Лавры.
Можно думать, что должность эту он принял без радости. Преемник его, Платон (впоследствии митрополит Московский) в своих записках говорит о себе, что он «наместничью должность принял неохотно и проходил с тягостью. Поелику с ней соединено было не только смотрение за монахами и всегдашнее принятие гостей, но и хлопотливое в „соборе» вотчинными делами приказное правление (за Лаврой было до 150.000 душ крестьян), что ректора отвлекало от приятного для него в школе упражнения».
Гавриил, конечно, также должен был тяготиться этими делами. Но он со вниманием вел их, еще в молодости научившись от одного подьячего канцелярским делам.
Образ жизни его в Лавре был чрезвычайно трудолюбивый.
С вечера он готовился к классу. Вставши, ходил к утрене; затем готовился к классу. После короткого отдыха в семь часов шел в класс; в девять заходил в лаврскую канцелярию для решения текущих дел. Отсюда шел к литургии, потом опять в канцелярию, затем в классы, оттуда к вечерне. После вечерни он обедал и вместе ужинал, — кашицей с сухарями.
По воздержности своей, о. Гавриил не мог устраивать обильных угощений для братии, за что его и упрекали. Упрекали его и в строгости, так как он был прям в своих обличениях.
В самых лучших отношениях все время своей лаврской службы о. Гавриил был к учителю и префекту семинарии, о. Платону (Левшину) и архимандриту Гедеону.
8 августа 1761 г. о. Гавриил переведен ректором в Московскую академию и архимандритом Заиконоспасского монастыря.
В Москве занимался он многими учеными трудами.
29 октября 1763 года о. Гавриил назначен епископом в Тверь. Поставление его во епископа было совершено в Петербурге в Петропавловском соборе.
По приезде в Тверь Гавриил разослал от себя по епархии пастырскую грамоту, содержание которой очень интересно.
Начинается она словами: «Богоспасаемыя тверския паствы Богохранимым градовом: Твери, Кашину, Торжку, Старице, Ржеву, Зубцову и Осташкову, и всякой веси и месту… благодать, и любы, и мир». Он обращается ко всем с увещанием, «да всяк из вас в должности, в какую кто от Бога призван, пребывает радетельно, честно и богоугодно». Он напоминает об обязанностях, лежащих на священниках, монахах, крепостных, судьях, подчиненных, родителях, детях, купцах, земледельцах, художниках и заключает грамоту словами: «Всех же православных христиан всякого чина и состояния, молю: препровождайте жизнь свою, якоже прилично благочестивым христианам и честным гражданам, да целомудренно и праведно и благочестно поживем в нынешнем веце, ждуще блаженного уповавия и явления славы великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». Затем он молитвенно призывает раскольников воссоединиться с Церковью и просит у паствы молитв за себя.
В Твери Гавриил прожил около двух лет, спокойно занимаясь епархиальными делами и учеными трудами.
Затем Гавриил был вызван в Петербург для участия в разных комиссиях — между прочим, в комиссии для учреждения полезнейших училищ. Кроме того, Гавриил был в числе духовных лиц, которым императрица поручила предварительное рассмотрение знаменитого, ею написанного Наказа выборным для составления нового Российского Уложения. Гавриил, по Высочайшему повелению, был и в Москве на торжественном открытии комиссии.
Как велико было уважение императрицы к Гавриилу, видно из того, что она приказала исполненный ею и придворными во время ее путешествия по Волге перевод сочинения известного французского писателя Мармонтеля «Велисарий» посвятить преосвященному Гавриилу. И в посвящении написано было: «Мы чистосердечно признаемся, что Велисарий обладал нашими сердцами, и мы уверены, что сие сочинение вашему преосвященству понравится, потому что вы мыслями как и добродетелью с Велисарием сходны».
В 1767 г., кроме постоянных своих занятий, Гавриилу пришлось много потрудиться по вопросу об исправлении Пролога.
В следующем году он был назначен депутатом от Святейшего Синода в Комиссию для составления нового уложения и стал очень деятельным ее членом. Его стараниям и настойчивости духовенство обязано тем, что сохранило свою самостоятельность, как особое сословие, между тем как члены Комиссии хотели причислить духовенство к среднему сословию, наравне с мещанами и разночинцами.
Вскоре Гавриил назначен был членом св. Синода, а 29 Сентября 1770 г. — архиепископом С.-Петербургским и Ревельским. Преемником его по Тверской кафедре назначен был архимандрит Платон (Левшин), в рукоположении которого Гавриил и участвовал.
Епархия С.-Петербургская, учрежденная всего лишь 28 лет до того, нуждалась в особых попечениях. Немедленно Гавриил учредил в ней благочинных для наблюдения за духовенством.
Для приготовления же достойных священников он обратил пристальное внимание на Невскую семинарию, находившуюся в то время в деревянном здании, в глухом месте — за нынешним стеклянным заводом. Он достроил начатое до него каменное здание в Александро-Невской Лавре и перевел туда семинарию. Затем он для духовенства учредил пять школ по городам: в Новгороде — при семинарии, и в Старой Руссе, Тихвине, Валдае и Боровичах, и составил для этих школ инструкцию.
При нем совершенно преобразилась внешность Александро-Невской Лавры.
Выстроены каменные корпуса для митрополита и братии, существующие поныне, и каменная ограда.
С 1776 г. начались работы по расчистке места и укреплению почвы под фундамент для нового, Троицкого, собора, который и заложен в 1778 году.
Еще раньше того, в 1776 г., кроме Петербургской кафедры, ему поручена и Новгородская, с тем, чтобы он именовался архиепископом Новгородским, С.-Петербургским и Олонецким. Можно думать, что это было сделано с целью возвышения архипастыря столицы, так как до того архиепископы С.-Петербургские занимали в Синоде второе место, — по Новгородских.
Отправившись обозревать новую свою епархию, он сделал несколько прекрасных распоряжений.
Были восстановлены три древних крестных хода по Новгороду: в воскресенье после Петрова дня, в Ильин день и в первое воскресенье по Ильине дне. Один из предшественников Григория соединил их вместе. Григорий же опять установил им быть по-прежнему в три разные дня.
Затем — мера, чрезвычайно важная — он предписал собрать из всей Новгородской епархии древние рукописные и печатные до ΧVΙΙ века книги и хранить их на хорах Софийского собора, причем составлена им была опись. Приняты меры к целесообразному расходованию монастырских сумм.
В 1788 году Гавриил возведен в сан митрополита.
Двенадцать лет продолжалась постройка Троицкого собора в лавре. Наконец, 30 Августа 1790 г. он был освящен самым торжественным образом в присутствии императрицы и членов царской семьи. Рака св. Александра Невского была перенесена в новый собор.
В увековечение памяти трудов Гавриила, по устроению собора, императрица заказала русскому художнику Козловскому сделать из белого мрамора грудное изображение (барельеф) митрополита (он обошелся в 10,000 рублей) — в малом архиерейском облачении, т. е. в мантии, омофоре и митре, и поместить на одной из стен собора, недалеко от раки. Этот барельеф и поныне находится там. Кроме того Державину было предложено составить надпись к портрету, но она не понравилась, и императрица решила составить сама надпись, гласившую, что в ее царствование Св. Троицы храм «трудами преосвященного митрополита Гавриила Новгородского и С.-Петербургского заложен, создан и освящен».
Эта мера — помещение портрета строителя в храме, чрезвычайно исключительна и, конечно, не заслуживает подражания.
Велика заслуга митрополита Григория в области оживления русского иночества.
Сам аскет по жизни и по стремлениям, митрополит был в духовном общении почти со всеми выдающимися русскими иноками своего времени.
Известно, что он приглашал жившего на покое в Задонском монастыре святителя Тихона в свою епархию, в Валдайский Иверский монастырь.
Митрополит находил, что делу монашества вредит постоянное назначение в монастырь настоятелей из, так называемых, «ученых монахов» — большей частью малороссов из Киевской духовной академии. Эти люди, предназначавшиеся большею частью к епископству, не могли как по молодости, так и по неопытности своей руководить с должным успехом духовной жизнью иноков. Они могли быть прекрасными администраторами, талантливыми проповедниками, но неудачными настоятелями. Монашество есть труднейшее из знаний — наука из наук, требующее долговременной опытности, многих лет той духовной жизни, пройдя чрез которую, настоятель может с успехом действовать на братию. Всего этого не имели молодые, быстро двигавшиеся по службе, «ученые монахи», которые, сверх того, и быстро сменяли один другого, вследствие возведения на высшие степени.
Митрополит Гавриил понимал, что в настоятели монастырей надо избирать сильных духом и опытом подвижников из дальних суровых обителей.
Услыхав о старце Адриане, который жил пустынником в Брынских лесах, он письмом пригласил его в Петербург и затем направил его на Коневец, где вскоре он был назначен настоятелем.
Он ввел общежитие по Афонскому уставу во многих монастырях своей епархии, каковы: Валаамский, Коневский, Иверский, Зеленецкий, Тихвинский, Новоезерский, Моденский, Вяжицкий, Савва-Вишерский, Отенский, Клопский, Дымский.
Особое внимание обратил он на Валаам, представляющий по уединенному положению своему на Ладожском озере значительные удобства для монашеской жизни. Он вызвал из Сарова отшельника старца Назария, чтоб он ввел на Валааме Саровский устав. Дорожа знаменитым отшельником, настоятель пустыни Пахомий и местный епископ отозвались о нем митрополиту, как о человеке малоумном. Митрополит понял, что этот отзыв внушен был смирением Назария, и отвечал им: «У меня много своих умников. Пришлите мне вашего глупца».
Чрез год по прибытии на Валаам Назария, который чрезвычайно быстро повел дело восстановления внешне и внутренне обветшавшей обители, митрополит, в ободрение его, дал такую грамоту (от 9 марта 1787 года) Валаамскому монастырю, доселе там свято хранимую:
«Божиею милостью смиренный Гавриил, митрополит Великого Нова-града и Санктпетербурга. Премилосердный Бог уготовал места, соответствующия расположению ревностнейших в течении пути добродетельного, дабы с большею удобностью и благотишием могли возносить мысли свои к престолу Величествия Его и соединять дух Свой с Ним».
«Таков есть на озере Ладожском, прежде нарицаемом Нево, остров Валаам. Удаление его от берегов приносит обитающим на нем совершенное уединение от молв житейских. Свидетельствуют сие: то начавшие, то совершившие подвиг и просиявшие святостью жизни святые отцы: Сергий и Герман, Александр Свирский, Кирилл Белоезерский, Савватий и прочие сея обители иноки».
«Мы, имуще толик облак свидетельствующих, видим, Промыслом Спасителя мира устроену быти сему острову ко пребыванию иночествующих. И дабы возстановить в нем селение святых, установляем: да всегда в нем правила, хранимыя в пустыни Саровской, содержатся непреложно».
«Сего ради и призвахом из оныя Саровския пустыни честного отца иеромонаха Назария, известни суще о его подвигах и усердии утверждати иночествующих в спасительной жизни; ему же оныя правила для непрерывного в Валаамском монастыре хранения вверяем. Мы преклоняем колена сердца нашего к Отцу Господа нашего Иисуса Христа, да соблюдет сердца и разумения их…»
В заботах своих о Валааме, митр. Гавриил посылал монашествующим духовные книги, иногда со своею надписью.
Чтоб не нарушать тишины обители, было сделано распоряжение о перенесении из нее 4-х-дневной ярмарки в Сердоболь.
Митрополит сам составил правила общежитий (в 20 пунктах) и разослал их по монастырям, где ввел его.
Поддерживая всячески иночество, митр. Гавриил радел о монастырях не только своей епархии. Ему обязана восстановлением знаменитая Симонова московская обитель. Основанная в 1370 г. родным племянником преп. Сергия, она стояла в числе первых русских монастырей, но к концу 18-го века упала до того, что ее хотели упразднить, а здания отдать под кавалерийские казармы!
Московские жители выразили желание, без помощи казны, содействовать восстановлению Симонова, и митр. Гавриил провел это дело.
В Новгороде при Гаврииле устроено несколько рак для св. мощей, возвращена в Коневский монастырь чудотворная Коневская икона Богоматери, перенесенная сюда в одно из шведских нашествий.
Во всех заботах его о монастырях ближайшим поверенным митрополита был о. Феофан, ученик старца Феодора Ушакова. Он был вызван из Софрониевой пустыни (населенной учениками великого старца Паисия Величковского) в Невскую Лавру в числе пяти опытных иноков и был келейником митрополита.
Приобретя доверие его, о. Феофан рассказал митрополиту о ссылке без вины в Соловки старца Феодора, а митрополит испросил у императрицы дозволение о. Феодору вернуться в Санаксар, и далее поддерживал о. Феодора.
По рекомендации Феофана назначен в Тихвин настоятелем ученик о. Феодора (из гвардейцев) о. Игнатий. Полгода Синод не хотел согласиться с этим назначением, так как раньше всегда в этот знаменитый монастырь назначали настоятеля из ученых. Подняв Тихвинскую обитель, о. Игнатий восстановил и Симонов.
Глубокое духовное понимание митрополит Гавриил выказал в деле издания одной из лучших для руководства монашествующих книг Добротолюбия.
Старец Паисий Величковский перевел эту книгу с греческого на славянский и прислал рукопись митр. Гавриилу. Митрополит назначил комиссию из ученых преподавателей для проверки перевода. Но понимая, что недостаточно было для верности перевода одно знание греческого, а требовалась глубокая опытность в духовной жизни, он назначил в помощь ученым о. Феофана, о. Назария и еще двух иноков, предписав постоянно советоваться с ними.
При всей своей деятельности, митр. Гавриил находил время и для ученых трудов. Он был один из старших членов Российской Академии, и продолжал также свою духовно-литературную деятельность. Он написал толкования на все соборные апостольские послания (кроме одного), на евангельские блаженства и некоторые псалмы Давида. Его перу принадлежит сочинение: «О служении и чиноположениях православной Греко-Российской Церкви» и «Последование о посещении болящих».
Одна из самых светлых черт личности митрополита Гавриила была его горячая православная ревность. Вот один из примеров ее.
Митрополиту стало известно, что в нормальных училищах (впоследствии из них образован главный педагогический институт) не соблюдаются посты. Он немедленно пишет заведовавшему этими училищами графу Завадовскому следующее замечательное письмо:
«По требованию вашего сиятельства я препроводил пятерых семинаристов, для приготовления их к учительской должности, в нормальные училища. От эконома того училища первый класс для них открыт — нарушение постов[11]). Один из них имеет отца, который сына проклинает за нарушение поста, плачет и меня бранит».
«Сей опыта подает случай Ваше сиятельство просить, чтоб установления святой Церкви в этом училище хранить. Мы видим плачевный и ужасный пример Франции. Папы разрушили установления Церкви. Оттуда вышел Волтер и нынешняя Франция. Они почитали это малостью; но сия малость хранила союз между государями и народом. Здесь, говоря истину, усиливается разврат нравов. А оное училище заведено, чтоб нравы поправить. Первые времена России, хотя иные и почитают непросвещенными, но тогда больше было к Правительству и к Церкви приверженности и честности слова».
«Долг мой велит ваше сиятельство просить, дабы благоволили эконому предписать, чтоб посты в нормальном училище хранимы были. Нарушение же их будет всеобщею проповедью для России… Могут ли преступники закона Церкви быть учителями закона? Я довольно приметил, что отступление от Церкви в народе начинается нарушением постов».
«Ваше сиятельство требуете в сие училище из семинарии еще 45 человек. Но они, слава Богу, для измены Церкви в семинарии не приготовлены. Эконом училища может сказать, что соблюдение постов дороже обходиться будет. Но драгоценнее обязанность к Богу, государю, Церкви и союз России. Покорнейше прошу запретить такие вольности делать, а приказать держать учеников в правилах христианской Церкви, и какое ваше о сем воспоследует определение, прошу меня уведомить. Я, получив сие, поспешу препроводить их к вам».
Вот это — твердость убеждения и настойчивости, достойная православного пастыря и заслуживающая подражания.
Заводовский отвечал, что он сделал строгое предписание о соблюдении постов.
Нельзя обойти молчанием и следующий поступок митрополита.
Весьма приближенный ко двору священник Самборский, бывший при нашей миссии в Лондоне, вернувшись в Россию, продолжал ходить, как за границей, в светском платье, бритый и с напудренными волосами. Митрополит, находя это неприличным, выговаривал ему и, наконец, решился запретить ему служение.
В городе Софии (часть Царского Села) в присутствии императрицы должны были освятить собор, и Самборский вышел встречать митрополита в пудре и ризах.
Митрополит выслал его из алтаря и не допустил служить.
Близ церкви в Новгороде, где почивали мощи преп. Арсения, приставали барки, находился питейный дом и рабочие бесчинствовали. Митрополит предписал перенести мощи в Кириллов монастырь.
Замечателен митрополит Гавриил и как деятель в области миссионерства: обращения язычников и раскольников.
Нужен был миссионер для проповеди язычникам северо-западных американских островов. По указанно о. Феофана митрополит остановил свой выбор на Саровском монахе Иоакиме. Иоаким, любя Саров и подвиги безвестного, простого иночества, отклонялся от этого назначения и даже стал юродствовать, чтоб избежать этой почести.
Замечательным письмом отвечал на известие о том митрополит Саровскому строителю Пахомию:
«Я пришел в ужас, прочетши ваше письмо. Отец Иоаким, достойный христианской любви, поступил с собою так, чтобы — как вы пишете — спастись. Но тот не спасет себя, кто не хочет споспешествовать спасению других. Я прошу увещать его именем вземшаго грехи всего мира Иисуса Христа, дабы он последовал стопам Его. Христос пришел в мир, в сонмище людей развращенных, чтоб спасти их. Христос его призывает. Благодать его ожидает, чтоб он ей содействовал».
Замечательна и та сердечность, с которою он относился к раскольникам, которых присылали для увещания в Невскую Лавру.
Из них особенно памятно обращение Устюжского раскольника Ксенофонта.
Он выказывал по отношению к митрополиту много упорства и грубости. Однажды, призвав его к себе, митрополит положил на него правую руку и стал увещевать его кроткими, отеческими словами. Раскольник дерзко сказал:
— Что ты меня так долго держишь? Отсылай, куда надо.
— Подумай, Ксенофонт, — кротко ответил ему митрополит, — и рассуди хорошенько, чего ради я тебя держу. Корысти ли от тебя какой получить хочу, или чести желаю? Я лишь о душе твоей пекусь, чтоб она была спасена от вечной погибели.
Но и эти слова не подействовали на раскольника. Тогда митрополит обратился к висевшему на стене Тихвинскому образу Богоматери и с воздетыми руками начал громко молиться: «Боже, умилосердись над Твоим созданием, удаляющимся от истины! Пресвятая Владычица и Заступница христиан, преклони Сына Твоего, да извлечет Он этого человека из бездны неверия и осуждения!»
Эта молитва не была бесплодна. Раскольник присоединился к православию и стал Валаамским иноком (в схиме Кириак).
Замечательно также обращение расколоучителя, Новгородского купца Маркелла Кукина. Он был очень начитан и в продолжении шести недель ходил к митрополиту для прения о вере. Однажды митрополит целую ночь молился о нем; потом, приведя его в Софийский собор, снова молился об озарении его благодатью святого Духа и так потряс его душу, что он вышел из собора с сознанием своих заблуждений.
Впоследствии чрез этого Кукина митрополит совершал тайные дела любви и милостыни; чрез него митрополит выкупал должников, сидевших в остроге, устраивал трапезы для бедняков и раздавал милостыню.
Вообще митр. Гавриил был благодетелем старообрядцев. По его личному ходатайству пред императрицей сложен был с них двойной подушный оклад и отменены другие стеснительные распоряжения. Но при всей своей любви к ним, Гавриил зорко охранял права Церкви. С большой осторожностью он принимал всякую меру и закон относительно раскольников.
Не имея ораторского дарования, как товарищ его, вития митрополит Московский Платон, он проповедовал нечасто. Но много потрудился с Платоном в издании очень полезной книги «Поучения на воскресные и праздничные дни», назначавшейся в помощь священникам, которые не могли сочинять своих проповедей.
В личной жизни своей митрополит Гавриил был и остался до конца истинным монахом.
Мы видели образ жизни его в Сергиевской Лавре. Тем же аскетом жил он и в митрополичьем сане.
О. Феофан, сам строгий подвижник, говорит о нем: «Я недостоин, но Господь Бог привел послужить такому великому мужу. Он угодил Господу Богу».
Стол его отличался такой скромностью, что о. Феофан, огорчаясь за митрополита его скудостью, говаривал ему:
— У нас есть всякие масла: миндальные и другие.
На это митрополита обыкновенно отвечал:
— Надобно, брат, привыкать. Может быть, со временем и этого не будет.
Эти слова были пророчеством. Последние месяцы жизни он провел в отставке, не получив даже за службу свою никакой пенсии.
Никогда при нем в Лавре не бывало торжественных обедов. Однажды приехал к нему Псковский архиепископ Ириней и попал на обед, который состоял всего лишь из пирогов с горохом.
— Что это? — с удивлением спросил гость.
— Пироги с горохом, — весело ответил ему хозяин. — Ты ведь, я думаю, едал? Что, разве забыл? — Ну, перекрестяся, благослови, Господи, есть кушанье нового изобретения, пирожки с горошком.
Если митрополиту ради гостей приходилось есть в неположенное время рыбы, то он возмещал это усиленьем поста в другое время.
Стесняя себя, все свое он раздавать нуждающимся. У него было положено раздавать в день 50 рублей милостыни, и 300 руб. ежемесячно посылалось в тюрьмы. А келейник его Феофан ежедневно кормил странников.
Больных митрополит снабжал лекарствами, которые сам составлял. Его благотворительность не ограничивалась Петербургом.
Из разных мест обращались к нему с просьбами сироты, заключенные и погорельцы, и все просьбы были удовлетворяемы частью из его доходов, частью из сумм, высочайше назначаемых ему для этих целей.
Многие бедные духовного звания получали от него известное содержание или на его счет содержались в монастырях.
Характера он был скромного и держал себя чрезвычайно осмотрительно, был молчалив; чрез это всякое его слово получало особую силу.
Замечательно, как митрополит Платон предсказал ему опалу, которой в конце жизни своей подвергся митрополит Гавриил.
Они вместе в последнюю встречу свою ехали из дворца, и Гавриил заметил Платону, что он за столом говорит слишком открыто.
— Меня все разумеют говоруном, — отвечал Платон, — и не сердятся. А вас, наоборот, считают за скромного. Итак, если вы выпустите когда-либо липшее слово, тотчас поймают его на беду.
Гавриил был чужд человекоугодничества, не льстил никогда, говорил правду.
По самостоятельности своей и твердости характера он не любил постороннего вмешательства в зависевшие от него распоряжения, особенно по определению на места. Одному вельможе, просившему об определении диакона на священническое место, он велел сказать:
«Доложите его сиятельству, что я никогда не вмешивался в его дела, и не назначал, кого ему определить в какую должность. Потому прошу и мне не мешать в определении людей на места сообразно с их известными мне достоинствами».
Счастье не надмевало его сильного, истинно христианского духа, а скорби не приводили его в уныние. Он во всех вселял невольное уважение, при величественной простоте имел благородную непринужденную важность.
Вообще замечательно, как при пышном дворе Екатерины он сохранил глубокое настроение инока и полную духовную сосредоточенность.
В конце жизни Бог судил перенести Гавриилу, как почти одновременно и другому выдающемуся русскому человеку, Суворову, опалу императора Павла.
В первое время царствования своего этот известный резкой изменчивостью своего характера император относился к Гавриилу с тем же вниманием, как Екатерина. Пользуясь этим, митрополит исходатайствовал у императора весьма важный указ — об освобождении от телесного наказания священнослужителей, осужденных по уголовным преступлениям. Когда в 1798 г. митрополит просил уволить его от управления С.-Петербургской епархией, чтоб удалиться ему в Новгород, то государь выразил ему желание, чтоб он продолжал свою службу.
А через год совершенно неожиданно последовал краткий указ: «Казанскому и Симбирскому архиепископу Амвросию повелеваем быть архиепископом С.-Петербургским. Преосвященный же Гавриил остается Новгородским и Олонецким».
Самая краткость указа обнаруживает чувство раздражения, которое внушило его. Разгадку находим в записках о. Феофана.
«Когда — рассказывает Феофан — великую княгиню Александру Павловну выдавали в Австрию, был духовный театр, все преосвященные были. А Гавриил велел подать карету и уехал. Государь говорит: „Эти старики какие грубые». В двадцать четыре часа велено выехать из Петербурга».
Это указание столь близкого к митрополиту Гавриилу лица подтверждается и историческою справкой. В октябре 1799 г. в Гатчине происходили торжества по случаю двух свадеб: великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбургским, и Великой княжны Александры Павловны с Палатином Австрийским. 15 октября, в субботу, в Гатчинском придворном театре был оперный с балетом, придворный спектакль: Enea nel Jasio. Лица первых четырех классов, послы и находившиеся в Гатчине члены св. Синода были званы на этот спектакль. Понятно, что митрополит Гавриил нашел его неподходящим для духовного лица и уехал: быть может, несколько демонстративно. А на следующий день появился указ.
Что разделение епархии было сделано для того, чтоб удалить Гавриила в Новгород, видно из того, что на подлинном прошении Гавриила, которое он подал незадолго до смерти и в котором просил отставки и от управления Новгородскою митрополиею, доселе сохранилась чья-то карандашом надпись: «Воля Государя, чтоб, когда архиерей пойдет в отставку, то Новгородскую епархию соединить с Петербургскою».
14 декабря 1799 г. опальный митрополит покинул Петербург. Он ехал больным — в бреду и горячке, и в полубессознательном состоянии приехал в Новгород. Его на руках внесли в архиерейские покои, и он так разболелся, что опасались за его жизнь. Он приобщился. В начале 1800 года он писал в одном письме: «Я столько слаб, что ни встать, ни сесть, если не подымут, не могу. Ноги распухли и не могу не только ходить, но и стоять. Весьма исчезают силы мои. Я ожидаю, чтоб узреть Спасителя моего и перейти в будущую жизнь».
Такое состояние вынуждало бы митрополита просить об увольнении от всех дел, но его удерживало одно обстоятельство. Уезжая расстроенным и больным из Петербурга, он не произвел полного расчета по сдаче Петербургского архиерейского дома своему преемнику, уверенный в расположении его к себе. Но заведовавшие архиерейским имуществом лица показали неправильные цифры, недостаток некоторых вещей и денег, и дело дошло до того, что почти обвиняли престарелого архипастыря в присвоении себе казенного имущества. Все это вызвало переписку, крайне тягостную и оскорбительную для митрополита, и без того изнемогавшего.
Всегда деятельный, и тут, в последний год своей жизни, митрополит выказал обычную свою распорядительность, успел устроить летний архиерейский дом и обновил обветшавший городской.
Поселясь в древних, низких непросторных келлиях близ храма святителя Никиты, архиепископа Новгородского, митрополит, чувствуя близость смерти, еще усилил свои подвиги. За дверями храма, где ежедневно совершалась литургия, была спальная митрополита, и оттуда он слушал службу. Всякую неделю он исповедовался и в этом же храме приобщался.
Немного белого хлеба и горшочек сарачинского пшена с черносливом составляли его обычную пищу. После легкого послеобеденного отдыха с помощью двух канонархов он читал беседы Иоанна Златоуста и другие духовные книги. Часто он проводил всю ночь в молитве, стоя на коленях и проливая потоки слез. По субботам приходило к нему множество нищих, и он раздавал милостыню. Он любил из своих рук кормить голубей пшеницей, и они гак привыкли к нему, что садились ему на плечи.
В эту пору митрополит написал свое завещание. Драгоценные, жалованные ему вещи он завещал частью ризнице Новгородского Софийского собора, частью своему брату архиепископу Тобольскому Иоанну, незначительные деньги — на помин родных и на бедных учеников Новгородской и Александро-Невской семинарий.
Все более и более слабея, он отправил государю прошение об увольнении его от управления Новгородской епархией, с пожалованием ему пенсии и назначением в его управление московского Симонова монастыря, где он надеялся поселиться. Понятна была затаенная надежда старца окончить свои дни в родной Москве, в воздвигнутой им из развалин древней обители. Но на прошение его последовал столь же до странности сухой, как тот, которым он был лишен петербургской кафедры, указ: «Митрополита Новгородского Гавриила от увольнения епархией увольняя, повелеваем ему остаться в новгородском архиерейском доме, где он ныне находится».
За его долгую службу и заслуги пред Церковью и государством ему не дали даже пенсии… И оказалось верным сказанное им когда-то келейнику Феофану слово, что, может, со временем ждет его скудость.
Вообще, в нем замечали дар прозорливости. Однажды, посвящая ставленника, он пред великим выходом снял с головы его покров и не стал посвящать его. Впоследствии открылось, что этот человек был виновен в государственном преступлении.
Наконец усеянный при конце колючими терниями жизненный путь митрополита Гавриила окончился.
В 3 часа пополудни 26 января 1801 года, на 71-м году жизни, он тихо скончался, сидя на софе. Его окружали в эту минуту многие духовные лица, которых он пригласил, чувствуя приближение смерти.
Его схоронили в Софийском Новгородском соборе, в приделе Крестителя Господня Иоанна.
У места его упокоения была вделана в стену доска с надписью.
Петрозаводский юродивый Фаддей
Между жителями города Петрозаводска сохраняются предания о юродивом Фаддее, современнике императора Петра Великого.
В десятых годах истекшего девятнадцатого века один житель Петрозаводска, слышавший в детстве рассказы о подвижнике от его современников, очевидцев его жизни, составил рукописное жизнеописание его, благодаря которому уцелели некоторые сведения об этом человеке.
Фаддей был среднего роста, имел благородную осанку; был кроток и смиренен. Лицо его было благообразное, круглое и бледное, высокий лоб, изрытый морщинами. Взор его светился умилением и точно всматривался во что-то далекое, видное одному ему.
Жизнь его текла в великой чистоте, полна христианских добродетелей. Благочестие просветило его ясный от природы ум; он наделен был даром прозорливости и давал меткие советы тем, кто искал у него духовной помощи. Постоянный пост, убогая одежда — таковы были условия жизни Фаддея. Он носил грубую темную свитку, кожаный пояс и жесткую власяницу. Под нею тело его тяготили железные верит и крест на груди и плечах. В руках носил он железный посох.
Свои высокие духовная свойства — светлую душу, глубокий, тонкий ум, добродетели свои Фаддей скрывал под видом юродства.
Происходит он из Олонецкого края. Но из какого именно места — неизвестно. Люди, имевшие случай беседовать с ним, утверждали, что Фаддей пришел в Петрозаводск в 1706 году, когда при основании заводов переселяли туда жителей из других местностей. И поселился он в маленькой хижине, к северу от Петропавловского собора.
Бывая в храме, Фаддей молился всегда с великим усердием. Некоторые из его современников замечали как бы особое сияние на его лице, когда он приобщался святых Тайн. В церкви Фаддей наблюдал за прихожанами, терпеть не мог, чтоб они разговаривали между собою, и в таких случаях делал виновным строгий выговор.
Фаддей был весьма ревностен к православию. Он не терпел раскола. Когда раскольники пытались убедить его в истине своего учения, он вместо ответа читал им Символ веры, и бил нарушителей правой веры своим жезлом.
Постоянно занятый трудом или молитвой, Фаддей употреблял одну лишь постную пищу и то настолько лишь, чтоб поддержать жизнь.
Когда ему давали деньги, он относил их в церковь или оделял ими бедных.
На вопросы давал он ответы кратко и тихо, наставлял вразумительно. Дальновидные люди могли видеть в нем, и под видом юродства высокую духовную жизнь и великую мудрость.
Что в нем действовал в сильной степени дар прозорливости, доказывается следующим.
Он предсказывал уничтожение впоследствии Петровских фабрик и заводов и устройство, вместо них, новых, более обширных, умножение народонаселения, расширение самого города (который тогда заключался в нескольких строениях около собора и заводов на речке Лососинке), довольство жителей и большую известность этого места, населенного тогда одними рабочими заводов.
Народ с доверием слушал эти предсказания.
Часто входил Фаддей на самый верх Петропавловловской церкви, по существовавшим тогда наружным лестницам и оттуда, обозревая окрестности, он и предсказывал о переменах в судьбе Петрозаводска. Сойдя с лестниц, Фаддей долго молился пред дверями храма, потом вмешивался в толпы народа.
Народ вообще уважал его за его мудрость и добродетели. Однако, находились люди, которые считали Фаддея помешанным и глумились над ним. На их обиды Фаддей не обращал внимания и только молился за оскорбителей.
Благочестивая жизнь Фаддея обратила на него внимание чиновников и народа, которые почитали его и с радостью принимали его наставления.
В 1719 г., при проезде императора Петра Великого чрез Петровские заводы Фаддей сталь лично известен государю.
Когда при выходе императора из церкви, народ стал громко приветствовать его радостными кликами, вдруг из толпы выступил старец Фаддей в черной одежде, опоясанный ремнем, с железным посохом в руках и, приветствуя Петра, упал к его ногам.
Почтенный вид старца поразил императора, и он приказал своим спутникам поднять Фаддея. Затем, стал расспрашивать его, откуда он и как живет. Вообще царь остался под сильным впечатлением чистой и цельной личности юродивого и сблизился с ним. Фаддею открылся свободный доступ к царю, и, при каждом посещении государем Петровских заводов, он почасту беседовал с ним.
Памятна последняя встреча Фаддея с государем в 1724 году.
Посетив в этот год Петровские заводы и прощаясь с блаженным, государь сказал ему: «Прощай, почтенный и блаженный старец Фаддей. В молитвах своих вспоминай и на путь нас благослови».
Фаддей отвечать: «Господь Бог благословит вхождение и исхождение твое отныне и до века». Потом, от полноты чувства, со слезами, показавшимися в глазах, он сказал, что видит Петра в последний раз, и повторил в заключение: «Не бывать, не бывать, надежа-государь, не бывать!»
Эти слова не ускользнули от присутствующих, поразили они и самого Петра.
Говорят, что юродивый был тогда же арестован.
Но вскоре пророчество его сбылось. 28 января 1725 г. Петр Великий скончался. Пред кончиной, терзаемый недугом, государь вспомнил предсказание Фаддея и послал курьера на Петровские заводы, с повелением пустить юродивого на волю и производить ему пожизненный пенсион.
Но недолго могли применять к блаженному предсмертную милость государя.
Вскоре в 1726 г. окончил и Фаддей свою праведную жизнь и погребен был при многочисленном стечении народа. Над его могилой была устроена часовня, где благочестивые люди долго по его кончине служили по нем панихиды. Впоследствии эта часовня, к сожалению, разрушилась.
При входе в ограду Петрозаводского Святодуховского собора видна одинокая могила, обложенная кирпичом, с чугунной плитой без надписи. Это могила Фаддея блаженного.
Основатель Голгофо-Распятского скита иеросхимонах Иисус
Замечательный подвижник благочестия конца ХVII и начала ХVIII веков, иеросхимонах Иисус, родился в Москве в 1635 году и назывался в миру Иоанн. О происхождении его ничего неизвестно, кроме того, что отца его звали также Иоанн.
В юности хорошо обученный грамоте и чувствуя наклонность к духовной жизни, Иоанн был поставлен священником к одной из московских церквей.
С первых же шагов пастырской своей деятельности он обнаружил невольно свои высокие свойства. Строго следя за собою, он старался, как говорит его рукописное житие «творить истину и делать добро». Почти ежедневно он совершал службу, и, если литургию в его храме служил другой священник, о. Иоанн становился на клиросе и пел киевским напевом, сладостно, умилительно. Усердием к богослужению и чистой своей жизнью он привлекал в храм много богомольцев, к нему ходил народ и из других приходов.
К нему стремились зайти и на дом, чтоб послушать его беседы. Но о. Иоанн не любил, чтоб миряне рассеивали его утром, когда он готовился к службе или возвращался после богослужения домой. В свободное же вечернее время он охотно беседовал с посетителями.
Много молился о. Иоанн у себя дома.
Кроме обычных молитв он отправлял ежедневно иноческое правило, подвергал себя посту и уединению. Ночью, заперевшись у себя в спальней, он бодрствовал в коленопреклоненной молитве, со слезами и стонами вопия к Богу.
Посетители, искавшие у него облегчения своей душе, уходили от него удовлетворенными. Он успел приноровиться к званию, возрасту и понятию всякого. Со стариками он говорил о приготовлении к смерти и необходимой близости ее, с молодыми — о борьбе со страстями, с отцами семейств — о воспитании детей в страхе Божием. Все, что он говорил, он основывал на священном Писании и подтверждал примерами из жизни угодников Божиих.
Он был по природе своей миротворец. Он от души радовался, когда узнавал о примирении поссорившихся, хотя бы даже неизвестных ему людей. А, когда ему становилось известным, что в знакомом ему семействе явились несогласия, — он немедленно спешил туда и почти всегда успевал водворить мир между враждующими.
Дверь его была всегда открыта для нищих. Часто он угощал их обедом в своем доме и сам садился между ними, потчуя их, и, в то же время, назидая их духовной беседой.
Все шли к нему с горем. Кому подавал он милостыню, кому доставлял насущную пищу, кому семена для засева полей. На себя тратил он малые остатки от своих доходов, а все употреблял на милостыню. Входя в положение людей несправедливо теснимых, он предстательствовал за них пред высшими лицами, и редко ходатайство уважаемого священника оставалось безуспешным.
Слава добродетелей о. Иоанна распространилась широко по Москве. Стечение людей, желавших видеть его и говорить с ним, все увеличивалось. И он решился уединяться, чтоб избегнуть искушения тщеславия. Даже благотворения бедным стал он исполнять чрез верных людей, уклоняясь от личных сношений.
Между тем Бог назначал о. Иоанна к еще более обширной деятельности. Молва о нем дошла до слуха императора Петра I, и о. Иоанн сперва назначен был государем к одной из придворных церквей, а вскоре определен в духовники государя и всего царского семейства. Весь царский дом и близкие к государю лица окружали о Иоанна вниманием и уважением своим. А он и в этом новом положении продолжал оставаться отцом для сирот, кормильцем голодных, заступником и помощником несчастных.
Особенно любил он посещать узников, сидевших в тюрьмах за преступления и долги, и убогих, призревавшихся в богадельнях. Навещая их, он обласкивал их, наделял милостыней, расспрашивал о причинах заключения, старался разбудить их совесть, утешал их надеждой на Бога. Несколько часов в день проводил он в беседах с узниками, а в великие дни Пасхи и Рождества Христова угощал их и выкупал из тюрьмы, платя их заимодавцам из своих денег.
К себе же на дом посторонних о. Иоанн никого не принимал и сам никуда не ходил: он не желал, чтоб его видели где-нибудь, кроме как в церкви. Кто же нуждался в его совете, должен был писать ему, и о. Иоанн всегда в таких случаях отвечал.
Так прожил о. Иоанн до шестидесяти лет, как его, отличавшегося всегда прекрасным здоровьем, стали беспокоить болезненные припадки и обмороки. Он ослабел до того, что пролежал три месяца без всякого движения, но затем вполне выздоровел.
В эти годы уже время думать о последнем покое. Но о. Иоанну готовились великие испытания, вполне изменившие его жизнь, поставившие его на новый путь.
Точно чувствуя, что недолго ему жить прежней жизнью, о. Иоанн стал принимать к себе без исключения всех желающих. Число посетителей было громадно — и в беседах с ними о. Иоанну приходилось проводить иногда целые дни и ночи. Прощался он со всяким посетителем с какой-то скорбью, как будто не надеялся увидеться с ними.
Вскоре над о. Иоанном стряслась беда.
Известно, что преобразования Петра Великого среди русского общества встретили много несочувствия, много глухого противодействия, а отчасти и открытой вражды. Один Григорий Талицкий составил и распространял сочинение о том, что антихрист уже явился в мир, воплотившись в лице. Петра I.
Талицкий был казнен, со своими единомышленниками, но на допросе назвал среди сочувствующих ему лиц царского духовника о. Иоанна. Как ни была дика такая клевета, царь разгневался на своего духовника и велел немедленно отослать его к архиепископу Холмогорскому Афанасию при грамоте, в которой было сказано, что о. Иоанн посылается «с Москвы на Холмогоры по сыскному делу вора Гришки Талицкого, для пострижения и неисходного пребывания в Соловецком монастыре».
Это было во второй половине зимы 1701 года.
О. Иоанн с полным спокойствием вручил свою судьбу воле Божией и без страха отправился в путь. Архиепископ Афанасий принял его ласково, несколько дней даль ему отдохнуть в своем доме и затем отправил его при своей грамоте в Соловецкий монастырь.
Настоятель архимандрит Фирс предложил ему постричься, чтоб исполнить волю государя.
— Владыко святый, — отвечал ему о. Иоанн, — Промыслитель о всех, Христос Бог наш, привел меня к твоей святыне, чтоб чрез тебя я мог получить спасение. Что повелишь мне недостойному, то и сотворю.
Тут знаменитый, еще недавно могущественный царский духовник поклонился архимандриту в ноги до земли, и просил пострижения.
Для научения монашеской жизни о. Иоанн, нареченный в иночестве Иовом, был поручен опытному старцу. И стал он подвизаться великим подвигом: ничего он не вкушал кроме хлеба и воды, изумлял всю братию постом, ночным бодрствованием, безответной и смиренной покорностью. Монахи прозвали его Иовом постником.
Сперва назначено ему было послушание в братской поварне, куда он первый приходил на работу. Там он своими руками рубил дрова, носил их на плечах на высокие лестницы.
Стремление его к подвигам день ото дня все возрастало. Настоятель и старцы обители, признав его совершенным иноком, сняли с него все послушания. Поселясь в отдельной келии, он занимался молитвой Иисусовой, читал Св. Писание и другие душеполезные книги, а временами занимался рукоделием.
До государя дошел слух о высоко подвижнической жизни, которую ведет его бывший духовник. А полная невиновность его вполне обнаружилась. Государь стал звать его к себе, к прежней должности; но старца не манил уже к себе мир и прежний, хотя и благочестивый, быт. Его влекло уже не только к иночеству, но к одному из труднейших видов иноческой жизни — отшельничеству, и он переселился в Анзерский скит.
Уединенный, суровый Анзерский остров лежит в двадцати двух верстах от Соловецкого острова и прежде был необитаем. В 1616 году на нем поселился преподобный Елеазар, вокруг которого собралось несколько ревнителей скитской жизни. Келии отшельников стояли в версте одна от другой. В субботу вечером они собирались для общей молитвы в церкви, а в воскресенье после литургии расходились опять по келиям, дли уединенных подвигов молитвы и богомыслия.
Вступив в число братии Анзерского скита, о. Иов считал себя последним послушником, и всем смиренно служил, особенно больным и старым. Но вскоре братия избрала его своим начальником.
В новом звании своем о. Иов еще усилил свои иноческие подвиги. В сердце, мысли и на устах его была постоянно молитва Иисусова, а телом он неутомимо трудился, прежде всех приходил на богослужение и на работу и последним уходил. Весь день у скитян обыкновенно проходил в келейной и соборной молитве, трудах и послушаниях, а по ночам о. Иов обыкновенно обходил кельи. Если слышал он, что стоят на молитве, то радостно отходил. Если же слышал разговоры, то стуком напоминал о молитве и утром обличал наедине виновных. Этим обычаем подражал он великим отцам русского монашества, преподобным Феодосию Киево-Печерскому и Сергию Радонежскому.
Сам же настоятель большую часть ночи проводил, стоя на молитве на коленях, а с первым ударом колокола первым шел в церковь к утрене.
Скитяне и наружно должны были выражать свое внутреннее настроение. Они держали руки на груди, при встрече кланялись друг другу в пояс. Умиление и мир сияли на лицах их, приветливость была во взорах. Послушание было в скиту беспрекословное — ничего не делалось без благословения старших.
Заботясь о больных, о. Иов своими руками обмывал и перевязывал им раны, часто мазал больные места освященным маслом, и тем исцелял их.
В 1710 г. о. Иов принял схиму с именем Иисус, в память Иисуса Навина, вождя израильского.
Ища уединения, особенно же со времени принятия схимы, иногда от трудов настоятельства он удалялся куда-нибудь в пустынное место, а еще чаще уходил на время к пустынникам.
Однажды, именно 18 июня 1712 года, он посетил одного из них, Паисия, жившего у подошвы самой высокой горы этого острова, на которой теперь стоить Голгофский скит.
Гора эта расположена почти посреди острова, в 6 верстах от Анзерского скита, и имеет остроконечную вершину. Оттуда открывается глазу необъемлемое пространство моря, холмы, поросшие лесом, кое-где светлые озера, далее по зеркальной поверхности Белого моря другие острова и на горизонте очертания величественных зданий Соловецкого монастыря. Думают, что здесь начинал свои подвиги преп. Елеазар. И после него кто-нибудь из отшельников всегда жил у этой горы.
У подошвы ее о. Иисус пожелал провести несколько времени.
В первую же ночь, присев после долгой молитвы, он забылся тонким сном и увидел тогда Пресвятую Владычицу Богородицу, сиявшую неизреченным светом, и при Ней преп. Елеазара Анзерского. Старец в благоговейном ужасе упал пред Нею, и услышал тогда Ее голос:
«Сия гора отныне нарицается второю Голгофою. На ней будет церковь во имя распятия Сына Моего и Бога, устроится скит и наречется Распятским. Соберется множество монахов и прославится на ней имя Божие. Я сама буду посещать гору и пребуду с вами вовеки!»
Тогда видение прекратилось. Но тотчас послышался другой голос:
«Освяти гору Голгофу и поставь на ней крест!»
Это явление было рассказано о. Иисусом духовному его брату о. Паисию, который описал его резными словами на деревянном кресте, сделанном руками старца и хранящемся в скиту поныне.
С тех пор о. Иисус стал заботиться об устройстве на этой горе скита. От Холмогорского владыки было получено на то разрешение, устроена там церковь и в 1715 г. освящена во имя Распятия Господа Иисуса Христа.
Император Петр Великий, узнав о явлении, бывшем его духовнику и о начале скита, помогал ему: так, он велел из Архангельских казенных магазинов отпускать ежегодно хлеб для Голгофской братии. Сестра царя, царевна Мария Алексеевна, жертвовала в обитель утварь, доселе хранящуюся там.
Всего собралось братии до 20 человек. По-прежнему настоятель, подражая великому учителю иноков, преп. Серию, подавал всем пример смирения и трудолюбия, рубил дрова, носил на гору воду, месил тесто в пекарне, невзирая на свой возраст.
Если рукодельем своим старцу удавалось заработать немного денег, он делил их на три части: одну для церкви, другую для братии, а третью для нищих.
Имущества у него не было никакого, кроме немногих духовных книг и двух ветхих одежд. Одну из них, власяницу, он носил прямо на теле, вместо белья. Другую, ветхую рясу, надевал сверху.
Жизнь в скиту была в высшей степени суровая.
Старец достиг благодатных даров.
Братия роптала, что слишком трудно носить воду на гору из озера. О. Иисус помолился, чтоб открылась вода на самой горе. После молитвы его явилась старцу Пресвятая Владычица с преп. Елеазаром и двумя ангелами и указала ему место для колодца. Когда утром стали копать — докопались до обильного источника чистой и вкусной воды.
Раз у келии старца притаились разбойники, выжидая, когда он уйдет к утрени, чтоб тогда войти и ограбить келью. Читая правило, прозорливый старец прибавил к молитве своей такие слова: «Пошли, Господи, сон утрудившимся в суетном угождении врагу». Двое суток проспали воры у его келии, пока старец не разбудил их. Он, накормив их, отпустил, но начальство захватило их и посадило в тюрьму. Выпущены они были по просьбе о. Иисуса, покаялись и целое лето трудились для обители.
Один из скитян, которого волновали страсти, пришел просить помощи у старца. Научив его борьбе с ними, о. Иисус прикоснулся к телу его своим жезлом. И страсти навсегда погасли в этом иноке.
О. Иисус получил от Бога уведомление о времени смерти. Он простился с братиею и тихо почил 85 лет от роду — 6 марта 1726 г.
Необыкновенный свет в минуту кончины его осветил келию, слышалось небесное пение и разлилось благоухание.
Тело его почивает в каменном храме на вершине Голгофы, и имя его в северном поморье пользуется большим почитанием.
Пустынножитель Феофан и ученик его Климент
Один брат Соловецкой обители, именем Петр, бывши на Анзерском острове, по монастырским нуждам, часто посещал тамошнего пустынножителя Феофана, жившего под горой, называемой Голгофа. Однажды, ведя духовную с ним беседу, он спросил его: «Отче Феофане! Сколько лет жительствуешь ты в пустыне?» Старец отвечал: «25 лет». — Тогда Петр стал просить его: «Скажи мне, отче, Господа ради, где и как жил ты прежде, как ушел в пустынь сию, и как здесь подвизался?» — Старец прослезился и сказал: «Усердное твое прошение побеждает меня. Выслушай славы ради имени Божия, и во спасение души своей.
Я жил в Соловецкой обители, и был там просфорником; у меня был ученик Климент; и у обоих нас было одно желание — отойти на пустынную жизнь. Ученик мой любил пост, и вкушал пищу иногда чрез вечер, а иногда чрез два дня. В одно время нашло на него сильное стремление в пустынь, и, упав к ногам моим, он усердно начал молить меня, чтоб благословил я его идти в пустынь. Уступая ему, я отпустил его. Тогда удалился он вглубь Соловецкого острова, в густые леса; выкопал там пещеру, и начал жить в ней. Я же всегда имел попечение о нем; и, наготовив для него из хлеба сухарей, иногда сам относил, а иногда, особенно зимой, посылал ему чрез одного богобоязненного солдата. Ходя таким образом туда часто, то я, то он, мы сладко беседовали с отшельником о разных духовных вещах. Тайна уединения его как-το сама собою скоро открылась. Один штатный служитель монастыря, намеренно или ненамеренно, идя по проложенной нами тропинке, дошел до самой пещеры ученика моего, и узнал его. Возвратясь же в монастырь, сказал о том настоятелю, которым был тогда о. архимандрит Иероним. Настоятель тотчас послал за ним служителей и некоторых монахов, и они привели его, против воли, обратно в монастырь. Так опять начали мы жить вместе. Но у Климента не погасало желание окончательно утвердиться в пустыни. Прожив одну только зиму в монастыре, едва он дождался весны, как опять начал неотступно просить меня, чтоб я отпустил его в пустынь. Я опять благословил, и, дав малую меру сухарей, охотно отпустил, зная крепкую его веру и установившийся нрав в послушании. Узнав о сем, архимандрит оскорбился; и опять снарядил служителей и солдат и монахов искать его по всему острову. Я же послал к нему того солдата, который и прежде к нему ходил, сказать, что его ищут. Он успел уведомить его; я же усердно молил Господа Бога, скрыть его от мятежа человеческа. Посланные много трудились, ища, и, не найдя его, возвратились без успеха. Спустя же несколько времени, я опять послал того же солдата уведать, где и как живет ученик мой. Солдат ходил по всему острову, и не нашел; не узнал даже — жив ли он, или нет. Так разлучился я с учеником своим.
Наконец разгорелся духом и я, привести в исполнение всегдашнее мое желание, водвориться в пустыню; и, положась на помощь Божию, пошел в путь. Сначала много ходил я по острову, ища ученика своего, и, не найдя нигде, выбрал себе место особое, между крутыми горами, в глубочайшем рве. Там поставил хижину и начал в ней жить, со страхом работая Господу, во всяких нуждах и лишениях, каясь о грехах своих. Тут я в первый раз начал испытывать злобу бесов. Они являлись то как разбойники, то будто воинство ополченное, и великий наводили на меня страх и ужас. Тогда начал я прилежно молить Бога, и Пресвятую Владычицу, и Преподобных Отец наших Зосиму и Савватия, чтоб явил Господь мне или ученика моего, или прочих Своих безмолвствующих рабов. Ходя опять с этою целью по острову, нашел я в одном месте двух рабов Божиих, живущих здесь уединенно в одной келии уже 7 лет. Но они ничего не знали об ученике моем; и стало мне думаться, что он уже умер. Однако ж я не переставал искать его, и молитвенно воздыхать о нем. Но меня разыскали штатные служители, посланные о. архимандритом за мной и увели обратно в монастырь. Тогда о. архимандрит, призвав меня к себе, заклинал меня не выходить из монастыря, пока он жив; в противном же случае отнимал всякое благословение. Так и нехотя должен был я оставаться надолго опять в монастыре, в общей жизни, на послушании.
Немного спустя после сего, о. архимандрит избрал меня закупать разные предметы для обители в городе Архангельске. Сколько я ни отказывался, ссылаясь то на немощь свою, то на неспособность к такому делу, он приказал мне отправиться. Все лето хлопотал я по порученному мне делу. Когда же к зиме переехал в Суму, на Соловецкое подворье, то здесь исконный наш враг поймал меня, и начал я жить развратно. Впрочем, милосердый Господь не попустил мне навсегда гибнуть в руках вражиих. Когда приехал я в монастырь, то позвал меня к себе звонарь, который слабо видел, и поведал мне то, что случилось с ним.
«Отче Феофане, — говорил он, — кланяется тебе ученик твой Климент». Тогда я начал спрашивать у него, как и где видел его, и как он живет. И он рассказал, что видел и слышал.
В бытность мою на Анзерском острове, шедши однажды на Голгофу к старцам, я сбился с дороги в сторону для ягод; но, занявшись исканием их, не заметил, как отошел далеко и потерял путь. Трое суток блуждал я по пустыне, бродя туда и сюда, чтоб найти дорогу, и не находил. На третий день увидел вдали дым, и очень обрадовался, полагая, что здесь укрывается какой-нибудь потаенный раб Божий. Подойдя ближе, увидел я в горе малую скважину, взлез к ней, и понял, что тут была келия. Отдохнув, я начал творить молитву; и раб Божий, живший в ней, сказав аминь, отворил наконец двери: и я вошел. Помолившись, я сел вместе с ним. Я не узнал его; а он признал меня, и спросил: „Брат, — не ты ли звонарь — такой-то?» Я отвечал: „Так — я“. „Но почему ты, отче, знаешь меня?» — „А разве ты, — продолжал отец, — не узнал меня? Помнишь ли отца Феофана просфорника, и ученика его Климента. Я самый ученик его Климент». Тогда я начал просить его, чтоб сказал, как пришел сюда, и как здесь проживает. Он охотно все рассказал. „Когда, — говорил он, по вторичном моем выходе из монастыря в пустынь, отец Феофан известил меня чрез известного солдата, что архимандрит опять послал искать меня; тогда я, набрав небольшой мешок сухарей, пришел к берегу моря, и связав случившиеся там три бревна вместе, сел на них, оттолкнулся от берега и отдался водной стихии, болезненно в страхе и трепете взывая к Господу Богу моему: Владыко, Христе Боже мой, не оставь меня, — окаянного раба Твоего, и спаси, имиже веси судьбами. Неси мене на крылах ветра, дышащего по воле Твоей; если же не хочешь покаяния моего, то потопи меня в глубине. Буди во всем воля Твоя. Так, носимый волнами, пристал я, по Божиему смотрению, к этому острову, и, благодаря и хваля Господа, вышел на берег. Прошедши внутрь острова, увидел, что место весьма удобно к уединенной жизни, построил хижину, как видишь, и вот живу в ней уже 6-й год”. — Тогда я спросил его, чем он питается, и какова его там уединенная жизнь. Он показал мне в углу келлии коренья, называемые: вакха, — их легко там добывать в большом количестве. “Их, — сказал он,- истираю я в муку, и, мешая с березовой корой, готовлю себе хлебы. Вот чем питает здесь меня Владыко мой. Пребывание мое здесь блаженно и небесно благодатию Божиею, как и всякого истинно избравшего безмолвие. Одна нам всем пустынникам напасть — от бесов, злобы коих никто, впрочем, и не знает, как должно, кроме нас. Но всесильна благодать Божия, и трудно им противу рожна прать. Вначале я много пострадал от коварства их: то страх наводили они на меня разными привидениями; то в сон ввергали, особенно в часы молитвы; то пищу предлагали прежде времени, чтоб нарушил я пост похотением; случалось и раны терпеть от них на теле, и оставаться едва живым. Но ради терпения моего и веры в Господа, Всесильного Спасителя нашего, теперь прекратились все их козни». В такой душеспасительной беседе прошла вся ночь. „Теперь ты скажи мне, брат, — спросил о. Климент, — жив ли о. Феофан и как живет?» — Я отвечал ему, что ты ныне закупщиком. Услышав это, он всплеснул обеими руками, и, упав ниц на землю, горько плакал и рыдал; встав же от земли, сказал мне: „Ах брат! Он уже погибает. — Увидишь, напомни ему одно, — где его прежнее стремление к пустынной жизни». Напитавшись такою святою беседою, я поклонился рабу Божию, и, испрося его благословение и молитв о великих грехах моих, собрался в путь. — Выведя меня из пещеры, он показал мне дорогу к скиту тамошнему; и так мы разлучились. Вот зачем я просил тебя прийти ко мне, — чтоб рассказать тебе все это, — о любезном тебе ученике Клименте».
Слыша это, я умилился душою, и сокрушился над своим падением. Сознавая всю великость моих грехов, я поверг их в бездну милосердая Божия, крестною Смертию Господа Иисуса Христа нам исходатайствованного, и тем победил дух отчаяния, начавший было теснить меня. Взяв на мало дней хлеба, я ушел тайно из монастыря, и, сыскав малую лодку, сел в нее и пустился в море, вручая себя всего Богу. Немного спустя, начался сильный ветер, поднялась великая буря, море колебалось и кипело волнами. Видя такую беду и угрожающую мне скорую погибель, из глубины сердца возопил я к Господу: „Владыко Господи, помилуй меня окаянного грешника, и даруй мне прежде конца принести Тебе покаяние. Пощади Твое создание, Владыко. Если и грешен я много, но все Твоя тварь. Благоволи, Господи, явить милость Твою на мне. Или — яви и правду Твою, и, что угодно пред очами Твоими, то сотвори. Если благоволишь помиловать и принять мое покаяние, слава милосердно Твоему. Если предашь меня праведному суду и наказанию, слава правосудно Твоему. Во всем да будет воля Твоя всесвятая». Я изнемог и от страха, и от холода и жестоких ветров, и лежал без чувств, почти как мертвый, не зная, куда несли меня волны. Так плавал я в море 10-ть дней. Буря прибила меня к берегу между Камой и Сорой. — Очувствовавшись, я кое-как взобрался на берег, и, через силу собрав дров, развел огня и стал греться, благодаря Бога, Творца твари, за спасение и избавление меня грешного от очевидной смерти. Укрепившись несколько, я начал молить благую и премудрую волю Божию, показать мне место, где бы я мог спастись. Вскоре, подошед ко мне, один поселянин, спросил: „Что, отче, сидишь ты здесь и о чем плачешь?» Я сказал ему свое намерение, и просил его свести меня в глубочайшую пустыню, или в непроходимые леса. Он охотно показал мне такое место, — и даже с кельей: и я поселился там. Так укрылся я от взоров человеческих и одному Богу возносил покаянные мольбы. Но не укрылся я от врага. Ненавистник рода христианского не переставал искушать меня и сам, и чрез людей. Так, однажды поселяне, ловя зверей, напали и на меня, много били и мучили, и в озере купали, и келию сожгли, допытываясь и доискиваясь денег. „Отдай нам деньги, — говорили они. — Мы знаем, что ты был закупщиком монастырским». Они оставили меня едва живым. Но, с помощью Божиею, я все перетерпел благодушно, моля от сердца Бога, не поставить им этого в грех. Когда они удалились, пришед в себя, я намеревался отправиться в дальнейшие леса: собрался и пошел. После долгого странствования, нашел наконец небольшую гору, расклал огонь, чтоб согнать снег, и, когда показалась земля, начал копать пещеру, и, таким образом устроив келию себе, поселился в ней. Живя так, особенно в зиму ту, много пострадал я от голода, питаясь мхом с дерев, гнилушками, березовой корой; летом же собирал себе траву и ел ее, как скот, каясь о грехах. От ядовитых трав выпали все почти мои зубы, и дивиться должно, как еще осталась целой внутренность моя. Повсечасно, ожидая смерти голодной, я усердно взывал к Господу о помиловании: и Господь наконец посетил меня Своею благодатию. Спустя пять лет страдания и бедствования, узнали наконец о мне жители тех мест; и, по доброте своей, начали приносить мне нужное. С тех пор я уже не терпел больших нужд и прожил там в блаженном покое и безмолвии, беседуя с Единым Богом, 24 года. Потом, не знаю каким образом, пришел туда ко мне из Соловецкого монастыря иеромонах Иосиф; взял меня оттуда, и возвратил в монастырь; а оттуда перевезли меня в эту пустынь, где и живу».
После этой беседы Петр возвратился в обитель, часто поминая об отце Феофане и втайне помышляя, снова посетить его. Но чрез год, он увидел его в самом монастыре, увидел измученным, расслабшим, без волос на голове и без бороды. Проникшись жалостью, Петр молчал от изумления, и, наконец, улучив время, пришел к о. Феофану, и, в беседе спросил: «Отчего это, отче, у тебя такая немощь? И где волосы твоей головы и борода?» Тогда отвечал ему старец: «Чадо, или неизвестна тебе злоба бесовская? По отходе твоем, однажды, когда я стоял на молитве, многое множество бесов набилось в келию мою, в видах страшных, странных и уродливых, с шумом и гамом. Видя это, я сотворил крестное знамение, и поверг себя Богу всевидящему и всесильному.
Они начали бить меня, я же, творя молитву, смело протягивал руки, чтобы уловить их, но густой дым все скрыл от взора моего, — я чувствовал только удары: — кто бил прутьями, кто пихал ногами, кто заушал. Измучив меня таким образом до полусмерти, они начали палить меня огнем, и опалили мне и голову и бороду. Это случилось со мною в начале зимы, которую, по этой причине, я пролежал всю в крайней болезни; особенно первые три дня я был совершенно недвижим, и почти без чувств; — а потом меня взяли сюда».
Вот что лично слышал и видел Петр от старца, о самом старце, — и что потом рассказал всем. Дальнейшие же обстоятельства его жизни проходили под глазами всех.
Проведши ту зиму в великом изнеможении, на иждивении скита Анзерского, после святой Пятидесятницы, по причине усиления болезни, он взят в Соловецкий монастырь (1819-го года), и помещен в чулане при хлебне. Болезнь усиливалась: он страдал горячкой и не мог принимать пищи, потому что все было ему горько. Но, слабея телом, он крепнул духом. После долгой подвижнической уединенной жизни, эти очистительные болезни предсмертные, благодушно им принимаемые, не расстраивали его духовного преуспеяния, а, напротив, просветляли и возвышали. В нем начали наконец видимо действовать благодатные дары Божии, хотя не для всех заметно, и даже, может быть, без ведома его. Так однажды, служивший. в хлебне монах, Аввакум, всячески заботившийся о его покое, принес к нему пищу, набранную в поварне, и просил старца вкусить, хоть сколько-нибудь. Старец, посмотрев на пищу, сказал: «Ах, брат! Для чего ты взял эту пищу? Какая она смрадная и отвратительная; потому что дана с проклятием, а не с благословением». — Брат хотел уверять, что ее дали охотно, без всякого ропотливого и клятвенного слова. Но старец прервал его и сказал: «Всякая ложь, брать, не от доброго духа. Хорошо, что прикрываешь брата и не хочешь смущать меня. Но я знаю, что говорил тебе келарь Сергий, когда ты попросил мне пищи: что я напрасно поедаю хлеб монастырский, что и лицемер я, и пустосвят, — и зачем не умираю, и многое другое. Нет, брат, прими прочь такую пищу, и сам не употребляй ее, а выбрось птицам. Подай лучше мне немного той, которую ты вчера принес для себя». — Брат Аввакум поспешно принес: «Вот эту, — сказал старец, — можно вкушать: она очищена и освящена именем Божиим и благословением». Слыша это, брат Аввакум дивился, как старец все знает, не видав ничего самым делом.
В другое время этот Аввакум был в немалой скорби, оттого что наготовил много хлеба, а расхода ему не было, и он начал плеснеть. Старец, призвав его, спросил: «О чем скорбишь ты, брат? Не скорби, скоро разобраны будут все, еще не достанет». Действительно, на другой день начали приезжать богомольцы, и в два дня разобрали все хлебы.
Еще прежде того, — когда старец был на Анзерском острове, показал он необыкновенную прозорливость. Однажды монах Варнава с двумя послушниками заготовлял рыбу в тоне, называемой Кирилловой. В один вечер этот монах был в досаде, роптал, что у них было плохое питье, именно: квас вскис и заплеснел. Имея доверие к о. Феофану, он утром пришел к нему по обыкновению для беседы. Старец, встретив его, и, ничего не спрашивая, начал укорять его за малодушие, нетерпеливость, забвение обета нищеты и всякой скудости. Дивясь прозрению старца, инок, сотворив поклон, просил прощения и молитв.
И много других опытов прозрения показал старец.
Вследствие такого видимого совершенства духовного, старец, несмотря на то, что лежал в невидном месте, не мог укрыться от лиц искавших душевной пользы. Очень многие ходили к нему и назидались. Старец скорбел, что таким образом, против воли, нарушается его безмолвие; но все терпел благодушно, ради Господа, именем Которого непрестанно дышал. Болезнь между тем усиливалась и увеличивала слабость. К посту Св. Апостол старец перенесен из хлебни в келию к одному из учеников своих. Спустя три дня, старец, видя приближающуюся кончину свою, попросил исповедаться и приобщиться Св. Христовых Таин. По приобщении же тотчас начал озираться по сторонам, и, как бы отворачиваясь от кого, велел ученику своему Антонию покадить келию и сени росным ладаном. После этого просветлел он лицом и начал кончаться, и, промучившись в предсмертном томлении с час, предал дух свой Богу.
Так отошел ко Господу старец, имея от роду 80 лет, 26-го июня 1819 года в 3 часа по полуночи; и погребен внутри обители близ часовни Преподобного Германа.
Начало Саровской пустыни и первоначальник ее иеросхимонах Иоанн
К числу знаменитых русских иноческих обителей — знаменитых не древностью своей, а высокой жизнью иноков — принадлежит Саровская пустынь.
В короткое время своего существования она выставила ряд замечательных настоятелей, впереди которых не только по времени, но и по достоинству стоит первоначальник пустыни Иоанн.
Начавшись при необыкновенном стечении событий, предзнаменованная чудным образом, Саровская пустынь дала русскому народу необыкновенных людей.
Из нее вышел игумен Назарий, восстановивший Валаам, который доселе, среди замечаемого во многих мужских монастырях упадка, является пышно цветущей, могучей, крепкой, ветвистой отраслью иночества.
Еще же большее значение Сарова в том, что здесь с ранней юности жил, подвижничал и скончался великий старец Серафим, — один из величайших людей христианского мира.
Местность, где расположен Саров, была издавна населена народом финского племени, мордвой. Доселе сохранились там курганы — мордовские могилы, и встречаются остатки их сооружений, в виде ям и углублений в почве. Племя это до нашествия татар платило дань рязанским и владимирским князьям.
Очень вероятно, что на той горе, где возвышается теперь Саров, был русский сторожевой пост. Возможность эта подтверждается нахождением в почве на горе при основании пустыни крестов.
В 1298 г. татары покорили это место под предводительством ширинского князя Бахмета. И, вероятно, тогда же построен был на месте теперешнего монастыря, на горе между речками Сатисом и Саровой, татарский город Сараклыч. Он называется «царственнейшим» городом, занимал значительное пространство и был сильно укреплен. Четыре части его, окруженные отовсюду реками или глубокими рвами и высоким валом, обороняли друг друга. Часто бывали здесь битвы с окрестным населением, и первые монахи находили здесь в земле стрелы, сабли, копья и много человеческих костей.
Девяносто лет сидели здесь татары, и хан Бехан (1389 г.) был последним владетелем города. Теснимый местным населением, которое после Куликовской победы Димитрия Донского, уже не считало татар непобедимыми, Бехан должен был удалиться за Мокшу, где татары постепенно рассеялись по разным селениям.
Стольный город Сараклыч стал приходить в запустение. Он зарос лесом, заселился дикими зверями. Мало-помалу оживленное некогда место города превратилось в дремучий бор, и исчезла память о тех, кто тут жил. На существование города указывало лишь имя, данное месту жителями: «Старое Городище».
«Лес великий — говорится в сказании о Сарове — и древа, дубы и сосны, и прочие поросли, и в том лесу живуще — многие зверие, медведи, рыси, лоси, лисицы, куницы, а по речкам Сатису и Сарову — бобры и выдры — и место то незнаемо бысть от человек, кроме бортников — мордвы».
Триста лет пустовало это место.
В 1664 г. пришел сюда пензенский инок Феодосий, и, поставив келью на валу бывшего города, стал подвизаться тут.
Иногда он ходил проповедовать жителям ближайшего села Кременок и передавал им о необыкновенных явлениях, которых он был свидетелем. Не раз по ночам он видал небо как бы раскрывшимся, оттуда являлся свет, освещавший всю гору; иногда сходил сверху огненный луч, иногда слышался громкий благовест многих колоколов. Все это утверждало Феодосия в мысли, что этому месту суждена великая будущность.
Феодосий кончал последние годы жизни в Пензе. После него здесь подвизался старец Герасим. Этот старец, проводивший жизнь попеременно в великих трудах и молитве, тоже был свидетелем разных знамений.
Стоя на молитве в праздник Благовещения, он услышал такой сильный звон, что гора, казалось, колебалась от него, и с тех пор этот звон слышался ему часто. «Мню, яко место сие свято», — говорил старец.
Привлеченные молвой об этом необыкновенном звоне, полагая, по суеверию, что это означает присутствие там клада, несколько крестьян села Кременки, стали рыть почву. Клада они не нашли, но нашли шесть четвероконечных каменных крестов и один медный.
Старец Герасим окончил жизнь строителем Краснослободского монастыря.
По его уходе, лет десять или более это место опять стало необитаемым, а окрестные крестьяне одни были свидетелями все не прекращавшихся на «Старом Городище» знамений. То при ясной погоде слышался там гром, то доносился колокольный трезвон. Суеверные жители продолжали тщетно искать в горе кладов. А место было все пустынное, пока не пришел сюда человек, избранный Богом, чтоб заселить его.
Иеросхимонах Иоанн был сын причетника села Красного, Арзамасского уезда, Феодора Стефанова, и родился в 1670 г., в миру назывался тем же именем Иоанна, которое получил впоследствии при пострижении в схиму.
Отец его был человек благочестивый и окончил жизнь в Арзамасском Введенском монастыре схимонахом с именем Феофана. С ранних лет Иван привязался к церкви, помогал своему отцу на клиросе, пел и читал.
Чтение духовных книг, особенно же житий святых, было его любимым занятием, и рано стала возникать в нем мысль о монашестве.
Одно видение укрепило его в этом намерении.
Он видел во сне икону Пресвятой Богородицы, стоявшую на воздухе. Икона, обращенная ликом к нему, сходила на храм и как бы призывала его к себе. Ни о чем он не думал в ту минуту, а только с великою радостью смотрел на икону и плакал.
Это видение он принял как зов Господа и Пресвятой Девы к монашеству. Бывали времена, что решимость его ослабевала; но потом, в страхе и раскаянии, что он не послушался таинственного зова, он опять укреплялся в своем решении, и молил Бога указать ему определенно свою волю.
И вот он увидел новый сон.
Он находился в доме своих родителей, сидел в раздумье все о том же неисполненном своем намерении. Вдруг вошли к нему иноки с книгой и монашеским одеянием.
— Мы пришли постричь тебя по твоему желанию, — сказал старший из них, с виду иеромонах, и, взяв ножницы, он совершил пострижение…
6 февраля 1689 года, на 19-м году от рождения, Иван был пострижен с именем Исаакия в Арзамасском Введенском монастыре.
Некоторые отголоски мирской суеты, неизбежно проникающие в стоящие в городах монастыря и частые посещения родных и знакомых (родное село его было в 6-ти верстах от Арзамаса) принудили Исаакия искать полного уединения.
От пришедшего в Введенский монастырь монаха Филарета (Санаксорского) Исаакий узнал, что в дремучих Темниковских лесах, между Сатисом и Саровом, есть удобное для отшельничества место. Вместе с Филаретом Исаакий отправился туда и обошел все «Старое Городище». Красота этого места, непроходимая глушь, суровая дикость, совершенное безлюдье, величественная тишина этой таинственной горы: все произвело глубочайшее впечатление на молодого восторженного инока.
Помолясь, он вместе с Филаретом водрузил на горе крест и вернулся в монастырь с твердым намерением переселиться сюда.
В 1691 г. Исаакий, которому был тогда 21 год, с благословения настоятеля и своего духовника, поселился вместе с Филаретом на «Старом Городище».
Только месяц прожили они здесь. Устрашенный трудностями пустыннической жизни, Филарет вернулся в Санаксарскую пустынь, куда пошел и Исаакий. Выделяясь среди братии ревностной жизнью, он 22-х лет был рукоположен во иеромонаха, для чего ходил в Москву.
Но, по возвращении в Санаксар, сердце его опять разгорелось желанием пустыннической жизни. Он стал отыскивать себе сотоварища, и нашел его в лице еще не постриженного «бельца», жившего в Спасском Арзамасском монастыре, Андрея.
Весною 1692 г. Исаакий опять пришел с Андреем на Старое Городище, и поставили на валу келию. Чрез несколько времени Исаакий остался один.
Тяжела, полна искушений жизнь пустынника, и, чтоб укрепить душу постоянною памятью о смерти, он стал рыть в горе пещеру, как символ гроба.
Этот труд рассеивал помыслы, искушавшие его, и давал ему душевный мир.
Вскоре Бог утешил его.
Однажды после долгого труда Исаакий прилег и как бы сквозь сон увидел себя стоящим у Киева, близ Киево-Печерской Лавры, на поляне, отовсюду окруженной лесом. Поляна была полна народа, и он услышал говор: «Архиерей Иларион идет!» Он увидел архиерея, в мантии и с жезлом, шедшего прямо на него, и благословившего его. Тогда Исаакий почувствовал в сердце необыкновенный мир, и в этом чувстве очнулся. Размышляя о сне, он решил, что, вероятно, это был тот Иларион, который первый стал копать киевские пещеры; но ему не было известно, был ли тот Иларион архиерей. Справившись, он узнал, что Иларион был митрополитом Киевским.
Время от времени присоединялись к отшельнику товарищи, но скоро уходили от него, и он оставался терпеть один.
Как все пустынники, он должен был вести постоянную и тяжелую борьбу с врагом спасения. Как некогда великим преподобным, так теперь Исаакию виделись страшные призраки. Тогда искуситель являлся ему в виде целых полчищ, с воплем гнавших его с этого места; иногда в виде близких лиц, будто бы призывавших его назад в мир, где он мог бы быть им полезен. Подчас находила на него страшная тоска и уныние, представлялись все удобства жизни в монастыре, среди братии, и ненавистной казалась пустынная келия. Брался он за рукоделие или чтение: все валилось из рук; становился на молитву, нападали нечистые, хульные помыслы.
К таким внутренним страданиям присоединилась тяжкая телесная болезнь.
Все тело его было покрыто как бы одним струпом, а изнутри терзала страшная боль в желудке.
И вот, в таких обстоятельствах с величайшим напряжением, всеми силами своей души, отшельник стал вопить к Богу, чтоб Он не оставил его без помощи. И молился он со слезами, со стонами, до полного изнеможения. Тогда, после такой молитвы, на душу его сходила божественная радость, утишала болезнь, отгоняла помыслы, подавала мир… А там снова начинались скорби и искушения.
Среди такой страшной борьбы подано было Исаакию облегчение. В Санаксарском монастыре была крайняя нужда в иеромонахе, для совершения литургии. Братия пригласила Исаакия.
Около года прожил у них Исаакий, ежедневно совершая литургию и приобщаясь. И от благодати таинства прекратились скорби и искушения; мало-помалу смягчилась, стала прекращаться, а потом и вовсе исчезла болезнь. И, когда он вернулся опять в пустыню, больше «не бысть стужения и исчезоша вся болезни тела и чрева, и бысть в велицей тишине и мире; ничтоже от тех страстей страждущи».
Однажды пришел в пустыню Соловецкий монах Николай и, познакомясь с Исаакием, высказал ему свое намерение, построить на Старом Городище церковь. Хотя мысль эта казалась Исаакию неосуществимой: он принял ее глубоко в душу. Некоторые знамения подтверждали зарождавшуюся в Исаакии веру в то, что здесь будет храм.
Между тем Господь вывел Исаакия на широкий путь общественно-церковной деятельности. О. Исаакий стал ревностным борцом за православие против раскола.
Раскол в Нижегородской области появился с самого начала его возникновения и быстро распространялся. Обширные лесные пространства помогали раскольникам укрываться от преследователей. На реках Керженце и Вельбожа образовались раскольничьи населения и скиты, среди которых пользовался особым уважением скит под начальством Ионы. У Ионы было два ученика — монах Филарет и белец Иоанн Димитриев.
Встречаясь с раскольниками при посещении монастырей, Исаакий беседовал с ними, сильно сокрушался об их заблуждениях и долго боролся с желанием идти к ним с проповедью.
В 1700 г., по случаю голода, более всего поразившего северные места, многие жители переместились на время в более южные области, и, среди таких переселенцев, раскольник Иван Корелин из-за Волги, бродил по городам и селам за милостыней. Зашел он на мельницу, бывшую в двух верстах от пустынной келии Исаакия, и, по просьбе хозяина, надолго здесь остался. Тут познакомился он с о. Исаакием, и часто беседовал отшельник с раскольником, выясняя ему все его заблуждения. Наконец сознал Иван Корелин свою неправоту, и вернулся к Церкви православной. Отец Исаакий постриг его с именем Иринея. С ревностью новообращенного Ириней умолял о. Исаакия ехать на Волгу, чтоб помочь его бывшим собратьям, в их духовном недуге, как помог он ему. Но о. Исаакий решительно отказался, предоставляя дело воле Божией. Тогда Ириней стал просветительно действовать на ближайших раскольников.
На Макарьевской ярмарке о. Исаакий имел случай встретиться со многими раскольниками и, между прочим, с самим Ионой. Мягкость и отсутствие всякой резкости в речах о. Исаакия благоприятно подействовали на раскольников, и они стали упрашивать его приехать к ним в скиты. Наконец они сами явились в Саровскую пустынь, вызвали к себе из Арзамаса Исаакия. Влияние подвижника и теперь оказалось столь же благотворным: ученик Ионы, монах Филарет, перешел в православие и впоследствии выстроил за Волгой, в своем скиту, церковь. Теперь уже Исаакий не стал отказываться от поездки за Волгу. Между тем, вернувшись в скит, Филарет созвал братию и объяснил ей, что сознал свои заблуждения, понял, что находился все время в «прельщении». Это заявление ошеломило раскольников. Но кротко и с любовью, неутомимо стал объяснять Филарет заблуждения раскола, подолгу говорил с каждым отдельно и достиг того, что все они убедились в истине православия. По горячим просьбам Филарета, в в скит приехал о. Исаакий.
Трогательная была минута, когда с воплем и слезами раскольники отреклись от прежнего своего заблуждения и просили присоединить их к великому стаду Православной Церкви. Две недели провел с ними о. Исаакий, поучая их. Всего обратилось в православие свыше 60 человек.
Так первым проник в неприступные доселе твердыни раскола — скиты Бельбожа и Керженца — поборник православия Исаакий. И можно сказать, что он расчистил и подготовил почву, на которой впоследствии так плодотворно поработал Питирим (архиепископ Нижегородский).
Обращением Филаретова скита не закончилась деятельность Исаакия по просвещению раскольников. Он не ходил больше в скиты и селения раскольников. Но они сами приходили в Саровскую пустынь. Некоторые оставались здесь, по присоединению к православию, иночествовать. Он не прекращал духовного общения с новообращенным им за Волгой, следил за их жизнью.
Братия и вкладчики Введенского Арзамасского скита избрали о. Исаакия настоятелем, и он принял это избрание, утвержденное патриархом Адрианом, решив в себе после недолгого настоятельства возвратиться опять в пустыню.
В Сарове остался один о. Ириней. Исаакий обещал своему новообращенному ученику посещать его.
Некоторое время Ириней жил один. Потом поодиночке собралось еще несколько человек, искавших пустыннической жизни. Они поставили себе кельи под горой, у речки Сатиса. О. Исаакий навещал и наставлял их. Иринею он предоставил некоторое первенство над прочими. Но старался быть впереди других лишь в подвигах и трудах. Он особенно любил занятие рыбной ловлей, посылал рыбу и в Введенский монастырь, и окрестным помещикам, которые за то давали пустынникам зерно и другие припасы. В 1708 г. Ириней скончался.
Старшим среди братии стал иеромонах Варлаам, из вдовых священников. Имея злобу на о. Исаакия, он доносил в Москву, что о. Исаакий находится в постоянных сношениях с заволжскими раскольниками, и сам заражен расколом. По этому обвинению о. Исаакий вызван был в Москву. Ему пришлось долго пробыть здесь, пока он не был оправдан.
Тяжело подействовало на душу подвижника все это происшествие, и пустыня опять привлекла все силы его души. Здесь, далекий от людей и их злобы, думал он найти исцеление глубоким ранам оскорбленного сердца.
Во Введенском монастыре о. Исаакий поставил настоятелем любимого ученика своего Афиногена, а сам ушел в Саров.
Теперь главной его целью сделалось устроение церкви. В то время было велено монахам жить в монастырях; а тех, которые станут собираться в лесах — считать за раскольников.
Еще раньше он делал к построению храма некоторые попытки: посылал в Москву, к жившему там владельцу соседней с горой земли, Полочанинову, с просьбой — не уступит ли он клочок земли для церкви. Владелец не соглашался иначе как за деньги.
Переселясь в пустыню, о. Исаакий стал действовать настойчивее. Прежде всего надо было установить, кому собственно принадлежит гора между речками Сатисом и Саровом.
Наконец, нашелся один из местных помещиков, князь Кугушев, который выяснил, что гора эта собственно не имеет владельцев, и чтобы монастырю воспользоваться ей, надо, чтоб эта земля была записана за кем-нибудь из помещиков и потом передана братству. После долгих хлопот, все формальности в Москве были исполнены, и «земля под церковь справлена» в патриаршем приказе.
22 февраля 1706 г. о. Исаакий приступил к рубке леса для церкви. Прослышав про то, что на «Старом Городище» разрешено поставить храм, монахи разных монастырей стали проситься к о. Исаакию. Местные крестьяне своей работой помогали делу.
28 апреля заложили на горе храм. Постройка быстро подвигалась вперед. К 16 мая уже были воздвигнуты стены, наложена кровля. 17 решили воздвигнуть на храм крест.
В ночь на 17-е, на горе раздался громкий колокольный звон. Между тем в пустыне не было ни одного колокола. Перед полуднем 17 мая кровельный мастер доканчивал отделку главы; а остальные работали внутри храма. Вдруг в полдень всех осветил необыкновенный свет и раздался трезвон многих колоколов, и продолжался около часу.
К торжеству освящения храма — 16 июня — собрались тысячи народа.
Опять на столь долго безмолвном месте бойкого города Сараклыча кипела жизнь. Но не для битвы и не в воинских доспехах сходился сюда народ, а для молитвы, неся с собой церковную утварь, ризы, иконы в жертву новому храму.
Накануне была отслужена всенощная, и среди ясного летнего вечера впервые в этих местах раздался уже не чудесный звон невидимых колоколов, а тихий благовест церковного колокола.
Основание церкви было началом будущей Саровской обители.
Для того, чтоб обеспечить порядок в жизни иноков, о. Исаакий написал, строго доныне в пустыни соблюдаемый, «Устав общежительный», который свидетельствует и о великом духовном опыте старца и о практической его мудрости.
7 июля 1706 г. о. Исаакий собрал на совет всю братию и, по единодушному согласию, братия положила следующее решение — приговор, тогда же записанный.
«В сей Сатисо-Градо-Саровской пустыни, у святей церкви Пресвятыя Богородицы Живоноснаго Ея Источника, быть общежительному пребыванию монахов…. И положихом, по свидетельству и преданию святых Апостол и Святых Отец, чин — устав общаго жития. И отныне нам зде всем живущим монахам и сущим по нас настоятелям и братиям держать и хранить безотложно, дондеже благоволением Божиим обитель сия будет стоять».
Правила Саровского общежития — самые строгие, в духе древнехристианских общежительных монастырей. Так, например, исключена всякая собственность, запрещено есть что-нибудь вне трапезы.
Наконец, в 1711 г. в Саровское общежитие была прислана от местоблюстителя патриаршего престола Стефана, митрополита Рязанского, грамота, по которой этот устав получил официальное утверждение. Еще раньше Саров был признан независимым от Введенского монастыря, и о. Исаакий назначен строителем Сарова.
Вслед за построениями первой церкви, возникли на горе еще две церкви, а о. Исаакий, продолжая дело храмоздательства, устроил еще подземный храм во имя преп. Антония и Феодосия Киево-Печерских.
Этот храм очень утешил некоторых из братии, которые на Великий пост удалялись в пещеры, теперь ими значительно углубленные в гору и расширенные.
Вместе с процветанием, выпали на долю Сарова и испытания. Так, во время отсутствия настоятеля, на братию дважды нападали разбойники и жестоко пытали иноков, доискиваясь, где спрятаны у них сокровища, которые суеверная молва приписывала первым инокам.
В одну из отлучек своих по делам в Москву, о. Исаакий тяжко заболел. Жизнь его была в опасности, и он пожелал принять схиму. При этом постригавший его в схиму строитель Красногривской пустыни, иеромонах Макарий, связал его обещанием, что он отныне уже не будет нигде начальником и будет в Сарове наравне со всеми прочими, и даже ниже всех.
В схиме о. Исаакий принял прежнее свое имя Иоанн.
Болезнь миновала, и о. Иоанн вернулся в Саров, где многое за время болезни его оказалось запущенным. Среди братии были неурядицы. Между тем действовать он уже не мог. Иеромонах Макарий отказался разрешить его от его слова; братия подавала прошение митрополиту Стефану, и было о. Иоанну предписано «быть настоятелем и служить по-прежнему», причем упомянуто, что и в древности обителями управляли схимонахи, как Ор Черноризец (в Фиваиде, в Египте), а в России — преп. Пафнутий Боровский.
Последние десятилетия жизни о. Иоанна были им посвящены благоустройству обители.
Первые церкви вскоре по построению сгорели; были выстроены лучшие новые; все келлии перенесены на гору, устроена ограда и гостиница для приезжих.
Затем, все свои силы о. Иоанн употребил на обеспечение обители земельными угодьями.
Первоначальный кусок земли, закрепленный за обителью князем Кугушевым, представлял из себя лишь 30-ть десятин.
Посещавшие обитель, видя жизнь иноков, давали посильные пожертвования, на которые и прикупалась земля. Другие же давали землю и леса и безмездно, во вклад.
Всего с 1712 по 1729 годы приобретено земли по 63 купчим, поступным и вкладным актам — от 96 владельцев. Все эти земли закреплены за обителью законным порядком.
Против монастыря начали долгий процесс помещики Полочаниновы. Дело дошло до Сената, и Сенат поверг на заключение императрицы Анны Иоанновны такое заключение: «Не соизволит ли Ея Императорское Величество указать, по неимуществу доходов, крестьян и руги, земли те утвердить за оною пустынью вечно, другим не во образец», на что императрица, 25 октября 1780 г., написала: «учинить по сему докладу».
Благословение Божие видимо сопутствовало всему делу созидания Саровской обители.
В то время, как она возникала, царской властью было воспрещено созидать вновь монастыри. И эта же власть дала указ о построении обители на запустелом Старом Городище города Сараклыча. Теперь сильные люди, имевшие защитников у самого двора, оспаривали у монастыря землю, а дело кончилось в его пользу в то самое царствование, когда мало думали о защите православной веры и поддержке православных учреждений.
О. Иоанн установил ежегодно совершать 25 октября торжественную службу, со всенощным бдением и благодарственным молебном Богоматери.
Необходимо сказать несколько слов о состоянии Саровской пустыни в последние годы жизни о. Иоанна.
Считая красоту храмов одним из лучших способов воздействия на душу человеческую, о. Иоанн в эти годы готовился строить каменные храмы, начал заготовлять уже кирпич и каменный бут. Но совершить дело созидания великолепных Саровских соборов пришлось уж преемникам его.
Число братии в 1788 году было 86 человек.
Быт в пустыни был суровый. Все нужное для жизни приобреталось трудами братии. Сами возделывали землю, сеяли хлеб, на жерновах мололи муку. Занимались токарным и столярным делом, шили одежду, плели лапти, служившие обычною обувью. Зимой носили нагольные тулупы, летом балахоны из крашенины или из сурового холста.
Единственным лакомством братии в праздничные дни служил настой из малины и мяты, который пили с медом.
В 30-х годах 18-го века о. Иоанн, — с одной стороны, чувствуя значительную слабость и утомление от всего, что он переделал за свой век; с другой — стремясь к тому совершенному уединению, которым он начинал свою монашескую жизнь, — просил братию выбрать ему преемника из их среды.
Духовная власть, по желанию братии и уважению к заслугам о. Иоанна, постановила, чтобы новый строитель управлял монастырем «с согласия» о. Иоанна, которому было дано наименование «первоначальника».
О. Иоанн стал часто уединяться в пещеры. В одной из них стоял его гроб, над которым он проливал потоки слез, оплакивая свои грехи. Здесь мечтал он и быть схороненным. Но Бог судил иначе. Ему предстоял принять великий венец — неповинного страдания.
То было тяжелое время.
Постоянно по малейшему поводу возникали обвинения в политической измене, и человек, раз заподозренный, пропадал для жизни: он томился в застенках так называемой, «Тайной канцелярии» или подвергался казни.
В 1733 году по ложному доносу Саровские иноки были заподозрены в государственной измене.
В апреле 1734 г., по распоряжению Тайной канцелярии, в Саров прискакали ее чиновники с солдатами для ареста о. Иоанна. Сковав его цепями, его посадили под караул; затем, допросив иночествующих, собрались везти его в Петербург. Строитель Дорофей и вся обитель еле упросила дать им проститься с о. Иоанном и двумя иноками, арестованными с ним.
Их вывели пред врата обители в кандалах, поставили в десяти саженях от ограды, в ряд. С боков и сзади стали с оружием солдаты. Братии же велели выйти к ним, но не подходя близко и не говоря им ни слова.
То была величественная минута. Бряцание кандал и плачь братии одни нарушали тишину.
Перекрестясь, первоначальник Саровский положил три поклона пред святыми вратами созданной им обители. Затем, обернувшись к оставляемой им братии, трижды поклонился ей в ноги, на что и братия отвечала земным поклоном.3атем он молча осенил ее крестным знамением.
Около четырех лет томился в узах о. Иоанн.
Пред кончиной он был напутствован св. Дарами. Он умолял тут духовника доставить в Саровскую пустыню строителю о. Дорофею письмо: свой предсмертный завет братии. Он умоляет ее твердо хранить устав, держать мир и любовь между собою и безропотно нести послушания.
Он почил 4 июля 1737 года, на 67-ом году от роду и погребен при церкви Преображения Господня, что в Колтовской, в С.-Петербурге.
Доныне в том храме служат, по усердию православных, панихиды по великом «труднике».
Старица Агафия Симеоновна Мельгунова, (в иночестве Александра)
Основательница Серафимо-Дивеевского женского монастыря
Есть в России одно отдаленное от железных дорог и водных сообщений место, в котором приезжий, если он верующий человек, чувствует что-то особое, какую-то неизъяснимо сладостную, как бы разлитую в воздухе благодать.
Это место — Серафимо-Дивеев монастырь, лежащий в Ардатовском уезде Нижегородской губернии.
Начало этому монастырю положила старица Агафия Симеоновна Мельгунова, а вырос он заботами и чудесами великого старца Саровского, иеромонаха Серафима.
По самоотверженной жизни своей, отданной всецело Богу и служению ближним, по громадной нравственной силе и цельности своей личности, это, конечно, одна из самых замечательных когда либо живших русских женщин, и светлая память о ней не должна погибнуть, но должна быть передаваема из род в род, на поучение последующих поколений[12].
Ей суждено было основать на земле четвертый «жребий» Богоматери.
«Жребиями» Богоматери считается Иверия, выпавшая Ей на долю, когда апостолы метали в Иерусалиме жребий, кому в какую сторону идти для проповеди. Затем гора Афон, где Богоматерь со св. евангелистом Иоанном и другими учениками по пути на остров Кипр, куда Она ездила для посещения Лазаря Четверодневного, останавливалась, возвестила жителям-язычникам о Христе, и сотворила много чудес, и где теперь процветает столько монашеских обитателей. Третьим жребием Богоматери считается Киево-Печерская Лавра, с великой святыней ее — иконой Успения, которую Сама Богоматерь в чудесном явлении Своем передала в Царьграде зодчим, когда посылала их в Киев строить Великую церковь в Киево-Печерском монастыре.
Из Киева, из Фроловского женского монастыря, вышла старица Агафия Симеоновна.
Агафия Симеоновна Мельгунова (из рода нижегородских дворян Белокопытовых) была вдова полковника, помещица трех губерний — Ярославской, Владимирской и Рязанской, где ей принадлежали обширные поместья и 700 душ крестьян. Кроме этой недвижимой собственности, она владела еще капиталом.
Мужа она лишилась рано, и вдовой, с трехлетней дочерью, прибыла в Киев.
Здесь она хотела посвятить жизнь свою Богу и приняла монашество с именем Александры. Можно, по некоторым обстоятельствам, предполагать, что постриг ее был тайный.
В Киеве, где она, несомненно, думала кончить свои дни, пришлось ей прожить недолго. Божественное призвание направило ее в другие места.
Однажды ночью, после долгого стояния на молитве, мать Александра увидела Пресвятую Владычицу и услышала от Нее следующее повеление:
«Это Я, Госпожа и Владычица твоя, Которой ты всегда молишься. Я пришла возвестить тебе волю Мою. Не здесь хочу Я, чтоб ты кончила жизнь свою. Но, как Я раба Моего Антония вывела из Афонского жребия Моего, святой горы Моей, чтоб он здесь, в Киеве, основал новый жребий Мой, Лавру Киево-Печерскую: так тебе ныне глаголю: изыди отсюда и иди в землю, которую Я покажу тебе. Иди на север России и обходи все великорусские места святых обителей Моих. И будет место, где я укажу тебе окончить богоугодную жизнь твою, и прославлю имя Мое там, ибо в месте жительства твоего Я осную великую обитель Мою. Иди же, раба Моя, в путь, и благодать Божия, и сила Моя, и благодать Моя, и милость Моя, и щедроты Мои — да будут с тобою!»
Хотя это видение исполнило сердце матери Александры великой радости, но она, как опытная в духовной жизни, боялась поверить истинности видения.
Поэтому она поведала и все бывшее и сомнения свои старцам-подвижникам Киево-Печерской Лавры.
После долгих молитв и размышлений старцы пришли к такому заключению.
Что мать Александра не может находиться в «прелести», в духовном обольщении. Что враг рода человеческого, принимающий, на соблазн и гибель людям разнообразные виды, являвшийся подвижникам даже в образе Христа, бессилен принимать образ Богоматери и изображать знамение животворящего креста. И что поэтому видение Царицы Небесной надо признать истинным.
Они советовали матери Александре скрыть свое пострижение и, приняв прежнее имя Агафии Симеоновны Мельгуновой, без страха предпринять путь, назначенный Богоматерью, и ждать нового указания Богоматери, где повелит Она остановиться.
Сведений о том, сколько времени и где именно странствовала Агафия Симеоновна, не сохранилось.
По рассказам старожил, она в 1760-м году шла из города Мурома в Саровскую пустынь. Не дойдя 12 верст до Сарова, она остановилась на отдых в селе Дивееве, находящемся в 55 верстах от г. Арзамаса, и в 24 — от Ардатова Нижегородской губернии.
Она расположилась для отдыха на лужайке у западной стены небольшого сельского деревянного храма. Здесь лежали бревна, на которые она и села. От усталости она в этом положении уснула, и тут опять ей было видение Богоматери.
Пречистая Дева сказала ей:
«Вот то самое место, которое Я повелела тебе искать на севере России, когда еще в первый раз являлась Я тебе в Киеве. И вот, здесь предел, который Божественным Промыслом положен тебе: живи и угождай здесь Господу Богу до конца дней твоих. И Я всегда буду с тобою, и всегда буду посещать место это, и в пределе твоего жительства Я осную здесь такую обитель Мою, равной которой не было, нет и не будет никогда во всем свете. Это четвертый жребий Мой во вселенной. И как звезды небесные, и как песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу, и Меня Приснодеву, Матерь Света, и Сына Моего Иисуса Христа величающих: и благодать Всесвятого Духа Божия и обилие всех благ земных и небесных, с малыми трудами человеческими, не оскудеют от этого места Моего возлюбленного!»
Очнувшись после видения, мать Александра долго не могла прийти в себя от благоговейного трепета. Затем она оглядела местность вокруг себя и стала молиться со слезами веры и восторга. В таком душевном состоянии она дошла до Саровской пустыни.
Несомненно, пустынь эта не могла не произвести очень сильного впечатления на мать Александру.
Местоположение ее удивительно живописно.
Несколько суровый отпечаток природы, высокая гора, на которой, затерявшись в дремучих лесах, стоит пустынь: все как нельзя больше соответствует суровому уставу и строгой жизни ее иноков. Среди них в то время было много людей, выдающихся своею духовною жизнью. Настоятелем был многоопытный, вынесший в жизни великие испытания — строитель Ефрем, который пользовался таким уважением, что духовного общения с ним искал великий святитель Тихон Задонский, бывший с ним в переписке.
Посоветовавшись с саровскими старцами, мать Александра, во исполнение воли Богоматери, решилась поселиться в Дивееве.
Но село Дивеево, вокруг которого добывалась медная и железная руда, и в котором потому было много шумного, буйного населения, много крику и драк, было неудобно, чтоб жить инокине, искавшей уединения.
По совету старцев, она поселилась вблизи Дивеева, в деревне Осиновке, во флигеле, лежавшем за садом усадьбы князей Шахаевых. Здесь жила она года три с небольшим.
На этом месте заболела и в возрасте 9-10 лет скончалась единственная дочь матери Александры, и тем была порвана последняя связь ее с миром.
Тогда, по совету старцев, она решилась окончательно распорядиться своим имением. Она поехала в свои поместья и за небольшую плату отпустила на волю своих крестьян. Тех же, которые не пожелали на волю, она продала тем именно помещикам, которых крестьяне выбирали сами, зная, что за ними будет хорошо.
Увеличив таким образом свой и без того значительный капитал, она часть его употребила на вклады в монастыри и церкви для поминовения родителей, мужа, дочери и родных; большую же часть потратила на дело церковностроительства. Современникам ее было известно 12-ть церквей, построенных и возобновленных Агафией Симеоновной.
Кроме того, она обеспечила много вдов, сирот и бедных.
Надо полагать, что в этих хозяйственных ее делах протекло несколько лет, так что возвращение ее обратно в Дивеево можно относить приблизительно к 1765 г.
В то время священником в Дивееве был о. Василий Дертев, известный подвижнической своею жизнью. Он жил вдвоем со своей престарелой женой, и мать Александра была уже с ним знакома.
Во дворе этого священника старцы и благословили ей поселиться.
Здесь и провела она последние 20 лет своей сокровенной пред Богом жизни.
В 1767 г. она начала, взамен Дивеевского ветхого деревянного храма во имя святителя и чудотворца Николая воздвигать новый, каменный, в честь преславной Казанской иконы Богоматери. Можно думать, что ее решение к этому делу внушено ей было Пресвятой Девой. Это был первый шаг матери Александры к созданию той первоначальной общины, из которой суждено было, благодатью Пресвятой Девы, и молитвами старца Серафима возрасти величайшей женской русской обители.
В 1770 г. также стал строить в Саровской пустыни настоятель ее, о. Ефрем, обширный, великолепный Успенский собор. Но вскоре наступили голодные года (самый лютый из них 1775-й), задержавший ход построек.
Замечательное отношение к постигнутому бедой крестьянскому населенно выказал и о. Ефрем, и мать Александра.
Беда была так велика, что многие питались древесною корой, примешивали к хлебу гнилое дерево и дубовые желуди. О. Ефрем приказал кормить и поить всех приходящих в обитель. В течение семи месяцев кормил он ежедневно по нескольку сот, а иногда и нескольку тысяч человек.
Когда в среде братии начала проявляться боязнь, что, при такой раздаче монастырских запасов, хлеба не хватит для самого монастыря, о. Ефрем, созвав старшую братию и описав пред ними народную нужду, в заключение сказал: «Не знаю, как вы. А я расположился, доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать глад — лучше страдать со всем народом, нежели оставить их гибнуть от глада. Какая нам польза пережить подобных нам людей? Из них, может быть, некоторые до сего времени и сами питали нас своими подаяниями!»
И тогда он приказал по-прежнему кормить народ и прибавил при этом, что недостатка в хлебе не будет.
Чрез несколько дней прибыл в обитель большой, возов в 50, обоз с мукой. Как говорили возчики, какой-то неизвестный человек нанял их, насыпал хлеб, заплатил за провоз и приказал везти в Оптину.
Столь же теплую заботу о голодающем населении выказала и матушка Александра.
Долго рассказывали местные крестьяне, тогда старики, как в малолетство их был голод и как собирала их, детей, матушка Агафья Симеоновна и приказывала подносить кирпичи кладчикам, строившим Казанскую церковь. За эту работу она кормила их сухарями с водой и каждому платила в день пятак, наказывая нести деньги родителям. Так и прожили Дивеевские лето без нужды.
Около 1772 г. Казанский храм, воздвигнутый матерью Александрою на месте явления ей Пресвятой Богородицы, был довершен. Он был трехпрестольный.
Главный алтарь в честь Казанской иконы, левый придел — в честь Николая Чудотворца, в память первоначального деревянного храма, правый придел, по особому указанию Божию, — в честь святого первомученика архидиакона Степана.
Указание это состояло в следующем.
Мать Александра долго не могла решить, какому святому посвятить ей третий придел. Однажды всю ночь она молилась в своей келии, чтоб Господь явил ей волю Свою. И вот, раздался в маленьком оконце ее келии стук, и, затем голос, произнесший: «Да будет престол сей первомученика архидиакона Стефана!»
В радости мать Александра бросилась к окну, чтоб видеть человека, произнесшего эти слова. Но там не было никого, а на подоконнике лежал неизвестно откуда явившийся образ святого первомученика и архидиакона Стефана.
Образ этот, который можно видеть доселе, написан на простом, почти неотесанном обрубке бревна. Он всегда стоял в церкви, а теперь находится в сохранившейся поныне келии матери Александры.
Довершив храм, мать Александра отправилась в Казань, откуда вывезла точный список с Казанской чудотворной иконы. Затем поехала в Киев, чтоб испросить новому храму частицы св. мощей, которые ей вложили в сребропозлащенный крест. В Москве приобрела она колокол в 76 пудов и нужную для храма утварь. Иконостас же в ее церковь был пожертвован о. Ефремом — старый иконостас из Саровского прежнего собора.
В свою очередь мать Александра оказала Саровской пустыни щедрую помощь в деле построения Успенского Собора.
В чем же состояли подвиги матери Александры в Дивеевскую пору ее жизни?
Домашние келейные подвиги ее остались неизвестны. Но вот что передавали о делах ее современники: ее крестьяне, окрестные помещики, сестры Дивеевские.
Поселясь в Дивееве, мать Александра заставила себя забыть свое происхождение, воспитание, богатство. Смиряя себя, она занималась самыми простыми работами, точно была служанкой о. Василия: чистила хлев, ходила за скотиной, стирала белье.
Кроме этой постоянной черной работы, она ходила в крестьянские поля и там жала и вязала в снопы урожай на полосах одиноких, маломочных крестьян. Когда в страдную пору все взрослые крестьяне уходят на целый день в поле, оставляя дома без призора одних малолетних детей: в деревне действовала мать Александра.
Она топила в избах печи, месила хлебы, приготовляла обед, мыла детей, стирала их грязное белье, и, к приходу умучившихся в жарком поле их матерей, одевала их во все чистое. Все это делала она украдкой, чтоб никто этого не видал.
Но, конечно, укрыться от людей она не могла. Крестьяне стали догадываться о своей невидимой помощнице. Когда же дети указывали родителям на мать Александру, она принимала вид удивленной, ничего не понимающей, если ее начинали благодарить, и отрекалась от своих поступков.
В течение двенадцати лет матушка Александра в праздники и воскресные дни никогда не возвращалась из церкви прямо домой. По окончании обедни она оставалась на церковной площади и поучала крестьян. Она объясняла им их христианские обязанности, говорила о том, как надо проводить праздники, как правильно устраивать свою жизнь. Долго эти беседы, — уж много лет по смерти матушки Александры, оставались в памяти местного населения.
Одевалась мать Александра не только просто, но и бедно, летом и зимой носила она ту же ветхую и заплатанную одежду, опоясываясь кушачком с узлом. На голове она носила холодную, черную, круглую шерстяную шапочку, отороченную заячьим мехом. Это смягчало ее головные боли, которыми она часто страдала, надевала и бумажные платки.
Идя работать в поле, она обувалась в лапти. Под конец жизни ходила в холодных сапожках, подаренных ей одной помещицей.
На кровати ее вместо тюфяка лежал войлок, а в головах пуховые подушечки, данные ей усердными ее почитательницами, богатыми помещицами Чемодановыми и Аргамаковой. Но эти подушечки явились лишь незадолго до ее смерти, а до того она подкладывала под голову камень, зашитый в холстину, чтоб он издали казался подушечкой.
Она постоянно носила власяницу.
Матушка Александра была прекрасная рукодельница, и бедным невестам вышивала красивые головные уборы, называющиеся в тех местах «сороками», и красивые полотенца. Одна из работ ее доселе бережно хранится в Дивееве. Вообще всем и всегда старалась она служить, чем только могла.
Внешность ее была такова. Среднего роста, веселого вида, с круглым, белым лицом. Глаза у нее были серые, короткий неправильный нос, небольшой рот. От постоянных слез ресницы глаз в последние годы ее жизни были всегда красные.
Постоянно высокое настроение души ее, постоянная любовь к Богу и людям, живым пламенем горевшая в ее душе, снискали ей разные благодатные дары.
Великий старец Серафим Саровский часто вспоминал о великом ее даре благодатных слез, который посылается от Бога людям, преуспевшим в молитве и добродетелях.
Когда она в Саровском соборе становилась на свое обычное место — против чудотворной иконы Богоматери, именуемой «Живоносный Источник» — из ее глаз текли не слезы, а потоки слез.
Слова, советы ее были исполнены высокой мудрости.
Поэтому, к ней отовсюду стекались не только простые люди, но и лица высших сословий — купцы, помещики, даже духовные, чтоб послушать ее наставлений, попросить ее молитв, в недоумениях помочь себе ее советами.
В семейных делах — разных осложнениях, ссорах, к ней шли, как к высшему судии, чтоб беспрекословно подчиниться ее решению.
Женщина редкого природного ума, чрезвычайно образованная, начитанная, тонко воспитанная — она так твердо изучила все церковные уставы, законы и положения, что в важных случаях искали ее указаний. За особое счастье считали, если она брала на себя быть распорядительницей какого-нибудь важного семейного торжества.
Вспоминая ее, одна ее современница рассказывала о ней, что мать Александра была так умна и образована, как редко бывают мужчины.
Однажды было большое торжество в лежащем неподалеку селе Нуче: освящали храм, и просили всем распорядиться мать Александру. Народу было так много, что казалось невозможным рассадить всех за угощение, следовавшее за церковным торжеством. Но она разделила всех по сословиям: купцов посадила с купцами, также и дворян, мещан, крестьян, — и все эти группы разместила отдельно. Все остались очень довольны, и всем всего хватило.
Наперерыв все старались оказывать матушке знаки внимания. За честь считали князья, знатные дворяне, духовенство провести ее под руку или слышать от нее несколько слов.
Саровские старцы продолжали быть руководителями матери Александры.
Незадолго до своей кончины, чтоб вполне исполнить повеление Богоматери — она решилась положить начало общине.
Одна из совладелиц Дивеева (село Дивеево принадлежало разом нескольким помещикам), г-жа Жданова, слышавшая о явлении Богоматери матери Александре, и желая посильно послужить столь великому делу, пожертвовала ей полдесятины земли в прилегающем к церкви участке.
На этой земле мать Александра построила три келии, с хозяйственными принадлежностями, и обвела это пространство деревянной оградой. Одну келию заняла она сама, другую отвела для трех послушниц, которые пожелали жить под ее руководством, третья служила для отдыха странников, которые в большом количестве шли чрез Дивеево в Саров.
Здесь провела в постоянных трудах мать Александра последнее время своей жизни.
Строго исполняла она и ее послушницы суровый устав Саровской пустыни. Кроме постоянной молитвы, занимались они шитьем свиток, вязали чулки, выполняли все нужное по рукодельной части для Саровской братии. В свою очередь, оттуда присылалось им все нужное.
Даже пищу ежедневно привозили им с Саровской трапезы.
В то время великий старец Серафим не достиг еще 30-ти летнего возраста и был в сане иеродиакона.
Но, несмотря на молодость его, мать Александра относилась к нему с великим уважением. Она точно предчувствовала, чем он станет для ее только что зародившейся обители и чем станет он для всего русского народа.
Летом 1789 г. саровский настоятель о. Пахомий, казначей о. Исаия и иеродиакон Серафим отправились верст за 30, в Нижегородскую губернию, на похороны одного постоянного посетителя Сарова.
По дороге они заехали в Дивеево, навестить матушку Александру.
Старица была в то время больна и получила от Бога извещение о скорой кончине своей. Она просила приехавших к ней иноков особоровать ее.
О. Пахомий предложил ей отложить это до их обратного следования, но больная сказала им, что они не застанут уже ее в живых. Тогда над нею эти Саровские иноки совершили таинство св. елеосвяшения.
При прощании со строителем о. Пахомием, мать Александра вручила ему последние остатки некогда столь значительного состояния. Остатки эти заключались в трех мешках: один с золотом, один с серебром, и два с медью, всего на 40 тысяч. Из этих денег мать Александра просила о. Пахомия выдавать сестрам все необходимое к жизни. Мольбой молила умирающая, чтоб о. Пахомий поминал ее, не оставлял своей заботой и наставлением ее неопытных послушниц и позаботился бы впоследствии о той обители, что обетовала ей Владычица мира.
Так отвечал великой подвижнице старец:
«Матушка, не отказываюсь я послужить по силам своим и по твоему завещанию Царице Небесной. За тебя молиться буду я до смерти. И никогда не забудет наша обитель твоих благодеяний. Но слово как дам тебе, когда я стар и слаб, и доживу ж до того, как придет это время? А вот иеродиакон Серафим — молод, и доживет. Ему поручи это великое дело.
Тогда старица стала умолять отца Серафима не оставить ее возникающей обители, как внушит ему то Пресвятая Владычица.
Старцы уехали, и 13 июня 1789 г. матушка Александра скончалась.
Одной из послушниц своих она говорила пред смертью: «Молись Богу, Господь не оставить тебя. Я уж скоро отойду от сего света, а ты еще долго проживешь — и то, что сбудутся слова мои, и то, что соберется на месте этом большая обитель, ты увидишь на деле».
Пред кончиной матушка Александра пожелала принять великий постриг, и послала для этого в Саров, откуда и приехал для совершения пострижения иеромонах. Пострижение это, причем ей наречено имя Александры, было за две недели до ее кончины, в Петровский пост. Некоторое время до кончины она стала ежедневно приобщаться.
Приобщилась она и в день кончины. И, лишь только священник ушел из келии — она и почила вскоре смертным сном.
Как-το в последние дни она говорила одной из послушниц своих:
— А ты, Евдокиюшка, как я буду отходить, возьми образ Пресвятой Богородицы Казанской, да и положи мне его на грудь, чтоб Царица Небесная была при мне во время отхода моего, а пред образом затепли свечку.
При кончине матери Александры было лишь двое послушниц.
Саровские иноки, соборовавшие матушку Александру, поспели к ее похоронам. Отслужив собором литургию и отпевание, они схоронили матушку Александру против алтаря Казанской церкви.
Весь тот день шел проливной дождь. Хотя о. Серафим весь промок, он, по целомудрию своему, не остался даже обедать в женской обители и пешком ушел в Саров.
Так в смиренной простоте закатилась жизнь этой удивительной женщины. Но каким величием веет от всей этой простоты ее! И в смертный торжественный час душа ее осталась верна этим величайшим добродетелям смирения и преданности воле Божией.
Получив великое повеление Царицы Небесной, она принесла в жертву этому повелению всю свою жизнь, всю свою личность, и веровала до конца, хоть не видала при жизни исполнения того, что было ей обещано.
Ее крепкая и молчаливая душа уподобилась силой упования своею тем великим ветхозаветным мужам, о которых говорить апостол, что их «мир весь не был достоин», и которые умерли, не прияв обетования.
И стяжала она себе блаженство тех, чью веру ублажил Христос: веру не видевших и веровавших.
Истинность же верования ее подтверждается всей последующей историей Дивеева.
Общение о. Серафима с матерью Александрою не прекратилось со смертью старицы.
Чрез несколько десятков лет после этой смерти произошло такое событие.
Молодая жена дворового человека, Александра Лебедева, в 1826 г. заболела тяжкими припадками в очень опасной и мучительной форме. Сколько врачей: русских и иностранцев ни лечили ее — никто помочь ей не мог, и, наконец, последний доктор объявил, что помощи и исцеления больная может ждать себе лишь от Бога.
Этот отказ докторов в помощи чрезвычайно огорчил больную и ее родных.
В ночь на 11 июня 1827 г. больной был сон.
Ей явилась незнакомая старая женщина, со впалыми глазами, и сказала: «Что ты страждешь, и не ищешь себе врача?» Больная испугалась, положила на себя крестное знамение и стала читать молитву животворящему кресту: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его».
Тогда явившаяся женщина сказала: «Не бойся меня! Я такой же человек, только теперь не сего света. Встань с одра своего и поспеши скорее в Саровскую обитель к о. Серафиму. Он ожидает тебя к себе завтра и исцелит тебя».
— Кто ты, и откуда? — решилась спросить больная.
— Я из Дивеевской общины, первая тамошняя настоятельница Агафия, — был ответ.
На другой день на паре господских лошадей больную повезли в Саров. Ехать шибко было нельзя. С больной и так постоянно происходили обмороки. В Саров приехали после поздней литургии, во время обеда братии.
О. Серафим, затворившись у себя, никого не принимал. Но только что больная, приблизившись к его келии, сотворила молитву, как о. Серафим вышел к ней и, взяв ее за руки, ввел к себе. Накрыв ее епитрахилью, он помолился над нею, потом напоил ее богоявленской водой, дал ей частицу антидора и три сухарика с наказом:
«Каждые сутки принимай по сухарю со св. водой. Да еще сходи в Дивеев, на могилу рабы Божией Агафии, возьми себе земли и сотвори на сем месте, сколько можешь, поклонов. Агафия тебя жалеет и желает тебе исцеления».
Потом старец прибавил: «Когда тебе будет скучно, ты помолись Богу и скажи: „Отче Серафиме, помяни меня на молитве и помолися обо мне грешной, чтоб не впасть мне опять в сию болезнь от супостата и врага Божия“».
И ощутительно для нее, недуг вышел из больной. Она стала невредимой, была здорова и впоследствии, и родила еще четырех сыновей и пять дочерей.
О. Серафим всегда с великим восторгом говорил о матушке Александре. Раз он сказал духовнику дивеевских сестер:
«Как нам оставить великое это Божье дело и тех, о коих просила меня, убогого Серафима, матушка Агафья Семеновна! Ведь она была великая жена, святая, смирение ее было неисповедимо, слез источник непрестанный, молитва к Богу чистейшая, любовь ко всем нелицемерная! Одежду носила самую простую, и то многошвейную, и опоясывалась кушачком с узелком. А как идет, бывало, то госпожи великие ее ведут под ручки, — столь за жизнь свою была всеми уважаема! Так как же нам презреть ее прошения! Я ведь теперь один остался из тех, кого она просила о заведенной ею общине. Так-το и я прошу тебя, батюшка: что от тебя зависит, и ты не оставь их!»
Еще часто говорил он: «Матушка Агафья Семеновна великая жена, и всем нам благотворительница была и столь изобиловала благодатию Божиею, скажу вам, что в бытность ее здесь, в Сарове, во время служб церковных, становясь в теплом соборе, против чудотворной иконы Живоносного Источника, из глаз ея текли не слезы, а источники слез, точно она сама соделовалась тогда благодатным источником этих слез! Великая и святая жена она была, матушка Агафья Семеновна, вельми великая и святая!»
Однажды, передавая дивеевским сестрам два пука свечей, в присутствии своего соседа по келии, о. Павла, старец сказал о. Павлу:
— Вот, батюшка, смотри: я им даю свеч в воспоминание матушки Александры! Она святая была! Я и доныне ее стопы лобызаю! Теперь пока ничего у вас нет. А как Бог благословит, в мощах она у вас будет, тогда все у вас явится: как источник потечет со всех сторон. Народ будете смотреть и удивляться, откуда что возьмется».
Старец приказывал всем сестрам каждый день утром и вечером ходить кланяться ее могиле, произнося при этом: «Госпожа наша и мать, прости меня и благослови! Помолись, чтоб и мне было прощено, как ты прощена и помяни меня у престола Божия».
Вот еще замечательный случай исцеления силой о. Серафима и матушки Александры, доказывающий их великое духовное общение. Это исцеление произошло над отставным поручиком Ф. Н. Сергеевым.
21-го декабря 1879 г. с ним сделался удар. Сердобский врач Черногубов объявил его домашним, что жизни его осталось часа на два. Его приобщили. После причастия совершенно сознательно представилось ему видение мест, где он никогда не бывал.
Он видел себя в Сарове, обходил св. ворота и церкви, кладя всюду по три земных поклона. Дойдя до келии о. Серафима и никого в ней не видя, он приложился к изображению старца, трижды поклонился в землю и пошел к источнику о. Серафима. Здесь он увидел старца живым. Старец, наклонясь над источником, глядел на воду. Он ходил за батюшкой кругом источника и на каждой стороне сруба делал по три поклона; затем о. Серафим ушел к ближней пустыньке. Отпив немного воды, Сергеев пошел по тому же направлению. Вскоре он увидал о. Серафима стоящим на камне и молящимся с воздетыми к небу руками. Долго молился старец и, наконец, сказал больному: «Ты еще будешь в Сарове. А теперь ступай скорей в Дивеево к матери Александре. Она тебя исцелит!» Тут больной увидал себя в Дивеевском монастыре. Придя к могиле матери Александры, он рассмотрел, что половина могилы сбоку обрушилась, и отстала гробовая доска, кости же праведницы будто источают миро. Помолясь матери Александре, он помазался этим миром, которое потекло по его лицу, и он проснулся от чувства щекотания. К крайнему изумлению своих домашних, он вошел к ним без посторонней помощи в другую комнату и сказал им: «Как мне хорошо и легко! Сейчас был в Сарове. Старец Серафим послал меня в Дивеево к матери Александре, и вот там она меня совсем исцелила».
Когда пришел священник, которого звали особоровать умирающего, он был изумлен, видя этого человека совсем здоровым. Все-таки он посоветовал ему особороваться, и больной, стоя все время на ногах, сам пел. Тут же дал он обещание сходить в Саров и Дивеево. Пять лет медлил он исполнением этого обещания. Тогда удар с ним повторился. Но при твердом его внутреннем решении, непременно весной отправиться в Саров и Дивеево: он тут же выздоровел. Будучи в Сарове, он описал чудесное свое исцеление.
Над могилой матушки Александры стоит скромный кирпичный памятник.
Келия ее у Казанской церкви, для сохранности, обведена деревянным двухэтажным зданием, как бы футляром. В этой келии собраны все вещи, оставшаяся после матушки Александры: чудесно явленная ей икона первомученика и архидиакона Стефана, икона Похвалы Богородицы, копия с Казанской иконы, писанный красками портрет о. Назария, возобновителя Валаама. При всяком деле, как бы испрашивая себе благословения этого старца, матушка Александра имела обыкновение кланяться этому портрету.
Сколько дум теснится в богомольце в этих тесных покойчиках, где так смиряла себя великая Божья душа.
Три маленькие комнатки, низкие, с маленькими оконцами. В двух из них по стенам лавки, в третьей — крошечной спаленке, лежанка. Вот ее утварь: чайничек, чашка, очки с уцелевшими стеклами, ходящие поныне большие часы. А вот, ее «коренное убежище» — маленький, без окон, аршина в полтора квадратных покойчик, где распятие с лампадой — и больше ничего. Тут она молилась целыми ночами.
В других комнатах стоят еще бутыли с целебной водой из источника, который, по преданно, течет из ее могилы.
Основатель пустыни «Белые берега» схимонах Симеон
Если велик перед Богом подвиг человека, который все свои силы посвятил на служение Ему, и, в стремлении к нравственному совершенству, оставил мир «во зле лежащий», обрек себя на жизнь отречения от всех земных радостей: то еще более велик тот, кто своим примером увлекает других идти тем же путем спасения.
Велик инок, вдали от людей, сам-друг с природой пред очами всевидящего Бога, в глуши пустыни воюющий против своего зла, чтоб создать в себе человека по образу и подобию Божию, человека, облик которого нарисовало человечеству Евангелие. Еще более велик тот, кто, достигнув уединенным подвигом высокого нравственного совершенства — своей духовной силой притянет к себе с распутий мира подражателей своей жизни, чтоб никогда не запустело то место, где, с помощью Божией, одержана была великая духовная победа, чтоб не прерывалась цепь людей, непрестанно «поющих Богу», чтоб там, где богатырствовал ради Бога один человек, стали тесной дружиной спасаться многие. И счастливь тот, кто заставит безлюдную пустыню процвесть обилием иноков, кому даст Бог благодать «монастырь соградити и братию собрати».
И миряне, и иноки будут до конца веков благословлять его имя.
Миряне — потому, что монастырь нужен для мира. Здесь, окруженный задумчивой, всяким движением, всяким щебетом птицы и всяким шелестом листа, славящей Бога природой, отдыхает зашедший из мира странник. Вся пыль, которая на длинном и знойном житейском пути насела на него, смоет тот поток чистых настроений, в который он здесь погрузится.
Под тихие напевы, под торжественный, неспешный чин истового богослужения — молитва сойдет на него, и, вместе с ней, все то, что примиряет человека с жизнью, что силу ему дает идти твердо до конца. Ему вспомнится далекое безмятежное детство, ласки матери, мир семьи, придет опять юность с ее честными стремлениями, с ее, казавшимися тогда столь легко исполнимыми внутренними обетами провести светлую, чистую, отданную служению Богу и людям, жизнь.
И опять сильна и чиста душа, опять расширяется она великими намерениями, искать правды, жить хорошо… И пусть попрана бездна иллюзий юности, пусть людское зло обнажилось пред человеком во всем своем безобразии: о том, что конечная победа остается за добром, свидетельствует лежащий вот тут, в раке, этот святой, один из великих победителей жизненного зла.
Пусть усталое сердце давно уже не знает, что такое сочувствие людей. Но оно ясно сознает в те минуты, что вот, лежащий в раке и видит, и понимает, и откликается ему, и поможет ему тем, что бесконечно сильнее помощи людской — дерзновенной молитвой праведника к Богу.
И уходит он из этого места снова в жизнь с освеженными силами, с отдохнувшей душой, с обновившейся верой в то, что стоит бороться за добро, что жизнь есть непременно борьба, и что за победу в ней готовятся людям венцы.
А иноку как не прославлять того, кто подвигами своими первый освятил то место, которое и ему помогает в спасении.
И велик будет тот миг на последнем Суде Христовом, когда основатели обителей, ведя за собою полки иноков, славивших в их монастырях имя Христово, подойдут к страшному престолу Господа славы и скажут: «Се аз и дети, яже дал еси ми».
И это великое слово не скажет ли там по праву и основатель известной Белобережской пустыни, схимонах Симеон?
Вот краткие сведения о жизни этого подвижника, достаточные, однако, думается, чтоб вызывать к нему искреннее сочувствие.
Старец Симеон был сын священника Тульского уезда села Архангельского.
Родился он в 1672 году и во св. крещении назван Симеоном. Смерть отца его оставила его малолетним, и для воспитания его взял к себе священник Тульской Успенской церкви Яков Федоров. Здесь местный дьячок обучил его чтению, письму. У этого священника Симеон прожил до совершеннолетия.
Уже в возрасте 35-ти лет он женился на вдове Марье Павловой. Поступок этот представляется мало понятным, так как через полгода Симеон уж оставляет жену и начинает странствовать по русским святыням.
Вскоре он основался в Николаевском Одрине монастыре, что близ города Карачева Орловской губернии. Здесь постригли его в рясофор с именем Серафима. Недолго побыв здесь, он перешел в Предтеченскую Полбину пустынь (в 9 верстах от г. Брянска Орловской губернии), где его постригли в мантию с именем Серапиона. Отсюда удалился он на уединенное жительство в Брянских лесах.
Леса эти представляли тогда из себя в полном смысле слова то, что называется дремучими лесами. Среди этих лесов, в урочище Полбине, на берегах реки Снежита, которым, по белому цвету их, так подходить имя белых берегов, с 1706 г. уединилось несколько монахов из находившегося у города Брянска (где теперь зарецкая слобода) Белопесоцкого Предтеченского монастыря.
Понудило их к этому то обстоятельство, что монастырь их, по указу императора Петра I, подлежал преобразованию. Его монахов вместе с монахинями Воскресенского девичьего Брянского монастыря предписано было перевести в Брянский мужской Петропавловский монастырь.
Находя совершенно неудобным такое, хоть бы временное, смешение двух монастырей, мужского и женского — большая часть братии удалилась в одну дачу Петропавловского монастыря, лежавшую в 12 верстах от города, в Брянских лесах.
К этим-то инокам и присоединился о. Серапион, который сперва подвизался в этой местности уединенно, а затем был избран отшельниками строителем новой, образованной их общежитием, пустыни.
Первой своей обязанностью о. Симеон счел устройство церкви. Все иноки отправляли службу — утреню, часы, вечерню и монашеские правила в часовне, а для присутствия при литургии и принятия Св. Тайн они должны были ходить всякий раз в Петропавловский монастырь. Для старых и больных, особенно при распутице, это было крайне неудобно. Наконец, в 1721 году, по прошению Петропавловского архимандрита Питирима, в ведении которого находились эти пустынные иноки, им разрешено было в месте их поселения поставить церковь. В память того Предтеченского Белопесоцкого монастыря, из которого они вышли, они пожелали освятить этот храм в честь Рождества Иоанна Предтечи. Церковь строили недолго, и через год она была освящена. К освящению храма царица Евдокия Феодоровна (Лопухина, первая супруга императора Петра I) пожертвовала обители иконы Пресвятой Троицы, Владимирскую — Богоматери, и всехвального Иоанна Предтечи.
Но вскоре начальство Петропавловской пустыни стало относиться к Белобережской крайне враждебно. Новоустроявшаяся пустынь вызывала к себе сочувствие усердных к вере людей, и у нее образовывались уже мало-помалу некоторые средства к обеспечению нужд братии. Между тем иноки Петропавловского монастыря, выставляя ее положение в самом бедственном виде, стали усиленно хлопотать об ее упразднении. Об этом подано было прошение в Москву, откуда велено было по этому предмету произвести допрос. Эти обстоятельства были чрезвычайно прискорбны для Белобережской братии, и в 1724 г. о. Серапион отправился в Москву. Его целью было, чтоб Белобережская пустынь была признана самостоятельной и независимой от Петропавловской. Но это ходатайство не было удовлетворено духовным приказом, вероятно, потому, что Белобережская братья поселилась на земле Петропавловского монастыря, и к этому же монастырю была приписана и Белопесоцкая пустынь, из которой они вышли. Успех своему делу о. Серапион сумел сыскать в Петербурге, в св. Синоде, в который он перенес свое ходатайство.
Возвращаясь в пустынь, он принес икону, с 1831 г. прославленную чудотворениями и теперь составляющую главную святыню обители, для которой воздвигнут величественный пятиглавый храм. То была икона Богоматери, именуемая «Троеручица». По преданию, при выносе иконы из Москвы, ее, как бы в предзнаменование ожидавшей ее славы, провожали колокольным звоном.
Теперь к иконе этой постоянно стекаются богомольцы, и еженедельно по субботам соборне отправляется молебен с акафистом. Происхождение этой иконы видно из сделанной на ней надписи: «1718 года месяца декембрия в шестнадцатый день, написан сей св. образ московскими жителями иконописцами, Артемием Федоровым, да Афанасием Ивановым, по обещанию по родителех своих».
Если строитель о. Серапион успешно совершил предположенное им дело и обеспечил пустыне самостоятельность, то вскоре ему пришлось много пострадать за то же дело.
Происками своих недоброжелателей он был обвинен в самовольной отлучке из пустыни (когда ездил по делу в Петербург и Москву), в присоединении уже давно к расколу, в самовольном устроении пустыни, в самочинном принятии на себя звания строителя, между тем как в этом звании он был утвержден по представлению настоятеля Петропавловской пустыни. 54-х летнего старца вызвали к суду, публично приводили к присяге. Затем он вытребован был в Москву, в духовный приказ. Разумеется, им были представлены все доказательства своей невиновности. Но тем не менее его не оправдали и поступились ним жестоко.
Старец закован был в цепи и отправлен в Спасо-Андроньев монастырь, где ему назначили самое тяжелое послушание — печь хлебы.
Тяжело было невинному страдальцу. Но Бог испытывает человека лишь в меру сил его. Тяжелые бремена возлагает он лишь на плечи сильных, и лишь великой вере посылает великие испытания. Гонение за правду есть один из высших, лучших венцов, который Бог может послать человеку, и в жизни многих подвижников можно приметить, что, лишь тогда, как душевные силы их вполне развились, Господь, как бы для завершения пройденного ими пути отречения, посылает им случай — невинно пострадать за правду.
Только месяц о. Серапион носил цепи. Настоятель Андрониева монастыря с братией очень скоро убедились в высоких качествах о. Серапиона, которые одни уже вполне доказывали лживость возведенных на него обвинений. Он был оправдан начальством, ему дань чистый паспорт, а местом жительства ему назначен Николаевский Одрин монастырь, где он начал некогда свою иноческую жизнь. Вскоре затем он был опять возвращен в Белые Берега и утвержден строителем этой пустыни.
Эти неприятности, им перенесенные, не были еще поздними. Позже обвиняли его в том, что он принимает в пустынь беглых, беспаспортных людей и постригает в монашество без разрешения начальства.
Но, если он и делал это, — то лишь до выхода на этот предмет особого высочайшего указа.
Помощь Божия отвадила от о. Серапиона все угрожавшая ему гонением беды, и последние два с половиной десятилетия своей жизни он провел сравнительно спокойно, приложив все свои силы к внутреннему устройству и внешнему созиданию обители.
Пустынь обеспечена была при нем земельными угодьями.
Так, в 1731 г. помещик Алымов представил пустыни в вечное владение пустошь Полбино, со всеми угодьями. Пожертвовал еще землю, урочище Царевопобоище, Карачевского уезда, помещик Данилов. Но при отобрании у монастырей земельной собственности, при императрице Екатерине II, все эти земли были утрачены.
В 1735 г. в пустыни воздвигнут каменный храм в честь иконы Владимирской, пожертвованной в пустынь при возникновении ее царицей Евдокией Феодоровной.
Мало, или, скорее, никаких черт духовной личности о. Серафима не дошло до нас.
Вот лишь одна из них. Он не имел иерейского сана, оставаясь всю жизнь только монахом. И, несомненно, он уклонился по смирению от этого сана.
Ревностный и твердый, что можно судить из его действий по упрочению судьбы обители, он своим примером поучал братию.
Он дал ей строгое и подробное правило относительно порядка совершения церковных служб. Он заповедал строго воздерживаться от употребления спиртных напитков, и тем, кто в этом провинится, угрожал строжайшим наказанием.
Его собственной рукой написано следующее правило: «Образ жития хранити по уставу. Излишних вещей, кроме установленных на нужныя потребы, не имети. Пищи и пития, кроме общия трапезы, не употребляти. Кто в сем изобличится, и в противность сему поступит, тому без пощады наложится эпитимия по уставу».
В 1741 г. о. Серапион заболел, и в болезни был облечен в великий ангельский образ — пострижен в схиму, с именем Симеона.
Он скончался в том же году, 15 ноября, в субботу, в первом часу дня — 69-ти лет от роду.
Над могилой первоначальника Белобережской пустыни, схимонаха Симеона, в воздвигнутой им Владимирской церкви, устроена металлическая, высеребренная гробница.
Если сквозь завесу двух столетий так неясен внутренний облик схимонаха Симеона, то посмертные явления его подтверждают веру как в праведность его жизни, так и в то дерзновение, которое получил он по смерти у престола Божия.
Явившись одному больному, во время сна его, он сказал: «Ты бы сходил в Белые Берега, отслужил там молебен Божией Матери пред Ее иконой, именуемою Троеруцицею и Иоанну Предтече, что на воротах[13])».
Больной исполнил повеление этого неизвестного, являвшегося ему старца, и получил исцеление от болезни, которою страдал — падучей.
В пустыни исцеленному показывали портрет схимонаха Симеона, и он, тотчас узнав его лицо, сказал, что это и есть являвшийся ему во сне старец.
В пустыни сохраняется стоящая на надгробии старца келейная его икона Знамения Божией Матери. Об иконе этой сохраняется следующий рассказ. Один раскольник, служивший в пустыни наемным рабочим, украл эту икону и понес ее к себе лесом. В лесу он сбился с хорошо известной ему дороги. И, как ни отыскивал ее, — все выходил прямо к монастырю. Понял он тогда, что благодать Богоматери чудесно охраняет эту икону, и, вернувшись с ней в монастырь, повинился в своем поступке.
Схимонах Симеон, облеченный в схиму, с жезлом в руке, являясь иногда больным, советовал идти в Белые Берега и отслужить молебен Пресвятой Богородице и панихиду по старце Симеоне. Иногда он советовал взять масло из лампады, которая горит на его гробнице, пред иконою Знамения.
Белобережская пустынь издала в картинах жизнь строителя своего, схимонаха Симеона. Одна из картин этих изображает, как в хлебопекарне Андрониева монастыря, закованный в кандалы, трудится этот старец.
Память старца Симеона чтится уже три четверти века, и в день кончины его, 15 ноября, торжественно отправляются: накануне — всенощная, а в самый день памяти — литургия и соборная панихида, на которую выходят все иеромонахи и священнослужители пустыни.
Кроме того, всякую пятницу, по окончании вечерни, (если нет всенощной), служится панихида о иеромонахах, царях и основателе пустыни — схимонахе Симеоне.
Старец иеромонах Феодор (Ушаков)
Старец Феодор памятен и необыкновенными обстоятельствами своей жизни, выдающейся духовной крепостью своей, и великой мудростью, которую он проявил в деле восстановления и упрочения двух обителей: Сеноксарского монастыря и Арзамасской Алексеевской женской общины.
Отец Феодор происходил из известного старинного дворянского рода Ушаковых и родился в родовом имении Ушаковых, на Волге, близ города Романова, Ярославской губернии, в 1718 году. Назывался он в миру Иоанн.
О летах детства и отрочества его не сохранилось никаких сведений. Вероятно, он получил обычное дворянское домашнее воспитание, как то делалось в зажиточных семьях того времени.
Когда он подрос, родители его, как состоятельные люди, определили его на службу в известный гвардейский Преображенский полк, где он скоро получил чин сержанта.
Живя в столице, в довольстве, среди веселых и беспечных товарищей, среди раздольного быта, какой существовал тогда в столице и гвардии, Ушаков мог бы легко потерять свои природные хорошие наклонности. Но одно обстоятельство привлекло его мысли к вечной жизни и круто изменило его жизнь. Однажды он находился в товарищеском кружке, и вдруг, в разгар веселья, один из его товарищей упал на пол и тут же умер.
Это событие разом осветило в глазах Ушакова непрочность всего того, что люди зовут земным счастьем; мир разом утратил для него свое обаяние, и он решился тайно бросить все и уйти спасаться.
Решения своего он не стал откладывать. Быстро собравшись в путь, он выехал в сопровождены одного служителя, как будто отправляясь на побывку домой, к родителям. По дороге он отпустил слугу в Петербург, сам же надел потом тайно захваченную заранее нищенскую одежду и ушел на берега Северной Двины, в пустынные поморские леса. Нашел он там заброшенную пустующую келью и прожил в ней три года, невидимо трудясь в молитве и посте, вынося всю духовную трудность отшельничества. Самую скудную пищу — лишь достаточную, чтоб ему не умереть — ему доставляли окрестные крестьяне. Когда он приступил к этому подвигу, Ушакову было всего двадцать лет от роду.
Начальство, преследуя селившихся в северных лесах раскольников, теснило и православных, уединявшихся там пустынников. И Ушакову, приходившему иногда по нужде в село, приходилось терпеть иногда ругань и побои. Он вынужден был перейти в Площанскую пустынь Орловской губернии. Как человека, не имеющего вида, настоятель долго не хотел принимать его. Когда он наконец согласился и приказал ему читать псалмы в церкви, то по особой манере чтения его заключил, что Иоанн не церковник, а господский человек или дворянский сын, и поместил его, в предохранение от неприятностей, в уединенной келье в лесу.
Вскоре сыскная команда, посланная, чтоб разорять тайные жилища и забирать живущих по лесам, захватила и Ушакова, как не имевшего вида. При допросе он не утаил, что ушел из Преображенского полка. Его отправили в Петербург для личного представления царствовавшей в то время императрице Елисавете Петровне.
Когда его привезли во дворец, то гвардейцы с любопытством смотрели на него, нарочно собравшись для того. За эти шесть лет он сильно изменился, и трудно было узнать товарищам блестящего преображенца в этом человеке с бледным сухим лицом, во власяной одежде, подпоясанной ремнем.
Случись это на несколько лет раньше — в царствование суровой императрицы Анны Иоанновны: не сдобровать бы Ушакову. Но Елисавета Петровна была ласковая, очень набожная, чтившая монахов, покровительствовавшая пустынникам и истинно русская царица.
Она спросила Ушакова:
— Зачем ты тайно ушел из моего полка?
— Для спасения души, Ваше Величество: отвечал Ушаков.
— Прощаю тебя, сказала императрица и жалую прежним чином сержанта.
— Ваше Величество, — отвечал пустынник, — я желаю до конца своего иночествовать, и не хочу прежней мирской жизни и прежнего чина. Молодого человека не уволили ли бы, не поверив, что он способен стать монахом: потому я и ушел тайно. Теперь же я испытал себя, и одного прошу у Вашего Величества — дать мне умереть монахом.
Императрица соизволила на его просьбу, но велела ему поступить в Александро-Невскую Лавру. После трехлетнего испытания, 19 сентября 1747 г., 29-ти летний Иван Ушаков, по высочайшему повелению, пострижен в присутствии императрицы в монахи с именем Феодора.
И в Лавре вел он строго подвижническую жизнь. Постоянным постом и молитвой умерщвлял он в себе страсти, столь сильные в этом опасном возрасте.
Императрица продолжала милостиво относиться к нему и, бывая в Лавре, спрашивала его, хорошо ли ему жить и не терпит ли он от кого обид.
Наследник ее, Петр Феодорович (впоследствии император Петр III) говаривал, что в Невском монастыре есть необыкновенный монах Ушаков, которого за благоговение и скромную жизнь он уважает, и вид у него постнический и отличный от прочих монахов.
Многие из петербургских жителей, всех слоев общества, стали обращаться к о. Феодору за духовными наставлениями. Как ни отнекивался он, говоря, что в обители есть ученые монахи, более его сведущие: посетители искали не учености, а опытности духовной — и о. Феодору пришлось уступить и давать духовные советы. В числе обращавшихся к нему были и гвардейцы, прежние его сослуживцы.
Стечение народа к о. Феодору возбуждало зависть в других монахах, которые донесли епархиальной власти, что о. Феодор беспокоит обитель и делает соблазн.
По расследованию оказалось, что, кроме добра, о. Феодор ничего не приносит, и ему позволено было продолжать свою деятёльность.
Среди руководимых им лиц он старался утвердить мир, поселить уважение к уставам Церкви, требовал соблюдения постов, воздержания от роскоши. В праздничные дни эти люди собирались вместе для чтения святоотеческих книг.
Зависть братии не прекращалась, и в 1757 г. о. Феодор, помня слова Спасителя: «Если гонят вас в одном городе, бегите в другой!» — попросился на жительство в Саровскую пустынь, что и было ему разрешено. Вместе с ним покинули Петербург некоторые из его учеников и учениц.
В г. Арзамасе о. Феодор поместил своих учениц в женский монастырь, откуда они впоследствии, по его просьбе, были перемещены в другой Арзамасский монастырь — упраздненный Алексеевский.
Прожив два года в Саровской пустыни, о. Феодор, ввиду все увеличившегося числа его учеников, просил дать ему приписанную к Сарову, захудавшую и обедневшую Санаксарскую пустынь. Его пленяла красота местоположения и совершенная ее уединенность. В 1759 г. о. Феодор с учениками переселился в Санаксар.
Пустынь эта находится в Темниковском уезде, в 3 верстах от уездного города Темникова, на левом берегу реки Мокши. Он назван Сеноксарским по окружающим монастырь сенокосам. Санаксарским же зовется в просторечии. Под стенами его лежит Санаксарское озеро.
Санаксар о. Феодор застал в полном упадке. В нем была одна лишь деревянная старая церковь. Деревянная ограда и такие же кельи почти разваливались. О. Феодор все это возобновил и починил, причем деньгами ему помогали лица, чтившие его в Петербурге. Своими хлопотами он также привел в известность и закрепил за обителью актами принадлежавшие ей угодья, сенные покосы и рыбные ловли.
13 декабря 1762 г. о. Феодор, по желанию местного епископа, несмотря на свои отговоры и отказы, был рукоположен в иеромонахи с назначением настоятелем Санаксарским.
Облеченный саном священника, о. Феодор с невыразимым благоговением совершал служение в церкви. Во время литургии он весь сиял какой-то необычайной красотой и весь тот день находился в глубокой радости, ярко выражавшейся на его лице.
Настоятелем он был твердым и строгим, «в наставлениях нарочитое имел искусство, в рассуждениях был остр и пространен».
В церкви о. Феодор требовал раздельного неспешного чтения, — так, чтоб и простым людям было понятно. В общем на богослужения посвящалось в пустыни в сутки часов девять, а в воскресные и полиелейные дни — десять и более того; при всенощном же бдении — до двенадцати.
Но при внятном чтении молящиеся чувствовали особую в себе силу и усердие и не скучали долготой службы. О необходимости хорошего чтения настоятель говорил так: «Если, по слову апостола, в воинских полках труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению? (1Кор. 14:8). Так и мы скорочтением будем только воздух церковный наполнять, а силы внутреннего смысла читаемого не поймем. Души наши останутся голодными духовно, без назидания. Не чтение слова Божия, а внутренняя сила и дух оного, понимаемые нами, служат нам ко спасению».
Вот слова, которые и теперь заслуживают по мудрости и выразительности своей самого широкого распространения!
Один из опытных подвижников, старец Парфений, Киево-Печерской Лавры писал:
«Ни один инок не возвращается в келью свою таким, каким вышел из нея», так как внешний мир рассеивает внутреннюю сосредоточенность. Так вот, в предохранение иноков от этого рассеивания, в ограждение молитвой от могущих их встретить за стенами кельи искушений, о. Феодор предписал им, пред выходом из кельи в церковь, и обратно, молитвы: «Боже, милостив буди мне грешному! Боже, очисти грехи моя и помилуй мя! Без числа согреших, Господи, прости мя! Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим!» и «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородице» (до конца).
В церкви братья должна была стоять не только безмолвно, но и не глядя на других. Поклоны полагались, не кто как вздумает, а сообразно тому, как клал поклоны читающий и клиросные.
Старец завел у себя самую первую и прочную основу иночества: личное руководительство братии и полное откровение помыслов. Если кого тревожили помыслы — днем ли или ночью то было: всякий мог немедленно идти к настоятелю. О. Феодор отечески выслушивал инока и, успокаивая его, говорил с ним хоть час и два, и отпускал от себя лишь когда помысел, искушение это, утихали. Братья признавалась, что при выходе от о. Феодора чувствовалась на душе какая-то сладкая свобода и тишина.
Есть позволялось только за трапезой, в кельи можно было брать лишь квас. Пища была самая грубая. Пирогов и белого хлеба не бывало и в Светлый праздник — разве кто присылал готовыми. Огня никому не дозволялось иметь по кельям, кроме иноков, занятых ремеслами для монастыря; его давали только для топки печей. На монастырские послушания, покос, рыбную ловлю, выходили все, во главе с настоятелем.
Часто, кроме бесед наедине, по отдельности, о. Феодор поучал братию и в трапезе. Много объяснял он о необходимости иметь духовного руководителя.
Иоанн Лествичник, — говорил о. Феодор, — поучает, что весь подвиг монашеского жития состоит в отсечении воли. А без этого всякий, живущий в монастыре, не монах, а мирянин. Как невозможно плавать кораблю без кормчего и обучающемуся какому-либо художеству обойтись без мастера и учителя: так тем более невозможно вступающему в монашество без опытного наставника спасти душу.
Очень мудрый ответ дал старец на следующий вопрос одного помещика:
— Если человеку, живущему в мире, не должно стремиться к наслаждению благами этого века: то для чего и сотворено Богом на земле столько приятных вещей? Как даны две противоположные заповеди — о пользовании благами мира, а с другой стороны о посте и воздержании?
О. Феодор ответил:
— Как судить нам о тайнах Божиих!.. Наше дело — беспрекословно повиноваться истине. Вспомним, что и в раю дана была заповедь воздержания от плодов древа познания добра и зла. Видно из этого, что пост сроден естеству человека. Но, если б по этой нужде поста Бог не благоволил сотворить в таком обилии благ земных: тогда пост у всех был бы невольный. Нужно думать, что обилие благ на земле не для наслаждения, а для совершенства поста. Не невольного поста ждет от нас Бог, а восхотел, чтоб мы, при всем изобилии, не воздерживались лишь, а постились из любви к Нему, как заповедано святой Церковью. Обилие же благ земных Бог послал в утешение для немощных, больных, престарелых и младенцев.
Никому из братий старец не давал предпочтения пред другими: был ли кто его постриженник или пришлый; все встречали в нем одинаковую к себе заботу.
Избегая поводов тщеславия, он не постился более, чем было установлено, и, присутствуя всегда при братской трапезе, питался наравне со всеми, только беря всего понемногу.
К народу о. Феодор был милостив. Ему доложили, что рабочие, производившие в монастыре постройки, перебрали лишние деньги, и едва ли можно надеяться, что они вернут их.
Старец на это ответил: «Они, друг мой, народ бедный. Пусть этот излишек будет им вместо милостыни».
В 1768 году, по хлопотам о. Феодора, вышел указ императрицы Екатерины II о пострижении 12 человек, живших у о. Феодора, из отставных гвардейских служащих. В следующем году, когда по случаю учреждения монастырских штатов, Санаксарская обитель подлежала упразднению: по ходатайству о. Феодора она была оставлена, а затем наименована монастырем.
В монастыре воздвигнута была каменная двухэтажная церковь. Во время ее закладки, как рассказывают, рой пчел сел на место, определенное для алтаря. О. Феодор велел одному из братии огрести их в улей, и с тех пор повелись в обители пчелы.
Ценные указания о внутреннем строе первоначальной жизни в Санаксарской пустыни сохранились в записках известного архимандрита Новоезерского Феофана, бывшего учеником о. Феодора, а затем келейником митрополита Петербургского Гавриила.
Он пошел в монастырь 18 лет, под впечатлением моровой язвы.
«Мы искали, — пишет он, — где бы жестокая жизнь была, подольше службу выбирали; в Саровской пустыни — нет, еще слабо! Пошли к о. Феодору в Санаксар. Обитель забором огорожена, церковь маленькая, волоковые окошки, внутри и стены не отесаны, и свеч-то не было: с лучиной читали в церкви. И платье-то какое носили: балахоны! Один смурый кафтан был для одного, который для покупок выезжал… Начало-то обители было в недостатках, трудно. Ноги обертывали онучами из самой грубой пеньки, а босиком не ходили. Я с о. Макарием (из гвардейцев) в одной келье жил. Ему больше всех искушения было от о. Феодора. Тем, которые любили разбирать платье, он давал балахоны худо сшитые, с долгой спиной или и с заплатами. Один из таких балахонов о. Феодор и дает о. Макарию. Тот смущается, придет к о. Феодору, кажет как на нем сидит балахон, какая спина. О. Феодор начнет увещевать: „Зачем пришел в монастырь? Да есть ли разум? Что вы, чем занимаетесь? Лишаетесь милости Божией. — Тряпками занимаетесь. А надо заниматься тем, чтоб душу свою очистить, чтоб ни к чему временному не пристраститься». А после уж к такой одежде привыкли. А чтоб при себе что-нибудь свое иметь: этого уж не было! Огня в келье никогда не бывало. А послушание было такое, что я сам и полы мыл, и щепки собирал, и пищу варил. Сами караулили по ночам. Походим, да поклонов несколько земных и положим, помолимся». Из числа учеников о. Феодора впоследствии вышло несколько настоятелей, вдохнувших новую иноческую жизнь в упадавшие монастыри.
Таковы: Игнатий, настоятель Островской Введенской (близ г. Покрова Владимирского) пустыни, затем Песношского монастыря, Тихвинского и восстановители Московской древней упраздненной Симоновой обители.
Феодоров же ученик, как и о. Игнатий из гвардейцев, Макарий был преемником о. Игнатия в Песношском монастыре.
Затем, очень большие заслуги в деле оживления русского иночества истинно монашеским духом оказал о. Феофан. Чрез него митрополит Гавриил познакомился с духовными, выдающимися иноками, которых и назначал в настоятели великорусских обителей, дотоле управлявшихся очень, в смысле нравственного руководства братией, неудачно учеными малороссиянами из Киевской академии.
Крепкий духом, о. Феодор не хотел знать уступок нововведениям и обычаям, который он считал несогласными с иночеством.
Однажды в Москве, когда о. Феодор обедал у одного господина с настоятелями московских монастырей, зашла речь о монашеской одежде, и настоятели, объясняя о. Феодору, что, по городским обычаям, им невозможно носить простые и дешевые материи, спросили о том его мнения.
— Могли бы вы, отцы, — отвечал им пустынножитель, — иметь себе оправдание, если бы при пострижении, пред святым Евангелием давали обеты о претерпении нищеты по другим каким правилам. Но, как чин пострижения один, и обеты одни, то немного тут требуется толкования. По страстям же толковать и послаблять себе — это в свое время послужит к осуждению таковым себе потакателям. Неприлично духовным людям иметь богатое платье келейных служителей светских с пуклями[14], также богатые кареты, как знак любви к пышности. Монах не светский господин, а человек, умерший миру, хотя и настоятель. Припомним, что так говорил человек, привыкший в юности ко всяким удобствам, видевший близко блеск двора.
При этих условиях слова о. Феодора еще ценнее.
И ученики о. Феодора удивляли городских иноков своею чисто иноческой последовательностью и осмотрительностью.
Сопровождавший о. Феодора в Москву ученик его был послан им по делу на Дмитровку и зашел по дороге к обедне в Георгиевский монастырь, бывший раньше на этой улице. По окончании обедни, игуменья пригласила его к себе пить чай. Он ответил: «Так как о. Феодор в Москве, то я не смею идти к вам без его благословения» — и ушел.
Едва в его присутствии игумения не воскликнула: «Вот — это послушание!»
По уходе же его сказала сестрам: «Слышите, сестры: вот как живут настоящие монахи».
Много добродетелей было у о. Феодора, много благ сделал он людям. Недоставало одного, чтоб увенчать достойную жизнь его — неповинного страдания, и Господь даль ему возможность перенести такое страдание.
Темниковский воевода Неелов пожелал иметь о. Феодора духовником. О. Феодор предупредил его, что нужно полное повиновение во всем, что касается духовной пользы человека, избирающего себе духовного руководителя. Воевода обещал полное послушание и в течение трех лет исполнял это послушание. Затем он стал нерадеть о душе: нарушал посты, притеснял граждан, запечатывал летом печи в домах, беря за разрешение пользоваться всякой печью по рублю, несправедливо решал дела, за подкуп обвиняя невинных в пользу виновных. Слыша обо всем этом, о. Феодор строго обличал своего духовного сына, который на эти обличения не обращал внимания. Наконец, воевода в самый разгар страдной поры заставил крестьян строить себе в городе дом. Крестьяне отправились к о. Феодору и просили его убедить воеводу, чтоб он позволил им раньше убрать хлеб с полей, и о. Феодор решился ехать в город.
Он застал воеводу в присутственном месте и на сделанный ему начальническим тоном вопрос, что ему нужно — о. Феодор, высказав воеводе все его неправды, просил его, чтобы он перестал притеснять народ. Воевода велел записать, что о. Феодор пред зерцалом назвал его грабителем, подал жалобу губернатору в Воронеж. Возникло дело, доходившее до Сената и Синода — и вскоре вышло повеление: отца Феодора, как беспокойного человека, отправить в монастырь.
Гонитель о. Феодора очень грустно и несчастно кончил свою бесславную жизнь.
По сохранившимся письмам о. Феодора к сестрам Алексеевской общины Можно судить о том, как принял он это гонение.
«Ныне от вас следует мое отлучение, — писал он, — но вы о том, конечно, не печальтесь, понеже все не без воли Божией совершилось. Итак, не печальтесь, а радуйтесь, что до такой скорби благость Божия нас доводит, тем более, что она пришла совершенно безвинно, а за одно обличение человеческого нечестия и вопиющей на небо несправедливости, что мы, по обязанности нашей, всегда о том говорить должны, и не токмо страдать, но и умирать» готовы.
Прислан был в Санаксар нарочный, так как велено было имущество его, описав, отправить с ним вместе в сундуках. Но имущества всего оказалось: войлок коровьей шерсти на холстине, небольшая подушка, овчинная шуба, мантия и ряса. С этим багажом его и отправили в Соловки.
Три его ученика были последовательно настоятелями.
Тяжел был Соловецкий климат о. Феодору, тем более что отапливали его келью крайне скудно.
Девять лет томился он в Соловках; наконец, по предстательству о. Феофана, митрополит Гавриил доложил о его деле императрице, и было велено возвратиться ему в Санаксар.
Возвращаясь в монастырь, старец в Арзамасе прожил неделю, наставляя сестер общины и многочисленных лиц, нарочно съехавшихся, чтоб увидать поборника правды. Наконец прибыл он и в свою обитель. Это была трогательная минута.
Все братство Санаксарское вышло к перевозу чрез реку Мокшу для встречи. Обитель за время его отсутствия расширилась и обстроилась.
Но и здесь не без скорбей пришлось прожить старцу.
Настоятель, недовольный тем, что все ходят к старцу и ищут старца, донес архиерею, что о. Феодор производит смущение, что иноки толпятся вокруг него беспорядочной толпой. Было запрещено посещать старца даже для духовных нужд, и воспрещено старцу ездить в Алексеевскую общину, так что сестры вместо живых наставлений могли пользоваться лишь его письмами.
Неделю оставалось жить о. Феодору, когда он наконец, по смерти настоятеля, теснившего его 5 лет, получил разрешение посетить Алексеевскую общину.
Посещение это было последним. У всех осталось в памяти, как старец изъяснял слова Псалма: «На реках Вавилонских».
— Когда сыны Израиля, — говорил он, — лишась Иерусалима, отечества своего, и не видя себе ниоткуда нимало отрады в земле чужой, как странники при реке Вавилонской сидели и плакали: то этим плачем прообразовали состояние всех в бедах и скорбях живущих на земле… Должно и нам помнить, что и мы в бедственной этой жизни, как странники, всегда гонимые и томимые напастями от врагов наших, тогда только находим себе отраду, когда вспоминается нам горний Сион.
Эти слова звучали прощаньем, и все сестры плакали.
Вскоре затем настали последние дни старца Феодора.
Он горько и неутешно плакал и говорил: «Много, много от юности согрешил я».
52 года он провел в подвигах, 45 в чине иноческом (со дня пострижения в Александро-Невской Лавре) и тихо скончался 19-го февраля 1791 г., на 73-м году.
Тело его и в земном покое не предалось тлению.
Он схоронен в Санаксарском монастыре, у воздвигнутого им храма, на северной стороне. Могила его окружена решеткой и покрыта плитой аспидного камня.
Настоятельница Арзамасской Алексеевской общины Марья Петровна Протасьева
Послушница о. Феодора Санаксарского, настоятельница Арзамасской Алексеевской общины, Марья Петровна Протасьева, происходила из старинного дворянского Костромской губернии рода. Отец ее, бригадир, Петр Григорьевич Протасьев, служил воеводой в городе Ростове. Здесь и родилась Марья Петровна 2 марта 1760 г.
При рождении ее случилось знаменательное событие.
Ее мать жестоко мучилась. Во время этих мучений, она ясно расслышала, как кто-то наруже подошел к окну и, постучав в стекло, сказал: «У вас родится дочь Мария!» — и повторил: «Родится дочь Мария!»
Больная просила узнать свою мать, кто это стучит. Та, заглянув в окно, увидела благолепного старца. Она побежала во двор, чтоб встретить его. Но во дворе никого не было, и никто его не видал. Когда родилась дочь, мать нарекла ее Марией, именем, сказанным старцем, которого они сочли за дивного святителя и чудотворца Николая.
25 сентября 1766 г. госпожа Протасьева скончалась, оставляя Марию шестилетней сиротой на попечение ее бабушки.
Бабушка, много ездившая по богомольям, часто брала внучку с собой в монастыри, и из всех впечатлений святых мест, из бесед иночествующих добрые семена запали в душу чуткого ребенка.
Кроме того, у Протасьевых был набожный конторщик, любивший читать творения почивающего в Ростове святителя Димитрия.
Однажды барышня подошла к нему во время его чтения и спросила, что он читает.
— Книгу святителя Димитрия, — отвечал он.
— А что в ней написано?
— А вот что: надо поститься, барышня, трудиться, и прочие добрые дела творить, чтоб спастись.
Быть может, это краткая беседа была лишь первой беседой, и впоследствии много пересказал молодой барышне этот глубоко веровавший человек.
И «Божественный огонь» горячо вспыхнул в ее душе. Она стала искать подвигов, стала подолгу молиться и поститься так, что даже и молочного не ела.
Это заметил ее отец и стал упрекать свою мать:
— Вот, до чего довела ты, матушка, ребенка своими разъездами по монастырям, где только и говорят про посты. Какие мысли внушили дочери! — и он велел ей непременно есть скоромное. Пришлось повиноваться.
В 15-ти летнем возрасте Марья Петровна стала обучать своих младших братьев и сестер от второго и третьего браков отца. И мачехи и дети их любили ее за доброту и приветливость.
Однажды шли у Протасьева приготовления к большому празднику. Присутствовать на нем, принимать участие в общем веселье казалось тяжелым для Марьи Петровны, так как в ней уже сложилось решение проститься с миром и стать инокиней.
Она решила покончить разом и задумала тайно оставить отцовский дом.
Накануне дня, назначенного для бала, она в слезах написала отцу письмо, что расстается с семьей только из желания посвятить себя Богу в каком-нибудь монастыре, и что она просит ни у кого из домашних не допытываться, как она пришла к этому решению, так как никому она не открывалась. Письмо она положила отцу в его кабинете.
Помолясь Богу, она оделась странницей и взяла на дорогу бывшие у нее деньги.
Отец ей давал иногда на ее расходы, а кроме того она рукодельем своим зарабатывала кое-что на свечи для храма.
Настала ночь, все утихло в доме. Тихо вышла она из своей комнаты, прошла девичью и прочие покои, и в радости, что никто ее не остановил, перекрестилась и вышла во двор. Солдат, стоявший обыкновенно у крыльца, не заметил ее: он спал, облокотясь на ружье. Она подошла к забору, вынула колышек, заранее намеченный, и вышла на улицу. Затем быстро зашагала вперед. Пройдя несколько верст, она провела часть ночи в поле. Потом, страшась погони, пошла дальше.
Увидев ехавшего тем же путем офицера, она, чтоб он не заметил ее, спряталась в ровик. Но не укрылась, и офицер послал своего слугу спросить, кто она. Она ответила, что странница.
На следующий день пришла она к вечерням в село Заречье. У нее было 50 коп. медных денег, и, подав эти деньги, она просила отслужить всенощную чудотворной иконе, стоявшей в храме этого села. Ночь она провела в доме дьячка, который узнал ее, так как Протасьевы часто езжали служить молебны пред этой иконой. Упав в ноги дьячку, она умоляла не открывать никому ее тайны и сказала, что идет в Горицкий монастырь, где хочет постричься. Так как у нее платье было очень легкое, и она дорогой сильно прозябла, то она просила дать ей одежи потеплей взамен ее платья. И надела простую и тяжелую ихнюю одежду. Затем пошла дальше.
Бодро идя вперед, заслышала она скач тройки, и была в невыразимом ужасе. Бросившись в сторону, она присела и закрылась платком, как тройка остановилась, и она узнала посланных людей. К ней подбежал их конторщик, весь в слезах, и воскликнул: «Барышня Марья Петровна, это вы? Что вы над нами сделали!… Батюшка ваш в отчаянии. Возвратитесь и утешьте его».
Она не хотела еще поверить, что ее мечта разрушена и воскликнула:
— Нет, нет: я странница!
— Нет, барышня, — сказал конторщик: — я вас не оставлю!
Он принудил ее сесть в экипаж и ехать с ним. Да и сама она смягчилась его просьбами и слезами.
Между тем, в Ростове, когда миновала ночь ее побега, в доме Протасьевых вся семья встала в обычное время. Не видя дочери, отец ее стал спрашивать:
— Где же Машенька?
— Вероятно, к балу убирает голову, отвечали ему.
Чрез несколько времени, когда ее тщетно звали, а она не откликалась, пошли в ее комнату. Ее не было. Стали искать по всему дому: нет.
Отец рыдал и плакал, в отчаянии пошел в свой кабинет, увидал ее записку и прочел ее в величайшем волнении. В доме разом узнали о побеге, и поднялась тревога. Между тем встретивший Марью Петровну офицер остановился напротив дома Протасьевых и, так как смятение у них приняло такие размеры, что было слышно снаружи, он послал человека спросить, что случилось. Ему ответили, что барышня Протасьева бежала в монахини. Тогда он описал свою встречу с незнакомкой, и немедленно был снаряжен в погоню конторщик.
Когда ее привезли, отец то обнимал ее в восхищении, то укорял, умоляя ее не повторять более подобных поступков, а свободно молиться и поститься дома.
Но решение ее было бесповоротно. Отец слышать не хотел о монастыре. Он прибегал к ласкам, к силе родительской власти, но не мог побороть ее влечения к Богу. Наконец, он потерял надежду сохранить дочь для мира и благословил ее поступить в Костромской монастырь, надеясь там навещать ее.
Здесь Марья Петровна вся предалась молитве, посту и всяческому удручению плоти.
В монастыре была схимница высокой жизни, и ей Марья Петровна усердно служила: носила ей в келью дрова, топила у нее печи, стряпала для нее.
От навещавших ее родных она старательно таила свои подвиги. Посещения их были для нее тягостны, мешая ей сосредоточиться, ей захотелось более дальней и более суровой обители, а также мудрого духовного руководителя.
Как-το ей довелось встретиться с двумя Санаксарскими монахами, ехавшими в Соловки к сосланному туда о. Феодору. От них узнала она о жизни старца, его мудрости, о суровом быте восстановленных им обителей, о его страдании за правду. И ей захотелось познакомиться с о. Феодором.
Тут вскоре умер ее отец, и ей стало возможно беспрепятственно ездить в Соловки. По посещении о. Феодора, Марья Петровна вступила в Арзамасскую Алексеевскую общину.
Эта обитель восстановлением своим обязана о. Феодору, который поселил в ней нескольких женщин, последовавших за ним из Петербурга. Под руководством старца число сестер достигло до 150.
Обыкновенно два или три раза в год из Санаксарского монастыря, отстоящего в 100 верстах от Арзамаса, о. Феодор приезжал в Арзамас и, остановясь на Санаксарском подворьи, навещал общину. Его встречали там, как родного отца.
Сестры сбирались слушать его наставления в большой келье, и он давал и общие всем советы и отдельно каждой, по нужде ее.
Устав положен был о. Феодором такой, чтоб у сестер все было общее, чтоб все беспрекословно повиновались настоятельнице и чтоб все трудились. Община не имеет обеспечения и, по завету о. Феодора, не посылает сборщиц по городам. Трудом сестры зарабатывают пропитание.
Работы разнообразны. Золотошвейное дело, искусством которого община славится по всей России, низали жемчуг, шили платья, ткали холсты, вязали чулки. Во время работы одна из сестер должна читать духовную книгу.
В церковь в простые дни ходили попеременно, и те лишь, которые не имели особо важных работ, и старушки. В праздник ходили все и стояли, скрытые занавесью от мирских.
Было запрещено вести лишние разговоры, преследовались всякие ссоры; кроме десяти старушек, ходивших в город за покупками, никто не выходил из ограды.
Сестры постоянно переписывались с о. Феодором. Сохранились его замечательные письма к Протасьевой.
О. Феодор очень ценил Марью Петровну и, так как настоятельница по престарелым годам, не могла уж управлять обителью, он назначил, против воли Марьи Петровны — ее настоятельницей, всего в 25 летнем возрасте.
Сперва за это многие роптали на старца и неприязненно относились к Марье Петровне. Но терпением и кротостью она приобрела общую любовь.
Приняв тайную схиму с именем Марфы, она еще усилила свои подвиги, и, чтоб скрыть пост свой, говорила, что ей вредно молочное.
Обладая удивительным даром слова, она, бывая в миру, говорила за столом, и восхищенные ее беседой не замечали, что она сама ничего не ест.
Ее очень любили и чтили во многих московских семьях, и ради нее помогали ее обители. Для этого-то и ездила она в Москву.
Как ни скудна была община, много уделяла матушка Марфа на бедных и нищих, «с которыми, — говорила она, — совходит благодать и благословение Божие».
Когда ей писали, что новые лица просятся в общину, а содержать нечем, она отвечала: «Хоть 10 будут проситься, и всех приму. Лучше от своего тела оторвать, чем душе христианской во спасении отказать».
Запрет о. Феодору посещать обитель был для нее большим горем.
Только раз потом посетил старец Алексеевскую общину.
После кончины его, мать Марфа искала советов у о. Амфилохия иеромонаха Ростовского Спасо-Яковлевского монастыря, хотела ехать к знаменитому старцу Паисию в Молдавию, но получила извещение от Бога о скорой кончине.
После недолгой, но тяжкой болезни, она тихо почила на 54 году 30 апреля 1813 г.
На погребение ее собралось множество народа разного звания, и здесь обнаружились многие ее сделанные в великой тайне добрые дела.
Плачь народа и монахинь заглушал службу, и отпевавший ее архимандрит, сам глубоко ее чтивший, воскликнул, наконец: «Престаньте от плача и уныния. Я сам изнемогаю и продолжать не могу».
Арзамасская Алексеевская община принадлежит к числу благоустроенных обителей. В ней свыше 700 сестер и свято хранится память об о. Феодоре и Марии Петровне Протасьевой, схимонахине Марфе.
Схимонах Зосима
…Все тихо валится кругом,
Еще пройдет немного лет,
И стены продадут на слом,
И старины пройдет и след…
Смотреть немного…Что ж из них,
Из этих камней, говорит
Моей душе, и шаг мой тих,
И сердце так в груди стучит?
Святыню вывезли… Но нет,
Не всю!.. Нет, чувствую, живут
Мольбы и слезы, столько лет
От сердца лившиеся тут!
Я живо вижу, как сюда
Пришел спасаться муж святой,
В те времена еще, когда
Кругом шумел здесь бор густой!
И келью сам в горе иссек,
И жил пустынным житием
В той келье Божий человек,
На козни беса глух и нем.
И, что свеча в ночи горит,
Он в этом мраке просиял,
Учил народ, устроил скит,
И утешал, и просвещал…
И вот — вдруг валятся леса!
И монастырь здесь восстает…
Над гробом старца чудеса
Пошли твориться… и растет
За храмом храм, встает стена,
Встает гостиниц длинный ряд;
И в погреба течет казна,
И всюду труд, и всюду лад!
Идут обозы вдоль горы;
Хлопочет келарь, казначей…
. . . . . . . . . . .
Всечасно братья ждет гостей…
И черный люд, безвестный люд,
Со всей Руси идет, бредет…
В грехах все каяться идут —
Да страшный гнев Свой Бог уймет…
Идут — с пожаршц, с поля битв,
Ища исхода хоть слезам —
Под чтенье сладостных молитв,
Под пенье ангельское там…
И в темных маленьких церквах
Душистый воск горит, как жар,
Пред образами в жемчугах —
Сердец скорбящих чистый дар…
В этих проникновенных строках, представляющих собою отрывок из стихотворения Упраздненный монастырь, поэт А. Н. Майков рисует историю возникновения пустынной обители, которую поэт посетил упраздненной, запустевшей.
В сказании о схимонахе Зосиме читатели увидят нечто подобное. Те же уединенные подвиги, и, еще при жизни, прославление подвижника, в пустынную келью которого мир стал стучаться усердной рукой, в жажде тех духовных сокровищ, которыми старец мог обогатить их. Не умерла память о подвижнике, и, передаваясь из рода в род, дошла до нашего времени… Долгое время пустовало место, освященное дыханием праведной души его, и лишь окрестные крестьяне творили память о нем, в простоте сердечной хранили то уважение к старцу, с которым относились к нему когда-то знавшие старца живым, современные ему их праотцы. Но Бог не попустил окончательному запустению этого места, и теперь на нем зацвела иноческая обитель.
Возникновение этой обители, те необыкновенные обстоятельства, что сопровождали это возникновение — составят значительную часть жизнеописания старца. О земной части жизни его дошли до нас лишь скудные сведения. Но разве обстоятельства, сопровождавшие возникновение у могилы старца обители, и, конечно, руководимые им — не представляют собою черты тоже из его жизни, — но лишь из лучшего, загробного, времени его жизни?
Праведники живы во век как в памяти народной, так и в делах своих.
Лет двести тому назад в одно уединенное место, расположенное верстах в 25 от Троице-Сергиевой Лавры, в прежней Переяславль-Залесской области, на берегу речки Молохчи, пришел Троицкий инок старец Зосима.
Место это, представляющее светлые, покрытые пустой травой поляны, окруженные вековым бором, прорезываемые извилистой рекой, полные тишины, нарушаемой лишь пением птиц, полюбилось старцу, и он избрал это место для своих уединенных подвигов.
Неизвестно, кто был старец, каково его происхождение, каково его прошлое. Несомненно одно: он был избранник Божий. Путь пустынножительства так труден, представляет собою столько духовных опасностей, что только избранные, и по непосредственному, большей частью, указанию Божию, осмеливаются вступать на этот путь.
Затем то, что о. Зосима был схимонах, указывает, что он был немолодых лет, когда пришел в Ульянову пустынь. В схиму молодых не постригают, и, несомненно, о. Зосима долго раньше иночествовал под руководством опытного старца. Затем, очевидно, стремясь к совершенству для полного соединения с Господом, для устранения от себя малейших препятствий к тому, чтобы всецело, всей душой, уйти в созерцание Господа, он и вступил на путь отшельничества. Пример отшельничества был у него пред глазами: преподобный Сергий Радонежский, из обители которого он вышел.
Если нельзя сказать утвердительно, из каких мест России происходил старец Зосима, то предполагать можно следующее.
В Зосимовой пустыни существует Смоленская икона Богоматери (Одигитрии), о которой полагают, что она принадлежала старцу Зосиме. Так как почитание этой иконы, по месту нахождения ее в г. Смоленске, особенно распространено в Смоленской губернии, то некоторые гадательно заключают, что старец мог быть родом из Смоленской губернии.
Старца, поселившегося в Ульяновой пустоши, не беспокоили ее владельцы. В старое время смотрели так сочувственно на людей, спасавшихся в иноческом образе, и, тем более — отшельническим житием, — что владельцы лесов бывали лишь рады, когда в этих лесах поселялись иноки. Ульянова пустошь принадлежала в то время дворянскому роду Тимоновых, в обладании которых она оставалась до двадцатых годов истекшего девятнадцатого века.
Старец Зосима поселился, по преданию, не один; с ним был еще монах Иона, который, вероятно, по старости лет Зосимы, был его келейником. Жизнь старца была в высшей степени проста. Помещался он в тесной избе, в углу которой стояли иконы, единственное его имущество. Лесные пни служили ему стульями. Он выкопал себе собственноручно колодезь у речки Молочхи. Колодезь этот давал ему прекрасную воду.
Можно безошибочно предположить, что старец в пустыне выдержал жестокую борьбу с демонами, подобно всем пустынножителям. Старец Зосима победил все искушения и остался в пустыне.
Богатые умственные природные способности отшельника, просветленные постоянным общением с Богом, молва о подвигах его, и, так сказать, то ощущение в нем святости, которое выносили люди, видавшие его: все стало привлекать к нему народ. Не только простолюдины шли к старцу. Ехали к нему и богатые люди, купцы, дворяне и вельможи. У кельи его была выстроена часовня, которая постепенно уставилась принесенными богомольцами образами. Собралось несколько человек иноков, хотевших жить под руководством старца. Одним словом, образовалось как бы нечто в роде пустынного монастырька. Между прочими трудами, братия занималась пчеловодством.
По рассказам одного слепого старца, схимонаха Зосиму очень чтила императрица Елисавета Петровна (1741-1761 г.), и неоднократно бывала у старца. Свои поездки к нему ей было удобно соединять с посещениями в этой местности других лиц. Именно в Александровском Успенском монастыре в царствование Петра Великого была заточена его родная сестра, и, следовательно, тетка императрицы Елисаветы Петровны, царевна Марфа Алексеевна, навещать которую и езжали члены царствующего дома. Ульянова пустошь лежала всего в 2-3 верстах в сторону от большой дороги из Троицкой Лавры в Александровскую слободу. Самая слобода эта, где некогда был знаменитый дворец — монастырь Иоанна Грозного, по завещанию императрицы Екатерины I, перешла по наследству цесаревне, впоследствии императрице Елисавете Петровне. Сверх того, один из знаменитейших придворных Елисаветы Петровны, и родственник ее по бабке ее, царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, матери Петра Великого, С. К. Нарышкин был сосед Ульяновой пустоши. Да и владелец ее, Василий Тимонов, служил при дворе.
Большое стечение народа к старцу Зосиме показывает, что советы его приносили пользу людям, что он имел тот дар руководства людьми, которое называется «старчеством». Сохранилось предание, что целыми толпами окружал его народ, и он беседовал с ними, как учитель и проповедник. В одно из посещений своих императрица Елисавета Петровна застала старца сильно больным. Очень огорченная этим, она просила келейника старца, Иону, дать ей, знать немедленно в Москву, если старец скончается, причем она обещалась приехать на погребение его.
Вскоре по отъезде ее в Москву старец скончался. Тотчас же в Москву был снаряжен гонец для извещения императрицы. Императрица была нездорова и не могла прибыть к похоронам старца, но отпустила на погребение его значительную сумму денег, и послала в Ульянову пустошь архиерея и певчих[15].
Три недели лежал усопший, пока не было наконец исполнено предписание царицы, замедленное дальностью расстояния. Несмотря на сильные жары (это было в июле месяце), за столь долгое время тело усопшего нисколько не испортилось, и не было ни малейшего запаха. Погребение было чрезвычайно торжественное, при громадном стечении народа. Почившего опустили в вырытую им самим, и им же выложенную кирпичом могилу.
По кончине старца память о нем сохранялась лишь в простом народе, среди окрестных крестьян.
На могиле был поставлен большой камень из белого камня с надписью, и, по требованию крестьян, у могилы служились панихиды по старце. Жившие вокруг старца иноки разошлись. По рассеянии братии, пустынь старца была в некотором времени упразднена, а часовню приписали к Лукиановой пустыни, лежащей близ г. Александрова. Сохранилась сделанная тогда опись предметов, оказавшихся в пустыни. Из них главнейший — икона Богоматери (Одигитрии). В отделе «хоромного строения» заслуживает упоминания «часовня новая, что построена царевной Натальей Алексеевной для приезду: двор с келлиею и сенями». Все же несколько иноков остались жить на месте упраздненной пустыни. В 1728 г. пустынь была восстановлена, а в 1764 году, в царствование императрицы Екатерины II, когда множество монастырей было закрыто, та же печальная участь постигла и Зосимову пустынь. Часовня была приписана к приходской церкви соседнего села Никульского. Причт этого прихода служил, по желанию поклонников, особенно многочисленных в летнее время, панихиды в часовне. Раньше пустынь считала своим праздником день Преображения Господня — 6 августа; из села Никульского в этот день бывал крестный ход, и около пустыни устраивалась ярмарка.
Говорят, что владелец Ульяниной пустоши, Тимонов, недовольный, что при таком стечении народа сильно топчут его луговую и лесную траву, задумал искоренить этот обычай и, как говорят, уничтожил все документы, относящиеся до Ульяниной пустоши и стоявшей на ней Зосимовой пустыни. Иконы были вынесены из часовни и поставлены в храм села Слатина; памятник о. Зосимы, со стесанной уже надписью, сняли.
Тимонов из часовни осмелился устроить птичник и поместил туда домашних птиц и двух свиней. Но после первой же ночи все они найдены были издохшими. Тимонов вскоре умер. Впоследствии из рода Тимоновых пустошь перешла к их родственникам Плахово, принадлежала Всеколадским, и ими продана Макаровой, которая в 1847 году перепродала пустошь на сруб известным Александровским фабрикантам — богачам Баранову и Зубову.
К 30-м годам исчезли всякие следы пустоши. Часовня была разрушена, шесть келий увезены в село Слатино. Лишь деревянный крест на могиле старца отмечал место его упокоения. Но то делали люди, Божий же Промысл хранил это место. Сглаживались внешние воспоминания о праведном старце; но окрестное население, убеждаемое необыкновенными проявлениями помощи по молитвам у могилы его, — продолжало верить в то, что он угоден Богу. Сторожем лесной пустоши нанят был благочестивый крестьянин Семен Ермолаев, знавший много преданий о Зосимовой пустыни и ее основателе. Он рассказывал, между прочим, следующее.
Во время пилки леса пустынник Зосима явился пильщикам. Он ходил вокруг своей могилы и кадил ее. Один из пильщиков стал смеяться и убеждать товарищей, что это не праведный человек, а нечистый дух в виде монаха ходит здесь, чтоб пугать людей. Этот пильщик на другой же день после своего смеха умер. Пастухи видали на могиле огни, и это внушило им желание раскопать могилу. Семен Ермолаев с одним товарищем раскопали это место, увидали, что могила выложена камнем, и что гроб сохранился в полной свежести. Из этого гроба исходило на них благоухание. Когда же они решились открыть гроб, ударил сильный гром, от внезапной тучи сделалось темно, и они в страхе побежали.
Всегда относившийся с благоговением к памяти о. Зосимы, а этими явлениями еще более убежденный в его праведности, Семен Ермолаев убедил Баранова и Зубова выстроить на могиле часовню, а г-жу Баранову пожертвовать в нее иконы. Она же, по смерти мужа, достроила часовню.
В 1851 г. пустошь Ульянина при с. Каравайкове перешла во владение г-жи Волковой, муж которой, по рассказам лесных жителей и крестьян, стал горячим ревнителем памяти о. Зосимы. В часовне на могиле о. Зосимы он устроил мраморную доску с выбитыми на ней словами: «схимонах Зосима». Сторожем к часовне он приставил того же Семена Ермолаева.
С тем же чувством относился к этой могиле Никульский помещик Головин, очень уважаемый и влиятельный в тех местах человек. Он содержал сторожа пополам с Волковым.
В 1854 году, по определению Святейшего Синода, от 12 ноября, часовня была приписана к приходской церкви, и причту ее поручено иметь за сохранением в ней должного порядка и благочиния бдительное наблюдение.
Распоряжение это придало еще большую известность могиле о. Зосимы. Окрестные жители стали чаще приходить к ней; крестьянки с детьми, особенно в летнее время, шли туда на богомолье, сносили свою работу — полотенца, материи, а также яйца, творог, и, оставляя эту жертву, сами брали песок из горы, где стоит часовня, воды из колодца, вырытого, по преданию, о. Зосимой.
Местный предводитель дворянства, В. В. Головин, очень заботился о часовне, во время своих посещений ее любил сиживать против часовни, между двух елей. Г-жа Яковлева, владелица села Дивова, собирала и записывала все сказания об о. Зосиме. Даже лютеранка, владелица пустоши (с 1855 г.), г-жа Неттель, заботилась о поддержании в порядке места упокоения о. Зосимы и не препятствовала крестьянам ходить к его могиле.
Наконец, следующее необыкновенное событие положило начало устройству монастыря. Однажды к сторожу при часовне в Ульяниной пустоши пришли два неизвестных инока и объявили, что их прислал монах Филиппушка[16], чтоб купить у г-жи Неттель три десятины земли из пустоши Ульяниной с могилой старца Зосимы. Удивляясь такому намерению, сторож направил их ко владелице. Издали завидев монахов, к которым она вообще, как лютеранка, относилась с предубеждением, г-жа Неттель приказала прислуге не допускать их к себе и допросить их, что им нужно. Когда она узнала об их желании, то очень на них прогневалась. Она с любовью устраивала это имение, а какие-то монахи от какого-то Филиппушки осмелились предложить ей продать ему участок из этого имения. Но, отстранив иноков, она не могла подавить в себе странного, необъяснимого для нее впечатления, произведенного в ней их приходом. Вскоре умерла ее единственная дочь, и эта смерть повергла ее в глубочайшую скорбь. Она не знала, где ей хоронить дочь, пока ей не пришла мысль, положить ее в Ульяниной пустоши. Когда она приказала слуге свести себя туда, ей очень понравилось это место, дышавшее глубоким миром, и дочь ее была схоронена неподалеку от могилы о. Зосимы.
Несколько успокоившись от своего горя, она стала раздумывать о том, что по ее кончине пустошь Ульянина может перейти в другие руки, и это постепенно довело ее до желания предоставить этому присылавшему к ней монаху Филиппушке просимые им три десятины с могилой старца.
Она сама не знала, кто такой — Филиппушка, но это объяснила ей одна старушка-крестьянка, ходившая к ней работать, очень чтившая Филиппушку и бывавшая у него. Ей г-жа Неттель поручила передать от ее имени Филиппушке, и что она согласна продать эту землю, по какой ему угодно цене. Но, когда старушка передала это поручение, Филиппушка крайне был изумлен, потому что он никогда туда не посылал, и о Зосимовой часовне не имеет никакого понятия.
Между тем сторож при часовне рассказал В. В. Головину про двух монахов, приходивших от имени Филиппушки с целью купить земли, и В. В. Головин, хорошо знавший Филиппушку, послал от себя крестьянина, спросить Филиппушку, верен ли этот радостный слух.
Крестьянин передал поручение своего барина Филиппушке при сыновьях его, и средний из них, о. Прокопий, чутко вслушиваясь в рассказ крестьянина, более других быль изумлен происшествием и упросил своего отца позволить ему съездить на это место.
Явившись прежде всего к В. В. Головину, о. Прокопий просил свезти его в Ульянину пустошь, и место погребения о. Зосимы чрезвычайно полюбилось о. Прокопию. В нем зародилась, было, мысль, как бы хорошо устроить здесь монастырь, и он вернулся в Киновию к отцу взять благословение у него на то, чтоб начать переговоры с г-жей Неттель.
Между тем, когда старушка-крестьянка вернулась к г-же Неттель от Филиппушки и рассказала все своей барыне, негодованию г-жи Неттель не было пределов. Она считала оскорблением себе, что незнакомые монахи осмелились беспокоить ее, а теперь отрекаются от своего же предложения, и когда, поддерживаемый в своей просьбе В. В. Головиным о. Прокопий явился к ней, она отказалась принять его.
Наконец, в 1864 г. г-жа Неттель объявила, что жертвует 8 десятины с часовней над могилой о. Зосимы, чтоб монахи из Киновии могли служить для желающих панихиды. Соседняя помещица Барбашова пожертвовала из своего прилегающего к этим 3 десятинам участка 7 десятин. В. В. Головин выстроил две избы с двориками и хозяйственными принадлежностями, г-жа Яковлева пожертвовала каменное строение, чтоб из его кирпичей выстроить каменную часовню. Киновийские иноки поместились в выстроенной г. Головиным избе, в другой жили рабочие и пекли хлеб. В часовне совершались в определенные часы богослужения, братия расчищала чащу леса у часовни, выкорчевывала пни, разбивала дорожки. Еще братия косила сено, особенно же с любовью занималась, в память любившего это занятие старца — пчеловодством.
Лишь через год после кончины Филиппушки, 17 мая 1869 г. г-жа Неттель сделала, наконец, форменную дарственную на эту землю. Такое замедление и много других обстоятельств доставили великие скорби о. Прокопию. Так, он был обвинен в том, что без надлежащего от местного епархиального начальства разрешения служит панихиды на могиле старца. Наконец, было получено на такие служения разрешение.
В 1887 г. о. Прокопий привлек внимание к Зосимовой пустыни Московского торгового деятеля Д. М. Шапошникова и убедил его в необходимости устроить из часовни храм. Схимонах Зосима во сне явился г. Шапошникову в виде худощавого седого старца с бледным лицом, в монашеском подряснике, со скуфейкой на голове. Три раза произносил старец: «Я прошу тебя не оставлять начатого дела, и Господь тебе поможет и не оставит!» — и три раза со слезами обнимал его. С великою ревностью принялись г. Шапошников, его супруга и зять их, В. П. Попов, за дело. Был образован храм из часовни, воздвигнута колокольня и деревянный с 16 келиями корпус для монашествующих. При перестройке часовни, когда стали делать фундамент под памятник для старца — фундамент этот, прочно сложенный, развалился, что дало повод дорыться до могилы — склепа, в котором увидали нетленный гроб. Тут оказалось, что могила находится не на том месте, где думали, и что памятник поставлен был не совсем правильно.
Еще прочнее стало дело развития Зосимовой пустыни, когда ее посетил и принял ее судьбу к сердцу архимандрит Павел, наместник Троице-Сергиевой лавры. Много потрудился на ее пользу и известный своей духовной ревностью П. Е. Ефимов. Теперь в обители красуется воздвигнутый его иждивением трехпрестольный собор, в честь Смоленской иконы Одигитрии, преподобного Зосимы Соловецкого и архангела Рафаила. Собор этот заключает могилу старца. Обитель обведена каменной оградой в 800 сажен, с башнями. Среди прочных зданий и келий оставлена на память о трудах первоначальной братии ветхая хижина.
В обители до 50 монашествующих. Служба здесь истовая, продолжительная, старинное столповое пение; на вечерней общей молитве братия полагает много земных поклонов за благотворителей обители. Введено в пустыни ежедневное откровение братии своих помыслов духовнику, столь необходимое в духовной жизни. Братия постоянно занята послушаниями, которых числом 14.
За монастырскими воротами есть гостиница. Путь в Зосимову пустынь лежит чрез станцию Арсаки Московско-Ярославской железной дороги, откуда до обители три версты.
Да, верно слово Божие: «Прославляющего Мя прославлю!» — и место подвигов благоговейного старца Зосимы не запустело.
Блаженная Ксения, погребенная на Смоленском с.-петербургском кладбище
Есть на окраине Петербурга уголок, куда стекается в горе и нужде много народа, для служения панихид. Эта могила «блаженной Ксении» на Смоленском православном кладбище.
В какой ни зайти туда день, там всегда есть народ, и служатся непрерывно, одна за другой, панихиды.
В чем значение этих панихид?
Православная церковь верует глубоко в общение двух миров: земли и неба, членов земной, воинствующей на земле Церкви и членов Церкви, торжествующей на небе. Праведным людям, причисленным к лику святых, служат молебны, представляющие как бы зов земных людей к этим праведникам. Молебны эти заменяются панихидами по лицам, не причисленных Церковью к лику святых. Эти земные о них молитвы усиливают еще ту радость, в которой находятся они после смерти, и на это дело любви земных людей они откликаются своей сильной за этих людей пред Богом молитвой.
И что это так, показывает много опытов помощи со стороны блаженной Ксении, поданной после молитвы у могилы ее и отслуженной по ней панихиды.
Эта подвижница называлась Ксения Григорьевна и была замужем за полковником Андреем Федоровичем Петровым, служившим придворным певчим. 26лет от роду она схоронила мужа, которого горячо любила. Многие полагают, что с горя она почти сошла с ума, и тогда стала юродствовать.
Такое утверждение обнаруживает лишь в этих людях непонимание духовной жизни. Слабоумность и истинное юродство не имеют между собою ничего общего. Наоборот, чтоб решиться на юродство, необходимо величайшее мужество, то есть наличность в человеке сильно развитой воли, и ясное сознание как о жизни вообще, так и об избираемом пути.
Юродивыми в истинном значении слова (конечно, здесь говорится не о тех пустосвятах, которые под лживой оболочкой юродивых морочат иногда народ) являются люди глубоких духовных запросов, жаждущие абсолютной правды. То, в чем люди обыкновенные видят счастье, — это счастье их не удовлетворяет. Всем их существом владеет одна мысль: перводанное человеку блаженство утрачено, и ни в чем ином как в Боге, утешения нет. И с беспощадной жестокостью они глумятся над этим жалким обольщением людского счастья. Богатство, знатность, ученость, внешние формы общежития, все это они топчут, потому что во всем этом столько лжи, лжи и лжи. С сердцем, сожигаемым постоянной тоской, с одной поддерживающей их заветной надеждой на лучшие вечные края, с виду угрюмые и суровые, полные в то же время безграничной любви к страдающему человечеству, проходят эти великие люди чрез жизнь и точно кричать нам: «Опомнитесь! Все здесь — призрак. Одно только неизбежно — смерть. Одно только вечно и неизменно: Бог. Его ищите, к Нему стремитесь!»
Итак, Ксения стала юродствовать, с поразительною для себя ясностью увидав чрез смерть любимого мужа тщету земного счастья.
Все, что у нее было, она раздала нищим, сама оделась в рубище, даже имя свое прежнее забыла, сама себя звала, и от других требовала, чтоб ее называли именем покойного мужа — Андрей Федорович.
Она поселилась на Петербургской Стороне, где жил большею частью бедный трудящийся люд. Там ходила она из дому в дом, не имея постоянного пристанища, а на ночи исчезала. Она уходила в поле и там молилась на все четыре стороны. А, когда начали на Смоленском кладбище строить каменную церковь, однажды заметили, как Ксения, шепча молитвы, всю ночь протрудилась в том, что носила на верх постройки кирпичи.
Первое время Ксения ходила в платье своего мужа, пока оно не истлело и не развалилось на ней. Потом она носила только рубашку, юбку и платок; теплого платья не брала, а грудь прикрывала кусками из платья мужа. На ногах ее, распухших от мороза, были надеты без чулок разорванные башмаки. Потом она стала носить постоянно юбку и кофточку зеленого или красного цвета.
В начале такой жизни родные и знакомые уговаривали Ксению бросить ее странности. И кого бы не смутили поступки женщины, которая передала одной знакомой свой дом с тем лишь, чтоб та пускала в него даром бедных, раздарила все вещи мужа и стала скитаться в мужском платье. Рассказывают, что та самая старушка, которой передала Ксения свой дом, обращалась к начальству покойного Петрова, чтоб спасти имущество вдовы: но Ксения была здорова и имела право распорядиться этим имуществом, как хотела. И ее оставили в покое. Сперва еще кое-кто из родных приглашал ее к себе, но она кратко отвечала: «Мне ничего не надо!» И, нищая в полном смысле слова, она весело говорила, приходя куда-нибудь: «Вся я тут!»
Народ очень любил Ксению, бедные семьи считали за счастье, когда она придет к ним. Матери радовались, если она покачает люльку ребенка или поцелует его, видя во внимании юродивой хороший знак.
Извозчики наперерыв один пред другим упрашивали ее, чтоб она позволила хоть несколько шагов провезти ее, зная, что в таком случае у них к вечеру будет богатая выручка.
Когда она приходила на сытный рынок, отбою не было от торговцев — лоточников, которые совали ей пироги и пряники, и если она брала у кого: народ живо расхватывал товар счастливцев.
За Ксенией замечали дар прозорливости.
Накануне дня смерти императрицы Елисаветы Петровны, Ксения ходила по улицам Петербурга, крича: «Пеките блины, пеките блины, завтра вся Россия будет печь блины».
За несколько времени до катастрофы, от которой погиб заключенный в Шлиссельбургской крепости Иоанн Антонович Брауншвейгский, бывший в младенцах короткое время русским императором, Ксения все плакала и твердила: «Кровь кровь… кровь!»
Однажды пришла Ксения к знакомой, жившей на Петербургской стороне, у нее дочь была уж взрослая.
— Вот, ты тут кофей распиваешь, — сказала девушке Ксения, — а твой муж на Охте жену хоронит.
Не могли понять дочь с матерью слов юродивой, и после ее ухода отправились на охтенское кладбище. Там действительно хоронили женщину, и вдовец вскоре женился на знакомой Ксении, по ее предсказанию.
Ксения скончалась в первой половине 19-го века.
Как началось почитание ее по ее смерти — неизвестно. Вероятно, образ жизни ее, ее великое вольное страданье произвели такое глубокое впечатленье, что люди стали звать ее по смерти ее. Она откликалась им помощью своею, и имя ее становилось все известнее.
Часовня, сооруженная над могилой блаженной Ксении, воздвигнута одной матерью, дочь которой была потом спасена молитвами блаженной.
У матери — вдовы из высшего звания, была дочь, уже взрослая. К ней посватался полковник, которому дано было согласие. Между тем сердца матери и дочери были непокойны. Они поехали на могилу блаженной Ксении и со слезами пред ней молились. В тот же день жених поехал в казначейство за казенными деньгами и здесь быль арестован по указанию часового; оказалось, что часовой этот сопровождал его, как важного преступника, он бежал и, убив встречного офицера, завладел его деньгами и документами, присвоил себе, так сказать, его личность и чуть не сгубил молодую жизнь.
Доктор Булох, приехавший в Петербург для приискания места, три недели хлопотал безуспешно. По совету знакомых, он отслужил панихиду на могиле блаженной Ксении и на другой же день назначен был в город Ржев. Такой же случай был с г. Исполатовым, которой после молитвы у могилы блаженной Ксении получил предложение разом четырех мест.
Одна полковница привезла двух сыновей в Петербург, определить в кадетский корпус, но это ей не удалось. В день отъезда она идет по мосту, горько плача. К ней подошла женщина простого по виду звания и говорит ей:
— Что ты плачешь? Поди, отслужи панихиду на могиле блаженной Ксении, и все будет хорошо.
— Кто же это Ксения, где могила? — спросила вдова.
— Язык до Киева доведет, отвечала незнакомка.
Вдова узнала, кто такое Ксения и отслужила панихиду на ее могиле. Вернувшись с кладбища домой, она узнала, что в ее отсутствие ее требовали в корпус: дети были неожиданно приняты.
К псковской помещице приехала погостить ее родственница, жившая в Петербурге, и много рассказывала ей про блаженную Ксению. Рассказ этот настолько повлиял на помещицу, что, ложась спать, она помолилась о блаженной.
Она в эту ночь видела сон, что Ксения ходить вокруг ее дома и поливает его водой.
На следующее утро загорелся сарай с большим количеством сена. Дом был в опасности, но уцелел.
В одной семье, занимавшей совершенно исключительное по высоте своей положение, был опасно болен молодой муж.
Однажды камердинер, встретясь в коридоре с молодой наследницей, рассказал ей, что был исцелен песком с могилы блаженной Ксении и просил положить этого песку под подушку больного. Это было исполнено. Ночью, когда молодая жена в полузабытьи сидела у постели мужа, она увидала пред собой женщину в рубище, которая сказала ей, что муж ее выздоровеет, и вскоре родится у нее дочь, которую нужно назвать Ксенией, и она будет хранительницей семьи.
Все так и совершилось.
…Но не перечесть всех явлений блаженной Ксении.
Самое народное усердие, приводящее к этой могиле все большие и большие толпы народа, показывает, что там, действительно, люди в горе и всяких жизненных затруднениях своих находят помощь.
Какое-то особое чувство охватывает верующего человека у могилы смирившей себя и понесшей столь великое вольное страдание, крепкой духом, теплой сердцем женщины, — и мы приведем здесь подробное художественное описание этой могилы, сделанное в одной из повестей известной писательницы г-жи Микулич.
«…Все собравшиеся в часовне усердно молились.
“За что мне разбили сердце?” — думала молоденькая женщина в плюшевой кофте, которая была уже матерью одного ребенка, а, ожидая второго, внезапно и случайно узнала о сразившей ее измене любимого мужа, в которого она так верила…
— Ох, грехи, грехи! — шептала мещанка, над сыном которой на завтра назначен был суд по обвинению его в поджоге.
“Сделай, чтоб он меня полюбил!” — мечтала девушка, положившая на могилу венок.
— Господи помилуй! — вздыхала мать, с грустью вспоминая о дочери и о ее попытке самоубийства…
А за дверью звонко и радостно чирикали воробьи, перепархивая веселой стаей с места на место.
Собравшиеся в часовне усердно молились. Волны ладана вились над кадильницей, разливаясь по уютной горенке. И, казалось, среди них вставал бледный дух усопшей, спеша на помощь призывающим ее.
“Тяжело нам, тяжело!” — говорили ей их вздохи.
“Помоги же нам, ты, презревшая земное и спасенная страданием! — говорили ей их коленопреклоненные колени. — Помоги, научи нас, поддержи!”»
Юродивый Алексий Стефанович, покоящийся в Ростовском Борисоглебском монастыре
Буяя мира избра Бог, да премудрых посрамит (1Кор. 1:27).
Благодаря известному исследователю русской старины, архимандриту (впоследствии епископу Углицкому) Амфилохию — сохранены хоть немногие сведения о человеке, подвизавшемся в средине 18-го века в пределах Ростовских. Память об этом подвижнике доныне сохраняется и в монастыре, где он провел последние десятилетия своей жизни, и среди окрестного населения.
Архимандрит Амфилохий почерпнул сообщаемые им сведения от местных крестьян, которые по свыше чем 80-ти летнему возрасту своему, лично еще знали Алексия Стефановича.
Алексий Стефанович проходил тяжелый путь юродства.
Истинное юродство о Христе есть такой путь жизни, избирая который люди окончательно отрекаются от родства, всех благ земных, и не только терпят, но и сознательно идут сами на всевозможные унижения.
Люди, жившие духовною жизнью, единогласно говорят, что гордость есть величайшая язва человечества, самое главное препятствие для воздействия на душу Божией благодати. И вот, это-то страшное чувство и распинают в себе с беспощадной последовательностью Христа ради юродивые. Своим странным видом, странными поступками, резким обличением неправды и беззаконий людских они вызывают к себе насмешки, оскорбления, брань, побои. И все это они терпят безропотно, молитвой отплачивая своим обидчикам. От земли, от земной жизни они решились принять одно тяжелое, одно лишь горе — и всю жажду счастья, свойственную душе человеческой перенесли в будущее, в вечную небесную жизнь. С большим, чем кто-либо из людей, правом эти люди могут сказать о себе словами апостола: «Не имамы зде пребывающего града, но Грядущаго взыскуем».
Мир, не понимая их, глумится над ними. И не поймет он, какая великая скорбь переполняет сердца этих людей.
Полные одной мысли и одного воспоминания — об утраченном людьми блаженстве, они не могут примириться с жизнью чрез то, на чем обыкновенно люди примиряются с жизнью. Отказываются считать за счастье и искать как счастья того, за чем гонятся в бешеной жажде прочие люди. И дошедшая до глубокой невыносимой боли их изнуряемая скорбь побуждает их глумиться, издеваться над теми ложными призраками счастья, за которыми гонятся люди.
Люди ищут богатства. Они презирают его, отказываются от денег, укоряют богачей, неотзывчивых к недостаткам бедных.
Люди любят скрашивать свое нравственное ничтожество богатыми нарядами. А они одеваются в жалкое рубище, и часто в противоположность тем, у кого при изящной внешности страшный беспорядок в душе, смердящие зловонные язвы греха: они, истинно добродетельные люди, настоящие «сыны света» нарочно принимают самый непривлекательный облик, нарочно бывают грязны, грубы, дики на вид.
Великая тайна этих людей, — тайна того, как в этом беспримерном убожестве и смирении возвышается их дух, и все сильней и сильней становится в них действие благодати.
Путь юродства во Христе столь тяжек, что даже первые века Церкви, столь обильные ревностным подвижничеством, немного знали людей, спасавшихся юродством. Зато все они достигли великой благодати, творили дивные чудеса, делались созерцателями величайших духовных откровений.
Таков был свидетель явления Покрова Богоматери, и видевший райские обители Андрей, Христа ради юродивый; из русских — Василий Блаженный, не страшившийся обличать Грозного, затушивший, сидя в Москве на царском пиру, пожар в Новгороде, спасавший, тоже находясь в Москве, своим чудесным явлением персидских купцов, погибавших от бури на дальнем море.
К этим людям, быть может, когда-нибудь причислен будет и юродивый Алексий Стефанович.
Немного известно о его жизни. Но, помня слова Спасителя, что «о дереве нужно судить по плодам» — приходится признать праведной и угодной Богу эту отреченную жизнь.
Юродивый Алексий родом был из Ростова и происходил из духовного звания. Он служил чтецом в Ростовском женском монастыре. Неизвестно, что побудило его вступить на путь юродства. Быть может, пример тех причисленных к лику святых Христа ради юродивых, что нетленно покоятся в Ростове. Жизнь их, несомненно, была хорошо известна Алексию Стефановичу.
Но, как бы то ни было, — в конце первой половины 18-го века он стал юродствовать, так что епархиальная власть нашла нужным поместить его в Борисоглебский монастырь (что на реке Устье), в 18 верстах от Ростова. Об этом распоряжении сохранился такой документы «Ростовского Рождественского девичьяго монастыря дьячек Алексей Степанов 1749 года Генваря 18 дня за шалости, чинимыя им в малоумстве, доколе в совершенное состояние не придет, прислан в Борисоглебский монастырь для содержания».
Митрополитом Ростовским и Ярославским в то время был знаменитый Арсений Мациевич, человек крутого нрава… Очевидно, Алексий Стефанович не пришел уже больше никогда «в совершенное состояние», т. е. не сошел с пути юродства, потому что до смерти, в течение 82 лет, остался в Борисоглебском монастыре.
Здесь он вел жизнь юродивого «в великом терпении». Носил он всего одну только верхнюю одежду, прямо на голом теле и ходил босой. Такой способ одеваться не был им никогда изменяем и зимою.
Помещался он в монастырской сторожке и, определенный в число послушников монастыря, был посвящен в стихарь.
Он любил в своем монастыре за «ранней» обедней читать «Апостол». По окончании этой обедни часто он хаживал к «поздней» литургии, в Ростов, в Успенский собор.
Совершал он этот 18-ти верстный путь чрезвычайно быстро. Об этой ходьбе его сохранился следующий рассказ.
Одна боярыня ехала на тройке лошадей в Ростов на богомолье. В Борисоглебском монастыре она посетила Алексия Стефановича (доказательство того, что уже в то время он пользовался уважением лиц, чтивших подвижничество). Она жалела, что не может подолее остаться у него, так как до литургии в соборе оставалось очень мало времени. Юродивый заметил ее поспешность и сказал ей: «Мы увидимся в Ростове!»
Когда она приехала в собор, она увидала там Алексия Стефановича, пришедшего туда скорей, чем довезла ее тройка лошадей.
Вот как вольной мукой юродивый смирял свое тело.
Однажды встретили его, идущего из лесу, и спросили: «Где ты был, Алексей Степаныч?»
— В бане был, — отвечал он, — прекрасно выпарился, ни одного места не осталось не выпаренным!
Между тем, некоторым удалось подсмотреть в лесу, как он сидел в муравейнике — и эту-то, принятую им на себя, пытку он и называл «баней».
Он часто ходил в некоторые дома, и никогда ни дверей, ни ворот после себя не затворял. И, однако, было замечено, что после его посещений скот никогда не уходил со двора, и никаких пропаж, при раскрытых воротах и дверях, не происходило.
В юродивом действовал и дар прозорливости.
В одном доме мать сильно беспокоилась о том, что давно не получала известий от сына, жившего в Петербурге и передала свои опасения посетившему ее Алексию Стефановичу. Он сказал тогда матери:
— Река Нева глубока; много в ней тонут!
Чрез неделю она получила известие, что сын ее утонул.
Однажды пред бурей юродивый стал размерять землю ν колокольни села Троицкого, что в Бору.
— Что ты делаешь? — спросили его.
— А вот, меряю, куда крест упадет с колокольни.
Разразилась буря и сорвала крест, который упал как раз на место, указанное Алексием.
Пред пожаром, случившимся в селе Вощажникове, в 10-ти верстах от Борисоглебского монастыря, юродивый, расхаживая по улицам, говорил вслух: «Ах, как жарко, ах как жарко!» — хотя жары не было никакой. Но в следующую ночь произошел в этом селе сильный пожар.
Алексий Стефанович скончался 16 октября 1781 года. Он погребен архимандритом Варлаамом за алтарем. Одно неизвестное лицо, чтившее память подвижника, вскоре после его смерти воздвигло на могиле его каменную часовню с изображением на стене ее почившего.
Доселе местное население чтит память подвижника.
Испрашивая его загробных молитв о себе в разных несчастиях и скорбях, над его могилой служат панихиды, и по вере получают помощь.
Ежегодно в монастыре в день ангела Алексия Стефановича, 12 февраля, и в день кончины его, 16 октября — служится от братии монастырской над гробом его панихида.
В кельях настоятеля сохраняется (или, по крайней мере в 1863 г. сохранялся) современный портрета подвижника.
Одетый в широкий балахон с открытою грудью, босой, он держит в руке длинную трость — отломанную от дерева ветвь.
Довольно длинные волосы головы и бороды всклокочены. В глазах, больших, огненных, широко раскрытых выражается глубочайшая грусть.
И теперь, когда забыто бесследно столько знаменитых и блистательных современников этого избравшего путь величайшего уничижения человека, — невольно, смотря на черты его лица, приходит на мысль заключение, что мудр он был в юродстве своем, что еще раз его жизнь доказала глубокое слово апостольское: «Буее Божие премудрее человек есть».
Задонского монастыря схимонах Митрофан
Есть мудрая басня о простом лесном цветке, попавшем в букет с гвоздикой и заимствовавшем от нее благоухание.
То же самое в духовной жизни происходит с людьми, которые ищут близости с выдающимися подвижниками. Сияние их святыни падает и на тех, и в лучах живущей в них благодати созревают те, меньшие силами, менее выдающиеся способностями, но достигающие значительной духовной высоты люди.
Большинство, или, по крайней мере, очень многие из святых имели искренних учеников, достигавших под их воздействием, праведности, даже святости.
К числу «птенцов» великого святителя Тихона Задонского принадлежит схимонах Митрофан, скончавшийся более ста лет тому назад, но еще не забытый ни в монастыре, ни окрестным населением. Он покоится в общей монастырской усыпальнице — пещере, вместе с другими памятными подвижниками, жившими в этой местности, которая выставила столько светлых людей.
Уже та близость, которая связывала о. Митрофана с великим святителем, считавшим его искренним своим другом, показывает достоинства этого подвижника.
Схимонах Митрофан назывался в миру Михаил Голощанов, происходя из рода елецких граждан, был женат на девице Холиной и имел дочь.
Поживя в миру, он не был удовлетворен миром. Его душа просила иного. Ему мечталась жизнь, вся отданная Богу, молитве. Будь жена его иного, чем он, настроения, представились бы препятствия к оставлению им мира. Но жена его (Евдокия) так же мало, как и он, дорожила миром.
Они разлучились по обоюдному согласно, и Евдокия приняла постриг в Знаменском Елецком девичьем монастыре. Сохранилось предание о благочестии и милосердии схимонахини Елисаветы (таково было ее монашеское имя). В то время вокруг монастыря все был густой лес, в котором укрывались беглые солдаты и разные бродяга. Они приходили иногда к дверям келии схимонахини, и она кормила несчастных. Она скончалась 1-го августа 1765 года.
Муж ее, простившись с Ельцом, поселился у ограды Задонского монастыря, в собственной келье и стал пользоваться советами опытных, живших в монастыре старцев. Хотя и не живя в самом монастыре, он охотно исполнял монастырские послушания. Так он долгое время был просвирником.
Добрые свойства его обратили на себя внимание святителя Тихона Задонского, который подарил его полным своим доверием до конца своих дней. Если принять во внимание совет святителя «не знаться дружески ни с кем, пока добре не явится, подлинно ли то добрый человек» — станет ясным, какого высокого мнения был святитель о простеце неученом Михаиле, сближаясь с ним.
Письма свои к нему святитель подписывал «Твой слуга и брат».
Познакомившись с о. Митрофаном, еще будучи епархиальным Воронежским епископом, святитель неоднократно давал ему тайные поручения, требовавшие для выполнения их теплого, сочувствующего горю людскому сердца — именно посылал его в местности, пораженная бедствиями, с милостыней.
Так раз святитель пишет, прилагая полтораста рублей: «Поезжай в Ливны город и раздай погорелым, самым бедным, или доброму и верному человеку поручи, чтоб роздал, ничего не утаив. Потрудись, не отрицайся! Будет тебе в пользу души, и никому о том не сказывай, от кого послан, и чтоб они были розданы погорелым ливенским бедным — так приказано. Господь да помилует тебя и сохранит в вечную жизнь».
К 1768-му году относятся два письма святителя к о. Митрофану, из Толшевской пустыни, куда св. Тихон удалился в уединение, оставив кафедру.
В одном письме святитель пишет: «Поселился я в Толшеве. Разлучились мы с тобою. Быть так, не скорби. Дух мой всегда с вами соединен. Да даст милостивый Господь быть купно во обители Отца небесного!»
В другом, замечательном по воодушевлении, письме, святитель могучим духом своим поддерживает подвижника, который, как всякий, живущий духовною жизнью, несомненно, проходил иногда чрез дни глубокой тоски и уныния.
«Не скорби, что я отлучился от вас. Дух мой всегда с вами неотлучно, и я сие, ей, правду говорю, не лгу! Терпи, терпи, на то шел в монахи, то обещал при пострижении. — Вот скоро, вот приидет[17]) и не закоснит, и всему будет конец. А претерпевый до конца той спасется».
Святитель Тихон также очень ценил другого человека без высокого образования, но начитанного в слове Божием, благочестивого елецкого купца Козьму Игнатьевича Студенкова. Часто втроем вели они долгие беседы о Боге и о спасении.
Однажды в Задонске святитель был в состоянии сильного уныния и написал к Студенкову, прося его непременно приехать к себе.
Между прочим, следует заметить, что святитель Тихон очень любил Елец за его искреннее благочестие и называл его «Град Сион».
Время было для путешествий неудобное: шестая неделя Великого поста. Пересекавшие дорогу из Ельца в Задонск реки Сосна и Дон уже разливались. Но Козьма Игнатьевич не посмотрел на это и поспешил в Задонск, чем очень утешил святителя. В пятницу утром Студенков с о. Митрофаном шли обедать к св. Тихону, как навстречу им попался рыбак, несший о. Митрофану живого верезуба для вербного воскресения. О. Митрофану захотелось угостить дорогого гостя, и он сказал ему: «Вербное воскресение будет, а Козьмы-то у меня тогда не будет. Станешь есть верезуба?»
Гость согласился, и о. Митрофан приказал келейнику приготовить из этой рыбы уху и холодное. Пообедав весьма скудно у святителя, который не употреблял и масла в понедельник, среду и пятницу Великого поста, о. Митрофан с гостем пошел к себе, где они принялись за рыбу и велели келейнику поставить самовар.
В это время вошел к ним святитель. О. Митрофан упал пред ним на колени, каясь, что он соблазнил на рыбу Козьму. Зная строгую жизнь их, святитель ласково сказал:
— Садитесь; любовь выше поста, и, сам строгий постник, подсел к ним, взял немного ухи и потчевал гостя.
Этот случай невольно приводит на память поучение святителя, что, хотя пост и необходим, но пост без милосердия не спасет души: «Многие, — пишет святитель, — не едят мяса, рыбы и молока и прочих снедей, но пожирают людей живых».
С 1769 года, когда святитель Тихон переселился в Задонск и вплоть до кончины его (13 августа 1788 года) схимонах Митрофан постоянно был при святителе, который постоянно приглашал его к своей трапезе, посылал его с милостыней. Так, он отправил о. Митрофана в Елец, опустошенный пожаром. В постоянном общении с великим угодником, постоянно наблюдая примеры его безропотного терпения скорбей, обид, злословия и зависти, выпавших на долю святителя в достаточной мере — созрела вполне в духовной жизни душа о. Митрофана.
Он присутствовал при кончине святителя, который позволил ему остаться до последнего вздоха у своего смертного одра. Чрез три года по кончине святитель явился своему верному собеседнику, уже в небесной славе, и сказал ему: «Отец Митрофан! Всемогущий Бог хочет прославить меня!»
По кончине святителя о. Митрофан пережил тяжелое время. Кто-то распустил про него клеветы, вследствие чего ему велено было перейти в ограду монастыря и жить под наблюдением назначенного на то иеромонаха.
О. Митрофан был удостоен от Бога великих даров.
Вот несколько примеров действовавшей в нем прозорливости.
Один елецкий торговец отправился в Малороссию для торговли. Так как он считал, что у него не хватает денег для предположенных оборотов, то он задумал попросить взаймы у о. Митрофана 200 руб., с тем, чтоб отдать их по возвращении.
— Деньгами помочь я не могу, — ответил о. Митрофан. — Но советую Вам пойти в церковь и там пред иконою Царицы Небесной положить 200 поклонов, прося Ее помощи. Она поможет Вам выше всякого чаяния.
Купец исполнил это и поехал в Малороссию. Дело шло очень успешно, и окончилось с такой выгодой, какой он и не ожидал: «паче чаяния».
Одна помещица-вдова, много слыхавшая о старце, приехала к нему для беседы, и для первого знакомства решилась предложить ему немного денег и коровьего масла. После беседы старец просил посетительницу отдать масло в монастырскую трапезу, для всей братии. А о деньгах сказал: «Отдайте их вашему человеку. Они ему необходимы более чем мне. Потому что он, хотя и имеет сапоги, но без подошв и ноги его ничем не обернуты. А для Бога подобное доброе дело будет приятнее великих пожертвовании, совершаемых вами другим посторонним».
Выйдя из келии, помещица убедилась, что, действительно, обувь у ее слуги была очень ветхая. А между тем время было осеннее и погода сырая, со снегом.
Раз во время нахождения о. Митрофана в одном доме в Ельце, из колыбели упал на пол младенец и ушибся. На сетования матери о. Митрофан сказал:
— Особенно не жалей о нем. Хоть и жаль, а лучше бы ему совсем убиться… Там будущее покажет.
Действительно, выросши, он был очень непочтителен к матери и вел вообще дурную жизнь.
О. Митрофан скончался 27 февраля 1798 года, в воскресенье, и похоронен согласно завещанию, скрепленному рукою святителя Тихона, в пещере, которую ископал сам в своей келии. Место это тогда еще лежало за монастырской оградой.
И вот, прошло более ста лет по его смерти.
Отчего же могила его не забыта и богато украшена, отчего ежедневно служатся на ней заказываемые богомольцами панихиды?..
Значит, не прекратилось общение этого давно ушедшего от земли инока с живыми людьми; значит, верят люди, что сильна теперь молитва его пред Богом за тех, кто помнит его и зовет его.
Старица Таисия
В житии великого святителя Тихона замечательно следующее событие, происшедшее 30 мая 1765 года.
Пред началом Петрова поста издревле воронежское простонародье праздновало целую неделю древнему богу Яриле. Народ, собравшись как бы для ярмарки на площадь, окружал молодого человека, который плясал пред ним, опутанный лентами и цветами, с позвонками в руках, изображая этого Ярилу. Затем происходило пьянство, кулачные бои, доходившие до убийств, и всякое бесчинство.
Святитель Тихон решил прекратить этот обычай, и поехал к толпе, увлеченной песнями, пляской, вопившей и кричавшей на все лады. Негодующий святитель, въехав в самую середину толпы, сказал резкое обличительное слово. Некоторые в страхе убежали, другие слушали святителя, который угрожал отлучением от Церкви, если не прекратится гульба. Заставив при себе разорить все постройки, устроенные для игрищ, святитель лишь тогда возвратился домой.
Особенно глубоко запало семя слов святителя в душу юной воронежской мещанки Татьяны Постоваловой, только что перед тем плясавшей и певшей в хороводе.
Как рассказывала она потом — когда она услышала обличительные речи св. Тихона, ей вообразилось, будто настал страшный суд, и в страхе положила она — умилостивить Бога покаянием, и тем избежать вечной муки.
Предание говорит, что прямо с базарной площади, в чем была, Татьяна пошла в Воронежский Покровский девичий монастырь, где была игуменья Прокла, в схиме Пелагия, выбранная сестрами и поставленная в игуменьи святителем. Тут же просила Татьяна принять ее в монастырь, на что игуменья согласилась.
Сперва в обители болели у нее ноги, но святитель Тихон исцелил ее.
Строгую жизнь вела Татьяна, в иночестве Таисия. Она совершенно отказалась от своей воли, и усердно исполняла послушания, чаще всего состоявшие в услужении старым и слабым сестрам. Еще на ее обязанности лежало просевать муку для хлеба. Случалось, что запрут ее на замок в амбаре и даже забудут принести ей поесть и попить, а работа эта возбуждает сильную жажду. Пороптала она — и однажды в досаде вышла из монастыря и весь день пробродила в соседнем лесу.
Как наступила ночь, она перелезла чрез ограду и пошла к келье, но келья была заперта, и ключ взят игуменьей.
Шесть недель прожила она под открытым небом, ночью молясь пред иконами. Наконец, о ней доложили игуменье, и дверь была отперта.
Келья Таисии никогда не запиралась. Питалась Таисия чаем, разведенным на холодной воде и лепешками. Все ночи она молилась или работала.
В ней действовал дар прозорливости.
Однажды принялась она вытаскивать из-за своей печки большую скамью и просила одну послушницу помочь ей. Та спросила, на что ей скамья.
— Неравно, гости будут.
Выдвинув скамью, Таисия села на край ее и спросила послушницу:
— Хорошо ли, если я сяду здесь, а гости тут?
— Хорошо, — ответила послушница.
Затем старица приготовила чайную чашку без ручки и выпросила у одной монахини варенье, говоря:
— Неравно, гости будут.
В три часа приехал в монастырь архиепископ Антоний с гостем своим, курским Илиодором. Игуменьи они не застали и прошли к Таисии. Усадив гостей на приготовленной скамье, она угощала их припасенным ею вареньем, обмакивая в него куски калача.
Одна купчиха навестила ее со своей невесткой. Таисия сокрушалась над нею, называла ее ласковыми именами и, наконец, набросила ей на шею четки.
Послушница, бывшая тут, спросила старицу:
— Неужели, матушка, она пойдет в монастырь — такая богатая, да молодая, да красивая, к тому ж замужняя?
Старица не ответила послушнице, а старой купчихе сказала:
— Если что случится, дай мне знать!
Едва вернулись они домой, муж молодой купчихи был разбит ударом. Вдова его поселилась в Елецком монастыре и скончалась инокиней.
За семь месяцев до кончины своей старица сильно ослабела. Она предсказала, что умрет на Святой.
В ночь со середы на четверг Светлой недели она тихо предала душу Богу.
В эту самую ночь одна монахиня видела знаменательный сон.
Будто чрез святые врата обители приплыли на лодке к келье старицы Таисии святители Митрофан и Тихон. Они блистали небесным светом. Они усадили с собою старицу Таисию и поплыли с ней назад, оставив монастырь во мраке.
Можно предполагать, что при поступлении Татьяны Постоваловой в монастырь, ей было 18 лет; старица Таисия скончалась 93 лет.
Могила ее — на кладбище Воронежского Покровского девичьего монастыря, за горним местом летнего храма, слева.
На плите, покрывающей могилу, надпись.
Затворница Московского Ивановского монастыря Досифея (княжна Тараканова)
Жизнь инокини Досифеи представляет собою пример великого бедствия, Ничем незаслуженного несчастья. Царской крови, родившись, казалось, для радостной жизни, для широкого пользования благами мира, она была в рассвете лет и сил заживо погребена, но вынесла безропотно тяжкую долю и просияла подвигами благочестия.
Так невольная затворница, жертва политических расчетов, она стала, когда смирилась пред волей Божией, без которой не упадает волос с головы человеческой, истинной инокиней и праведницей, достигшей благодатных даров.
Княжна Тараканова была дочерью императрицы Всероссийской Елисаветы Петровны от тайного законного брака ее с Алексеем Григорьевичем Разумовским.
Судьба императрицы Елисаветы Петровны очень замечательна.
Она осталась 18-ти летней после кончины своей матери, императрицы Екатерины I. Чрезвычайно красивая, живая, быстрая, находчивая — она была бы завидной невестой для всякого иностранного принца. Отец ее, Петр Великий, думал выдать ее замуж за короля французского Людовика ХV; но ни этот брак, ни браки с Голштинским и Саксонским принцами не состоялись. Думали, было, выдать Елисавету за молодого императора Петра II. Но, так как она была ему тетка (сводная сестра его отца), то по уставу Православной Церкви брак этот был невозможен. И цесаревна Елисавета осталась в России.
Быть может, способствовало тому то, что сердцем она была чисто русской девушкой. Она любила все русское; впоследствии, во все время царствования своего, она окружала себя исключительно русскими людьми.
Она была искренне, пламенно набожна. Известно, что она почитала монахов и монашество, относилась тепло к таким лицам, которые, так сказать, резко выходили из рамок принятых обычаев, как Арсений Мацеевич или о. Феодор Ушаков. Известно, каким почитанием окружала она заветную святыню свою — Царскосельскую икону Знамения Богоматери, как любила строить и украшать церкви. Вообще, то была искренне православная душа.
И глубочайшую привязанность свою это чисто русское сердце отдало не иностранцу. Она беззаветно, горячо полюбила русского человека.
Он был простого происхождения — сын малороссийского казака Грицка Разума, Алексей Григорьевич, и служил придворным певчим. Долго пришлось таиться двум любившим друг друга сердцам, но, по восшествии своем на престол, императрица Елисавета 25 ноября 1744 года обвенчалась с Алексеем, пожалованным до того графом Разумовским: свадьба произошла в Москве, в храме Воскресения в Барашах на Покровке. Венчание совершено было негласно, но при свидетелях, и Разумовскому были вручены документы о состоявшемся браке.
Отличаясь благородным характером, Алексей Григорьевич Разумовский никогда не злоупотреблял своим положением, и в преклонной старости сжег даже документы о браке своем с императрицей Елисаветой Петровной.
От этого брака родилось двое детей. Об участи сына известно мало, — предания свидетельствуют, что он жил до начала 19-го века в одном из монастырей Переяславля Залесского. Дочь же стала известна под именем княжны Таракановой.
Отчего именно это имя получила дочь императрицы? Вернее всего объяснение, что это имя представляет собою измененную фамилию Дараган. Казачья фамилия Дараган (в обиходе и письмах того времени встречается часто «Дараганов», от чего так близко и до Тараканов) была в близком родстве с Разумовскими, и одна из членов этой семьи сопровождала за границу дочь графа Разумовского. Имя дочь эта носила Августа (конечно, оно ей дано, как память об ее происхождении), по отчеству же называлась Матвеевной, чтоб отчасти затемнить указания на ее отца.
Неизвестно, кем и когда отправлена была княжна Августа заграницу, но там она воспитывалась и жила до 1780 года в тишине и довольстве. Там бы, вероятно, и окончила она свою жизнь, если б ее имя не послужило орудием интриги.
За границей стало известным происхождение княжны. В то время государственные перевороты были часты, и те самые поляки, которые когда-то произвели на Руси такую смуту именем младенца Димитрия, выставив под этим именем самозванцев: теперь выставили еще интриганку, будто бы дочь Елисаветы Петровны, и имеющую предпочтительные пред императрицей Екатериной права. То была личность, известная в истории под именем принцессы Володомирской и не имеющая ничего общего с княжной Таракановой. Несчастная жертва политических происков поляков, эта женщина была захвачена и привезена в Россию, посажена в Петропавловскую крепость, где и скончалась в 1775 году.
Между тем мысль о том, что истинная дочь Елисаветы жива, и что ей могут воспользоваться враги России для новых смут, очень тревожила императрицу Екатерину, которая дала тайное распоряжение: силой или хитростью доставить ее в Россию. Доподлинно неизвестно, каким образом это произошло. По намекам, сделанным пострадавшей много позже близкой к ней личности, госпоже Головиной, можно предполагать, что княжна была заманена в Италию как бы для осмотра русского корабля, и, когда она взошла на него, ее объявили пленной и, распустив паруса, поплыли в Россию. Случилось это в 1785 году.
В Петербурге княжна была представлена императрице. Императрица долго и откровенно беседовала о смутах последнего времени, пугачевском бунте, истории с самозваной Таракановой, о том, как легко возникают подобные государственные потрясения, и в заключение объявила, что благо государственное требует, чтоб княжна отказалась от мира и провела остаток дней своих в монастыре в строгом уединении.
Таракановой было тогда не более 39 лет. Противиться было немыслимо. Местом заточения ее избран был Московский Ивановский монастырь.
В монастыре приказано было постричь ее и содержать в глубочайшей тайне, никого к ней не пуская.
Замечательно, что пред кончиной своей императрица Елисавета назначила Ивановский монастырь для вдов и сирот знатных лиц, а теперь ему суждено было стать местом томления ее дочери.
В тесном помещении была поселена бывшая княжна Тараканова, постриженная с именем Досифеи. Теперь (с 1860 г.) кельи ее не существует.
То были две низкие, сводчатые комнаты с окнами во двор. Кроме игуменьи, духовника и келейницы, никто не входил к Досифее. Окна ее были постоянно задернуты занавесками, а так как народ, прослышавши про Досифею, собирался под окнами, было велено гнать останавливающихся с этой целью на дворе монастырском.
Ее не пускали ни в общую церковь, ни в трапезу. Иногда для нее совершалось особое богослужение в надворотной Казанской церкви, причем, кроме священника, причетника, игуменьи и келейницы, там никого не бывало. В церковь эту из кельи Досифеи был крытый внутренний ход; во время этих служений двери церкви наглухо запирались.
На содержание ее отпускалась из казначейства достаточная сумма, так что, пожелай она того: она могла бы пользоваться хорошим столом.
Понятны те глубокие внутренние муки, которые переживала она в своем невольном затворе. Конечно, она сравнивала его со своим прошлым: величием своих родителей, своей прежней вольной и роскошной жизнью, и какая тоска в эти минуты должна была грызть ее душу!
Кроме того, от пережитых ею потрясений что-то болезненное осталось в ее душе. При всяком шорохе, всяком стуке в дверь, она бледнела и тряслась всем телом. Насколько она боялась всего после перенесенных ей невзгод, видно из того, что у нее был портрет ее бабушки, императрицы Екатерины I и какие-то бумаги. И, чтоб предохранить себя от всяких нареканий, она решилась сжечь эти, несомненно, драгоценные для нее предметы.
И вот тут, среди страданий, вера во Христа была ей облегчением. Воспитанная в православии и кроткая от природы, она дошла до великого духовного дела: она смирилась.
Игуменьей в то время была хорошая женщина: не без влияния на духовную жизнь Досифеи был и знаменитый митрополит Платон.
Он близко знал и пользовался благорасположением ее отца, графа Алексея Кирилловича, который любил церковь, церковное пение, духовенство. По смерти Екатерины, Платон бывал у Досифеи и в большие праздники приезжал к ней с поздравлением.
Смирившись, перенеся все свои надежды в тот мир, где нет ни гонимых, ни лишних людей, где часто слава и почет сменяются невыразимой горестью: всю себя Досифея посвятила подвигам. Ее время наполнено было молитвой, рукоделием и чтением духовных книг. Деньги, которые она выручала за рукоделье свое, продаваемое чрез келейницу, она чрез ту же келейницу раздавала бедным. Иногда от неизвестных приходили к игуменье на ее имя большие суммы — и она их тратила на храмы и на бедных.
С кончиной императрицы Екатерины II, затвор ее стал менее строг. Ее никуда не пускали, но она получила разрешение принимать у себя. У нее бывали значительные лица, раз был кто-то из царской фамилии.
К ней обращались за духовными советами. Так, ее наставлением пользовались братья Путиловы — молодые благочестивые люди, ушедшие в монашество (о. Моисей Оптинский и Исаия, игумен Саровский). О. Моисей так говорит об этом:
«Жившая в Ивановском монастыре духовно-мудрая старица блаженныя памяти Досифея послужила мне указанием на избрание пути жизни монашеской».
Народ узнал о благочестивой жизни, теплившейся в уединении Ивановского монастыря, и стал ходить к старице.
Последние же годы жизни она провела в полном уединении и высочайших подвигах.
Сохранилось очень интересное описание посещения затворницы помещицей Курманалеевой.
Она обратилась к Досифее после великой потери: схоронив мужа. Ей сказали, что, если Досифея и не примет ее, а лишь помолится — то ей станет легче. Долго добивалась вдова приема затворницей. Наконец дверь ее отворилась. Досифея вышла и сказала:
— Несчастная, зачем нарушаешь ты мое уединение? Уж много лет никого я не принимаю. А теперь и не время мне видеть людей. Скажи, что тебе нужно от меня?
Упав ей в ноги, посетительница рассказала ей о своем горе, и что у нее нет детей.
— Будут у тебя дети, — отвечала ей затворница, — хоть не твои родные: ты будешь всю жизнь воспитывать сирот.
Затем она дала ей наставление, как жить, и сказала, что ей следует иметь руководителя. Посетительница названа ей Новоспасского монастыря иеромонаха Филарета. Тогда затворница поклонилась ей в ноги, и просила передать старцу этот поклон. «Вот, вскоре и он мне поклонится, — прибавила она. — Побывай у меня, — сказала она на прощанье, — да смотри: смотри, не опоздай!» — и назначила час. Посетительница сказала, что обещалась родственнице ехать с ней в Троицкую Лавру и может опоздать.
Улыбнувшись, затворница отвечала:
— Путь в Лавру от тебя не уйдет. Позднее этого дня ты меня не увидишь. Прошу тебя приехать.
— Великая она подвижница, — сказал о затворнице о. Филарет, когда помещица передала ему поручение, — советую тебе быть у нее в назначенный час, чтобы потом не пожалеть.
И все-таки она опоздала на несколько часов. Когда она приехала, затворница уже мертвая лежала на столе.
Ее схоронили в Новоспасском монастыре, против кельи о. Филарета, и помещица, увидав, как из кельи своей о. Филарет земно поклонился гробу, вспомнила ее слова: «Вот, вскоре и он мне поклонится!»
Когда помещица вошла к старцу, он со слезами на глазах сказал ей:
— Да, великая была подвижница мать Досифея. Много, много перенесла она в жизни. И ее терпение да послужит нам добрым примером.
Затворница Досифея, пробыв 25 лет в Ивановском монастыре, скончалась 64 лет — 4 февраля 1810 года.
Ее хоронили торжественно. Митрополит Платон по болезни не мог служить и отпевал ее викарий Августин.
Московская знать, екатерининские вельможи, доживавшие свой век в Москве и во главе всех главнокомандующий Москвы граф Гудович (женатый на двоюродной сестре по отцу княжны Таракановой, графине Прасковье Кирилловне Разумовской) — явились в полной форме на похороны, и народ заполнил улицы, по которым проходило похоронное шествие.
Тело затворницы положено у восточной монастырской ограды, на левой стороне от колокольни (№122).
Могила ее покрыта диким камнем, с надписью: «Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февр. 4 д. 1810 года».
В том же монастыре есть след и высокого происхождения почившей, о котором безмолвствует надгробный памятник.
Именно, в настоятельских кельях хранится портрет усопшей, напоминающий собою черты лица ее царственной матери. На обороте портрета надпись:
«Принцесса Августина Тараканова, в иноцех Досифея, постриженная в Московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни своей и скончалась погребена в Новоспасском монастыре».
[11] Т. е. первое обстоятельство, с которым они встретились — нарушение постов.
[12] Сведения о жизни ее заимствованы из книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» — архимандрита Серафима (Чичагова).
[13] Церковь на монастырских воротах.
[14] В то время носили парики с пуклями в дворянском обществе, и ту же прическу дворяне требовали от слуг своих.
[15] Составитель истории Зосимовой пустыни впадает в противоречие. Если относить время кончины старца к 1710-1713 гг., то выходит, что цесаревна Елисавета Петровна не могла иметь никакого отношения к пустыни при жизни старца. Или старец почил много позже, или то, что повествуют о заботах императрицы о старце — относится к царевне Наталье Алексеевне, ее родной тетке.
[16] Филиппушка был монах, странствовал по св. местам, затем вступил на путь юродства. Со своими тремя сыновьями он выкопал пещеры у Гефсиманского скита, что близ Троицкой Лавры, и основал так называемую «киновию» — небольшой монастырь тоже в окрестностях Лавры.
[17] Христос.
Комментировать