18 ноября
С тяжелым чувством я пошел на репетицию. Мне очень не хотелось на нее идти. Не хотелось возвращаться в прошлое. Его интерпретация в пьесе Вадима не вызывала у меня интереса. Время для выяснения с ним отношений давно миновало. И все-таки я пошел на репетицию, пошел ради актеров, которым нужна была «точка отсчета и твердь, на которую опереться можно».
Сарский драматический театр был единственным зданием в городе, которое поддерживалось в образцовом состоянии. Безусловно, особой заботой властей пользовалось здание бывшей городской думы. Но оно многократно перестраивалось, приобрело тяжеловесность сталинского стиля, «украсилось» аляповатой лепниной и гигантским советским гербом. Главное же — в облике бывшей думы появилось что-то казенное, бездушное, потусторонне-зловещее. Дворец начала XIX века уже не воспринимался как памятник архитектуры. Подобно мифической химере, соединив в себе несоединимое, он выглядел пугающим монстром. В отличие от него городской театр сохранился в своей первозданной красоте. Богатые сарские купцы, построившие его в середине прошлого века, не стремились поразить воображение размерами здания. Скромные масштабы провинциального города требовали соответствующих пропорций. Quod licet Jovi not licet bovi. (Что подобает Юпитеру, не подобает быку.) Сарск — не Петербург и не Москва. Не страдая гигантоманией, купцы, однако, не пожалели средств на отделку и украшение театра. Получился маленький шедевр, миниатюрный трехъярусный театр, блистающий позолотой, с удобными красивыми креслами, с великолепной акустикой.
Обосновавшиеся в городской думе новые власти, одержимые страстью разрушения, в данном случае проявили непоследовательность, но в этом была своя элементарная логика: они, видимо, следовали примеру московских вождей. Им нужна была витрина, а в Сарске, кроме Преображенского собора и театра, ни одной достопримечательности не было. Поэтому с завидным упорством каждый год перед началом сезона театр красили и золотили. Это имело, конечно, и идеологическую подоплеку. Как явление дохристианское, языческое, театр мог быть использован для борьбы с влиянием Церкви. Не думаю, однако, что власти предержащие думали столь изощренно. Театр их интересовал, разумеется, не как высокое искусство а как средство примитивной пропаганды. По крайней мере так было до сих пор. Но вот появляется пьеса Вадима, полемизирующая с христианством с позиций не топорного марксизма, а утонченных неоплатонических идей (этого я, во всяком случае, ожидал), и власти дают согласие на ее постановку! Ведь не могла же труппа начать ее репетицию просто так, ни с того ни с сего, только по собственному желанию, без согласования со множеством инстанций. А если те дали согласие, значит, сделали это с умыслом.
Я предчувствовал, что в театре меня ждала западня. Так оно и случилось. Когда я вошел в зал, репетиция уже началась, но Надежда Павловна, произносившая в этот момент на сцене реплику, оборвала ее на полуслове. «Отец Иоанн!» — воскликнула она. Находившиеся на сцене актеры повернулись ко мне, а зрители — их было всего несколько человек — встали. И сразу же я почувствовал легкий озноб, почувствовал еще до того, как увидел ее. Словно разряд электричества ударил меня в затылок и затем, вибрируя, прошел по позвоночнику. Так было и в день нашего знакомства много лет назад. А потом наши взгляды встретились, на один только миг… И за этот миг мы сказали друг другу все, что можно было и что нельзя было выразить словами. В ее взгляде я не увидел упрека, а только щемящую боль и горькое сожаление, что все сложилось в жизни так, а не иначе. Наша встреча десять лет назад не была для нее мимолетным эпизодом, она перевернула всю ее жизнь, так же как и мою. Мы поняли оба, что драма не закончилась, что нынешняя встреча является лишь прологом нового акта трагедии, финал которой будет иным, чем в пьесе Вадима, — он конечно же так ничего и не понял.
Юрий Николаевич усадил меня в первом ряду. Он представил меня автору:
— Настоятель местного храма. Но вы, вероятно, знакомы?
— Мы знакомы, — сухо заметил Вадим. Репетиция возобновилась, вернее, только теперь она и началась — до этого происходила отработка отдельных эпизодов.
Наташа сидела через несколько рядов сзади меня. Я не мог видеть ее, но явственно ощущал ее присутствие. Было такое чувство, что за мной разверзается бездна и непреодолимая сила влечет меня в нее.
А на сцене между тем происходили события, главные участники которых находились в зрительном зале. Странная, ирреальная, фантастическая ситуация!
Я узнавал в действующих лицах своих соучеников и преподавателей. На сцене разыгрывались знакомые мне эпизоды. Наконец, за магической чертой, разделяющей сцену и зрительный зал, в ином пространственном и временном измерении я видел самого себя. Мое другое «я» нашло свое воплощение в Викторе — так в последний момент решил Юрий Николаевич, под давлением Вадима передавший его роль другому актеру. Внешность шута не подходила для положительного героя, совершенного во всех отношениях! Но для того, кого хотел развенчать автор пьесы, она была находкой. Комический эффект, на который рассчитывал Вадим, однако, не получился. Комедийный дар актера лишь усилил трагическую напряженность образа, сделав его более ярким и выразительным.
Наблюдая за моим двойником на сцене, нельзя было не поразиться феноменальной памяти Вадима, с компьютерной точностью фиксировавшей все, что связано с моей личностью, как будто она имела для него онтологическое значение, будучи необходимой, как воздух, как вода, необходимой для того, чтобы, споря со мной, опровергая и отрицая меня, он мог утверждать свое «я».
Парадокс, однако, заключался в том, что спорил Вадим не со мной, опровергал и отрицал не меня. Познакомившись с его пьесой, я в этом еще раз убедился. Заложив в компьютер своей памяти мои слова, он не понял их смысла и не постиг самого сокровенного во мне, так что боролся по сути с призраками, с ветряными мельницами. Куда глубже «схватил» меня Виктор. В его интерпретации мои слова, механически зафиксированные Вадимом, вдруг ожили, и это возмутило и напугало автора пьесы. Он ерзал на кресле, разводил руками, бросал какие-то резкие реплики сидевшему рядом с ним Юрию Николаевичу. Что же, Вадима можно было понять. Он, выражаясь его терминологией, «снял» меня, расчленил, разложил на составные элементы и разоблачил перед всем миром. И вдруг все эти составные элементы, столь тщательно разложенные им по полочкам, опять перемешались! Вновь возникла возмутительная неопределенность!
Впрочем, игра Виктора смутила и меня. Ему, конечно, и в голову не могло прийти, что в этой пьесе Вадим сводит счеты со мной и я являюсь прототипом того героя, роль которого ему поручено исполнять. Но по случайному стечению обстоятельств мы встретились с ним в областном центре, эта встреча имела продолжение. И вот, работая над образом своего героя, в силу неведомых мне причин Виктор решил ориентироваться на меня. Он тщательно копировал мои интонации, жесты и мимику. Представляю, какую реакцию это вызывало у Вадима! И если бы только все сводилось к мимике и жестам! Оставаясь в полном здравии, я видел самого себя воплощенным во плоти другого человека и существующим независимо от меня.
Образ Вадима получился аморфным и блеклым. Трудно было упрекать в этом актера, которому выпало на долю произносить плоские сентенции, напыщенные и сентиментальные фразы. Если бы он обладал более сильным характером, чтобы противостоять давлению автора, или комедийным талантом Виктора, образ мог бы получиться ярким и гротескным. Но именно этого и не хотел Вадим, упорно добивавшийся и добившийся того, чтобы Виктору дали другую роль.
С образом Наташи (в пьесе она выступала под именем Ариадна) также происходили чудесные превращения. Вадим попытался представить ее как наивную Офелию, невинную Гретхен. Но отдельные реальные эпизоды и фразы все-таки прорывались сквозь сито, через которое автор процеживал прошлое, и вступали в противоречие с этим идеальным образом, что сразу же почувствовала его исполнительница — Надежда Павловна. Усмирить ее было еще труднее, чем Виктора.
Таким образом, у Вадима было достаточно оснований выражать неудовольствие игрой актеров. Пьеса трещала по швам. А ведь, казалось бы, все было скрупулезно продумано и разложено по полочкам, все объяснено, оправдано то, что нужно было оправдать, и осуждено то, что требовало осуждения. И вдруг никудышные провинциальные актеришки, не считаясь с замыслом автора, все переделывают и перекраивают по-своему, внося дисгармонию и хаос туда, где были идеальный порядок и абсолютная ясность.
Значительную часть первого акта, вяло текущего и практически лишенного действия, занимали философические диалоги Вадима со мной. Но то, что в наших беседах десять лет назад Вадим выражал поэтическими образами и неясными намеками, теперь в пьесе приняло форму завершенной неоязыческой, пантеистической концепции. Земля-Гея с мыслящим ядром, живой и разумный Космос, вселенская симпатия, мировой Нус-Разум, растворенный в природе… Вадим, рисуясь, проводил параллель между собой и Джордано Бруно. Место инквизиции, естественно, занимала преподавательская корпорация Духовной академии. Весьма сомнительная роль при этом отводилась мне.
Второй акт был посвящен нашей с Вадимом поездке на остров Ариерон, который в пьесе превращается в Валаам. О поруганных святынях острова упоминается как бы мимоходом, вскользь. Получалось, что монастырь и скиты вроде бы и были там и в то же время их словно никогда и не было. Молитвенный восторг у автора вызывали не эти святыни, а красоты суровой природы Ладоги. И вот тут-то, собственно говоря, и начинается действие, сразу же достигающее своей кульминации. Праздношатающиеся семинаристы знакомятся с двумя девицами. На них они обратили внимание уже давно, но никак не могли найти подходящего повода для знакомства. Помогла Ладога. Флотилия лодок отправилась от пристани Голубого Скита к острову Иоанна Предтечи. При возвращении Ладога неожиданно взбурлилась. Поднялись волны, настоящие морские волны, которые разметали флотилию. Случайно, а может быть не совсем случайно, семинаристы оказались недалеко от лодки, где сидели те самые девицы, с которыми им так хотелось познакомиться. Девицы выбились из сил и были в отчаянии. Автору пьесы непременно нужно было поставить их в ситуацию смертельной опасности, чтобы главный герой, то бишь сам Вадим, мог, рискуя жизнью, спасти свою Офелию. Он перепрыгивает к ней в лодку, садится за весла и благополучно приводит судно в бухту острова Иоанна Предтечи — до Валаама путь был бы более долгим и опасным. Что касается его друга, то он, оставшись в своей лодке, следует за главным героем.
Поскольку передать этот эпизод сценическими средствами было невозможно, он пересказывается и бурно обсуждается его участниками уже на берегу, где и происходит действие второго акта. После того как воздается должное мужеству главного героя, он начинает читать свои стихи, очаровывая дам своим поэтическим талантом, интеллектом и философской глубиной изрекаемых им сентенций. Офелия тает от умиления — наконец-то она нашла своего избранника! Но вот тут в действие вступает второй семинарист, до сих пор игравший роль статиста, предназначенного только для того, чтобы выслушивать монологи своего друга. Он не тратит время на велеречивые излияния и, оставшись наедине с Ариадной, сразу же ставит ее перед дилеммой: или ты отдаешься мне, или я постригаюсь в монахи. Доброе сердце Офелии, конечно, уступает. Добившись своей цели, коварный искуситель, погубивший невинность и осквернивший святое место — вот для чего Вадиму понадобился Валаам, — рано утром тайком покидает остров.
Следующий акт вновь происходит в семинарии. Герой, прототипом которого явился я, ради церковной карьеры принимает монашество, а преданный ему друг, разочаровавшись в христианстве, находит новые светлые идеалы и порывает с Церковью.
Последний акт, в котором я, уже в сане епископа, вновь должен встретиться с Ариадной, мне посмотреть так и не удалось. На сцене разразился скандал. Он назревал с самого начала репетиции, назревал неумолимо. Присутствие в зале трех главных действующих лиц пьесы вывело Вадима из равновесия. Он был недоволен всем. Однако больше всего ему не нравилась игра актера, исполнявшего его роль. Сначала он делал замечания Юрию Николаевичу, затем стал кричать на сцену:
— Бледно! Бесцветно! Больше эмоций!
Затерроризированный актер поддавал жару, впадая в невообразимую патетику, — получалось еще хуже. Виктор, которому предназначалась роль статиста, а потом вдруг коварного искусителя, не хотел быть ни тем, ни другим. Ограниченный словесным текстом, он мастерски пользовался языком мимики и жестов, порою, правда, позволяя себе произносить и не предусмотренные автором реплики. И тогда Вадим взрывался.
— Прекратите нести отсебятину! — кричал он.
Дерзко и вызывающе вела себя Надежда Павловна. Ей почему-то не хотелось быть Офелией и смотреть восторженными глазами на главного героя.
И вот терпение Вадима окончательно лопнуло. Он выбежал на сцену и гневно воскликнул:
— Все! Хватит! Это не спектакль! Это не пьеса! От моей пьесы ничего не осталось! Пьеса — единая, законченная вещь, а не набор эпизодов, где каждый актер делает то, что ему вздумается. Юрий Николаевич, меня удивляет ваша позиция! Мы же с вами все обговорили, согласовали концепцию. А теперь вы вдруг от всего самоустранились и все пустили на самотек. Я не в первый раз здесь на репетициях. Вы умеете наводить порядок на сцене. Почему же сейчас актерам позволяется творить все, что им взбредет в голову? То, что происходит здесь, — заговор, заговор против меня и моей пьесы!
В ответ на это обвинение Юрий Николаевич не произнес ни слова. Он как сидел, так и продолжал сидеть в кресле в первом ряду, со скрещенными на груди руками, и спокойно смотреть на сцену, как будто спектакль продолжался. А раз так, дело было за актерами, и они не замедлили вступить в действие.
— Вадим Александрович, давайте по порядку, — заявила Надежда Павловна. — Какие у вас претензии персонально ко мне?
— Как будто вы не знаете! Как будто мы не говорили об этом! Но я могу еще раз повторить. Ариадна, образ которой вы должны исполнять, у меня не такая!
— А какая?
— Повторяю в десятый раз: чистая, светлая, наивная, готовая к самопожертвованию…
— Ба-ба-ба! И у вас она не такая.
— Любопытно. Какая же она у меня?
— Сама не пойму. Или дура набитая, или хищница. Скорее всего хищница.
— Да с чего Вы это взяли?
— Из пьесы. Про бурю на Ладоге хорошо придумано. Но этот трюк не спасает вашу героиню. Она и без бури осталась бы с вами на необитаемом острове и соблазнила бы мальчика, которого играет Виктор, ведь это она его соблазнила, а не он ее.
— Надежда Павловна, в данном случае я ничего не придумывал, за исключением, может быть, Ладоги и бури. Остальное все взято из жизни. Все так и было. Есть свидетели этой сцены.
— Значит, врут свидетели. Видимо, есть у них основания вводить вас в заблуждение.
— Что же, самому себе я не должен верить? — возбужденно спросил Вадим и, видимо, тут же пожалел об этом. Надежда Павловна немедленно среагировала на его оплошность:
— Это уже интересно. Вы что же, сами были на необитаемом острове? Кем же из двух?
— Угадайте.
— Тут и угадывать нечего — тем, к кому вы благоволите, тем занудой, на которого я должна смотреть влюбленными глазами.
— Ну, это уже слишком. Работать с такими актерами я не могу и не хочу. Я забираю свою пьесу. Идем, Наташа!
Я невольно оглянулся. Наташа смотрела куда-то перед собой непроницаемым взглядом, смотрела не на Вадима, не на актеров, не на меня и, казалось, не слышала возникшей перебранки, касавшейся прежде всего ее самой и той роли, которую она сыграла в моей судьбе и судьбе Вадима. В этот миг она была далеко отсюда, от театра и пьесы. На лице Наташи не было ни малейшего смущения. И лишь на губах у нее блуждала загадочная улыбка.
Я направился к выходу, но Юрий Николаевич жестом попросил меня задержаться, а затем пригласил к себе в кабинет. Плотно закрыв за собой дверь и почему-то понизив голос, он произнес:
— Прошу простить меня за то, что произошло на репетиции, но я лично рад такому развитию событий. Накануне я принял твердое решение отказаться от постановки пьесы Вадима Александровича. Да, да, отец Иоанн. И принял я это решение после того, как мне стало известно о подготовке против вас бесчестной акции. Подозрения, что здесь не все чисто, у меня возникли сразу же. Мне дали зеленый свет. «Это можно?» — «Можно». — «А это можно?» — «Можно». — «А что нельзя?» «Все можно». Но вы же знаете, что у нас так не бывает. Значит, есть какой-то подвох. Это меня очень обеспокоило. Конечно, весьма заманчиво поставить спектакль, в котором все можно. Но уж очень не хочется быть пешкой в неясной для меня и явно нечистой игре, потому что от людей, которые оказались вовлеченными в нее, ничего хорошего ожидать нельзя. А вчера для меня все стало понятно. Вадим Александрович, изрядно подвыпив — а в последнее время он стал злоупотреблять этим, — признался, что прототипом епископа являетесь вы. «Вот оно в чем дело, — подумал я. — Наконец-то раскрылась интрига. Вадим Александрович выполнил свою роль — написал пьесу, теперь дело за мной. Я должен ее поставить и обеспечить ей шумный успех. Когда же общественное мнение будет в достаточной степени подогрето, взрывается небольшая бомбочка: герой пьесы, растлитель невинной девицы, бездушный карьерист и ханжа — не кто иной, как настоятель храма Преображения в городе Сарске иеромонах Иоанн!» И тогда я решил: в этой игре не участвую. Но как выйти из нее? Ссориться с могущественными силами, вовлеченными в интригу, сами понимаете, опасно. Ведь они потом стерли бы меня в порошок вместе с труппой. И вдруг такой подарок судьбы! Вадим Александрович сам забирает свою пьесу! Актеры ничего не подозревали, но они нутром, с помощью данного от Бога таланта поняли всю ее фальшь. Я счастлив, отец Иоанн, что не смогу поставить спектакль, в котором мне впервые было позволено делать все, что захочу. Я рад, что избежал искушения.
— Но ведь те могущественные силы, о которых вы говорили, могут побудить или заставить Вадима Александровича вернуться в театр со своей пьесой.
— Я уже думал об этом. Скорее всего такие попытки будут предприняты, но вряд ли они возымеют успех. Сегодня на сцене были затронуты слишком важные вещи для Вадима Александровича. Он написал эту пьесу, как я понимаю, чтобы оправдать себя и разделаться с вами. Однако теперь он, видимо, осознал, что пьеса может бумерангом ударить по нему самому, и ударить больнее. Он не хочет терять свою Наташу… Впрочем, не знаю, может быть, у тех, кто дергает за веревочки, есть более сильные средства воздействия на него…
Комментировать