Олеся Николаева
Олеся (Ольга Александровна) Николаева (р. 1955) выразила в этих строках, вероятно, бессознательно, духовное тяготение к осмыслению бытия, религиозное, христианское приятие его всем существом своим.
В поэзии Николаевой с годами нарастает то, что определяет мировидение поэта и всё более становится основным содержанием этой поэзии: ощущение постоянного присутствия Творца в творении. Понимать эту истину как будто несложно, но жить ею удаётся немногим.
…и уже вопрошает Хозяин мой, пришедший за виноградом:
— Когда вы просили есть — разве не ели?
И просили пить — разве не пили?
И когда блуждали впотьмах — разве Я не был рядом?
Когда вы блуждали впотьмах — разве Я не был рядом?
Когда вы отказывались от своих трудов —
разве был далеко Я?
Когда вы кичились болезненным горделивым нарядом,
кивая на лучшие свои чувства — “шизофрения” и “паранойя”?
Когда вы открещивались от Меня средь брани и чада,
когда скликали тучи к себе и гибли под градом,
разве Я не был с вами, о трижды безумные чада?
…И замираешь под пристальным всевидящим взглядом.
Опора на известную притчу о Хозяине виноградника (Мф. 21:33-41) здесь очевидна. Автор как бы расширяет покаянное чувство восприятия притчи, ощущая возможный упрёк Хозяина и на себе.
Именно всеприсутствие Божие создаёт неповторимость каждой личности, несущей в себе, пусть и в искажённом виде, Его образ и подобие. Каждый ли из нас помнит об этом, тщеславно помышляя о себе?
«Говорят, человек штучен и неповторим. Никогда на свете не было такого же человека и не будет впредь. Только тот, кто любит его, понимает, что это — так.
И если не было бы Того, Кто способен это вместить, каждого человека знать по имени и в лицо, — суетна была бы вся эта бурлящая пестрота, сдерживаемая общими именами Петров и Павлов, Лазарей, Марий, Марф».
Это из цикла стихов в прозе «Апология человека». Мысль поразительно глубокая. Это осмысление бытия человека через бытие Божие, через Благую весть о мире: недаром здесь использованы столь значимые новозаветные имена. И имя каждого человека как бы включено теперь в этот знаменательный ряд. Все равны во Христе, и все неповторимы в Боге: именно через Его пребывание в каждом и пребывание каждого в Нём.
Ещё важно: всеприсутствием Бога совершаются все дела на земле. Так, искусный целитель («Исцеление»), применивши своё мастерство, отступает, «давая место воле небесной», и благодарностью Совершителю завершается исцеление:
И встал от одра Михаил, Бога благодаря!
Собственное избавление от недуга помогает поэту иначе созерцать мир и людей, прозревая важнейшее:
И будто единою арфою
пронизан был гомон дневной,
и Лазарь с Марией и Марфою
шли, кажется, рядом со мной.
Вновь те же особые имена.
Николаева каждое событие воспринимает через ощущение Божиего попечения о мире и о человеке. И через упование на это попечение, совершается ли оно непосредственно, либо через избранников, сумевших одолеть бесовские соблазны:
…Я пытаюсь держаться за стены храма, за столп идеи
и за эту землю, как за добрую сбрую.
Только нет, оказалось, никакой иной панацеи,
кроме спины, на которой пастырь тащит овцу худую!
«Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А нашед возьмет ее на плечи свои с радостью…» (Лк. 15:4-5).
Простая истина, православная по духу: ничего не может сделать человек сам, без помощи Спасителя (Ин. 15:5). Любовь же Его простирается на всех, вплоть до самой худой овцы. Знаем, знаем всё как будто. А выветривается знание слишком легко. Поэзия и для этого нужна: напоминать, не позволять отвлекаться от Истины. Так проявляется гоголевское понимание искусства как «незримой ступени к христианству». Нужна немощным нам такая ступень.
Евангельские истины, библейская образность — важная особенность содержания поэзии Николаевой. Но это, конечно, служит осмыслению нашего времени через Писание. Вот воспоминание об Исходе — размышление о современной жизни, а не о древних израильтянах: так узнаваема проблема выбора, предпочтение материального рабства перед необеспеченностью в свободе.
— Лучше свиное мясо в котлах изгнанья, …
чем ненадёжный дар Твоего призванья…
— Лучше…
укладывать вождей в мавзолеи…
…лучше уж строить дамбы и пирамиды,
рыть канавы, каналы — за ломоть верного хлеба!
Лучше под крепкой мышцей жизнь раба на чужбине,
ибо не страшен тогда свой внутренний ворог…
Это израильтян Моисей держит в пустыне
и десять, и двадцать лет, и тридцать восемь, и сорок.
Не Новый ли Израиль вот так же ныне избирает свою судьбу, готовясь предпочесть сокровища земные?
Заглавное стихотворение нового сборника Николаевой «Amor fati» обращает наш внутренний взор на трагизм земного бытия человека, трагизм необходимости постоянного выбора в этом бытии, трагизм постоянной скорби, ничем не одолимой, в которой осуществляет себя Промысл Создателя. Но трагический выбор скорби преображает трагедию и скорбь в радость духовную.
Вспомни. Это же Amor fati: любовь к скорбям…
Тот Художник, что душу мне сочинил
и состав мой исчислил, собрав меня по дробям,
и судьбу мне писал вернее вечных чернил,
и боролся со мной так много ночей и дней,
и поверг, побеждая, открыл мне в жестокий час:
лишь трагичную маску мира сорви — под ней
тот же скорбный овал с трагедийным разрезом глаз
и — безмерно, невыразимо печальный рот…
…С этих самых пор — как лица ни прячь, взора ни отводи,
Amor fati — близнец души — из глубин встаёт…
— Ей, гряди!
«..многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14:22).
Отвращение от скорбей навязывается нам гордынею. Гордыня тянет к самоутверждению через тщеславное вознесение себя над прочими. Мы знаем: то болезнь наших дней. Ироничный диагноз ставит поэт этой патологии времени:
«Удивительно, как человек изворотлив, как он живуч! Чем только не способен гордиться, хвастаться человек! Что только в себе не отыщет, чтобы сделать точкой опоры, рычагом, мир поворачивающим к себе.
— У меня самые малосольные огурцы!
— У меня — самая больная в больнице печень!
— У меня — самые чёрные мысли, каких не было никогда и ни у кого!
— А у меня — самые-самые непростительные грехи!»
Поэт (как и всякий человек вообще — но поэту проще: у него на то дар) тогда начинает истинно воспринимать и осмыслять мир, когда применяет к нему не обычную, земную линейную, но Горнюю — обратную — перспективу, природа которой раскрывается в православной иконе. В обратной перспективе совершается взирание горнего мира на земной. Время необходимо осмыслять только по канонам вечности. Это трудно, почти невозможно, но необходимо.
Видеть и осязать — двоякое ремесло.
Вылепил меня Господь для Своих собственных глаз,
но поставил под быстротекущий песок,
струящегося зеркала,
льющееся стекло,
чтобы и мне самой увидать, кто воистину есмь аз!
………………………………………
Ах, студенистые эти очи,
линзы выпукло-вогнутые,
астигматизм дней!
Ты, вечно колющая ресница, — прости, прости!
И на радужной оболочке всё отчётливей,
всё острей
обратная перспектива пути.
Мелькнувший образ заставляет вспомнить Мандельштама:
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно — и всё-таки до смерти хочется жить.
До смерти хочется жить… Отважный образ…
Сама поэзия требует отваги.
Отваги требует и само вступление в русскую поэзию, где царят такие недоступные имена.
Что может укрепить силы? Быть может, только сознавание, что следуешь по пути, проторённому великими? Николаева откровенно подчёркивает свою обращённость к традиции (а мы должны вновь заметить, что только овладение традицией позволяет идти дальше и сказать своё слово, иначе всё «новое» будет просто безграмотным).
И. Роднянская в рецензии на сборник «Amor fati» утверждает: «…читая её последнюю книгу, кого только не вспоминала: и Блока, и Кузьмина, и Мандельштама, и Цветаеву, и Слуцкого, и Бродского, и Чухонцева, и Кушнера; то темой напомнят о себе, то словечком, то изгибом синтаксиса… Но остаётся впечатление, как ни странно, полной самостоятельности. Новое духовное задание растворяет в себе чужие вкрапления, вернее, золотит их излучением иной культуры, подчиняет своей эстетике»[191].
Следовать за предшественниками радостно, ибо они помогают восполнить многие потери.
Всё, что мы потеряли во времени, —
обретём в пространстве.
Всё, что мы обронили в городе, — подберём на небе.
Потому что на холмах Грузии — ночная мгла.
Потому что всё остальное — только кимвал звенящий.
Потому что Геба столь ветрена, что, кормя орла,
проливает на землю кубок громокипящий!
Узнаются сразу: Пушкин («На холмах Грузии…»), апостол Павел (1Кор. 13:1), Тютчев («Люблю грозу…»). Поэт изящно обыгрывает знакомые, хрестоматийные образы, но и обретает в них опору.
Утверждение собственного мирочувствия может быть совершено и через одоление утверждаемого прежде.
Вспоминалось на клиросе и в притворе
то, что девушка пела
в церковном хоре
и ребёнок хрестоматийный туманил взгляд,
впрочем, тут же и забывалось, как только в сборе
были певчие и священник у Царских Врат.
Следование за Блоком — и одоление Блока: несомненное. Блокову тоску превозмогает литургическое чувство.
Одоление печали мирской совершается через молитвенное обращение к источнику жизни. В том, как знаем, давняя традиция русской литературы — молитвенная лирика. Николаева прикоснулась и к этой традиции. Вот образец её гимнографического творчества — «Гимн свету» (то есть — Богу, ибо: Бог есть свет):
Слава зажигающему солнце и усмиряющему океан!
Слава рассыпающему первую зелень на чёрных ветках,
дунувшему — и стал ветер,
дохнувшему — и стал туман,
и в родовом колодце мы все отразились в предках.
Слава согревающему зимнее детство,
просветлевающему юную кровь,
защищающему нас от ночного страха своею дланью!
Слава Тому, Кто женщинам дарит любовь,
а мужчинам жалует вожделенное знанье!
Слава украшающему юнцов и юниц,
укрепляющему стариц со стариками,
вскармливающему младенцев,
выпускающему на волю — птиц,
покрывающему наши низости высокими облаками!
Слава посылающему на запад — снег
и зной — на восток,
ударяющему в тимпаны средь камней и пыли,
избавляющему нас от чёрного дня,
чтоб не копили — впрок,
но существовали налегке и царственно жили!
Слава благословляющему пчелу и одевающему змею,
слышащему любую цикаду в ночном чертоге!
Слава, слава Тому, с Кем поем мы радость свою,
а страданье и сами мы пели раньше, глядя под ноги!
Здесь всё та же мысль, что присутствует явно или прикровенно в поэзии Николаевой: утверждение Богоприсутствия везде и во всём, в большом и в малом.
Одно из важнейших произведений у Николаевой — роман в стихах «Августин». Произведение о загадочном монахе, не то о вымышленном, не то о настоящем, не то о подлинном, не то о самозванце: бежавшем от мирских испытаний и скорби и прилепившемся к монашеской жизни. Судьба его замысловата и сложна, но важнее не извивы её, а итог: приятие мира Божьего и всего, что есть в мире, покорность Промыслу. В келье Августина остаётся его сочинение «Сыне, отдай Мне сердце», созданное в традиции псалмотворчества.
Доверься руке Моей, уверуй в Промысел Мой.
Ибо мое попечение о тебе простирается от земли до небес.
И каждое дерево, провожающее тебя,
посажено от Моих семян,
и каждый источник, обгоняющий тебя,
выплеснут из Моих глубин.
И если враг одолеет тебя,
это Я послал его победить терзающую тебя змею.
И если обессиливает тебя болезнь,
это Я послал ее иссушить опаляющий тебя соблазн.
И если сума натирает тебе плечо,
это Я жернова навесил на грабителя твоей души.
И если тюрьма заковывает тебя в кандалы,
это Я посадил на цепь безумный замысел твой…
Вот средство одолеть любые невзгоды, любое отчаяние: сознавать всеместное и всевременное действие Промысла.
Отдадим должное мастерству и мудрости автора. И сознаем: мудрость эта — от мудрости Божией, мастерство — дар от Него.
Николаева утверждает: эстетическое прослеживание судьбы Августина есть прямое поручение Божие, данное через того, кто Ему служит. Читатель же сам приходит к необходимому выводу: это художественное исследование жизни есть раскрытие истин православной мудрости. Поэтому Бог поручает его поэту, делая поэта своим пророком.
…Тот, кто поручил мне Августина,
говорил: каждое действие
определяется не точкой его приложения,
а тем, во имя чего оно совершалось.
…Доброе дело
определяется не его содержаньем,
а свидетельством славы Божьей.
…Только личный подвиг
определяет духовность жизни.
…Только по чистоте жизни
можно судить об истинности чудотворца.
…Истинное чудотворение
всегда сопровождается покаянным чувством.
…А при всём при этом
не за наши подвиги и молитвы,
не за наши добрые дела и жертвы —
лишь по Божественной милости,
по любви Его крестной
нам открываются врата Царства.
…Человек может сломаться
под тяжестью рано исполненного желания.
…Любого новоначального,
пытающегося забраться в небо,
надо схватить за ноги и сдёрнуть на землю.
……………………………………………
Здесь каждый найдёт знакомое ему, ибо это мудрость православной святости. В этом её ценность: она не сочинена поэтом, но воспринята от чистых сердцем.
— Зачем же повторять известное?
— Одним известно, другим нет. Истину же полезно повторять всегда.
— Но повторение не принижает ли поэзию?
— Пророк всегда говорит не своё. Он послушен велению Божию и ему нет нужды до суетного стремления утвердить себя собою. Была бы истина. А в первый или в сотый раз она сказана — всё равно.
[191] Новый мир. 1998. № 11. С. 210-211.
Комментировать