Д. Благово
Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово - Глава пятнадцатая

• <Предисловие>
• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая (1806–1809)
• Глава восьмая (1810–1813)
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая
• Глава семнадцатая
• Глава восемнадцатая (1827–1838)
• Приложения
• Рассказы Е.П. Яньковой, записанные Д.Д. Благово — Т.И. Орнатская
• Словарь устаревших и малоупотребительных слов
• Полный текст

Глава пятнадцатая

I

Павловское хотя и было очень хорошо своими постройками и очень обширным парком в новом вкусе — в английском, то, что прежде называли пейзажным садом[1] (jardin paysager), далеко, однако, уступает во всех отношениях Гатчине, где замечательна прозрачная вода в прудах: точно хрустальная, так что видно все, что на самом дне. В Павловске, напротив того, пруды сильно цветут и оттого всегда зеленоватого цвета.

Когда императрица там пребывала, каждый день ранехонько утром и пошлют несколько человек в лодках ко всем прудам: они плывут и славливают зелень.

Будучи в Павловске, мы ходили смотреть знаменитый Розовый павильон[2] (le Pavillion des roses); цветы только еще начинали распускаться, но я думаю, что когда все распустятся — это точно должно быть неописанной красоты.

Тут я в первый раз увидела и узнала, что такое называется «Эолова арфа», и слышала, как она играет, когда ветер шевелит струны;[3] выходит очень складно.

О Царском Селе я много слыхала от батюшки, потом от братьев, когда при императрице Екатерине они служили в гвардии. По воскресеньям они иногда удостоивались там обедать за царским столом. Но они не могли видеть того, что я видела: батюшка, служивший при императрице Елизавете Петровне и вышедший в отставку в первые годы императрицы Екатерины, видел только одно начало того в полном смысле царского поместья, которое из него сделала государыня. Иностранцы, приезжавшие при ней в Россию, не могли довольно надивиться этому чуду. Из них кто-то сказал очень умно, когда государыня спросила его: как ему нравится дворец?

— Там все роскошно и великолепно, недостает только одного… Императрица посмотрела с удивлением, не понимая, чего еще могло бы недоставать.

— Недостает футляра для этой неоценимой драгоценности. Кем это было сказано, не могу припомнить…

Но в то время все было еще только внове, и царскосельский сад разводили и засаживали, а я все это видела спустя 50 или 60 лет: сад разросся, и около дворца был уже целый город.

Сказывали мне, что с небольшим за год до моего приезда в Петербург был большой пожар в Царском Селе, во время которого сгорела дворцовая церковь и часть дворца.[4] Очень опасались за покои императрицы Екатерины, и в особенности за янтарную комнату; но господь помиловал, и хотя убытку было более чем на два миллиона, к году все привели в прежний вид. Тогдашний петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, узнав, что горит царскосельский дворец, живо скомандовал, прискакал, нетеряя времени, с пожарными трубами, и, благодаря его расторопности, пожар остановили; однако церкви спасти не могли, и часть государевых покоев не уцелела.

Янтарная комната, про которую столько кричали, когда ее отделали и считали чудом,[5] мне совсем не так понравилась, как я ожидала после всего, что я про нее слышала: я думала, что янтари подобраны под цвет и составлены из них разводы и узоры, а увидела я сплошную мозаику из мелких и крупных кусочков разной величины, вразброд и как попало…

Очень это пестро, но нимало не поражает и совсем не так выходит, как думается, не видав. Может статься, это очень дорого стоило, и редкость, что могли собрать столько янтарей, да только на вид не особенно хорошо.

II

Показывали нам неподалеку от дворца тот домик, в котором несколько уже лет сряду жил тогда историк Карамзин.[6]

Карамзины — симбирские старинные дворяне, но совсем неизвестные, пока не прославился написавший «Русскую историю».[7] Они безвыездно живали в своей провинции, и про них не было слышно.

Карамзин-историк в молодости путешествовал по чужим краям и описал это в письмах,[8] которые в свое время читались нарасхват, и очень хвалили их, потому что хорошо написаны; но я их не читывала, а с удовольствием прочитала его чувствительную историю о «Бедной Лизе»,[9] и так как была тогда молода и своих горестей у меня не было, то и поплакала, читая.

Он жил тогда на даче у Бекетова под Симоновым монастырем и так живо все описал, что многие из московских барынь начали туда ездить, принимая выдумку за настоящую правду.[10] Видя, что ему повезло, он напечатал немного спустя еще другую историю, которая тоже очень всем полюбилась, — «Наталью, боярскую дочь», а после того «Марфу-посадницу».[11]

Многие его критиковали за то, что он пишет разговорным языком, а другие его за это-то именно и хвалили. Мне все эти три истории очень нравились, и Дмитрий Александрович их весьма одобрял.

Когда Карамзин задумал писать «Русскую историю», многие над ним трунили и говорили: ну где же какому-нибудь Карамзину тягаться с Татищевым и Щербатовым?[12] На деле вышло, однако, иначе: он всех перещеголял, и Дмитрий Александрович, читая его исторические статьи, оставался всегда ими доволен и не раз говаривал мне:

— Ну, матушка, этот, пожалуй, и твоего прадеда {Василия Никитича Татищева.} за пояс заткнет; мастерски и бойко он пишет, и очень легко его читать.

Мать Карамзина умерла, когда он был еще ребенком,[13] и отец его женился на другой, на Дмитриевой, и, кажется, она была добрая женщина, а не злая мачеха. У нее был племянник Иван Иванович, с которым Карамзин был очень дружен[14] и через него он стал известен тогдашнему куратору московского университета Муравьеву.[15] Этот имел доступ к государю, был человек благонамеренный и, узнав, что молодой Карамзин вызывается писать «Русскую историю», довел об этом до сведения государя, который это милостиво принял, назначил жалованье и приказал дозволить Карамзину пользоваться всеми архивами и библиотеками.[16] Это было приблизительно в 1802 или 1804 году, когда мы жили в тамбовской деревне и узнали об этом из журнала «Вестник»,[17] который тогда получали.

На ком был женат Карамзин в первом браке, я не знаю;[18] овдовев, он женился на дочери князя Вяземского, дальнего родственника наших Вяземских — Екатерине Андреевне.[19] Через Вяземского и через своего приятеля Дмитриева он сделался лично известен великой княгине Екатерине Павловне, жившей в Твери. Его туда выписали, и там он представился государю, по крайней мере так я слышала. Он читал государю отрывки из своей «Истории»;[20] государь остался очень доволен, и тут он пошел в гору; обе императрицы к нему расположились, потому что он был весьма хороший человек и приятный в беседе. Государь к нему благоволил, находил удовольствие с ним разговаривать и, будучи весьма прост в обращении, для того, чтобы иметь приятного и умного человека поближе, назначил ему для летнего житья один из домиков в царскосельском саду.

Павильон этот или домик — неподалеку от дворца; во время пожара он был в большой опасности, несколько раз загорался, но государь приказал непременно, во что бы то ни стало, домик Карамзина отстоять, и его спасли.[21] Кроме того, что государь был милостиво расположен к искусному историку, он знал, что у него на дому много редких рукописей, и за них опасался. На другой день после пожара государь сам ходил к Карамзиным в гости и навестил Екатерину Андреевну, которая была очень милая и достойная женщина. Императрицы ее ласкали, и она нередко запросто с своим мужем у них обедывала в Царском Селе и в Павловске.

III

В 1822 году пароходы были еще новостью и не очень усовершенствованы, и потому их опасались. Моим барышням хотелось попробовать съездить в Петергоф на пароходе, однако я их не послушала, а наняла карету взад и вперед и заплатила за нее два золотых, то есть сорок рублей.

Сперва мы были в Петергофе утром и в простой день, в будни, чтобы удобнее все рассмотреть. В то время во дворце никто не жил, и мы по всему дворцу ходили и все видели.

Сравнительно с другими дворцами он кажется невелик и во внутренности оставался в том виде, как был при Петре Великом, который его построил, и убранством своим нисколько не удивляет; есть частные дома, которые обширнее и богаче.

Стриженый сад, в подражание версальскому саду, был разведен и разбит каким-то очень известным садовником, выписанным из Голландии.[22] Таких стриженых садов с регулярными аллеями в мое время было премножество, с тою только разницей, что этот гораздо обширнее, но что показалось мне диковинным — это фонтаны, которые на каждом шагу: куда ни обернись, всё фонтаны, и некоторые для нас пускали нарочно, чтобы дать нам понятие.

В другой раз мы ездили на петергофский праздник июля 22, в день именин императрицы Марии: все фонтаны были пущены, и весь сад иллюминован. Кто не видал Петергофа в день праздника, тот не имеет о нем понятия; это так хорошо и ослепительно, что, не видав, и вообразить себе этого невозможно. Бывавшие в Версале говорят, что своими постройками Версаль превосходит все царские резиденции, но множеством фонтанов и их красотой Петергоф несравненно великолепнее, потому что там воду откуда-то провели машинами и накачивают, а здесь воды вволю, она течет прямо из озера, которое выше дворца, и из фонтанов уходит в море. На берегу есть небольшой домик, называемый «Монплезир»,[23] оттуда вид на самое море удивительный. Этот домик в особенности любила императрица Елизавета Петровна, и там-то часто она пировала, то есть ужинала, потому что при ней и в мое время обедывали рано, а настоящий пир был ужин, часов в 8 или в 9 вечера. В среду и в пяток у государыни вечерний стол был после полуночи, потому что она строго соблюдала постные дни, а покушать любила хорошо, а чтоб избежать постного масла, от которого ее тошнило, она дожидалась первого часа следующего непостного дня, и ужин был сервирован уже скоромный. У императрицы был, говорят, замечательный столовый сервиз, из которого мне довелось видеть некоторые штуки. Так как блюда ставились на стол, то обыкновенно они были с крышками, чтобы кушанье нескоро остывало, и сервиз императрицы был презамысловатый: крышки были сделаны из фарфора наподобие кабаньей головы, кочна капусты, окорока и т. п., и очень искусно.

Вот еще странность императрицы, про которую я слышала от батюшки. Государыня терпеть не могла яблоков и, мало того, что сама не кушала их никогда, до того не любила яблочного запаху, что узнавала по чутью, кто ел недавно, и гневалась на тех, от которых пахло: ей делалось дурно, и ее приближенные весьма остерегались и даже накануне того дня, когда им следовало являться ко двору, до яблоков и не дотрогивались. Было, говорят, несколько случаев, что императрица, почувствовав с отвращением этот противный для нее дух, от себя прогоняла со строгим выговором.

IV

Мы ездили в Кронштадт и в Шлиссельбург. Тут уж делать было нечего, в карете не поедешь, — пришлось плыть на пароходе. Сначала мне было очень боязно, я тревожилась и трусила, потом перестала бояться, и под конец мне это очень даже понравилось. Двигаешься вперед и скоро, а тебя не тряхнет, не толкает, как в экипаже — покойнее. Время было хорошее, море спокойно, и мы преблагополучно доплыли из Петербурга в Кронштадт, но на обратном пути что-то такое приключилось с машиной, и мы возвратились уже на боку и еле-еле дотащились до набережной.

Будучи в Шлиссельбурге, я живо припомнила все то, что больше чем за пятьдесят лет мне рассказывала покойная тетушка Марья Семеновна Римская-Корсакова. Ее муж, дядюшка Александр Васильевич, стоял там со своим полком в то время, когда вышла смута и произошла известная история Мировича, составившего заговор в пользу Иоанна Антоновича, сидевшего в Шлиссельбургской крепости[24]. В суматохе, которая сделалась, когда распространился слух, что узник бежал, кого-то убили, но говорили, что убитый был не Иоанн Антонович. Иоанн Антонович бежал, а убит был другой по ошибке, и целые три дня обыскивали все дома. Приходили и к тетушке и везде все перешарили, перерыли во всех сундуках, ходили по погребам и чуланам и лазили по чердакам. Такой обыск утвердил всех в мысли, что узник бежал, хотя и говорили, что он убит. Тетушка была твердо уверена, что он бежал. Некоторые подтверждали это мнение и тем, что Мировича казнили, а императрица была милосердна, и ежели бы Мирович не упустил узника, то, наверное, государыня его бы помиловала.[25] Как ни секретно держали Иоанна Антоновича, однако были люди, которым довелось его видеть, и они рассказывали, что он был красавец, высокого роста, белокурый, с голубыми глазами; говорил тихо, плавно и был умен.[26] Тетушка подробно про него рассказывала, но я многое позабыла, а иному и поверить трудно…

V

В то время, как мы жили в Петербурге, ко мне приезжает однажды одна моя хорошая знакомая, вдова средних лет, имевшая единственного сына, только что произведенного в офицеры.

— Як вам с просьбой, Елизавета Петровна; сделайте милость, не откажите.

— Что такое, моя милая, — говорила я ей, — скажи мне, и ежели я могу — сделаю.

— Позвольте вашим двум лакеям прийти ко мне завтра поутру.

— С большим удовольствием; на что они тебе понадобились?

— Вы знаете, я имею сына, которого недавно сделали офицером…

— Ну так что же?

— Он стал дурно себя вести, замотался, на днях возвратился домой выпивши, а вчера распроигрался; хотя я имею состояние, но его ненадолго хватит, ежели мой сын так станет жить.

— Это очень жаль, только я все-таки не понимаю, на что тебе мои люди понадобились.

— Я хочу сына высечь, — говорит мать, а сама плачет…

— Что это, матушка, ты за вздор мне говоришь, статочное ли это дело? Ему под двадцать лет, да еще вдобавок он и офицер; как же могут мои люди его сечь? За это их под суд возьмут.

— Да я им сечь и не дозволю; они только держи, а высеку я сама…

— Милая моя, он офицер, как же это возможно…

— Он мой сын, Елизавета Петровна, и как мать я вольна его наказать, как хочу, кто же отнял у меня это право?

Как я ни уговаривала ее, она поставила на своем, выпросила у меня моих людей Фоку и Федора.

Они пошли к ней на другой день поутру. Сын ее был еще в постели, она вошла к нему в комнату с моими лакеями, заставила их сына держать, а сама выпорола его, говорят, так, что он весь день от стыда и от боли пролежал не вставая.

Это средство помогло, как рукой сняло: полно пить и в карты играть.

Потом она приезжала меня благодарить и моим людям дала по рублю каждому.

Лет десять спустя после этого докладывают мне, что приехал такой-то; приняла, а сама не знаю, с кем говорю, совершенно позабыла его фамилию… спасибо, сам мне напомнил.

— Помните в Петербурге ваших людей брала у вас покойная матушка, чтобы меня высечь?.. Я тогда был еще почти мальчиком.

Тут только я и вспомнила.

— Очень тогда мне это было конфузно, а теперь от души благодарю покойную матушку, что она прибегла к такому домашнему средству; благодарю и вас, что помогли матушке.

Вот как в прежнее время умные матери исправляли своих взрослых сыновей, и не смели они сердиться и от злости не стрелялись и не давились, а еще благодарили.

Попробуй-ка теперь кто это сделать, да что бы такое вышло?

Он спросил меня, живы ли еще те два человека, которые помогали его матери его высечь. Я отвечала, что живы еще, и он, уезжая, пожелал их видеть и каждому из них дал сколько-то на чай и сказал им ласковое слово и большое спасибо.

Он вышел очень хорошим человеком, трезвым и не играющим, и был после в чинах, но я его совсем потеряла из виду и про него более и не слыхала. {Кто был по фамилии этот офицер, бабушка никогда не хотела сказать, как я ни добивался: «Статочное ли это дело назвать его: это было бы для него конфузно, что другие узнают, что его секла мать… Молод был, шалил, ну, мать и наказала».

Я неоднократно допытывался про фамилию, так и не узнал, а наконец, бабушка сказала мне: «Представь себе, что я и сама позабыла, как звали мою знакомую, что сына-то высекла».[27] Тайна осталась тайной навсегда, так что после того я уже и не допытывался, а теперь не у кого и спросить.}

VI

Все, что было замечательного в Петербурге, мы все» видели. Зимний дворец мы осматривали во время отсутствия двора и потому могли побывать во всех покоях. Эрмитаж, который после того не раз переделывали, тогда был еще в том виде, как при императрице Екатерине, которая так им утешалась и где она задавала такие замысловатые праздники, ярмарки и лотереи. Там был особый театр, в который допускались только избранные из царедворцев.[28]

Может статься, теперь больше картин и разных редкостей, чем было в ту пору, и этим лучше Эрмитаж и богаче, да уж не тот он, где бывала великая государыня, где бывал Потемкин, Румянцев и все эти знаменитости того времени.

Осматривая Академию художеств, мы познакомились с начальником мозаичного отделения — Веклером.[29]

Моим барышням очень понравилась эта работа, и я приглашала Веклера бывать у нас и давать им уроки.

Он был большой мастер своего дела и работал хорошо и очень живи. При начале работы большая пачкотня, когда заливают формочки составом, в который потом начинают вставлять цветные стеклышки. Очень это медленная работа, но раз сделанное никогда уже не испортится. Много разных вещиц тогда наделала Грушенька и подарила мне пейзаж для табакерки — «Красная Шапочка», который я велела обделать, в черепаховую оправу. {Эта мозаика, вынутая из табакерки и оправленная в золото, превратилась в прекрасную брошку и принадлежит правнуке рассказчицы.[30]}

В то время была большая мода рисовать по дереву цветы гуашью и по белому бархату.

Тут я тоже пригласила двух рисовальных учителей, так что, живя в Петербурге, мои девицы кой-чему понаучились.

Сестре княгине Александре Петровне они подарили прекрасные ширмы из чинарового дерева в восемь половинок: верхние филенки — большие букеты цветов, рисованных по дереву, а средние — по темно-вишневому фону разные купидоны и барельефные фигуры; тогда это было очень модно, казалось хорошо, и знатоки ценили дорого. Каждая из дочерей нарисовала и для себя несколько вещей — работных ларчиков и корзиночек.

Рисованье по бархату было в большом употреблении, и английский бумажный бархат оттого очень вздорожал. Тогда рисовали по бархату экраны для каминов, ширмы, подушки для диванов, а у некоторых богатых людей, бывало, и вся мебель на целую комнату; делали рисованные мешки для платков или «ридикюли», которые стали употреблять после того, как вышли из моды карманы, потому что платья стали до того узить, что для карманов и места не было; но мы, люди немолодые, от карманов не отступали, а ридикюли носили ради приличия.

Помню я, что в прежнем московском дворце была целая комната с такими бархатными рисованными стенами: материя была полосатая, полоса голубая и полоса белая, а по ней гирлянда розанов разных цветов; стены и мебель — все было одинаковое. Наверно, и теперь еще где-нибудь в дворцовых кладных или рухлядных палатах хранятся эти старые обои.

К слову пришлось, застала я, но только это очень давно было, почти что в дни моего детства, в начале 1780-х годов, и мужчины нашивали такие рисованные жилеты «с сюжетами», то есть немало что с картинами, только по белому атласу и шитые шелками, а пуговицы на кафтанах величиною в медный пятак с разными изображениями и фигурами, рисованные на кости, по перламутру и даже эмалевые в золотой оправе, очень дорогие. Потом, когда перестали носить французские кафтаны и пудру, все эти прихоти оставили, попало в моду сукно, куда уж кружева носить! — и белья, бывало, ни на ком не увидишь: жилет застегнут доверху, а на руках ни манжеток, ни рукавчиков и не ищи.

Во время зимы 1822 года было несколько маскарадов при дворе; нам достали билеты, мы ездили в Зимний дворец и с хор смотрели, что делалось внизу в зале.

Граф Александр Иванович Соллогуб, который доставал нам билеты, снизу увидел, что мы приехали, кивнул нам головой, немного погодя пришел к нам на хоры и, усевшись с нами, начал нам всех называть. Императрица Елизавета Алексеевна, которую я видела в первой ее молодости, оставалась в моей памяти ангельской красоты, — тут я увидела ее ужасно постаревшею, довольно полною и с лицом, на котором местами показывались красные пятна; словом, она была неузнаваема, так изменилась. Но зато великая княгиня Александра Федоровна, очень мне понравившаяся на бале у Апраксиных в 1818 году, тут показалась мне еще привлекательнее, и я нашла, что она удивительно похорошела. Муж ее, великий князь Николай Павлович, высокий ростом и стройный, был очень худощав в то время и совсем не так величествен и важен, каковым я видала его после того в Москвев соборах.

Михаил Павлович был тогда почти что юношею и женат еще не был, а женился он года два спустя на виртембергской принцессе, которую по принятии православия стали называть Еленой Павловной; она приходилась императрице Марии Федоровне как-то племянницей, то есть считались в родстве между собою.

Не будучи чиновною и не имея доступа ко двору, мне никогда не приходилось видеть придворного бала, потому что балы в собраниях в присутствии высочайших особ — это совсем другое дело, чем бал при дворе. Очень мне любопытно было следить за всеми этими господами, как они старались незаметным манером друг друга оттереть и будто бы случайно стать там, где могли привлечь к себе внимание или надеялись услышать милостивое слово. Все эти фокусы находящимся в зале незаметны, а с хор видно всех в одно время: смотри только, так вот и увидишь, куда все стремятся…

VIII

Сговорившись с сестрой жить в одном доме, мы положили, чтобы никому не стеснять себя, утром не дожидаться друг друга к чаю и пить его у себя по комнатам, но обедать, пить вечерний чай и ужинать вместе.

Дом мы нанимали пополам, и за стол я платила сестре половину, а то князь Николай Семенович при своей скупости меня бы со свету сжил и считал бы каждый кусок, который мы глотаем. Я была покойна, что Вяземским не в тягость, и так же, как и они, была у себя дома.

Сестра здоровьем видимо слабела: чувствовала большую слабость, боль в желудке и нередко не выходила к столу, худела и желтела. Смолоду она была прекрасна собой: высока ростом, стройна, величественна и держала себя с большим достоинством. Ее называли la belle Korsakoff, {прекрасная Корсакова (франц.). — Ред.} а меня — la petite Korsakoff. {маленькая Корсакова (франц.). — Ред.} He видавшись с сестрой года два и свидевшись в Петербурге, я была поражена ее переменой; будучи немного старее меня, она предо мною казалась старухой.

Мой приезд ее сначала несколько оживил, и она мне очень обрадовалась.

— Ах, голубушка моя, как я рада тебе; часто я стала прихварывать, недолго мне остается пожить, а хотелось бы мальчиков моих людьми видеть… ну когда они на своих ногах будут?..

Я утешала сестру, а сама я знала, что она непрочна. Слава Богу, что хоть эти десять месяцев мне пришлось с нею побыть и утешить и себя и ее пред концом ее жизни. Мы были с нею всегда дружны, потому что она была немногим меня старше, всего года на два; мы вместе выезжали, стало, все наши воспоминания молодости были одни и те же, да и по характеру мы с нею приходились друг другу по сердцу.

При бешеном и невыносимом нраве (очень доброго сердцем) князя Николая Семеновича сестре было иногда очень тяжело, и я думаю, что отчасти и болезнь, от которой она и умерла, причину свою имела в частых волнениях и раздражениях. Кому могла сестра передать свои скорби? В наше время никакая порядочная женщина не дозволяла себе рассказывать про неприятности с мужем посторонним лицам: скрепи сердце да и молчи.

Сестра мне открывалась не раз, что ей часто очень тяжело: муж рассердится за пустяк и безделицу и недели по две дуется. Мальчикам Вяземским было уже лет 17 и 16; они все это видели; сестра старалась скрыть от них безалаберность их отца, брала на себя быть веселою, обращала в шутку, что князь не в духе, и все это ей стоило немало труда.

Князь Андрей, старший из моих племянников, был высок ростом, прекрасно сложен, строен, лицом очень красив и имел в то время прекрасный цвет лица и такую нежность кожи, что скорее был похож на девочку, чем на мальчика, отчего его товарищи иногда и дразнили, называли его «Катенькой», и он очень этим обижался.

Характером он был кроток и мягок, откровенен, к матери ласков, и потому и отец и мать заметно его больше любили, чем его брата.

Князь Александр, немного пониже ростом, лицом был еще красивее брата, глаза голубые, прекрасные, но со взглядом до того пронзительным, что он становился иногда неприятен… Умнее старшего брата, он был очень вспыльчив и по нраву скорее походил на отца, чем на мать. Насмешлив и дерзок на ответы, и он часто с отцом ссорился, того и гляди, что князь Николай Семенович его поколотит; сестра, бывало, как на горячих углях, когда у них выйдет перестрелка.

Князю Андрею никогда не было ни в чем удачи: лошадь ли ему купят, ружье ли или там что-нибудь еще, — что-нибудь да выйдет ему неприятное, а князю Александру, напротив того, все везло и во всем была удача, и не попадись он по своей необдуманности в историю 14 декабря, он далеко бы опередил своего брата. Этим он совсем испортил свою карьеру; однако нашлись добрые люди, которые выручили его из беды, так что он не был даже отставлен от службы, а только из гвардии переведен в армию.[31] Много ему тогда помогла сестра Екатерина Петровна Архарова: она имела сильных и влиятельных друзей, была коротка с баронессой Ливен, воспитательницей великих княжен, имевшей большое влияние на покойную императрицу Марию Федоровну, к которой и сама имела свободный доступ, так что в Павловске зачастую езжала к ней просидеть с нею запросто вечерок.

Князь Андрей, напротив того, служил всегда законному государю верой и правдой, был хорошо принят на придворных балах и был из числа тех кавалеров, к которым благоволила императрица Александра Федоровна, и весьма часто он удостоивался чести с нею танцевать. Знатные старухи его ласкали и прочили ему своих внучек; так, княгиня Наталья Петровна Голицына желала, чтоб он женился на ее внуке Строгановой, вышедшей потом за графа Ферзена, но этот брак почему-то не состоялся. Князь Ларион Васильевич Васильчиков, брат княгини Татьяны Васильевны Голицыной, сватал ему свою дочь, прекрасную и премилую, девушку, которая и ему нравилась, но дело разошлось по скупости князя Николая Семеновича. Васильчиков, будучи очень расположен ко князю Андрею и желая иметь его своим зятем, посылал спрашивать у отца, «сколько он будет давать сыну на содержание, ежели он женится». Отец Вяземский был очень туг на денежку, ответил, что больше того, что он теперь дает сыну, он дать не может; так дело и кончилось ничем. Эта Васильчикова была потом за Лужиным и умерла очень молодою…

Во время коронации императора Николая Павловича князь Андрей был при особе государя и во все время царской трапезы в Грановитой палате стоял у ступенек трона с обнаженным палашом… Государь милостиво вспоминал об этом и неоднократно говаривал ему: «А помнишь, как ты меня короновал?..»

Блестящая его ожидала будущность, умей он умненько воспользоваться всеми благоприятствовавшими ему обстоятельствами: так нет же, все не впрок ему пошло. Первое, что ему повредило — это особенная его дикость и излишняя боязливость показаться навязчивым: ему предлагают, а он совестится — отказывается; ну, разумеется, кто был побойчее его, тот и шел вперед и лез в гору. Потом ему было великою помехой то, что он был слишком влюбчив и охотник кружить головы молодым женщинам. Сам красавец и достаточно умен, чтобы быть любезным, он нечасто встречал жестоких красавиц; сперва он завлекал, а потом уж и сам так увлекался, что и невозможно было отстать вовремя. Конечно, эти красавицы были не какие-нибудь такие, которых и назвать нельзя, а самые лучшие цветки тогдашнего петербургского высшего круга, и несмотря на всю свою скромность и осторожность, чтобы не скомпрометировать благородных женщин, многое всплывало кверху и навлекло на него ненависть и вражду людей сильных, которые ему исподтишка мстили и вредили.

Брат князь Николай Семенович, не быв никогда сам ни волокитой, ни шаркуном, вместо того, чтоб отговаривать молодого мальчика, ему точно поблажал, и когда в 30-х годах князь Андрей гащивал по зимам в Москве, старик нарочно тащится, бывало, в Благородное собрание на бал, чтобы потом рассказать мне, за кем сын его волочится. Раз я не вытерпела и сказала зятю: «Я, право, тебе, брат, удивляюсь, чему ты тут радуешься, что твой сын у мужей отбивает жен: разве хорошо, что ль, или похвально такое волокитство? Дай Бог, чтоб ему самому в жизни это со временем не отозвалось; знаешь, по пословице: чего не желаешь себе, того не делай и другим». Не понравилось это старику, он надул на меня губы и несколько дней сряду ко мне ни ногой, пока не сошла с него дурь…

IX

В то время, как мы жили в Петербурге, презабавную он выкинул штуку с Анночкой. Теперь мне это смешно, а тогда куда как было мне досадно и прискорбно. Ездили мы как-то утром по лавкам, были и в меховой, приценились к меховым палатинам (palatine), какие тогда были в моде. Вот за обедом Анночка и рассказывает сестре, что мы видели, и говорит, «что хороши палатины, да дороги — нет меньше ста рублей».

— А тебе очень нравится палатин? — вдруг спрашивает князь Николай Семенович у Анночки.

— Да, дяденька, очень нравится, да нахожу, что дорого…

— Ну, я тебе дарю…

Поехал на другой день, купил палатин и подарил Анночке.

Та в большой радости… Смотрим, к вечеру князь Николай Семенович как в воду опущенный: не глядит ни на кого, молчит, спросишь — не отвечает.

Не в диковинку нам с сестрой были эти штуки; думаем, так что-нибудь ему попритчилось… На другой день стали примечать, что он дуется на Анночку; как та в комнату войдет, он замолчит или выйдет из комнаты, за столом сядет к ней боком, чтобы на нее не глядеть, да так две недели на нее дулся за то, что подарил ей палатин!

Эта пустячная история много перепортила нам всем крови: Анночка пресамолюбивая, видит, что дядя на нее дуется, и здороваться с нею даже не хочет; сестре совестно за мужа, жаль племянницу, которая ни в чем не виновата; неловко со мною, и мне конфузно, да и, признаюсь, досадно было на зятя. К счастию, пришлось так, что через две недели после подарка этого палатина я прослышала, что которому-то из мальчиков Вяземских хочется купить ружье. Стоит оно полтораста рублев, денег своих нет, а отцу и заикнуться не смей, я и подарила ему денег на ружье, а чтобы другому не было завидно, дала столько же и ему, сколько его брату. К вечеру узнал это князь Николай Семенович, совестно стало ему… «Ты, сестра, все мотаешь, — говорит он мне, — ну на что ты балуешь моих мальчиков, даришь им деньги на пустяки, к мотовству их только приучаешь?»

— Напрасно ты говоришь, князь Николай Семенович, что я их балую; ты тешишь моих детей, а я твоих: долг платежом красен…

— Я тешу твоих, говоришь ты, а чем же бы это?

— А как же: палатин ты Анночке подарил…

— Ах, да… а я и позабыл, ха-ха-ха, — громко захохотал он, тем все и прошло. И к вечеру стал говорить с Анночкой, как будто ничего никогда и не бывало. Такой был престранный человек.

Нагостившись вдоволь в Петербурге, я стала поговаривать об отъезде и заказала себе у лучшего каретного мастера Вебера большую дорожную четвероместную карету за три тысячи рублей. Эта карета-то меня и задержала, а то бы, может статься, я уехала и прежде.

Не жалею я, что позамешкалась в Петербурге — побыла я с сестрой на последних порах ее жизни: расстались мы с нею в июле 1822 года, а 7 мая следующего 1823 года ее не стало в живых. Она последние годы очень хворала, болела желудком и очень страдала; оказалось потом, что у нее был рак в желудке и от того изнурительная лихорадка.

Очень мы плакали, расставаясь: я чувствовала, что нам больше не суждено было видеться в этой жизни. Она тоже предчувствовала, что не долго наживет, и говорила мне это. Я, конечно, ее утешала, звала в Москву, а сама видела, что при ее слабости и болях она не жилица. Утешило ее, что мальчиков ее произвели в офицеры; не могла она довольно на них налюбоваться. Милая, хорошая, умная и достойная была женщина и, несмотря на всю безалаберность мужа, любила его, как следует жене, и была прекрасная мать.

Сестру схоронили на Охтенском кладбище. Изо всех моих сестер и братьев я любила сестру Вяземскую более других; она была умнее всех нас и лучше из себя; была приветлива и ласкова, но держала себя очень важно и с достоинством, и так как была довольно большого роста, то имела величественную осанку и с виду была совершенная княгиня.

Мы возвратились из Петербурга в июле месяце и, проведя несколько времени в Москве, поехали в деревню, где и жили довольно поздно. Год окончили благополучно. Не было у нас в родстве ничего замечательного, потому ничего не приходит на память.

Примечания к главе пятнадцатой

[1] Пейзажный сад. — В обычном понятии это сад не регулярный (каковыми были сады французские), а естественный, и предназначался он главным образом для прогулок (подробно о пейзажных садах, и в частности о Павловском парке, см.: Лихачев Д. Поэзия садов. Л., 1982). Творцом знаменитого «пейзажного» павловского парка был итальянский живописец, театральный декоратор и архитектор П. ди Г. Гонзаго (1751–1831), с 1792 г. работавший в России. Им же была расписана галерея павловского дворца, получившая название галереи Гонзаго. В создании павловского паркового ансамбля участвовали также В. Ф. Бренна, А. Н. Воронихин, К. И. Росси.

[2] …знаменитый Розовый павильон был построен архитектором А. Н. Воронихиным в 1801 г. для П. И. Багратиона и свое название получил позднее, в 1811 г., после того как его приобрела императрица Мария Федоровна. Она сделала из дачи павильон-салон по типу версальского Малого Трианона. Розы и окружали здание павильона, и являлись частью его интерьера (декоративные розы на входных чугунных воротах, на мебели, на фарфоровой посуде). Знаменит же павильон был тем, что в нем протекала литературная жизнь Павловска. Здесь у Марии Федоровны собирались поэты и литераторы (а среди них — Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, А. И. Тургенев, К. Н. Батюшков), а на круглом столе лежала книга, в которую «посетители могли заносить свои стихи, а художники — свои рисунки» (см.: Анциферов H. L. Пригороды Ленинграда. М., 1946, с. 84). В Розовом павильоне проходили различные празднества и торжества (см.: там же, с. 84–85).

[3] …что такое называется «Эолова арфа», и слышала, как она играет, когда ветер шевелит струны… — «Эолова арфа» находилась в Розовом павильоне (ныне восстанавливается).

[4] …пожар в Царском Селе… часть дворца. — Пожар в Екатерининском дворце случился в 1820 г. H. M. Карамзин писал И. И. Дмитриеву 14 мая: «Пишу с пепелища: третьего дни сгорело около половины здешнего великолепного дворца: церковь, лицей, комнаты имп<ератрицы> Марии Федоровны и государевы <…> ветр был сильный, а царскосельская полиция не петербургская, не московская-для гашения пожаров <…>: прибежало множество солдат, но с голыми руками» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 2, с. 407).

[5] Янтарная комната, про которую столько кричали… считали чудом… Эта комната была создана из янтарей, украшавших во дворце Monbijou янтарный кабинет прусского короля Фридриха Вильгельма I. Он подарил янтари Петру I во время пребывания последнего в Потсдаме в 1716 г. Янтарная комната была создана при Елизавете Петровне, и работами руководил В. В. Растрелли (комната была вывезена оккупантами во время Великой Отечественной войны, и местонахождение ее сейчас неизвестно).

[6] …неподалеку от дворца тот домик… жил тогда историк Карамзин. — Начиная с 1816 г. H. M. Карамзин поселился в Петербурге, живя летом и осенью в Царском Селе, где по приказу Александра I для него был отделан один из «кавалерских» домов с маленьким кабинетом во флигеле (он сохранился до настоящего времени и находится на углу ул. Комсомольской и Труда).

[7] …пока не прославился написавший «Русскую историю». — Намерение H. M. Карамзина стать историографом относится к 1803 г.; первые 8 томов «Истории государства Российского» появились в 1818 г.

[8] …в молодости путешествовал по чужим краям и описал это в письмах… — Заграничное путешествие Карамзина состоялось в 1789–1790 гг., а в 1791–1795 гг. в «Московском журнале» и альманахе «Аглая» появлялись отдельные главы «Писем русского путешественника» (отдельным изданием книга вышла в 1798–1801 гг.). О сложной творческой истории «Писем…» и об их своеобразной жанровой природе см. в статье Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского «Письма русского путешественника Карамзина и их место в развитии русской культуры» в кн.: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Изд. подгот. Ю. М. Лотман, Н. А. Марченко, Б. А. Успенский. Л., 1984 (серия «Литературные памятники»). Говоря о сложной и многослойной смысловой нагрузке текста Карамзина, авторы статьи справедливо утверждают: «По мере приближения к миру Карамзина перед читателем раскрываются богатство и сложность ассоциаций, игра точками зрения, та многослойная структура смысла, которая делает «Письма…» произведением, непосредственно предшествующим прозе Пушкина» (см.: там же, с. 576).

[9] …чувствительную историю о «Бедной Лизе»… — Повесть «Бедная Лиза» впервые была напечатана в «Московском журнале» за июнь 1792 г.

[10] Он жил тогда на даче у Бекетова под Симоновым монастырем… многие из московских барынь начали туда ездить, принимая выдумку за настоящую правду. — С Платоном и Иваном Бекетовыми Карамзин подружился еще во времена ученья в пансионе Шадена. Читательский восторг по поводу повести Карамзина ярче всего выразился в том факте, что так называемый «Лисин пруд» возле стен Симонова монастыря стал излюбленным местом прогулок московского общества; его даже начали с тех пор называть Лизиным прудом. Биограф Карамзина писал: ««Бедная Лиза» владела сердцами русских читателей пятнадцать лет без соперницы, и только в 1808 году она разделила свою славу с Марьиной рощей и потом Людмилой, первой балладой Жуковского, еще лет на 20» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 1, с. 205).

[11] …напечатал немного спустя… «Наталью, боярскую дочь», а после того «Марфу-пасадницу». — «Наталья, боярская дочь» была напечатана в No 10–11 «Московского журнала» за 1792 г. (ч. VIII), «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» — в No 1–3 журнала «Вестник Европы» за 1803 г.

[12] …тягаться с Татищевым и Щербатовым? — Об «Истории Российской с древнейших времен» В. Н. Татищева см. примеч. 3 к Главе первой; «История российская от древнейших времен» в 15-ти частях М. М. Щербатова (1733–1790) выходила в С.-Петербурге в 1896–1898 гг.; повествование оканчивалось на 1610 г.

[13] Мать Карамзина умерла, когда он был еще ребенком… — Точная дата смерти Екатерины Петровны Карамзиной (рожд. Пазухиной) неизвестна. Биограф H. M. Карамзина заметил, что она «скончалась во времена его младенчества» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 1, с. 2).

[14] …женился на другой… племянник Иван Иванович, с которым Карамзин был очень дружен… — M. E. Карамзин женился второй раз на Авдотье Гавриловне Дмитриевой. И. И. Дмитриев писал об их свадьбе: «В толпе пирующих увидел я в первый раз пятилетнего мальчика в шелковом перувьеневом камзольчике с рукавами, которого русская нянюшка подводила за руку к новобрачной и окружавшим его барыням. Это был будущий наш историограф Карамзин. Отец его, симбирский помещик, отставной капитан Михайло Егорович соединился тогда вторым браком с родною сестрою моего родителя, воспитанною по ее сиротству в нашем семействе» (Дмитриев, с. 38).

[15] …куратору Московского университета Муравьеву. — Речь идет о сенаторе Михаиле Никитиче Муравьеве (1757–1807), писателе, товарище министра народного просвещения; он был также воспитателем будущего императора Александра I.

[16] …приказал дозволить Карамзину пользоваться всеми архивами и библиотеками. — 31 октября 1803 г. появился указ Александра I о назначении Карамзина историографом. В указе о ежегодном «пенсионе» в две тысячи рублей, в частности, говорилось «о невозбранном позволении просителю читать сохраняющиеся как в монастырях, так и в других библиотеках, от святейшего Синода зависящих, древние рукописи, до российских древностей касающиеся» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 1, с. 397). Появлению указа предшествовало обращение самого историка с письмом на имя H. M. Муравьева с просьбой похлопотать перед правительством о пенсии: «…будучи весьма небогат, я издавал журнал с тем намерением, чтобы принужденною работою <…> купить независимость, возможность работать свободно <…>, сочинять «Русскую историю», которая с некоторого времени занимает всю душу мою, — писал Карамзин 28 октября 1803 г. — Могу и хочу писать «Историю», которая не требует поспешной и срочной работы; но еще не имею способа жить без большой нужды <…>, хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть лет: ибо в это время надеюсь управиться с «Историею». И тогда я мог бы отказаться от пенсии: написанная «История» и публика не оставила бы меня в нужде…» (там же, ч. 2, с. 16–17).

[17] …узнали об этом из журнала «Вестник»… — В 1802—начале 1804 г. H. M. Карамзин был редактором «Вестника Европы». В декабрьском номере журнала, прощаясь с читателями, Карамзин писал о своем будущем труде: «Милость нашего императора доставляет мне способ отныне совершенно посвятить себя делу важному и, без сомнения, трудному: время покажет, мог ли я без дерзости на то отважиться. Между тем с сожалением удаляюсь от публики, которая обязывала меня своим лестным вниманием и благорасположением…» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 1, с. 397).

[18] На ком был женат Карамзин в первом браке, я не знаю… — В апреле 1801 г. Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой, младшей сестре своего «сердечного» друга Н. И. Плещеевой и родственнице жены Ф. В. Ростопчина. Е. И. Карамзина умерла летом 1802 г., оставив дочь Софью.

[19] …женился на дочери князя Вяземского… Екатерине Андреевне. — Е. А. Карамзина была внебрачной (но удочеренной) дочерью знатного вельможи А. И. Вяземского и баронессы Е. К. Сиверс и до замужества носила фамилию Колывановой.

[20] Через Вяземского… лично известен великой княгине Екатерине Павловне, жившей в Твери… читал государю отрывки из своей «Истории»… — По словам биографа, «в конце 1809 года государь император Александр Павлович был в Москве вместе с великою княгинею Екатериною Павловною и сказал Карамзину несколько приветственных слов, встретясь с ним на бале. Великая княгиня осыпала его ласками, познакомилась с ним, кажется, через родственника ему по первой жене графа Ростопчина и пригласила к себе в Тверь <…>. Карамзин поехал туда, пробыл шесть дней, обедал всегда во дворце и читал по вечерам свою «Историю» великой княгине и великому князю Константину Павловичу» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 2, с. 58). По свидетельству самого Карамзина, он не раз «беседовал» с Александром I о русской истории и о современных государственных проблемах: «…в течение шести лет мы имели с ним несколько <…> бесед о разных важных предметах. Я всегда был чистосердечен; он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако же слушал их, хотя им большею частию не следовал…» (там же, с. 450).

[21] …домик… во время пожара… был в большой опасности… его спасли. — Сам Карамзин, описывая в письме к И. И. Дмитриеву пожар царскосельского дворца (см. выше, примеч. 4), продолжал: «…огонь пылал, и через десять минут головни полетели и на историографский домик; кровля наша загорелась. Я прибежал к своим. Катерина Андреевна не теряет головы в таких случаях: она собрала детей и хладнокровно сказала мне, чтобы я спасал свои бумаги. Двое из наших людей заливали огонь, а с другими мы успели кое-как все вынести и отправить в поле, а сами ждали, чем решится судьба нашего домика. Три раза кровля загоралась, но мы всё тушили, и вдруг ветер затих, поворотив в другую сторону…» (Карамзин, Материалы для биографии, ч. 2, с. 408).

[22] Стриженый сад, в подражание версальскому… известным садовником, выписанным из Голландии. — Первоначальная планировка петергофского Верхнего сада осуществлялась в 1714–1724 гг. архитектором И.-Ф. Браунштейном и Ж.-Б. Леблоном, садовниками Л. Гарнихфельтом и А. Борисовым. «Его (сад. — Т. О.) часто сравнивают с Версалем, — писал о нем в 1902 г. А. Н. Бенуа, — но это по недоразумению <…>. Действительно, Петр воспроизвел в Петергофе две-три диковины, поразившие его в Версальских садах, но как раз этих диковин, за исключением Пирамиды, в настоящее время нет и следа. Совершенно особый характер Петергофу придает море. Петергоф как бы родился из пены морской, как бы вызван к жизни велением могучего морского царя. Версаль царит над землей <…>. Фонтаны (вернее, вода фонтанов) в Версале изящное украшение <…> Петергоф — резиденция царя морей. Фонтаны в Петергофе — не придаток, а главное. Они являются символическим выражением водяного царства, тучей брызг того моря, которое плещется у берегов Петергофа. Самые дворцы в Петергофе имеют особую физиономию. Они приземистые, точно сжались от морского ветра. И вокруг растительность такая же. Нет высоких дубов, как в Царском, или пышных групп деревьев, как в Павловске. Узкой прибрежной полосой тянется Нижний (самый характерный для Петергофа) сад, с его прямыми дорожками, весь пропитанный морской сыростью, с чахлой листвой, постоянно срываемой суровыми ветрами. При Петре и Елисавете этот сад был еще типичнее — весь стриженый, еще более низкий, еще более приморский…» (см.: Бенуа А. Н. Петергоф в 18 веке. — Художественные сокровища России, 1902, No 8, с. 140–143).

[23] «Монплезир» — любимый приморский дворец-эрмитаж Петра I, который при нем иногда называли «голландским домиком». Постройка его началась в 1714 г. и завершилась к 1723 г. Здесь царь останавливался во время приездов в Петергоф для отдыха. «Монплезир» был украшен картинами с изображением моря и кораблей.

[24] …известная история Мировича, составившего заговор в пользу Иоанна Антоновича, сидевшего в Шлиссельбургской крепости. — Речь идет о кровавом эпизоде начала правления Екатерины II — убийстве Ивана VI Антоновича. Еще в двухмесячном возрасте единственный законный наследник престола, правнук Петра I, он был провозглашен императором (1740–1741 гг.; государством за него управляли сначала Бирон, потом его мать Анна Леопольдовна), но свергнут гвардией Елизаветы Петровны и отправлен с родителями в Ригу (до 1742 г.), затем в Динамюнде и Раненбург; с 1744 по 1756 г. жил в Холмогорах, а с 1756 г. содержался в Шлиссельбургской крепости как «секретный узник». По предписанию Екатерины II он должен был быть убит при первой же попытке освобождения (еще Петром III был дан указ начальнику караула крепости: «…буде сверх нашего чаяния кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать» — Соловьев, кн. 13, с. 77; теперь, при Екатерине, слова стали определеннее: «…буде же так оная сильна будет рука, что спастись неможно, то и арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать» — там же, с. 132). Попытку освобождения узника предпринял в 1764 г. внук одного из приспешников гетмана И. С. Мазепы подпоручик Смоленского пехотного полка Владимир Яковлевич Мирович (р. 1740). Иван Антонович был убит тюремщиками во сне; похоронен в тихвинском Богородицком большом монастыре.

[25] …ежели бы Мирович не упустил узника, то, наверное, государыня его бы помиловала. — В. Я. Мирович был казнен 15 сентября 1764 г. «отрублением головы». Многие современники событий действительно считали, что он исполнял волю Екатерины II (см. об этом: Дашкова, Записки, с. 69). Екатерина знала об этих разговорах и намеренно придала процессу над Мировичем «полную гласность» и даже издала манифест с изложением дела, так поясняя одной из своих корреспонденток в Европе смысл этого документа: «Он был сочинен вовсе не для иностранных держав, а для того, чтоб уведомить Российскую империю о смерти Ивана; надобно было сказать, как он умер, более ста человек были свидетелями его смерти и покушения изменника, не было поэтому возможности не написать обстоятельного известия; не сделать этого — значило подтвердить злонамеренные слухи, распространяемые министрами дворов, завистливых и враждебных ко мне; шаг был деликатный; я думала, что всего лучше сказать правду» (Соловьев, кн. 13, с. 495).

[26] …рассказывали, что он был красавец, высокого роста, белокурый, с голубыми глазами… был умен. — Иван Антонович был заключен в тюрьму еще младенцем. Все, что было связано с ним, хранилось в глубочайшей тайне, но после свидания, которое Петр III устроил вскоре по восшествии на престол и которое происходило при свидетелях, известия о таинственном узнике распространились довольно широко. Он был найден «физически совершенно развитым, но с расстроенными умственными способностями». Более подробные сведения появились после убийства Иоанна Антоновича, и получены они были от его убийц — офицеров Власьева и Чекина. Они показали, что «при очень крепком здоровье не имел он никакого телесного недостатка, кроме сильного косноязычия; посторонние почти вовсе не могли его понимать, и постоянно находившиеся при нем понимали с трудом, он не мог произнести слова, не подняв рукою подбородка. Вкуса не имел, ел все без разбора и с жадностию. В продолжение 8 лет не примечено ни одной минуты, когда бы он пользовался настоящим употреблением разума; сам себе задавал вопросы и отвечал на них <…> Нрава был свирепого и никакого противоречия не сносил; грамоте не знал, памяти не имел <…> Все время или ходил, или лежал, ходя, иногда хохотал» (Соловьев, кн. 13, с. 320).

[27] …мать и наказала… сына-то высекла». — У этой безымянной матери, возможно, был яркий пример: в свое время за подобное же легкомыслие домашнему наказанию розгами подвергся 18-летний полковник и будущий фельдмаршал граф П. А. Румянцев-Задунайский. Правда, его биограф сообщает, что он был наказан отцом, генералом А. И. Румянцевым (см.: Русский биографический словарь. Романова—Рясовский. Пг., 1918, с. 5).

[28] Там был особый театр, в который допускались только избранные из царедворцев. — По окончании работ над дворцовыми пристройками Екатерина II заказала итальянскому архитектору Дж. Кваренги, с 1780 г. работавшему в России, построить к августу 1784 г. театр на месте бывшего лейб-кампанского корпуса. На сцене вновь построенного Эрмитажного театра в екатерининское время играли все известные европейские знаменитости артистического мира (см. подробнее: Пыляев, Старый Петербург, с. 197).

[29] …с начальником мозаического отделения — Веклером. — Известный русский мозаист Георг Фердинанд Веклер (1800–1861) в 1822 г. был причислен к Академии художеств со званием мозаичного мастера.

[30] …правнуке рассказчицы. — Имеется в виду В. Д. Благово (в замуж. Корсакова).

[31] …князю Александру… не попадись он по своей необдуманности в историю 14 декабря… выручили его из беды… не был даже отставлен от службы, а только из гвардии переведен в армию. — Корнет кавалергардского полка князь А. Н. Вяземский, принятый в Северное общество в 1825 г., по «Алфавиту членов бывших злоумышленных тайных обществ» «знал только то, что цель оного была введение конституции; в члены никого не принял, на совещаниях Общества не был, в происшествии 14 декабря никакого участия не брал <…>. Содержался на гоубвахте Военного Гошпиталя с 16-го декабря. По докладу Комиссии, 11-го июня высочайше повелено выпустить, перевесть тем же чином в полки 2-й армии и ежемесячно доносить о поведении…» (см.: Алфавит декабристов, с. 60).

---