- Вместо введения
- I
- II
- III
- IV
- V
- VI
- VII
- VIII
- IX
- X
- XI
- XII
- XIII
- XVI
- XVII
- XVIII
- XIX
- XX
- XXI
- XXII
- XXIII
- XXIV
- XXV
- XXVI
- XXVII
- XXVIII
- XXIX
- XXX
- XXXI
- XXXII
- XXXIII
- XXXIV
- XXXV
- XXXVI
- XXXVII
- Из писем М.Д. Скобелева
- Полный текст
III
Первый раз под настоящим огнем его видели на Дунае 6-го июня. В четырех верстах от Журжева к востоку – казачья вышка и построенная саперами хижина. Тут стоял пикет, а около лагерь-30-го донского казачьего полка, сотня пластунов и небольшой отряд саперов. Это место называлось – Малоружем. Напротив на турецкой стороне Дуная – холм с сильным фортом, от которого вплоть до Рущука тянулся фронт хорошо вооруженных батарей. Оттуда на наш берег в Малоруж стреляли беспрестанно. Турки почему-то особенно невзлюбили это место – совершенно достаточная причина, чтобы его полюбил М.Д. Скобелев, ежедневно предпринимавший сюда поездки. Вся местность тут была изрыта турецкими снарядами – Скобелев живо приучил здешние войска не бояться гранат, и даже молодые солдаты уже считали постыдным кланяться туркам под выстрелами… Саперы рылись здесь как кроты, выдвигая батарею за батареей, и любоваться на их работы очень любил покойный. В день, о котором мы рассказываем, – съехалась к пластунам целая компания корреспондентов русских газет. Гг. Федоров, Каразин и я. Пластунский лагерь весь состоял из рваных бурок, подвешенных на колья; палаток не полагалось этим молодцам, щеголявшим только своим оружием. Целый день рассказывали нам о характерных выходках Баштанникова (обезглавленного потом на Шипке турками, измучившими предварительно этого храброго и симпатичного офицера-пластуна)-любимца Скобелева. Баштанников вместе с молодым генералом от нечего делать придумывали всевозможные штуки. То они бывало наберут хворосту и, связав его наподобие челна, поверх сажают сноп, как будто казака в бурке, воткнут в него жердь, которая должна изображать пику, и пустят по течению Дуная. Турки присматриваются, присматриваются и вдруг по воображаемому пловцу откроют огонь-да всем берегом. Тысячи глупых выстрелов летят в пространство, разбуженные ими турки в лагерях выбегают, начинается тревога… Случалось, что по таким снопам хвороста били даже турецкие батареи. А то нароют на берегу за ночь земли, свяжут солому вроде медных пушек, да и вставят в импровизированные амбразуры. Турки, увидев отражение первых солнечных лучей на золотистых снопах, открывают самый озлобленный огонь, тратят массы снарядов по этим новым, якобы за ночь выстроенным русскими, батареям… Ночью Скобелев вместе с пластунами зачастую переправлялся на ту сторону к туркам и хозяйничал у них вволю, удовлетворяя, таким образом, потребностям своей непоседливой и неугомонной натуры…
– Это настоящий… Это – наш! – говорили пластуны о Скобелеве.
В ночь, о которой я рассказывал, пластуны, став в кружок, пели свои очень характерные, нигде до тех пор мною не слышанные, торжественно-меланхолические песни, напоминающие церковные мотивы. В сумерках южной ночи, когда вдалеке разгорались лагерные костры, а звезды все ярче и ярче мерцали с недосягаемой высоты, песни эти производили глубокое впечатление.
– Мало, мало старых пластунов! – вздыхал Баштанников, оглядывая своих.
– А новые разве плохи?
– Нет, не то… А к тем сердце приросло… Вместе по ночам крались к врагам, высиживали в засадах… Кто в могиле, а кто дома обабился!..
Потом стало их еще меньше… Это – редкий и специальный род войска – а их заставляли ходить в атаку, как пехотинцев.
Турки почти всех их и перебили.
Костры разгорались, яркими красными пятнами выделялись они из густого сумрака далей… Позади стоял говор. Песни смолкли, только одна какая-то тоскливая доносилась издали, словно оплакивая кого-то…
Что это?.. Будто щелкнуло вдали… Еще и еще… Мы вскочили и бросились к лошадям… Сухая трескотня выстрелов усиливалась… Нервное ожидание общего боя росло и росло… Лагерь с глухим шумом подымался. Строили коней.
– Где полковой командир?..-из мрака наехал прямо на нас казак.
– Чего тебе? – отозвался Д.И. Орлов.
Тот что-то прошептал ему…
– Вторая сотня, на коней!
Спустя две или три минуты темная масса уже построившейся сотни двинулась по направлению к выстрелам. В пятидесяти шагах мы уже не различали ее движения.
Перестрелка разгоралась… Скоро вся окрестность гремела… Глушило остальные звуки… Вот точно звездочка прокатилась по небу…
– Ишь, шрапнелями начал! Дело серьезное.
Гулкие удары орудия на минуту покрыли ружейную трескотню… Еще и еще…
Журжевские батареи стали отвечать туркам.
В это время на берегу, под выстрелами, в белом кителе, верхом на белом коне показался Скобелев.
Можно было подумать, что он на бал разрядился.
– Разве бой не бал для военного? – ответил он кому-то…-Вот теперь весело стало… Наконец.
– Неужели вы радуетесь бою?
– А что ж военному плакаться на него… Это наша стихия…
Уже тогда он поразил всех находчивостью, завидным умением думать и смеяться под огнем.
Стал закуривать папиросу… Шрапнель разорвалась у него над головой, рука со спичкой даже и не вздрогнула.
– Обидно видеть такое спокойствие…-заметил кто-то из его товарищей.
– У меня, голубчик, почти десять лет боевой практики позади… Погодите, через несколько времени и вы будете спокойны.
Немного спустя, когда перестрелка замерла, когда темная южная ночь окутала опять нас своими поэтическими сумерками, – Скобелев во весь карьер мчался в Журжево. Ветер дышал прямо в лицо ему, генерал несся быстро, быстро я, точно не довольствуясь этим, еще понукал разгоревшегося коня…
– Весело! – кинул он кому-то, попавшемуся навстречу…
Так и веяло от него силой, жизнью, энергией…
Вскоре после того он с несколькими офицерами генерального штаба на берегу Дуная остановился во время рекогносцировки. Повернули коней кружком головами один к другому и начали обсуждать выгоды или невыгоды данной местности. Скобелев, так как тут был военный агент-иностранец, по-французски излагал свое мнение… В это время послышался какой-то грохот… Граната упала посередине круга, с визгом разорвалась, взрыла вверх целую тучу земли, обдала комьями лица совещавшихся. И в то мгновение, когда каждому приходил в голову неизбежный вопрос: цел ли я, целы ли товарищи, – послышался нимало не изменившийся, спокойный голос Скобелева.
– Et bien, messieurs, resumons!..(Хорошо, господа, сделаем вывод!.. (фр..))
И он с той же ясностью начал излагать свои выводы, как будто бы только что ничего не случилось, точно ветка хрустнула под копытом копя…
В это время армия уже отметила его… Он уже становился кумиром офицеров и солдат…
Богатырь, легендарный витязь вырастал и формировался в общем сознании боевой молодежи, и только тупоумие да педантизм смотрели на него с недоверием и завистью!..
И это недоверие и эта зависть прекратились только со смертью Михаила Дмитриевича… Только теперь притаились они…
У нас, чтобы быть оцененным, чтобы получить только принадлежащее по праву – нужно умереть…
Подлое время и подлые люди!.. Сколько теперь нашлось у него друзей – и как мало их было тогда…
Как он умел говорить с солдатами, знают те, кто видел его с ними. Они понимали его с полуслова – и он их знал «дотла», как выразился один «из малых сих». Мне рассказывали, например, об уроке атаки на батарею, данном им новобранцам. Стояло их человек сто…
– Ну, братцы, как же вы пушку станете брать?
– А на уру, ваше-ство.
– Ура-урой… А вы умом-то раскиньте… Знаете ли, что такое картечь?.. Ну вот бросились вы, уру закричали-неприятель выпалил из орудия, двадцать человек вас легло… Сколько вас теперь осталось? Восемьдесят… Уйдите двадцать человек… Это вот убитые, слышите ли… Их уж нет… Ну, а вы что будете делать, половчей чтобы вышло…
– А мы, ваше-ство, покуль он опять заряд, значит, положит, тут на него и навалимся… Штыкой его…
– Ну теперь молодцы, ребята… Значит, поняли меня. Пойдем кашу есть…
И генерал взял деревянную ложку у первого попавшегося солдата и засел за общий котел…
– Ен, брат, и ест-то по-нашему, – говорили они потом, хотя едва ли кто-нибудь другой был так избалован в этом отношении, как Скобелев…
Отсюда понятно, почему уже первое время прошлой войны, до перехода нашего через Дунай, популярность его в войсках Журжевского отряда росла не по дням, а по часам. Сначала ему удивлялись, потом невольно поддались могущественному обаянию Михаила Дмитриевича и привязались к нему, как дети. Я, разумеется, говорю о солдатах и о молодых офицерах. Очень многие в этот начальный период смотрели на него как на чужого, как на победителя каких-то азиатских «халатников». Ему уже и тогда завидовали, завидовали его молодости, его ранней карьере, его Георгию на шее, его знаниям, его энергии, его умению обращаться с подчиненными… Глубокомысленные индюки, рождавшие каждую самую чахоточную идейку с болезненными потугами беременной женщины, не понимали этого деятельного ума, этой вечно работавшей лаборатории мыслей, планов и предположений…
– Как им любить его, – говорил один из лучших генералов прошлой войны, разом сошедшийся со Скобелевым. – Помилуйте, сидели они чинно за столом, плавно курлыкали, все это так хорошо и спокойно было; вдруг грохот: проваливается крыша и прямо на стол сверху летит Скобелев с целым чемоданом новых идей, проектов, знаний о вещах, до сих пор этим индюкам неизвестных…
Дошло до того, что победителя «халатников» всякая гремучая бездарность и напыщенная глупость стала третировать, как мальчика…
– Вам слишком легко, почти даром достались ваши Георгии… Теперь заслужите-ка их! – говорили ему, и самолюбивый Скобелев, знавший себе цену, целые недели потом ходил зеленый, с разбитыми нервами, измученный… Не тогда ли у него стала развиваться болезнь сердца, сведшая его в раннюю могилу, если только эта болезнь была у него.
Случалось так, что Скобелеву и говорить не давали.
Питерские наполеоны только фыркали, когда победитель «халатников» предлагал тот или другой план, а когда он переходил к действиям, его просто обрывали. Этого военного гения, которого академия теперь признала равным Суворову, даже прямо оскорбляли. Раз он сделал какую-то рекогносцировку, которую считал крайне необходимой…
– Ступайте и сидите у моей палатки, пока я позову вас! – высокомерно оборвали молодого генерала, и тот, приехав в Зимницу, заболел от тоски и обиды…
– Знаете, – обратился он ко мне, – брошу я все это, отпрошусь обратно в Россию и, когда кончится война, сниму военный мундир и стану служить земству… В деревню уеду… Верите, силы нет… Сознаешь, что делается не то – а скажешь, так хорошо еще, если внимание обратят… Трудно, ах трудно!
И часто слышались слезы в голосе молодого генерала, когда он возвращался после таких неудачных попыток.
Нужно отдать справедливость генералу Драгомирову. Он едва ли не первый оценил этот боевой гений в Скобелеве. Бывший военный министр Милютин тоже ранее других отметил молодого генерала.
Комментировать